Cyberbond

Людочка, Агония и другие

Аннотация
Чистой воды бурлеск. (И грязной — тоже). Продолжение предыдущего, про ​Игрушки​​​.

Людочка вся в плюше,
Желтая коса,
Кто не знает Людочки?
Та еще коза! — 
 
читаю это машинально. Смысл ругательных, едко несправедливых, случайных слов почти до сознания не доходит. Из детских воспоминаний вдруг является в голове козел на зеленом, слишком зеленом лугу. Козел грязно-белый, с хряпом щиплет траву, наглый, тупой. Вот и всё. И даже косточек нет уже, между прочим, наверное, от него.
 
Смотрюсь в зеркало. Ну да, желтая, но не коса, а укладка. Волосы такого особенного оттенка, что белая вчерашняя шляпка-«таблетка» с легкой, как вздох, вуалеткой оттеняет атласное золото локонов тонко и даже трогательно. Будто «вчера еще девочка» надела мамину шляпку на первую в своей жизни дамскую прическу. И плюш — причем здесь плюш, если есть, скажем, бархат?
 
Врешь, Агония! Коза ни при чем. Я все еще хороша, а ты всегда была похожа на африканского бородавочника, огромная, бесформенная, как прабабкин буфет. Это ты допотопный и жалкий плюш! Как ты смотрела на шляпку и на всю меня вчера!
 
Ты просто завидуешь. Слышишь ли — ты, зараза? Самой себе ты агония…
 
Ты —   в л ю б л е н а!
 
Мне страшно даже представить интимные отношения с этой Агонией Малиновской. С тех пор, как я стала женщиной, я представляю себе интимные отношения, самый вот их момент, в какой-то пещере, в кромешной теплой сырой темноте. Я только ощущаю их, а видеть не вижу, и видеть в общем-то не хочу, вы это запомните!
 
То есть, не хочу только  видеть, — вы поняли? Ни видеть, ни знать, да и слушаю о них лишь вполслуха. Ведь все-таки всегда это нужно только улавливать, понимать — вот в чем соль. Понимать в себе, понимать в других, и если надо — выслеживать. Нет, я хорошая: только отслеживать!
 
Очередной стихотворный пасквиль Агонии летит в намеренно яркую, вульгарную палехскую шкатулку. Китч к китчу. Их там много, этих подметных мятых бумажек с Агониевыми каракулями.
 
Людочка и пляшет,
Людочка поет.
Кавалером станет
Даже бегемот.
 
Подпоет, обсерит
И уйдет в кусты.
Людочка, ты хочешь
Этой красоты?
 
Откуда в такой громадной жирной Агонии эта детская егозливая пакостливость? Вот она, эта любовь — извращенная и нелепая, жалкая и беспомощная!
 
Идет война, всюду патрули, караулы, у нас на даче на грядках и даже на клумбах вместо цветов — укроп. Розы лишь из Кремля присылают по пятницам. Нежные розы, свежие розы, влажные розы, — розы юные и заплаканные. Война — ничего не попишешь. А зрители приносят только ромашки и незабудки, пахнущие укропом. Трогательно, конечно, но все-таки, — но все-таки будто б их изнасиловали уже. Бодрый запах укропа делает все вокруг какой-то окрошкой малопонятной. Но я креплюсь, я держусь. Мы еще повоюем, о да!
 
Иногда мне хочется вернуться назад, в мужчины. Это регресс, скажут тотчас наши Блюстители, но ведь я никому не скажу об этом. Мои окна зашторены английскими ситцами. Я включаю лампу под розовым мохнатеньким абажурчиком и достаю из того же ящика стола, где шкатулка позорная, и это вот: «Тетрадь, 96 л.» На обложке глазастая девка манга перечеркнута решительной надписью от руки: «Антон Дальнопевцев. Дневник!»
 
Что мне скажешь сейчас о ты — мое прежнее отражение?..
 
*
«5 июня.
 
Третий день сплю в казарме. Напержено, хоть вешай топор. Коллектив подобрался ой-ёй, на меня косятся уже. Чуют, гады, рваный дупляк! Родаки № 1 и 2 провожали со слезами. Ашот молча слезился, а Проша реально плакал, навзрыд. Попрощался я и со всеми моими игрушками: с Олежей Поповым, с Хоттабычевым и со Штирлицем. Богатырь показал, как портянки наматывать и рубить капусту мечом по осени. Вроде развеселились в конце концов, а все равно было горестно. Почему горестно? Я ведь так об этом мечтал! Мечтал, что стану верным бойцом нашего любимого национал-лидера товарища Стрекозлюкина Пал Палыча. Но одно дело — мечты, суходрочка на любимую фотографию на общей школьной линейке при всех, а вовсе иное — когда дрочат и дрючат тебя в любой даже миг и даже наедине. Тут забываешь порой и о товарище Стрекозлюкине, и о родине, а чисто драишь сортир.
 
Выручают книги, особенно сборник стихов Агонии Малиновской, ее цикл, посвященный нашей звезде экрана Людочке Дальнопевцевой. Фамилия Дальнопевцев — очень частая, почти как Петров-Иванов-Сидоров, почему никого и не удивляет, что я тоже вот Дальнопевцев, только Антон. Скоро будет и половина Руси — все Дальнопевцевы. От кого отказались родители, почему-то дают эту фамилию. Ашот и Проша ведь только воспитали меня, а какая конкретная сволота родила — пойди разбери теперь! И не сыщешь ведь…
 
В свободную редкую минуту выписываю стихи Агонии Малиновской, которые понравились мне особенно:
 
Мы с Людмилой ходим парой,
Мы с Людмилой молодцы.
Нам и мальчиков не надо,
Есть ведь в банке огурцы!
 
Когда такое прочтешь, сразу и думаешь: а почему я, собственно, мучаюсь, если жизнь прекрасна и удивительна, а наша жизнь — прекрасней и изумительней любой даже чужой, даже и заграничной?!.. Тут сразу приходит на ум наш вождь и учитель Стрекозлюкин Пал Палыч, который учит именно этому, а ничему не другому, не чуждому! Я тоже вступил в молодежную секцию Партии Блюстителей еще в школе. А здесь в армии ко мне сразу подошел комиссар молодежной секции (комолсек) Петров Ванюшка, глаза голубые, прекрасные, и говорит:
 
— Тоха, выступь на нашем собрании, нашей всей секции, осуди гомосеков как класс. Это не наше явление! То есть, оно, конечно, куда же и денешься, очень даже и наше, но нам сильно чуждое и на текущий момент излишнее. Драть мужика, даже если ты в армии и драть больше здесь некого, — это именно вот скажи: на сегодня излишество. Согласен?
 
— Вань, а кого же тогда драть-то в армии, спросят меня?
 
Ванька только поморщился:
 
— Не спросят! Они у меня ученые.
 
Я расстроился, но Ванюшка сказал, чтобы я посмотрел в речах, как это у товарища вождя Стрекозлюкина сказано, и чтоб примеры из жизни привел.
 
— Больше примеров, хороших и разных! — тряхнул он бритой голубоглазой башкой.
 
Насчет примеров я покраснел, но виду не подал. Хорошо, что Ванька все понимает, как надо, человечный он человек.
 
Я обратился к трудам нашего дорогого учителя и вождя Стрекозлюкина Пал Палыча, а также обратился к собственным воспоминаниям по заданному вопросу. Так размечтался, что и поплакал немножко. Но это только пошло на пользу: зато выступление получилось убедительное.
 
— Блин: рыданул белугой! — сказал Ванюша и тряхнул мне руку так, что я чуть не упал на него.
 
Сказал же я вот чего:
 
— Товарищи бойцы! Сегодня мы должны решительно осудить врагов человечества гомосеков. Наш любимый вождь и учитель товарищ Стрекозлюкин Пал Палыч нас учит, что гомосеки заброшены к нам из космоса. Потому как гомосек — существо антиприродное, он и родить-то не может бойца, как следует. Ни хрена ведь же не может же, чтоб такого же, чтоб хорошего, подходящего, чтоб симпотного, а воспитывает его, бывает, косо и криво, и кое-как. И получается хрен знает что из того, кого он… Короче, я вот о себе скажу, не удержусь, раз мы все здесь есть друзья и товарищи, и одна семья.
 
— Валяй! — Ванюшка тряхнул бритой башкой. Как веселый голубоглазый булыжник, была эта башка.
 
Ну, я и начал про наших про всех, даже и про игрушки, про каждую по отдельности.
 
Слушали молча, напряженно. Было слышно, как ветер шерстит занавеску в открытом окне, когда я замолкал. Понял: сочувствуют.
 
В конце прочитал стихи Агонии Малиновской:
 
Людочка не просто
Девочка-краса.
Людочка всех любит,
Словно мёд — оса.
 
Людочку ты встретишь
Всюду и везде.
Словно у Людмилки
Гвоздик кое-где.
 
Правда, никто (и я тоже) не понял, с чего это я на стихи про баб перешел при бойцах. Может, потому что там было это самое слово — «любовь»?..
 
Такие дела».
 
*
Запахи… Их первыми забываешь. Помнишь лица, краски, звуки; ощущенья — порой. А запахи вот — стираются. Как это, например — «напержено»? Пытаюсь припомнить и воссоздать. Но вместо запаха полутора сотен пердков в памяти встает   к а р т и н а — картина нашего стихийного уже ночного собранья в казарме после моего выступления днем. То есть, я чего-то такого и ждал… ждала… Чего-то решающего и самого важного в моей солдатской жизни тогда.
 
Все происходило таинственно, как сходка первых христиан. Свет лился в широкие окна лишь от бессонного фонаря на плацу, отчего выражения лиц были смазаны — зато отчетливо звучали слова приглушенных голосов. Меня подвели к Ванюшкиной койке у окна и спросили сумрачно как-то, со значением:
 
— Ну чего делать-то будем, комолсек?
 
Ваня опытно помедлил с ответом, вескости придавая своим словам:
 
— В общем, мужики, сами знаете. Тут ответ может быть один. Если совсем простыми словами — стихами — сказать, то:
 
У Людахи дел немало,
У Людахи много дел:
Утром весь сортир вспахала,
Ночью драл ее отдел.
 
Пашка Вертушников подхватил:
 
— Наша Людка хороша:
В теле даже есть душа.
Потому что попросила
Пригласить и гамадрила.
 
И все хором, мрачным голодным хором согласно выдохнули:
 
— Гамадрил ее паял,
Точно жопы генерал!
 
— Ну! — мотнул башкой-булыжником Ванька, — короче, я первый…
 
…Нужно поменять положение тела, прямо сейчас. Это отвлекает и возвращает к реальности. Встаю, подхожу к окну, отгибаю английский в розочках ситчик. Серый-пресерый день, серый-пресерый дождь. Нудный, вторые сутки; настойчивый, хотя и начало лета. Тяжело обвисли ветки лип и берез. И только пальмы, мои любимые пальмы стойко, по-королевски лениво шевелят гордыми кронами, точно длинными благородными пальцами.
 
Я люблю смешение стилей, смыслов. Вот и тут, на нашей подмосковной даче, пускай будут и пальмочки, как привет из другой, неведомой (может быть) нам страны, из другой (возможной) судьбы, от другого, не похожего на это вот счастья…
 
Ваня Петров. Где-то ты сейчас… Кем стал? Все время хочу узнать и не решаюсь — даже боюсь. Хочется верить в лучшее для него, но самое трудное и редкое в жизни — именно ведь хорошее!
 
Возвращаюсь к письменному столу, достаю из ящика, с самого дна, его фотографию. Старинный зеленоватый оттиск весь в трещинках. На обороте твердой картонки размашистая надпись: «Тошке-картошке от его типа начальничка. И. Петров». И дата.
 
Четверть века прошло! Уже. А я помню, будто вчера это было: наутро, как в Агониевых стихах и положено, драю сортир. Почему-то сопли, слезы текут сами собой, нещадно тру лицо под струей воды. Вдруг входит он. Я сжимаюсь весь (вся). Он звонко — как в горн трубит — рядом, над ухом, писает. Шаркаю шваброй под раковинами. Вдруг его теплые руки на мне, на голых плечах, на майке. Обнимает сзади, не вижу лица. Только его дыхание на ухе и на щеке у меня. И он почти лишь дыханием выводит стихи, вот эти:
 
Наша Люда горько плачет,
Уронила в речку хрен.
Холодца не будет, значит!
Холодец без хрена — тлен!
 
Я замер (я замерла). Его губы у меня в ухе. Вдруг прыскает, отстраняется:
 
— Фу, горечь ты горькая! Серы, будто в аду…
 
— Какая есть. Других вам не завезли, — бурчу, шмыгаю носом. Сопля лезет мне на губу настойчиво, как живой червячок. Смахиваю ее — кажется, на него.
 
— Дурак… — тихо вздыхает он. И трется щекой о горькое ухо мое.
 
Милый, милый… О, милый!
 
На правах комолсека ввел график. Следил строго, чтоб соблюдали, придирался аж к ним: отстранял особо ретивых-то. Это меня и спасло, наверно. Хоть и досадно было порой.
 
Милый! Ванюшенька…
 
А потом наступила — то есть, выступила сперва перед нами Агония… Где же тут в дневнике про это… Ну-ка где?..
 
Ах, вот же, вот! Вот оно…
 
*
«18 декабря. День Рождения Товарища Стрекозлюкина Пал Палыча.
 
Сегодня особый день: я его уже обозначил. С утра чистили снег на плацу и вокруг клуба: выпало пропасть! Ничего, зато когда будем воевать финнов, одними лопатами по жопам им настучим так, что они все в плен посдаются. Потом был митинг. Я очень ликовал вместе со всеми. Сердце мое переполнялось радостью и гордостью за наш народ и за нашу страну, и очень тянуло расцеловать каждого встречного. Или помять у него хотя б.
 
Грызло только одно: Пашка Вертушников по приколу заныкал новые сапоги, которые выдал мне вне очереди прапорщик Станиславский, и не за просто так. Пашка сказал, что отдаст их мне, только если я буду с ним в увал к Федор Михалычу ходить, потому что Федор Михалыч любит, чтобы сразу лвое его. Второй-то у Пашки, положим, есть: Залупко Степан с 3-й роты. Но нужно, чтобы Федор Михалычу еще и делали чупа-чупс при этом. «А главный спец чупачупсить у нас — ты, Антох, и единственный!»
 
Я рассказал обо всем этом Ване. Но Ваня велел, чтобы я непременно попробовал, потому что Федор Михалыч вроде мужик башлястый и еще пристроит нас после службы куда-никуда. А Залупко в этом деле мы, типа, подвинем: не фиг мешать работать нашему отделению этому с 3-й роты левому самозваному кексяре наглючему!
 
Я очень люблю Ванечку, и что он такой патриот нашего отделения.
 
Потом мы, конечно, с ним малёчка потрахались, и он мне сказал по секрету, что в части вечером будет полный капец, приедет наша любимая поэтка Агония Малиновская, стихи которой мы знаем с детства. Мы на них выросли, весь народ, и будет ее творческий вечер, и она почитает кое-что свое даже из непечатного.
 
Про непечатное я очень даже насторожился, потому что стесняюсь таких стихов (всё еще), ведь если в газете не напечатано, а только на заборе стоит, то стихи ли это? Я считаю, что стихи — это только то, что может быть напечатано. Как хорошо, что в нашей стране непечатное не печатают, а только пишут от руки где-нибудь. Потому что там, где это написано от руки, это можно украдкой прочесть, а газету или книжку с непечатным спрашивать совестно: вдруг подумают, что я какой-то больной?
 
Еще про Агонию Малиновскую говорят, что она ужас влюблена сейчас в нашу главную кинозвезду Людочку Дальнопевцеву и все стихи посвящает ей. Вообще-то это тоже гомосекс называется, пропаганда которого очень правильно, между прочим, запрещена у нас. Потому что есть такая старая песня: «О любви не говори, о ней все сказано». Меньше, как говорится, слов… Но если печатают Малиновскую про любовь, то это вовсе не та любовь, а просто хорошая крепкая дружба промежду женщинами с творческими профессиями. Примерно, как между нас (между мужчинами) с Ванечкой. Так что сраный западный гомосекс вовсе здесь не при чем. Не на тех, типа, напали, господа поджигатели! Броня крепка, и все остальное у нас тоже очень даже работает.
 
Короче, после ужина всех согнали в клуб. На сцене в гирлянде из еловых лап висел портрет самого дорогого всем нам человека — товарища Стрекозлюкина Пал Палыча. Он на нас глядел, на зал, и улыбался по-доброму в свои будто накрашенные усы. Само его присутствие словно освещало всё и делало зал уютнее и теплей. Сильно (но как-то и похоронно) пахло елью, а также солдатами и пылью кулис. У всех было настроение зашибись. Все ждали Агонию Малиновскую и особенно, что будет это ее Непечатное».
 
*
Вспомнила! Вспомнила я этот запах теперь — да, запах хвои, кирзы, потных тел, гниловатый дух заношенного, прокуренного исподнего. Запах войны и беды, которая прикинулась радостью, мужской глупой радостью, что думает, будто бессмертна она.
 
С каких-то пор я пугаюсь этого внезапного в нынешней моей жизни запаха, как вторжения чего-то совершенно мне непонятного, враждебного по сути своей. Вслед за этим может быть лишь запах гниющих тел.
 
За английскими ситцами летний вечер вежды сомкнул, тьма почти полная, влажная и подвижная. Капли перелетают с ветки на ветку, с листка на листок, бегут по прожилкам к резному краю. Цепляются за него, но срываются и снова бегут по другому уже листку, и дух травы — иной, чем запах листвы — все ближе и ближе: объятия распахнул…
 
Всё, что было — было да сплыло. И больше не будет. И жалко, но не совсем.
 
Возвращусь к тому, кого звали тогда «Антон».
 
*
«…И вот свет погасили. Ваня рядом со мной сразу положил мою руку себе туда. Я сначала погладил, будто щенка или котеночка, потом стал расстегивать. Это у нас с ним всегда, и когда кино крутят, и вообще — когда вроде не видят, но знают все. Это как-то тогда по-особенному волнительно. Вот уж, где слов и не надо бы!
 
Прожектор устремился на сцену. И там мы вдруг увидели незаметно появившуюся фигуру. Это тем более удивительно, что фигура была огромная, толстая, почти бесформенная, в сером, шинельного цвета костюме реглан и в белой блузке, — как бы учителка. И под гордом посверкивала овальная брошка, наверное, ценная, потому что Агония все время подносила к ней руку, когда читала стихи или когда отвечала на вопрос.
 
Вопросы все были теплые, задушевные и восторженные, почему и Агония волновалась так по-хорошему: брошка будто душила ее. Ей хотелось раскрыться для нас для всех, скуластых и стриженых, таких вроде бы одинаковых и таких молодых даже до ужаса.
 
Она была страшенная, некрасивая, эта Агония: зоб огромный, сероватая кожа дряблая, нос обвис, как подвядший уже баклажан. Она понимала это: волосы просто собраны в пучочек, никаких покушений на красоту, что у баб обычно бывает. Никаких фиглей-миглей с кружевцами там или с помадою. И это, что вот она так себя выставила, совсем простенькая, как-то очень располагало к ней, делало нашу встречу сердечной ну совсем по-домашнему.
 
Только слова о дружбе, о долге, о родине. И стихи.
 
Кое-что забывала — и тогда зал ей хором подсказывал.
 
— Мне бы хотелось бабку такую иметь. Вот правда же! — шепнул Ванечка. — До жути мудрую… Не дрочи пока, Тох. Просто — послушаем…
 
Было так хорошо на душе, так как-то хрустально и сказочно. Но отличился тут Пашка, сука, Вертушников:
 
— Вы обещали нам прочитать что-нибудь новое! Из непечатного.
 
Так и чесалось дать ему локтем в бок: уймись! Вали за непечатным к своему Федор Михалычу.
 
А он еще и добавил, как провокатор:
 
— Что-нибудь, может, про нас, про солдат.
 
И смутился, пояснив тотчас бдительно:
 
— Про службу там, про долг родине…
 
Агония потупилась, перебирая на столике перед собой листки. Наступило молчание.
 
— Вот говнюк! — ворчнул Ванюха. — Службы мало ему…
 
Агония помолчала еще. Потом сказала, сперва будто только себе под нос:
 
— Долг родине — понятие святое, очень большое, серьезное. Тут непечатное ни к чему. А ты ведь, мальчик, непечатного от меня хотел?
 
— Ну хотя бы: ага… — несмело уже откликнулся Пашка Вертушников. Он чувствовал, что встрял не к месту и что за это пацаны его отметелят, наверное.
 
Поэтка вздохнула:
 
— Вы знаете, я пишу сейчас только про Людочку. Такая лирическая заноза в моей душе, хотя кровит подчас… Ну, и хочется от этого наваждения порой встряхнуться, посмеяться. Даже если это и юмор немножко казарменный получается.
 
— Просим! Просим! — закричал дружно зал.
 
— Свет притушите только, пожалуйста. А то по глазам бьет. Ну, вот. Слушайте.
 
Она начала с самого невинного. Но я запомнил — такой там был выразительный, нас убивший конец:
 
— «Мне теперь не до игрушек:
Я с солдатами дружу.
Вот они, мои игрушки.
Если хочешь — подарю!»
 
Это Людка мне сказала,
Облизав огромный рот.
Прям в казарме ночевала,
Задавака! Ну, урод!..
 
Мне Людаха предлагала:
Зайца с пенисом, кондом,
Двух девчонок надувала — 
Остров Лесбос, а не дом!
 
Нет, Людаха, мне не надо
Пенис даже от тебя,
Зайка? Пусть-ка ляжет рядом,
Презик нервно теребя.
 
Подари бойцам двух девок — 
Тех, резиновых, надуй — 
Оттого что, потому что
Я ценю лишь свежий …
 
— нет, она не сказала последнего слова. Но оно, это слово, пронеслось даже не по нашим губам (никто его не посмел бы произнести, раз не посмела она — или не захотела?), а внутри головы у каждого, — пролетело, как мгновенная ночная электричка, как сон наяву. Мы все как бы стали без спиртного хмельные и радостно дружные, стриженые ребята-зверята. 
 
После были еще и еще стихи».
 
*
Вот именно: ребята-зверята! Мы вспотели от возбуждения, в штанах у кого-то тоже захлюпало. Запах солдатских тел стал, можно сказать, круче. И все это благодаря волшебной силе искусства, поэзии, магическому таланту нашей Агонии.
 
Потом меня и кое-кого еще хлопнули по плечу и вызвали вон из зала. Мы нехотя поднялись, с десяток, наверное, человек. Вышли из зала, в котором все словно ходило волнами, теплыми и лукаво искристыми. Нас погнали за кулисы. Отсюда глухой ровный гул доносился совсем, как грохот моря, берегами томимого.
 
Лейтенант Данченко выстроил нас в шеренгу у самого занавеса. Я еще посмотрела тогда (нет, тогда еще — посмотрел!) вверх. Пронизанный лучами прожекторов портрет дорогого, любимого товарища Стрекозлюкина Пал Палыча явил мне свой испод.
 
Я вздрогнул (тогда; сейчас бы я вздрогнула): белое и черное поменялись на исподе местами, и я увидел жуткое, пронзенное там и сям белым пламенем нечто, похожее на планету. Огромный овал лица был именно как планета, объятая белым пламенем. Оно словно оскалилось неестественно белым пожаром, это лицо — и оно показалось мне совершенно чужим и чуждым, враждебно незнакомым. Оно таило угрозу всем нам! Оно было как средоточие зла! Оно…
 
— Носки подровнял! — Данченко сердито щелкнул меня по пряхе.
 
Больше вверх коситься я не посмел.
 
Через пять примерно минут Агония Малиновская явилась между кулис. С огромным букетом, все еще улыбаясь, она внимательно оглядела шеренгу. Поэтка пробежала по нашим лицам со сдержанным прищуром. Это уже не был прищур ласковой бабушки, старой учительницы. Это было нечто другое — холодный и строгий взгляд придирчивого оценщика.
 
Она раза четыре прошлась вдоль шеренги. Запах ее пряных духов, знойный запах перегретой солнцем степи, перешиб нашу простецкую мужскую честную вонь, и этот посторонний нам дух меня сильно, очень сильно почему-то сразу насторожил. Рядом со мной стояли Ваня и Залупко, и оба ели ее глазами, будто перед ними маршал по Красной площади вдоль войск рассекал. Я же потупился, смотрел чисто в пол.
 
(Наверно, я уже понял, зачем это всё, но не смел признаться себе в своем озарении). У меня оставалась только одна надежда: что такая душистая дама меня, в моих гнилых труселях, конечно, не выберет.
 
Вдруг влажные тепличные розы чмокнули в самый нос. Я отпрянул.
 
Букет! Рядом с моим лицом.
 
Я отшатнулся.
 
Данченко подхватил падавшую охапку цветов и жестко сунул ее мне в руки:
 
— Поможешь нести! Боец…
 
Ваня и Залупко глянули на меня даже злобно.
 
Я нес за поэткой огромный букет. Уже на пороге клуба Данченко напялил мне шапку и набросил на плечи шинель. Лепил косой снег настырными белыми лентами. Авто, похожее на длинную черную каплю, правительственное. Я обалдел. Неужели Агония Малиновская раскатывает в машине министра?!.. Да, классик, поэтка великая… Но все ж таки…»
 
*
Помню: мы сели на заднее сидение. Я робко положила (тогда — положил) букет между нами. Смешная, жалкая баррикадка! Я старалась не коситься на Малиновскую. Агония усмехнулась:
 
— Мне эти цветы напомнили знаешь, какие мои стихи?
 
— Какие?
 
— Ах да, мальчик, ты их не слышал. Это из нового, а вас как раз увели из зала, когда я их стала читать. Вот:
 
Уронили Людку. Попой
Сильно треснулась она.
Был махач: вся наша рота
Подралась из-за цветка.
 
Мы цветок хотели Людке
Подарить всею братвой.
Но она нам «нет» сказала, —
Дарит самый пусть крутой!
 
Круче кто? Решить не можем.
Бьемся три уже часа.
Людку вовсе затоптали.
Ох… А выживет она?..
 
Последние слова Агония произнесла так испуганно, такая в ней проявилась артистка, что я вздрогнула. «А выживу ли я?» — вдруг спросилось-повторилось где-то у меня в голове.
 
— Ты меня, мальчик, не бойся. Я только снаружи страшненькая, — смех в голосе Агонии перекатывался волной, по-хозяйски ленивой, но ласковой.
 
(Только вот после этих слов в мое сознание прорезался очень сладкий, будто джемом намазанный запах роз).
 
— А как я назад поеду?.. — спросилось само собой.
 
— Зачем — назад? Казармы не нанюхался?
 
— А… куда?
 
Агония не ответила. Свет фонаря заглянул на миг в салон. Между нашим сиденьем и местом водителя было стекло. Данченко шинель мне накинул… Значит, начальство не знает, что не вернусь.
 
— Тебе-то какие мои стихи больше нравятся? Наверное, непечатные?
 
— Все, — безнадежно вздохнула (вздохнул тогда) я. И вдруг, понимая, что из этой стеклянной банки мне уж не выбраться, спросил — наверное, дерзко:
 
— А вам самой-то? Какие?
 
— Те, которые еще не написаны, — густо, виолончельно произнесла она. И задумчиво.
 
Я смирился (смирилась) с нашей скорой, наверно, близостью. Лишь бы справиться — и тогда… Поселит у себя? Буду на всем готовом? Жить и жиреть… Без Вани, без ребят вообще. В сытом плену, как муха в варенье. С бабусею этой.
 
Жили у бабуси
Люся и два гуся.
Голубые, страшно злые, — 
Вот какие гуси!
 
Бабуся? Властная, как царица, хотя — озорная… У этой не забалуешь…
 
Куда мы едем? Впереди крутились снежные ленты падали слепою стеной.
 
Наутро прислали вещмешок с солдатскими моими пожитками, с дневником. Но писать в него я осмелился (осмелилась, пожалуй, уже) лишь месяц спустя. Вот она, первая после перерыва запись.
 
*
«20 января.
 
Самый разгар зимы, морозы трещат голыми снежными ветками там, в саду. Сижу на теплой террасе здесь, на «моей» теперь даче, и смотрю на заснеженное наше безмолвие. Но меня не обманешь — они всё видят, всё знают, они и сейчас на меня глядят. В казарме было легче: можно заныкаться хоть на полчасика, а здесь круглые сутки тебя снимают. Будто важно, как я ем, писаю или вот — пишу. Главное, спрятать этот дневник получше, чтоб они найти не смогли. Или носить его с собой, всегда.
 
Сейчас ребят, наверное, выгнали снег чистить, я же сижу после душистой ванны, в махровой розовой женской пижаме, в теплых пушистых тапочках; на ногтях лак, губы подкрашены, ресницы и брови тоже. Сколько дополнительных усилий нужно женщине, чтобы привести себя в женский «порядок»! Конечно, все эти запахи, щипчики, щеточки и «кремА» будто ласкают тебя и тебе улыбаются. Но эти друзья моей нынешней красоты отнимают сил и времени массу.
 
Скажу вкратце, что случилось со мной за этот, наверно, решающий в моей жизни месяц. Я — тогда еще простой честный солдат! — был уверен, что мне придется спать с нашей великой поэткой. Ну что ж, солдат шилом бреется, пердком греется… Если и сплохую — отправят обратно в часть. А так — посмотрю, как живут они, классики. Пошамаю чего вкусного. Одно мучило: опыта с женщиной у меня еще не было. Но может, ей станет, наоборот, интересно обучать неумеху пацана, дрессировать?..
 
Я еще надеялся на лучшее, на нормальное, человеческое.
 
С этого, с человеческого, и началось там. Дача огромная, не эта, но тоже роскошная. Сперва повели, конечно, в ванную. Я уже оттуда другим человеком вышел: запах, будто клумба я прям. Потом ужин. Я обалдел, сколько и чего там на столе. Ну, я решил: чего теряться? Накинулся.
 
Агония сидела с рюмочкой, подливала себе стабильно так, расспрашивала про детский дом, как там мы грешили (куда же и денешься), про солдат — как они теперь со мной-то грешат. Именно это слово употребляла упорно про наши дела — «грешат». Ну, я честно признался, что Ваню люблю, он ласковый, если мы с ним наедине. А другие — просто им помогаю служить, я так считаю, именно по-товарищески. А она всё — «грешить» да «грешить». Я даже обиделся.
 
Возражаю:
 
— Какой же грех, товарищ Малиновская, когда любим, целуемся и вообще? Вы же поэтка — сама понимать должны!
 
— Ты наелся?
 
— Так точно! Почти…
 
— Бери торт. Долопаешь в кинозале.
 
Тут бы и вспомнить мне конец того стиха про Люсю-то:
 
Раз заходит Люся
В птичник, где два гуся,
Голубые, страшно злые, — 
Хуже, чем бабуся.
 
Видит ужас Люся:
Гусь сидит на гусе,
Жестче даже, чем бабуся
С баклажаном в Люсе.
 
Убежала Люся,
Донесла бабусе.
Съедены два гуся, — 
 
Сохрани нас от греха,
Господи Исусе!
 
Ну, зашли мы в маленький такой синий зальчик, три ряда кресел всего. Рядом с моим креслом — столик на колесиках, туда я и плюхнул торт и чашку с чаем, чтобы не всухомятку. Настроился на порнушку. Конечно, чуждую нам, забугорную — у нас-то это безобразие под запретом, только для самых избранных.
 
Ну, значит, я тоже теперь как бы избранный!
 
Поэтка села рядом, бок ее перевалился на мой подлокотник. Начался, значит, интим…
 
Погас свет. Я жду, что она мне руку — ну туда, куда я Ванюхе — опустит. Стараюсь в этом смысле большие куски не откусывать, чтобы не подавиться, не поперхнуться. То есть, деликатно  п о н и м а ю  п р о ц е с с.  С Ванькой-то сколько раз репетировали!
 
У меня, честно, и член привстал заранее, будто хотел из штанов получше, что там на экране, разглядеть. А на экране — «Светлая жуть», милая такая комедийка с Людочкой Дальнопевцевой, самая последняя. Нам пять раз в части ее показывали.
 
Ну, все равно смотрю. И вдруг чувствую: Агония от экрана отвернулась и глядит на меня пристально-пристально, с прищуром. Лицо у нее растерянное, чуть даже и жалкое. И рукой-то бездействует! Может, тортом я весь перемазался, сделался для нее непривлекательным даже вот в темноте?
 
А она вдруг тянет из своего карманчика зеркальце и мне сует, — поняла, что я заметил ее внимание, и внимание какое-то нерешительное.
 
А поэтка шепчет с изумлением:
 
— Вы… вы же близнецы, Антон! Посмотри!..
 
Я привык, что рожа у меня простая, солдатская, что я самый наиобыкновеннейший на все сто нашенский парень, пацан. Просто вот классно вымылся, отдохнул, порубал от души. Ну, может, похожи с Людочкой этой малька — так ведь же ровесники!
 
Я все еще про секс думал с Агонией. Но Малиновская вдруг вся заколыхалась, словно готовясь растаять в воздухе. Однако вместо этого вытянула откуда-то  п и к а л у,  дозволенную теперь слишком немногим, и ткнула в нее. И недовольный, до боли знакомый голос вождя:
 
— Чего еще?
 
— Нашла! — прохрипела Агония, задыхаясь от ликования. — Нашла!.. 
 
Никакого секса, короче, не стряслось тогда у меня, даже и вынужденного. Отправили спать, а спозаранок — комиссия, осмотр. Потом была операция…
 
Потом процедуры. Эти таблетки, уколы, капельницы.
 
Вот я и… И на этом пока что — ВСЁ!»
 
*
Закрываю глаза. Тетрадка выпадает из рук. Слез уже нет, давно. Лишь странная тупая картинка, картинка из памяти преследует неотступно меня: перед глазами завесы падающего снега, как бездонные, неисчерпаемые кулисы, в которые тогда уволакивала меня машина с Агонией. Сам не зная того, солдатик уже тонул, безнадежно тонул в трясине этой метели…
 
Сейчас мне трудно представить себя солдатом, немудрящим таким пареньком. Даже Ванино лицо стало как-то вот забываться… Кажется, я кричал перед самой операцией, вырывался. Вырывалась… Но бунт тотчас и подавили наркозом.
 
Теперь я не жалею уже о своей потере. Потеря? Но есть ведь и приобретения! Утрачены   м у ж е с к о с т ь  и свобода, но получена эта дача, этот статус. Эта вот золотая клетка звезды. Жалко только, что я никогда не увижу ее, сестренку мою. Людочку Дальнопевцеву, первую нашу актрису и солнечное лицо режима. Где-то ты, бедная сестренка моя, сейчас?
 
В сущности, я всегда была (был тогда) одинокой(-им), но чувствовал, что все-таки на свете я не один, где-то кто-то дышит, похожий на меня, мой самый родной человек. Не зная этого, я об этом догадывался. Но и подумать не мог, что этот человек — звезда «Светлой жути», которая смотрит на меня со всех стен в городе. Наше сходство и в голову не могло б никому придти. Надо иметь влюбленный глаз мудрой Агонии, чтобы это заподозрить, а потом открыть!
 
Передо мной лежит папка со сценарием нового фильма — «Жуткий свет» называется. Тоже комедия, но еще более лирическая, пронзительная, о влюбленности простой милой девушки из провинции в нашего вождя, в Стрекозлюкина Пал Палыча. Она работает на военно-тракторном заводе клепальщицей, ударно трудится, но всех женихов отвергает и мечтает рассказать о себе лично вождю, только ему доверить все девичьи страхи свои и мечты.
 
Она понимает, что, наверное, влюблена, влюблена безнадежно. Эта любовь мешает ей наладить личную жизнь. Она страдает. За ней следят враги, заграничные импортные шпионы. Они сталкивают Людочку в уже совершенно готовый наш новенький супертанк и запаивают его.
 
Ночью импортные шпионы тайно выгоняют танк на площадку перед заводом. Они хотят похитить танк вместе с влюбленной ударницей. Героиня узнает это из разговора шпионов снаружи и в отчаянии дергает за все рычаги. И вдруг чувствует, что танк взмывает в небо.
 
На огромных радужных крыльях несется он, величественный и грозный, над просторами нашей страны, над реками и лесами, деревнями и городами. Зазевавшиеся шпионы в отчаянии гроздьями виснут на броне танка и падают, наконец, вниз. Танк стряхивает их, как мошек, и шпионы с воем уносятся к своей гибели на нашей святой земле.
 
Девушка видит это и вдруг начинает петь. Освобожденная из груди песня ширится и растет. Золотым ореолом охватывает она танк. Именно этот кокон из песни помогает танку мягко, бережно приземлиться на площадке перед домом Самого Любимого Человека. И вот он сам подходит к танку.
 
— Расклепайте люк! — спокойно, доброжелательно, но грозно велит любимый вождь Стрекозлюкин Пал Палыч.
 
Последний кадр: счастливое лицо славной клепальщицы, на нем играют солнечные блики небывалого, огромного счастья — счастья, которого хватит теперь на всех.
 
Почему, ах, зачем реальная Людочка, сестренка моя, удрала на проклятый Запад? Заелась, наверное…
 
Слишком много счастья портит людей.
 
Теперь я уже за нее.
 
Звонок! От нее, от Агонии.
 
— Людочка, — хрипит она взволнованно в трубке, — я, кажется, написала то, что надо: слова этой песни. Прости, они немного не о тебе, но и  д л я  т е б я,  родная моя… Вот послушай!..
 
16.09.2023
Вам понравилось? 5

Рекомендуем:

Он пришёл

Байтерек

Это ли не бессонница

Читая мужчину

Не проходите мимо, ваш комментарий важен

нам интересно узнать ваше мнение

    • bowtiesmilelaughingblushsmileyrelaxedsmirk
      heart_eyeskissing_heartkissing_closed_eyesflushedrelievedsatisfiedgrin
      winkstuck_out_tongue_winking_eyestuck_out_tongue_closed_eyesgrinningkissingstuck_out_tonguesleeping
      worriedfrowninganguishedopen_mouthgrimacingconfusedhushed
      expressionlessunamusedsweat_smilesweatdisappointed_relievedwearypensive
      disappointedconfoundedfearfulcold_sweatperseverecrysob
      joyastonishedscreamtired_faceangryragetriumph
      sleepyyummasksunglassesdizzy_faceimpsmiling_imp
      neutral_faceno_mouthinnocent
Кликните на изображение чтобы обновить код, если он неразборчив

10 комментариев

+
4
Д. Александрович Офлайн 19 сентября 2023 11:23
Пахнуло исподним Ивана Чонкина.
Как же, Валерик, ты страшно далёк от народа)). За что и любим.
+
4
HERR PETER Офлайн 19 сентября 2023 14:28
Цитата: Д. Александрович
Пахнуло исподним Ивана Чонкина.
Как же, Валерик, ты страшно далёк от народа)). За что и любим.


Такой народец поганый, сплошь - подлец недалёкий, от него, конечно, надо держаться подальше.
Обожаю интеллигентные подколы высокого стиля: мол, ты нихрена не дал достовености, за что тебя и любим.
+
3
Д. Александрович Офлайн 19 сентября 2023 18:58
Цитата: HERR PETER
Цитата: Д. Александрович
Пахнуло исподним Ивана Чонкина.
Как же, Валерик, ты страшно далёк от народа)). За что и любим.


Такой народец поганый, сплошь - подлец недалёкий, от него, конечно, надо держаться подальше.
Обожаю интеллигентные подколы высокого стиля: мол, ты нихрена не дал достовености, за что тебя и любим.

А что вы, HERR PETER, сказать собственно хотели и кому? Или просто отметиться?
+
4
HERR PETER Офлайн 19 сентября 2023 19:12
Цитата: Д. Александрович

А что вы, HERR PETER, сказать собственно хотели и кому? Или просто отметиться?

Я сурдоперевод сделал для убогих слепоглухонемых из народа. Вас что-то задело? Стиль не тот или рифма подвела?
На счёт "отметиться" не понял. Вы тут за капельмейстера с палочкой везде всеми руководите?
+
4
Д. Александрович Офлайн 19 сентября 2023 20:18
Цитата: HERR PETER
Я сурдоперевод сделал для убогих слепоглухонемых из народа. Вас что-то задело? Стиль не тот или рифма подвела?

Не там ищете слепоглухонемых, сурдопереводчик.
+
4
HERR PETER Офлайн 19 сентября 2023 21:03
Цитата: Д. Александрович
Цитата: HERR PETER
Я сурдоперевод сделал для убогих слепоглухонемых из народа. Вас что-то задело? Стиль не тот или рифма подвела?

Не там ищете слепоглухонемых, сурдопереводчик.


Вы не ответили на мой вопрос. И опять командуете: где кому стоять и где чего искать. Заметьте, я не у вас в гостях, а у Сайбербонда.
+
3
Д. Александрович Офлайн 19 сентября 2023 22:20
Цитата: HERR PETER
Цитата: Д. Александрович
Цитата: HERR PETER
Я сурдоперевод сделал для убогих слепоглухонемых из народа. Вас что-то задело? Стиль не тот или рифма подвела?

Не там ищете слепоглухонемых, сурдопереводчик.


Вы не ответили на мой вопрос. И опять командуете: где кому стоять и где чего искать. Заметьте, я не у вас в гостях, а у Сайбербонда.

1. Я здесь не командую, а общаюсь с интересными мне авторами и читателями, к коим вы не относитесь.
2. Заметьте, комментируете вы не Сайбербонда, а мои комментарии.
2. Я не обязан отвечать на ваши вопросы и вообще вступать в полемику, т. к. уже видел, в какой развязной манере вы передёргиваете слова оппонентов и провоцируете срач.
Адью.
+
4
HERR PETER Офлайн 20 сентября 2023 00:21
Цитата: Д. Александрович

1. Я здесь не командую, а общаюсь с интересными мне авторами и читателями, к коим вы не относитесь.
2. Заметьте, комментируете вы не Сайбербонда, а мои комментарии.
2. Я не обязан отвечать на ваши вопросы и вообще вступать в полемику, т. к. уже видел, в какой развязной манере вы передёргиваете слова оппонентов и провоцируете срач.
Адью.

Пардон.
(Диночка! Простите меня, ради бога, я всё вижу, всё понимаю, но не смогу промолчать).
Д.Александрович, ответа вашего совсем не жду, но знаю, что прочтёте, ведь, кроме меня, правду вам тут никто не скажет.
А не прочтёте - вам же хуже.
На счёт распорядителя танцев. Я имел ввиду совсем не этот пост конкретно, а вообще, как вы себя ведёте в последнее время.

Пройдёмся по вашим же пунктам, без срача, без передёргивания, спокойно и только факты.

1.Вы может и не замечаете за собой, так бывает иногда от всенародной славы, от издания книги, от бухания особо эмоциональных почитателей на колени и тд., но иногда вы позволяете себе некорректные и несолидные выходки. Как в дешёвой рекламе по ящику, можете посреди комментариев послать читателей почитать свой рассказ или выскакиваете вдруг, как чёрт из табакерки, вклиниваетесь в разговор (наш с Диной), и делаете взрослым людям, возможно даже старше себя, замечания. Посмеете отрицать, сей факт? Я что-то передёрнул?

2.Я комментировал то, что вы оставили под статьёй Сайбербонда. В ваши посты я не заходил и не комментировал, по крайней мере в последнее время, как только заметил ваше командирское поведение. Может вы стремитесь занять место Диночки и стать главным распорядителем? Тогда умерьте свой пыл, ибо большинство читателей от ваших менторских замашек сразу сбежит.

3.Вы, конечно, можете не отвечать, да и на что тут отвечать? Тут срочно исправляться нужно. Поверьте, скрываться за истериками, и прикрываться чужим опытом, что где-то у кого-то когда-то видели... ну, не идёт никак писателю вашего высокого уровня.

По-хорошему, вы должны были извиниться, прежде всего перед Диной, мол, допустил бестактность, кто не ошибается? Мол, впредь буду вести себя подобающим образом. Вы должны понять, как автор с богатым опытом, что каждый ваш шаг, каждый жест, каждое слово посетители библиотеки запоминают, даже то, как вы ныли за утерянные плюсики под своими рассказами пока сидели на выселках вместе со Сташевски.
Это, кстати, я вас там обнаружил. Видимо, зря, потому что своей бестактностью вы только распугаете последних читателей.
+
3
Vadim P. Офлайн 21 сентября 2023 00:28
Цитата: HERR PETER
Я комментировал то, что вы оставили под статьёй Сайбербонда. В ваши посты я не заходил и не комментировал

Зачем же рассказ Сайбербонда называть статьей? Значит, вы его не читали, но продолжаете отплясывать под "статьей", поучая авторов, как нужно себя вести. Не говоря уж о логике, с которой у вас проблемы: "не заходил и не комментировал", но "комментировал то, что вы оставили под статьёй"))). При этом продолжаете редактировать, как я заметил, свои посты. Уже и Сташевского приплели, кто следующий? Вы, герр, все больше превращаетесь из банального клоуна в посмешище сайта.
+
5
HERR PETER Офлайн 21 сентября 2023 09:30
Цитата: Vadim P.

Зачем же рассказ Сайбербонда называть статьей? Значит, вы его не читали, но продолжаете отплясывать под "статьей", поучая авторов, как нужно себя вести. Не говоря уж о логике, с которой у вас проблемы: "не заходил и не комментировал", но "комментировал то, что вы оставили под статьёй"))). При этом продолжаете редактировать, как я заметил, свои посты. Уже и Сташевского приплели, кто следующий? Вы, герр, все больше превращаетесь из банального клоуна в посмешище сайта.


"Зачем же рассказ Сайбербонда называть статьей?"
А больше, я так понимаю, вам лично прикопаться было не к чему? А можно любой текст просто называть - "пост". Сойдёмся на этом.

"Значит, вы его не читали, но продолжаете отплясывать под "статьей", поучая авторов, как нужно себя вести".
Не авторов, а одного человека в данном случае. Я в этой библиотеке недавно, по меркам старых посетителей, видимо всех ваших здешних "плясок"(как вы соизволили выразиться) ещё не освоил, но многое заметил, тихо читая в уголке.

"Не говоря уж о логике, с которой у вас проблемы: "не заходил и не комментировал", но "комментировал то, что вы оставили под статьёй".
Зачем же извращать смысл, вырывая отдельные слова из текста?
Мной было написано (дословно):
"В ваши посты я не заходил и не комментировал, по крайней мере в последнее время". Не надо иметь семь пядей во лбу. Вы же любите копаться в словарях, вот и нашли бы. "Пост" - это то, что выставляет автор в своём так называемом "блоге" (на сайте, в журнале, в библиотеке у автора получается свой индивидуальный блог), а "комент"- это, то что обычно пишут в отзывах.

"При этом продолжаете редактировать, как я заметил, свои посты". Что такое редактировать? Свои посты тут при чём?
Я в блоги неприятных мне людей не захожу и посты не комментирую. Я зашёл в блог Сайбербонда, а там как-раз "случайно" встретил А., которому высказал всё, что давно задолжал. Вы тут при чём?

"Уже и Сташевского приплели, кто следующий?"
С. я не приплёл, просто он везде "случайно вовремя" оказывается. Я что ли его заминусил и опустил на дно?! Меня тогда ещё здесь вообще не было. А вот А. уже при мне минусили. Может вы не в курсе того громкого политического скандала с "выселкой в подвал", вот и возмущаетесь.
Вы знаете, теперь-то я их понимаю, всех тех минусаторов - борцов за справедливость. Они правильно тогда поступили, и именно с их выбором я теперь полностью согласен.

"Вы, герр, все больше превращаетесь из банального клоуна в посмешище сайта".
А вот тут я заплакал. Верите? Нет? И правильно делаете.

Сограждане свободной библиотеки Квирион!
Предлагаю всем остальным, жаждущим высказаться мне лично, дождаться моего отдельного поста (в своём блоге). Там я всё объясню и отвечу на все ваши (плевки) обвинения, вопросы и упрёки.
Я не тяну одеяло на себя, как попытаются извратить мои слова, просто считаю продолжение этого диспута под постом уважаемого Сайбербонда бестактным.
Наверх