Всегда на посту (the chekists’memory)

Здравствуйте, здравствуйте, Жанна Васильевна, дорогая! Доброго, как хохлы ховорють, вам ранку, панычку! Утречко-то какое славное нынче, а? Рад, что вы пришли до обеда еще, а то к вечеру забывать я стал, как и себя зовут. Давайте обсудим, что детишкам я должен завтра порассказать. Сперва, конечно, про юность — куда ж без нее, без юности?.. Про детство? Да что про него вспоминать: драл отчим, как сидорову козу — вот и все мое, прости господи, детство. Одна радость, что узнал я рано товарищецтво настоящее, иначе б и сгинул, поди. Я, конечно, про Кузьму имею в виду. Потому что, как я с Кузьмой-то с Демьяненком встретился, тут уж никакими розгами нельзя меня было взад выдернуть. Дорвался, стервец!
 
Кто такой Кузьма Демьяненко? А рабочий один с Путиловского. Очень толковый, такой, подходящий, грамотный кадр. Жалко только, неразговорчивый. Дело знай себе молча делает: во мне, как в машине, копается. Ну а я тоже, не будь дурак, учусь у него. Он старше меня на четыре года, вот я к нему и ушел от родителей — ушел именно что за светлой жизнью, милая вы моя Жанна Власьевна! Потому что девятьсот шестнадцатый год на дворе, война и мой аккурат призыв. Тут хоть куда пойдешь, хоть в петлю повесишься! Вот я и рванул на Путиловский: у рабочих бронь — раз; и с Кузьмой можно даже днем в складском помещении — два. Самое то оно!
 
Что «можно»-то? А все, дорогая вы наша Жанна Сергеевна: книжку там почитать, листовку обмозговать, песню подзапретную спеть, пакость какую-никакую мастеру или учетчику напридумывать. Молодость — она-то башкой во все стороны вертит. Там ведь не только Кузьма, извиняюсь, со мною случался-был. И к нему клинья мужики подбивали, он опытный; и ко мне подкатывал всякий охочий рабочий класс: я на рожу девчонка совсем, только вот усики. Так что вышло у меня со всей нашей передовой во взглядах бригадой: и с Павкой Олейниковым, и с Дружниковым Иваном, и с Останговым Витькой, и с Тархановым Никодим Аристарховичем. Со всеми мне приходилось работать, иной раз прямо и у станка в цеху. Но я именно за Кузьму крепко держался. Дружба — первое дело между людями, то есть, между мужчинами!
 
Я им так, вашим пионерчиками, и скажу: держитесь, парни, товарища! Выбрали — и в него, как клещ! А не то скурвят ведь. Я к тому, Жанна Михайловна, дорогая: помешают расти культурно товарищу! Я вот на это самое — на культурно расти — особенно напирать буду вашим детишкам-то. Детвора — она от песочницы знать должна, где правда, а где говно. Извиняюсь, конечно: слово «говно» лишнее в разговоре даже и с вами, Жанна Олеговна.
 
Жили мы с моим Кузьмой душа в душу еще и до всякой до этой до нашей родной, стало быть, революции: на одной коечке каждую ночь! И он во мне, как, значит, в механизьме, работал, только знай желваки ходят да зубы хрустят… То есть, днем на кипиталиста ломишь, а ночью опять до седьмого пота — вот отсюда и революция… Что? Не надо бы про Кузьму?.. Ну, не буду, не буду. Зачем и впрямь детишек дразнить? Нынче такие, как мой Кузьма, не на каждом шагу встречаются… Нынче народ, доложу я вам, родная вы моя Жанна Леонидовна, мелколиственный какой-то пошел. И с чего бы? Жрать от пуза вроде б имеется, с третьего класса их в октябрятах выдерживаем, томим. Именно что — смену растим! А все не в коня корм. Считаете, вырождаемся? А зачем же вы так считаете, Жанна Абрамовна? Верить бы надо в народ-то в свой! Именно: ВЕРОВАТЬ! Вы-то сама кто по паспорту? Ну, ладно, допустим, что русская…
 
Что ж, вернемся, значит, в юность мою. Я вот, как сейчас, помню: заховались мы с Микиткою Моргуновским, Прошкой Никулинком и Васяткой Вицаком в мешках с цементом, на телогреечках расстелилися… Что, не надо и про мешки? Опустим, значит, мы производство? Сразу бы про ЧК? Ну, вы хозяйка сейчас положения, Жанна Владимировна, будет вам с ребятками и ЧК!
 
Пошли мы туда с Кузяхой по разнарядке: рабочая косточка — раз; доп. паек — два; можно при обыске чё-ничё на память экспроприировать — три. Короче, одни только выгоды! Да еще кожаны куртки нам выдали. Это — четыре, и тоже нам форсу подбавило. КожанЫ пахнут-то хорошо, забористо! Мы, бывало, ночью с Кузьмой как кожанами накроемся… Не надо опять про Кузьму? Да из песни ведь слова не выкинешь, Жанна вы наша Агузаровна! Если мы с Кузей моим т а м работали, контриков всяких душили-душили, душили-душили, — как же мне без него? Детали интимные опустить? Да куда же и ниже-то?!..
 
Обижаете вы меня, Жанна Макаровна: слОва старому чекисту не даете сказать. Ну да не буду пистолем пока грозить: авось сами одумаетесь… Или вон пошла, контра накрашена!..
 
Ладно-ладно, замнем, чего ж… Старики — они раздражительные. Нерьвов на вас не хватает на всех уже. Лады, детали опустим — хотя без деталей вряд ли получится. Не зажгет рассказ мой детскую-то аудиторию!
 
Ну, значит, вот мы с вами как бы уже и в ЧК, Жанна Лаврентьевна. Главным был у нас на то время товарищ Тарковский Артем Григорьич — видный такой мужчина, сразу вам доложу! Кузьма как его увидал, так мне по морде заранее в коридоре и надавал, чтоб больше не зарился. Спугался, стерьвец, что уйду от него к Тарковскому. Ну, я кровь с ноздрей кожаном обтер, зубы выплюнул — ан нет, злобы на друга не затаил! С начальством по-любому у меня ведь получится, но это лишь отдельные случаи. А Кузя — напостоянку, потому: любовь — раз; жиплощадь его — два; и такой механизьм ночной, как у него, поди поищи еще — три. А с товарищ Тарковским у нас нет-нет, да на диване, в рабочей-то обстановке, и случалось, ага! Но от нерьвов у него такое, доложу я вам, Жанна Семеновна, жиденькое, безвкусное выходило. Одна радость, что начальник вниманьем не обошел. Про Тарковского сказать мне ребяткам особо и нечего. Разве упомяну…
 
Иной вопрос — зам его Гайдай Айдай Иванович. Вот уж мужчина-то! Ой, Жанна Филипповна, вам такого бы в женихи! Потому что у меня как бы Кузьма уж есть, а вам в самый раз оно. Ох, лихой он расстрельщик был! Бывало, выскочит из подвала, глаза горят, пистоль дымится, и он с дымком мне дуло в ротак — фигак. А я уж и штаны с кальцонами заранее опустил. И он пистолем меня в ротак, а кол свой в другое отверстие — фигак! Ротак полыхает от дыма, от недавнего смертоносного пламени. Фигак тоже, знаете ли, был у него 25 см, но быстро кончал, подлец. И опять в подвал! Только знай ему матерьял для расстрела подтаскивай. Ну, я и подтаскивал, а сам со спущенными кальцонами. Уж, поди, не нажалуются…
 
Ну, Айдай Иваныча мне Кузя всегда прощал. Потому что ему, Айдаю Иванычу, все одно было, я или даже, может быть, сам Кузьма. Слеп от ненависти к врагам делался на работе наш товарищ Гайдай! За это, конечно, от всех огромное ему уважение. Как-то до того в раж вошел, что куртку, кожан свой, с подвала прямо под ноги мне метнул вгорячах. Подобрал я тихохонько это самое и домой отнес. Приварок в хозяйстве по тем временам немаленький. Да и мой Кузьма очень Айдая нашего уважал. Иной раз наденет его кожан себе на член, извиняюсь, Жанна Федотовна, и меня через его кожан — в самую в теплую как раз задницу! Не-ет уж, нет, Жанна Феликсовна: это я вовсе не про Кузьму вам сейчас, а про наши будни чекистские доношу. Так что не возражайте, завтра всё-всё мальцам про Кузьму и про рабочий Путиловский наш завод, и про ЧК расскажу! Пускай учатся! А то ботва какая-то прям растет, взяться и не за что…
 
Случаи рассказать? Ну, вот вам, Жанна Антоновна, значит, и случаи. Собрались мы как-то все: я, товарищи Гайдай, Тарковский и Кузьма — он, значит, сверху и спереди — и стали решать, как нам банду белогвардейца Пырьина извести. Много Пырьин этот нам крови попортил — много и пролил ее, кровушки нашей, безответной пока. Знали мы, что Пырьин — большой любитель именно вас, Жанна Февроньевна, женщин так называемых женского полу, и девок особенно. А чем я не девка-то на лицо? Только вот усики. Стали мы про усики и решать — стали и пробовать.
 
Усики, доложу я вам, Жанна Осиповна, самое то оно в нашем деле, а особенно также и борода, как завещали нам, можно сказать, и Маркса с Энгельсом, и Ильич. Об них дрочить дополнительно можно, и тогда у врага возникает полное ощущение, будто он не вокруг рта чекистского, а вокруг женского полового органа вертится и вращается. Тогда он теряет бдительность, закрывает глаза, и можно брать его голыми почти что руками, не только ртом. Что? Не надо детям даже про руки рабочие?! Ох, горе мне с вами, Жанна Юрьевна! Кого ж мы растим, если про жизнь реальную им не рассказывать?!.. Чисто нахлебников!
 
Ну, короче, обрядили девкой меня в юбку длинную и в платок такой клетчатый. Будто я простенькая совсем, с села наивная дурочка. Он целочек уважал вскрывать, Жанна Чекатиловна, но детям я скажу об этом в других, непрямых пока выражениях — пускай сами уж догадаются. Меня тоже никто уму-разуму не учил, а я вот как Кузьму встретил — и будто отрезало! Ну ладно, забудем — пока — про Кузьму опять…
 
Пошел я в тот бандитский лесок якобы по грибы. Пистоль у меня под юбкой — раз; ножик вострый на копчике, если он в задницу вдруг полезет, бандюга, — два; и граната-лимонка вместо грудей — три. А второй гранаты не дали: на складе не оказалось.
 
Ну, брожу я, хотя какие вроде в апреле грибы? Ан, чую: кто-то за мной прииистально так темным глазом дикого зверя следит. А вдруг зверь и есть: как раз голодные медведи из берлог повылазили. Я весь при мысли этой и обосрался, извиняюсь, конечно, за выражение. Думаю: ну уложу я бродягу лесного лимонкой — а как же без грудей бандиту в лапы потом, да еще ж ведь и к бабнику?!.. Даже — удивитесь — помолился слегка, Жанна Кирилловна. И господь молитву мою услыхал, за расстрелянных батюшек не обиделся! Выходит ко мне вовсе и не медведь, а приятной наружности человек и тоже с изящными усиками, и говорит:
 
— Здравствуй, красавица! Как же тебя звать-величать, скажи?
 
Я по легенде и бряк:
 
— Акулиною!
 
Он:
 
— А откуль ты, Акулина, такая вся симпатишная?
 
Я и бряк поперек легенды уже (так он мне вдруг понравился, хоть покуда и не Кузьма, но я стать-то мужскую чувствую):
 
— Я из ЧК!
 
Он рассмеялся, за талию меня приобнял. Говорит:
 
— Да знаешь ли ты, дурочка, что такое ЧК?! Это же ОРГАНЫ!
 
— Господи, — говорю, — это про какие-такие органы вы в виду имеете, гражданин?
 
А он, хитро так:
 
— А про всякие…
 
А я:
 
— Сразу видать, вы насмешники… Никаких таких органов в нашей стране быть не может, окромя ЧК.
 
— Ан и может!
 
— Ан покажите тогда!
 
Это я его провоцировал, чтобы он не очень меня об себя обжимал, а то ножик в попу стал заходить — больно ведь! Да и член у меня, извиняюсь, встал эдак откровенно, опасненько.
 
Тут он пыхнул мне в лицо всем ртом:
 
— Ты, — говорит, — красавица, стал-быть, с мужиком уже зналася?!..
 
И так жарко он это спросил, что понял я: сам Пырьин это, не кто иной!
 
— Даже и целовалась раз! — отвечаю с положенной по легенде скромностью. — Но ничего другого не позволяла, и никогда эти органы, окромя ЧК, я не видела. Так покажете?..
 
— А где ж ты, дура, ЧК видала-то?
 
— А вон в городе. Грибы напротив стояла-продавала — и видела. Все они там красивые, в кожанах ходят, ладненькие, блестящие.
 
— Кожан в человеке, девка, дело наносное. Гляди, что главное в мужике!
 
И хлоп из мотни своего достал — и чисто Кузьма, до чего хорош!
 
— Ой, — говорю искренне, — дайте-ка поглядеть! Я и пощупаю?..
 
— Да хоть исцелуй его! — кивнул он и закурил. — То ли ты сумасшедшая, то ли совсем отчаянная коза…
 
Мне-то главное, чтобы не стал он меня щупать в подбрюшии. Нужно, думаю, на отсос его раскрутить — а там поглядим, чья возьмет. Но до чего с Кузьмою моим был похож, Жанна вы наша Кузьминична! Прямо один в один! Будто с Кузьмой мы в леске щас милуемся. А вы говорите: нельзя про Кузьму! Да про что детишкам тогда   и рассказывать?!..
 
Опять же: раз про подвиг — нужны и подробности.
 
А подробности, Жанна моя вы Львовна-Федоровна-Максимовна, такие, что и сейчас от них ломит в паху, прошу прощенья за выражение. Потому у него, как ровно и у Кузьмы, такая там сладкая возле головки-то тюпелька: вроде шишечка, только мягонькая. Ее языком и так ты, и сяк, и до того это приятно ему, стерьвецу окаянному, будто соловей у него прямо в хере головкой дергает да трели выщелкивает. Закроет, бывало, глазюки Кузьма мой и раскачивается, как пьяный или дурной, и уж в пупок самый смазка горючая прыскает! А я еще язвлю назойливо и усишками… Неужли с пацанами не поделиться про это про все? Эх, Жанна вы Депутатьевна: жись прожили, а душу мужскую так и не поняли!.. Да и куда вам, овощь вы огородная… Эй, куда пошла?! Ну-ка сидеть — не досказал я еще все которые завтра детям подробности!
 
Он, Пырьин-то, совсем с непривычки тут оглоушился. Морду к облакам воздел, а гилифе на сапоги обронил, будто в заднице жарко стало ему, невмочь. Ну я и смекнул чекистской своей кумекалкой, и палец туда продел. Он застонал и, как волк, от счастья ощерился. А я и второй туда, да хоть всю бы и пятерню: надо же разрабатывать! А думаешь, я просто так его в заду пальцАми тешил, сранье подробно, будто обыск, раскапывал? Не-еточки, милая! Именно под пистоль разрабатывал! Потому ни на секунду не забывал: я на задании, в разработку мною закадрен бандит Пырьин, и я должен обезвредить его, а не получится — так и в расход на месте пустить! Или по-нашему, по-чекистски, «шлепнуть». Хоть и жалко добра ужасно — это тоже во мне жило…
 
Ладно, девка, чего ж… Жанна тебя? Жанна! Нерусская? Небось, все же Абрамовна — а я перед тобой раскрылся ажник до выхлопа, и детям твоим завтра все это еще подробнее обскажу! Именно как инструкцию подрастающим! А ты давай в ИзраИль свой ушлепывай, Жанна Абрамовна. Почему Ивановна? Кто тебе сказал, будто ты Ивановна?! Сидеть, говорю: не выяснили еще. Да и я, девка, не все тебе пока выдал подробности.
 
А подробности-то какие, смекаешь сама, поди? Перьво-наперьво т у д а дуло вдеть, во-втОрых, чтоб по башке не вдарил меня, если почувствует. Ну, и в-третьих, надо на опушку к шоссейке его привесть, нашим конкретно сдать. А то заждался товарищ Гайдай, застоялся без дела-то. А слезы-сопли, что такое добро в расход, о подушку после уж сами вытрутся, на это нам с Кузею ночь дана!
 
Сказано — сделано. Ввел я тихо пистоль ему в задницу, а сам хотел до гланд заглотить напоследочек, да нет: голову надо же поберечь. Я и отлез от него башкой подальше, будто на хер на его я любуюсь — не нагляжусь. А пистоль я брюхом нагрел, так что железа он не почувствовал. Стоит, зажмурился, наслаждается! Тут я мигом вскочил, курком щелкнул и говорю:
 
— Руки вверх! Вы арестованы!
 
Он рыпнулся, да я его вырубил, он упал. И я ему ногу прострельнул, чтобы не убежал. После обтер об него мой пистоль чекистский, весь в бандитском говне, связал гадину и потащил к шоссейке, к Айдаю Иванычу.
 
Притащил его, свалил под огромною елкою. Ну, наши все обнимаются. А стали Пырьина в машину затаскивать, он мне вдруг и шепни:
 
— Слышь, Акуля… А спасибо тебе! Хоть напоследок уважила…
 
Кто его за язык тянул? Кузьма рядом стоял! Потом я зубами плевался, а Кузьма не слушал оправданий, что я был все ж таки на задании…
 
Так-то вот, девушка. Как, бишь, вас? Жанна? Ивановна?.. Прощенья прошу, запамятовал. А детишкам, не сомневайтесь, Жанна Адамовна, я все расскажу. Да еще Кузьму позову, он во втором подъезде живет, ходит с палочкой. Мы с ним вместе придем, я на нем детали все покажу. На человеке-то лучше, чем на словах пустых. Верно ведь, Жанна Натановна?..