Убивая я

Ключи жалобно звякнули, шлепнувшись о кафельный пол в коридоре. Я их понимал. Я тоже не хотел того, чего не хотели они. Мы с ключами не хотели открывать дверь моей квартиры, где мое очередное «я» совсем недавно испустило охающий дух. Дух оставил там, в глубине самых темных углов жилой площади только смутную тень в виде осадка. Мне не нравилось это. Но я за свои неполные три десятка с минусом все же привык, хотя убивать что-то внутри себя мне приходилось с десяти лет. Я не испытывал от убийств садистского кайфа. Просто это было непреложно, как влить в желудок утренний кофе и зажевать его бумажной колбасой. Так надо, думал я, приводя очередной приговор в исполнение. Поэтому я всегда понимал палачей. Они не были ненормальными больными в край психопатами. Больным психопатом был мир вокруг, сунувший им в руки нечто, способное легко и небезболезненно остановить пульсирующую жизнь. Только мрачные палачи с окровавленными топорами в когтистых лапах убивали приговоренных. Я же убивал что-то внутри себя. Что-то, что было приговоренным к смертной казни фактом моего рождения. Что-то, осужденное к гибели во имя нее - оболочки, содержащей мою биожизнь и носящей мое имя. Именно за счет смерти моих бесчисленных «я» она могла жить и верить в то, что переживет многих и многих...

Сегодня ночью что-то внутри меня виновато и обреченно выслушало приговор безжалостного суда. Суд представлял собой нечто вроде энкавэдэшной «тройки», жестоко хмурящей брови в адрес «врага народа». Врагом народа было мое очередное «эго», сроднившееся с образом, цветом и вкусом Андрея, именно им одним оно и жило, и наполнялось все месяцы нашей с ним общей радости. Вот этому «я» суровая тройка безжалостно зачитала приговор – высшая мера. Без права обжалования! На что оно безвольно промямлило - «Да здравствует товарищ Сталин!». Я чуть не рассмеялся, чем напугал Андрея - он поджался, беспомощно всхлопнув ресницами:

- Что с тобой происходит? Почему ты так изменился?

Я равнодушно глянул в его сторону, выпустив сигаретный дым в противоположную. Просто не хотел травить его напоследок, хотя дым был иного мнения и рассеивался в темной комнате, заползая в подрагивающие ноздри моего соседа по кровати. Мы лежали в постели, я всегда стелил к его приезду черное белье, - белая до прозрачности Андрюшина кожа всегда выглядела выигрышно именно на черном. Пять минут назад он, устав трудиться надо мной, выдавил – ты холодный, как рыба. Конечно, я мог бы рассказать ему о трагическом приговоре чему-то внутри меня, просипевшему «да здравствует Сталин», но зачем? И я скривился – прости, не вставляет сегодня. Он отвалился от моего низа со стоном – и вчера тоже не вставляло… Вот в этот момент меня и улыбнуло, я-то знал, что именно «вчера» приговор и был вынесен. А «сегодня» он зачитан. А завтра… Завтра для приговоренного уже не наступит. Потому я и кивнул согласно на его «холодную рыбу». Пусть кривится и отворачивается, это правильно. Убиваемое что-то внутри не может быть красивым, оно вызывает отвращение и страх. И быстрее оказывается в прошлом вместе с Андрюшкиными глазами цвета переспелой вишни, вместе с трепыханьем его сердца в области моего уха. Я впервые услышал его полгода назад, остро прочувствовав, что его ток совпал с моим. Но за несколько часов до «тока» в мои уши пробрался вопрос откуда-то слева:

- Здесь свободно?

Я нехотя оторвался от ноута, кой притащил в командировку и водрузил на столик в Макдоналдсе. Мне по долгу службы нельзя возить с собой все эти электронные выверты человеческой лени, нельзя пользовать их в гостинице – там можно пользовать только пиво вперемешку с водкой и шлюхами. Поэтому я таскался с ноутом по кафешкам и изводил пальцы шкрябаньем по клаве под голодное урчанье посетителей и тошнотворные запахи бургеров. Ноут был моим оружием, применяемым против пустого времени. Это было то самое, когда понимаешь, что все вокруг не имеет значения, потому что очередное «я» уже умерло, а новое не успело родиться. Его голос, хрипловатый, с резким «сь» в слове «здесь» был матерью моего нового «эго». Но я пока об этом не знал…

- Здесь свободно? – повторил он.

Я узнал об этом, когда встретил его глаза цвета переспелой вишни. И еще когда он ел вишневый пирожок, отдувая его жар и кидая на меня смешливые взгляды. Мне тоже нравились вишневые пирожки. И смешливые искры его вишневых глаз. Но он не выдержал первым:

- Надо же, - обращаясь к пирожку, улыбнулся он, - никогда еще не видел военного в форме с ноутбуком в Макдональдсе.

Пирожок согласно крошился в его бледных пальцах. Мои слова крошились вслед:

- Наверное, похож на пингвина, случайно завалившегося в дельфинарий где-нибудь в Анталии. В очках и панамке!

Он рассмеялся, сморщинив тонкий нос:

- Нет! На скакуна, случайно запущенного на гонку Формулы 1.

Я согласился быть скакуном. Он согласился показать мне свой город, когда я соврал, что здесь впервые. Он соврал, комкая согласие и жалобы на свою исключительную занятость:

- Ты на машине? – удивлялся он и радовался, - это облегчает мою задачу, а то, знаешь, у меня всего час свободного времени…

Час свободы незаметно обернулся в два, а потом в три. А потом – в вечер несвободы в его комнате в «сталинке», где мы решили дружески скоротать время за пивом и хандрой, медленно порождающей надежду. С надеждой во мне нарождалось новое «я». Под траурный марш, провожающий старое в полное небытие. Это прежнее «я» умерло тихо и незаметно, без криков и стонов, потому что я и так слишком долго пытал его железными раскаленными щипцами и испанским сапогом. Стремясь вытравить его из себя вместе с именем того, кто его и породил. Порождая взамен новый мир с новым именем, новым цветом и вкусом, новым «я», пока глупым, радостным и любопытным.

- Мы ведь друзья? – удивился Андрей, когда моя ладонь скользко коснулась его плеча, вроде как в результате неловкого поворота.

- Конечно, - я залил свое любопытство достойным опрокидыванием пива в глотку, - жаль, что не близкие.

- Близкие? Это как? – вишневые глаза сочились сиропом, сваренным из интереса и испуга вперемешку.

Я почувствовал себя так, как будто весь с ног до головы перепачкался этим сиропом. И понял, что надо пускать в действие другой вид оружия – правду. Обычно, она, если применить ее сразу после вранья способна свалить неблизкого друга на спину в любой части света и в любом помещении. Даже в вечно тусклой сталинке, с ее пыльными комнатами и давно ушедшими в пыль жильцами.

- Это так, - я привстал, избавляясь от пустой банки, - это бывает, когда хочешь понять чела. И делаешь все, чтобы понять его.

Он молчал, рассматривая меня как чудную невидаль, скакуна на Формуле1, военного в форме из Макдональдса, куда-то явно собирающегося.

- Уже уходишь?

Кивнул в ответ. – В ванну. Надо же смыть с себя вонь. Дороги, бензин, грязь, гамбургеры.

- Там ванна ржавая! – крикнул он мне в спину…

- У меня уже был опыт с парнем, - оправдывался он после. После того как я склонил голову на его плечо а рука заскользила по его бедру. От колена выше. Он только вздохнул и склеил свой висок с моим ухом, как-то безнадежно вяло дал обнять себя. Отвалить себя на спинку дивана. Задышать в ухо. Коснуться его щеки губами при выдохе «м-м-м». Познакомиться с его впавшей кожей на животе. Он просто позволил мне присвоить себя, захватить и поставить печать – «мое» там, где кончается самоконтроль и открывается дверь в его внутреннее «эго». Он сам попросил взять его. Тихо, одними губами. Я посмотрел в его вишневые глаза, загустевшие и припущенные дымом и жаром. Я вспомнил, что мне нравятся вишневые пирожки, после-пива-они-особенно-хороши. Он дрожал потом крупно-крупно: – У меня уже был опыт с парнем, - шепнул он, еще не отойдя от дрожи.

Я знал. С самого того момента, когда я торжественно похоронил прежнее «доандреево» «я» и уловил «андреево» «надо же…» и «скакуна на Формуле». Зачем он так говорит? Слово «опыт» попахивает научной лабораторией, с ее стерильностью и тоской. Те, кто может с женской половиной, разве говорят своим приятелям – а знаешь, у меня был опыт с девушкой. Нет, они говорят – знаешь, я вчера переспал с Наташкой, ой, вот бля…! А у нас – опыт. Как с подопытными тварями в лаборатории – смотришь в наивные и всезнающие глаза белой крыски, понимая, что через десять минут ее не будет. Сначала она обезумеет под стеклянным куполом, наполняемым отравляющим газом, потом свернется, смирившись со своей участью и погибнет, не успев кинуть взгляд «за что?» своему мучителю. Хорошо помню – препод рассказывал, как Павлов учил своих лаборантов – не жалей. Никогда и ни о чем. То, что умирает – должно погибнуть ради-чего-то-там-высшего. Такова суть опыта. Ты уничтожаешь живое, живое отдает жизнь ради рождения нового. И все. Истина. Я понимал, что так и будет и он, Андрей понимал это тоже. И, бледнея больше обычного, сам же отвечал на вопросы, кои уже эти самые ответы в себе и содержали:

- У нас не будет будущего, правда ведь? Ну вот мы трахнулись, наговорили красивых слов. Коньяк-музон. Улица-кафе-клуб. Туда-сюда. На улице, в кафе, дома, в постели. Туда-сюда. А что потом?

А что потом я знал наверняка. Коньяк-музон. Улица-кафе. Туда-сюда. Но с новым «я». И с новым именем, вкусом, цветом. И глаза у нового вкуса и цвета могут быть от прозрачно-нежного, до грунтово-непроглядного. И ванна у него может быть снежно-белой, мраморной, ржавой. Какая разница? Я осознавал только одно – слово опыт и то, что мышь должна погибнуть вместе с чем-то важным у меня внутри.

- Мы долго будем вместе? – Андрюша позволял мне молчать на этот вопрос, зная, что я не могу оторваться от его груди, внутри которой сердце выбивает такт совместно с моим. В отличие от других он научился понимать. – Мы близкие друзья, - шептал он, откидываясь на кровать с заключительным «о-о-й, ох…», - близкие, ведь я тебя понимаю. Понимаю.

Я был ему благодарен за это. За то, что он, задавая вопросы, уже знал ответ на них. Однажды, когда он поджаривал сосиски в глупом фартуке «как у бабы Нины и ее соседки Зины», я подкрался к нему сзади и осторожно обнял – он был нервным и мог резко вздрогнуть, напугавшись. И тогда какая-нибудь горячая сосиска, возможно, взметнулась бы с шипящей сковородки в неизвестном направлении. Вероятно, в мою и без того вечно раненную голову. А я просто хотел посмотреть, как он умудряется сделать красивым то, что в магазине выглядело розово-пластмассовым и крайне вредным для внутренностей. Но как только я приклеился скулой к его виску, наблюдая, как розово-пластмассовый бок сосиски начинает ворчать и покрываться золотом, он отстранился. Совсем немного. Для того, чтобы скосить на меня вишневые глаза и выдохнуть:

- Знаешь, я понял. Любовь – это воровство. Как будто вор пробирается к тебе в душу и ворует будущее. То будущее, на которое только и может надеяться человек. Но вор делает так, что ты начинаешь бояться будущего. Бояться, что тот, кого любишь – исчезнет навсегда. Когда-нибудь. Через день-два. Год-десять… А ведь когда боишься, то стремишься убежать от того, что пугает. Вопрос – куда? Я не знаю…

Я знал. Как-то, еще в детстве, мама обнаружила у меня рисунок с обнаженным римским парнем. Со шлемом на идеальной голове, кубическим торсом – эту картинку я наглым образом вырвал из родительской энциклопедии про античное искусство. И запрятал в самый глухой уголок своего стола, но мне не повезло уехать в детский лагерь. И пробыть там целый месяц, в сдавленном ночном стоне тоскуя по шлемоносному легионеру. А по приезду я обнаружил мамин грустный взгляд в этот мой стол – Витя, - сказала она. У тебя не будет будущего. Ничего не будет.

Нет, она не ругалась, не истерила, не угрожала страшным небесным возмездием в виде поражающей молнии и строгих глаз кого-то там свыше. Она просто смотрела прямо внутрь стола, где прятался легионер и грустила по поводу моего потерянного будущего.

Я тогда отчего-то даже не краснел, хоть и прятал глаза в пол. Но в тот же миг решил убить воина с идеальной головой и кубическим торсом во имя того, чтобы жить дальше. И не клонить стыдливо нос только из-за того, что написал на обратной стороне картинки два слова – ты – мой.

Я сжег его на пустыре, шепча через добела сжатые губы – прости, я казню тебя только для того, чтобы ты не забирал мое будущее! Не обижайся и умри с миром, - отчего-то я, видимо для пущей торжественности, вспомнил строчку из Дюма. Тогда я впервые уничтожал свое прежнее «эго», сросшееся с обнаженным римским легионером, его идеальной головой, его кубическим торсом. Тогда я еще не понимал, почему прятать его под подушкой и высвечивать по ночам фонариком – преступно. Я просто осознал, что он лишает меня чего-то радостного и светлого впереди. А раз так, то его преступление намного страшнее моего. И именно он должен исчезнуть, унося с собой то из меня, что ему принадлежало.
Я прощался с ним недолго – пока ветер не разнес по сторонам последние пепельные хлопья. Прощался, понимая, что в будущем это все еще повторится, только будет ли это будущее?

- Будет ли будущее у нас? Нет, не так – что же будет с нами дальше? – размышлял Андрюша сам с собой, жадно вдыхая дым моей сигареты.

- Я буду помнить тебя. А ты – меня. Вот и все, – так я ответил ему, выговаривая приговор правды. Правды, которая может положить на обе лопатки самого близкого друга в любой части мира. Тогда он вжался в меня – не уходи, - он просил, чуть подхрипывая, так, как я любил. – Не уйду, - успокаивал я его, - мы уйдем вместе. Мы ведь понимаем друг друга, правда? Он вздохнул в ответ.

И выдохнул только тогда, когда выходил из моей машины и из моей жизни, унося с собой то, что ему принадлежало. Мы прощались недолго и по-деловому, типа: - Ты ничего не забыл? – Нет, вроде все взял. – Ну, если вдруг чего найду, перешлю по почте. – Да ладно, не парься, не обеднею, даже если и оставил. Ты заезжай, если случаем окажешься у нас снова. – Конечно. Какой базар…

Я не стал дожидаться с ним автобуса, как бывало прежде, когда он приезжал ко мне. Это самое прежде осталось в прошлом, чтобы тихо или наоборот громко крича от боли скончаться там же. Мы оба знали это, и он не удивился, когда я не вышел из машины. Просто чуть приостановился, приобернулся:

- Я буду помнить тебя, - выдохнул он, закрывая за собой дверь. Так он уходил в невозвращение, оставляя привкус своего вишневого вкуса где-то глубоко внутри моего умирающего «эго»…

За несколько дней до его последнего выдоха у дверцы машины я терпеливо ждал. Приучал его к своей рыбной холодности, отстраненно, как Павловский лаборант, наблюдая за изменением теперь уже его температуры. В сторону понижения. Он мирился, уже не спрашивая о том что там, впереди. И будут ли у нас годы. Нам обоим было ясно - годы не имеют никакого значения, поскольку складываются из минут. У нас были минуты, они закончили свой век. Так, как это и бывает всегда. Он понял, потому что стал моим самым близким другом. И простил мою рыбную холодность, и то, что не вставляло и то, что между моими командировками в его город проходило с каждым разом так много вечностей. Так же, как и между его приездами-отъездами в мой город. Мне даже казалось, что он тоже научился убивать свое «я». Поэтому я спокойно завел двигатель и уехал, оставив его наедине с гибелью своего «эго», сросшегося с моим именем.

Потом была осень. И новое кафе. Под названием «Наше», понятным только «нашим», иногда забредающим сюда в поисках своего нового «я». Для того, чтобы избавить себя от пустоты, порожденной смертью «эго» прежнего. Там я оказался уже без ноубтука и не в форме, за круглым столиком на двоих, тихо сидящим и цепляющим быстрыми взглядами входящих под треньканье назойливого колокольчика. Между делом я смиренно потягивал пиво, вспоминая командировки, улыбаясь «скакуну на Формуле» и пингвину в Анталии. Вроде, мы были с ним в Анталии, и даже забрели в дельфинарий…

- Можно присесть? – низкий бархатистый голос вогнал дельфинарий в остаток памяти и я вскинул вверх ресницы. У того, кто спрашивал, был цвет серой тучи над нашим кафе. Серый джемпер, серые джинсы, темно-осенние глаза. Он смотрел в окно, спрашивая меня, мне показалось это забавным. Я кивнул, проглотив достойную порцию пива и заказал еще. Ждал продолжения. И рождения нового «эго», а для этого нужно только одно - он и его имя. Может быть, теплилось где-то внутри, может быть именно его имя завершит цикл смертей моих нескончаемых «я» и что-то там наверху скажет – это последнее. Хватит.

Но он молчал и смотрел в окно, изредка кидая на меня напряженные взгляды. Ел пирожное и пил кофе.

- Странно, - не выдержал я, - странно в обед есть пирожное в пиццерии.

- Ага, - хохотнул он, - вроде как писать пером сидя около компа.

- Нет, - покачал я головой, - вроде как пингвин, случайно очутившийся в турецком дельфинарии. В очках и ажурной панамке.

Мы рассмеялись.

- Данил, - постучал он себя ладонью в грудь, - меня зовут Данил. Можно просто Даня.

Липкие шоколадные крошки смешно вздернулись вверх от его улыбки. Мне стало легко – мое прежнее, «андрюшино» «я» окончательно ушло в землю. И в вечность. Позволив новому родиться на свет, именно таким, каким оно рождалось всегда – глупым, беззаботным и любопытным.

- Очень рад, Даня, - я открыто улыбнулся ему в ответ.