Электрик

Это посёлок, который хочет быть таким же, как в американских фильмах, где вдоль изогнутых улиц тянутся узкие бетонные тротуары с почтовыми ящиками на железных “ногах” и созревшие каштаны падают на бамперы припаркованных авто… Но получается у него так себе: короткий плиточный тротуар быстро уступает место придорожной канаве, за которой, словно за рвом, высятся неприступные стены “цитаделей” - и обитаемых, и пока ещё необжитых.
Он открывает глухие железные ворота, издающие негромкий скрип, и, поднося указательный палец к губам, впускает меня внутрь. Там, в тщательно отгороженном “тридесятом государстве”, в темноте высятся контуры будущего “терема”: вперёд выдаётся двухэтажный эркер с пустыми глазницами, черепичная крыша и очертания крыльца.
Сюда заходи, - шепчет он, указывая куда-то вбок.
Прижавшись к забору почти вплотную, в темноте виднеется строительный вагончик с крохотным светящимся окошком. Он захлопывает дверь и накидывает крючок.
- Лучше особо не шуметь. А то белорусы придут, начнут сигарет просить, пива, ещё какую-нибудь хуйню…
- Белорусы? - усмехаюсь я, - А ещё у вас кто тут есть?
- Таджики, узбеки, армяне, молдаване…
- Интернационал, - говорю я, снимая куртку.
В вагончике душно натоплено, обогреватель старается изо всех сил. Он тоже скидывает куртку и остаётся в футболке с каким-то непонятным застиранным рисунком.
- А ты-то сам откуда?
- Из Луганска, - чиркает он зажигалкой, по-украински смягчая своё “г”.
- И что, нравится здесь?
- Мм... - он выпускает струю дыма, - Самое смешное, что я когда-то тоже жил в Опалихе, только под Москвой. Один в один!
Его зовут Вова, как в том клипе из девяностых. Он, вероятно, закончил ПТУ и работает электриком в разных вотчинах той страны, которую, как и я, ещё застал, хоть и в довольно бессознательном возрасте. Вчера в Подмосковье, сегодня - в Поволжье, завтра ещё где-нибудь…
- Можно тебя поцеловать? - шёпотом спрашиваю я, будто только что забрался в замок к возлюбленному, чтобы, наконец, похитить его.
Я, наверное, извращенец, но целоваться с человеком, который только что покурил, - один из моих фетишей. Целуя, он тянет меня за собой, к двухэтажным кушеткам, вжатым в дальний конец вагончика, и вот тут, на несвежем белье, словно в боевой землянке, мы продолжаем друг друга познавать. Несмотря на спартанские условия, он чисто выбрит, наодеколонен, хотя, согласившись на встречу в “строящемся коттедже”, я морально готовил себя к иной реальности. Впрочем, ни о чём таком серьёзном речь и не шла: “поласкаться, подрочить, минет - по желанию…” И мы всё делаем тихо-тихо, чтобы не привлекать внимание белорусов, которые в соседнем вагончике что-то обсуждают не совсем трезвыми голосами. Я опускаюсь на подушку и утыкаюсь в Вовин затылок. Волосы у него чёрные, шея загорелая. Не украинец, а настоящий турок...
- Там, в Луганске, у тебя, небось, жена?
- Девушка…
- Ого!
- Уху…
Его почти карикатурную интонацию я слышу до сих пор. Хотя до этого думал, что украинцев так изображают разве только в КВН.
- Но ты тут без неё не скучаешь… - я обнимаю его и снова целую, ощущая табачный запах, всё ещё исходящий от него, и запах пота от свалявшейся засаленной подушки.
- Да у меня до неё парень был, - он вдруг приподнимается и садится, так что чуть не ударяется головой о верхний ярус кушетки, - В Киев уехал...
- А ты остался в Луганске… - продолжаю я.
- Хули там делать, - он снова закуривает, - Я в Москву уехал.

Проводив меня на последний автобус, он появляется буквально через день.
“Встретиться можешь сейчас?”
“Нет”
“Да не для интима”
“А для чего??”
“Передать кое-что надо…”
“Кому? Мне??”
“Когда можешь? Я сегодня буду недалеко от метро Горьковская”
Если бы он отправлял голосовые, то наговорил бы “Хорьковская”. Выходит из метро - долговязый, немного лохматый, с большой спортивной сумкой, будто только что с вокзала. Вынимает банку маринованных помидоров, одно варенье, другое...
- Это что… зачем? - не понимаю я, вспоминая, когда в последний раз ел нечто подобное.
- Мать передала, из Луханска.
Открывая банку, я распариваю её под горячей водой, поддеваю крышку ножом, впуская воздух, выуживаю оттуда помидор и понимаю, что вдруг перенёсся в детство, в огород моей двоюродной бабушки, которая каждое лето закатывала банки, уставляя ими все столы и подоконники. И ещё, кажется, что-то подобное устраивала бабушка моей бывшей жены, но это были какие-то чужие банки и чужие помидоры, а потом и жена тоже стала чужой, и мне пришлось вернуться к матери, временно, конечно, в комнату своего детства, если не к разбитому корыту, то основательно потрескавшемуся и покрытому густым слоем пыли. Я вдруг вижу Вовину маму, собирающую с изумрудных веток налитые соком ярко-красные помидоры, щедро согретые южным луганским солнцем. Её же, аккуратно кладущую их в банки - помидоринка к помидоринке, а затем её же, провожающую сына, вымахавшего вдвое выше неё, со спортивной сумкой через плечо, провожающую далеко на восток, подальше от окопов и ночных обстрелов.

В Опалиху я приезжаю ещё раза два или три, в те вечера, когда Вовины земляки гостят у себя на родине и в вагончике пустуют ещё целых три спальных места. Вова ненавязчиво предлагает мне остаться на ночь, но я столь же ненавязчиво отказываюсь, понимая, что не готов спать не чужом несвежем белье, даже если полчаса назад исследовал чуть ли не каждый клочок этого белья.
- У тебя кто-то появился? - обречённо спрашивает меня мама, когда я появляюсь дома заполночь, снова решив, что в понедельник во что бы то ни стало начну искать какой-нибудь съёмный угол.
- Появился”, - отвечаю я, зевая.
- Ну, пригласи её сюда… - выдавливает мама, изо всех сил стараясь быть как можно более деликатной, но получается по-старомодному нелепо.
Я представляю, как привожу Вову на ночь глядя, и мама встречает нас в ночнушке. “Это Вова”, - говорю я, стараюсь не смотреть ей в лицо. На этом мой солипсизм заканчивается, и словно откуда-то изнутри себя я слышу задорный мальчишеский голос: “Знаем-знаем, так не бывает!..”

Он исчезает так же внезапно, как и появляется. Его неделями нет ни в воцапе, ни в Контакте. Потом я, наконец, вижу его онлайн и пишу ему.
“Я в Киеве сейчас”, - отвечает он, - “Ты как?”
“Я нормально. Что ты там делаешь?”
“Да к своему вернулся”.
“А девушка?”
“В Луганске”.
Я представляю, как он произносит “в Луханске” и начинаю жалеть, что хотя бы разок не остался в том узком и душном строительном вагончике, на несвежем белье, не увидел, как дышит во сне Вова, как поворачивается на бок или по-детски подпирает щёку ладонью. И ещё представляю Вовину маму, которая даёт ему в дорогу банки с помидорами, теперь провожая его на запад, за окопы и КПП.

Он исчезает ещё примерно на год, и мне периодически попадается его заблокированная безликая страница с краткой подписью “пользователь удалён”. И вот я вдруг снова вижу его онлайн.
“Привет”
“Привiт”
“Совсем пропал…”
“Не пропав, просто до Німеччини переїхав”
“Один?”
“Ні, не один”
“В Россию когда приедешь?”
“До Росії не приїду”

Я представляю его на улице какого-нибудь аккуратненького немецкого городка, где сквозь невысокий решетчатый забор прорастают ровные стриженые кусты, где вымощенный красной плиткой тротуар, чуть изгибаясь, упирается в увитую плющом стену… И вдруг я понимаю, что это Опалиха. Двухэтажный эркер того самого дома, во дворе которого ютился строительный вагончик, выступает из садовой зелени, ворота распахнуты, и там, за воротами, - каштаны на бамперах припаркованных авто, как в старых американских фильмах.