Саму-расия

Я отлично помню все это: штакетником обнесенный газон в нашем дворе, и там, за редкими гнилыми плашками начала 70-х — косо серый трупик кота и арбузная корка, отрезанная щедрым таким полумесяцем.
 
На следующий день кот исчез, но корка почему-то осталась.
 
На этом месте совершил сэппуку Ода Годэй — человек в нашем дворе удивительный. Собственно, потому и штакетником обнесли это место. Ода Годэй был отважным, но бесшабашным парнем. Это он звезданул мне камнем в глаз, причем не в открытом бою (какой уж бой между отъявленным хулиганом и мною, мелким и вредным увальнем?). Почему и обида была у меня на всю жизнь, что звезданул Ода меня случайно, размахнувшись, а я, ротозей, за его локтем стоял, ехидно предвкушая лихой бросок.
 
Вот и получил на всю жизнь отметину.
 
Дом, в котором жили мы все, был чисто, сплошь самурайский. Наши отцы самураи уходили на службу, браво скрипя ремнями, и мы гордились бодрыми этими звуками. Ода Годэй один в нашем дворе безотцовщина, к тому же — смешней всего! — очкарик. Линзы его очков были, словно доспехи, толсты. Серые, как дым, глаза плавали за ними, будто в прозрачном желе, и казались огромными и всегда удивленными. Вернее, расширенными. Что такое удивление, Ода Годэй не ведал, и если таковым притворялся — жди беды: к объектам притворного своего удивления он был холодно беспощаден.
 
— Ёсихиро, какой же ты пидорас! — как-то сказал мне Ода. В голосе его было не удивление, а, скорее, спокойная, одобряющая мои сопящие и немного сопливые действия констатация, утверждение сюзереном меня в моих же правах при нем. Я скромно, польщенный, молчал. Мы спрятались за гаражами. Почему-то я был уверен, что Ода меня не выдаст — даже не ради меня, а ради своего авторитета, знамя которого он держал выше и крепче некуда.
 
Было приятное начало сентября, уже темно, шуршали вкрадчиво листья. Вдоль гаражей по улице прошел караул в Дипломатическую Академию. Тогда они ходили почему-то из соседнего с нашим дома, который называли общежитием: всегда молчаливые и адски надраенные.
 
Наш Ниппон казался тысячелетним.
 
Мы вынырнули из-за гаражей под отрешенный зеленоватый свет фонаря и расстались, не доходя до двора — наверно, на всякий случай.
 
Было темно, и вовсю уже падали листья. Окон в домах словно прибавилось, и стали они крупней, словно бы в меру электрических сил повторяя звездное небо августа. У меня во рту оставался вкус Ода, будто от густого рисового отвара, чуть присоленного. Я вошел в подъезд и, минуя лифт, стал подниматься по лестнице, чтобы продлить таинство одиночества. И в каждом окне, на каждой площадке мне открывался черно-огненный теплый мир двора — ласковый и какой-то заманчиво предполетный. Полуосвобожденный от листвы теплый простор осени проник в подъезд, заполнив его обещанием вечного равновесия.
 
Есть в осени первоначальной такое вот обещание нам всем, как бы и напоследок, заметил Басё.
 
Через примерно год Ода оказался «на нарах». А вернулся он совсем другим уже человеком, да и у меня жизнь вертелась иная, так что мне страшно было в его сторону посмотреть. И как-то перестал я его замечать и видеть — и он меня.
 
Потом, очень скоро, Ода посадили опять. А после его возвращения, недели, говорили мне, не прошло, явились ронины, целых пять штук, вывели его под белые руки на газон за штакетник, и Ода косо взрезал себя, потому что мечом владел все-таки неважнецки из-за вечно удивленного зрения. Вокруг собрались жадные зрители, жители окрестных домов, и, как положено, придирчивый участковый, но я не пошел смотреть: все-таки с Ода у нас было немножечко общее прошлое.
 
Хотя смерть — мы все, самураи и дети их, росли под вечным ее серпом, так что и на шлемах часто носили серп — многие думали: это был лик луны. Нет, дорогие мои, то всегда имелось в виду орудие смерти. Поэтому острота впечатлений была для нас позарез просто необходима.
 
Для меня она оказалась где-то и неизбежной.
 
*
— Ёсихиро, какой же ты пидорас! — повторно это я услыхал много позже, уже совершенно взрослым, уже произошла революция Мэйдзи (или происходила на наших глазах: бегали по улицам ронины, где-то стреляли, вечно пьяный микадо по радио призывал нас всех не сдавать позиции самураям, «поднявшим голову против прогресса и демократии». Но мы все были ведь самураи, так что сдать могли только самого микадо, но чувство чести не дало нам этого сделать тогда — а как бы хотелось теперь взрезать это пьяное брюхо, о, как!..)
 
И тогда, как рифма, как эхо, как нечеловечески долгий вздох от духа Ода стояла долгая теплая осень, последние солнечные деньки, словно обещанье блаженства вечного всем и каждому в этом мире.
 
Про «Ёсихиро, ты пидорас» сказал мне один ронин, некрупный, но жилистый, с нервным и испитым лицом. В ту осень он явился в наш двор и поселился в подъезде, и пахло от него исключительно, только лишь человеком и дальней дорогой, и близким концом.
 
Мы оставляли ему покушать, хотя были и самураи, раздраженно предрекавшие скорое явление участкового и вышибание, если не убивание, этого ронина из дома, «как минимум». Все же тогда нам бывало еще жалко людей, порой…
 
Ронин сидел в углу на площадке между вторым и третьим, моим, этажом, так что вскоре усвоил, как всех зовут.
 
На нем были черные (когда-то) одежды без всяких гербов, и только длинный меч между его колен указывал на то, что это был не просто бродяга.
 
Странно волновала меня эта судьба, как возможное и о своей судьбе прозренье. Я подавал щедро еду в одноразовой плошке, плошку оставляя ему. Мы все уже порядком боялись туберкулеза.
 
Он всегда провожал меня взглядом, и этот взгляд я чувствовал явственно, будто это были пальцы когтистые.
 
Он понял, что со мной можно заговорить. Однажды он преградил мне путь своим мечом в темных исцарапанных ножнах. Ронин положил меч между своих ног, разделив всю площадку надвое. Я был в сегменте, куда падал свет из окна, прозрачный и тающий свет перед сумерками.
 
— Знаешь, из чего эти ножны? — спросил он меня. Звуки давались ему с трудом, они булькали и сипели, и нужно было напрячься, чтобы их угадать хотя бы. Я молча стоял над ним.
 
Ронин поглядел на меня из-под седоватой перхотной шапки волос, усмехнувшись, словно понял чью-то стыдную тайну.
 
— Из шкуры акулы, которая слопала человека, — закончил он. И вдруг добавил:
 
— Ёсихиро, ты пидорас.
 
И осклабил свой темный, как старая рана, рот. Это не была улыбка: скорее, гримаса немого крика.
 
Немого, но торжествующего.
 
Потом меч брякнул об пол, ронин улегся в своем углу и свернулся калачиком. Меч лежал праздно у моих ног.
 
Я перешагнул через него и поднялся в квартиру, радуясь, что взгляд ронина больше меня не царапает.
 
Среди ночи я проснулся — непонятный звук в подъезде меня разбудил. Словно стекло разбили. Почему-то я понял: ронин этот умер, и только что. Я выглянул из квартиры. Он так и лежал в углу на площадке бесформенной черной кучей. И лишь длинный чуть выгнутый меч его четко чернел на полу в отсвете фонаря, какой-то живой, не праздный, а выжидающий.
 
Помедлив, я спустился вниз осторожно и кашлянул, думая разбудить ронина. Пускай уж думает про меня, что хочет. Черная куча была недвижна. Я даже не помню, как меч оказался в моих руках. Он был тяжел вескостью смертного приговора. Ножны были грубо шершавыми. Похоже, это и впрямь была шкура акулы, а то, что я принимал за царапины, оказалось иероглифами, стертыми до того, что прочесть их было уже невозможно.
 
Я перехватил меч покрепче и, не оглянувшись на ронина, поднялся к себе.
 
Сколько я ни всматривался, разобрать надпись было невозможно. Кажется, когда-то иероглифы были посеребренными. Под определенным углом остатки серебра посверкивали, как прорехи в стене, в которых сияло туманное небо с солнцем, размытым облаками. И я уже понял, о чем это видение.
 
*
Камидзава — его звали, кажется, Камидзава, он в другой школе учился, но жил где-то неподалеку. Мы уболтали его, в смысле: этот Таширо, такой, когда надо, ласковый, такой вкрадчивый, такой не по годам беспокойно сильный. Он терся лицом о воротник Камидзава при всех, совсем не боясь, что его примут за «пидора». Посмеивались над худеньким Камидзава. А Таширо его защищал. Камидзава верил ему.
 
И было уже холодно, начало октября, по утрам иней седел на траве, еще сочной и пышной, но ветки ходили под ветром голые, с замершими на них кое-где блекло-золотыми скукоженными листочками.
 
У Таширо лицо было сильного человека, брови над переносицей встретились, над толстой губой пушок. Остальные — тоже из общей компании, со двора ребята. Мы приехали на дачу к Таширо, такая промерзшая темная дачка, пустой огород; огонь в печке не сразу занялся, а как занялся, не сразу согрел помещение. А помещение это было такое — понимаете, это баня была, тесно, но лавка широкая. И Камидзава — он согласился, что да. Чтобы не только Таширо, хотя Таширо сперва его-то убалтывал: поедем вдвоем. А так как-то вот вышло, что двое еще: я и сопляк Мацугаэ. И вовсе не потому, что очень хотелось: просто из любопытства. Таширо всем рассказал, что это здорово, Камидзава мастак, и вообще мужиком пора становиться. Только, типа, Мацугаэ может еще потерпеть. Но Мацугаэ, всегда решительный, надулся и молча сунул башкою Таширо в бок. Таширо отпрыгнул, расхохотался и говорит:
 
— Ну, лады, лады, пузырь! Достанется и тебе!
 
А Камидзава на станции еще понял, когда все встретились, что будет не только Таширо, что Таширо его обманул — что вот придется и с этими тоже.
 
Но не ушел. Он улыбнулся слабенько и порочно. Или мне тогда показалось, что порочно, а на самом-то деле лишь слабенько. Было холодно в электричке, мы руки прятали в рукава, и мимо проносились черные леса с золотистыми кое-где деревцами, которые словно вспугнуто выбегали навстречу нам. И Таширо был, как именинник: улыбался широким лицом и громко болтал, и лицо лоснилось.
 
И я вдруг подумал, что мне-то хочется с ним, с Таширо, а вовсе не с Камидзава. А с Камидзава мне было бы неприятно, и будто я обижаю его, но я молчал. И себя обижаю тоже.
 
Обделяю, точней сказать.
 
А он тут, в бане, достал и винишко, Таширо-то. И мы по кругу. И в общем стало тепло, захорошело нам всем вдруг в этой баньке. И Таширо тут говорит:
 
— Ну че, погнали?
 
И спустил молнию на джинсах у Камидзава. И у себя. И мы тоже, каждый свою.
 
Но Камидзава поглядел на него как-то с горечью. И улыбнулся — может, и не порочно, а просто пьяненький был уже.
 
Как и все.
 
Мне даже больно было, и всем — кроме, может быть, Таширо. Он тащился и закурил, и вид у него был совершенно прям барина.
 
А Мацугаэ схватил вдруг Камидзава за волосы и стал трясти его голову — бестолково в общем-то, и мешая.
 
А я просто глаза закрыл. И Таширо сказал:
 
— Зашибись приход!
 
Я так понял, что про меня. Хотя никакого прихода у меня и не было — было неприятно, будто чешется там, свербит. По-честному, я даже не кончил и обрадовался, что Таширо нетерпеливо утянул Камидзава к себе. И вот он, Таширо бурно, с криком, кончил.
 
Конечно, это у Таширо с Камидзава было не в первый раз. Но деталей мы рассмотреть не могли, было темно, только от печки сполох чуть-чуть отсвечивал.
 
Таширо достал вторую бутылку и говорит:
 
— Это все херня, мужики! Топка — главное.
 
Мы снова выпили по кругу, причем Камидзава дали отхлебнуть последнему. И потом Таширо согнал нас с Мацугаэ с лавки и уложил на нее Камидзава. Попа у Камидзава была такая тощая, будто она стеснялась, что все же есть.
 
Тут Таширо залез на лежанку, подрочил себе, плюнул на очко Камидзава и начал вгонять туда, но в полутьме мы с Мацугаэ только видели ноги Таширо, вполне уже волосатые, и что-то он там елозил, пыхтел.
 
А Камидзава ойкал и шипел сквозь зубы.
 
Кстати, попа у Таширо была ничего себе — не то, что у Камидзава.
 
Таширо охнул опять, но как-то притворно. Может, изобразил, что кончил.
 
Потом полез Мацугаэ, но у него ничего не вышло: писюн-то мелкий. К тому же огонь в печке прогорел, стало приметно холодно.
 
А когда мы пошли к станции, уже начались совсем сумерки. Только золотая полоска была на небе. Нет: острая и, скорее, серебряная.
 
Камидзава шел впереди, и Таширо его по плечу похлопывал, подбадривал. Но голова у Камидзава была все время опущена. А мы с Мацугаэ молча шагали сзади. Вдруг сухой редкой крупкою снег пошел.
 
Я почему-то подумал, что мы идем разными дорогами: Камидзава — и трое мы.
 
Эта его спина понурая под дерматиновой курточкой…
 
И как бы подтверждая, на станции вспыхнула череда огней над платформой.
 
Но на электричку мы опоздали, потому что Мацугаэ начал блевать в кустах. И час еще мерзли на платформе, а Мацугаэ был совсем плохонький, И Камидзава сделал ему массаж — точки какие-то на руках, на запястьях знал. А Таширо сперва ржал над ними, над Мацугаэ и отчасти над Камидзава, типа, он сестра милосердия, но увидел, что всем хреново и без него, и отстал.
 
А вообще-то он умняга-хитрюга у нас, Таширо, но всегда придуривается и учится из принципа на одни трояки.
 
И потом мы вернулись в город, вконец промерзшие.
 
И зачем мы туда ездили?..
 
И вот прошло, скажем, двадцать лет, я явился в приемную к Таширо, он распахнул дверь широко, он широко расставил руки и заорал, широко и словно в испуге разевая рот:
 
— Ты?! Ха-ха-ха, вот и встретились! Ну, лезь в мое логово, подлый!
 
И обняв, очень довольный, приказал секретарше чай.
 
Кабинет у Таширо был просто шикарный, весь город сквозь стеклянные стены, как самодвижущийся макет.
 
— Ёсихиро, ну ты пидорас! — вопил Таширо от себя в восторге. — Так это ты меня будешь допрашивать, гнусный? Так я тебе всё и сказал!..
 
Покончив с формальностями — Таширо и впрямь ничего существенного мне не выдал, обычное бла-бла-бла политикана нам, журналистишкам, — он усадил меня за монитор и бодро стал щелкать мышкой. Таширо с таким-то, Таширо с такой-то, Таширо на Олимпе, Таширо на Парнасе, Таширо в Аиде, но и там, конечно, живой, деятельный, веселый.
 
На одной фотке Таширо был в белом боевом кимоно. Красный пояс, как свеженький взрез сэппуку, окрасил его живот.
 
Снимок был сделан несколько лет назад.
 
— С этого начинался твой взлет? — шепнул я таинственно.
 
Таширо сделал вид, что не расслышал.
 
Потом мы стали своих вспоминать, как у кого сложилось.
 
Никто выше Таширо пока не взлетел, и это Таширо особенно нравилось.
 
— Ну да, ну да, — повторял он про каждого. Типа: «Куда уж вам!»
 
— А Камидзава повесился, — сказал вдруг я, хотя он вообще с нами после особо и не дружил, и жил на другой совсем улице. Да и не знал я точно, повесился ли.
 
— Ну, да, ну, да, — Таширо, как завороженный, не отрывался от монитора. — А это мы в Хиросиме на церемонии с премьер-министром. Зацени!
 
*
Никогда не читайте про наших героев на ночь! Душераздирающий рассказ о конце лейтенанта Макэда, когда враги пленили его и усадили в шлюпку посреди океана, а сами уплыли, оставив в насмешку ему самурайский меч, — этот рассказ поразил меня. Поразил бескрайностью океана, его косой мощной, но пока спокойной   волной, совершенной безысходностью, однозначной, где просить и ждать бессмысленно. И тем, что Макэда сделал поклон в сторону, где на этой земле, как он полагал, находится сейчас император, а после, встав коленями на широкий борт, взрезал себя свистящим ударом меча и обрушился в бездну. Ибо рядом не было друга, который бы мог отсечь ему голову, сохранив лоскуток кожи на шее, как того требуют правила.
 
Я подумал: «Он сразу умер — или все-таки?..»
 
Потом я долго смотрел, как по темному потолку ползет радужное пятно от фар: во дворе, медленно объезжая газон за штакетником, двигался ночной почтовый фургон.
 
И вот пятно, похожее на светящийся таинственный плевок спермы, растаяло. Настал мутный хаос теней от облетающих веток. Хаос смешался, сгустился в сплошную тьму. Но вот тьма стала редеть, теперь она была мутно-зеленой и тяжко билась перед глазами, вспыхнув вдруг искрами: словно линзы разбились, посыпались. Но испуга не было, да и желания видеть не было: что-то тянуло меня все вперед и вперед, к свету, ощущение удивительной нарастающей сладости. Я чувствовал даже сквозь сон, что мой пенис рвется через трусы.
 
Смутно, как грезу, увидел я человека, который бессильно падал вниз, покидая сверкающий верхний мир. Он сделал слабое движение головой, словно пытаясь что-то ухватить от света, оглянуться на небеса, только уже их не мог увидеть. И тогда я сделал рывок вперед и сомкнул челюсти, вмиг перекусив нить его гаснувшей жизни.
 
Я с криком проснулся и долго лежал в липком ужасе. Потом не без труда отодрал от себя рыбой пахнувшие трусы. Я слышал, что мама встала уже, позвякивала посуда на кухне. Нужно было выждать момент, чтобы выскользнуть незаметно в ванную.
 
Но что бы тебе ни снилось, ты забываешь об этом при свете дня. И вот мы уже идем все трое в школу: я, Таширо и злой крепыш Мацугаэ, бодренько бренчим ранцами, как солдаты империи. И нам навстречу озабоченно спешит наш участковый толстяк Сато-сан, придерживая оба своих меча. Мы останавливаемся и кланяемся ему, но он нас почему-то не замечает.
 
Утро ясное, знобкое, иней сверкает на грязно пестром золоте опавшей листвы, на траве, такой все еще упорно зеленой и свежей, будто зимы все-таки не предвидится.
 
— А ты бы смог? — спрашивает меня Таширо, лукаво прищурившись. Заданный на дом текст о лейтенанте Макэда он тоже прочел.
 
Я пожимаю плечами и чувствую, что краснею.
 
— А я бы смог! — заявляет Таширо. — И Мацугаэ бы смог. Верно, пузырь?
 
Он хлопает Мацугаэ по плечу, а потом еще и пихает кулаком в ранец.
 
Но Мацугаэ отмахивается. Подняв голову, он смотрит в синее до одури небо. Там тяжело гудит самолет, непривычно большой и толстый, не наш. Мацугаэ задрал голову и глядит, глядит, раскрыв рот с двумя широченными передними зубами — между прочим, нечищеными.
 
И мы с Таширо тоже, задрав головы, смотрим.
 
— Чудной какой-то!.. — говорю я. — Американский?..
 
— Откуда? Новая модель, скорее всего… — неуверенно роняет Таширо.
 
5.10.2015