Мама

Слухи расходились не кругами от брошенного в воду камня. Они неслись мощным цунами, сметая в упоительной и злой энергии уничтожения все на своем пути - знакомых, друзей, родных. Я выламывался из привычной жизни, из круга "правильных пацанов", как выламывается больной зуб из молодой челюсти - с болью, с бессонными ночами, с дикими дозами анальгетиков на сорок оборотов винта. А финалом, кодой, апофеозом этого садистского мучения - ядовитые плевки в спину с лавочки у нашей обшарпанной парадной:
- ...бедная мать... такой хороший был мальчик... какое несчастье...
Молодость редко заботит себя проблемами родителей. Немногие мои новообретенные знакомые делились печальным опытом - сосуществование возможно, но молча. Пусть догадываются, пусть подозревают, но ради Бога, не надо никаких обсуждений и откровенностей. Результат нулевой, а себе выходит дороже. И я молча сосуществовал со своей мамой на выделенных нам государством тридцати шести метрах скверно отциклеванного пола, в девятиэтажном блочном доме одного из спальных районов Питера.
Было мне тогда неполных девятнадцать, я уже потихоньку привыкал к тому, что бывшие приятели-одноклассники при встрече со мной во дворе либо глупо хихикают, либо "по-мужски" каменеют скулами, либо не видят в упор. Я и до сих пор не знаю, как оно все получилось - кто-то что-то увидел, кому-то рассказал, тот, следующий, рассказал третьему - уже с новыми, вымышленными подробностями, третий - четвертому... так оно всегда и бывает, просто я не предполагал по своей глупости - или наивности - что окажусь для всех своих друзей сразу и навсегда персоной нон грата. Но оказался, и привык, и смирился со своей особостью и отделенностью от прошлой спокойной жизни, не омраченной гнусненькими намеками и скабрезными смешками.
А мама... ну что мама? Мне не приходило в голову, что моя новая жизнь может как-то ее задеть. Она ведь была сама по себе - со своей работой, со своими разведенными и замужними подружками, со своими проблемами еще не пожилой, но уже стремительно теряющей былую привлекательность женщины.
Как-то раз, сидя на подоконнике в кухне, я мучительно искал тему для эскиза, разглядывая сверху двор. С девятого этажа все казалось мелким и несерьезным, в том числе и мама, входящая под козырек парадного. С запоздалым стыдом я вспомнил, что еще вчера обещал выкинуть мусор. Пока вытащил ведро, пока справился с заевшим в очередной раз ригелем... Мне не было видно собеседницу матери, но по голосу я узнал соседку из квартиры этажом ниже - всегда тщательно накрашенную и моложавую Светлану Федоровну.
- Ах, Зинаида Васильевна, я вам так сочувствую. Это такое горе.
- В чем же горе? - в голосе мамы совершенно неожиданно я услышал стальные нотки. - Слава богу, мой сын жив-здоров, не пьет, не курит, прекрасно учится, преподаватели считают, что Денис очень талантлив, и его ждет большое будущее. Оставьте свои сочувствия при себе, я в них не нуждаюсь.
Я столкнулся с мамой уже на лестнице - она поднималась, я слетал с ведром вниз, прыгая через две ступеньки. Светлана Федоровна с оскорбленным видом нажимала на кнопку лифта, который успел уехать вниз. Я вытряхнул ведро в пасть мусоропровода, повернулся к этой расфуфыренной цаце и, пока банки-склянки с грохотом рушились вниз, сказал довольно громко, глядя в ее пустые глаза перекормленного животного:
- Вы бы лучше за своим Владиком смотрели, а то он с приятелями клея нанюхается, потом с первоклашками в лифте катается и член им показывает.
И пошел, не спеша, вверх, помахивая пустым ведром.
Тетка не обманула моих ожиданий - ее крик бронзовым билом ударил в гулкие стены лестничного пролета и покатился вниз по лестнице жестянкой в мусоропроводе:
- Пидараст! - слово-кентавр врезалось мне между лопаток. - Пидараст! Мало вас сажали!
Мама уже делала что-то на кухне, я слышал, как хлопнула дверь холодильника. Поставив на место ведро, я подошел к ней и приобнял сзади за плечи:
- Мам, ты не права - я курю. И пью иногда.
Она, не глядя, потрепала меня по голове - таким привычным, таким знакомым жестом, как в детстве:
- Балбес ты мой. Приведи, что ли, своего друга домой. Я хоть посмотрю, с кем ты встречаешься.
С кем я тогда встречался? С Пашкой. Он приехал из непроизносимого города Сыктывкара после армии поступать в университет, разумеется, провалился и теперь подрабатывал киномехаником и дворником на полставки в каком-то Доме культуры, твердо решив через год опять испытывать судьбу. Внешним видом напоминал Пашка американского медведя гризли - большой, шумный, лохматый, с маленькими хитрыми глазками. Он моментально обаял маму и вскоре незаметно переселился из своей общаги к нам, честно отдавая в общий котел зарплату и оставляя себе полставки на мелкие расходы.
Мы старались вести себя по ночам так незаметно, как только было можно. И первые десять-пятнадцать минут нам это удавалось, мы ежесекундно шипели друг на друга - тсссс, тише, разбудишь, тссс, что ты как слон, тссс, тише - но потом, увлекшись, забывали обо всем.
Я думаю, маме безумно мешали наши многоразовые ночные походы - то в ванную, то на кухню перекусить и попить водички, то опять в ванную. Но еще больше - наверняка - мешали наши вопли и стоны. Я не думал о том, что моя одинокая мама может мучительно завидовать мне, каждое утро просыпающемуся в объятиях любимого человека. Ей вот-вот должно было исполниться сорок пять - критический возраст для одинокой женщины, имеющей взрослого сына. Впереди было либо одинокое долгое старение, либо встреча с кем-то, кто сможет это одиночество с ней разделить. Я же, эгоистично купающийся в своей любви, не вдумывался в ситуацию - как могла объяснить моя мама этому потенциально возможному в будущем мужу, что ее сын-студент - гомосексуал, и какой могла быть ответная реакция. Выход существовал один - разъезд, но для моей мамы было абсолютно невозможно бросить своего единственного ребенка на произвол судьбы ради личной жизни, пусть даже этот "ребенок" перерос ее на полторы головы и был вполне самостоятельной личностью.
Мама мирила нас с Пашкой, если мы ссорились. То затевала пельмени, заставляя нас крутить фарш и защипывать тесто, то у нее "неожиданно" находились дела в городе, и мы оставались с Пашкой вдвоем в квартире, то откапывала сборник кроссвордов, которые мы отгадывали все вместе, голова к голове, за кухонным столом. Ни разу она не дала нам понять, что для нее больно и противоестественно видеть сына с любовником. Ни разу не заговорила о том, что подумывает о внуках или нормальной семье для меня. Ни разу - ни словом, ни взглядом - не осудила наших отношений.
Я думаю, мама перессорилась с большинством соседей, которые каким-либо образом пытались влиять на ее понимание ситуации. По крайней мере, за солью-спичками-луком к нам заходить перестали. Перестали заезжать в гости и мамины подружки - скорее всего, мама просто не звала их, потому что не в силах была объяснить, почему в моей комнате живет какой-то парень. Когда Паша вдруг решил плюнуть на все и ехать в свой Сыктывкар, мама довольно долго пыталась его уговорить не бросать надежду на поступление в университет. Но он почему-то уперся, махнул на все рукой, обнимался с мамой на вокзале, неловко чмокнул меня в щеку и уехал. Мы переписывались с ним какое-то время, перезванивались, но и письма, и звонки становились все более редкими и, в конце концов, совсем сошли на нет.
Тогда мама предприняла первую и последнюю попытку изменить мою жизнь. Я, как ни странно, разрыв с Пашкой перенес достаточно спокойно, исправно ездил в Муху на занятия, по вечерам чаще всего сидел дома и занимался.
В один из таких субботних вечеров, совершенно неожиданно для меня, к нам нагрянули гости. Я еще с утра обратил внимание на мамины кухонные изыски, но не придал этому значения. И вот теперь я был вынужден сидеть за столом рядом с тоненькой симпатичной девочкой и ее не менее симпатичной мамой, мямлить какие-то общепринятые глупости и вообще вести себя пай-мальчиком. Это был заговор двух отчаявшихся мам. Моя новая знакомая, которую звали Галиной, в свои восемнадцать имела двухлетнего ребенка, поэтому рассчитывать на "что-то приличное", по мнению ее родителей, не могла. Они считали, что по улицам ходят толпы свободных красивых девушек, не имеющих прижитых на стороне дочерей, и эти самые модные красивые девушки лишают несчастную Галю всех шансов. На мой взгляд, Галя была достаточно умна и привлекательна, о дочке своей говорила с любовью и, наверняка, пользовалась успехом у противоположного пола. Из нашей с ней болтовни на кухне я понял, что замуж прямо сейчас Галя не стремится, справедливо полагая, что выбирать себе спутника жизни надо не от безвыходности, а по любви, в том числе и к ребенку.
Забегая вперед, могу сказать, что с Галкой мы до сих пор хорошие друзья, хотя приятельские отношения с ее мужем у меня не сложились. Мы вежливо терпим друг друга, но и только. Он не понимает, как Галка может дружить с геем, я не понимаю, как она может жить с мужиком, который готов нарожать десяток детей. Впрочем, это их личное дело, на зарабатываемые Михаилом деньги можно содержать средних размеров детский дом. У них уже четверо девчонок, и останавливаться на достигнутом эта пара не собирается.
Но в тот вечер я сильно разозлился. Дождавшись ухода предлагаемой мне невесты, я довольно сердито высказал маме все, что думал о ее матримониальных планах в отношении меня. Она выслушала мой монолог молча, кротко кивнула и ушла к себе.
Был бы я романист - написал бы о том, как утром впервые заметил у мамы седые пряди в голове или резко обозначившиеся морщины. Ничуть не бывало. Мама просто перестала со мной разговаривать. Объявленный бойкот был неполным. По утрам я находил записки во всех доступных местах. "Вынеси мусор", "Обед в холодильнике - суп и котлеты. Картошку сваришь сам", "Поставь видик на запись - запиши мне мой сериал". Ну и все в таком духе.
Я прекрасно понимал, что мама рассердилась не на мой отказ жениться в срочном порядке, а на мою неприкрытую грубость после вечера сватовства, но заставить себя извиниться я не мог. Довольно сильно стало поджимать меня в это время отсутствие денег. Стипендии хватало очень ненадолго, а просить деньги у мамы... Впрочем, я нашел способ заработать. Вот только не надо сразу гнусно ухмыляться и спрашивать, сколько именно я брал за ночь или за час. Я стал подрабатывать натурщиком. Платили вполне сносно, единственное, что меня смущало - необходимость стоять полтора часа в голом виде в холодной аудитории неподвижно. Иногда после сеансов у меня зуб на зуб не попадал, и я еще час потом не мог согреться, хотя первым делом бежал в кафетерий за горячим чаем. С наступлением зимы позирование превратилось в муку. Я люто завидовал студентам и студенткам в свитерах и теплых кофтах. Я ненавидел их страшной ненавистью. Кроме того, позирование заставляло меня пропускать собственные лекции. В результате я еле-еле сдал зимнюю сессию.
А на восьмое марта мама преподнесла мне сюрприз. Поселился в нашем доме мужичок с кулачок, стал жить в маминой комнате, целовать ее перед уходом на работу, торчать на кухне в семейных трусах и торжественно выкладывать на стол смятые дензнаки в день получки. Конечно, не будь мы с мамой в ссоре, я бы знал все подробности - откуда появился этот Виктор Викторович, чем он занимается, и как это моя умная образованная мама умудрилась в такого влюбиться. Но ситуация не располагала к тесному общению, чем дальше, тем больше, а с появлением этого достойного мужа, так и вообще... Короче говоря, так и не нашли мы с ним общего языка. Виктор Викторович меня не то чтобы игнорировал, но вел себя странно - рассматривал как экзотическую ящерицу в зоопарке, хмыкал двусмысленно, когда ему надо было позвать меня к телефону, намеренно громко возмущался "извращенцами, заполонившими телевизор и Государственную думу". Он так и говорил - "изврасченцы". Мама молчала, поглядывая на меня с определенным вызовом. Весь ее вид говорил - вот, я мирилась с твоим любовником, так и ты теперь терпи. Я терпел - а куда мне было деваться с наших государственных тридцати шести метров в блочном доме. Терпел ровно до тех пор, пока в один очень скверный день подвыпивший Виктор Викторович не стал ко мне приставать. Нет, он не лез ни с какими гнусными предложениями - мамин муж был натуралом твердых принципов, голубые утехи его не интересовали. Виктор Викторович решил добиться, чтобы я называл его папой.
Отца своего я не помнил. Знал, что была в жизни мамы красивая, но несчастная любовь. Толи ОН не смог бросить больную жену, то ли мама не позволила ЕМУ это сделать. Смутно вспоминались мне какие-то визиты какого-то высокого усатого мужчины, который подхватывал меня на руки и крепко целовал в щеку, покалывая усами. Был ли это мой настоящий отец или просто какой-то мамин друг - бог весть. Я не стремился оформить свои воспоминания во что-то более реальное, давно привыкнув к термину "безотцовщина".
И вот Виктор Викторович вдруг возмечтал, чтобы я - взрослый самостоятельный парень - стал звать его папой. Сначала я вежливо дал ему понять, что не собираюсь идти на поводу его сиюминутных желаний. Но он не отставал, таскаясь за мной по квартире и с тупым упорством требуя объяснить - почему, собственно.
Будь мама дома, она наверняка увела бы мужа в комнату, успокоила или уложила бы спать. Но мама ушла в парикмахерскую краситься-завиваться. Процесс этот обычно занимал часа два-три - пока с мастерицей поболтает, пока все остальное сделает. Так и вышло, что, потребив после рабочего дня пару бутылок пива, запив их рюмкой водки, Виктор Викторович остался без ее контроля.
Драка - малоприятное зрелище. Особенно когда молодой и здоровый начинает вымещать на маленьком и уже пожилом человеке всю свою неудовлетворенность жизнью. Я, болтавшийся уже больше года без постоянного друга, удовлетворявшийся случайными и чаще всего абсолютно неинтересными мне партнерами, не имевший возможности ни с кем поговорить, затраханный постоянным безденежьем и необходимостью где-то отыскивать финансы, чтобы просто посидеть в клубе или в баре, завидовавший своей маме - как она мне когда-то, я бил этого хилого пьяненького человека так, словно именно он был виноват во всем.
Как я не убил его совсем? Что меня удержало? Он не мог, не имел физической возможности ответить мне в полную силу. Я завалил его с первого же удара - столько накопилось во мне ярости и злости. Виктор Викторович только прикрывал голову руками и подвывал тоненько, со всхлипами.
Злость схлынула, когда я разобрал в этом скулеже слова - не бей, не надо, больно.
Ох, как мне было потом скверно. Вернувшаяся мама бегала на кухню и в ванную с примочками и компрессами, я слышал ее всхлипывания, причитания. Виктор Викторович лежал на диване в их с мамой комнате и постанывал - тихо-тихо.
Когда он уснул, мама пришла ко мне. Я уже понимал - невозможно нам больше существовать всем вместе. Не смогу я смотреть на разукрашенную синяками физиономию маминого мужа и в мамины укоряющие глаза. Я уже собрал к тому времени себе сумку, дело было за малым - сказать маме, что я ухожу. Вроде не было никаких серьезных причин ни для драки, ни для моего ухода - но все во мне протестовало против жизни семьей. Я жаждал полного и окончательного одиночества - и полной и окончательной свободы. Я не представлял себе - куда я пойду, как буду жить. Меня гнал из дома стыд, мамино желание жить с мужем, невозможность приспособиться к семейной жизни. Но самым важным было то, что я страшно ревновал маму, до этого принадлежащую только мне одному, к этому жалкому, задрипанному мужичонке, ставшим для нее светом в окне. Не видел я в нем никаких достоинств - ни самоотверженной преданности моей маме, ни золотых рук мастера, для которого одинаково плевым делом было и заменить протекающий кран, и отремонтировать квартиру, и сколотить пару удобных табуреточек на кухню, ни его желания стать для меня отцом, которого у меня никогда не было. Все это я понял потом, много времени спустя, когда маму свалила смертельная болезнь, и она тихо угасала - буквально на глазах. Я, единственный сын, метался туда-сюда, не зная - чем помочь, как помочь, а мой несостоявшийся папа мыл неподвижное тело жены, готовил, кормил ее с ложечки, менял загаженные простыни, стирал - молча, с яростью безумно любящего человека. А потом страшно выл на похоронах, пытаясь кинуться в мокрую яму могилы.
Виктор Викторович пережил маму всего на несколько месяцев. Умер он от инфаркта - сразу, в одно мгновение, сидя за столом. Я еще тормошил мертвое тело, звал его, пытался всунуть под вялый язык таблетку валидола. И впервые назвал отцом, когда приехавший врач спросил меня, кем мне приходится покойный.
Но все это было впереди.
А тогда, после драки, я забился с ногами в кресле и судорожно соображал - куда же мне идти. Мама вошла в комнату, присела на стул и негромко сказала:
- Посидим перед дорогой.
Она приняла мой уход как естественный - и это была самая большая боль изо всех, что я испытал до этого момента. Разрывалась пуповина, я уходил - выросший самостоятельный звереныш, а за окном наползала ночь, и собирался дождь.
И мне совсем-совсем некуда было идти.