Ветер стремится вослед поездам

I

Влада хочет, чтобы я об этом рассказал, и я попробую. Я долго не соглашался, потому что я никакой не писатель. Ну, то есть ладно – я пописываю фанфики по популярным компьютерным играм. Это такое хобби, ни на что не претендующее, я тупо играю в какую-то игру и че-то там придумываю – как бы я это улучшил и дополнил и т. д. Влада говорит, что это основа всякого творчества и это очень классно и т. д., но я думаю, что она просто снисходительно выделывается передо мной. И мне это нравится, чтоб вы знали. Потому что Влада – гениальный писатель. И это не рофл, и если вы щас улыбаетесь, то прекращайте, я серьезно. Если я в чем-то в этой жизни абсолютно уверен, так это в том, что Влада гений. Я за это ее люблю. Ну, то есть – не только за это, но это сложно объяснить. Держу пари – вы даже не представляете, какой это кайф – быть вместе с абсолютно гениальной девочкой. Ну, просто говорить с ней, целоваться, спать с ней, я не знаю, как вам объяснить. Быть с нею рядом, понимаете? Я просто схожу с ума, когда вижу ее, когда слышу ее, прикасаюсь к ней. Мы как-то с Ильей обсуждали, что нам в ней больше всего нравится, при ней, естественно. Короче, это было так: она как раз вернулась с книжной ярмарки во Львове, мы не ездили с ней, потому что, во-первых, она там была с целой делегацией от издательства (у нее был референт, чтобы вы понимали), а во-вторых – я был в больничке, а Илья меня навещал. Ну, короче, – мы не видели ее недели три, только смотрели пару ее выступлений, и когда она приехала, то мы, короче, мы отымели ее. И если вы думаете, что я преувеличиваю, чтобы похвастать, то вы просто нас троих не знаете, и поверьте на слово – я не преувеличиваю. Между прочим, это Владе нравится выражение «отымели» по отношению к ней, если хотите, я могу сказать несколько романтичней – мы ее отлюбили. Годится? Ну, короче, мизансцена такова – мы лежим на постели вспотевшие – Влада по центру навзничь, я слева, Илья справа, опирается на локоть. Я играюсь с распущенными волосами Влады, они у нее длинные и темно-русые, а после секса спутанные (да, я хватал ее за волосы), короче, – обожаю ее волосы, и я играю с ее волосами, то поглаживая, то шевеля их, Влада смотрит в потолок, глаза полуприкрыты, ну, у нее они всегда полуприкрыты, она выглядит всегда немного сонной, это особенность, связанная с ее ярко выраженной шизоидностью, короче говоря. Ну, вы врубаетесь, насколько я хреновый писатель, да? Что я несу? Ну, пусть эта дура, которая заставила меня это писать, сама теперь посмотрит. Ну, короче, эта дура лежит между нами, ее дыхание становится ровным, и я, видя, что Илья ее рассматривает, начинаю разговор. Я говорю:
- Что тебе в ней больше всего нравится? 
Илья смотрит на меня. Влада тоже смотрит на меня, не понимая.
- Что тебе в ней больше всего нравится?
- Алле… 
Влада машет своей нежной дланью просто перед моим лицом. Но я ловлю ее за руку и говорю:
- Я не с тобой общаюсь. Замолчи. 
На этом я целую ее руку.
- Так что тебе в ней больше всего нравится? – спрашиваю снова у Ильи. 
Илья темноволосый, кареглазый. У него очень красивое спортивное тело, особенно классные плечи, хотя он не качок, скорее похож на пловца, он пожимает классными плечами и смотрит на Владу.
- Не знаю. Все.
- А поконкретней?
- Так, хватит говорить обо мне как о вещи! – категорически произносит уже отдышавшаяся Влада.
И не знаю, поняли вы уже или нет, но очевидно, что она ОБОЖАЕТ, когда мы говорим о ней как о вещи в ее присутствии. Что важно – принадлежащей нам вещи.
Я говорю на этом:
- Рот закрой. Вот так.
И пытаюсь соединить ее губы вместе, она смеется негромко, как будто ей щекотно, а Илья произносит:
- Лицо. 
- Скажи, красивая! – радуюсь я.
- Да. Очень.
- Мальчики… – жалостливо-сладко протягивает Влада.
И я немедленно осаживаю эту подлую и дико обольстительную ведьму.
- Заткнись. Еще что?
- Богдан, все, хватит, перестаньте. 
Мне уже тяжело сдерживаться, чтобы не поцеловать ее (и она это знает), но мне, как обычно, приходит на выручку Илья.
- Влада, серьезно, не базарь – лежи молчи. Так… можно не спеша, да?
- Конечно.
- У нее волосы красивые, приятные на ощупь. 
- Вот!
- И запах.
- Запах? 
- Да, очень вкусно пахнет почему-то.
Мы оба обожаем ее запах. 
- Так, ну, все!
- Она меня достала. 
- Погоди… Молчи! Скажи теперь ты…
- Мозг.
- Как?
- Мозг. Я очень люблю ее мозг. Понимаешь? Вот то, что у этого прекрасного существа в башке огромный сложный мозг, рождающий абстракции, которые мы слышим и читаем. Этим она абсолютно меня подчиняет. И я хочу с ней спариться, ты понимаешь, ну, чтоб иметь потомство с ее генами. Согласен?
- Хорошо. Давай.
Илья сделал приглашающий жест рукой, указывая на Владу. 

***
Потом она заснула. Иногда она очень долго и крепко спит после секса – мы по очереди ее поцеловали, и получше укрыли, и, одевшись, пошли погулять в заброшенный пионерлагерь, и там разговаривали в основном о ней. Мы обсуждали то, как ее любим, и какая она крашная, я много там чего сказал об ее выдающемся интеллекте, и Илья со мной соглашался. Короче, я хотел тут продолжить о нашем с ней знакомстве, но Влада перечитала кусок выше и, набросившись, начала меня колотить своими нежными ручонками, я хватал эти чудесные ручонки, мы качались по кровати и, понятно, целовались. Нацеловавшись, мы лежали обнявшись, я стал гладить ее волосы, и она посоветовала отложить рассказ о встрече с ней, а начать по порядку – как мы встретились с Ильей. Это будет, по сути, завязка – сказала она. Я в очередной раз предложил ей писать эту историю самой, потому что она гений, но она опять сказала, что у нее творческий кризис и, как она это называет, «минута молчания», и, короче, ей тупо лень. Поэтому она приказывает мне. И если вы думаете, что в моменты, когда она мне ПРИКАЗЫВАЕТ что-то, я не стремлюсь ей подчиняться каждой своей клеточкой и не испытываю что-то близкое к оргазму, то вы ошибаетесь. Короче, моя Влада приказала мне и еще страстно переспросила, как она обычно делает: 
- Ты понял меня?
- Да любимая, как скажешь, – говорю я.
И продолжаю свое тупенькое повествование. 
Короче говоря, я познакомился с Ильей в 2019 году. Понимаю, насколько банальной в контексте сколько-нибудь художественного произведения будет фраза «произошло случайно», но это все и правда произошло случайно. И я до сих пор не понимаю, как это произошло. Я жил один в нашей с отцом квартире в городе Конотопе, райцентре Сумской области. Я здесь родился и вырос. Буквально в этой квартире. Мой отец уже около десяти лет почти безвылазно пребывал на заработках в Российской Федерации. Он присылал мне кое-какие деньги, но приезжал очень редко, буквально пару раз в год, иногда, правда, раз. Я знаю, что он жил там с новой семьей, хотя он мне и не рассказывал. А я не спрашивал. По сути, меня все устраивало. У меня была небольшая инвалидская пенсия и его деньги, я мог не работать и чилить в компе круглосуточно. Играть в свои любимые игрушки. Этим, в общем, я и занимался. Иногда писал посредственные фанфики по играм. Общение с читателями и другими авторами фанфиков было всем моим общением с внешним миром, ну, ок, иногда еще борды, хотя я там мало общался, все больше тупо скролил. Это смешно звучит в контексте борд, но ощущал ли я в себе какие-то гомосексуальные наклонности до этого? Пожалуй, нет. Пожалуй, меня это мало волновало, просто потому что женщины занимали очень большое место в моем внутреннем мироустройстве. Двум девушкам в своей жизни я сказал «люблю тебя», и первая из них сломала мою жизнь, а вторая чуть-чуть не убила. Как это тупо звучит – уверен, Влада, это прочитав, велит мне переделать эту выспренную формулировочку /@givenbygod: позднейшая вставка: третья девушка, которой я сказал люблю, то бишь Влада, прочитав это, обняла меня и сказала, что безумно меня любит, о Господи, Владочка, я тебя тоже!!/ Но я продолжу, я хочу сказать, что девушки занимали слишком большое место в моей жизни, хотя мне, мягко говоря, не очень-то везло с ними. Короче, за год перед тем мой бывший одноклассник познакомил меня с девушкой – подругой своей жены. Безусловно, они попытались представить это как случайность, но это не было случайностью, его жена предложила сходить в кафе, а там типа случайно встретила эту девушку. Ну, короче, они пытались меня сосватать – этот одноклассник был одним из немногих, кого я в городе мог назвать приятелем, да и вообще. Короче, это была вторая девушка, вы все уже поняли, думаю. Да, я настолько идиот, что влюбился в нее довольно быстро и присел к ней на скамейку запасных. Там вообще была забавная история, но я не хочу углубляться – оказалось, что она вообще через меня хотела подбить клинья именно к моему однокласснику, ну, он был красавчик и бабский любимчик вообще. Она была безраздельно вытрескана в него, а я в нее, короче. И надо ли говорить, что, видя это, я все равно, урод, признался ей в любви. Ненавижу себя. //@givenbygod: Влада сказала, чтобы я это вычеркнул, но я пока не буду. Я люблю тебя, Владочка/ Я абсолютно четко понимал, что она со мной играет, я даже перестал общаться с ней на некоторое время (естественно, она стала звонить, играя в ближе-дальше). Но, тем не менее, я втюрился в нее до такой степени, что решил расставить все точки над і (какой дурак) /сотру/ и накатал ей признание, оно было реально трогательным, насколько меня хватило. Нельзя сказать, что она посмеялась или еще что-то, короче, тактично ответила «нет». Я провалился в угарную депру месяца на два как минимум, хватило ума хотя бы вкинуть в ЧС все ее контакты, закрылся в себе. Поначалу подбухивал, но уже как в юности не получалось. Я думал, что сдохну. Но со временем как-то… Ну, вот мы общались с ней месяца два – через месяца два и стало отпускать. Я решил себя побаловать и осуществил давнюю мечту – попросил у отца денег и, добавив к отложенным, прикупил нормальный игровой комп. С этого компа все и началось. Где-то через полгода я неудачно его почистил. Это было ожидаемо, потому что, несмотря на многолетнее пользование, техника меня всегда боялась, и это было взаимно. Я вроде сделал все как надо, по видеоинструкции с ютуба и т. д., и до сих пор не понимаю, где я налажал. Короче, я отсоединил и почистил блок питания, но как-то не так все подсоединил, короче говоря – комп перестал включаться. Мне пришлось опять позвонить тому однокласснику, и он посоветовал мне мастера. Его жена, точнее, посоветовала. Короче – это и был Илья. Забегая наперед – Илья жил в Конотопе несколько лет в квартире покойной бабушки. Он был из Горловки, его родители погибли там в пятнадцатом году. Он нигде не учился, но имел золотые руки и устроился в сервис по ремонту телефонов и компьютеров, подрабатывал и на дому. Отзывы были очень хорошие. Впрочем, он до сих пор путался в городе, и мне пришлось выйти в центр, чтобы встретить его. Понравился ли он мне с самого начала? Пожалуй, да, но я не придал этому значения. Мне мог чисто эстетически понравиться парень, зачастую это чувство было как-то совмещено с нотой зависти и не более того. Я мог полюбоваться парнем, что такого? В конце концов, я и девушками-то любовался, в основном, даже не думая, чтоб как-то подойти и познакомиться или что-то в этом роде. Это было не для меня. Ну, я подумал что-то в духе – наверное, этому парню не сложно подойти и познакомиться с понравившейся девушкой, вот мне бы так. По сравнению с Ильей я более хлипкий, передвигаюсь с тростью, но даже не в тросточке проклятой дело. Я, может быть, был не урод в средней школе, но сейчас у меня паралич лицевого нерва вкупе со сломанной скулой, которую отлично видно, скажем так. Да, у меня подвижна одна половина лица, и это далеко не так мило в реале, как мало что описывающая фраза «улыбается одним уголком рта». Передо мной же стоял парень с развитым спортивным телом, смугловатый, с густыми черными волосами, короткой щетиной, аристократическими чертами лица. Но вот какая деталь: не знаю, может, я уже постфактум вспоминаю, но, в отличие от других привлекательных парней, он почему-то не вызывал у меня едва уловимого отторжения, только легкую зависть. От него, казалось, не исходило вот этих флюидов самца бабуина, нонстопом ищущего взглядом то фертильных самок, то возможных конкурентов. Ну, если вы понимаете, о чем я. Так вот, я почему-то чувствовал себя с ним легко и пожалуй что даже уютно. В этом и причина дальнейших событий. Короче, идя к ко мне, мы разговорились. Оказалось, он тоже был фанатом диаблоидов, и меня понесло. Влада говорит, что я становлюсь чертовски привлекательным, когда увлеченно рассказываю о чем-то интересном мне (она вот эту фразу подчеркнула, хах). Не знаю, так ли это на самом деле, но я действительно разговорился, мы пришли ко мне, и Илья так увлеченно слушал, что забыл про комп, мне ничего не оставалось, как предложить ему чаю, потом мы курили на балконе, потом он занялся компом, на самом деле там не было ничего сложного, он подчистил контакты, а потом объяснил мне, как чистить от пыли, похвалил систему, предложил докинуть планку памяти как-то потом, потом мы вновь курили на балконе. Короче, мы с Ильей поцеловались. Сам не знаю, как это произошло, но это произошло просто и естественно, как бы одновременно, нам одновременно захотелось поцеловать друг друга. Не знаю, почему у меня так никогда не получалось с девушками (с Владой получалось, вру, но это было позже). Понравилось ли мне все то, что случилось потом? Да, понравилось. Но, впрочем, это не то слово. Все было как во сне, вы понимаете? Я понимаю, как это тупо звучит, но это было именно так. Я вряд ли понимал, что происходит, но это был приятный сон, знаете, когда ты просыпаешься отдохнувший и бодрый. Я как бы чувствовал себя… желанным? Желанным, защищенным и свободным. Не знаю почему, но именно свободным. Я не должен был ничего никому доказывать, не должен был ничему соответствовать, я был, и все. Понимаете – и этого оказалось достаточно. Стоя под душем в этом до сих пор околотрансовом состоянии (я мало говорил, и Илью, кажется, это немного встревожило), я вдруг как бы проснулся и только тогда осознал, насколько это было потрясающе. Это было какое-то отложенное удовольствие, казалось, этот транс был вызван тем, что все мои рецепторы зашкаливали от наслаждения, и лишь когда оно немного спало, я смог в полной мере ощутить его. Я разрыдался. Не знаю, сколько я рыдал тогда под душем, но Илья зашел ко мне, выключил воду, обнимал и успокаивал меня. Он помогал мне вытереться и одеться. На меня опять накатили остатки этого транса, и единственная мысль крутилась – я не знал, как дальше должны развиваться события. Типа – он должен пожелать мне доброй ночи и уйти? Оставить номер? (Стоп, у меня ведь есть его номер) Может, я должен оставить ему свой? (Но я же звонил ему). Что? Может, опять предложить ему чай? Может быть, предложить ему есть? И в этот момент Илья пригласил меня на свидание. Меня впервые в жизни пригласили на свидание. Ну, то есть, серьезно – мы пошли в кафе. Ну, и не то чтобы мы прямо там обжимались, но он ухаживал за мной, насколько это было возможно в формате двух гетеронормативных парней в провинциальном кафе, хах. И я пытался отвечать ему взаимностью. А еще мы говорили. Говорили и говорили. Об играх, о жизни, обо всем на свете. Мы заночевали у него.

***
Словом, у нас начался роман. И это время было, пожалуй, самым счастливый в моей жизни. С детства являясь сугубым интровертом, я даже не мог предположить, что отношения с другим человеком настолько захватят меня, не говоря о том, что я даже не думал, что когда-либо смогу влюбиться в парня, но это случилось. И удивительней всего, как это просто получилось и как в дальнейшем все ПРОСТО происходило. Мы жили то у меня, то у него, целое лето, играли в эти долбаные игры, у него была прошка плейстейшн, и он с трудом, но приучил меня к геймпаду, которые я раньше презирал, хаха, а я приучил его к нормальной хавке, я вообще часто готовил в это время, потому что ну сколько ему надо было еще съесть этих ужасных полуфабрикатов, чтобы наконец заработать гастрит? Его забитый полуфабрикатами холодильник, его коробки с неиспользуемыми корпусами от системных блоков, эти гадские паяльники и щетки, это чувство обожания, которое я даже не пытался скрыть и которое возвращалось ко мне сторицей. Почему ему было настолько интересно, какие чувства я испытал, впервые спустившись по веревке в кратер на заброшенной базе Вест-Тек в первом фолыче, или что мне напомнили отсеки Ишимуры, почему я ненавижу Кена Левина и что не так с геймплеем Изоляции? Что такого в этой бесполезной информации и почему он с таким интересом выслушивал всю эту чушь? Зачем он говорил мне, что паралич лицевого нерва — это скорее прикольно, чем страшно? Почему он возбуждался, глядя на меня, и почему я терял голову от этого? Это все было неважно, понимаете? Я, кажется, впервые ощутил себя живым. И даже не особо обращал внимание на робкие попытки Ильи меня хоть немного социализировать. Сначала мы ходили в кино, пару раз даже ездили в Сумы. В Сумах мне неожиданно понравилось, особенно когда мы ехали домой автобусом и обсуждали этот фильм, это был, по-моему, тот дурацкий хоррор Джордана Пила о спятивших двойниках всего населения Соединенных Штатов, и я много говорил о том, насколько это тупо, но в то же время трогательно, а еще о том, почему Пил конъюнктурщик, почему я кринжую от его дебютного хоррора, а еще почему (я не помню, как на это вышло) единственный смотрибельный фильм Триера – это прошлогодний «Дом». За окном было темно, и мертвые поля сменялись огоньками захолустных ПГТ – это было так грустно, но я почему-то был счастлив. Потом на вокзале несколько подвыпивших типов пристали к нам на предмет закурить или мелочи, я уж не помню, и Илья умело их спровадил парой по сути ничего не значащих фраз и тяжелым взглядом, он умел это делать, – я не знаю, это от природы у него или нахватанность, я не особо расспрашивал о его детстве в Горловке и т. д., но удивляло меня больше остального совершенное отсутствие любой тревоги у себя по отношению к нему. Он не казался мне не то что опасным, я даже слегка не смущался ни разу при нем, удивительно. Ну, короче говоря, – Илья потихоньку вытаскивал меня на всякие мероприятия. Сначала на кино, потом на пару музыкальных фестивалей в Конотопе, и вот перед самым карантином случились событие, я даже щас вспомню… а, ну да – я прочитал новость. Кто-то из знакомых сумчан перепостил, что в Сумы приезжает Влада Абрамова, там было, кстати, дико пафосное объявление, как будто о какой-то знаменитости, о новых жанрах… Я, кроме фанфиков, не особо что читал, и меня удивило, что типа серьезная литературка еще так хорохорится, тем более у нас в глухомани. Ну, я саркастически так это процитировал Илье, а он вдруг оторвался от своих железок и переспросил, типа:
- Что, Абрамова? В Сумах? Та не гони…
- А кто это? – я рили был удивлен.
А он достал из бабушкиного шкафа книжку в яркой мягкой обложке, очень аляповатой, под стать какому-то дурацкому боевичку, мне почему-то это напомнило зомби-режим из «колды». Книжка называлась «Гнилые туманы», прикиньте? //@givenbygod: Влада дралась опять, это читая, я обожаю ее, обожаю, всегда обожал/ Ну, там реально был изображен полусгнивший нацистский солдат, разевающий пасть. 
- Это что? – спросил я, открыв титульную страницу, книжка была весьма затяганная, кстати.
Я пробежал по аннотации.
- Серьезно? В Украину, наконец, дошла мода на мэшап-литературу почти десятилетней давности? Ну, Сэт Грэм-Смит, вот это все говно с двухтысячных, серьезно? Зомби-нацисты Второй мировой? 
Я открыл первую страницу, и со мной происходило самое паскудное, что может происходить с самоуверенным ублюдком – у меня подспудно возник интерес. Я увидел стилизованный документ, которым предварялась первая глава, затем следовал абзац-вступление с красочным описанием туманистого болота осенью сорок первого года, и это описание было настолько круто стилизовано под вот эту унылую советскую прозу о войне, при этом она не была унылой – вот в чем фокус. Я понял, что хочу это прочесть.
//@givenbygod: наш диалог с Владой, пока я это писал:
- Напомни, плиз, под что ты подделывала вот этот дивный слог в «Туманах».
- Дивный? Шо за лексика?
- Не умничай! Ну?
- Есть такая книжка «Семья Рубанюк» лауреата сталинской премии Евгения Поповкина – вот эту книжку я пыталась пародировать сначала, но оно потом совсем в другую сторону пошло. А по языку – это Солж и поздний Шолохов немного, так. 
- Откуда ты всю эту херню берешь?
- Ну, в смысле?
- Поповкина этого.
- Как – ну, читала.
- Ты просто отпадная!
- Не отвлекайся./
- Это старая книга, – сказал Илья, – еще пятнадцатого года. Мне очень нравится, читал ее, когда переехал сюда, и сейчас иногда перечитываю. А нашел случайно, в Харькове мне один беженец оставил тупо почитать, ну, на вокзале. 
- Серьезно? Зомби-мертвецы?
- Там суть не в том, – задумчиво произнес Илья. – Я потом интересовался – она не была на войне, у нее родители богатые, она вообще за границей училась, но вот она так пишет, будто была на войне, понимаешь? Там есть место…. Та куча таких мест, что я вот именно…. Ну, помню такие ощущения, понимаешь?
Надо ли говорить, что я был ошарашен – это вообще чуть ли не первый наш с ним продолжительный разговор о его донецком прошлом.
- Вообще там понятно, что она не о зомби пишет и не о сорок первом, а про нынешнюю войну, оно специально там подсвечено. Но в том там и прикол, что остается главное – вот эти ощущения, а не политика там. Или новости какие. Ну, хайп. 
Илья вроде смутился. Но меня уже это заинтересовало. Неожиданно сам для себя я предложил:
- Так, может, съездим? 
- Ну… – Илья пожал красивыми плечами. – Почитай книжку. Мне интересно – что ты об этом думаешь?
Я прочел ее за ночь. Утром, когда Илья проснулся, мы курили на балконе, и я сказал:
- Она талантливая. Я не ожидал.
Илья обрадовался, а потом опять смутился.
- Посмотри, есть пара выступлений на ютубе. Она такая, знаешь, необычная.
Меня это все больше интересовало. Забегая наперед – ревновал ли я? Нет, как ни странно, ни разу. Это было частью как бы нашего романа, понимаете? Илья как бы вновь открывал мне что-то интересное. И эта девушка определенно была интересна. Я посмотрел ее на видео и понял, что мы поедем в Сумы посмотреть на нее вживую. Но перед тем я спросил Илью без обиняков:
- Она тебе нравится? 
Вот тут он дико засмущался и стал оправдываться – это было мило.
- Ну, просто интересно, она необычная. Ну, типа, пишет интересно, и вообще. Я не в том смысле.
Мне почему-то не хотелось его мучить.
- Мне тоже нравится, забей. Давай попробуем с ней познакомиться?
Сложно сказать, откуда у меня взялась эта самоуверенность. Думаю, что виноват Илья – это он во мне ее постепенно взрастил. Он смутился, потом удивился, потом как бы заинтересовался, но опять смутился.
- Гонишь. Она знаменитая, знаешь, кто у нее родители…
- Ну и что? Что тут такого? Не получится – пускай.
В общем – мы поехали. И, чтобы долго не томить, скажу – там я влюбился во Владу и под этим впечатлением немедленно составил план. Это было в музее, и людей было не то чтоб сильно много, еще до всего я набил справки и, посталкерив за ней в сети, узнал, что она любит желтые розы, мы купили суперский букет, и я сказал Илье:
- Вручишь ей букет и скажешь пару слов, не много, но надо, чтобы она посмотрела на тебя, не просто книжку подписала. 
- Зачем?
- У меня план созрел, я потом объясню.
- Да, а что говорить?
- Расскажи то, что мне, про войну. Только коротко. И вот еще что.
Я расстегнул ему одну пуговицу на рубашке, откинул со лба локон.
- Так нормально. Запомни – букет, автограф, пару слов, пока будет писать.
План сработал – она его запомнила. Ну, я не сомневался, я знал, что Илья притягателен не только для меня. Далеко не только для меня. Я видел, как на него смотрят девушки (особенно прикольно было, когда девушки стреляли в него глазками, а он влюбленно смотрел на меня, хаха). Мне надо было, чтобы она его запомнила и заинтересовалась, и, выждав какое-то время, я ей написал в инстаграме с его акка. Его я в подробности не посвящал, просил мне довериться. Когда мы разговорились, я читал ему кое-какие куски, но сам даже сменил пароль, чтобы он пока не видел нашей переписки с Владой. Да он и так весь извелся, еще поминутно интересуясь, не ревную ли я все-таки.
- Я ж с ней общаюсь, остолоп! Расслабься. 
Я показал ему переписку, лишь когда мы договорились с Владой созвониться. Чтобы долго не расписывать, скажу, что мне пригодился в этом случае богатый опыт общения на фанфик-сайтах. Ну, короче, он ей позвонил. И, дурень, тут же растрепал ей обо мне, вы представляете? Ну, не при мне, понятно, я тактично вышел погулять. Но больше всего меня удивило, что Влада нормально к этому отнеслась. А с этой истории про аккаунт даже искренне поржала, по его словам.
- Нахуя ты сказал? А если она гомофобка?
Я не то чтобы рофлил, хотя сам заржал. Если попытаться объяснить, то у меня вообще сложилось впечатление, что большинство гомофобов – женщины. Ну, так, по крайней мере, мне казалось по сети. Не удивляйтесь, я не отрицаю изрядного количества гомофобных мужчин, но мне почему-то кажется, что именно воинственных, везде свой хейт-спич демонстрирующих, может, там процентов десять, ну, там «сжигать сердца гомосексуалистов», тыры-пыры. Таких на самом деле не так много. И можете сколько угодно считать это затасканным, но мне в ихних хейт-спичах всегда видна какая-то латентность. Основная же масса, конечно, заявляет о своем неприятии подобного контекста, но это у них получается как-то дежурно, как в песне Мамонова, знаете: «Я делаю пустые глаза и на каждый вопрос отвечаю ЗА». Ну, то есть, они дежурно заявляют о всецелой поддержке линии партии, но в целом, кажется, им все равно. А вот женщины не – они прям брызжут ядом, и в этом всем видно то ли плохо скрываемое, то ли вовсе нескрываемое мужененавистничество. Вот эти все тейки про «такое носят только гомики», «не по-мужски», «фу, пидарство», «мужчин-бисексуалов не бывает», «я сама бисексуалка, но своего МЧ не представляю – я бы сразу развелась», и т. д., и т. п. – ну, что это такое, как не мизандрия? Конечно, есть другие женщины, есть даже те, кому безумно доставляет всякий гомоэротизм мужской, но, по моим ощущениям, таких от общей популяции процентов двадцать максимум, скорее меньше. И все они сидят в загонах типа «яой», «шиппинг», ну, может быть, «интерсек фем», но это спорно. Мне такие девочки всегда казались самыми нормальными, а гомофобных бычек я терпеть не мог задолго до встречи с Ильей. Ну, и я вполне мог ожидать, что Влада такая, знаете, такое есть и у многих типа прогрессивных – в теории как бы за все хорошее, но на деле – «мне неприятны гомики, но это мое личное мнение – что тут такого». Ну, блин, короче, «стрелочка» и вся херня. 
И тут Илья сказал:
- Я читал книжку. Новую.
Да, новая книжка в зелененькой непримечательной обложке. На презе Влада не особо о ней говорила, в основном отвечала на вопросы, а они были о предыдущей. В общем, как оказалось, выход новой книжки был для всех таким сюрпризом, Илья все эти дни не отрывался от нее, а я был занят перепиской и деликатно обходил пару вопросов Влады в духе: «Ну, как впечатления?»
- И че там? – не понял я.
- Там о двух парнях, любовниках.
- Серьезно?
Я аж прифигел. Не может быть. Ну, надо ли говорить, что я отнял книжку у Ильи и, пока они там себе общались по видео и телефону, зачитывался. Эта книжка называлась «Лето Господне», что, как мне позже объяснила Влада, было злой аллюзией на русского философа Шмелева. Сама книжка была поменьше, и вообще такая очень кинематографичная, там было много действия. Она была о восемнадцатом веке и, как я потом узнал из интернета, – основана на реальной истории о жестокой банде, орудовавшей в глухих местах Гетманщины. Это были реально маньяки, грабившие и убивавшие ни в чем не повинных людей, казалось, не столько из корысти, сколько из одного неимоверного садизма. Но Владин роман соответствовал реальной истории лишь частично, там уже трудно было узнать мэшап, стилистика была совсем другой. Очень гоголевский язык с кучей украинизмов, а сама история в духе жестокого вестерна Кормака Маккарти. Там эта банда была поначалу обычным сборищем пьянчуг, они вначале просто грабили ночами всякие плохо запертые погреба и т. д., избили ночью на дороге какого-то тоже пьяного возницу. Отобрали воз, самого бросили – его загрызли волки, но это типа получилось почти что случайно. Очень точно воссозданный быт, антураж тех времен подкупал и затягивал, оно все поначалу развивалось медленно, в таком, ну, пасторальном духе, «Вечера на хуторе близ Диканьки», короче, былая казацкая слава и песни, галушки, горилка, попы, есаулы, погожие дни в Малороссии. Был легкий налет мистики, почти неуловимый, то крик совы в глухой ночи, то кошка черная, такое. Но это затягивало, ты вяз в этом, как будто в меду, и вот в какой-то миг был резкий довольно переход. Когда вот того пьяного загрызли волки – ты понимал, читая, что это уже какое-то ту матч, и нифига не весело, и члены этой шайки тоже это понимали, они даже разошлись поначалу, и на какое-то время все успокоилось. И вот в это время появляется новый персонаж. К одному из этой шайки приезжает бывший запорожец, как бы в гости к его жене, которая типа его сестра, но потом оказывается, что вряд ли они вообще родственники, и… короче, этот запорожец очень богато одет и сыплет деньгами, а сам даже контрастирует с этим образом – он такой тихий, спокойный, стеснительный. А у этого хозяина есть наймит, совсем юный парень, потерявший родителей. И вот этот запорожец постепенно с ним сближается, учит его уму-разуму. И постепенно становится понятно, что с этим запорожцем что-то не так, причем во всех возможных смыслах. Повествование становится все более зловещим. Этот бывший запорожец со временем вливается в их банду и постепенно совращает их. Читателю становится понятно, что он не только искусный манипулятор, но и очевидный шизоидный психопат – там очень точно воссоздано психологически и психиатрически. Более того – он владеет каким-то знанием, позволяющим банде постоянно оставаться безнаказанными, все считают его характерником. И становится виден некий подспудный гомосексуальный элемент в отношениях этого парня и этого запорожца – там нет никаких соитий, даже не особо там прикосновений, оно такое все полунамеками, метафорически. При этом банда постепенно звереет, а колдовские ритуалы запорожца приобретают откровенно сатанинские черты. И в какой-то момент этот парень как будто очнулся, когда наступила совсем уже дичь с изнасилованием и убийством беременной и нерожденного ребенка, этот парень как бы приходит в себя, конфликтует с этим характерником, они дерутся на саблях, и парень с огромным трудом убивает его и уходит из банды, а в это время на Правобережной Украине начинает разгораться гайдамацкое восстание – этим заканчивается книжка. И сказать, что я был поражен, – ничего не сказать. Я вышел и бродил вечерним городом в одиночку, опираясь на свою трость, и много курил. Я думал только о Владе, я постоянно вспоминал ее сонный взгляд, ее русые длинны волосы и шепелявость. И я вдруг понял, что ничего так в жизни не хотел, как переспать с ней. Взять ее и в то же время ей отдаться. Стояла унылая поздняя осень. Я бродил по городу, подолгу останавливаясь и глядя в телефон. Я ничего там не смотрел – только заставку. Я перед тем поставил на заставку фотографию Влады, самую обычную, где она стоит возле цветущей акации в пальто и джинсах скинни, с распущенными волосами. Ну, самая бычья фотка девушки под деревом, крч, но я специально ее выбрал именно из-за ее обычности, и вот стоял, смотрел и думал, что если эта история чем-то закончится, я близко познакомлюсь с этой девушкой, то обязательно когда-то скажу ей, что ненавижу ее за то, что она сделала со мной. Так вот. Как ни странно, этот день настал, и я говорю тебе, Влада, – я ненавижу тебя за то, что ты стала главным смыслом моей жизни. И еще. Ты безумно красивая. 

***
Я немного отвлекся от писанины на целый день, потому что Влада прочитала предыдущий кусок, и мы с ней провели почти весь день, не вылезая из постели. Потом уже вечером мы пошли в город поужинать, и я показал ей то место в парке, где я особенно долго стоял и смотрел на нее под акацией – там мы просто стояли какое-то время, обнявшись. Она фоткала нас и сказала, что мы обязательно должны поехать в Киев весной и сфоткаться точно на том месте под этой цветущей акацией, она сказала, что попытается одеться точно так же, сделать точно такую же прическу и макияж и даже стать примерно в ту же позу, только рядом с ней теперь буду стоять я, и она обнимет меня, а Илья сфоткает нас с точно такого же ракурса. 
Но я попытаюсь продолжить. Короче. Я пришел назад к Илье, и он в коридоре помог мне раздеться, я был немного заторможенный, как и тогда, после нашего с ним первого раза, и он меня спросил:
- Ну, как ты?
- Я в шоке, она потрясающая, – сказал я как есть.
- Она зовет нас на свидание, – ответил он просто.
Как будто это было что-то само собой разумеющееся.
- Что? – не понял я, застыв на месте. – Это как?
- Ну, вот так. Предлагает нам приехать в Киев.
- Подожди… ты что ей говорил?
- Ну, что она нам нравится. Обоим. 
- Ты… зачем?
- А почему бы нет? – пожал плечами он.
Ну какие прекрасные плечи.
- Она сказала – это очень романтично. Сказала – может, сходим вместе на свидание.
- Так и сказала? Блядь, пиздец.
Он засмеялся и пошевелил мне волосы, потом погладил по плечу. 
Дальше я попытаюсь кратко, потому что наше знакомство, и мое с Ильей, и наше потом с Владой как бы не является темой моего рассказа, оно как бы преамбула оного, хотя без этого и не обойтись.
Короче говоря – поначалу завелся Илья. Это касалось машины. Дело в том, что ни у него, ни у меня автомобиля не было. Я, честно говоря, и позволить себе его не мог со своей инвалидской пенсией и отцовскими перечислениями. А вот Илья, если б хотел, то мог бы и приобрести хотя б подержанную тачку – зарабатывал он неплохо, хотя бы по меркам райцентра. Но дело в том, что мы оба принципиально эти жоповозки ненавидели. Дальше Сум мы не ездили, да и туда-то пару раз всего – лишь по причине отсутствия в Конотопе нормального кинотеатра. Но нам вполне нравилось кататься на автобусах, ну, вру – безусловно, до встречи с Ильей мне было немного дискомфортно в общественном транспорте, впрочем, как и в любом людном месте. Но с Ильей я всегда ощущал себя в безопасности, и эти поездки казались даже романтичными. 
О тачке же не заходило даже речи, по городу мы предпочитали вообще гулять пешком, спешить нам было в основном некуда. Да и вообще нам неприятен был весь этот культ тачил со всей сопутствующей ему атрибутикой, начиная от серии ГТА и заканчивая Форсажами вкупе с Вином Дизелем и прочим шлаком. Короче говоря, мы не любили тачки, и тема отсутствия у нас машины поднялась единожды – после того как Влада пригласила нас в столицу. Как я и говорил – завелся Илья. Он вдруг мне заявил, что мы никак не можем ехать в Киев электричкой, потому что это… Так нельзя – сказал он мне буквально.
- Почему нельзя? 
- Ну, потому что. 
- Ты можешь объяснить по-человечески? 
- Ну, как… она ведь девушка. 
- И что?
- Ну, как… мы что – приедем к ней на электричке?
- Слышишь, ты ко мне вообще пешком пришел – мне уже начинать ревновать?
- Перестань. Блин, ну, я не об этом, Богдан. 
Я улыбнулся.
- Что?
- Ну, я не знаю. 
Илья выглядел очень озадаченным, стоя там же, в коридоре, он несколько раз обернулся вокруг своей оси – он всегда непроизвольно делал так, обдумывая что-то. Я же повернулся к зеркалу и пригладил взвившуюся копну волос, вгляделся в свое отражение. 
- Я могу взять тачку у кого-то на работе… – вдруг выдал Илья.
- Когда ты последний раз садился за руль? – спросил я механически, так и вглядываясь в свое отражение. 
- Ну… – он замялся.
- Когда?
- Ну, где-то полгода назад.
- Ты сдавал вождение до нашего знакомства – больше ты не ездил за рулем.
- Ну почему, мы ездили на пикник всем магазином, я еще не пил специально, чтобы отвезти домой семь человек. 
- Вот что, – меня это достало. – Никуда я с тобой за рулем не поеду. И вообще, у меня появилась идея. Ты поедешь один.
- Что-что? 
Он не сразу допер, видно, думал о тачке. 
- Ты поедешь один. 
- То есть, в смысле – один?
- Ну, один.
Я повернулся к нему.
- Почему?
- Ну, что тебе не ясно – ты поедешь… я, конечно, все же против тачки, по-моему, это херовая идея, но если ты поедешь поездом, то, так и быть, я помогу тебе собраться, даже, если хочешь, подберу тебе одежду и парфюм, – я неловко улыбнулся. – Тебе надо постричься.
Я любовно провел тыльной стороной ладони по его щеке.
- И вот это тоже не годится – пусть там и побреют, а то я тебя знаю – будешь там кровавыми порезами сверкать. 
Я вновь неловко улыбнулся. Одним уголком рта.
- Я даже знаю, где купить красивые цветы, которые за полдня не завянут. А то ты сам там стопудово выберешь какой-то веник, да?
Илья смотрел на меня как бы немного рассеянно.
- Ну, че ты на меня смотришь так? – я улыбнулся. – Я проведу тебя на поезд, так и быть. И даже не буду звонить и писать целый день. С тебя за эту щедрость – подробный рассказ о свидании. 
Илья молчал и смотрел. 
- Можешь даже переспать с ней, если обломится – ну, тут уж обязательно подробнейший рассказ, а лучше фотки или даже видео.
Вот это была совсем тупая шутка, но надо было как-то вырулить, и я еще раз улыбнулся еще шире. Насколько это было возможно при многолетнем параличе лицевого нерва. 
Илья спросил:
- Что ты несешь?
Илья спросил это убийственно серьезно – вырулить не получилось. Но не успел я открыть рот, дабы родить очередной искрометный прикол, как Илья затараторил растерянно:
- У тебя планы какие-то – почему ты не говорил? Давай через неделю-две – какая разница… Подожди – ты не ехать боишься опять, а? Слушай – поедем на такси тогда вообще, хорошая идея. 
- Илья, давай ты поедешь один, – сказал я серьезно.
- Почему? 
Я посмотрел в его растерянные светло-карие глаза. Такие, знаете, как мед. Почему я раньше не отмечал, что у него медовые глаза?
- А почему бы нет?
- Как? Потому, что ты мой парень.
Я вдруг понял, что Илья, возможно, в первый раз так четко обозначил наши отношения. Я пару раз до этого называл его любовником, но скорее игриво, типа «скажу отцу, шо щас живу с любовником, хаха» – ну и все в таком духе. В этом смысле я был более многословен, я, бывало, называл его ненаглядным или милым, но в этом тоже содержалась толика иронии, нет, не издевки, нет, скорее вот игривости. 
Но, с другой стороны, инициатива в каких-то решениях или в тех же ласках чаще исходила от него, хотя и не совсем всегда. В конце концов, это он меня впервые повел на свидание. Но он не очень многословный, это правда. И тем не менее, и в этот раз он инициативен – он четко обозначил наши отношения. И вот на этом месте растерялся уже я.
- Богдан, я не пойму. Ты можешь объяснить? Если ты не хочешь – мы не едем, но я… не понимаю.
Он вот редко бывает до такой степени смущен, растерян и взволнован. Если бы вы его лично знали – вы бы поняли, о чем я.
- Я думал, она тебе правда понравилась… Это ж твоя идея, блин?
- Да, она мне понравилась. Правда.
- Так в чем проблема? 
- В том, что я урод. Этот ебучий нерв уже не восстановится, а даже если бы восстановился, то ничего бы, ничего вообще не изменилось, кроме боли, потому что лицевые мышцы атрофировались, а еще вот эта трость, – я схватил трость, – без которой я уже с трудом по квартире передвигаюсь, потому что ебаный некроз сустава медленно, но верно прогрессирует. Еще?
Я сделал довольно резкий взмах тростью именно в тот момент, когда Илья сделал полушаг в мою сторону, – это получилось вообще не специально, но Илья остановился, это рили очень тупо выглядело, но я, выходя из себя, не особо вообще отбиваю, что происходит вокруг.
- Я смотрел там на презе на вас – вы такая красивая пара… Я не хочу, не надо…
- Я люблю тебя, – сказал Илья.
Он заключил меня в объятия и страстно целовал, прижал меня к шкафу, и трость выпала из моей руки, я целовал его в ответ и гладил, а потом я отклонился от него, чтобы сказать, что я люблю его, но почему-то, задыхаясь, я сказал совсем другое:
- Ты знаешь, у тебя медовые глаза.


II

Я обожал лежать с ним рядом обнаженным и чувствовать тепло его обнаженного тела. Зачастую я еще и укрывал нас тяжелым одеялом почти с головой и лез к нему в объятья или сам обнимал его. Бывало, мы просто молчали и смотрели в потолок, и я любил в такие минуты едва различимо елозить, ворочаться, дразня Илью – он эту тему выкупил еще с начала и разве что с трудом сдерживал улыбку, тогда я потихоньку начинал его ласкать под одеялом, тоже как бы случайно, ворочаясь, задевал одними кончиками пальцев, то бедро, то торс, и если он опять не реагировал, то я наглел все больше, откровенно лапал или лез в совсем уж недвусмысленные направления. В этой фазе зачастую он наказывал меня – хватал за руки или обнимал за плечи, но даже если нет, то в любом случае возбуждение ему никак не удавалось скрыть, и тогда я, торжествуя, принимался за него. Иногда бывало все наоборот, зачастую, когда я разговаривался и нес какую-то сугубую фигню, совсем забывшись, я мог не замечать его прикосновений в плену своего дурацкого монолога, но жар возбуждения его естества, обжигающий мою голую кожу, всегда и окончательно сводил меня с ума, и я проваливался в свой любовный транс, который отличался от того, первого, тем, что я научился его ОТПУСКАТЬ, не мыслить и не анализировать, всецело доверившись телу и каким-то дремучим и древним конструктам в мозгу. Я реально очень сильно не похож на себя обычного в подобных состояниях. Иногда я шепчу Илье в ушко что-то совсем невообразимое для меня обычного, и это что-то я потом почти не помню, только в общем разве. Пару раз я кричал, это было рили пару раз. Но было. Всегда совсем непроизвольно и совсем уже в беспамятстве – человек так кричит, когда очень болит, невозможно терпеть, но в этом случае я не мог больше терпеть наслаждение, и я кричал, как от боли, за миг до оргазма, а сам оргазм был очень сильный, необычно долгий, и я содрогался в конвульсиях, тихо стонал или что-то шептал. Илья обычно гладил или целовал меня, когда я так валялся. Он признавался, что его это немного пугает, но и, конечно, заводит. Вообще Илья говорит, что я бесподобен в постели. Глупо думать, что я этому верил поначалу, как и в милоту моего парализованного лица. Но он действительно так говорил, я не выдумываю. У него было три девушки до меня. Одна еще в Горловке, в школе, типичный школьный роман, скоротечный и с банальными приколами в духе неумения пользоваться контрацептивами, уж извините. С двумя девушками он встречался уже здесь, в Конотопе. Первая была тоже беженкой, на этой почве они и познакомились при оформлении каких-то документов. Эта девушка по ходу действительно любила Илью, это можно было заключить из того, что он рассказывал, но, как я понял (он это не подробно объяснил), одной из проблем как раз и было, как сейчас говорят, несоответствие половой конституции. Я до сих пор не могу этого понять. Любовь всегда включает половое желание. Нет, желание может быть и без любви, тут я не спорю, но вот любви без желания не бывает – уж извините. Но из того, что я понял из рассказов Ильи, – эта первая девушка решительно по всем критериям понятию «влюблена в Илью» полностью соответствовала, но вот в постели… Вообще во всем, что касалось секса хоть в какой-то мере, она, казалось, все воспринимала как некоторую обязанность, не то чтоб прямо тягостную, но возможно, что и тягостную, ну, в какой-то мере. Я этому искренне удивлялся и даже сверх меры расспрашивал Илью. Был момент, когда я решил, что все-таки там была не любовь, а какая-то… Ну, я не знаю – она была одна в чужом городе, а тут земляк, надежный, привлекательный. Ну, я не знаю, я этого, конечно, не сказал Илье, но подумал. Типа она не любила его по-настоящему, а просто… играла? Даже неосознанно? Но в этой версии было очень много нестыковок. Первое – по всем показателям, кроме секса, она явно проявляла к Илье больше интереса, чем он к ней. Еще раз – это не он так говорил, это я делал выводы из его каких-то пространных воспоминаний, а подтасовывать воспоминания, наверно, мог бы я, а не Илья – я в этом, пожалуй, уверен. Илья инициировал их расставание. Да просто ушел в какой-то момент. Она долго пыталась вернуть его. А через где-то полтора года вышла замуж за какого-то местного военного, но даже после этого пыталась встретиться с Ильей, звонила и писала ему пьяной, даже почти прямо предлагала секс. Я не знаю, как все это объяснить. Просто теряюсь. Я люблю Илью. И я хочу его, он меня очень возбуждает. Как будто бы это взаимно. А как можно любить, но не хотеть, или хотеть не слишком сильно, или пытаться имитировать хотение? Не знаю. С третьей девушкой у Ильи был почти что разовый секс, это была сотрудница их магазина, и вот она как бы была довольно раскрепощена, Илья говорил, что ему понравилось, но (я не знаю зачем) он всегда говорил, что со мной это все не сравнить. Так в чем же тогда дело – в его бисексуальности? Понимаете – вряд ли. Потому что… одно слово – Влада. Вот если б нас с Ильей спросили, кто нас больше всего возбуждает, я думаю мы бы оба ответили – Влада. Но тут все дело, мне кажется, в том, что Влада как бы ключевое звено в нашей цепи, до невозможности усиливающее нашу страсть. Влада безумно возбуждает нас с Ильей. Мы не стали меньше нравиться друг другу, но Влада – это что-то вовсе космическое, она потрясающая, я, например, хочу ее практически постоянно вот уже на протяжении почти трех лет, это что-то ужасное, правда. Я иногда ей говорю: «Ты ужасная», – имея именно это в виду, имея в виду ту колоссальную власть, которую она надо мной имеет, и то, как я, черт побери, ХОЧУ бездумно ПОДЧИНЯТЬСЯ этой власти. С Ильей мне всегда было комфортно, а с Владой нет, хотя, поверьте – она для обеспечения этого комфорта делает буквально больше, чем может, даже, пожалуй, больше, чем сам Илья! Она всегда говорит, что это траблы в моей голове, и героически пытается с ними бороться, но я-то вижу, что Илья на нее реагирует так же – она так же МУЧАЕТ его своей привлекательностью, сама того не желая. И в конце концов – пускай это мои или даже наши субъективные ощущения, но историю-то я рассказываю, и что здесь еще мерило всего, кроме субъективных ощущений? Так вот, об этой цепи, понимаете – мы как бы сконцентрированы на Владе (и друг на друге тоже, повторюсь, но все же обязательно на Владе ярче всего, что ли), а Влада сконцентрирована на том, как мы сконцентрированы друг на друге. Непонятно? Проще, еще проще, чтоб было понятно – нас возбуждает Влада, а Владу возбуждает то, как мы… Блин – я запутался. Я покажу Владе этот кусок, когда она приедет из Конотопа, я тут закрылся в одиночестве и пишу уже второй день. Я запутался, потому что я не знаю. Мне нравится спать с Ильей. Мне нравится спать с Владой. Мне нравится спать с ними вместе и смотреть, как они спят друг с другом. Мне было хорошо вдвоем с Ильей, а с Владой и Ильей стало еще лучше, и вообще, это не ваше дело, потому что это наша личная жизнь — вот почему, понятно? Ну, и хорошо. Я начал этот длинный кусок тупо затем, чтобы описать тот вечер, когда Илья прямо признался мне в любви, а где-то через час мы лежали в постели без одежды, укрывшись чуть ли не с головой тяжелым одеялом, и я вспотевшим телом прижимался к такому же телу Ильи, и он ласкал рукой, одними пальцами мне спину и бедро. 
- А ты колдун, – сказал мне вдруг Илья задумчиво.
- Чего?
- У тебя глаза колдовские, зеленые.
- А вдруг я и правда колдун? – проворковал я игриво.
- Я в этом уверен, – кивнул он.
- И ты не боишься меня?
- Боюсь.
- Я ужасный хромой колдун с парализованным лицом! – устрашающе пробасил я. – Почти как в «Страшной мести», знаешь? Он ведь тоже извращенец был.
- Она видела твое лицо.
- Что? 
- Она видела твое лицо.
- Где? 
- Я присылал ей видео.
- Какие?
- Ну, я снимал тебя, когда ты говорил иногда. На телефон.
- Исподтишка?
- Ну да. Так, для себя.
- Охренеть. И я только сейчас об этом узнаю?
- Короче, она знает про твое лицо, про тот наш фокус с перепиской и цветами, и все-все-все. И знаешь, что? По-моему, ты ей гораздо больше понравился, чем я. В том месте про мою привлекательность она отреагировала только смеющимся смайликом. 
- Но ты и правда привлекателен, не спорь. По-твоему, у меня вкуса нет совсем? Ты красивый. 
- А ты ей понравился.
- Нет.
- Перестань. Ты поедешь со мной.
- Хорошо.

//@givenbygod: Владе очень понравилась эта подглава – она ей напомнила чем-то вступление к «Невыносимой легкости бытия» Кундеры (которого я ненавижу), и еще она сказала, что у меня получается все увлекательней, и чтобы я не сбавлял темп, и еще что она впредь будет все меньше влезать с комментариями до самого конца, разве что я специально попрошу. Пока же она захотела сделать несколько замечаний.
Пользователь @ruah сделал заметку: 
- Богдаш, я влюблена в твое тело! Твое тело белое, как лилия луга, который еще никогда не косили.
//@givenbygod: Ты дщерь Вавилонова! Блажен иже воздаст тебе воздаяние твое, еже воздала еси нам!
@ruah: Дай мне коснуться твоего тела!
//@givenbygod: Прочь, дочь Вавилона! Через женщину зло пришло в мир. Не говори со мной. Я не хочу слушать тебя. Я слушаю только слова Господа Бога.
@ruah: Иоан, я хочу твое тело!
//@givenbygod: Не трогай меня!
@ruah: Я хочу тебя. 
//@givenbygod: Нет! Не приближайся ко мне, ты, дочь Содома, но закрой покрывалом лицо свое и посыпь пеплом главу свою и беги в пустыню искать Сына Человеческого.
@ruah: А твой Сын Человеческий так же красив, как и ты?
//@givenbygod: Ну, Владааа!.. Не лезь в документ (сидит внизу с айпада, издевается).
@ruah: Иоа-а-ан…
//@givenbygod: Я щас вернусь.

Позднейшая вставка. Мы с Владой лежим на диване внизу, укрытые тяжелым одеялом, и я чувствую тепло ее тела. На улице дождь. Я печатаю на ее айпаде, а она меня гладит и раздражает (да, я вижу, что ты смотришь через плечо).
Она хочет сказать пару слов еще.

@ruah:
1) Богдан реально бесподобен в постели.
2) Я хочу их больше, чем они меня.
3) Богдан – колдун.

***
Мне всегда было легко подбирать одежду для Ильи. Вот с самим собой дела обстояли похуже. В тот раз я подобрал ему такие темные брюки спецовочного покроя с накладными карманами и свитер-кенгурушку, курточку решил взять его любимую, коричневые замшевые ботинки. Это бессмысленно описывать в прозе – насколько одежда подходит, понятно только прямо на модели, мельчайшие детали решают. Ну, просто поверьте, что ему все удивительно шло. Ему вообще шло почти все, но, на мой взгляд, больше всего вещи непритязательной стилистики, которую щас иногда называют нормкор, хах, ну просто удобная одежда без претензии, она охрененно отеняла привлекательность его лица и фигуры, но мне нравилось добавлять в нее легонькую нотку ню-метала или альтернативы двухтысячных в виде той же кенгурушки или этих брюк с карманами – это добавляло его образу какой-то потертости и загадки, ну и вообще он выглядел старше и серьезней своих лет. С одеждой все более-мене обошлось, он немного поворчал на стрижку, а точнее, на подбритые виски, но я его заставил замолчать элементарным «помолчи, родной», сказанным просто при телке-парикмахерше, и он заткнулся и смутился. Обожаю так его третировать. Так вот – с этим всем обошлось, но вот с духами он поерепенился. Он вообще пользовался исключительно дезодорантами, такими, для спортсменов, знаете, и не любил духи. Но я на улице под магазином сыграл целую сценку с обильным цитированием Зюскинда, и он сдался. Мы очень волновались оба и хреново выспались. Съели по бутеру и выпили кофе, собирались суетливо, а я так долго причесывал челку, пытаясь хоть немного прикрыть неподвижную часть лица, что Илья, устав ждать, стал выталкивать меня из ванной. Я ничего лучше не придумал, как заметно собезьянничать Илью в одежде. Не кенгурушка, а обычный свитер, но чем-то похожий, джинсы, но тоже темные, только курточка не спортивного фасона, но спецовочно рифмующаяся с теми ж его брюками – о Господи. Ну, знаете, метафорически выражаясь, я спрятался за его крепкое красивое плечо, как обычно и поступал. Что бы кто ни говорил, но человека со столь явными комплексами относительно внешности (не то чтобы ни на чем не основанными) нельзя за день переубедить простым, хотя и очень трогательным «я тебя люблю». И даже страстный секс тут вряд ли ощутимо что-то может изменить. Еще обуваясь, я все поглядывал на трость, все же обдумывая, не оставить ли ее дома. Во двор и в близлежащий ларек я худо-бедно пока ходил без нее… Но Илья заметил это и не придумал ничего более глупого, чем сравнить меня с Хью Хефнером, ненавижу его за это, он совсем испортил мне настроение до того, что я опять заявил, что никуда не поеду – но это больше для проформы. В конце концов я взял эту трость, а Илья небольшой рюкзак с нашими самыми необходимыми пожитками, и мы вывалились в противное серое утро. Ветер рвал остатки желтых листьев, брызгал обжигающе холодной влагой. Я пожалел, что не надел шапку, но я имел дурацкое предубеждение, что на свидание с девчонкой надо обязательно идти простоволосым. Вон у Ильи хотя бы капюшон был – на курточке и свитере. Но первая сигарета меня согрела. Мы пошли за цветами. Оба букета желтых роз, немного отличающиеся, на заказ. Конечно, практичнее было купить их в Киеве, но я не знал этого гребаного Киева и почему-то захотел перестраховаться, хотя в поезде с букетами не то чтобы удобно, так ведь? Ой, блин, дело не в этом. Ненавижу эти веники. Почему Илья так классно выглядел, везя подобный веник в Сумы и там вручая его Владе? Я просто любовался ими, когда он дарил ей эти розы. Это было почему-то так прекрасно. Сейчас же, неся эту муру по городу, мне казалось, что я выгляжу страшно нелепо и решительно все смотрят на меня, не на Илью, а именно на меня… Дурдом какой-то. Забегая наперед, скажу, что страшно полюбил потом дарить букеты Владе. Всякий раз, как я дарил ей букет, у нее делался такой взгляд, ТАКОЙ ВЗГЛЯД, что мне хотелось дарить ей эти букеты всю свою жизнь – потратить на эти букеты все деньги мира и вообще жить только ради того, чтобы дарить ей букеты. Так вот, это было благословенное время как раз перед первым карантином, по сути, далекая прошлая жизнь, мы, сев в Конотопе на скоростную электричку, примчались в Киев меньше чем за два часа, вагон был полупустой, и я все время слушал музыку в наушниках – старинные русские романсы в исполнении Олега Погудина. Запись еще 1993-го года, люблю этот альбом, особенно «Не уходи, побудь со мною» в его исполнении (я потом часто пел эту песню Владе – хотя голос у меня и не ахти). 
Вообще – я ненавижу Киев и в особенности центральный вокзал. Я постоянно ловлю в его связи вьетнамские флешбэки, и самый сильный вот какой. В пятнадцать лет, еще передвигаясь исключительно на костылях, я как-то возвращался с родителями в Конотоп после нескольких операций. До вокзала-то мы доехали нормально на такси. Мне было немного тяжеловато в него забираться, но пусть. Мы очень долго объезжали центр города в связи с фактическими боевыми действиями там, и таксист непрерывно нес какую то хуйню об этом – такое впечатление, что все таксисты лезут из кожи вон, чтобы максимально соответствовать стереотипам о них. Ну, короче, – мы приехали благополучно. Я почему-то запомнил, что все стоянки под вокзалом типа были забиты и таксист подрулил куда-то сбоку, и я вылез из тачки буквально в лужицу крови. Ну, не лужицу, а такое типа пятно крови на снегу, уже практически впитавшееся в этот снег. Хрен его знает, что это было за пятно, возможно, кто-то кому-то разбил нос или же выкашлял кровавый сгусток – совсем невозможно, чтобы это пятно имело хоть какое-то отношение к стрельбе в центре, но я, помню, довольно долго на него смотрел. Не суть. Мы худо-бедно доковыляли до здания вокзала – отец меня придерживал, потому что было довольно скользко. Первые неприятности у меня начались уже в здании вокзала, а именно – родители меня потащили в зону для инвалидов, там было такое огороженное место, где разливали бесплатный чай или даже раздавали сэндвичи, не помню. Короче, я просил родителей присесть в обычном зале ожидания, но они даже слушать не стали, типа – там толкотня, и вообще, в зоне для инвалидов типа можно даже при желании прилечь. Прилечь. Ну, ладно. Но главные неприятности начались потом. В какой-то момент отец подошел к дежурному этой зоны для инвалидов, он сидел за столиком при входе, и попросил его вызвать каталку для меня. Тут я впервые резко запротестовал. Они сбежались ко мне оба – мать и отец. Я сказал им, что ни в коем случае не поеду на каталке, это абсурд, типа хватит пороть ерунду, до поезда еще немало времени, и я спокойно бы дошел на костылях, какого хуя? Я, может быть, даже так прямо и сказал – какого хуя? Но они опять меня не слушали, а в какой-то момент моих возмущений отец даже прикрикнул на меня – типа, «не хватало, чтобы ты еще там долбонулся по пути, и если ты задержишься, то шо мне, на руках тебя нести?» Мудак. Короче говоря – мне пришлось ложиться на эту каталку, потому что – что я должен быть делать? Я просто хотел, чтобы это скорее закончилось. Мы ехали, наверно, через весь вокзал, и все, кто там находился, казалось, на меня смотрели, в какой-то момент я скрестил руки на груди, втупил взгляд в потолок и оттопырил на руках средние пальцы – пусть смотрят. Отец шел рядом и, кажись, смотрел на это, но при санитарах ничего не сказал. На улице между тем повалил снегопад, и, пока мы пересекали пути, меня с головы до ног засыпало.
- Надень капюшон, – сказала мать, но я не реагировал. 
Последнее шоу случилось, когда меня грузили в поезд, но эту срань я, честно говоря, не сильно уже помню. Помню последнее болезненное воспоминание – я уже сижу в купе и смотрю в окно, мне немного легче, и вот почти перед моим окном останавливается девушка и тупит в телефон. Она была старше меня и почему-то казалась мне невозможно красивой, как ангел. Она была простоволосой. Ее распущенные волосы присыпал снег, одета она была стильно и, наверно, дорого. Я вдруг представил, что эта девушка встречает или провожает меня. От этой фантазии у меня даже закружилась голова, хотя, возможно, я просто перенервничал. Но фантазия не отпускала, я украдкой взглядывал на девушку, уже рисуя в голове какую-то красивую историю о моем то ли ранении, то ли еще какой-то пафосной херне и о том, как она ждала меня, и вот встречает, или провожает, или… Девушка подняла взгляд, но смотрела она не на меня. Из вагона выскочил какой-то довольно колхозный неприметный тип, и девушка бросилась ему на шею, чуть не уронив телефон, он обнимал ее скорей дежурно, а она, буквально прилипнув к нему, целовала его. А потом он что-то быстро ей сказал, дебильно улыбнулся и, махнув рукой, поспешил обратно в вагон. Бля, как она смотрела на него. Глаза блестели. Она смотрела и смотрела ему вслед. Тут-то я тупо допер, что она по ходу вообще пришла ради этого мига – ее не было на платформе во время посадки, хрен его знает, садился ли тот чел вообще в Киеве, поезд был проходящий – возможно, она вообще прибежала, чтобы его поцеловать. Поезд начал трогаться, она смотрела ему вслед, а я мертвым взглядом смотрел на нее, ненавидя ее, эту жизнь и, конечно, – себя. Себя в особенности. 
Вот в этих размышлениях я смотрел на перрон и уже, казалось, ничего не хотел от этого дня, этой встречи и вообще, как вдруг увидел Владу. Она стояла на перроне немного в стороне от толпы встречающих, тупя в телефон почти в точности, как та девушка из моего воспоминания (я не сразу отбил, что она переписывается с Ильей – он тоже тупил в телефон рядом со мной). Я, почему-то резко выскочив из воспоминания, поразился этому сходству – вот она стоит и тупит в телефон на перроне, ждет… меня? Реально? Ну, пусть, конечно, в основном Илью, но все же. Да, конечно, это был другой перрон, и я ее увидел мельком – поезд еще медленно двигался, но все же почему это так совпало с флешбэком? Хотя не полностью, конечно, главная разница была в том, что Влада в миллион раз красивее той телки из воспоминания. В миллиард. В триллион. В квадриллион. В квинтиллион. Секстиллион. Септиллион. Октиллион. Нониллион. Вы думаете, я остановлюсь? Дециллион. Ну, ладно – Влада была в тысячу дециллионов сотен раз красивей всех на свете.

***
Влада была красивей всех на свете. Мне только сейчас пришло в голову, что я до сих пор не описал ее подробно, да – я, безусловно, пытался оттянуть удовольствие, но дело тут не только в этом. Дело в том, что она понравилась мне еще на первом видео, а на презентации в Сумах я окончательно в нее влюбился. В этом и суть – от любви к девушкам у меня на душе образовался такой заскорузлый ожог, что я тупо боялся любить их. Всячески блокировал это чувство в себе, даже неосознанно. Понимаю, что это банально, но так и было. Как мне еще это описать? Еще приходит аналогия со взглядом на солнце – вот так я видел любимую девушку всякий раз. Это было мучительно больно, и ты старался просто долго не смотреть. И хотя Влада, как впоследствии оказалось, НЕ ЖГЛАСЬ, наоборот – давала жизнь, как и положено светилу, но рефлекторно я ее до сих пор немного боюсь, с Ильей этого нет, а вот с Владочкой есть, я пытаюсь это даже кое-как изжить, но оно остается подспудно. Так вот, ретроспективно я понимаю, что на презентации старался просто не смотреть на Владу. Включил в мозгу режим «не переживай – она обычная девчонка» (хотя реальность была ровно противоположной) и сконцентрировался на нашей с Ильей «операции». Серьезно я решился взглянуть на нее только тогда на вокзале. 
Влада невысокая. Не прямо худощавая, но тоненькая, хрупкая, во всяком случае, мне с ней всегда хотелось быть особенно деликатным и осторожным. Иногда я прикалывался, что у нее большая голова – такое впечатление могло сложиться от густых длинных волос и хрупких плечиков. В ее лице заметны некоторые семитские черты, не то чтобы бросающиеся в глаза. Глаза у нее большие, круглые, светло-серые, при этом практически всегда полуприкрытые. Она широко открывает глаза разве что при сильном стрессе или, например, занимаясь любовью, когда возбуждена. Вообще в ней почти всегда заметна легкая сонливость и отрешенность, а в людных суетливых местах она иногда смотрит по сторонам, как будто не понимая, где она находится и что происходит вокруг. У Влады ярко выраженная шизоидная психопатия, раньше это называлось вялотекущей шизой, но сейчас это как бы и не совсем болезнь. Но она, тем не менее, довольно сильно зависима от препаратов – не постоянно, но пропивает курс время от времени. Без препаратов она в принципе может начать чудить вплоть до довольно мрачной дури. Но если контролить ее состояние (что мы с Ильей вроде успешно делаем), то… Ну, скажем, я не врач, но назовем позитивной симптоматикой все то, что делает ее такой невыразимо привлекательной. А негативной будут некоторые незначительные недостатки или особенности, которые можно свести почти к нулю, если держать все под контролем. Мы с Ильей пытаемся, и мне кажется, что у нас пока получается даже лучше, чем у всех людей, что были с Владой рядом на протяжении жизни. И вообще – хватит об этом, я люблю ее, и все. Тут важно, что эта информация необходима для описания ее облика. Вот эта сонливость очень характерна, не знаю почему, но мне всегда охота ее обнять, как бы на ручки взять и убаюкать, что ли, обогреть, укрыть. Она немного отстраненна, но это кажущееся, она просто редко открывается, есть стереотип, что люди с ее психотипом закрытые и безэмоциональные, но это именно что миф, скажем так – Влада просто мало кому показывает, какие страсти бушуют у нее внутри. Нас с Ильей она, слава богу, посвящает в свой в внутренний мир, и скажу только, что более страстного, любящего и эмоционального человека, чем она, я никогда не встречал. Вот Илья говорит, что я хорош в сфере страсти и желания, но по сравнению с Владой… Да слушайте. Разговорить Владу труднее, чем меня, но это всегда очень интересные разговоры, она никогда не разговаривает о мелочах (по ее мнению, большая часть человеческих разговоров – они о мелочах). Голос у нее мило низковатый, еще она немного шепелявит (это очень мило тоже). Тогда на перроне она стояла, тупя в телефон – на ней была длинная синтетическая куртка на молнии, с таким большим капюшоном-горлом, знаете. На шее шарф, на руках вязаные перчатки без пальцев, на голове тоже вязаная теплая шапка с отворотом. Мне почему-то очень понравилась эта шапка – в ней было что-то гиковское и в то же время гоповатое, это выглядело почему-то так мило. Также мне понравилось, что она тепло одета (черт, надо было и себе надеть шапку). А еще я отметил, что она стоит на перроне одна – я этого не ожидал, признаться. Я не то чтобы много общался с ней в инсте, но она производила впечатления человека, хорошо умеющего держать дистанцию. Илья общался с ней больше – по телефону и по видео, и я не лез в это общение, поэтому подробностей не знал. Но все же мне казалось, что на встречу с двумя, по сути, незнакомыми парнями следовало бы взять хотя б какую-то подругу, чисто для… Ну, мало ли? Позже я понял, что, несмотря на замкнутость, Влада неплохо разбиралась в людях. Она охотно пользовалась популярностью, и это была далеко не первая ее встреча с фанатами. И даже не первое свидание с таковыми. Ей было в определенной мере интересно узнавать людей поближе, впрочем, я понял со временем, что в этом интересе было что-то антропологическое – как изучение какого-то биологического вида, хех. Очень на Владу похоже. Она потом, когда мы начинали иногда немного ревновать к ее прошлым похождениям, шутя говорила, что просто долго искала нас с Ильей. И хотя мы картинно на это дулись, это было довольно приятно. В тот раз она призналась, что ее в первую очередь заинтересовало некое несоответствие Ильи с тем, что он писал. Не то чтобы она выкупила, что ей писал не Илья, но он произвел при встрече на нее другое впечатление, чем при переписке (хотя и понравился). Ну, что тут удивительного, в конце концов, она иногда потом шутила, что влюбилась в Илью за красоту, а в меня за интеллект. /@ruah: Я ИМЕННО что шутила! //@givenbygod: ВЛАДА, НЕ ЛЕЗЬ В ДОКУМЕНТ!/ Короче говоря, – она была одна и просто себе стояла на перроне. В этом тоже было что-то необычное – по крайней мере, для меня. Мы потянулись к выходу. Илья спустился первым и подал мне руку, я отмахнулся и довольно неуклюже слез, слезая, я увидел, что Влада подходит к нам, засунув руки в карманы пальто и дружелюбно улыбаясь (опять эта неловкость с этой тростью, с этой гребаной ногой!). Илья, мило улыбнувшись, сделал шаг к Владе и протянул ей букет. Она, улыбнувшись, приняла его и вдруг другой рукой сделала жест, приглашающий к типа дружеским объятьям – это у нее получилось удивительно непринужденно и как-то обнулило всю неловкость, Илья ее легко обнял, она приобняла его свободной рукой. Меня это довольно сильно расслабило, признаюсь. Я сделал шаг к ним, опершись на эту дурацкую трость, как вдруг Влада быстро направилась ко мне, так же дружелюбно улыбаясь. 
- Ты у меня долго назывался Илья-Один, – сказала она, остановившись предо мной, и протянула руку. – Привет, Богдан.
Я на миг замешкался. Потом протянул в эту руку букет. Она впервые в жизни взглянула на меня «волшебным взглядом благодарности за букет», и я поплыл. Она взяла букет в протянутую руку и вдруг отдала оба букеты Илье, тот с готовностью принял. Влада вновь протянула мне руку, и я пожал, впервые ощутив эту любимую рученьку в своей.
- Привет, Влада, – сказал я, стараясь не особо улыбаться во избежание. 
- Идемте не спеша, – сказала Влада, улыбаясь. – Моя машина на стоянке здесь. 
Я ощутил, как мне нравится ее шепелявость. А она вдруг совершенно непринужденно взяла меня под руку – противоположную той, которая опиралась на трость. И так мы и пошли к вокзалу – а что мне оставалось делать? 
- Как поживает Конотоп? – спросила Влада, улыбаясь. 
А я шел, ощущая ее тепло возле себя и на предплечье, за которое она держалась. А еще впервые ощущал, осознавал ее манящий запах – еще не отдавая себе отчета, что это ее запах, просто какой-то хмель ударил мне в голову. 
- Ну… как захолустный райцентр, – саркастически улыбнулся Илья.
- Ты что! – удивилась Влада. – Это ж совершенно легендарное место.
Я вначале подумал, что она троллит. Но она увлеченно продолжила:
- Я сколько читала о Конотопской битве.
- Сосновской, – неожиданно поправил я.
Влада вопросительно посмотрела на меня. 
- Она так называется, но происходила она не в Конотопе, и даже не сильно близко по тем временам. Там есть село, Сосновка называется. Там велись раскопки, и щас стоит мемориальный комплекс. 
- Где… щит с торчащими саблями? – Влада ткнула в меня пальчиком.
- Ну да, – кивнул я, немного улыбнувшись все-таки.
- Так он не в Конотопе?
- Нет. Там километров десять, может быть, мы проезжали рядом, когда ехали к тебе – там есть такая речка, Куколка, она тогда разделяла войска.
- И вы проезжали ее буквально час назад?
- Ну да, – я улыбнулся свободнее. – Знаешь, почему она Куколка?
- Нет. 
- Это такой божок, ну, типа языческий, славянский, понимаешь, там стояло капище его.
Почему у нее так горели глаза? Эти серые глубокие глаза смотрели на меня и буквально горели. Это было очень-очень сладко.
- Ну, я не подробно знаю, – я немного смутился.
- А ты был там? – с тем же огнем в глазах спросила Влада. – Ну, на месте битвы, там, где комплекс?
- Ты будешь смеяться, но мемориал тоже находится не там, где была битва.
- Как? – искренне удивилась Влада. 
Я сейчас понимаю, почему так разговорился – просто опьянел от ее запаха.
- Просто… Короче, там проводился этнографический фестиваль, давно уже – с девяностых. Но он не то чтобы имел прямое отношение к битве, я не помню. По-моему, как раз таки не имел, чтобы в советские времена его не связывали с битвой. И вот на базе этого фестиваля сделали мемориал и церемонию открытия. В две тысячи восьмом году, летом, туда еще президент приезжал, Ющенко. 
- Точно. А ты там тогда не был? 
- Был. С родаками – мне было десять лет. Я даже Ющенко видел, – я улыбнулся уже совсем свободно. 
- Расскажи!
Удивительно, что ее интерес был неподдельным. Ну, пусть уже рассказы об играх нравились Илье, но кому эти кулстори про Ющенко могут быть интересны? Но мне почему-то очень хотелось ее радовать всякий раз. 
- Ну, я не очень помню. Было жарко. Мы долго ждали, даже пошли поесть в кафе. Он прилетел на вертолете на местный аэродром – там есть аэродром для вертолетов. Он сильно опоздал, потом приехал на машине в город – там открывали церковь. Я удивился, что он сам за рулем был. И еще – все почему-то сразу бросились к нему, как-то даже взбесившись. Ты не видела фильм Хотиненка «Мусульманин»? Там сцена такая есть…
- Где деньги с неба падают, – перебила Влада, почти смеясь.
- Да, и все бегут ловить. Мне напомнило. А потом мы поехали на автобусе в Шаповаловку – это где мемориал. А он уже ехал оттуда, я помню, сигнал был по громкоговорителю «Прижаться к обочине!», и он прям быстро пролетел – впереди только одна ментовская машина ехала. Почему-то запомнилось, что рукав рубашки у него закатанный был до локтя. Не знаю, почему-то запомнилось. А потом помню, что на фестивале слепой кобзарь, реально слепой дядька что-то про москалей играл. Типа современную думу. А еще помню, говорили, что заставили всех сельчан рушники на заборы вывесить – а самих рушников не дали, типа, где хочешь ищи. А еще – что не разрешалось выгонять коров на улицу. Над этим отец смеялся, помню. 
Я оперся о перила перехода, радуясь возможности отдохнуть.
- Странное ощущение от этого было. Вроде тянуло к этому пафосу, вроде и пугало чем-то. А там, где битва, просто поле щас, пшеницу сеют. 
Влада посмотрела мне в глаза. 
- Хочу там побывать. 
- Заметано, – сказал Илья. – Как только я отремонтирую машину…
- Нет у тебя никакой машины, – опять же неожиданно для самого себя отрезал я. – Мы не любим машины, но Илья очень комплексовал из-за того, что едет на свидание с девушкой на электричке. А на наше первое свидание мы вообще пешком ходили, вот. И я возмущен этим неравноправием.
Илья смотрел на меня с мгновение, и я уже решил, что все запорол. Ну, неудивительно. Прыгнуть под поезд, что ли – тут недалеко…
- Теперь ты понимаешь, за что я его люблю? – спросил Илья у Влады и красиво улыбнулся. 
- Да, – кивнула Влада, и в ее прекрасных глазах читалось что-то вроде…
Восхищения?
- Отлично понимаю. Ну а если девушка приедет на свидание на машине – ты не будешь против? – спросила она у меня.
- Не, – все еще смущенный, ответил я.
- А если девушка подкинет кавалеров на своей машине? 
- Да нет…
Я смущался и видел, что Влада отлично понимала, что меня смущает. И ей это нравилось. И почему-то это нравилось и мне.
- А если девушка даже сама выберет заведение? 
Я пожал плечами и стопудово покраснел – я это чувствовал. 
- Тут есть одно классное место, ничего особенного, но там играют живой джаз. На самом деле это не джаз, а темный джаз – эти парни раньше играли дезметал, а щас приоделись в рубашечки и играют что-то в духе Борен енд дер клаб оф гор, у них не точно получается, но в этом и прикол. Короче, вы не против джаза?
- За джаз Россию не продашь, – буркнул я первое, что пришло в голову.
Влада заливисто рассмеялась, толкнула меня маленьким кулачком в бок и сказала, смеясь:
- Обожаю его!
- Ну, я же говорил, – подмигнул ей Илья.
- Вживую лучше, – сказала она.
А я вдруг почувствовал, как этот толчок кулачком окончательно сломал мой лед. И я сказал.
- А ты и так, и так красивая. 
Она вдруг мило засмущалась. Серьезно, вжала головку в плечики и скрестила маленькие ручки, она даже немного покраснела, вроде меня до этого. Позже, почти всякий раз как она так смущалась, мы с Ильей любили одновременно целовать ее в щеки – это у нас дошло уже до автоматизма.

***
Я вначале удивился ее автомобилю. Это был огромный черный внедорожник премиум-класса, выглядящий, в общем, по-городскому и вполне изысканно, но реально огромный. Я удивился, что у Влады такая машина (позже я узнал, что это реально ее машина, и более того – привык к этой громадине). Машина казалась излишне брутальной для маленькой изящной Влады, и я даже заподозрил какую-то компенсацию в этом, хех (позже я понял, что компенсация была, но также я понял, что в таком несоответствии есть что-то изысканное.)
Эти мои размышления прервал Илья, и данный перформанс был действительно угарным – Илья умеет быть просто восхитительным, когда в ударе. Он сказал мне:
- Посмотри. Она ведь знала, что у меня нет машины.
- Ты рассказал ей ту кулстори про ремонт до этого?
- Ну, да.
- Реально дурень. Девушки обычно более проницательны в таких вопросах – об этом даже в книжках пишут. 
- А там не пишут, что девушки любят унижать парней без тачек?
- Пишут.
- Ну, хорошо, что вы, умники, много читаете, – картинно понурился Илья.
- О чем ты говоришь? – наивно захлопала прекрасными веками Влада.
Она сказала это так, чтоб было очевидно, что на самом деле она прекрасно понимает, о чем он говорит.
- Я говорю, что ты специально приехала на такой тачке, чтобы меня морально раздавить.
- Я хочу раздавить тебя не только морально, но и физически – причем весом собственного тела, – невозмутимо сказала Влада, глядя на Илью. – Но, может, давайте для начала поедим?
- Давай, – кивнул Илья, смущенно улыбнувшись.
- У меня тоже нету тачки, если шо… – начал я и добавил негромко: – И я не против раздавиться.
- Сядешь впереди, – она мне подмигнула.
Подмигнула! 
В машине она сняла свою забавную шапку и распустила волосы. Я вдохнул ее пьянящий запах. Она умело вырулила на дорогу. 
- Скажи, пожалуйста, этот колдун, запорожец из «Господнего лета» – это реплика судьи Холдена из «Кровавого меридиана»? – спросил я немного неловко.
Влада внимательно взглянула на меня.
- Как ты узнал? – улыбнулась.
Мне хотелось, чтобы она улыбалась.
- Из-за фокуса с монеткой. Это ж очевидно.
- Отпад! – снова улыбнулась Влада. – Никто из критиков этого не заметил… Я даже расстроилась. Такая прозрачная аллюзия. 
- По ходу никто из них ее просто не читал, – я повернулся к Илье. – Помнишь, там он бросает этот злотый, и он постоянно возвращается к нему. 
- Ну да. Я решил, что он черт.
- Так и есть. Ну, почти. В романе «Кровавый меридиан» Маккарти есть почти в точности такая сцена. Это аллюзия. 
- Я не читал.
- В своем романе Влада постоянно спорит с этой книгой. У Маккарти часто есть антагонисты. Ну, по сути, даже не антагонисты, которые воплощают собой войну, насилие и разрушение – они своеобразные сверхлюди, по Ницше. У Влады же в этой книге тоже много насилия, но оно в целом деперсонализовано и лишено этого возвышенного флера, его такая издевательская персонификация – это вот этот запорожец, не философ и по сути даже не волшебник, он просто шизофреник, психопат, – я взглянул на Владу. – В ее книге насилие лишено всякого смысла – и возвышенного, и низменного. Оно как бы есть, и все. Ты помнишь эту гребаную жару там в книге?
- Ну, да.
- Там много описаний этой жары, и как мир будто разлагается, там прокисает молоко, портится мясо, пиво выдыхается. Ну, знаешь – все такое липкое, подтухшее. Это и есть насилие, как разложение, оно там как бы есть и все, как принцип, это энтропия. Книга очень душная.
- Правда? – вздохнула Влада.
Она была сосредоточенна, задумчива, но мне в пылу монолога показалось, что она расстроилась, и я почти непроизвольно успокоительно прикоснулся к ее плечу.
- Так и должно быть! – заверил ее я. – Я знаю, почему ее никто не понимает. Потому что она притворяется искусной стилизацией под эту хлебосольную малороссийскую пастораль, но таковой не является. Это как эти караваи и галушки на расшитых рушниках – все хорошо, и все пытаются как будто бы не замечать, как это портится и протухает, а потом гниет. Это гниение, распад, шизофрения – это ведь и есть распад, ну, расщепление. Ты гений.
Влада молчала, а потом промолвила очень серьезно.
- Ты это говоришь, заигрывая со мной? Потому, что я кажусь тебе привлекательной, и мы на свидании?
- Нет, ты кажешься мне привлекательной, потому что ты гений. И именно поэтому я заигрываю с тобой и приехал к тебе на свидание. Я никогда раньше не встречал никого хотя бы похожего на тебя. 
Влада смотрела перед собой и глубоко вдохнула. Она притормаживала у обочины. 
- Что случилось?
Ничего вроде бы не происходило, но мне не очень понравилась перемена в ее лице. Я почувствовал, что что-то поменялось, и почувствовал опасность. Позже каждый раз я это чувствовал все более тонко и умел предотвратить. Это была негативная симптоматика, если хотите. И мы с Ильей всегда пытались убедить ее в том, что это не разная она, а разные проявления ее, Влады, и что мы одинаково любим все эти ее проявления. 
- Влад? – окликнул ее Илья сзади.
Она, не реагируя, остановила машину у обочины. 
- Ребят, простите, я…
Тут я и заметил влажный блеск в ее глазах. 
Она быстро выскочила из машины, но мы с Ильей, не теряя ни секунды, выскочили следом. Не помню в подробностях, как все произошло дальше, все как-то мутно, но точно помню, что я добежал к ней первым (даже не знаю, как это получилось при моей-то хромоте), схватил за руку и притянув к себе, крепко прижал и жадно поцеловал в губы. Кроме Ильи, я никого еще не целовал так жадно. Потом я помню, как ее целовал в губы Илья, а я держал и гладил ее руку. 
Мы очнулись, когда нас чуть не сбила другая машина – она засигналила. 
- Ты мне очень нравишься. Не плачь, пожалуйста, – сказал я Владе. 
Илья ласково коснулся ее предплечья и добавил:
- Богдан всегда точнее формулирует. Короче – я с ним полностью согласен. 
Мы обняли ее – Илья за плечи, я за талию.
- Ну, что? – спросил у нее Илья, как у ребенка, и откинул из ее глаз локон. 
Она улыбнулась сквозь слезы. 
- Мы тебя не обидим, Влад, но, если хочешь побыть одна… – сказал я несмело.
- Не уходите, – встрепенулась Влада. 
- Слава богу! – улыбнулся Илья. – Подышим воздухом?
- Давайте, – уже легче улыбнулась Влада.
- Погоди, не закрывай! – бросил я, когда увидел, что она вытащила брелок с сигнализацией. 
Я бросился к машине, открыл дверцы и взял трость и ее шапку. Отдав ей шапку, я сказал:
- Надевай. А теперь запирай. 
Мы пошли бродить той улочкой. Недалеко, прохаживались то туда, то сюда. Мы с Владой закурили. 
- Просто это очень странно, – говорила она, затягиваясь и разминая пальцы в этих вязаных напульсниках. – Я обычно доверяю всяким приметам, когда пишу, в основном. А тут такое – как будто мои прошлые герои ожили и пошли со мной на свидание. 
- А кто из нас маньяк? – спросил Илья с улыбкой.
- Чур я! – я поднял руку, будто в школе.
Влада засмеялась. Хочу, чтобы она смеялась. 
- Ну, это не обязательно в точности, это на ощущениях. Но Богдан начал говорить… и он как будто точно знал, о чем я думала, когда писала. А это очень личное, это так важно для меня, ну, все, что я пишу. Там я как будто настоящая, не так, как в жизни. 
- Помнишь, что я тебе сказал? Что ты и так, и так красивая. 
Может, вы удивляетесь, почему я так свободно с ней общался? Потому, что мне казалось, что я знал ее всю свою жизнь. Это странно так и очень сладко. Может, это и называется родственная душа?
Она вдохнула воздух поздней осени. Сказала, улыбнувшись:
- Мне так хорошо сейчас.
- Мне тоже, – улыбнулся я.
- Да, есть такое, – заключил Илья.
- Можно, я тебе стихи почитаю? – спросил я у Влады.


III

Я читал ей все, что помнил. Все, что казалось мне самым нежным и ласковым. Точно помню про эолову арфу Иванова, про закат над Невой его же, про стрелу амура, что меня пронзила, и еще что-то. Из Бродского читал «Мексиканское романсеро», из него же, кажется, «Горение». Из Стуса – помню, что читал про ночной костер на Лысой Горе в середине октября. Прочитав последнее, я, помню, задумался и сказал Владе и Илье, что в юности мне часто снились ведьмовские шабаши и почему-то жутко хотелось туда. Влада удивленно посмотрела мне в глаза.
- Тебе тоже? – спросил у нее я.
- Я этого очень боюсь. 
Я впервые увидел, как она перекрестилась – умело, быстрым, едва заметным, но четким движением, практически неосознанно. 
- Но тебе это снилось? 
- Я даже не знаю… 
- Меня всегда туда тянуло, так как будто там мои, – вздохнул я.
- У него колдовские глаза, – указал в мою сторону Илья.
- Я заметила, – кивнула Влада.
- Та ну вас!..
- Почему? Серьезно, – Влада посмотрела мне в глаза. – Ты из Конотопа. 
- Ну вас! Ненавижу этот стереотип.
- А если я напишу лучше?
- Что? – встрепенулся я. – Колись! – дернул Владу за рукав.
- Вот еще тоже знак, – сказала она, задумавшись. – Я задумала одну вещь. Как бы перифраз Основьяненко, ну, формат тот же, что в «Господнем лете», это как бы даже продолжение, но только непрямое. 
- Идея интересная, – я задумался. – Блин, да я уже хочу почитать это!
- Спокойно, это еще на уровне замысла. Но вообще-то, раз вы из Конотопа…
- Заметано, – кивнул Илья. – Повезем тебя. Когда скажешь. 
Влада, помню, вырвала свои руки из наших.
- Блин, вы, наверное, думаете, что я какая-то пошлая потаскуха…
- Потаскуха, но только не пошлая, а дико соблазнительная, – пошутил я.
- Ну-у… – простонала Влада.
Кажется, из этого момента пошла наша привычка успокаивать ее при капризах – я наклонился и быстро поцеловал ее в щечку. Она улыбнулась, немного покраснев. 
- Так мило краснеешь, – сказал я.
- А мне бы хотелось посмотреть, как вы целуетесь, – сказала она тихо, покраснев еще сильнее.
- Всему свое время, – улыбнулся Илья. 
Я с ним внутренне согласился – почему-то мы сейчас оба были сконцентрированы на Владе, так вообще очень часто бывает в нашей троице, до сих пор. Наверное, побыть только наблюдателем ей удается далеко не так часто, как ей хотелось бы. Вообще ей очень нравится наблюдать за нашими с Ильей ласками, но нам чрезвычайно трудно удержаться, чтобы не привлечь ее. Когда мы втроем, то оставляем Владу только потому, что ей охота нами полюбоваться. Нас это не то чтобы не заводит, но… Но когда она рядом, то просто невозможно абстрагироваться от ее сексапильности. Между тем, я ее понимаю – мне тоже часто нравится смотреть, как они с Ильей занимаются любовью. Но, ради справедливости, она сама часто, скажем, – не дает мне спокойно досмотреть, хах. Поэтому со временем сложилось так, что зачастую, если мы остаемся на какое-то время вдвоем с Ильей, то созваниваемся с Владой и в подробностях все рассказываем, скажем, как провели день и так далее. В подробностях. Когда я остаюсь с Владой, мы рассказываем Илье. Ну, и когда они вдвоем, то рассказывают мне, и да – это реально соблазнительно. Меня даже больше всего волнует, когда я где-то не с ними, думать и фантазировать, чем именно они там занимаются. Но когда мы втроем, то это обычно втроем – хотя и в разной мере. 
Забегая наперед – Влада увидела, как мы целуемся, в этот же день. Вообще – мы остались в Киеве на две недели. Жили в пустующей квартире какой-то Владиной знакомой и с ума сходили друг от друга. Это был какой-то непреходящий кайф, и я, пожалуй, не рискну подробно все описывать, скажу лишь, что мы сложились, будто пазлы, и тут же воплощали все, чего нам хотелось и на что хватало нашего воображения. А чтоб вы понимали весь масштаб, замечу, что у нашей Влады совершенно феноменальное воображение, ну, профессиональное. И да, мы подчинялись Владе, нам это было до одури приятно. Отличалось ли это от того, что я испытывал с Ильей? Не отличалось в сути своей, но мы будто только теперь поняли, что нам все время до этого НЕ ХВАТАЛО Влады. Мне вновь-таки довольно сложно это объяснить, но Илья соглашается со мной, что Влада представляет собой какой-то взрывной компонент, даже в самый восхитительный секс она всегда привносит какое-то невозможное безумие, и поэтому мы говорим ей, что очень ее любим, но боимся. Она, к слову, всегда на это сильно протестует. Как-то она даже расплакалась, говоря, что это потому что она девочка, и мы предвзяты к ней, и мы недели две потом просили у нее прощения, ухаживали, признавались ей в любви в тысячный раз. Мы даже находились с ней по очереди, это была моя идея, очень гетеронормативно прям вели себя, чтобы она не думала фигни, – она оттаяла. Влад, я знаю, что ты это прочитаешь, и я очень не хочу, чтобы ты думала, что мое отношение к тебе хоть в чем-то принципиально отличается от отношения к Илье. Ты почему-то думаешь, что эта моя формулировка про исходящее от тебя безумие или, не знаю, как это на русском сказать – «шал» имеет какой-то негативный оттенок, но это не так. У тебя серые глаза, а у Ильи карие. Я что же, не могу любить твои глаза, потому что они серые, а не карие? Мне нравится твое безумие, мне нравится твой хаос, привносимая тобой дикость и страсть, мне нравится, что ты взрывная, и мне очень нравится тебя бояться. Позволь мне любить тебя так, как я чувствую, солнышко. От этого моя любовь к тебе не станет меньше, эти смешные частности, по сути, лишь декоративная окраска. 
Ну, в общем говоря, это тоже была пьянящая свобода, как и в тот раз, но теперь, раскрашенная Владой, эта свобода приобрела сумасшедший, неистовый, страшный оттенок и оттого, наверное, казалась еще ярче. В любом случае, чтобы ты, Влада, знала – мы без этого оттенка больше не сможем, мы подсели на тебя, так что терпи. 
Еще по поводу тех двух недель – какой Влада была? Какой я ее запомнил с самого начала? Ну, мало того, что мы с Ильей с ней очень раскрепостились, сама она была в постели восхитительной. Она была гораздо опытнее нас обоих. Но мне кажется, дело тут не в этом. Та подруга Ильи из магазина тоже была опытней Ильи и меня, ну, во всяком случае, по его и ее рассказам, да и в целом сомневаться не приходилось, но Илью не впечатлила же почти что совсем. Влада, кстати, тоже ревновала не только к бывшим пассиям Ильи, но даже и к моим неразделенным любовям – что совсем уж смешно, на мой взгляд. Ну и мы ее ревновали, поэтому старались эту тему не особо поднимать. Был один забавный момент – мы как-то особенно заревновали Владу к девушке, с которой она непродолжительное время встречалась еще на учебе за границей. И тут уже Владе приходилось нам угождать, чтобы мы сменили гнев на милость – она сто раз нам повторила, что ничего особенного в этом не было, вообще-то отдавало некой обязаловкой, и она не особо понимала, что такого в этой моде, расстались они по ее инициативе. И вообще, дескать, с нами хоть с обоими, хоть по отдельности – нечего и сравнивать. Пересмеявшись, после мы даже шутили, что вообще-то в этом что-то есть, и иногда подкалывали Владу по поводу ее бисексуальности – она ужасно злилась. А как-то сказала, что понимает нас, потому что если бы кто-то из нас до нее встречался с другим парнем – она тоже бы ревновала сильнее, чем к телкам. Хз, с чем это связано – мы так и не разобрались толком. Но суть в том, что Влада была потрясающая. И, повторю, на мой взгляд, дело не в опыте, а что касается меня, так даже и не в темпераменте, а в основном в том, ну уж простите, в том, КОГО ты трахаешь. Мне всегда больше всего сносил крышу именно тот факт, что я трахаю Владу. Дело тут даже и не в сапиофилии, хотя, может, частично и в ней, но вот в масштабе личности или типа того. Я мог с ней говорить на тему этого дурацкого Эволы (которого она, к слову, презирала), а потом ее трахать, потом обнимать, а потом говорить о советских фантастах времен культа личности, слушать, разинув свой рот, а потом ее трахнуть и вместе, обнявшись, лежать, и заваривать кофе, кормить ее или плести ей косички. Ну, блин. Расскажу, пожалуй, об одной сценке их тех дней на квартире ее подруги в Киеве. Она там написала эту сцену шабаша. Да, именно вот эту сцену из «Ведьмы», вообще, не без гордости скажу, что замысел «Ведьмы» окончательно у нее сложился именно тогда, когда она была там с нами, в этой гребаной квартире. Знаете, как это было? У нее есть любимая футболка-ночнушка с эмблемой НАСА, и вот была ночь перед рассветом, она ходила по квартире в одной этой футболке на голое тело, длинные волосы сплелись и сбились, она была подобна ведьме, да, да, именно так! Она глотала и глотала кофе, который я не успевал ей заваривать, и, как Достоевский, диктовала, сочиняла вслух тот шабаш, а я сидел на постели, укрытый до пояса, держал на коленях макбук на подставке и с бешеной скоростью набирал, да, тупо стенографировал этот шедевральный текст со всеми этими подробными картинами соитий и присущего Владе инфернального безумия. Когда она диктует, у нее поразительный голос, поразительные интонации. Шепелявость не исчезает, но как будто выравнивается, глаза почти совсем закрыты, но под веками шевелятся, как в фазе какого-то сна, а движения пластичны и размеренны, но в то же время быстры, подобны стремительному танцу; эти сплетенные волосы, эта какая-то ведьмовская, порочная и в то же время величественная гримаса, это подергивание брови, это голое тело из-под футболки-ночнушки. Каких сил мне стоило хоть как-то сдерживать себя, печатая и понимая, что она исключительная, даже, пожалуй, что потусторонняя. Она это знала и время от времени, подходя, наклонялась и страстно целовала меня в губы, чтобы я мог прийти в себя хоть на какое-то время, потом она вновь диктовала, вот здесь же на ходу придумывая какую-то совершенно эпохальную хуйню. За окнами брезжил рассвет, и ведьмин поцелуй остывал на губах, Илья разувался в прихожей – он бегал за новой пачкой сигарет для нашей ведьмы.
В «Ведьме» вообще было много ее, неподдельной. Говорю с гордостью, что Влада сказала нам, что именно мы ее как бы высвободили. В «Туманах» героиня, хотя и имела некоторые биографические черты Влады, но все же она была больше функцией. Парни из «Лета» были уже ближе, какими-то то ли проекциями, то ли субличностями самой Влады, но вот эта Оксана из ведьмы была самой Владой, и то потустороннее в ней прорывалось на эти страницы. 
О потустороннем. Пожалуй, из первой нашей ночи сильнее всего мне запомнилось вот что. Влада всегда носила крестик. Обычный, на такой простой резиночке. Я помню этот крестик, она его не сняла, даже когда мы занялись любовью. Но я не сконцентрировал на этом внимания, он где-то отложился на подкорке, пока я любовался ее стройным нежным телом и ласкал его. Уже потом, когда мы лежали сонные и я обнимал ее, я спросил:
- Ты христианка?
Она кивнула.
- Да.
Потом виновато посмотрела на меня и добавила:
- Ну, я плохая христианка.

***
Но только она была хорошей. Вообще она была лучшим христианином, которого я когда-либо знал, а иначе я их не знал вовсе, и пошли они. Этот крестик и эта ее фраза важна, чтобы понять контекст начала этой истории. Да, это все была экспозиция или по типу того, а сейчас я приближаюсь к началу. Но покамест еще потерпите. Короче говоря, мы пожили в Киеве недели две. Что там происходило, глупо и пересказывать, но, кроме любовных утех и совместного редактирования/обсуждения Владиного произведения, мы гуляли по городу, ходили в разные заведения (к слову, таки зашли в тот джаз-клуб, и Влада познакомила нас с фронтменом дарк-джаз-ансамбля – мне этот парень не понравился, он стопудово был наркоманом, и много и не в тему говорил какой-то муры). Потом выяснилось, что Владу уже несколько дней ищет издатель – у нее начинался презентационный тур. Он начинался раньше, чем положено, потому что издатель был прошаренным челом и ожидал наступления карантинных мер – хотел провернуть все до этого. Мы убеждали Владу ехать в тур. Причем в забавных выражениях, в духе того, что она дура и пусть не ставит под угрозу свою карьеру из-за двух тривиальных любовников, которые к тому же никуда от нее все равно не денутся. Она настолько захандрила из-за расставания, что мы даже разыграли сцену – взяли с нее клятвенное обещание, что она не станет изменять нам во время тура и что мы будем это контролировать, насколько можно. Короче, мы не просто трогательно распрощались, но даже отвезли Владу в издательство в намеченный день, а оттуда уже уехали на вокзал. 
- Ты влюблен в нее? – спросил я Илью уже в электричке.
- Да, – как-то даже облегченно ответил он.
- Я тоже, – сказал я, и он взял меня за руку.
Мы были счастливы. Да, Влада, ты – это счастье, и страх и трепет, который ты провоцируешь, – тоже счастье. Короче, мы поехали домой, но сложа руки тоже не сидели. Вы не поверите, но я написал развернутую критическую на «Лето Господне» на украинском языке, это как-то совсем невзначай получилось – и отправил ее Владе. Владе она очень понравилась. Она разразилась тирадой о том, что нас свела судьба, а я ответил, что она должна мне секс. Она была не против. Замечу, что до сих пор я почему-то люблю с ней на расстоянии переписываться, а Илья – разговаривать по телефону или видео. Ну, короче, эту статью Влада показала издателю, и он вроде тоже пришел в восторг (это Владина формулировка), и было принято решение опубликовать ее на известном литературном портале. Мы придумали мне псевдоним, и эту статью не только опубликовали, но и перепечатали в паре журналов, а один довольно известный отечественный ютуб-канал даже выпустил видео, посвященное «Лету», в котором львиную долю контента занимала копипаста из моей статьи. Знаете – я был очень доволен. Не столько своей неожиданной публичностью (в рот бы ее ебать – извините), сколько тем, что я посильно помогаю Владе. Тут надо объяснить – с самого знакомства с творчеством Влады я был уверен, что она жутко недооценена из-за общей дебильности нашего общества. И если у меня была возможность это хоть как-то изменить, то я был только рад. На статье я не остановился – на своем любимом фанфик-сайте я опубликовал довольно остроумный фанфик на «Лето», в котором только Влада и Илья могли увидеть очевидные отсылки к нашему первому свиданию в Киеве. На удивление, в этой работе я тоже был по ходу в ударе – у нее был самый большой рейтинг из моих текстов и, думаю, какой-то трафик Владе я нагнал. Потом меня трогательно удивил Илья – он попросил меня помочь написать для Влады стихотворение. Серьезно – это было на него не похоже, и этим тем более трогательно. Он, смущаясь, рассказал мне, что с восторгом наблюдал, как я читал Владе стихи и как она влюбленно на меня смотрела, но он, к сожалению, не знал стихов, а ему бы хотелось тоже Владе что-то прочитать, чтобы ей понравилось. Я помог ему, и мы сочинили акростих.

ветер стремится вослед поездам 
лето проходит вливаясь в октябрь 
а по далеким пустынным местам 
дышат костры и межзвездная рябь

а по далеким пустынным местам
лысые горы вечерних столиц
юные девы числом больше ста
бьются в поклонах не видно их лиц

и растекается осень сквозь них
место пустынное звонкий костер 
арка из лоз под которой и ты
явишь свой лик среди сотен сестер

Понятно, что мура, но Илья чересчур полагался на меня, а я увлекся идеей этого акростиха – надо было написать тупо обычное стихотворение или даже белое… Ладно, не суть, главное – фраза из заглавных букв. И еще прикол – Владе понравилось, но Илья так и не признался ей, что сам написал (ну, с моей помощью). Он по ходу до сих пор убеждает ее, что просто нашел этот стишок в интернете. 
Короче – мы общались в интернете, я в основном письменно. Ладно, у нас было пару раз что-то по типу секса по видеосвязи, это когда я был дома без Ильи. Идея была моя, но Влада не сильно увлеклась, потому что мне тупо нравилось смотреть на ее гримасы удовольствия, когда она себя ласкала, сам же я даже в этом формате стеснялся себя ласкать и снимать, и даже рожу снимал кое-как, и Влада ныла, ну и пусть, мне было достаточно ее нюдесов и даже просто фоток, не знаю, может, это и пошло, но я бешено возбуждался тупо от селфи, которые она выставляла в инсте, и фоточек с мероприятий. Даже общих, я просто смотрел на нее, вполне себе одетую, и возбуждался, как ни от кого (ну, кроме Ильи, и то им одетым я обычно именно что любовался, а не возбуждался). Ну, короче, по поводу вирта – это они больше с Ильей, хотя Илья тоже немного стеснялся виртуально с ней сношаться при мне. Зато Влада донимала нас расспросами про наши с Ильей ласки, нам нравилось, как она от этого просто таки бесится, становится совсем похожей на ведьму, и мы рассказывали ей, порой даже специально приукрашивая что-то – я письменно, Илья в лицах, все для дамы, ну а что? 
Вот я щас вам рассказываю про этот виртуальный секс и про голые фотки, про пошлые расспросы Влады, а знаете, какой самый эротичный момент я бы выделил среди всех за время ее тура? А когда мы просто сидели с Ильей перед ноутом и смотрели ее интервью довольно крупной местной блогерше. Знаете, как это классно? Вот мы просто сидим рядом с любимым парнем и любуемся нашей любимой девочкой на записи резонансного интервью, изредка отпуская реплики вроде:
- Какая молодчинка!
- Тебе тоже нравится, как она шепелявит?
- Смотри, покраснела чуть-чуть!..
Вот это и есть СЕКС, скажу я вам. 
Она приехала к нам, когда начался карантин. Поселили мы ее у Ильи. Там вообще было так – мы предложили ей, если хочет, жить одной в какой-то из наших хат, типа – будем ходить друг к другу, но, может, ей будет удобней одной. 
- Почему? – спросила она удивленно
И Илья не придумал ничего лучше (он вообще мастер уместных замечаний), чем невозмутимо выдать:
- Ну… ты же девочка. 
Блин, капец, надо было видеть лицо Влады в этот момент. Илья увидел и добавил почти сразу:
- Живи у меня. Ну, или идем к Богдану.
У Ильи хата была, конечно, получше, чем мой бомжатник, да и вообще он гораздо хозяйственней. Я остался у них на пару ночей, потом, придумав дурацкий предлог, смотался домой, потом опять вернулся… Зачем? Не знаю. Вероятно, это девиация, но мне нравилось ходить по городу за всякими дурацкими покупками, сидеть дома в интернете или курить на балконе и думать, даже фантазировать, как они там без меня ебутся. Как бы играть с ними, убегая. Особым соком было то, что они как раз таки постоянно меня искали – звонили-писали поминутно чуть ли, а в какой-то раз тупо пришли и остались, так мы пожили у меня несколько дней – Влада у меня убралась, я над этим смеялся и смущался. Потому что мне было приятно. А вот готовил на троих в основном я, хотя мы много шлялись по всяким общепитам – пиццериям и кафе, ну, пока это было возможно из-за ограничений, когда стало почти невозможно – заказывали на дом. Мы любили такую пиццу, знаете – с грибами и мясом, там еще соус вкусный, острый такой, уже не помню, кстати, по-моему, сицилийская (ну, колхозный шик и в названии). Там, кстати, прошел один из первых наших диспутов о трансцендентном – у меня на хате, при поедании этой острой пиццы. 
Илья, кажется, скролил ленту на телефоне и монотонным голосом сообщал все, что привлекало его внимание – есть у него такая привычка. Он тогда зачитал что-то про высокую смертность в Италии. Вдруг Влада спросила:
- А вы не боитесь умереть от этой херни? 
Она пережевала кусок. Я ответил:
- Я боюсь. Ну, то есть как… Короче говоря – я суицидник. Ну, ты в курсе, да щас речь не об этом….
Влада кивнула.
- Илья рассказывал.
Я так и подумал. 
- Ну, короче, у меня была такая амбивалентность, что ли. Когда накрывает – хочется умереть. А когда отпускает – ты вроде бы постоянно боишься умереть. Это в психоанализе, кажется, есть – мысли постоянно крутятся вокруг смерти. Ну, вот и щас так. Не можешь толком жить, бо постоянно думаешь о смерти. 
- И ничего не отвлекает? Ну… хоть что-то…
- Отвлекает. Вы.
- Та ну тебя.
- Ну да, серьезно. Помнишь, как я отучил тебя бояться темноты? Ну, не вовсе отучил, короче…
- Не, так правда отучил. Ну, этот лайфхак, он работает.
- Шо за стори? – вклинился Илья, оторвавшись от ленты.
- Ну, ночью если проснусь, мне бывает страшно в темноте.
- Это я знаю.
- Ну, вот Богдан мне лайфхак посоветовал.
- Какой?
- Думать о сексе.
Илья удивленно улыбнулся.
- Нет, серьезно. Что угодно. Фантазировать. Обо всем, что возбуждает. Ну, работает.
- Ну, вот и с вами так. Я думаю о вас. И в это время я не думаю о смерти. 
Влада задумалась над моими словами.
- И потому ты так раскован? – спросила вдруг.
- Наверное. 
- Мне бы хотелось, чтобы ты и в другие минуты не думал об этом.
- Иду в этом направлении, – кивнул я, улыбнувшись. – Твои книжки меня отвлекают вот. 
- Правда?
- Да. Ну, или просто разговоры, как сейчас. Это тоже секс – как и твои книжки, кстати.
- Польщена.
- А как насчет тебя?
- Боюсь ли я умереть от ковида?
- Ну да.
- Знаете, чего я раньше боялась? – Влада взяла еще кусок пиццы. – Не того, что именно я умру, а того, что все потеряет смысл. Если нас выкосит этот микроб, то как бы все потеряет смысл. Но теперь я, кажется, нашла что-то, что меня…
- Не продолжай, я угадаю.
- Богдан…
- Верую во единого Бога Отца Вседержителя, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого. И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, единородного, рожденного от Отца прежде всех веков, Света от Света, Бога истинного от Бога истинного… 
- Богдан! 
- Скажи, что я не угадал. 
- Бог-дан!
Она толкнула меня, и я поймал ее в объятья. 
- Влада, я не понимаю – ты такая живая, красивая, откуда в тебе эта мертвечина?
- Бог. Дан! 
- И как оно внутри тебя уживается?
- Это не мертвечина.
Я поцеловал ее спутанные волосы. 
- А как ты узнал, что она скажет? – спросил Илья с интересом.
- Да разве я по книжками не вижу, куда она клонит. Влада, послушай вот что. Ты была суперпозицией. Автором-суперпозицией. Ты понимаешь? Подай пиццу. Сенкс. В тебе, как в веществе изначальной вселенной, содержалось все, блядь, многообразие квантового мира, понимаешь? Понимаешь? И в этом твоя сила – ты все, что можно представить, и каждый находит свое состояние электрона после измерения. Ну, что?
Она смотрела на меня серыми полуприкрытыми глазами. 
- Я блуждаю, как слепец, у меня нет ушей и нет глаз, а только осязание, я хожу и трогаю вещи вокруг, пытаясь их описать… представляешь, как это паршиво?
- Ты обидишься?
- Нет. Говори.
- Твои попытки все формализовать не связаны с шизоидностью? 
- Может быть. Какая разница? 
- Такая, что формализм и описательные системы уродуют мир. Помнишь, мы читали, что главный принцип черной магии – расщеплять целое. Это уродливый скальпель, кромсающий единую вселенную.
- Ты бредишь! Скальпель, как и расщепление, спасают жизнь.
- И создают ковид. 
- Перестань! Ты невыносимый и любимый. 
Я обнял ее крепче. 
- Жизнь и смерть, секс и самоубийство, ты какой-то танцующий хаос. 
Влада посмотрела на Илью. 
- Да, есть такое, – кивнул тот и отложил телефон.
- Но вам это нравится, – сказал я, прикасаясь кончиками пальцев к грудям Влады. 
- Нам нравишься ты, а не твои мысли о смерти. 
- Но если не было бы этой амплитуды?
- К черту амплитуду. 
- Но эта амплитуда есть в тебе. Ведь есть?
- Богдаш… Это ход с козырей. 
- Ладно, я знаю, что ты хотела сказать. Ты хотела сказать, что даже если бы я тебя не удовлетворял или вообще не хотел – ты бы не стала любить меня меньше.
- Да!
- Это ложь. Если хочешь, заблуждение. Ты отделяешь часть от целого, и целое гибнет. Но хорошо. Тогда я тебе скажу. Я буду любить тебя со всеми твоими бреднями о всеблагих творцах. Но если ты надумаешь уйти в монастырь, то я тебя… не отпущу. Потому что без секса с тобой я уже не смогу. Как и он.
- Тут целиком согласен. 
- То есть вы… будете меня держать?
- Конечно. И совращать.
- Вот подонки. Илья!
- Я ему помогу.
- Почему ты все время молчишь? 
- Мне нравится слушать ваши разговоры. 
- А чего ты боишься?
- Не знаю, – он отпил сока. – Боюсь потерять вас. Боюсь, что не смогу вас защитить, если наступит время. 
- Как мы это сделаем? – спросил я Владу. 
- Синхронно.
- Найс.
Мне нравилось, ублажая Илью, подстраиваться, как бы повторять за Владой. Хотя она и говорила, что я умелее в этом, наверно, потому что парень. Не стану спорить, но все же мне нравилось как бы повторять за ней – так, удовлетворяя Илью, я как бы одновременно сливался с Владой в нечто целое, и это было потрясающе. Да, потрясающе.

***
Мы прожили в Конотопе вместе почти весь карантин, а потом Влада уехала за границу к своим – у них было заведено проводить время вместе хотя бы раз в год, Влада этого не любила, мы были на связи почти все время. К слову, она даже подначивала нас поехать с ней, но я сказал, что это глупость, а потом сам загорелся идеей отправить с Владой Илью. Она говорила, что представит его отцу как жениха, я горячо поддержал, мы даже заставили Илью вакцинироваться подходящим шмурдяком, но загранпаспорт делать он наотрез отказался – говорил, что пусть я сам еду, тут уж отказался я, и мы так страдали херней некоторое время, потом отвезли Владу в Киев, там побыли у нее день и уехали домой. Как-то Влада написала мне из-за границы, не сможем ли мы снять какой-то домик в Сосновке или Шаповаловке на лето. И хотя за свою пенсию я никакой нормальный домик снять не мог бы, боюсь, что даже Илье это если и было по карману, то с натяжкой, а Владины деньги мне тратить не хотелось, я почему-то этой идеей тоже загорелся и стал прочесывать местные сайты. Там я и обнаружил Ведьмин Дом. Это мы позже его назвали Ведьмин Дом, потому что Влада вообще любила отсылки – я думаю, заметно по ее творчеству, и она это позиционировала как глобальную отсылку к Лавкрафту, реально же была банальность – Ведьмин Дом, потому что Влада там писала «Ведьму». Ну, может, еще потому что мы порой шутили: Влада – ведьма, значит Владин дом, соответственно, Ведьмин. Но, ради правды, это уже была натяжка – мы редко называли Владу ведьмой, меня ведьмаком или колдуном они оба называли чаще, в частности потому, что я любил толкать длинные телеги о всякой алхимии и мистике, зачастую являющиеся вольными пересказами бредней Евгения Головина. Короче. В Шаповаловке или Сосновке я никаких нормальных и, что не менее важно, уединенных домов не обнаружил, это были обычные деревни без всякой туристической инфраструктуры, тем более меня смущало, что я мог встретить там знакомых, у меня были знакомые оттуда со времен моей школьной игры в футбол, это загон, но меня это почему-то смущало, несмотря на то что в Конотопе у меня было намного больше знакомых, тех же одноклассников и т. д. Но это ж все-таки деревни. И тут, как в сказке – мне вывалилось объявление об этом коттеджном поселке, никакой это был не поселок и даже не улочка, там было три коттеджа, которые типа должны были сдаваться в аренду, они были только-только построены, один вроде даже не достроен, но тут ковид, как понимаете. Поселок был в черте села Слобода, но села там уже, по сути, не было – хутор, еще с советских времен. Что там было завлекательное, так это лес, по сути, это была черта Полесья, и еще там был Сейм. Но вся эта история с туризмом стопорнулась по причине карантинов, и коттеджи сдавались дешево, можно было снять даже на полгода. Я скинул ссылку Владе, и она была в восторге. Не успели мы это дело обсудить с Ильей, как Влада сообщила, что уже сняла отдаленно стоящий коттедж на целое лето. По приезде она должна была решить кое-какие дела в Киеве, и дальше мы запланировали поехать в коттедж. Про коттедж. Это был двухэтажный деревянный домик на опушке леса. Второй этаж там был не полноценным этажом – мансарда, но планировка там была милая, особенно нам понравилось довольно широкое окошко, выглядывающее в лес, в этой мансарде, деревянная компактная лесенка. На первом этаже кухня была совмещена с самой большой комнатой. Была еще душевая в такой почти что каморке, довольно тесной. Ну, короче, ничего такого. Довольно тесный и бюджетный коттедж, но с водопроводом, газовым и дровяным отоплением. 
Влада приехала в Конотоп в конце мая на своем внедорожнике. И мы поехали смотреть. Нам понравилось. Это были глухие, но по-своему очень живописные места. К коттеджам почти примыкала улочка села, за пустырем. Но сами коттеджи, и особенно наш, стояли уединенно, почти как бы в черте леса, грунтовая дорога тянулась от нашего коттеджа дальше через лес к заброшенному дому отдыха и пионерлагерю. И этот дом, и пионерлагерь когда-то принадлежали конотопскому заводу, но и завод давно обанкротился, и пионеры кончились, а отдыхать сюда не очень-то хотели ехать. В другую сторону, через пустырь, плутала в травах стежка к Сейму. Забегая наперед – мы обожали эту стежку. Летом мы по ней ходили к Сейму, туманным ранним утром или на закате. Купаться или просто погулять. Бывало, Влада всю ночь сочиняла, я стенографировал, Илья варил нам кофе, или искал что-то для Влады в интернете, или спал… Помните в «Ведьме» тот страшный кусок, где Оксана теряет сознание в церкви? Влада загналась насколько, что мы полночи искали в интернете информацию о внутреннем устройстве казачьих церквей тех времен, об этом бабинце треклятом – ей надо было точно, как они стояли там, Илья нам чуть не три-де-модель в редакторе сделал, чтобы четко видеть, как там падал этот тусклый зимний свет… Пожалуй, недурно будет в качестве эксклюзива рассказать вам про создание этого потрясного куска. Если Влада захочет – пусть вытрет потом, но я так отчетливо помню этот случай, что почему бы и нет? 
Короче говоря, я не подробно помню день, но вечером помню, что мы смотрели на ноутбуке восстановленную версию «Apocalypse Now», уже не помню, чья была идея, вероятно, ситуативная, как у нас обычно и случалось, ах, ну да – как раз где-то перед тем мелькали статьи про повторный прокат этого фильма, за год или два до этого, и мы решили посмотреть, че там такого навосстанавливали. Владу дико бомбило от этого фильма, и она весь просмотр изъяснялась практически одними цитатами из «Пляжа» Алекса Гарленда типа «Vietnam, me love you long time!» Кислота, льющаяся сверху в дельту Меконга, марихуана через дуло винтовки и все в таком духе. Вещмешки. Затворы. Вьетконг. Гарленда, впрочем, Влада тоже ненавидела, она говорила, что единственное путное из этой всей и сопутствующей ей херни – это молодой Ди Каприо в его экранизации, впрочем, говорила она, его персонаж там написан таким феерическим опущем, что это, возможно, единственная роль Ди Каприо (ну, может, кроме Рика Далтона из «Однажды в Голливуде»), от которой Влада «не текла». Она так и сказала это последнее – она вообще любила нас третировать этим Ди Каприо, зная, что мы к этому в целом равнодушны… Ну, знаете, Влада, конечно, редкостный талант и все такое, но чего-то я сомневаюсь, что она имела хотя бы теоретическую возможность где-то замутить с Ди Каприо хотя б невинную интрижку до того времени, пока у него не разовьется деменция. Ну, рили. Не говоря уже о том, что это была очевидная юношеская платоническая и совершенно куртуазная любовь, ну, как у Данте к Беатриче. К слову говоря – по типажу ни Илья, ни уж тем более я на Ди Каприо совсем не походили. Илья, если уж сравнивать, чем-то походил на немного подкачанного и посмуглевшего Тимоти Шаламе (ну, Илья реально красив – хули вы удивляетесь?), а уж если меня сравнивать со знаменитостями, то я, наверное, немного смахиваю на молодого Тома Харди с перекошенным лицом (но я не красавчик, просто по типажу похож, если что, мне даже его стиль идет обычно). /позднейшая вставка – Влада спросила, на кого из знаменитостей она, по моему мнению, похожа (со сравнением Ильи, кстати, охотно согласившись). Я процитировал еще раз ей тот кусок про секстилионы – она дралась, но я не унимался и назвал одну любимую порноактрису – она меня душила. Тогда я задумался и сказал, что в той своей шапке она иногда напоминает мне Хизер Донахью из «Blair Witch», не столько даже внешне, а по типажу, что ли, ну, там у нее тоже была такая гоповатая шапка, хоть вроде и не вязаная. На удивление, Влада сказала, что не видела этого фильма, а может, не помнит, и тогда мне стукнуло в голову о типажах, а именно вот что: если всерьез классифицировать Владу по Кибби (я не то чтобы слишком серьезно к этому отношусь, но щас не о том), то я б, наверное, отнес ее к софт гамину с довольно мощным софт – она маленькая и хрупкая, с узкими плечами, но при этом женственная, и у нее большие, очень выразительные глаза… подумав об этом, я сказал: «Немного на Аврил Лавин в юности». Не удивляйтесь. Я много слушал всякой музыки конца 1990-х–начала 2000-х, и меня вообще привлекает эта эстетика, как вы, наверное, поняли по выбору прикида для Ильи, и исходя из этого я не то чтобы никогда не дрочил на юную Аврил Лавин… Ну, и короче, шо вы думаете? Она опять дралась. А потом начала подводить глаза точь-в-точь как Аврил Лавин в юности и – блин, меня это заводит).
Ну, так вот, мы смотрели эту многочасовую духоту про Вьетнам (не скрою, что в этом редуксе насыщенный кадр, но только и всего), и Влада, я уже не помню в какой момент даже, разразилась тирадой о том, что ненавидит этот фильм, и ненавидит «Сердце тьмы» Конрада, и вообще, если уж на то пошло – не понимает, в сущности, какого хера она вообще должна сочувствовать каким-то половозрелым мужикам, которые приперлись хер знает куда стрелять, насиловать и грабить, а теперь разводят греческую драму из симптомов своего ПТСР? Ее несло и несло (блин, как я ее обожаю в такие мгновения – если б вы знали! Илья, кстати, тоже), она приплела сюда «Цельнометаллическую оболочку» Кубрика, заметив, что она обожает экранизации «Сияния» и «Лолиты», но вот этот фильм не просто мимо – тут все то же самое, надутые щеки американского империализма и крокодиловы слезы оккупантов, столкнувшихся с тем неожиданным обстоятельством, что не только они могут убивать, но и их тоже. В какой-то момент она полезла в настолько дремучую хуйню, что выдала: дескать, в перестроечном кино об Афгане, по сути, больше какого-то переосмысления, чем в этой оскароносной еболе, которая пытается метафизически рассуждать на темы, в которых нихера не понимает. Почему в фильме Кубрика – спросила она – экранизирована только половина книги? Можно же было и Лолиту так порезать, до смерти матери или до секса с Гумбертом – ну? А вот потому – говорила она – что главный герой и автор книги после войны ПРИЕЗЖАЕТ во Вьетнам жить, женится там на вьетнамке и остается навсегда. В этом факте, говорила она, больше правды, чем во всем этом клише про жестокость войны, которая обязательно таится в человеческой природе, если убивать приходите вы, а если убивать приходят вас, то это – Мордор, покусившийся на Нуменор, и никакой уж изначальности тут нету. Это как… – говорила она, – тот же Кубрик, рассуждающий о женской сексуальности в «Eyes Wide Shut» и при этом абсолютно не отбивающий того тонкого нюанса, что само по себе признание Николь Кидман могло бы быть безобидной девиацией, если бы касалось только мужа, которого она «хотела променять на моряка». Но вот если оно касается спящей за стенкой маленькой дочери этой женщины, то это ее признание совершенно заваливает моральный горизонт, и дело тут не в том, что женщина бы вовсе не сказала так, возможно, и сказала бы, но подразумевала бы она при этом что-то кардинально отличающегося от того, что вложил в эту фразу Кубрик, проговаривая ее устами Кидман. Короче, – говорила она, возвращаясь к Копполе, – кто-то может мне объяснить, в чем смысл этого разглагольствования Курца? Почему он там живет в окружении камбоджийцев – потому, что он их белый господин? Да слушайте, – говорила она, – можете обвинить меня в феминизме, но в этих дурацких мальчишеских драках из «The Hurt Locker» Биглоу больше правды, чем в вот этих многочасовых меряниях членами. Вы уж простите, мальчики, – добавила она в конце, – не то чтобы я не любила члены…
- Прикинь, а мы никогда не мерялись членами? – сказал я, вопросительно взглянув на Илью.
- Да вроде бы нет, – сказал тот, задумавшись. 
- Ну, говорите что-нибудь! – взмолилась Влада. 
- Илья! – сказал я апатично и положил голову на плечо Ильи, тот приобнял меня.
Я реально приятно устал от этой тирады, это было очень похоже на слабость после сильного оргазма, разве что, может, только интеллектуальную или психологическую – почему-то Илья всегда был более стойкий к Владиным мозговым штормам, а вот я уносился за ее мыслью и кружил, это было приятно, но я иногда уставал.
- Влада права, – сказал Илья, слегка поглаживая мое плечо. – Она все как-то очень тонко чувствует.
- Это ты из… собственного опыта? – взглянул я на него, так и лежа на его плече.
- Ну да… Короче, понимаете, они там в фильме ходят, будто бы танцуют. И говорят, как будто знают, что им щас ответят в точности. Ну, понятно – кино, там расписано. Но это и смешно на самом деле. Там вот был бой, и, понимаете, в чем прикол – они там каждый знает, кто умрет, а кто дальше поедет, а оно не так. 
Илья задумался. 
- Прости, – сказал я тихо. – Я нечаянно.
- Та господи, чего? – так мило улыбнулся он.
- Нет, правда, что-то меня тоже понесло, – понурилась Влада.
- Так, а ну… обнимите меня, – улыбнулся Илья.
Влада рухнула на диван возле Ильи, с другой стороны, я полез обнимать его, Влада тоже, и мы почти одновременно поцеловали его.

***
Потом оно было стихийно, у нас довольно часто получаются продолжительные, как бы это сказать, ну, предварительные ласки. Влад, я не знаю, стоит мне все это описывать подробно или нет? Ну, мы ж еще отредактируем потом, не знаю. Короче, в тот раз мы, целуя Илью, постепенно приблизились к предметной сути нашего предыдущего разговора, и поскольку вдвоем с Владой мы способны на многое, то Илья очень скоро остался довольный и удовлетворенный. Мы же продолжили целоваться, ощущая в этих поцелуях вкус победы на наших устах и не только (нормально так? ржет), мы заводились все сильнее, и я в конце концов набросился на Владу (мне часто нравилось быть с нею грубоватым, в отличие от Ильи, наверное, но особый кайф был как раз в том, чтобы сразу после грубости заботиться о ней, лелеять). Ну и, короче, тут уж исчерпался я. Я не раз говорил Владе, что ненавижу свой рефракторный период и что мечтал бы иметь ее, пока не умру. Она мне постоянно отвечала, что не хочет, чтобы я умирал, и что любит меня всяким, и даже уставшим. Но все-таки удобно трахать девочку вдвоем – когда я выдохся, Илья был рядом, и короче, я с наслаждениям сжимал ее руку, а она сжимала мою, пока в нее входил Илья, я в какой-то момент целовал ее скользкие губы, потом она кончила. Илья же еще был вполне себе в ударе, и мы посмотрели друг на друга с вожделением. И бросились друг другу в объятья. И тут.
- Я придумала!
На весь коттедж. Я думал, что она заснула.
- Она придумала, – сказал Илья, оторвав свои губы от моих.
- Ну и что? Я хочу тебя, – сказал я обиженно.
Хотя уже знал, чем это все закончится.
- Я тебя тоже, но она придумала. 
Он легонько шлепнул меня по плечу. 
Я вздохнул и резко отвернулся от него. Влада лежала навзничь голая, вспотевшая и абсолютно просветленная, смотрела в потолок большими и красивыми глазами. Ну как же она невозможно прекрасна!
Я практически лег на нее, опершись локтями о постель.
- Что ты придумала? – спросил устало и потерся носом об ее нос – мы часто так делали, было забавно, по-детски. 
- Я знаю, что будет в этой церкви на крещении ребенка сотенного есаула. Оксана потеряет там сознание. 
Я наморщил чело.
- Не слишком явно? 
- Не, там много людей. Просто обморок. 
- Может быть, – я кивнул. – А зачем тебе это?
Я осторожно убрал спутанные волосы с ее глаз. 
- Потому что у нее будет видение.
- Краса, ты щас это придумала? 
- Ну, да.
Я не понимал, как работают ее озарения, – даже и не пытался. Знаю, что ей часто снилось что-то колдовское и красивое – и мы старались записать наиболее подробно. Какое отношение к этому имела плотская любовь? Какое-то, наверное, имела – иногда мне казалось, что оргазм что-то как бы переключает в ее мозгу. Не то чтобы мы специально это делали, чтобы она сочиняла – в конце концов, мы хотели ее и хотели доставлять ей удовольствие, но не скрою, что в этих озарениях тоже было что-то очень возбуждающее и манящее для нас. 
- Будем писать? – я лег возле нее на бок, подперев голову рукой.
- Я хочу очертить на словах – ты запомнишь? 
- Давай я быстро наберу? Или включить диктофон?
- Нет! 
Влада дернулась и тоже легла на бок – лицом ко мне. 
Она ненавидела диктофон – это, в ее понимании, нарушало интимность, и вообще собственный записанный голос сбивал ее с толку.
- Вот… 
Невесть откуда взявшийся Илья поставил передо мной макбук с запущенным редактором.
- Я в душ, – сказал.
- Прости, – игриво жалобно скривилась Влада, и он, уходя, пошевелил ей спутанные волосы, от чего они опять упали на глаза.
Она попыталась шлепнуть его пониже спины, но кажется, не достала, Илья ушел. Что-то мне подсказывает, что не только помыться, но тогда я об этом не думал. Влада легла на живот и сказала (щас не точно воспроизвожу – это именно что чернетка, которую мы удалили, все окончательно расписав. Это был такой «скрипт» будущего текста – это Влада так говорит):
- Заметаемая завирухой вечерняя степь. Волчья стая из Дикого Поля бредет по степи, как по снежному морю. Сделай там пометку, чтобы я потом зарифмовала с той волчьей стаей из Лета Господнего, плиз…
- Угу…
Она лежала на животе, подпирая подбородок кулачками, спутанные волосы спадали на лицо, она согнула ноги в коленях и заболтала ими. У нее были такие явственно округлые бедра, которые я обожал, вообще стан такой тонкой восьмерочкой, знаете. Почему-то при невысоком росте и «тендітності» это очень манило.
- Волки подходят к кладбищу в Красном Колядыне, там эти каменные кресты, засыпанные снегом, обмороженные, кое-где в сосульках. Над лесистым холмом деревянная церковь. Там правится… Главное – перед аналоем дрожат свечи… Икона Покровы Богородицы, вот эта…. 
Влада защелкала пальцами и быстрей заболтала ногами. 
- Барочная, где украинка Мария. Вот-вот, она смотрит на эту икону, Оксана.
- Я понял. 
Илья зашел в одних спортивках, с рушником на плечах, он нес по кружке с кофе в руках. Поставил кружки на стульчик, принес этот стульчик ближе к нам и укрыл Владу пледом. 
- Залезай под плед, – сказал мне.
- Тихо!
- Лезь под плед!
Влада сама меня укрыла, глядя в монитор. 
Илья поставил на стульчик пепельницу и взял из шкафа пачку сигарет и зажигалку. Стукнул пачкой по макушке задумавшейся Влады и сказал ей:
- Курить над пепельницей, не курить в постели.
Еще раз стукнул и отдал ей сигареты.
- Нужно че? – спросил и улыбнулся.
Влада как будто только его увидела.
- Да, нагугли мне пока о таинстве крещения, подробно! Мне нужен текст запрещения, оно так и называется, ищи… «Запрещает тебе Господь, диаволе, пришедый в мир и вселивыйся в человецех», – я дальше не помню, ищи.
- Хмм… да разрушит твое мучительство, и человеки измет?
- Вот-вот!
- …иже на древе сопротивныя силы победи, солнцу померкшу, и земли поколебавшейся, и гробом отверзающымся, и телесем святых востающым: иже разруши смертию смерть, и упраздни державу имущаго смерти, сиесть тебе диавола.
- Запрещаю тебе Богом, показавшим древо живота, и уставившим херувимы и пламенное оружие обращающееся стрещи то, запрещен буди.
- Так ты все знаешь!
- Тихо! Я печатаю… пусть говорит.
- Убойся, изыди, и отступи от создания сего, и да не возвратишися, ниже утаишися в нем, ниже да срящеши его, или действуеши, ни в нощи, ни во дни, или в часе, или во полудне: но отъиди во свой тартар, даже до уготованнаго великаго дне суднаго. Убойся Бога седящаго на херувимех, и призирающаго бездны, егоже трепещут ангели, архангели, престоли, господства, начала, власти, силы, многоочитии херувими, и шестокрилатии серафими: егоже трепещут небо и земля, море, и вся, яже в них. Изыди, и отступи от запечатаннаго новоизбраннаго воина Христа Бога нашего: онем бо тебе запрещаю, ходящим на крилу ветреннюю, творящим ангелы своя огнь палящ: изыди, и отступи от создания сего со всею силою, и ангелы твоими.
Ну, это был реально жуткий кусок, как она упала в этом притворе и очнулась летом в заросшей запаутиненной церкви, где лежали высохшие скелеты старшин в потемневшей истлевшей одежде. Это, понятно, тоже была отсылка к «Кровавому меридиану», да, но это потому что я знал – так не факт, что и отобьешь. Опять же – Владе хорошо давалось описание запахов. Там вот этот гнилостный смрад, эта вонь почерневшего дерева, мха, разложившихся трупов и плесени…
Не буду, короче, пересказывать – я набирал, Илья слушал. И нам обоим было страшно. Наступал рассвет, когда Оксану откачали. Я четко это помню – она не просто раскрылась вовсе, а сползла и села на край постели. Она сидела ко мне спиной, со своими прекрасными голыми бедрами, спутанными волосами, она обхватила ладонью чело и курила, согнулась, нога за ногу. 
Илья осторожно подошел к ней, спросил негромко:
- Влада, ты будешь спать? Влада, ты ляжешь? – осторожно коснулся ее плеча. 
- А? Нет, я не засну.
Илья открыл окно – потянуло туманом.
- Заварить тебе кофе? – спросил Илья.
- Давайте пойдем искупаемся. 
Влада вдруг посмотрела на него.
Илья на меня, я кивнул. 
- Хорошо, – Илья кивнул. – Я заварю вам кофе. Богдан, ты оденешь ее? Богдан! Или тебя самого одевать? 
- Не… Не-не, щас все… Влада!

***
У Влады было несколько забавных поведенческих особенностей, которые меня смешили. Ну, например – она не очень любила обнажаться вне сексуального контекста. Щас вдруг понял, что это не так-то просто объяснить, но я попробую. Я уже говорил, что мне нравятся тактильные ощущения, когда я обнажен, я говорил, что у меня есть привычка ерзать и тереться об Илью в постели (об Владу, кстати, тоже, но там есть особенность – я объясню). Это я знаю за собой с юности или, пожалуй, даже с детства, мне кажется, у меня много эрогенных зон разбросано именно по телу, по коже именно. Щас такое редко бывает, но в юности, в подростковом именно возрасте я часто ощущал такие будто электрические разряды под кожей, причем даже без какого-либо эротического подтекста. Иногда из-за этих разрядов я не мог заснуть или усидеть на стуле, с тех времен вот эта моя привычка ерзать. Или чесать голову. Да, на макушке у меня какой-то пиздец нервных окончаний, забегая наперед – Влада могла привести меня в почти оргастическое блаженство, просто легонько массируя голову, виски, играя с моими волосами. Я много раз пытался это повторить на ней – но нет, она была не столь отзывчива к подобным ласкам и как-то во время секса прямо мне сказала «схвати меня за волосы». Да, это ей нравилось. Ей нравилось заламывание рук, шлепки и сильные объятия, даже небольшое удушение, но мы с Ильей оба последнего избегали, и со временем Влада согласилась, что ей достаточно имитации оного. Илья вообще, как я и говорил, в сексе более ласков к Владе, чем я, наверное, его страсть измерялась разве что в интенсивности движений или там крепости объятий, но Влада приучила его ко всяким доминирующим трюкам, и ему даже понравилось, насколько я мог судить. Я же, несмотря на то, что позволял себе с Владой больше грубости, все же сам по себе был резко отрицательно настроен к любым элементам насилия – по мне, это антисекс. Я был с Владой грубоват по другой причине – я ее дико хотел. И эта дикость ей нравилась. И эти переходы грубости в ласковость в моем исполнении ей тоже нравились, насколько я мог судить (мы это постоянно обсуждаем, да, и если я говорю «насколько я могу судить», то это просто моя застенчивость, ок?). Как-то в ходе этих бесчисленных обсуждений и экспериментов мне захотелось лучше понять Владу, и я попробовал принимать от Ильи ту жесткость, которая так нравилась Владе, и знаете что? Мне понравилось. Не все, очень в лайт-варианте, но мне понравилось, как он мной наслаждался, скажем – хотел меня и брал все, что хотел. Мы обсудили это с Владой – она была в восторге от происходящего, и это меня тоже вдохновляло, ясен пень. Мы согласились, что это круто, я теперь получше понимал, чего хочет Влада, и старался это воплощать. Но был один нюанс. В ходе всего этого движа я вдруг предложил ей побыть со мной столь же активной, как Илья, короче, делать со мной то, что делал Илья (и что ей так нравилось), ну, беря во внимания разницу между ними. И это было одно из существенных наших открытий, а именно – я моментально приходил в сексуальное неистовство от того, что Влада вела себя со мной, как парень, скажем так. Это было просто волшебно, мне сложно описать. Я дико возбуждался от самого ее вида, взгляда в такие мгновения, от самого факта, блин, короче. Это могла быть, казалось, сугубая мелочь, например какой-то невинный, но решительный шлепок, или, например, мы разминаемся с ней где-то в коридоре, и вдруг она хватает меня, прижимает к себе и лапает или жадно целует взасос. Или, например, помню, как меня это приятно поразило – она сверху на мне и кажется такой прекрасной, я поднимаю голову, чтобы ее поцеловать, а она вдруг хватает меня за шею и прижимает к подушке, я тут же достигаю пика. Будничное, но решительное «Я хочу тебя изнасиловать» – и я тут же таю: «Да, солнышко, все будет, как ты скажешь». Как-то мы жили у меня, и Влада решила развить эту идею и пригласила меня на свидание. Да (я потом узнал, что они с Ильей это обсуждали). Причем она хотела именно вести себя со мной, как парень, – открывать двери, помогать раздеться, отодвигать стул, делать мне комплименты, развлекать меня, заказывать, что мне захочется, и оплачивать счет (да, вплоть до этой подробности, блин). Сказать, что я смущался – ничего не сказать. Но ей удалось меня раскрепостить и… Я просто не знаю, мы обсуждали это с Ильей и, ничего не объяснив, просто зафиксировали факт, но… я не знаю, почему, но когда она все это делала со мной… Блин, для меня не было никого и ничего прекрасней и желанней ее, ее, ЕЕ, ВЛАДЫ, о, как же я ее хотел тогда. Уже тогда на свидании я не выдержал и сказал ей все это. Я сказал:
- Влада, я не знаю почему, но когда ты вот так ведешь себя со мной, то почему-то делаешься до безумия прекрасной. 
Она сдержано и НАДМЕННО улыбалась в ответ. Прям так знаете с прищуром, как уверенный в себе парень, хах.
- Я хочу тебя прямо сейчас.
- Нет.
- Ну, Влад…
Я чуть не плакал. Она вдруг уверенно взяла мою руку в свою и поцеловала, затем так и держала в своих. Теплых. Маленьких. Изящных.
- Это классно, что мы делаем, мы это все обсудим, но дома, окей? А сейчас у нас свидание, красавчик. 
Дома у нас был безумный секс, и я был настолько жадный и напористый, насколько хотелось Владе, и после этого я почувствовал и научился делать, как ей хотелось, а она поняла, чего хотелось мне. Мы назвали это реверс-интересом, мне были по ходу интересны вот именно эти тонкие нюансы смены ролей, и Владе, кстати, тоже это оказалось интересно, и прикол был даже не в грубости и не в доминантности, а вот именно в тонкостях, и самое важное – это позволило мне открыться Владе до конца, то, что она была так со мной, как бы нас уравняло, и я мог проявлять с ней мужественность, и это меня совсем теперь не угнетало как-то, в отличие от раньше, когда я постоянно думал, что типа чему-то должен соответствовать, и, может, я какой-то не такой, это какое-то внутренне неравенство ушло, вы понимаете? Совсем. Именно после этого я стал с ней проявлять напор и грубость, которые ей нравились, и именно после этого мы с ней обсудили мою чувствительность, и Влада научилась обалденно с ней взаимодействовать. Она исследовала чуть ли не каждый миллиметр меня, и мы поняли это про макушку, бедра, ягодицы, но самым удивительным открытием была, как ни странно, спина. Да, оказалось, спина (и немного плечи) были самыми чувствительными – вы не представляете, что Влада делала с моей спиной посредством одних своих разукрашенных ноготочков – без всяких царапин, без всего. Это было тоже своего рода проявление доминирования с ее стороны, но нежное, все как мне нравилось. Илья тоже это оценил, ему нравилось, как я тащусь от этого, и они научились делать мне улетный массаж вдвоем. Вот что касается Ильи – надеюсь, вы не думаете, что я ему не возвратил те грубые ласки, которые в целом понравились мне? Вроде бы ему тоже немного понравились (Владе – вот кому это все больше всего нравилось, беспристрастный наблюдатель тоже мне), но в целом в его реакциях было что-то дежурное. Трюк с доминацией Влады он тоже охотно принимал, но… короче, по ходу он просто хотел, чтоб мы были довольны. Вот, несмотря на его крепкую спортивную фигуру, ежедневные занятия (бег, отжимания, пресс, турник иногда), вы не представляете, какой он был в душе ванильный, что ли – он любил обнимашки, поцелуйчики, лежание рядом, поглаживания, утютю Влады – я пытался это изобразить, но у меня плохонько получалось, хотя он утверждал, что похоже, хах). Он был гораздо менее извращен, чем мы с Владой, надо признать, но вместе с тем – он как бы нас уравновешивал, стабилизировал, что ли. Вот именно он, возможно, делал из нас стабильную, похожую… Ну а что – нет? Похожую на семью троицу людей, именно что похожую на нормальную семью, не позволяя нам с Владой ввергнуть отношения в какой-то треш, запутавшись в собственных девиациях, хах. Но он помогал и мне (хотя и Влада, конечно, – вот как с теми опытами со свиданием). Я любил шутить, что мы были с Ильей любящей друг друга парой, да, и это были две опорные точки, основа, а Влада стала как бы бриллиантиком, оттеняющим нас обоих и концентрирующим нас на себе.
/@ruah: какая чушь. //@givenbygod: пошла ты, ты – бриллиантик!/
Короче говоря, как вы поняли, я любил тактильность, и мне нравилась нагота. Я не то чтобы считал себя пиздец красивым, но, между нами говоря, тело у меня было норм. Может, и не такое спортивное, как у Ильи, более худощавое, но, если не хромать и закрыть мою рожу мешком – вполне себе достойное тело, имхо. Но дело даже не в этом, а именно в тактильности – нежиться утром в постели, ощутить приятный холодок, сбросив одеяло, тепло тел Влады и Ильи рядом с собой – я, например, как будто отличал тепло их тел – обжигающий душ и обволакивающую воду в ванной. Я это обожал, я как бы ощущал все кожей. В жару, да и не только, я легко не одевался вовсе в доме, мне вообще было хорошо обнаженным, но именно при своих или в одиночестве, тут как раз дело не в эксгибиционизме, я, например, так же стеснялся фоткаться нагим, как и одетым, как-то с Владой у нас зашел разговор, она фоткала меня исподтишка, как оказалось, показала мне:
- Смотри, классная фотка.
Было жарко, я лежал на диване после душа, перевернувшись на живот, погрузился в бумажную книгу, – Влада посоветовала, «The Ritual» Адама Невила… И она меня сфоткала вот так в лицо, было видно, что я голый, но никаких подробностей особо, и обложка книги даже в тему закрывала парализованную сторону, а шрамов от швов на бедре было вовсе не видно – они были с другой стороны. Не, реально неплохая фотка, неплохая поза, челка спадает на глаза, и я сосредоточен так забавно. Блин, Влада, это была неплохая фотка. Она осталась у меня, и я на нее смотрю иногда. Она мне нравится. Но тогда я чуть ли не скандал закатил, да буквально скандал, я очень засмущался. И когда перебесился, Влада спросила меня:
- Ты никогда себя не фоткал?
- Нет.
Да я вообще-то себя не фоткал особо. Даже и одетым. Но, тем не менее, Владе удалось меня расшевелить, чтоб я не так стеснялся. Там, на речке, я полюбил купаться голышом, мне это нравилось именно из-за ощущений. Но без подначивания Влады я бы не решился, несмотря на то что это было глухое место и, кроме нас, туда никто не ходил. Я даже с удовольствием там стал загорать голышом на берегу и неплохо загорел за лето. Но прикол в том, что мне это нравилось даже и вне контекста секса, понимаете? Это было просто приятно. А вот Влада охотно обнажалась только если что-то намечалось или хотела нас с Ильей подразнить, ну, в таком духе. Поначалу я заметил, что она легко засыпала голой после секса, но если среди ночи просыпалась, например, то надевала ночнушку. Вот я заметил: проснусь с утра – Влада спит уже в ночнушке. Мы любили, если спали вместе, класть ее между нами. Так и привыкли, но Илью я из-за своих пристрастий к тактильности приучил давно тоже спать голым (поначалу он любил спать вообще в трусах и футболке, жесть) еще до нашей с Владой встречи. Но вот Влада в этом смысле была непоколебимой. Не то чтобы она протестовала, нет. Нам нравилась она обнаженная. И она поначалу так забавно пыталась нас удовлетворить в этом вопросе. Она забавно выходила из душа в полотенечке, сушила волосы, брала какую-то книжку или телефон, снимала это полотенечко и аккуратно складывала, вешала на стульчик и ложилась между нами или с кем-то из нас, читала или листала ленту в телефоне, целовалась (отходя ко сну, мы обычно целовали друг друга и желали спокойной ночи), дальше было самое страшное. Вы уже догадались? Нет? Ну, кто-то выключал свет, ложился, как кому нравится. Влада некоторое время лежала, потом через некоторое время натягивала одеяло на подбородок. Не, это умора. Она натягивала одеяло на подбородок и, дико стесняясь (это стеснение явственно слышалось в голосе), шептала: 
- Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое…
Потом она некоторое время мешкала… потому что в ночнушке она привыкла читать и креститься, спустив одеяло до пояса, а сейчас стеснялась – и, не решившись обнажить грудь, крестилась немного неуклюже поверх одеяла и ложилась на бок (она спала в основном на боку, во сне иногда переворачиваясь на живот). Но стоило ей ночью проснуться и сходить в ту же уборную – она ложилась всякий раз уже в ночнушке. Как-то мы с Ильей спрятали всю ее одежду, какую нашли. Она проходила голой с полчаса, ей это явно не нравилось, и в конце концов она надела олимпийку Ильи и с довольным видом принялась готовить завтрак. Блин. Короче, мы сдались, и она с таким удовольствием стала надевать ночнушку на ночь, что вы не представляете. Она не могла толком объяснить, что не так, яростно отвергала наши упреки в том, что она не чувствует себя с нами защищенно.
 - Как еще мне вам ДАТЬ, чтобы вы не несли хуеты?!
Это надо было ее еще довести до такого выкрика – она, как и я, не любила этого быдляцкого «дать» и вообще таких формулировок.
Короче – она спала в ночнушке, если мы трахались, она клала ее где-то рядом и надевала, когда все отходили ко сну, или, проснувшись, надевала. Она носила такие длинные ночнушки-футболки, такая любимая с НАСА, как я уже писал (на самом деле их было две похожих), а после этой истории я подарил ей целых пять штук, тоже черных, с принтами обложек разных частей Call of Duty – ой, вы бы видели, как она ржала, и носила почти постоянно только их. И вот она спала в футболке, во время месячных надевая трусы, и утром подолгу могла ходить в этой ночнушке, завтракать в ней или готовить завтрак, заваривать или пить кофе. И не могла мне объяснить, в чем разница – ты все равно без трусов, без лифчика, в чем разница, в футболке или без?
- Не знаю, – говорила она.
А потом как-то сама опять подняла эту тему и сказала, что голой не может толком думать ни о чем, кроме секса, во всяком случае, долго. Мне это было странно, но я, наверное, понял ее, и со временем нас даже как-то стала заводить ее НЕнагота. Ну, знаете, есть вроде даже такой поджанр порно – обнаженные парни и одетые девушки. Вот что-то такое. 
Ну, так вот, Влада и плавать в реке голой не любила, в отличие от меня, ну тут, ясно, мы и не заставляли, все-таки речка есть речка (хотя мы как-то уломали ее на обнаженную закатную фотосессию среди камышей, получилось прикольно, но в воду она заходила только по колено, да, русалочка?). Вообще же поплавать она любила, как и я (Илья не очень – он и плавать толком не умел и не особо-то хотел учиться), но голой не плавала. Я, впрочем, тоже не всегда, особенно днем, когда существовала вероятность встретиться с кем-то на реке, – я обычно надевал брифы на шнурках, такие, для бассейна, в них было удобно, а Влада любила слитные купальники, сплошные, без вставок и особых вырезов, были пара на одно плечо, может, с более глубоким декольте или более открытыми бедрами, тоже спортивного толка, что ли, практичные, в целом такие, знаете, не то чтобы строгие, ну, не вульгарные, не пошлые – они ей удивительно шли, и я часто думал, почему так – вот такой купальник на этой девушке выглядит, может, гораздо более возбуждающе, чем любое бикини и, может, даже более, чем нагота. Но вообще у Влады есть вкус, она же гений. 
Ну, так вот – Илья тогда пошел заваривать нам кофе (и я знаю, за чем еще – за спиннингом. Вот чего он не мог упустить – хотя б немного порыбачить, оказавшись возле речки), а я полез в шкаф и, одевшись, достал спортивный костюм Влады. 
- Там сыро, Влад, туман. Надень костюм. 
Она, довольно вяло, сонно уже двигаясь посреди комнаты, влезала в купальник. На кровати лежал халат.
- А, ладно, – отозвалась она, зевнув, натягивая купальник.
- Может, ляжешь спать? – спросил я.
- Не. Хочу поплавать. И обсудим.
- Да. Ты супер, – улыбнулся я.
- Не говори щас. Я еще в процессе, – сонно улыбнулась она в ответ.
- Хорошо.
Она надела костюм поверх купальника, и мы спустились вниз и выпили заваренный Ильей кофе, я предложил Владе бутер – она отказалась. 
- Всегда довольно странное состояние, – сказала она, отпивая кофе. – Как будто я еще не здесь. Но приятно. 
- Ты супер, – повторил я свое утверждение и тоже отпил.
- Я хочу посвятить тебе эту книжку.
- Что? 
Я чуть не поперхнулся.
- Мы обсуждали это с Ильей. Вы оба меня вдохновляете, но Илья говорит, что надо посвятить именно тебе – он настаивает. И я не стала спорить. Мы сошлись на том, что он не будет возражать, если я посвящу ему следующую – ну, если напишу хоть что-то.
Она улыбнулась.
- Слушай… – только и выдавил я.
- Это не обсуждается, – опять улыбнулась она. – Там будет написано «Богдану», сразу после названия. А может «Богдану, с любовью» – я еще не решила, как будет стилистически лучше. Просто писать «со страстью» – не особо принято.
Она засмеялась – у нее редко, но иной раз проскальзывает развязный, именно ведьмин смех.
А я стоял ни жив ни мертв. Конечно, сейчас вы уже все знаете, что там написано, но тогда для меня, там, на кухне укутанного предрассветным туманом коттеджа посреди душного карантинного лета как будто весь мир навсегда изменился. Есть вещи, есть слова, которые меняют вашу жизнь бесповоротно, я думаю, вы согласитесь, что слова «я тебя люблю» от самой прекрасной девушки на свете действительно меняют жизнь, но вы даже не представляете КАК меняют жизнь слова «Я хочу посвятить тебе эту книжку» от самой прекрасной и гениальной девушки во всей мультивселенной. 
Я просто стоял на этой кухне, Влада что-то дальше шутила, потом вошел Илья со своим спиннингом и торопил нас, потом мы вышли из дома и пошли заросшей стежкой, утопая по пояс в болотном тумане, и все было серо и бело, а где-то вдали тлел рассвет. Я пошел без трости, было здесь недалеко, но я все же хромал, и Влада, как всегда, у нас так повелось, взяла меня под руку и, идя так, разговаривала с Ильей, который нес спиннинг и снасти, потом от переизбытка чувств после акта творения она запела, с ней это часто бывает, и это безумно красиво – она запела «Гомін, гомін по діброві»:

Туман поле покриває;
Мати сина виганяє:

«Іди, синку, пріч від мене –
Нехай тебе орда візьме».

«Мене, мамо, орда знає –
В чистім полі об'їжджає».

«Іди, синку, пріч від мене – 
Нехай тебе ляхи візьмуть!» 

«Мене, мамо, ляхи знають –
Пивом-медом напувають».

«Іди, синку, пріч від мене –
Нехай тебе турчин візьме!» 

«Мене, мамо, турчин знає –
Сріблом-злотом наділяє».

«Іди, синку, пріч від мене –
Нехай тебе москаль візьме!» –

«Мене, мамо, москаль знає –
Жить до себе підмовляє».

Я слушал, тихо улыбаясь, а перед глазами то и дело возникала эта титульная страница, ну, которую вы щас можете увидеть сами, с этой воткнутой в землю турецкой саблей и деревянной церковью вдали, и эта надпись там на ней «Богдану» – я видел эту надпись и, идя сквозь тот туман, я чувствовал, впервые в своей жалкой жизни чувствовал, что прожил эту жизнь не зря. 


IV

Мне кажется, что я как-то затянул повествование, вступление уж слишком длинным получилось – я попробую быстрее перейти к сути, возможно, что-то вспомню еще из того лета, вот действительно лето господне, я даже не знаю, как вам передать, что мы втроем были истинно счастливы там. Что мы делали там в целом? Ну а что мы делали – мы много говорили обо всем на свете, смотрели вечерами какие-то фильмы или стримы, обсуждали это все, готовили – в основном я и Влада, ездили в город за покупками, ходили там в кафе или пиццерию, или просто гуляли, опять же, что-то обсуждая, что угодно, купались в речке или рыбачили с Ильей, смотрели на закат и занимались сексом, много занимались сексом, много целовались, много спали в обнимку и порознь, просыпались поздно, любили друг друга, ЛЮБИЛИ. А главным смыслом и сосредоточием всего была Владина книга. Да, я так ощущал, и Илья со мною соглашался. Она сама и ее творение было центром всего, она писала, она фантазировала, она создавала там эту книгу, и это наполняло все вокруг такой великой важностью, таким космическим значением, что я просто теряюсь. Мы как бы провалились частично в этот Владин мир – этот жуткий и при этом удивительно прекрасный Владин мир, и это путешествие между мирами было самым впечатляющим из всего, что со мной вообще происходило в жизни. Я прикоснулся к чему-то бесконечно важному, значимому, и более того (и это вызывало во мне дрожь) – я был для этого важного не только лишь не посторонним, но, о Боже, я был источником вдохновения для создательницы этого всего. Я как будто заново родился. Вы знаете, в начале я говорил, что «я тебя люблю» от любимого парня и любимой девушки – офигительно бустят самооценку, но что действительно кардинально способно ее поменять, так это вот это слово курсивом на титульной странице «Ведьмы» – Богдану. 
Влада дописала книгу в августе. Последние дни она почти беспрерывно писала – уже в какой-то лихорадке. Перед тем мы съездили наконец в Шаповаловку, были на том поле и сфотографировали Владу возле того разбитого щита с торчащими из него саблями – вот эта смешная фотография, где она прыгает возле того щита, получилась почти что случайно, она пребывала уже в таком пограничном состоянии несколько дней – то впадала в уныние, то в буйную веселость, но чаще всего пребывала в очень отстраненной задумчивости, как будто совсем уже находясь не здесь, а полностью в неведомых глубинах своего жуткого и красивого мира, в тех его пределах, куда она уже не смогла бы нас взять, как бы ей ни хотелось. Вот в приступе этой веселости мы и сделали эту фотку, мы фоткали вдвоем с Ильей каждый на свой смартфон, но у Ильи получилось лучше. А вот эту сцену, в самом конце, уже в самом-самом конце, где в свете ущербной луны из болотной воды речки Куколки вылезают русалки… Ну, вы ведь помните, я думаю, все читали эту книгу, а если нет, то пересказывать нет смысла, но просто я обожаю эту сцену – оно так классно сделано, там весь роман зима, с вот этой страшной синей вьюгой бесконечной, а в конце, в самом конце, уже, по сути, в эпилоге – эта степь под Конотопом, лето и ущербная луна, СССР, начало перестройки. Хорошо, я немного перескажу. Вдруг вы не читали – может быть, поймете, о чем я. Там все произведение очень далеко ушло от перифраза Основьяненко, какие-то линии разве что напоминают. Вот эта Оксана, которая ГГ – красивая смуглая девушка с заметным сабельным шрамом от левой брови до щеки, мы не знаем истории этого шрама, кстати, Влада говорит, что и сама не знает, этот таинственный шрам навеян веревочным шрамом на шее Альдо Рея из «Бесславных ублюдков» Тарантино, в том смысле, что в самом сценарии там так и сказано: «Мы не знаем истории этого шрама, и на протяжении фильма никто об этом шраме не говорит». У Влады есть книжки всех сценариев Тарантино на русском, а те, что не выходили на русском, – в оригинале. Она вообще обожает сценарии в книжном издании. Она их даже собирает, довольно большая коллекция у нее дома в Киеве есть. Ну, так вот – сама неясная история этого шрама навеяна этой строчкой из Тарантино, а сам шрам, ну, короче, сам шрам, как бы обезображенная половина лица – моим параличом лицевого нерва. Ну, серьезно, че, Влада сама рассказала. Ну вот, эта Оксана со шрамом – она сирота, и ее еще маленькой захватили в ясырь татары, сожгли все село и угнали эту девочку в Татарию, но оттуда ее освободили запорожцы, это тоже довольно туманная история, никто толком не знает, что там было, на момент начала романа это зима 1652 года, и эта Оксана – служанка у жены сотенного есаула в Красном Колядыне, а сама эта жена из Конотопа, и ее отец в тамошней сотне писарь. И вот вся идея в том, что эта Оксана сближается с женой есаула, дочерью писаря, и соблазняет ее. Потом оказывается, что эта Оксана ведьма и соблазняет она жену есаула не просто так, а чтобы та родила ребенка от беса. Там все по «Молоту Ведьм» на самом деле – она не то чтобы зачинает ребенка именно от беса, это невозможно с богословской точки зрения, она зачинает от этого есаула, понятно, но перед соитием с есаулом с ней спит Оксана, какая эта порочная, такая, знаете, больная и одновременно возбуждающая постельная сцена! И во время этих ласк с Оксаной бес, сидящий в Оксане, как бы тоже ласкается с этой Катериной и оскверняет ее лоно, и в этом оскверненном лоне зреет семя есаула. Короче, оно все происходит в основном зимой после поражения под Берестечком, и это висит над всем текстом, там как бы есть два главных пласта – вот эта казачья старшина с ее думами и тоской по поводу, клониться ли к московскому царю и т. д., это очень такой патриархальный мужской мир, и есть больная страсть этой Оксаны к Катерине в глубине этого мира, и это ведьмачество Оксаны, это инфернальное колдовское в ней. Вся эта вольница казачья и восстание Хмельницкого как выражение ее – все это степь вот эта зимняя, и вьюжная, и нескончаемая, в эту степь в начале текста из Дикого Поля врывается стая волков – метафорически это бесы, которые, выходя из Оксаны, врываются в мир старшин. Но сама Оксана не то чтобы бенефициар этих бесов, нет. Они просто лезут из нее наружу, а кто она такая, мы и сами не знаем, не знает и она, она зависла в этом междумирье, ее как будто бы убили там, в селе, в далеком детстве, при набеге, часть ее как будто бы действительно убили, и эта вот мертвая часть теперь источник, пристанище бесов. Но в чем там главный прикол – мы до конца не знаем, является Оксана только лишь орудием бесов или что-то она чувствует к Катерине, она как будто бы, возможно, любит эту Катерину, но мы так точно этого и не узнаем. Там в конце есть сцена, вдохновленная на самом деле похожей сценой из «Остатка дня» Ишигуры, помните, там тоже есть глобальные события и любовная линия на их фоне? Так вот, там у Ишигуры есть сцена в конце, когда в это английское уединенное поместье приезжает Риббентроп – готовить Мюнхенское соглашение. Прикольная сцена – она какая-то такая зловещая и обреченная в то же время. Так вот – в «Ведьме» есть очень похожая сцена, только там в Красный Колядын приезжает только что назначенный Хмельницким наказным полковником Прилук Яков Сомко, Сомко там довольно забавный, невыспавшийся и при этом такой рубаха-парень, почти что не пьет на вечере, но сцена тоже зловещая, он говорит там не вполне определенно, но в том смысле, что Хмельницкий собирается просить протекции московского царя. И на фоне этого сотенный есаул узнает всю правду, а Катерина практически сходит с ума и вешается, будучи беременной. Там страшная сцена, когда ее обнаружили и сняли, и дворне показалось, что ребенок шевелится в остывшем теле, Влада умеет быть такой пиздец жестокой, несмотря на свою тихость в жизни, я даже не знаю, меня это немного пугает в ней, но и привлекает вместе с тем. Короче, все кончилось плохо, да, вы уже поняли? Перед смертью Катерина через одного из казаков отправила мужу запечатанное письмо, но из-за шпионских интриг (реально там шерстили эту канцелярию агенты всех подряд – царя, султана, короля и хана) это письмо попало к отцу Катерины, писарю. А в том письме было ВСЕ, понимаете? Она объяснялась с мужем. И писарь, обезумев, берет своих казаков и едет убивать Оксану. Там такая волнующая сцена перед самим концом, где вдовец есаул, очень молодой он парень, кстати, как бы уже все понимая, заступается за Оксану, пытается остановить линчевателей, но его жестоко избивают, а Оксану ставят на колени, и этот писарь рубит ее саблей. Он попал саблей почти точно в ее шрам, этот шрам как бы таки убил ее через десятилетия, понимаете? И вот они ушли, и во дворе на подтаявшем снегу остались лежать труп Оксаны и этот избитый тоже чуть ли не до смерти есаул, тоже бездвижный, и там такое длинное и поэтическое описание первой оттепели, чем-то похожее на вступление к «Поднятой целине», помните? А потом последний кусок, как бы эпилог, про историю того поля под Конотопом, там довольно подробно, но очень сухо и протокольно описана битва, Влада умеет создавать такой ветхозаветный тон, и там вот эта вся мясорубка описана отстраненно, как бы из глубины веков, но это и впечатляет. Также впечатляет, что это место сразу запустело, а потом с веками стало просто полем. Рассказ приводит читателя в конец советской эпохи – на этом поле работал после школы парень, помощником комбайнера. Он встречался с девушкой из Сосновки, и они даже целовались на дороге возле этого поля, а потом парня взяли в армию и он погиб в Афганистане. Очень затянутая и подробная сцена прощания и похорон (так и надо!), вот эта вся позднесоветская эстетика гнилая, эти речи каких-то замшелых чиновников, подробное описание поминок, какие блюда, какие они на вкус, вот это вот все. А потом уж последняя сцена, где эта девушка не может заснуть и уходит к реке Куколке, там месяц ущербный и вербы, туман. И она слышит в воде голоса. Ну, короче, вы поняли, что пародирует этот кусок? Да. Гладь болотной воды, рогоза и туман, рогатый месяц. И просто перед этой остолбеневшей девушкой из воды выходит нагая русалка. Русалка жуткая и красивая одновременно, она выходит из воды и медленно идет к шокированной девушке, а на лице у русалки застарелый шрам – от брови по щеке вниз, как будто от удара саблей. Круто, да?
Так вот – этот кусок Влада сочинила вечером в сумерках под вербой в том глухом месте на берегу Сейма, где мы любили плавать. Она ходила туда-сюда по берегу в мокром купальнике и накинутой на плечи олимпийке Ильи (от комаров, которых она будто бы не замечала) и быстро диктовала, потирая время от времени то виски, то кончики пальцев (она постоянно так делает, когда активно сочиняет – я ей когда-то высказал предположение, что, наверное, нервные окончания на кончиках пальцев и на висках как-то стимулируют какие-то специфические зоны у нее в мозгу). Я сидел на коряге, буквально кутаясь в спортивный костюм, и едва успевал стенографировать на макбук, а Илья слушал и время от времени опрыскивал Владу спреем от комаров – этого она тоже не замечала. Потом она сказала: «Точка. Август 2021-го года. Все». Посмотрела мне в глаза. Как-то даже испуганно будто бы. И вдруг как завизжит на все болото:
- Всееееееее!
И, уронив олимпийку, побежала и щупаря нырнула в реку – вынырнула почти что на середине. 
Я посмотрел на Илью – он сделал неопределенный жест руками, как бы в смятении, и выдохнул:
- Отпад…
- Скажи?
- Вообще!..
- Эй, идите ко мне! – орала Влада. 
В тот вечер мы жарили стейки на мангале (я говорил, что Влада ужасная мясоедка?), а потом немного напились вина. Во второй раз за лето: в первый раз – как заселились сюда, и второй вот тогда – чтоб отпраздновать. 
Знаете, как Влада обожает мясо? Илья умеет готовить эти стейки такими мягенькими-мягенькими, сочными и с минимумом специй. А Влада ест так ненасытно, будто бы впивается зубами, и почти что одно мясо. Ничего не ест – глоток вина или сока и мясо, МЯСО, вся измажется… Я так ее люблю.

***
Эти несколько дней, пока мы помогали Владе редактировать текст, были… странными. Мы впервые были свидетелями завершения творческого процесса Влады, и все было для нас в новинку. Ну, например – вот я говорил, что в конце она в основном как бы была не здесь, но иногда как бы возвращаясь, причем где-то паритетно то в грустном унынии, то в такой заведенной веселости, – как будет на русском «пожвавлена»? Ну, так вот – она бывала пожвавлена примерно в половине случаев. Вообще со временем мы привыкли к этому циклу. Творчество Влады имело такое свойство – она как бы накапливала какую-то психическую энергию, где-то за год-два, и потом резко выплескивала ее в виде книжки. Мне, признаюсь, нравится думать, что это чем-то напоминает мужскую эякуляцию, хах. Ну, не суть, короче, когда этой энергии в ней уже много, она чаще впадает в уныние, закрывается в себе и становится ко всему безразличной, мне даже поначалу казалось, что и нас с Ильей она в такие периоды меньше любит, но в обсуждении она уверяла, что это не так, просто она меньше проявляла любовь, что ли. Это выражалось, например, вот в чем. Пару раз ее отрешение доходило до степеней социофобии – она подолгу гуляла в пионерлагере или в лесу одна, одна ходила купаться, сидела подолгу наверху в мансарде за компьютером. Короче, сам страдая социофобией, я очень быстро отбил, что она хочет побыть одна, и предостерег Илью, чтобы тоже не волновал ее даже банальным «Доброе утро», если она первой не скажет – я знал, насколько это бывает болезненно в подобных состояниях. Как-то вроде бы случайно мы с Ильей легли внизу, Влада работала, и мы типа не хотели ее отвлекать – я так и сказал ей утром. И по ее протестной, но очень вялой реакции понял, что мы поспим внизу еще несколько дней. Влада очень быстро перешла на ночной режим после этого – вставала часа в четыре вечера, завтракала, шла купаться – иногда с нами, иногда одна – исходя из моей инициативы мы организовали такую дружелюбную дистанцию от Влады. Ладно, Влад, колюсь – я прочитал в интернете на сайте психологии и психиатрии, что надо вот так себя вести с шизоидами – давать им максимум личного пространства, но при этом всегда быть рядом в случае желания шизоида сблизиться, это как-то у них называлось типа «ты гуляешь одна, ты это ты, ты не растворишься во мне, но я рядом с тобой – если захочешь, я приду». (Она расплакалась, читая этот кусок. Я говорил, что я ее очень люблю? Говорил? Ну, так вот: я люблю ее! люблю ее! люблю ее! люблю ее! люблю ее! люблю ее! люблю ее! люблю ее! люблю ее! люблю ее! люблю ее! люблю ее! люблю ее! люблю ее! люблю ее! люблю ее! люблю ее! люблю ее! люблю ее! люблю ее! люблю ее! люблю ее! люблю ее! люблю ее! люблю ее! люблю ее! люблю ее! люблю ее! люблю ее! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ! ЛЮБЛЮ ЕЕ!
И если вас эти рефрены раздражают – не читайте дальше.)
Ну, так вот, мы с Ильей спали внизу и готовили еду, закупились полуфабрикатами, забили ими холодильник и не удержались прилепить на холодильник «разогрей и съешь» – как в сериале о Каменской. Кофе заваривали в большом термосе с наклейкой «налей и выпей». Влада, увидев это, виновато рассмеялась и с грустным «мальчики, я вас совсем забросила» полезла к нам в объятья. В тот раз мы, помню, долго целовались на диване внизу, Владу посадили между нами и стали целовать ее. Ну, ладно пару раз чмокнулись между собой, почти случайно. Но в остальном сконцентрировались на ней (ну а что вы хотите, если к тому же мы соскучились за несколько дней), Илья вообще очень любил эти обнимашки, поцелуйчики – я ж говорил. В какой-то момент я понял, что уже залез рукой под ночнушку и лапаю ее грудь, осадил себя и стал ее гладить, пока они с Ильей лобызались, как школьники, ну, короче, в какой-то момент я не выдержал и отлизал у нее – это не то чтобы самая большая ее страсть в сексе, но ей нравилось, что это нравилось мне. А мне нравилось, как бы вам объяснить – поклоняться ее женственности. Короче, не знаю, что ее больше тогда возбудило, поцелуи Ильи или мои, но суть в том, что, удовлетворив ее, мы как бы выяснили этот вопрос, что все нормально, мы так же нуждаемся в друг друге, как и раньше, но Влада хочет побыть одна – мы не против. Мы выпили вместе кофе, и Влада рассказала пару вычитанных недавно забавных фактов, например, о том, зачем у польской сабли елмань заточен с обеих сторон.
То есть серьезно, вот мы сидим втроем за столом и пьем кофе, Илья до пояса голый и улыбчивый, Влада в ночнушке и сонная, распатланная, с таким немного вялым, но довольным выражением лица, которое у нее бывает после соития. А я напротив нее в футболке и спортивках, босиком, смотрю на нее и с необыкновенным наслаждением воссоздаю и воссоздаю в воображении ее ВКУС, отхлебывая кофе… и она вдруг говорит задумчиво:
- Вы знаете, зачем у польской сабли елмань заточен с обеих сторон?
- Что? – спрашиваю я (я только что лизал у нее и не хочу думать ни о чем, кроме того, что она ВКУСНАЯ!.. короче)
- Что такое елмань? – спрашивает Илья.
- Утяжеление на сабле, вверху. Для усиления инерции рубящего удара, вот так…
Она реально изобразила удар саблей, такое впечатление, что она даже тренировалась это делать (я б не удивился). 
- Польско-литовская или венгерская сабля была длинная и предназначалась в основном для конного боя. За счет дугообразности сабля наносила страшные удары, вот этот весь клинок проходил… Короче говоря – елмань заточен с обеих сторон для того, чтобы если ты промахнулся или не убил противника, можно было не размахиваться опять, а вот таким сильным движением ударить обратной стороной сабли снизу. Вжух! Вжух!.. 
Она рубила воздух невидимой саблей. 
А я вспомнил ее вкус...
Ну, короче, после этого она опять поселилась в мансарде, мы здесь. Илья иногда ездил на Владиной машине в город за покупками и на заказы, я как-то поехал с ним за покупками, потом еще раз поехал, раз переночевал у себя в городе, надо было там сходить в собес и в поликлинику. Когда я звонил Илье или писал, он отчитывался – спит днем, встает почти на закате, курит, хавает (Пускай не курит натощак! – Ну, что я сделаю? Она в окошко курит у себя наверху. – Ну ладно), пьет кофе и идет купаться, провожу, почти не разговариваем, возвращается и смотрит у себя Ходячих, спускается взять кофе, обедает в полночь, я уже ложусь, иду в душ и дрочу на нее втихаря, засыпаю, утром она выходит чистить зубы, только я проснулся, говорю «спокойной ночи». Блин, едь уже – я тут совсем ОДИН… 
Короче, к чему я это все? Ближе к завершению книжки это состояние у Влады проходило, она чаще спускалась к нам, как-то подглядывала за нами в душе (мы ее затащили и взяли – ну, мы очень соскучились), и вот когда уже она уже легла со мной внизу, когда Илья был в городе, сказала: «А помнишь, я тебе говорила?» – и сказала что-то, чего точно мне не говорила. Я ей об этом сказал.
- Ну как же, ночью в мансарде, вчера или позавчера…
Так, думаю, приехали… Город, психиатр, рецепт, таблетки… Позвонить Илье…
- Влада, я в городе жил, тут был только Илья. И ты живешь в мансарде две недели одна.
Какие все-таки красивые глаза у нее… безумные, но такие красивые. Она улыбнулась.
- Не думай, я не погнала. Я просто иногда, когда тебя нет, разговариваю с тобой, ну, представляю, что разговариваю с тобой, и что бы ты ответил. Я многое обсуждаю с тобой воображаемым, если хочешь знать. Прости.
Она мило улыбнулась. 
- Если захочешь обсудить с реальным – я внизу. Или звони. 
Я легонько нажал пальцем на кончик ее носа. Она поймала – укусила этот палец и смеялась.
То есть вот такая особенность, поняли? И вот когда она закончила книжку, амплитуда резко изменилась – вот этой буйной веселости стало очень много, а уныние – редко и недолго. А как у нее прыгнуло либидо – такого вообще никогда не было. Короче, дошло до того, что мы снова стали вместе смотреть порно. Тут надо пояснить – мы с Владой смотрели порно вместе только когда она жила у меня, Илья об этом знал, но совершенно не выкупал прикола, он вообще к порнухе был в целом равнодушен, и мы при нем не смотрели, но тут… Короче – ну а что? Илья уходил спать, а мы смотрели. Нам нравилось сидеть или лежать раздетыми, обнявшись, и смотреть. Было классно настолько доверять друг другу и смотреть на реакцию друг друга, обсуждать. При этом друг друга мы почти не трогали, только объятия, тепло любимого тела, иногда мы хватались за руки, иногда, ну, когда уж совсем – целовали друг друга, но быстро, и вновь возвращались к просмотру. Мы в основном смотрели что-то бисексуальное, но вообще-то по-разному. 
- Ты хотел бы, чтобы с нами это делали?
- О… да. 
- О Господи.
- Влад, ты красивая.
- Ляг ближе… Обними меня!
- Я здесь. 
- Я сейчас сдохну... Поцелуй меня!
- Ты в норме?
- Да… Богдаш?
- Все хорошо. Будь рядом.
- Я проголодалась.
- Сука, как же классно, господи…
- Ты полежишь?
- Иди, я щас.
- Нет-нет, я полежу с тобой.
- Ты теплая.
- Ха-ха…
Илья прикалывался с нас – он говорил, что нам надо дрочить на камеру, был бы контент. А Влада говорила, что ей нельзя, потому что она знаменитость, а так бы с удовольствием. 
И вот как-то часа в три ночи мы полулежали внизу на диване, порядком уставшие, мокрые, но ужасно счастливые, и тут Владе кто-то написал в дискорд, она перезвонила – это был ее издатель. Он извинился, что позвонил ночью, но он знал про ее режим и еще – он был вне себя от впечатлений, он сказал, что Влада гений (еще бы), и еще он сказал, что есть возможность издать эту книгу в Европе или даже в Америке, там будет видно, но издать обязательно надо, и вообще есть варианты… 
Влада была немного в замешательстве после этого разговора – даже не надев любимую ночнушку, ходила голой по кухне туда и сюда – я ее усадил на диван и пошел варить кофе. 
- Богдаш… – растеряно сказала Влада, сидя на диване.
- Илья, иди сюда!
- Та вы задрали…
Я знал, что он не спит, он мне две минуты назад написал «не орите!» (мы громко стонали). Он спустился, сел и обнял Владу.
- Что такое? Кто грустит? Ну, кто грустит? 
- Я-а, – плаксиво протянула Влада.
- Почему? 
- Ну я не знаю…
- Бодя, что?
Я разливал им кофе. 
- Она будет издаваться за границей. Понимаешь?
- Еще ничего не ясно, и это все чушь, и вообще, может, я накрутила, что все получилось, а он…
- Так, молчать.
- Что-о-о? – опять плаксиво, так мило.
Он коснулся ее губ. 
- Прекратить истерику. 
- Но я…
- Молчать! И прекратить истерику. 
Она прислонилась к нему, он обнял ее крепче.
- Все будет хорошо.
- Мы гордимся тобой, – сказал я.
- Гордимся, – повторил Илья.
Я поднес им их кофе.

***
В начале осени мы жили в городе. Влада жила у Ильи, я у себя. Это я так захотел, короче, там была одна подробность, сейчас попытаюсь объяснить. Издатель искал хорошего переводчика на английский, и мы заговорили с Владой на тему переводов – я сказал: «Ты же знаешь английский, может быть, сама попробуешь». Она сказала, что знает английский паршиво, чуть лучше немецкий, она училась в Германии, но тоже на уровне иностранного – это чушь. Она рассказала, как еще «Туманы» попыталась переводить на немецкий, была перспектива издания, но все затянулось, и со временем она забросила это дело как бы под предлогом издательских трудностей, но на самом деле потому, что была недовольна тем, что получалось, самим вайбом ее текста на немецком. 
- Эта интонация совковой прозы, которая тебе нравится, – объясняла она. – Я совершенно не понимаю, как ее передать на немецком. Наверно, это было бы можно, если бы я владела им в совершенстве, понимаешь, – она задумалась. – Я как-то поняла, что для этого должно быть как бы две Влады – одна немецкая, а одна вот эта, которая перед тобой. Я трудно переводимый автор, к сожалению, не знаю. Я должна была прожить другую жизнь, ты понимаешь? Мне трудно объяснить.
- А украинский? – вдруг спросил я. 
Мы как раз, помню, загорали на речке, ну, я загорал, а Влада просто обсыхала рядом, потом улеглась подле, и мы разговаривали, Илья рыбачил чуть поодаль.
Влада как-то болезненно скривилась и молчала.
- Ну? Говори, – сказал я.
Она как бы дернулась что-то сказать, но молчала дальше, стала как-то нервно пересыпать песок с ладошки в ладошку. 
- Разденься, – вдруг сказал я.
- Что? Зачем?
- Просто так. Ну, сними этот чертов купальник, пусть высохнет. Позагорай со мной.
Она дернула плечиком. 
- Ну, Влад. Полежи со мной. Плиз.
- Хорошо. 
Она, вскочив на ноги, быстро сняла купальник – бросила в траву и тут же легла рядом, прижалась ко мне, как будто ища защиты. Я легонько приобнял ее за плечи – мы лежали ничком на большом каремате.
- Ты специально это сделал, да?
- Что именно?
- Раздел меня. Чтобы я не морозилась, да?
Я вынул из сумки бейсболку и надел ей на голову – козырьком назад. 
- Тебе не нравится вот так лежать со мной? – спросил.
Она потерлась об мою щеку – слегка небритую. Ей нравилось так делать, а я говорил, что у нее будет раздражение, хах. Просто мне надо было бриться каждый день, а я пропускал иногда, потому что ленился.
- Нравится.
- Так почему не хочешь загорать?
- Не люблю.
- Почему?
- Но я ведь не именно голой не люблю загорать, а вообще. Мне жарко. У меня будет тепловой удар.
- И ультрафиолет вреден для кожи, да?
- Дурак. 
Она отбросила мою руку, а я беззастенчиво шлепнул ее ниже спины. Она едва заметно поневоле улыбнулась, но тут же вернула серьезную мину.
- Так люблю твои бедра. Придвинься! 
Она без всяких возражений вновь придвинулась и стала вновь играть с песком. 
- Короче, просто подчиняйся мне, окей? Щас хочу, чтобы ты была голой.
Она стрельнула в меня глазками и чмокнула в ушко, я вновь ее обнял. 
- А тебе нравятся бумажные цветы? – спросила она тихо, улыбнувшись. 
Удивительно, как мне было легко проявлять с ней такую, знаете, гегемонную маскулинность, что мне вообще было не очень свойственно. Но я же говорил уже, что ей удалось меня раскрепостить тем, что она показала мне, что не требует от меня ничего, потому что я парень. Что я ей нравлюсь вовсе не потому, что чему-то там соответствую или нет. И после этого я, к своему собственному удивлению, стал много чему соответствовать действительно. Еще забавно, что и Илья это оценил – бывало, после каких-то моих настойчивых и даже самоуверенных ласк он как-то так приятно и довольно как бы весь смягчался, и мне это нравилось. 
А, например, тот случай, когда мы купили Владе сережки… Ну, то есть да, она богатая. Она, по сути, этот коттедж арендовала, машина у нее, мы, конечно, пытались свою лепту вносить, как могли. А тут… это мне пришло в голову. А Илья поддержал. Я вообще никогда не думал, что такая идея способна меня прям физически возбудить, но факт есть факт. Я раньше всегда этого очень боялся – я вообще не особо слежу за деньгами, и мне на них похуй, по большому-то счету. Но сам факт этих ухаживаний так меня смущал – мне все время казалось, что, делая это все через силу, соглашаюсь молчаливо сам с тем фактом, что я не нужен, что я какая-то функция для возлюбленной, что я неполноценный, что она не любит меня, не любит мое тело, мою душу – да все что угодно. Я воспринимал это все довольно остро, оно довольно сильно мне болело. Тем более, что я был влюбчив, я всегда сгорал от этого чувства, а чем был я для адресата этой страсти, чем? Я понимал умом всю эту муть об размножении, об эволюции там, я не знаю. Но сердцем я принять не мог. Я понимал, что, наверно, хочу невозможного – чтобы объект любви испытывал ко мне то же, что и я к нему… Но вот с Ильей я это испытал, и это так наполнило меня, что вы не представляете. И тут… Тут я встречаю девушку, с которой я испытываю ТО ЖЕ САМОЕ. Знаете, когда я это понял в первый раз? Тот букет желтых роз. Помните, я говорил об этом невозможном взгляде. Знаете, что я в этом взгляде увидел? Отражение. Я там увидел ровно ту же бурю чувств, которую испытывал к ней. Дело было в этой буре чувств, а не в букете. Букет был предлогом выплеснуть эту бурю этим взглядом в меня, и я не пожалею всех букетов в мире, чтобы снова это испытать. Как ее посвящение мне книги – не потому, что она обязана мне посвятить книгу, иначе я, что… не буду ее жаждать или думать только лишь о ней? Нет. Просто она выплескивает в меня эту любовь, а я от этого, приходя еще в больший экстаз, выплескиваю в нее свою. Почему мои образы вновь вернулись к эякуляции? Из-за моей бисексуальности? Влада, может, мне нравится думать, что ты такой мальчик в девчоночьем теле? Может, ты была бы классным трансом или трапиком? Ладно, я ролфлю – мне как раз нравится, что ты девочка. Это так для меня удивительно, но я ОБОЖАЮ наши с тобой различия. И часто хочу их подчеркивать.
Ну вот, сережки. Короче, такая невыносимо красивая Влада невыносимо ходит по моей квартире полуголая и полностью одетая – это неважно. Она тут ходит ПО МОЕЙ КВАРТИРЕ и мне чего-то дико хочется, причем почти все время. Чего же мне хочется? Трахнуть ее? Безусловно. Отлизать ей? Да. Быть может, сделать ей массаж? Конечно! Может, все-таки поцеловать? Да, просто подойти поцеловать. Обнять? Обнять, конечно. Высушить ей феном волосы – да, высушить ей феном волосы и заплести косички, да! Сказать «ты такая красивая»? Да! Говорить-говорить, почитать ей стихи, приготовить ей ужин, сводить в ресторан, и раздеть ее, да, непременно раздеть вот сейчас, или лучше одеть потеплее, я знаю, я знаю, чего я ХОЧУ – подарить ей сережки!..
Вот да, примерно так этот мыслительный процесс и выглядел – сам в шоке. Я сказал Илье и пару раз сходил как бы к нему – на самом деле мы ходили в ювелирные. Мы долго выбирали. Выбрали не очень дорогие, но они нам обоим нравились – серебряные с изумрудом такие, что-то в них было такое волшебное. И когда, короче, мы ей отдали их… Взгляд, ВЗГЛЯД, господи, о этот взгляд! 
Мы совершенно потеряли голову и делали с ней все, что хотели, а хотели мы, казалось, вообще всего на свете в тот вечер и в ту ночь. А она почти все время носила эти сережки – как бы как знак, что мы ей подарили их, и знак того, что мы с ней сделали потом и… вот мне не кажется – и знак того, что она НАША. Она так гордо их носила, как бы всем демонстрируя, с вызовом, что она НАША, и это было так прекрасно. 
И вот она лежала рядом только в них и в своей резинке с крестиком, жалась ко мне. В этом ее движении все заключалось – она не стеснялась меня, она стеснялась как бы мира. Ее обнажение для нас и стеснение во всех других контекстах было тоже как бы знаком принадлежания нам, и это было классно. Ей нравилась моя нагота и нравилось, что при этом я жажду ее наготы, и ей нравилось утолять эту жажду, но в доме все было легко, а вот здесь, на реке, она жалась ко мне, и я ей хотел показать, что она под защитой, что я с нею рядом, пусть свободно разделит со мной удовольствие. Ну да, мне нравилось ее смущение и это очевидное «я раздеваюсь для тебя», но также я действительно хотел, чтобы она открылась. 
Я читал, что главная черта шизоидов – вот это глубоко сидящее «ну и не надо, обойдусь без вас». Иногда все это объясняют только психологией, дескать, ребенок в детстве не получает должного тепла (КТО мог не дать тепла этому ЧУДУ? Вы совсем?) и закрывается в себе с этим «не нужно», но есть физические объяснения, в частности – перинатальная травма. У Влады была такая – у нее было неправильно прилежание, и при родах пуповина оплелась вокруг шеи, чуть не задушив ее. Она рассказывала про повторяющиеся кошмары иногда – будто она пытается выбраться из какого-то смертельно опасного места и всякий раз вперед ногами, что всякий раз странно. Мы это с ней обсуждали. Но недостаток кислорода, эта асфиксия как бы тоже способны спровоцировать подобные изменения в мозгу. Я не специалист, но что-то вроде. Но я знаю, просто вижу, что Влада как бы постоянно держит дистанцию с миром. И одежда, по-видимому, тоже часть дистанции, а может быть, тут дело в том другом кошмаре с глубиной небес… Это тоже перинатальная психотравма – когда ребенка кладут на стол, знаете, сразу после родов. И вот Владе часто снится, что она лежит навзничь, а над ней жутко глубокие небеса, и она беззащитна. Но я знаю и то, что под этой одеждой и страхом, смущением живет не только обожаемое мной до безумия существо, но и внутри этого существа такой огромный неимоверный мир, который мое любимое существо выстроило, потому что решило, что обойдется без внешнего, если внешний так недружелюбен. Поэтому, когда она решилась раскрыть нам с Ильей этот мир, мы сначала поразились его великолепию, а потом всячески пытались приучить ее к мысли, что это великолепие интересно и миру вокруг, и вообще он не насколько недружелюбен. А если все-таки окажется недружелюбным, то мы рядом. Короче, как-то так.
- Богдан, я плохая? – спросила она, лежа на животе, подставив спину, бедра, ноги палящему августовскому солнцу. Прижимаясь ко мне одной стороной своего голого невозможного тела, как бы пытаясь спрятаться в моей тени.
- О чем ты? Почему плохая? 
Она не отвечала, и я решил пошутить. 
- Ты развратная, но для меня это как раз не плохо, а красиво.
- Перестань.
- Ну-ну, иди ко мне, – я обнял ее крепче. – Говори. Ты хорошая. Ты даже не развратная на самом деле, просто ты любимая. Так что?
- Я пишу на этом языке, ненавидя его. Я просто разрываюсь – это, видимо, и есть шиза. Я не могу найти примирения между этими двумя началами.
- Говори.
- Ты знаешь, в детстве я писала стихи на украинском?
- Не знаю, но, честно говоря, не удивлен.
- Почему?
- Потому, что я читал «Лето» и «Ведьму». В «Туманах» тоже это есть, но меньше… Тем не менее – по этим текстам видно твою украинскую суть. 
- Так почему я не пишу на украинском?
- Ладно… Почему? 
- Мне кажется, это какое-то мое заблуждение. Ты же знаешь, что «Туманы» я писала еще до войны. Тогда это не было так остро. А теперь мне постоянно кажется, что предательница…
- Боже… Перестань! 
- Нет, выслушай.
- Я слушаю. Но это чушь.
- Почему это чушь?
- Потому что. Какие твои тексты про Россию? Верно – никакие, по сути. В «Туманах» есть Вторая мировая, ну да, про совок, но это ведь просто реалии, там же немного и Беларуси есть, где эти партизаны.
- Да, но…
- Да. Но это сто пудово украинская книжка, только что на русском. Ну и что, что на русском? Они про Украину, в них украинский взгляд на мир.
- Я не вполне согласна.
- Почему?
Она перевернулась на бок – посмотрела мне в глаза. 
- Потому что язык формирует мировоззрение. 
- Ой. Не начинай, пожалуйста – только Сепира-Ворфа мне тут не хватало.
- Откуда ты знаешь о Сепире-Ворфе, ты же даже не филолог? – она мило удивленно улыбнулась.
- Имею много свободного времени, – парировал я. – Ну так что? Что там русского? 
- А то, что я не сразу стала это понимать. В юности, не скрою, подростком я повелась на... да, по сути, на то, что украинский казался мне гораздо более политизированным, что ли.
- Так и было.
- Ты дослушай. Потом это ведь было во мне – у меня в семье говорили на русском, я со знакомыми в основном говорила на русском. Плюс, ну, я как бы еврейка. 
- Да ты что?!
- Хорош!
- Не, ну а как я должен реагировать?
Я просунул руку под ее шею, и мы легли навзничь, я приголубил ее, чтобы она не испугалась бесконечности Вселенной.
- Словом, у меня был кризис идентичности. Именно поэтому там эта Рая в «Туманах»…
- Я знаю, там видно.
- Что видно?
- Все. Там даже подсвечено о том, что она не знает идиш и вообще не помнит мать-еврейку, а бабушка у нее украинка, по отцу. Ну, я слепой, по-твоему? Ее считают еврейкой, но сама она чувствует себя украинкой, говорит на диалектном русском. Это ты. Ты украинка. Если хочешь мое мнение. 
В «Туманах» есть несколько сильных мест, связанных с этим. Например, в начале, где показано как типа в мультикультурном сталинском Союзе после череды разгромов Красной армии и приближения немцев в людях как бы из ниоткуда возникает это почти что звериное национальное. «Туманы» вообще вышли небольшим тиражом и не переиздавались, насколько мне известно, поэтому, наверное, придется пересказать немного… Короче, там вначале изображен первый месяц войны в небольшом полесском городке на границе Черниговской области (Владу вообще как бы тянет к этим местам, даже сложно сказать, почему, мы как-то решили, что это из-за географии, вот этой болотистой и лесистой местности, сыгравшей важную роль в этногенезе славян). И вот в этом городе эта девушка Рая заведует библиотекой вагоноремонтного завода, а муж у нее политрук на фронте где-то под Киевом. И там описаны вот эти первые месяцы войны, и что она, война, не столько еще приближается, а как бы проявляется, материализуется в воздухе. Сирены воздушной тревоги, поначалу редкие – все в целом безразличны к ним…

«Потом ближе к концу июля через станцию часто поползли на запад военные эшелоны и самолеты появились. В основном почему-то одиночные Ю-87 и истребители (разницы между которыми Рая не понимала, как ни силилась) – охотились за эшелонами, мало обращая внимание на усеянный отцветающими липами город. Удивительным было и установившееся время налетов, почти всегда строго около восьми утра и девяти вечера, в остальное время можно было вполне безопасно передвигаться по городу. Да и во время налетов не то чтобы кто-то таился, только старались обходить станцию и заполненные эшелонами пути, а увидав совсем близко пикирующий самолет, забегали в подъезды, дома, вполне себе даже лениво. Потом как-то вечером за городом в стороне Бахмача случился огромный пожар, о котором, впрочем, больше говорили да видели мутное зарево в летней ночи, и железнодорожный вокзал после этого ощетинился в небо зенитными пушками. Несколько их стояло на загнанных в отстойник грузовых платформах на территории завода – они в отсутствии авиации противника были обычно накрыты маскировочными сетями, а несколько орудий торчало прямо на площади перед вокзалом. После этого самолетов стало больше и появлялись они чаще, а к тому же – охотились за горожанами, поливая пулеметными очередями проспекты и улочки. Люди стали прятаться в подвалах и организованных бомбоубежищах на территории предприятий и школ, а один раз по пути на работу Рая, забежав в подъезд ближайшего дома при звуках сирены, своими глазами видела оставшегося снаружи одинокого красноармейца, совсем молодого, который палил из винтовки по низко летящему «юнкерсу» (так ей потом сказали) и упал, сраженный пулеметной очередью, причем когда сирена замолчала, парня на том месте не было, и Рая долго размышляла, где ж он делся, жив ли, мертв теперь?
В газетах же, по радио и на собраниях все сообщалось, будто наши бьют фашистских гадов, нанося им всем невосполнимые потери, и уже не то погнали их назад к границе, а не то погонят со дня на день. Так, впрочем, и Евгений ей писал, он был политруком стрелковой части аж под Киевом. Письма стали приходить все реже, а потом и вовсе прекратились. Город как-то внезапно заполонили беженцы откуда-то из Житомира, все больше бабы, дети, старики, но были и мужчины со своим нехитрым скарбом, сплошь оборванные, грязные, бывало, и босые. Их подкармливали. Те беженцы несли с собой дурные слухи о фашистах и о том, что наши врут, а как-то вечером к Рае домой пришла подруга из знакомого семейства, Элла – Рая бывала у них дома пару раз. Они, как оказалось, собирались уезжать в эвакуацию и звали Раю, та отказывалась. Элла теперь была непривычно возбуждена и будто даже озлоблена, все убеждала Раю уезжать, чуть ли не с криком, поносила дом ее – «кому он нужен?», мужа даже – «и давно писал?», потом сказала, дико озираясь: «Знаешь, что они с такими делают?» – и понесла такую околесицу, что Рая и не знала, что сказать. Мол, как это – в дома заходят и выкидывают всех подряд, мол как это – и грабят, и насилуют солдаты, зачем стрелять по всем подряд и даже детям, как это у них такой приказ? И как, в конце концов, они хоть различают, кто еврей, кто нет? У Раи мама лишь покойница была еврейской крови, а она ее не помнит вовсе – умерла, когда ей три годочка было, папа, полтавчанин, лишь рассказывал, бывало, что похожа на нее Раиса как две капли… Узнают – отвечала Элла, будто бы сквозь зубы то процеживая, злостно – вот увидишь, как узнают, различат. 
- Та беременная я, Элла, ну, о чем ты говоришь?
- А беременных они руками душат, как скотину, ненавидят больше всех. Чтоб не плодилось нашей крови по земле.
- Какой еще крови? Погонят их скоро, Евгений писал…
Элла выругалась на идише, которого Рая не понимала, и еще сказала напоследок – мол, увидишь, как погонят. И Рая увидела вскорости. Увидела, как в толпе беженцев все чаще попадаются бойцы непобедимой Красной армии – шли организованно и нет, которые с оружием и прочей амуницией, которые с самими поясами, а которые и без. Эти уж ни с кем не говорили, только матом посылали в основном, а эшелоны почти вовсе перестали появляться – рассказывали, будто мост железнодорожный взорван в Мутине, а может, и брехали. А Элла выехала со своими на телегах, и еще евреи выезжали там с каким-то скарбом, Рая и хотела попрощаться, но как раз тревога. А потом она на рынке слышала, как дед какой-то, оборванец, поносил евреев, будто бы «жиды всех нас ограбили и шкуры свои убегли спасать». Он был нетрезв и все варнякал о жидах, и некоторые ему там поддакивали, бабы и мужчины, а в конце какая-то бабка пришлая еще сказала, что их подводы ночью где-то под Ромнами будто бы остановили, и порылись в их поклаже, и нашли в подушках вместо перьев деньги. «Набитые деньжищами были!..» И будто бы, увидев деньги, те «избили их, жидков, чтоб неповадно было!». Многие смеялись над той сплетней, а Рая молча отошла, растерянно оглянувшись. У нее не хватило воображения представить Эллу и ее родственников, сидящих на каких-то перинах, набитых деньгами, да еще ворованными непонятно у кого, у всех горожан сразу, что ли?»

Ну, или там дальше было место о детстве Раи, где соседский мальчик обозвал Раю жидовкой, а она пожаловалась бабушке, и бабушка так научила ее ругаться – будто саблей сечь – что больше никто в селе Раю не обзывал. Сильное место, мне оно очень нравится. 
- Почему ты считаешь, что я украинка?
- Слушай, потому что! Давай я не буду пытаться объяснять тебе, почему ты красивая. Но ты красивая – вот так и тут. Ну, я так чувствую, окей?
- А тогда почему я не пишу на украинском? 
- Ну, какая разница?
- Такая. Такая, что я зашла в тупик, – она уселась надо мной. – Потому, что я думала, что этот язык – это что-то вроде английского для этих мест, или испанского для тех, ну или, ну, короче.
- Так и есть.
- Подожди!
- Ляг назад.
- Я о том…
- Ляг назад! Хорошо. А теперь говори. 
- Я люблю тебя. 
- Я тебя тоже. 
- Илья, я люблю тебя! Где он?
- Илья! Я не знаю. Короче говоря, он тоже тебя любит, продолжай. 
- Ну, так вот… Я полагала, что я так освобождаюсь, но на самом деле я зашла в тупик. Он мертвый.
- Кто?
- Этот язык. Он мертвый. Кроме библиотечной пыли, в нем ничего нет, ты понимаешь? Ты думаешь, почему я стала писать о Гетманщине? Чтобы как бы быть ближе к украинскому. Потому, что он вдыхает туда жизнь, а так он мертв, язык мертвой страны. 
- Это ситуативно.
- Нет. Я так не думаю.
- И что ты предлагаешь?
- Я не знаю. И от этого мерзко. Мир погибает, а я продолжаю фантазировать. 
- Мир у тебя внутри.
- Я так не думаю. Он отражение реального, и вот реальный… Мне кажется, я предала саму себя.
- Какая чушь.
Я перевернулся на живот.
- Какая гребаная чушь. Разве я не знаю, сколько ты донатила…
- При чем тут те донаты?
- При том, что… Влада, блин, я просто ничего не знаю. У тебя внутри идут какие-то процессы, которые мне непонятны, и я не могу тебя переспорить с твоим интеллектом, но я могу, блин, сварить тебе кофе, поняшить тебя и надеть на тебя бейсболку, чтобы не было солнечного удара. Вот все, что я могу. Ну и, конечно, выслушать. А еще…
Она уткнулась мне в плечо, не дав договорить, и тут этот придурок облил нас с ног до головы водой из ведерка. Ну, да, Илья, подкрался из-за верб и облил, я хуею. Влада завизжала, а я вскинулся… Но оно классно разрядило напряжение, на самом деле. Влада тут же рассмеялась, заметив Илью, и побежала за ним, я тоже рассмеялся, глядя им вслед, потом стал одеваться. Скоро они появились – Илья нес обнаженную Владу на руках. 
- Пожалилась? – спросил я.
- Чуть-чуть, – сказал Илья. – Я сразу же схватил. 
- Ох, ну ты и придурок.
- Ну, прости. Мне захотелось. 
Он поставил Владу на песок возле меня и, наклонившись, поцеловал меня в губы, я ответил на поцелуй. Влада прятала купальник в сумку, затем натянула ночнушку и спортивные штаны. 
- Забирай каремат, – сказал я капризно, оттолкнув Илью. 
- Не могу. Оставь, я потом заберу.
- Почему? 
- Я понесу ее домой. В качестве извинений.
- А…
Одевшись, Влада собрала мокрые волосы в хвост и, не сказав ни слова, подошла к Илье, запрыгнула ему на руки – тот легко поймал и потащил к стежке.
Я босиком захромал следом, неся в руке тапочки. Илья немного подождал.
- Знаешь, что я еще могу? – сказал я Владе на руках Ильи. – Попробовать перевести тебя на украинский.

***
Не то чтобы я был уверен в своих силах, но раз ее так это мучило – решил попробовать. Но теперь уже я испытал потребность побыть хикикомори и отправил Владу жить к Илье. Она отнеслась с пониманием, хотя со временем начала надоедать. Писала сообщения в основном, но мы ж договорились, что пока не будем. Вы должны понимать, что со мною делалось в эти чуть больше месяца – дело не в том, что я не хотел общаться с Владой или видеть ее, все как раз наоборот – я ХОТЕЛ ее так сильно, что едва мог это вынести, ХОТЕЛ ЕЕ во всех возможных смыслах. Вот вы, возможно, думаете, что раз я описываю уже какие-то подробности наших общих соитий, то я просто повернут на сексе, ну, мы втроем повернуты на сексе и в этом все дело, да? Так вот – нет. И если вы так думаете, то вы реально нихера не понимаете. Помните, вначале там я сказал, что люблю ее мозг, а дальше я сказал, что дело в том, КОГО ты трахаешь? Так вот – все дело в этом. Для меня секс – это вообще вершина айсберга или, если хотите, такая метафора – вот есть стакан воды, ну, или ведерко, ну, или там водонапорная башня. И вот, если эта посудина наполняется жидкостью, то выплескивается лишь малая часть объема, да, малая? Вот так и с сексом: секс – это всего лишь выплескивания твоего восхищения человеком, когда это восхищение насколько переполняет тебя, что ты уже не можешь его в себе сдержать. Не знаю, почему меня опять тянет к образу эякуляции – может быть, вы знаете? Но не суть дела, я думаю, должно быть понятно – мое восхищение Владой порой достигает такого предела, что как бы проливается объятиями, поцелуями, засосами, эрекцией, хватанием за волосы, за руки, ноги, бедра, нежными и пошлыми словами, стоном, криком, это полнее всего может быть выражено фразой «я люблю ее», которую я тут так часто повторяю и которая вмещает в себя так неимоверно много и так недостаточно много в одно и то же время. Ведь я не то чтобы хочу ее взять и оплодотворить – я человечек вида хомо, примат с ручками и ножками, и есть ОГРАНИЧЕННОЕ число способов, которыми я хоть очень отдаленно могу выразить все то, что я испытываю к ней. Ведь даже слов таких мне не хватает, ведь если в одном контексте нашего взаимодействия слов «я хочу с ней слиться» будет достаточно, то в другом контексте я хочу, чтобы она принадлежала мне, а в третьем – сам хочу принадлежать ей. А в четвертом, пятом и каком угодно я ее бессильно ненавижу за ту боль, которую вздымает у меня внутри любовь к ней, а в седьмом и далее контексте я в восторге принимаю эту боль и я люблю ее еще сильнее за возможность ощущать всю эту боль. И вот если экстраполировать некую многомировую интерпретацию Эврета на макромир, то я хочу сказать, что просто в этой вероятности я не могу, не в состоянии хоть как-то описать суперпозицию своего восхищения Владой, потому как нет необходимых слов для описания суперпозиции, – ну, как сказать, «я хочу обладать ею, но я также хочу, чтоб она обладала мной, при этом я хочу не половинчатость и не одновременно сумму этих состояний, а как бы их оба во всей полноте, всех оттенках». Как это – быть и полностью ее рабом и господином полностью, как это – быть с ней бесконечно ласковым и грубым, как это – слиться с ней в одно и в то же время быть ее лишь мелкой частью или, быть может, чтобы и она была лишь частью меня – бесконечно покорной зависимой и неотъемлемой, но частью? Я не то чтобы хочу в какой-то миг чего-то одного, а в следующий – другого, я хочу все это сразу, ласкать и иметь, отдаваться и брать, целовать и хватать, быть всегда рядом с ней и отдаляться от избытка этих чувств, а выразить все это наиболее полно я, ничтожное биологическое существо, могу лишь в виде секса – средства неплохого, но ограниченного, согласитесь? И когда я говорил ей, что хочу ее трахать, пока не умру – это чистая правда при всей идиотскости такой формулировки. Просто я пытаюсь выразить языком несовершенного тела все, что это тело чувствует, ну, как-то так. Пожалуй, сделаю ремарку – почему с Ильей по-другому. Удивительное дело – вправду потому, что я очень четко чувствую, что притяжение мое к Илье не просто, блин, того же рода, оно суть одно и то же, но с Ильей оно как будто уравновешенное тем, что мы с Ильей одного пола, то есть я знаю, что при прочих равных чувствую к Илье то, что он чувствует ко мне, и наоборот, и вот не знаю, представляете ли вы, насколько это классно? Как его возбуждение отражается моим, усиливаясь в нем и возвращаясь, и мое усиливает, и так по кругу, как какой-то вечный двигатель, реально, вот что взрывного есть в наших с Ильей чувствах – вот эта цепная реакция, когда ты абсолютно счастлив, любящий, любимый, жаждущий, желанный, и спокойный, защищенный в то же время.

/@ruah: Богдан, но я ведь тоже люблю тебя настолько сильно, насколько это вообще возможно! Это самое сильное чувство, которое я когда-либо испытывала – почему ты не можешь видеть это же отражение во мне?
//@givenbygod: Я вижу. И в то же время нет.
@ruah: Но ПОЧЕМУУ? Почему ты не чувствуешь себя защищенным со мной? 
//@givenbygod: Я чувствую.
@ruah: И в то же время нет?
//@givenbygod: Да.
@ruah: Почемуу?
//@givenbygod: Я боюсь тебя, Влада. 
@ruah: Ну почемууу? 
//@givenbygod: Потому что ты самая-самая лучшая в мире. Пы.сы – пойдем похаваем?
@ruah: Сейчас)/

Ну, короче говоря, – к чему я это все. К тому, что – может, вы думаете, что тот секс на даче, или тот куни, или… Что все, что я там описывал в подобном роде – это секс, и типа это…
Знаете, что такое секс? Ну, да, я уже говорил – это просмотр ее интервью вместе с Ильей. Но ведь не только. Это, например, перевод ее посвященной мне книги с русского на украинский. Это погружение в ЕЕ мир и взаимодействия с НЕЙ на каком-то метафизическом уровне, вы не представляете. А я так люблю ее мир, и как я бесконечно благодарен ей, когда она меня туда пускает, я… Господи, ну вы понимаете, почему я отправил ее к Илье? Да потому, что я бы просто головой поехал от переизбытка чувств, если бы она еще была ближе чем на полгорода от меня в момент моего проникновения в ее удивительный, яркий и одновременно жуткий мир. Мир, который я люблю не меньше, чем ее, потому что она создала его и потому что он часть ее. Знаете, почему в этом документе ее ник @ruah? Я вам потом расскажу. Пока вы лишь должны представить, сколь для меня было сексуально то, что я делал, этот перевод. Она была и творцом, и вдохновителем этого перевода, и я в полной мере мог воплотить всю свою страсть к ней в этом переводе, я это и делал во всем своем вожделении к ней, к ее миру и в восхищении ее всесилием. 
Я скачал кучу словарей, интерактивный СУМ-11 и русско-украинский, толковые два, загрузил малороссийские повести во всех вариантах перевода – они были для меня ориентиром, а еще я скачал Кухаренко и несколько кубанских писателей, которых нашел в интернете – хотел там почерпнуть что-то полезное (нашел, по сути, только несколько сугубо низовских поговорок и фразеологизмов, дошедших из глубины веков), но в итоге я планировал получить шевченковский язык, ну, может, еще Стороженко немного – мне он нравился. Робота пошла не просто хорошо, а… Скажу так – мне казалось, я трахаюсь с ней, не кончая, больше месяца – это было то, о чем я только мог мечтать. Причем мне было классно, будто я эякулирую, а желание не ослабевает, и я продолжаю, еще и еще. 
Естественно после нескольких «@ruah: Богдаш, ты как?» – я заблочил ее. Она устроила скандал Илье и чуть не поехала ко мне сама. Но он ее кое-как уболтал под моим дистанционным руководством, объяснил, что я ударно работаю и нельзя нарушать уединение, потом вечером я прислал ей с курьером огромный букет желтых роз с запиской: «Печальная дочь океана, зачем я тебя полюбил?» – Илья сказал, что она мило рюмсала и выглядела просветленной и довольной. 
- Тр*хнешь ее? – спросил я у него в дискорде.
- Ну, если ты просишь… – выебнулся тот кучей стеснительных смайликов.
- Прошу, – сказал я. – Только ей не говори. Напишешь.
Я вернулся к переводу с удвоенной силой, я просто летал как на крыльях, отрывался, чтоб похавать, покурить и все как в бреду – только текст, только Влада, я видел ее во всем вокруг, я чувствовал ее пьянящий запах в запахе травы, дорожной пыли и каштанов под домом, я слышал во всем ее прекрасный голос – в сигналах такси, разговорах мамаш под балконом и пьяной возне под молодежным клубом, я, помню, стоял и поспешно курил на балконе, и закат над городом казался мне таким прекрасным, как никогда в жизни, и я думал – это потому, что в нем, как и во всем вокруг, как бы была разлита Влада. Я вернулся и добил главу, Илья прислал усталый смайлик.
- Кайф… – добавил после.
- Ну???
- После букета твоего как будто ебнулась. Такая ебанутая (куча довольных смайликов).
- Кричала?
- Да. Соседи слышали по ходу))
- Ну, пусть. Не будут думать, что ты гей.
- Очень смешно. 
- (воздушный поцелуй)
- С букетом ты классно придумал.
- Завтра еще пришлю. Слышь, одолжи мне денег?
 - Ок.
Я перевел еще главу до полуночи, хотя она и требовала еще редактуры… Но на вдохновении от того, что они стопудово опять занимаются любовью и Влада «ебанутая» (а я-то знаю, какой она бывает ебанутой…), я таки добил и эту главу.
Написал Илье коротко:
- Было?
- Да (опять усталый смайлик).
- Блин, можешь мне ее сфоткать незаметно?
- (задумчивый смайлик) Попробую, но крч она палит по ходу нашу переписку. Спросила – ты с Богданом разговариваешь – я показал чат ПАБГ.
- Понятно (грустный смайлик).
- Я попробую… вот.
Не очень хорошего качества фотка – Влада в футболке-ночнушке, со спутанными волосами, с кружкой кофе как будто идет по кухне.
- Блядь, классная такая, – написал я.
- Да, – откликнулся Илья. – Согласен.
- Поцелуешь перед сном.
- Конечно. Будем ужинать.
- Давай.
На следующий день я прислал букет с запиской: «Пока ты была со мною – я не боялся смерти». Илья ничего не писал до темна. Написал уже почти ночью.
- Бля, та ты заебал (фрустрированный смайлик)
- Круто? (улыбчивый)
- Да. Неописуемо. Но я уже не могу. 
- Я завтра не буду присылать.
- Ок.
- Но это тоже опасно.
- Да я понимаю. А как у тебя там движется? 
- Осталась меньшая часть. 
- Мы с Владой, наверно, пойдем за покупками.
- Да, своди ее куда-нибудь.
- Я думал, в бургер… Там же вроде жарят эти стейки?
- Да, только салат какой-то заставь есть – пусть не топчет только мясо.
- Та я знаю) 
- Цьом.
- Целую)
Мне не хотелось ее мучить. Но я ж вам говорил – во мне бывает это раздвоение, когда мне не хочется что-то делать, но и хочется, потому что я знаю, что ей это понравится. Илья написал мне вечером, что она нервничает, и я сказал:
- Будь с ней очень-очень нежным, понял? Посмотрите фильм. Ухаживай за ней.
- Та я так и делаю)
- Завтра пришлю)
- Ну я понял.
На следующий день я прислал букет с запиской: «Пылай, полыхай, греши – захлебывайся собой». Илья прислал:
- Долго курила на балконе, глаза влажные, едем к тебе.
- В парк! Я щас выхожу. Скажи, что я очень люблю ее, вот, ПОКАЖИ! (сердечко)
- Все нормально) Тебя подвезти?
- Я пешком. Потом сходим куда-то.
До сих пор помню тепло ее объятий в этом парке, у самого заслезились глаза, я искренне просил прощения за эту выходку, она правда сказала, что было очень романтично. Мы приподняли ее и поцеловали в щеки, шли люди – ну пусть видят типа, похрен. Похавали в кафе, потом еще ходили парком – я их с Ильей фотографировал на смартфон – такая парочка красивая - улет, я храню эти фотки, люблю их. Люблю ИХ.

***
Короче говоря – мой перевод напечатали почти одновременно с оригиналом. Причем гораздо большим тиражом… Там вот как получилось – издательство, печатавшее Владу, было небольшим и в основном ориентированным на СНГ, понятно – со всякой красиво изданной русской классикой, иногда какую-то говнофантастику из РФ издавало, но не совсем уж ебанатсво, а такое всякое нишевое – не Масодов, конечно, но, может быть, кто-то из тех, кому приписывают его творчество, мэшап юной Влады о зомби-нацистах в антураже гитлеровской оккупации Украины вполне себе ложился в направление издательства – они даже придумали красивую пиар-кампанию в духе «вундеркинд русскоязычной литературы» и все такое, но после четырнадцатого года это все, понятно, пошло прахом. Они еще издавали в эти годы какую-то классику и что-то замшелое перестроечное вкупе со всяким фолк-хистори очевидной антиимперской направленности, но о первоначальной ставке на эдакую булгаковщину, понятно, пришлось забыть, и горизонт планирования постепенно сузился. Несколько переводов тех же фолк-историков на украинский вовсе не пошли – в данной нише уже давно крутились рыбы покрупнее. Дошло, в общем, до того, что Владино «Лето Господне» было чуть ли не самым крупным их релизом за последние годы и не то чтобы оправдало ожидания – реакция публики была вялой, украинцы вовсе не понимали, нахрен им нужна книжка на русском, о чем бы там она ни была, идейных «малороссов» (если можно так сказать) было исчезающе мало, а на русскую аудиторию, во-первых, Влада и сама не рассчитывала, во-вторых, та аудитория, особенно после четырнадцатого, в упор не понимала, почему нельзя писать по-человечески о жалких хохляцких унтерменшах, ни на что не способных без руССких белокурых бестий. В общем говоря, как-то так сошлось. На мой взгляд, Влада являла собой хрестоматийный пример непризнанного гения, которому не повезло. Возможно, для ее текстов просто не существовало аудитории, хотя, впрочем, ей это скорее нравилось – во всех разговорах она сравнивала себя то с Имре Кертесом, пишущем о холокосте на венгерском, то с тем же Зюскиндом, пишущем об истории Франции на немецком… При ее шизоидности вполне себе комфортно было чувствовать себя оторванной от общего контекста, изолированной. Но я-то хотел для нее другого – история с расшаром «Лета…» через фанфик-сайты меня порядком вдохновила (несмотря на очевидную маргинальность данного дискурса), и я искал еще варианты. Украинский перевод мне показался интересным. Влада была от него в восторге, я понимаю, что, напиши я как-то по-другому, она бы исправила, поэтому я говорю – в восторге. И да, мне приятно. Не настолько, как это посвящение (в безупречность перевода я не очень верю), но все же приятно. Как и реакция издателя. Этот дядька, как я понял, искренне верил в талант Влады (что мне, понятно, импонировало) и печатал ее уже давно не для прибыли, а просто для истории. И вот, увидев перевод, он сказал, что предложит его знакомому редактору из крупного украиноязычного издательства. И знаете – там все как-то закрутилось. «Ведьма» вышла на русском в этом издательстве тиражом около 3000, потом, ради справедливости, были несколько дополнительных – уже после украинского, а в украинском 10000, и был дополнительный тираж. Знаете, что было самым смешным в этой предварительной работе? Наши споры с Владой по поводу авторства перевода. Я, ничтоже сумняшеся, сказал ей, что не надо никакого авторства, напиши – автоперевод. Мы поругались. Не сильно, играя, но весьма экспрессивно. Она сказала, что не обсуждается, и она сама подпишет моим именем. После «не обсуждается» я пошел на уступки, поскольку знал, что «не обсуждается» – это железно, спорить смысла нет. Я сказал, что «посмотри на посвящение и посмотри на имя». Ну и что? – сказала она, но уже немного растерянно. Я знал, почему это так – дело было не в том, что роман посвящен переводчику, а в том, что Влада как бы не афишировала наших отношений, не светила перед своим кругом, у ее близких было умолчание, что у нее где-то в провинции есть парень (наверное), но дальше она никого и не посвящала, понятно. Всех это устраивало – меня в первую очередь, Илью, конечно, тоже. Но тут как бы пришлось бы засветить мою фамилию и имя – Влада испугалась этого (и правильно), но все же от идеи внести меня в исходные данные не отказалась. Тогда я сказал – компромиссный вариант. И предложил «Илья (моя фамилия)». Моя фамилия – одна из самых распространенных в Украине, так что с этим никаких проблем не было. Ей вроде бы понравилась идея, но тут выделываться стал Илья – «это Богдан переводил», тыры-пыры…
- Почему это я должен быть в книжке?
- Только имя.
- Хоть и имя, почему?
- Ей так хочется, ясно? – я посмотрел на Владу.
- Хочется, – сказала она, кротко стрельнув в Илью глазками.
Я знал, что он повержен.
- Влад, ну, – сразу замямлил он.
Она подошла к нему и, став на носочки, чмокнула в щечку. И он совсем поплыл. 
- А еще потому, что мы любим тебя, – сказал я.
- Очень-очень, – Влада еще раз его поцеловала.
Как он был падок на эти мимишные нежности – это так мило. Я с ним так не умел. А иногда хотелось. Но он правда понимал, что мне хочется, и относился с пониманием, иной раз даже с благодарностью. Ну, блин, короче – мы все утрясли. Илья Руденко – ну, пускай. Это так забавно – будто он мой муж (что так и есть, вообще-то). 
Ну, короче, забегая вперед – был полный пиздец, потому что нас даже искали. Хорошо, что я придумал этот простой финт с псевдонимом. Дело в том, что книжка стала популярной. Она даже выиграла эту литпремию ихнюю, что для переводной книжки вообще дикость несусветная, ага. Владу по телеку показывали и звали на радио… Я с удивлением читал в рецензиях: «Як смачно та пристрасно Абрамова зазвучала українською. Але чи варто дивуватись, якщо це її рідна мова? Особисто я завше вважала Владу питомо українською письменницею». Я ее тоже считал украинской писательницей, но когда она мне то с восторгом, то чуть ли не в слезах рассказывала, что я для нее сделал и как она благодарна, я немедленно останавливал эту дуру и говорил:
- Ты красивая.
Это еще поначалу я что-то объяснял – что это всего лишь перевод, и хорошо, если мне удалось воссоздать хоть каплю из той бури чувств, что меня одолевала при прочтении «Ведьмы», что всегда считал Владу гением и что возможность просто быть рядом с ней для меня величайшая награда в жизни, на которую я никогда не мог рассчитывать, и т. д. Что литкритики – дуры-дурные, что все это чушь, потому что раньше они просто не читали Владу, потому что на русском, а сейчас на волне хайпа разродились, и вообще… все это не имело смысла – я не мог ее убедить и поэтому говорил:
- Ты красивая.
Это был и шифр в том числе, это у нас значило «и талантливая, и гениальная, и очень умная, и соблазнительная, и великолепная, и любимая, и милая, и хорошая». И это почти всегда действовало.
Это было веселое время. Я сдал свою квартиру и наконец переехал к Илье, сам Илья пошел работать в магазин бытовой техники консультантом, на целый день, но работал он пять дней в неделю, к тому же и на дому чинил, паял, собирал, короче, я занялся домашним хозяйством, и мне это даже понравилось – варить завтрак любимому, готовить тормозок и термос с кофе (не всякий раз, но все же), заниматься стиркой и уборкой, выпроваживать его, «стельки на батарее сушатся – засунь», «на улице мороз – другую куртку», «джинсы постирал – возьми спецовочные», «я тебя люблю, иди, удачи!». Выйти на балкон и посмотреть, как он идет. И как садится на маршрутку. Варить овощной суп, на ужин – равиоли. Вынуть стирку. Отчитаться Владе, как мы тут, спросить, как там она, и сделать комплимент. Посмотреть интервью с ней, а может, подкаст. Поржать над статьей какой-то фемки о лесбийстве Влады, исходя из «Ведьмы» и подробных постельных сцен оттуда (зная, что эти сцены иногда покадрово списаны с наших – с меня с Ильей). Найти нам с Ильей какой-то интересный фильм на вечер. Не забыть пропылесосить. А после выйти на балкон курить и подумать: «Я счастлив». О Господи – счастлив!


V

В начале зимы мы с Ильей задумали и осуществили нашу давнюю мечту – трахнуть Владу просто за кулисами ее презентации. Идея принадлежала как бы мне, но скорее мной была озвучена, ну, просто поверьте, если вы живете с парнем… а сколько я живу с Ильей? Короче – несколько лет, то многие вещи, ну, вы просто их произносите, чтобы как бы официально опубликовать, а не для того, чтобы что-то сообщить партнеру – это-то и так понятно. Вот и здесь – мы смотрели в трансляции Владину презентацию в Ивано-Франковске, зал фирменного книжного этого украинского издательства был полон, Влада была в ударе и в таком офигенном желтом осеннем платье, в кроссовках, в традиционном коралловом ожерелье и в НАШИХ сережках (причем у нее была манера время от времени ненавязчиво к ним прикасаться одной рукой – как это меня заводит). Тогда мне пришла идея подарить ей ожерелье, но об этом позже. А сейчас о том, что мы смотрели трансляцию на ноуте Ильи, и когда она увлеченно говорила об Ишигуро применительно к тому куску из «Ведьмы», я спросил Илью.
- Ты ее хочешь? 
- Да.
Мне понравилось, как он резко это выдохнул. Я взял его за запястье и посмотрел ему в глаза. Он смотрел как-то растерянно, даже испуганно – я обожаю этот взгляд, и с этим обожанием я припал к его губам, он приобнял меня за талию, я, оторвавшись, гладил пальцами его виски и пристально смотрел ему в глаза, наслаждаясь волнением в них. Потом я оттолкнул его и резко произнес:
- Ну! Говори. Я хочу услышать, что ты чувствуешь, не молчи, заебал. Говори!
- Я злюсь на нее, – дрожащим голосом сказал Илья. – Я злюсь на нее за то, что люблю ее… и от этого люблю ее еще больше.
Я прислонился к нему, положив голову на грудь, и нежно обнял его. Влада улыбалась на экране ноутбука – кто-то многословно задавал ей тупенький вопрос. 
- Что бы ты хотел с ней сделать?
- Целовать… – его голос задрожал сильнее – он был весь в экране.
- Ну? – мне хотелось его мучать сейчас.
Я будто ненарочно коснулся пальцами его живота.
- Обнять. Очень крепко обнять ее… Ну, Бодя!
Он робко потянулся рукой к моей руке, и я оттолкнул эту руку легоньким ударом.
- Ну?
- Лапать.
- Как? Описывай подробно. Понял? Я хочу, чтобы ты это описал. И смотри на нее!
- За грудь. 
- Что бы ты делал с ее грудью? 
- Блядь… тоже целовал? И лапал. Хочу опять ощутить ее запах.
Я улыбнулся, но не сказал Илье, чему я улыбнулся. Влада оставила кое-какие вещи у нас – в квартире Ильи, в основном в шкафу, но в спальне на стуле долго висела девчачья кофточка-кенгурушка, беленькая – она сушилась там на стуле. Влада промокла на дожде перед самым отъездом. И я несколько раз видел, как Илья украдкой припадает к этой кенгурушке, как бы вдыхая ее запах, ну, знаете, как будто проверяет, свежая ли вещь, или по типу того, или берет по типу переложить и не перекладывает, это так забавно – он каждый раз кидается, когда я захожу, а я делаю вид, что не заметил. 
- Я хотел бы легенько ее укусить, как ей нравится, знаешь. За грудь, за сосок… прекрати!
Это он на мою руку у него под поясом… 
- Я хочу пососать ее грудь! Ты доволен? Мне нравится сосать ее грудь, то одну, то другую, я от этого себя уже не контролирую. Она…
Он должен был сегодня хотя бы всплакнуть. Я хотел увидеть его слезы.
- Она самая лучшая! 
- Я знаю. Что еще?
- Снять с нее платье.
- И?
- Снять с нее все, и войти в нее, и… – он всхлипнул и заговорил очень быстро. – Признаться ей в любви, как в первый раз, ты понимаешь, я хочу как тогда, я постоянно говорю, как сильно я ее люблю, но каждый раз это не в первый раз, а я хочу, чтобы ей было так же хорошо, как в первый раз, ну, или как в стихах, я не могу, как ты, красиво ей сказать. А я хочу, Богдан, чтобы она… чтобы ей было очень хорошо, ты понимаешь? 
Я целовал его тогда так страстно, как только мог, гладя одной рукой щеку и слизывая слезы, другую руку же не одергивая от адского жара.
У нас был классный секс, и я, естественно, немедленно во все посвятил Владу. Она так растрогалась, что красивым готическим шрифтом (хотя и немного кособоко – она слала мне фотки процесса, это действительно было по ходу непросто) написала у себя на груди хной ИЛЬЯ и прислала ему фотку, которую еще и подписала «собственность Ильи». Тогда же мы разработали план (все втроем, ну, так было тупо удобней), как трахнуть Владу прямо на ее презентации, и потом мы его осуществили – сразу говорю. Но это потребовало от меня изрядной смекалки и преодоления социофобии.
Короче, мы давно придумали завершить Владин тур в Конотопе – ну, типа, символично, все дела, и я даже немного этим занимался, с поддержкой Ильи. Я договорился насчет актового зала техникума, использовав пару давних знакомств. Ну, тут я, конечно, тупо в большей степени просто связал их с Владиными организаторами, но прикольно было то, что те затеяли нехилое мероприятие с участием городской администрации, сгоном студентов и все такое – во время выступления Влада, конечно, разбавила этот официоз своим нонконформизмом, но это и добавило остроты нашему плану. Короче, скажу прямо, я виртуозно исхитрился добыть ключ от подсобки в раздевалке, объяснив это хуйней по типу – там мы оставим кое-какие вещи, но их надо будет время от времени брать, крч – все для мероприятия. Владу мы насколько можно незаметно утащили туда прямо в разгар автограф-сессии, под каким-то благовидным предлогом типа – важный звонок, пять минут. Ну да, можете смеяться, но мы действительно не хотели срывать автограф-сессию и плюс-минус уложились оба в эти пять минут, ну и плюс я же все довольно тщательно продумал вплоть до каких-то гигиенических процедур, извините, но не буду физиологизировать текст, ок? Но по завершению я все-таки не отдал ей ее трусы – я твердо был намерен не отдать и не отдал. 
- Отдай трусы, – смешно-серьезно говорила Влада.
- Не, трусы не отдам, пойдешь так.
- Илья, скажи ему!
- Нет. Не скажу. 
- Илья! – она дернула его за рукав. – Слушайте, ну это в конце концов пошло.
- Ну и что?
- Где мой рюкзак? 
- Сейчас же!
- Бодя!..
Мы поцеловали ее в щеки.
- Хорошо, – сказала она примирительно. – Тогда я запрещаю себя лапать.
- Что-о? – я не сразу и вдуплил.
- Ну, Влада… – простонал Илья
- Запрещаю. Поняли?
- Но мы опять хотим!..
- После автограф-сессии. Пошли.
В коридоре актового зала с нами столкнулась заместитель мера по какой-то культурной политике – она долго и навязчиво восхищалась творчеством Влады, а мы с Ильей стояли поодаль и улыбались друг другу.
После презы очень долго длилась всякая нудная мура типа того, что Влада даже дала интервью местной интернет-газете, потом фотографировалась с местной администрацией (без трусов, хаха) и, короче, мы освободились, когда уже темнело, и отправились в нашу любимую пиццерию, предварительно отправив Владу переодеться более удобно и тепло в той-таки подсобке – на улице был не мороз, но довольно прохладно. Машину припарковали рядом (нас теперь почти всегда возил Илья) и пошли не спеша сквером. Я опять пытался лапать Владу, как и в машине, но она отталкивала.
- Нет.
- Ну, пожалуйста.
- Нет, я сказала.
- Тогда дай руку! – сказал я почти что плаксиво. – Не могу. Держи меня за руку, а то я с ума сойду.
Она охотно ухватила мою руку и даже взяла ее в замок, сказала: 
- Почитай мне стихи. 
- Нет, – взбрыкнул уже я.
- Читай.
- Ты не можешь мне это приказывать.
Я взглянул на Илью – он улыбался.
 - Богдан, – капризно бросила она.
- Разрешишь себя лапать?
- Какой ты несносный! Я хочу стихи.
- А мы хотим лапать. 
Она взглянула на Илью, и он со всей готовностью резко кивнул.
- Что ты будешь читать? – спросила она у меня.
- Это жаркое лето, которое станет зимой?
- Там про смерть, не хочу.
- Мертвую девушку в поле нашли?
- Ты специально?
- Конечно.
- Хочу украинские.
- Бо єдиний ти мій бог?
- Нудятина. Что-то любимое, плиз!
- Только лапать.
- Один раз.
- Один раз, но вдвоем?
- Хорошо. 
- Илья…
- Я хотів би сказати «кохаю» щоразу по-новому,
Я хотів би не знаю чого, але лише тебе,
Я хотів цілувати тебе і тебе, заціловану, 
Цілувати іще і тобі віддавати себе. 
Ти пробач німоту мою, скупість мою на слова,
Якби тільки ти знала, як сильно мені небайдужа, 
Якби ти тільки знала, як сильно тобою нездужаю, 
Якби ти… о, пробач, я нічого такого не мав…
Он очень вдохновенно это прочитал. А я смотрел на Владу. О Господи – вы бы видели Владу. Помните, я затирал про взгляд благодарности за букет? Так вот – то был свет Венеры по сравнению с этим вот Солнцем. И, может, я уже и надоел, но повторю, что мы с Ильей ради этого взгляда вообще существуем, и нам совсем не стыдно в этом признаваться. 
Тут Илья, правда, немного подпортил впечатление.
- Мне Богдан помогал, – кивнул он на меня. 
А она, разгоряченная, как будто не зная, к кому броситься, так как-то лихорадочно взглянула на меня (блин, как я обожаю этот блеск в ее серых прекрасных глазах), потом на Илью и засосала все-таки Илью, потом меня. Да я и не против был такого порядка, впрочем, мы все равно обняли ее вдвоем. Знаете, как мы ее обнимаем? Так, будто куколку, она такая маленькая, и чтобы обнять ее одновременно, нам вдвоем надо самим немного сутулиться и даже немного наклониться, но мы всегда стараемся как будто заслонить ее от окружающего мира своими телами и обязательно согреть – нам всегда непроизвольно хочется ее согреть. 

***
После триумфального завершения тура Влады она осталась у нас в Конотопе. Это было так классно. Недели две она тупо отсыпалась. Ну да, мы занимались иногда любовью, но только когда хотела Влада, не то чтобы мы с Ильей совсем к друг другу не прикасались, пока она спала, но это было весьма робко, потому что… Ну, можете смеяться – но мы боялись ее разбудить. Мы вновь, как и в коттедже, сконцентрировались на ней, и нам так это нравилось. Нам хотелось заботится о ней, и в том числе потому, что Влада была сущностью, вдохновляющей нас и придающей всему, что с нами происходило, какую-то неимоверную важность, возвышенность. Нам нравилось ходить на цыпочках, пока она спит, запираться на кухне и говорить там полушепотом. Готовить вместе ее любимый мясной суп, варить ей кофе. Этот маленький сопящий в затемненной спальне под двумя одеялами человечек был сердцем, гоняющим кровь наших чувств и стремлений, и это было восхитительно. Просыпаясь, она обычно, зевая, сразу ковыляла в душ, и мы ее, бывало, целовали в щеку, если разминались, она смешно сонно кривилась, даже не говоря «с добрым утром», у Ильи была манера как-то очень ребячески задирать ей ночнушку, она, сонно улыбаясь, рефлекторно одергивала ее. Она была потрясающая – обожаю ее сонную, обожаю тепло, исходящее от нее после пробуждения, обожаю ее запах в такие минуты. Мы не приставали к ней на предмет секса – она всегда тяжело просыпалась, она видела яркие колдовские сны и, возвращаясь в мир, ощущала его разительно блеклым и серым, это как бы приводило ее в легкий шок, и вот от этого шока она и отходила долго, обычно стоя под горячим душем, она всегда стояла под горячим душем, но умывалась потом холодной водой из-под крана и, пока сушила волосы, окончательно просыпалась. Ее ждал завтрак и кофе – в любое время суток. Но, проснувшись окончательно, она понимала, что нам нужен тактильный контакт, и, едва входя на кухню, не уговариваясь, садилась в Ильи или мои объятья, иногда на руки – мне или ему. Нам это было нужно, мы даже не обжимались за завтраком – просто обнимали завтракающую Владу, нам просто важно было ощущать ее тело рядом. За завтраком мы обычно обсуждали разные вещи – например, я часто предварительно искал, что еще говорят о Владе в интернете, и сообщал ей. Хавая, она становилась разговорчивой – просто забавная мелочь могла сподвигнуть ее на восхитительную тираду или полемику. Например, один раз я нашел пост в фб, где кто-то из тусовки таки высрался о ее рускоязычности, и вообще, дескать, «как это можно – давать такую премию за перевод?», в комментах там вообще было, что типа «богатый папа проплатил», хаха…
Я смеюсь, потому что немного знаю подноготную. Только мать (вернее, мачеха, но Влада называла ее «мама») поддерживала Владу в ее писательских устремлениях, но она была женщиной приземленной и практичной, посему ее поддержка была несколько обобщенной, что ли, типа «хорошо, что ты пишешь, я в тебя верю, но, Влада, я, пожалуй, в этом ничего не понимаю – вот ты говоришь, что у тебя беременность героини символизирует войну, а я вообще не поняла, как оно одно к другому». Короче говоря – такое. А вот отец этого всего вообще не признавал. Он был эмоционально холоден с Владой. Она говорила, что всю жизнь видела в нем по отношению к себе какой-то скепсис на грани брезгливости даже (я не мог в это поверить, но ладно). Он многое ей позволял, но всегда было ощущение, что, обеспечивая ее желания, он как бы откупается от отцовской близости, при этом постоянно упрекая Владу в разбалованности, типа: «Да, папа купит. Да, папа оплатит. Да, папины деньги». Я как-то сказал ей, что, возможно, он упрекал не ее, а себя за то, что откупается, за то, что она типа принимает эти откупы, а какая-то внутренняя часть его против них и хочет, чтобы Влада запротестовала, наоборот, типа: «Не откупайся от того, чтоб быть со мной!» Ну, я доморощенный психолог, наверное, вы уже поняли – хотя Влада долго над этим моим предположением размышляла. В любом случае – свою писанину Влада вообще скрывала от отца, а когда издала первую книжку, то он вообще испортил ей настроение от первого триумфа довольно тупой и, прямо скажем, мизогинной речью о том, что женская писанина вообще ерунда, и типа если бы папа не оплачивал ей все хотелки, то она не занималась бы ерундой – он буквально сказал «ерундой», даже не открыв книжки. Влада говорила, что тогда расплакалась у себя в комнате, и паскудней всего в этом состоянии было понимание того, что отец Владу на самом деле ранил, что она не может относиться к этому на похуях (как, в общем, следовало бы), а до сих пор жаждет отцовского одобрения и принятия. Ну, вы помните, да, «если я вам не нужна, то вы мне и подавно» – а тут в таком себе признаться. Шизоиды прежде всего боятся быть отвергнутыми. Но, забегая наперед, – с «Ведьмой» случилось что-то вовсе неожиданное. В связи с этой шумихой вокруг перевода и премии Влада чувствовала себя окрыленной еще и потому, что она чуть ли не впервые в жизни была чем-то реально занята и даже в этом состоянии не избегала бывать дома – в основном она просто ночевала там между несколькими киевскими мероприятиями. Она говорила, что впервые ощутила себя даже более свободной, чем когда жила отдельно – несмотря на то, что была теперь дома. Она была занята своим, и ей было все равно, как к этому относятся домашние. И вот как-то, приехав поздно, она застала отца одного на кухне – на столе стояла начатая бутылка коньяка и лежала… Владина «Ведьма». Было накурено, отец почти что дремал за столом. Влада поспешила выйти, надеясь, что отец ее не заметит, а он вдруг позвал ее:
- Влада. 
Она даже почти что испугалась. Он как будто не знал, с чего начать.
- Слушай… а вот этот Сомко – он ведь гетманом стал потом?
Короче – я ведь не могу изобразить тут все отношения и все общение Влады с отцом с раннего детства, поэтому скажу просто – подобный вопрос, мягко говоря, шокировал Владу. Она не знала, что ответить, но если вы общались с шизоидами, то, возможно, знаете, как они любят прятать за сложным теоретизированием свои живые чувства. Короче, Влада стала объяснять, что Сомко был наказным гетманом, кем он приходился Хмельницкому и как в целом сложилась его судьба. В какой-то момент она увлеклась, что с ней часто бывает, и стала в красках рассказывать о казни Сомка в Борзне – на моменте с летописным татарином-палачом она случайно взглянула на отца и была поражена его взглядом. Она говорила, что обычно с трудом выдерживала его взгляд и тупила глаза – он всегда смотрел как-то надменно и даже, опять же, с нотой брезгливости, а тут… Он был искренне поражен – смотрел на нее широко раскрытыми глазами, как будто на что-то впервые увиденное. И когда он понял, что она смотрит на него (он был уже заметно захмелевший), он опустил взгляд и вдруг неожиданно стал рассказывать какую-то феерическую кулстори времен своей срочной службы – как он служил с каким-то молдаванином, и тот ему рассказывал что-то о Дубоссарах – при чем тут этот молдаванин и особенно Дубоссары, Влада так и не поняла, рассказ разваливался на глазах, в какой-то момент Абрамов-старший совсем запутался и вернулся к его началу, потом замолчал, и Влада подумала, что он заснул сидя, но робела встать и мешала кофе ложечкой в кружке (чего никогда не делала обычно), и вдруг увидела, что отец смотрит на нее все так же удивленно, но немного по-иному. Она вспоминала, что где-то в этот момент ей пришла в голову мысль, что вот она на самом деле всю жизнь мечтала о подобной близости с отцом, но теперь тупо не знала, что с ней делать, и она ее довольно сильно волновала и смущала. Ей было как бы одновременно хорошо и в то же время хотелось это прекратить (вообще для шизоидов характерна всякая амбивалентность, но как я уже, наверное, заебал этим @ruah: ничуть ? ). А отец вдруг сказал Владе:
- Знаешь… я хотел, чтобы у нас… было одно имя. 
- Ты? Я думала, это мама хотела…
- Нет… Я…– он захмелело улыбнулся, не глядя на Владу. – Я… еще когда тебя не было… почему-то представлял, что ты будешь похожа на меня.
- А я похожа? – робко спросила Влада.
- Да. Очень.
Влада, вспоминая этот разговор, волновалась. Глаза делались влажными. Как-то она спросила у меня:
- А почему он, блядь, не мог сказать об этом раньше?
- Потому что боялся.
- Чего? 
- Ну, вот этой похожести.
- Что же здесь страшного?
- А ты всегда спокойно смотришь в зеркало? А это, наверное, в сотню раз круче. 
Влада задумалась. Потом сказала грустно:
- Мне всегда казалось, что я не соответствую его ожиданиям, что ли. Но при этом я никогда не могла понять, в чем же состоят его ожидания. Знаешь, мне искренне хотелось быть такой, какой он хочет меня видеть, но если бы я знала, КАКОЙ именно он хочет меня видеть. Иногда, казалось, его раздражали во мне вовсе противоположные вещи. 
Она рассказала, что в детстве его раздражала ее замкнутость и отгороженность от сверстников – то, что она не играла с детьми, а постоянно липла к старшим – в основном к мачехе и к нему. Она говорила, как ее ранили эти упреки, особенно в присутствии других людей, например, в гостях на каких-то праздниках – вот это «пойди поиграй с детьми!», «она вообще в книжках своих постоянно», «она вообще людей боится», «она вообще затворница», «вон, посмотри, дети играют». Влада говорила, что в детстве не понимала этого – ей было хорошо с мамой и папой, зачем ей надо было играть с какими-то детьми? Но отношение отца становилось все более холодным, а мачеха… Ну, она как бы держала некоторую дистанцию – она иногда говорила отцу типа: «Чего ты бурчишь на ребенка?» – но только и всего, это казалось дежурным. Поэтому в подростковом возрасте, скорее, в позднем подростковом, лет в пятнадцать Влада на некоторое время ушла в отрыв – тусовки, мутные связи и, к сожалению, наркотики. У нее не было прям зависимостей, но вещества плохо легли на ее акцентуацию – произошел тяжелый депрессивный эпизод. Он начался с того, что Влада исчезла – ее искали больше суток и обнаружили на пригородном вокзале в Дарнице, и то случайно: кто-то из пассажиров сообщил милиции, что легко одетая девочка-подросток сидит на платформе на лавочке, хотя под вечер сильно похолодало. Она сидела там несколько часов, до этого приехав туда на электричке, и не понимала, зачем приехала, и зачем здесь сошла, и почему сидела. Она говорила, что ей хотелось и нравилось так сидеть, и молчать, и смотреть на поезда, и не двигаться. Она рассказывала, что каждое собственное движение вызывало в ней не то брезгливость, не то скорее какое-то недоумение, и хотелось совсем оцепенеть, насколько это было возможно. Это было что-то вроде кататонического ступора. Наряд милиции поднял ее с лавочки, но не смог разговорить – она смотрела на них удивленно, а когда один из милиционеров повысил голос, полагая, что она просто под кайфом, она вжала голову в плечи и по-детски зажмурилась. В вокзальном отделении она просто сидела на стуле недвижно, на нее надели милицейскую куртку. В конце концов пришел психолог, и он смог добиться от нее имени и адреса – она написала их на листке бумаги, как она говорила – чтобы он просто отвязался, он выбрал тактику такой нудной навязчивости, и она этим росчерком на бумаге просто отмахнулась от него, как от мухи. Влада говорила, что приехавший отец орал на нее прямо там в отделении, но впервые в жизни это ее не трогало, она была внутри себя и там ей было хорошо. Отца успокоила мачеха и психолог, а потом Владу положили в частную клинику. Там у нее была отдельная комфортная палата и к ней приставленный личный психолог, Влада не отказывалась от лекарств, но еще почти неделю ни с кем не разговаривала, потом все-таки начала отходить. Вероятно, говорила она, это из-за препаратов, но самой ей казалось, что причина возвращения в реальный мир была другая. Она впервые в жизни начала сама сочинять. Причем от этого ее первого сочинения остались какие-то куски, которые она потом сожгла – она говорила, что ей нравилось не столько писать этот текст, сколько именно сочинять – фантазировать о нем. Сама история была вдохновлена, как она говорила, видимо, библейскими главами из «Мастера и Маргариты», но была ветхозаветной – о грехопадении. Она говорила, что не очень помнит вообще фабулу, но в сути это была гностическая интерпретация этого мифа. История концентрировалась на Еве, от ее лица велось повествование. Там был некий остров, подобный таковому из «Повелителя мух», и, как и в «Повелителе мух», вне этой островной идиллии шла кровавая война между Ялдабаофом и посланцами благого истинного Бога. Как потом выяснялось, этот остров был не столько раем, сколько тюрьмой для двоих людей, и одновременно тюрьмой были их физические созданные Ялдабаофом тела, в которые он заключил величайшие творения Всетворца – бессмертные людские души. В какой-то момент в этот рай прибывает неназванный люцифер – он очень там запараллеленный на зверя, сходящего с неба в «Повелителе мух», он так и называется – Зверь, его ищут ангелы Малахи. Оно там буквально выглядит как поиски войсками сбитого пилота, я был удивлен, что эта линия вообще почти в точности повторяется в «Туманах», когда эта Рая находит советскую летчицу – Женю и пытается ее выходить в оккупации, а немцы ее ищут. Вы помните – у этой Жени разноцветные глаза? Вот то-то же. Вы помните, что эта Женя там – такое немного наивное, но все же очень светлое начало, какой-то сплошной свет, и Рае кажется, что, пока эта Женя хотя бы жива, – тьма не может победить. Так вот – Ева случайно там находит этого Зверя, но там он ранен, но не бессилен, как Женя, просто скрывается, не имея возможности покинуть остров. Ева пугается, а Зверь вдруг поклоняется ей, едва завидев. Короче, дальше там оно притчево как бы, но суть в том, что этот Зверь рассказывает Еве, что война идет за них с Адамом, что они венец творения, что Ялдабаоф вероломно пленил их, и постепенно Ева, прозревая, как бы просыпается, должно быть, это красиво описано, но Ева как бы постепенно просыпается и видит все очень ярко и красиво, и кульминация в том, что она как бы опять, но гораздо сильнее, по-новому влюбляется в Адама, у них происходит страстное соитие, и она убеждает его бежать со Зверем, оно именно переворачивает эту легенду, там именно акцентировалось на том, что Ева делает все это от чистой искренней любви – Зверь помог ей осознать, как они с Адамом на самом деле прекрасны. Ну, короче говоря, Влада сожгла даже куски, хорошо, что мы с Ильей постепенно убеждаем ее написать эту вещь опять. Но это не суть дела, смысл в том, что, выйдя из клиники, Влада занималась на дому с репетиторами, и мачеха предложила классную идею, а именно – записать Владу на танцы. На этих танцах Влада впервые нормально социализировалась, нашла несколько подруг и именно тогда уже как-то более зрело и ровно написала «Туманы», за границей, когда училась, а вернувшись, написала «Лето», но суть этого рассказа в том, что в тот период, когда Влада бунтовала, претензии отца были точно такого же рода, только с обратным знаком, типа «ты разгульная», «ты неуправляемая», «почему ты сбегаешь из дому?» и все такое. Влада говорила, что в подростковом возрасте это ее больше всего поражало, вот это понимание иррациональности отцовских претензий – что бы она ни делала, все было не так. 
- Я любила его больше всех, понимаешь? Я жаждала его одобрения… А в тот вечер я поняла, что он искренен, – что я правда всегда была похожа на него, то есть… я всегда хотела быть похожей на него, но оказалось, что мне для этого ничего и не надо было делать!
- Да. Ведь ты его дочь. 
Забавно, что у Влады и правда были отцовские черты лица, и даже цвет глаз точь-в-точь. Единственное – что он высокий и полноватый, станом Влада пошла в покойную мать – та тоже была невысокой и тоненькой, худенькой. 
- Влада, я уверен, что он тоже любит тебя больше всего на свете.
- Я… не уверена. Мне этого очень хотелось в детстве, но потом… Я как бы научилась жить без этого, ты понимаешь? И когда мы познакомились, когда у меня получилась «Ведьма», я как бы почувствовала, что мне больше не надо ничего ему доказывать, что я могу прожить без его любви, потому что… Богдан, вы с Ильей показали мне, что я могу любить себя.
- Ну, слава богу!..
- Нет, серьезно.
- Я ж о чем.
Она взяла меня за руку. 
- И тут вдруг он… Этот разговор. 
- Влада, он мог видеть в тебе себя и злиться, потому что у него не было примирения с собой, а не с тобой. Он мог поэтому… Ну, или не поэтому, просто не уметь выражать свои чувства – могло быть что угодно на самом деле , но ты должна понять, что это были ЕГО проблемы. Понимаешь? Не твои. Судя по этой сцене, я все-таки думаю, что он испытывал к тебе очень сильные чувства, как ты и хотела, но были проблемы с выражением этих чувств. В любом случае, я рад… Короче – спасибо, что ты это сказала, потому что я думаю, что твоя любовь к себе – это самое важное, что я или Илья могли тебе дать. 
Я не удержался и ущипнул ее за нос. 

***
Мы встретили 2022 год вместе. Знаете, это был самый классный Новый год в моей жизни, сравнимый, может быть, с каким-то в раннем детстве, да и то. В детстве ты все равно слишком зависишь от родителей, а в силу того, что мои жили не очень хорошо, наши общие праздники постоянно омрачали их ссоры – сколько я себя помню. Ну, то есть, все могло идти нормально, но в какой-то момент практически обязательно летело прахом. Взрослым же, когда не стало матери и отец уехал практически уже навсегда, моя новогодняя ночь проходила почти как обычная. Да, зачастую я готовил себе какой-то праздничный салат, даже обычно покупал тортик – я немного сладкоежка. Но в остальном – я даже елки никакой не ставил и не вешал гирлянд, я делал то же, что обычно, готовил, скролил инет, играл во что-то, а потом вечером включал какой-то старый фильм эпохи VHS и пересматривал, хавая этот салат и запивая чаем с тортиком. Новогодние ночи для меня были ночами уединения – я старался ни с кем не общаться, даже анонимно в инете, и, выходя курить на балкон, молча слушал отдаленные хлопушки и салюты. Было ли мне грустно? Вот скорее нет. Наоборот, спокойно. Да, пресловутая детская новогодняя романтика ушла, как и у всех, но я считал это нормальной приметой взросления. И лишь встретив Илью, я понял, что новогодний праздник может быть до одури чудесным. Покупки! Господи, да, новогодние покупки в супермаркете! Ну почему так много счастья в этом словосочетании? Почему раньше на этот весь ажиотаж я смотрел с недоумением, а теперь, шляясь с Ильей вдоль этих стеллажей, я пребывал натурально в какой-то нирване. Нет, внутренне. Не то чтобы я внешне был тих. Поначалу я вообще феерически ныл всякий раз чуть ли не до скандала (тем не менее, никогда не отказываясь идти за покупками с Ильей). 
- Ну, посмотри на них – какая мерзость! Это общество потребления, понимаешь? Это вот эти зомби, которых мы видели в «Рассвете мертвецов», можно, знаешь, снять римейк, только вместо этого Волмарта будет АТБ и зомби в новогодних колпаках – зачем эта дура надела колпак, посмотри? Как это все ужасно! 
- Ты прекратишь или тебя поцеловать прямо при них?
- Илья…
- Ты думал, я шучу?
- Илья, не надо, нет… Ну я молчу. Ну я стесняюсь, перестань.
- Не против курицы? Я просто давно хотел попробовать запечь целиком. 
- Возьми говядину.
- Зачем?
- Я приготовлю шницель. 
- Ты умеешь?
- Да. Панировку и соус еще. Щас…
- А как оно?
- Расслабься, я все знаю. Надеюсь, что тебе понравится. 
Выбирать продукты. Ставить елку, вместе вешать на нее игрушки. Выбирать ему подарок. Принимать подарок от него (он всегда к подарку прилагал какие-то конфетки, шоколадки, тортики – зачем он у меня такой любимый?). Но, как и с остальным, это была прелюдия к реальному отпаду – этому Новому году втроем. Они купили елку с Ильей – я долго спал, но наряжали мы ее вместе, фотографировали Владу (она выложила несколько фоток в инсту), и несколько подруг спросили ее, где она наряжает елку, а она только подмигнула таинственным смайликом. Потом мы вместе пошли в супермаркет. Вы понимаете – вместе. Идти и разговаривать. Идти под руку с Владой. Держать за руку Владу, в то время как она держит Илью. И выбирать продукты. Втроем. И обсуждать втроем, что лучше. И что вы думаете? Мы купили Владе шапку Санта Клауса. И надели на нее прямо в супермаркете. А потом продолжили покупки. Мы накупили столько, что Илья пошел за машиной, а мы с Владой расплачивались на кассе и укладывали все это в пакеты. Забавно, что именно там на кассе Владу впервые узнали в Конотопе – какие-то школьницы попросили с ней сфоткаться и еще извинялись, что не были на презе, но смотрели видео. Она так и сфоткалась с ними в этом колпаке, они ее тегнули у себя, и эта фотка стала довольно залайканной. Потом мы отвезли продукты домой, но нам еще не хотелось идти домой, было около полудня, и Влада с Ильей занесли продукты в квартиру, а я подождал их в машине, куря с открытой дверью, – мы поехали и съели по бургеру в забегаловке неподалеку, потом вышли пройтись по парку, потом я потащил Владу в книжный и ради прикола сфоткал рядом с полкой, где ее «Ведьма» в моем переводе стояла среди отечественных хитов – фотка вышла прикольная, хотя Влада и не захотела ее никуда выставлять – она, опять же в этом колпаке, строит недовольную рожицу, глядя на свою книгу на полке «Сучасна українська література». Где-то тут, фотографируя Владу возле этой полки, я и решил сказать ей.
- Влада, я хочу попробовать перевести «Лето». Как ты на это смотришь?
Мы стояли возле этой полки, и в книжном было довольно много посетителей – все по ходу пытались обналичить государственную дотацию за прививки (к кассе регулярно подходили с вопросом, можно ли рассчитаться деньгами за прививку). Илья отошел немного дальше, перебирая и листая все подряд. 
- Ты правда хочешь?
Влада спросила тихо, и по ее немного испуганному взгляду я понял, что мои слова ее тронули.
- Помнишь, что я тебе говорил? Что этот перевод, – я указал на «Ведьму», – для меня был типа безумного секса с тобой, но на каком-то совсем глубинном мистическом уровне. И ты спрашиваешь, хочу ли я этого? Да, я хочу тебя, Влада. И ты даже не можешь представить, насколько.
- Могу, – сказала она тихо.
И теперь посмотрела на меня взглядом опасной темной Влады, чем-то подобен этот взгляд был на тот заплаканный в машине, когда я сказал ей, что влюбился в нее, потому что она гений. И, наверное, так или похоже она смотрела на поезда.
Но сказала она совсем не грустное, сказала, наоборот, то, что тронуло меня до глубины души и сердца. 
- Могу, потому что… Когда я перечитываю эту книжку в твоем переводе – а я ее почти постоянно перечитываю, я чувствую, как ты меня берешь. Как ты владеешь мной, я раньше никому бы не позволила с собой такое делать, так проникать в меня, так познавать меня. Но тебе я хочу отдаваться, мне так сладко тебе отдаваться. Я никогда бы раньше в это не поверила, но тебе я открываюсь полностью, и это очень сладко.
- Влад, я зачарован тобой. 
Чуть-чуть убрав волосы, я легонько поцеловал ее в чело – вполне целомудренно и прилично. Подошел Илья с книжкой о нанороботах, я шутливо толкнул Владу к нему, и он ее поймал, они тихо смеялись, и, глядя на них, я дико захотел посмотреть на их секс. Я бы просто смотрел, как Илья в нее входит, как он трахает ее, как она вскрикивает, как он наслаждается, владея ею, я представлял это в подробностях до того, что у меня потемнело в глазах, и если бы я это правда сейчас видел, то, наверное, не выдержал бы и закричал, как я сильно люблю их.
- Я сильно люблю вас, – сказал я негромко.
Илья улыбнулся и легонько подтолкнул Владу ко мне. Я был ему за это благодарен, потому что, обняв ее, я вдохнул ее запах, и вся эта дикость мгновенно… есть такое украинское слово «скресла» – это значит избавиться ото льда, но также и двигаться льдом и одновременно «воскресать» (в другом значении), и «вспыхивать» (в другом), и кресать в смысле выбивать искры… короче говоря, «цей шал миттєво із мене скресав» – я назвал бы это так, и мне теперь хотелось быть ласковым и нежным с Владой, я где-то краем уха слышал, что типа есть специальный гормон, который заставляет влюбленного самца заботиться о любимой самке, так вот – в это мгновение я весь целиком представлял собой этот гормон. 
- Богдан хочет перевести еще и «Лето», – сказала Влада Илье, закутываясь в мои объятья.
- Я знаю, – кивнул Илья.
- Вы постоянно меня обсуждаете! – капризно возмутилась Влада, только глубже погружаясь в мои объятья.
Нас обошли мужчина с женщиной, неся какие-то детские книжки.
- Конечно, обсуждаем, – кивнул я.
- А мне не говорите!
- Да, – заключил я преспокойно.
- Но почему-у?
Она такая крашная, когда капризничает!
- Ну, потому что мы мужчины, и нам лучше знать, что для тебя полезней.
От этого она растаяла – я знал, что растает. Илья говорит, что у меня лучше получается как бы «вести» Владу, если метафорически представить отношения как танец. Вот он с ней больше, как я люблю говорить, гетеронормативен, что ли, они мне вообще очень напоминают такую мемную парочку Чэда и Стейси – ну прям хоть на обложку модного таблоида или в подборку светской хроники. И может быть, поэтому я так люблю смотреть на них со стороны – ну, это реально красиво. 
Но сам Илья мне говорит, что его восхищает, как я умею «вести» Владу, он говорил, что я с ней могу быть «таинственным», как и она, во мне тоже есть «таинственность», как и в ней… Ну, он реально так сказал, он долго пытался, кстати, это сформулировать и в конце концов вспомнил мои колдовские глаза (ну это же была его формулировка). 
- Она тоже колдунья, – сказал Илья, размышляя.
Я кивнул. Это было вообще интуитивное понимание – хрен его знает, что он имел в виду под этой колдуньей, но я как бы мгновенно понял, что, и кивнул. И тут он выдал неожиданное рассуждение:
- Ты понимаешь, этот крестик у нее, вот эта набожность… оно как бы ее уравновешивает, чтобы она не стала ведьмой.
- Как? Ведьмой?
- Да, ведьмой. Красивой и страшной.
Я улыбнулся, раздумывая.
- А меня что уравновешивает?
Он смотрел на меня очень серьезно. Ответил.
- Ничто. Ты красивый и страшный. 
Я рассмеялся и скорчил гримасу непарализованной половиной лица, сказал:
- Да уж, второе так точно…
Но он даже обиделся.
- Перестань. Ты понял, о чем я. И именно поэтому она в тебя влюбилась.
- Она и в тебя влюбилась, ты забыл?
- Иногда мне кажется, что она со мной, потому что ты со мной.
- Что ты несешь?
- Ну в смысле… блин, Богдан, мне хорошо, мне с вами так классно, но, справедливости ради, она так на тебя…
Он говорил это без ноты ревности, а даже с каким-то восхищением, и я это понимал – потому что так же любил восхищаться ими, когда они были вдвоем. Я сказал:
- Ну ладно, слышь, как бы то ни было – ведь я в тебя влюблен по-настоящему. 
- Богдан… 
В его глазах горела боль, и я ответил:
- Ну, ладно, я понял, обнять, кам ту ми!..
Сейчас я обнимал Владу там, в книжном, и в который раз думал, что я обожаю ее рост – мне нравится, что я могу вот так просто, обнимая, целовать ее в макушку. Я поцеловал ее в макушку. Илья спросил:
- И что она? Не против?
- Эй, хватит говорить обо мне как о вещи!.. – возмутилась Влада, нежась в моих объятиях.
- Наша вещь что-то сказала? – спросил я у Ильи, навострив ухо, как будто прислушиваясь.
- Где? Я не слышал... – развел руками он.
- Дураки, – сказала Влада незлобиво и взяла из рук Ильи его книжку, стала листать, так и стоя в моих объятьях спиной ко мне. 
- Машины создания, – прочитал я через ее голову. – Грядущая эра нанотехнологий. Читала?
- Да, – кивнула она. – Когда планировала писать нанопанк.
- Почему я об этом ничего не знаю?
Она демонстративно показала мне язык. 
- Любимый, заводи машину, – подмигнул я Илье. – Нашу девочку ждет дома наказание.
- Признайся, что я тебя переиграла в этот раз! 
Влада повернулась и ткнула мне в грудь пальчиком с разноцветным маникюром.
- Какая разница? – пожал я плечами. – У нас с Ильей остался последний и решающий аргумент. 
- Какой же?
- Грубая мужская сила. Ты готова к наказанию?
- Да.
Это она сказала тихо и послушно кивнула. Мы взяли ее за обе ручки – каждый со своей стороны – и пошли к кассе. Влада шла чуть ли не вприпрыжку.


VI

Влада опередила нас с подарками, но в каком-то смысле так и задумывалось. Глупо было надеяться, что она нам ничего не подарит, но все-таки мы отодвигали время этого обмена, насколько могли – мы не только комплексовали по поводу нашего нищебродства в сравнении с Владой, но и, как это ни смешно, из-за той простой мелочи, что она как бы была вынуждена дарить что-то сразу двум парням, ха-ха. Из-за этой особенности мы с Ильей друг другу ничего не дарили, ну а хули, если мы были всецело заняты выбором подарка для Влады и иногда робкими предположениями, что же она подарит нам (чтобы потом хоть как-то соответствовать). Короче говоря, чтобы долго вас не томить – первым она преподнесла подарок Илье, это была очень точная реплика казачьего медного крестика-оберега, и признаюсь, когда Влада надевала его на шею обнаженного до пояса красивого Ильи, я, несмотря на внешний скепсис, возбудился – это было как-то так неожиданно эротично – спутанные волосы Влады, движения ее обнаженных рук, сползающая с одного плеча футболка с логотипом, ее нежные движения, трогательная неподвижность Ильи… вся эта какая-то внутренняя глубокая ритуальность данного действия, совершенная на нашей кровати во взбитых перинах, после всего того сладострастия, что мы только что пережили, как бы на выдохе его, под еще не остывшим похотливым восхищением друг другом. И они вдвоем, вы понимаете, а мне так нравится смотреть на них вдвоем! А ОНА надевает на НЕГО этот крестик и потом нежно целует в чело, как сестра или мать. Мне стало так сладко, что я отвернулся. Забегая наперед – я никогда не думал, что это все, раньше настолько безразличное и даже отталкивающее, вдруг привлечет меня к себе этим путем. Через девушку, которую я люблю больше жизни, через девушку, которую я хочу больше всего на свете, через страсть к ней, через секс с ней. Ты знаешь, Влад, я это очень долго формулировал и до сих пор мне это сложно, но уже тогда, там, на нашей постели, в предновогодний вечер, когда ты надевала крестик на Илью, я, может быть, впервые почувствовал где-то в себе, не осмыслил, а только почувствовал то, что, возможно, лучше всего передать словами типа – если ты веришь в него, то и я готов верить в него, потому что я всегда верил в тебя, и я всегда любил тебя, и если он в тебе, то я люблю его больше всего на свете, и если у него твое лицо, то он прекрасен. И я знаю, что ты не до конца понимаешь путь, по которому я прохожу, но я вижу, как тебе нравится сам результат, когда я начинаю разделять с тобой твою потаенную веру, я просто хочу быть абсолютно честен пред тобой, Руах, и потому я говорю, что готов принимать только такого бога, который открывает мне себя через тебя, и который меня вдохновляет посредством тебя, и которому я поклонюсь, поклоняясь тебе. Потому что, стоя на коленях рядом с тобой, и сжимая твою руку в своей, и произнося в унисон с тобой эти ничего не значащие слова, я испытываю, да, ты можешь возмущаться, но я испытываю чувства того же рода, что и фантазируя с тобой, обнимаясь с тобой, мастурбируя и занимаясь любовью с тобой. Ты говоришь, что я неправильно все понимаю. Но я готов это понимать только так, ну, возможно, пока, я не знаю, но главное, что я скажу, это – да, Влада, я обожаю молиться с тобой. Мне нравится идти с тобою в церковь молча, держа тебя за руку или просто ковыляя рядом, мне нравится стоять с тобою рядом и креститься, глотать это вино с размякшей проскуркой и смотреть, как ты идешь к причастию, сложив свои прекрасные ручонки накрест на груди, мне нравится идти с тобой домой и обсуждать все, что мы чувствуем сейчас, о Влада, я люблю тебя и, делая все это следом за тобой, я сближаюсь с тобой – и это то, чего на самом деле я хочу. И наши бесконечные споры о том, что, по-твоему, я должен спастись сам, а не через тебя, что я сам стократ важнее своего влечения к тебе – мне это все безумно нравится, но я все это отвергаю, и я благодарен тебе за то, что ты просто принимаешь мой путь таким, какой он есть, и просто рада, что он есть. Да, Влада, ты привела меня к этой вере, и если правда все, что ты постулируешь, то ты спасла меня и с этим я совсем не стану спорить. 
Но я отвлекся, словом, Влада надевала Илье крестик, а потом поцеловала, а после, как-то извиняясь, посмотрела на меня и сказала:
- Я хотела, но я знаю, как ты к этому относишься…
Нельзя сказать, чтоб мы не предполагали что-то типа крестика, потому что Илья рассказывал, что Влада как-то спрашивала, крещенный ли он, типа между прочим, а если да, то почему не носит крестик… Но все же, признаюсь, это было немного неожиданно – Владина религиозность была очень интимной, потаенной вещью. 
- Все правильно, ему идет гораздо больше, – дипломатично улыбнулся я.
Она, упав на постели, полезла в свою сумку и протянула мне коробку с бантиком. Я посмотрел на коробку мгновение и улыбаясь, ляпнул, ну, не удержался:
- А где справка о беременности от Ильи?
Влада поняла прикол буквально сразу и покатилась со смеху по кровати. Илья вообще не понял, мы вынуждены были прочитать ему мини-лекцию о происхождении этого мема с сойбоем, но он, кажется, все равно не понял, что тут такого угарного, и, махнув рукой, сказал нам:
- Дураки!
Короче, это был Nintendo Switch с OLED-экраном, новинка только с печки, я мог раньше только мечтать о таком. Найдя внутри картридж с последней Зельдой, я окончательно сложил этот пазл – как-то, обсуждая игры, я мимоходом сказал Владе, что поиграл бы на свиче разве что в Зельду, ведь все ее хвалят, но ставить ради нее эмулятор на комп мне тупо лень. К слову сказать, я до сих пор не запускал Зельду, так уж получилось. Хотя в свитч играю постоянно, но в основном в свич-порты тех же пекашных игр. Но об этом потом, постепенно. 
Я очень переживал, соответствует ли наш подарок хоть немного. Их было два, но в комплекте, короче говоря, это была черная дизайнерская женская вышиванка, с офигенными (ну, на мой вкус) узорами на рукавах. Она была довольно длинной, до бедер, так что могла сойти и за ночнушку-футболку, но в остальном это была именно традиционная вышиванка по все лекалам – она была льняная, вышивка руками, оборочки и вся фигня. Блин, уже Влада все равно знает и прошло много времени – она была пиздец дорогая. Не свитч, но почти. А может быть, и свитч, особенно сейчас, а не тогда – почти в момент выхода. И можете не верить, но Влада была шокирована – сорочка ей сразу понравилась…
- Богдан… – дрожащим голосом сказала она.
- Надевай, – повелительно перебил ее я.
Она сняла футболку и надела вышиванку – круче всего, что в этом тоже была некая ритуальность, резкое обнажение, сорочка и… Я даже не мог поверить, что насколько сильно угадаю. Как с той нинтендо, у идеи этого подарка был толчок, а именно тот наш с нею разговор у речки. Ее боль и замешательство от того, что она не понимает, кто она. И я хотел этим подарком показать ей, не рассказать, не доказать, а именно показать, КТО она такая. И я не просто угадал. Передо мной сейчас сидела простоволосая прекрасная полесская ведьма. И от мгновенного безумия меня сейчас спасал только тот факт, что я уже спал с этой ведьмой, что я владел ею, что она мне говорила «я тебя люблю». А еще то, что Илья не растерялся и занял эту паузу надеванием ей на шею своего подарка – крупных янтарных бус. О боже, это было так прекрасно – эта рифма, что вот она только что надевала на него крестик, а он сейчас на нее бусы. Полуголый красивый чернявый казак с медным крестиком надевал на ведьму в черной вышиванке янтарные бусы. Но эти бусы насколько сильно подчеркнули ее образ, что он вспыхнул с такой силой, я больше не мог это выдержать, схватил ее за руку и, хромая, быстро подвел к зеркалу в коридоре. Буквально толкнул к этому зеркалу, держа ее за плечи, и сказал:
- Посмотри на себя! Смотри, какая ты красивая! Ты видишь, кто ты? Видишь? 
Она вздохнула, и слеза покатилась по ее щеке. 
- Мы очень тебя любим, – сказал подошедший Илья.
- Ты не можешь представить, как сильно, – сказал я, вторя его голосу. 
И мы поцеловали ее в щеки.

***
Влада держала пост довольно спорадически, когда жила у нас, она объясняла это неким догматом, что, дескать, если вы живете или находитесь в гостях у людей, которые не соблюдают пост – лучше не соблюдайте тоже, во всяком случае не становитесь в позу – типа вы соблюдаете пост, потому что в таком случае это гордыня, и это хуже, чем не соблюдать пост. Как-то так. Да и вообще, если уж совсем честно, пост у нее зачастую был привязан либо к не то чтобы частым походам в церковь, либо напоминал некую диету или разгрузочные дни и отличался атрибутивностью. Предвосхищая ваш вопрос – типа как это, она соблюдала пост (хоть и атрибутивно, и иногда) и при этом спала с нами отвечаю – идите нахуй. Вот просто сори-вери, но идите в этом направлении, потому что я представить даже не могу, как можно находиться с Владой и не трахать ее регулярно, потому что, по моему убеждению, она создана для того, чтобы ее трахали. 
Блин, ладно, говоря серьезно – мог ли бы я не прикасаться к ней, если бы эта ее шиза, не дай бог, прогрессировала, и она в какой-то момент начала соблюдать целибат или что-то в этом духе для спасения своей бессмертной души, или еще какой-то чуши? Мог. Я люблю ее. И если бы для нее это было важно, то, наверное, я бы пошел на это, я не знаю, как бы я это выдержал, скорее всего, сошел бы с ума или… Я говорил вам, что для меня любовь равно вожделение, и это совершенно точно. Но Влада… Может быть, дело в том, что мы уже спали с ней, и я знал и буквально кожей чувствовал, что мое вожделение взаимно, возможно, нужно пройти этот этап, но в какой-то момент, это я понял с Ильей и потом с Владой, наступает этап, когда ты хочешь счастья для любимого человека больше, чем для себя. Понимаете? Его счастье как бы становится твоим, понимаете? Я же абсолютно искренне предлагал Илье поехать на свидание с Владой одному. И это ведь не потому, что я недостаточно его любил, а как раз потому, что уже достаточно для такого предложения. Так и тут. Когда мы говорили об этом с Владой, то она рассказала мне, что в детстве была довольно набожной, в первую очередь с подачи мачехи – та была воцерковленной, но все-таки, похоже, это с ее стороны была больше дань моде, тогда это было модно, хотя уже и на излете, плюс мачеха была западенка, у них это более распространено. И маленькой Владе это очень нравилось, нравилось обсуждать с мамой (ну, мачехой, но я же говорил – Влада называет ее мамой) детскую библию, нравилось учить молитвы, ходить в церковь. Все это как бы хорошая игра, и все у Влады получалось, но трещина прошла по ее подростковому возрасту, по психологическим и даже психиатрическим проблемам, она говорила мне, что явственно почувствовала, что казавшаяся в детстве такой упорядоченной и радостной жизнь как бы стала выскальзывать из ее рук, пришел хаос, и в этом хаосе Владе мерещилось что-то невыразимо страшное, страшным был не сам по себе хаос, а нечто, как бы иногда угадываемое за ним. Ну, как страшна не ночь, а то, что может прятаться в этой ночи – это ее формулировка. Я говорил ей, что ее тревожность этого периода, вероятней всего, была вызвана наркотой, она не то чтобы спорила, но… она вообще мыслила метафизически, если вы понимаете, о чем я. Словом, после диспансера она стала почти что вовсе атеисткой, она говорила, что в этом не было ни вызова, ни злобы, просто в какой-то момент она перестала отличать добро от зла – так она говорила, и перестала думать о себе как о христианке; она с улыбкой рассказывала, как несколько раз отшивала сектантов типа свидетелей Иеговы (которые, к слову, постоянно к ней липли) фразой «я атеистка». Но считала она себя скорее агностиком, она говорила, что не только на вопрос «есть ли Бог?» ответила бы «не знаю», но и на вопрос «веруешь ли ты хоть во что-то?» ответила бы точно так же. Мне и сейчас она кажется скорее агностиком – ее вера и религиозность очень барочная, как ее поздние тексты, в которых удивительным образом православная метафизика соединяется не то с языческой, не то вообще невесть какой, причем на этих чудищ во тьме хаоса поздняя Влада научилась смотреть не с готическим ужасом, а с таким очень барочным удивлением. И это сделало ее спокойней и смиренней. Сама она объясняла свои метаморфозы похожим образом с той разницей, что, интересуясь казатчиной, она вернулась к православию, сначала с каким-то чисто эстетическим интересом, в частности, например, она любила читать библию на старославянском, изучать иконографию тех давних лет, устройство храмов и положение священства в этом обществе, ну, все такое. С удивлением она заметила, что любит слушать в плеере церковные службы, чисто как музыку. А потом во время ее учебы за границей случилось несчастье – старший брат ее матери (мачехи) погиб в зоне АТО. Влада почти совсем его не знала, он жил в небольшом городке Ивано-Франковской области. Влада приехала на похороны скорее, чтобы поддержать мать. В принципе, мама и так держалась хорошо – говорила Влада, но в числе прочего там, на похоронах, Влада краем сознания отметила, что ее рука сама тянется к крестному знамению, как будто механически, но это крестное знамение приятно и… как-то правильно – так она говорила. Это было на уровне ощущений, но потом в Германии она как-то пришла на лекцию российского богослова, не буду тут его пиарить – он урод, как оказалось, и там услышала кое-что, что легло ей на сердце. В общем и целом, там было о том, что вот этот религиозный перфекционизм, присущий некоторым пастырям, – он как бы что-то вроде фарисейства и только отталкивает людей от церкви, что, дескать, грешны все и этого не избыть, но надо думать не о том, насколько ты идеальный прихожанин, и лелеять эту идеальность, что тоже гордыня, а просто искренне стремиться к богу, и это стремление по типу и есть христианство. Да, даже я понимаю, что эта проповедь была, мягко говоря, неидеальна с догматической точки зрения и сильно отдавала очень уж прозрачным миссионерством типа «я вам щас тут наобещаю – вы идите в церковь, главное, уж там мы вами и займемся», но Владу это как-то очень успокоило, и она впервые применила к себе эту формулировку: «Я плохая христианка», – но почувствовала, что важнее в ней не «я плохая», а «я христианка». И впервые за годы пошла на причастие. И этот поход, говорила она, прояснил для нее, что все эти годы она хотела пойти на причастие, но ее это и останавливало – то, что она неидеальна и не чувствует в себе сил быть идеальной. Короче говоря, с того времени она совмещала в себе эту неидеальность и стремление к таинствам. Причем, как я и говорю, все это в ней окрашивалось в такие завлекательные барочные краски. Да, я люблю ее, и я люблю и это в ней, я все в ней люблю – и этот крестик на резинке, и все эти глупости. Что говорить, если она привела меня к этому тоже – во что бы раньше я никогда не поверил, если бы мне кто сказал. Можно ли прийти к этому богу из-за девочки, которую ты любишь и которую безумно вожделеешь? Получается, можно. Можно ли уверовать в этого бога, предположив, что он похож на девочку, которую ты любишь, потому что она создана по образу его? И если можно, то и для меня не все потеряно, потому что в такого бога я готов поверить. Я не готов верить в бога, которому не нравится моя любовь к Илье и Владе, но дело даже не в догматах или в чем-то наподобие, а дело в моем искреннем непонимании, как можно отвергать мою влюбленность не в одно, а в целых два его подобия! Но богослов с меня такой себе, я это понимаю. Я, впрочем, и не претендую, пожалуй что здесь я чужой, но я держусь за руку Влады, приходя в этот ваш мир, и я могу быть сколь угодно грешен с вашей точки зрения. Буду с этим соглашаться, но знайте одно – я во что бы то ни стало буду продолжать держать ее за руку. И даже если вы начнете побивать меня камнями – я не отпущу ее руки, пока меня не оставят силы. 
Ну, короче говоря, я опять растекаюсь, но я хотел сказать, что из-за уважения к предрассудкам Влады мы приготовили не то чтобы постные, но и не очень скоромные блюда – в частности, у меня получился офигенный грибной салат с сухарями, ну разве что с сыром. Была рыба, в частности, роллы и рыбные палочки (Влада любила их почти так же, как и мясо), ну и мясо было, окей, мы не то чтобы настаивали, но нельзя же было не запечь с корочкой хотя бы крылышек, тем боле Илья давно хотел что-то куриное. Короче говоря – меню было не то чтобы постное, ну, может быть, не очень вредное и жирное, скорее. Пить нам особо не хотелось, была бутылка шампанского, которую мы даже до конца не раздушили за всю ночь. 
Я очень хорошо помню, как мы встретили ту полночь. Наевшись до отвала, мы все вышли на балкон – мы с Владой покурить, Илья за компанию. Не очень помню, о чем мы там говорили, о чем-то несущественном, по-моему. Потом мы с Владой принялись распаковывать свитч и, вставив его в док станцию, подключили к телеку. Мы так этим увлеклись, что и не заметили, как Илья снова взял купленную сегодня книжку о нанороботах и улегся с ней на диване. Она его так заинтересовала, что он начал время от времени цитировать вслух, я с трудом отвлекался от приставки и слушал вполуха – решив испробовать джойконы, мы к тому моменту загрузили доступную по подписке коллекцию классических игр 16-битной Сеги (у меня была такая в детстве), а вот Влада живо комментировала прочитанное Ильей – она вообще удивительным образом умела делать несколько дел одновременно, не теряя при этом ни в одном. Я ни у кого такого не встречал, вот, например, она могла одновременно увлеченно читать книгу и слушать лекцию на ютубе, при этом еще и переписываясь со мной в мессенджере. 
- А зачем ты читаешь книгу – ты же хотела послушать лекцию.
- Я слушаю, но мне скучно просто слушать – я и читаю. 
- И ты все воспринимаешь?
- Да.
У меня, во всяком случае, внимание отказывалось так двоиться. В какой-то момент Илья зачитал что-то про эволюцию, там было что-то об РНК и ленточных червях, ну, мне трудно давался этот научно-популярный тон изложения, короче, там было что-то о том, что вот-де многообразие эволюции и подчиненность ее единым принципам, помню, Влада начала нудить, что ее тошнит от этого ебучего позитивизма. 
- Начинается, – отвлекся я от просмотра каталога Сеги.
- Что начинается? 
Влада стопудово знала, что я влезу.
- То, что в начале сотвори Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою…
- Ненавижу-ненавижу-ненавижу!..
Влада повалила меня на пол и начала колотить, я победно смеялся. Эта вышиванка так ей шла, а еще перед ужином я заплел ей косу, которая порядком растрепалась к полуночи. 
- Ну, хватит меня бить… – я еще засмеялся.
- Почему ты такой!
- Ну какой? Не изъясняюсь языком тысячелетних сказок? Перестань, нет, не надо!..
Она начала меня щекотать – ведь знает, что я со своей чувствительностью очень боюсь щекотки. 
- А тебе приятно изъясняться так, как прочитал Илья?
- Я не люблю научпоп, но я не вижу в том, что прочитал Илья, ничего, что вызывало бы тошноту. Чего ты завелась, позволь спросить?
- Из-за описательной системы. 
- Что в ней не так?
- То, что этого не может быть.
- Чего?
- Того, что вот это сплетение эпителиальных, мышечных и нервных тканей, – она стала гладить мои волосы, – эти нитевидные придатки эпидермиса, вот эти сенсорные органы, – прикоснулась пальцем к носу и губам, – нелепые последствия движений нуклеина и белка, рекомбинаций, вот этот организм, начавшийся когда-то из слияния гамет, – тыкнула пальцем в мое солнечное сплетение, – не может быть важнейшим смыслом мной воспринимаемой вселенной.
- Все правильно, я и не смысл. Сама ты смысл.
Я был сдержан, но, мягко говоря, эта речь меня тронула до глубины души. Я обожаю эту девушку до одури, но я не мог сейчас проиграть в этом диспуте!
- Да нет же! Но мой смысл, ответ на все мои вопросы… Два ответа, – она с пола послала Илье воздушный поцелуй и он, поймав, поднес его к своим довольно улыбающимся губам. – Вот этот ответ, – опять ткнула мне пальцем в сплетение, – сейчас начнет тошнить о том, что есть две половозрелые особи, в конечном счете стремящиеся к бессмысленному самовоспроизведению.
- Не только.
- Что есть простой гипоталамус, половой гормон, эрекция… – она меня даже не слушала.
- Посмотри на мою руку. Что ты…
Она контратаковала бессловесно – начала целовать мою руку, я вырвал и взял в свои ее руку.
- Посмотри на СВОЮ руку! Смотри. Она предназначена для лазания по деревьям – брахиации, строго говоря. Но ты листаешь ею ленту новостей... и даже порой используешь как половой орган… Не дерись! Смотри… – я гладил эту бесценную ручку. – Если что-то изначально было предназначено только для продолжения рода, оно не обязано оставаться таковым, но дело даже не в этом. Дело в том, что гипоталамус – это совсем не просто, половые гормоны – не просто, эрекция – это не просто, а уж насколько не проста овуляция – не мне тебе рассказывать… Ты так претензионно несешь эту ничем не обоснованную религиозную чушь, при этом презрительно пренебрегая такими сложнейшими и совершеннейшими вещами, как слияние человеческих гамет – на каком основании?
Влада молчала, я гладил ее руку.
- Почему ты такой невыносимый? – обижено спросила она и повернулась к Илье. – Илья, почему он такой невыносимый?
- Не знаю, – пожал тот плечами. – Но за это мы его и любим.
- Да. И еще за цвет глаз. 
- И еще за пару органов, да?
Влада оживилась:
- Да, у него…
- Так, стоп-стоп! – очнулся я от этого елея. – Она что – тебя уже воцерковляет?
- Не, ну не то чтобы…
- Что-о-о? Так…
- Что такое? – мило улыбалась Влада.
Неужели она опять победила? Ну, блин, как всегда.
- Ну, Влада интересно рассказывает. Я раньше этим не интересовался…
- Ну, блядь, все, – я сорвался на ноги.
Влада схватила меня за руку, потом обняла за ногу и так и прижалась головой, стоя на коленях. 
- Отпусти меня.
- Нет.
- Что ты хочешь?
- Тебя.
Я взглянул на экран телика и вдруг увидел там то, что искал.
- Владюш, давай сыграем в Соника.
- Это платформер?
- Ну а что?
- Вдвоем?
- Ну да. Только чур я буду соником, а ты лисичкой!
Мы играли на половинках джойконов и реально залипли. В какой-то момент Илья поставил перед нами по бокалу с шампанским и, обняв нас за плечи, сказал:
- С Новым годом.


VII

Третьего января прямо с утра повалил страшный снегопад, и мы поехали в коттедж. На самом деле мы давно собирались, еще перед приездом Влады. Илья съездил туда один на автобусе и, пробыв пару дней, наладил там отопление – поставил на минимальный обогрев со всеми предосторожностями, включил холодильник, проверил интернет, убрался немного. И вот теперь, увидев снегопад, мы быстро собрались, кроме продуктов и кое-какой одежды, почти ничего не брали, мы побаивались, что совсем заметет проселочную дорогу от пригородной трасы к деревне (хотя Владин джип, скорее всего, проехал бы и не по такому снегу). Я почему-то помню те дни урывками, вот отлично помню саму дорогу сквозь тот снегопад. Илья был за рулем, мы с Владой, обнявшись, сидели сзади – я почти что полулежа обнимал ее за плечи и дышал сквозь ее волосы, а она уж совсем практически лежала на мне спиной, то схватывая меня за руки, то нежно гладя их. Я то и дело взглядывал в зеркало заднего вида на медовые глаза Ильи и, встречаясь с ним взглядом, улыбался. Он подбадривал меня этим взглядом, ведь он знал, что происходит, знал, что значит наша эта поза. Он как-то сам мне сказал, не помню в связи с чем даже, но он охарактеризовал довольно четко:
- Вы если обнялись, то значит, очень сильно спорите.
Я удивился точности формулировки, но это была правда. Это происходило само собой, причем обоюдно – когда полемика обострялась, кто-то из нас обнимал другого или тянулся к нему, или мы оба тянулись к друг другу, но я только после этих слов Ильи стал отдавать себе отчет в том, что, скажем, чем сильнее несогласен с Владой, тем сильнее ее обнимаю и прижимаю к себе. У нее было так же, только, может быть, более резко, у нее была манера вот так, знаете, набрасываться на меня и хватать в ответ на какие-то сокрушительные мои доводы, маленькая, она как бы вжималась в меня, у нее еще была особенность оплетать меня не только ручками, но и стройными ножками (кстати, пиздец какие у нее ноги сильные – вот прям не ожидаешь, она ногами может так прям очень сильно сдавить, аж дух перехватывает, ну, крч). Суть в том, что в этот раз был спор по поводу «Бенедетты» Верховена, недавно просмотренной. Вообще этот спор тянулся уже два дня, кажется, то вспыхивая, то затухая, но перед самым выездом вспыхнул с новой силой, именно поэтому мы уселись сзади спорить, вообще Влада хотела или сесть за руль, или на переднее – смотреть на дорогу, но валил такой плотный снегопад, что видно было совсем недалеко, Илья ехал медленно, почти что наощупь, не отключая дворников и фар. Ну а мы спорили. Вообще мы начали спорить совершенно о другом, нам обоим фильм скорее понравился, только что показался несколько затянутым, и я на каком-то витке обсуждения вспомнил фразу Влады, произнесенную во время просмотра, чисто спародировал или сказал отвлеченно типа: «Ты классно тогда сказала: старик великий инквизитор со светильником в руке медленно входит в тюрьму». Короче, я же говорил, что это обычный просмотр с Владой, когда она начинает в контексте что-то цитировать, как тогда с Апокалипсис Нау, ну, вот и здесь была та сцена, где эту девочку приводят в пыточную, и Влада пробубнила:
- Старик великий инквизитор со светильником в руке медленно входит в тюрьму. Дверь за ним тотчас же запирается. Он останавливается при входе и долго, минуту или две, всматривается в лицо ее.
Я понял, что сюжетный поворот действительно взволновал ее. «Великий инквизитор» – вот именно эта вставная новела была у нее любимым произведением Достоевского, возможно, и одним из самых любимых в русской литературе вообще. Я видел отголоски ее во всех ее текстах, а уж отсылок к искушению Христа в пустыне в ее творчестве было вообще не счесть. Она вообще не очень любила Достоевского, более-менее воспринимала «Бесы», и то, как когда-то призналась, – только, пожалуй, из-за некоторой девчачьей симпатии к персонажу Ставрогина. Я, впрочем, не находил в нем какой-то особенной привлекательности (ну, мог же я об этом рассуждать хотя бы, являясь бисексуалом, а?), на что Влада неожиданно возразила, что я и не должен находить его симпатичным.
- Почему это? – удивился я.
- Потому, что ты похож на него сам, – загадочно улыбнулась она. 
Мы тогда нудно поспорили тоже – не то что бы я очень противился этому сравнению, мне было как-то похуй, честно говоря – просто персонаж Ставрогина казался мне картонным, все только и говорили в тексте, какой он охуенный харизмат и все такое, но только я этого по сюжету решительно не видел, это было очень тупо и примитивно, вот Лавкрафта обвиняют в том, что он не описывает ужас, а как бы просто говорит, что он ужасен, только это не так, а вот в «Бесах» этот Ставрогин – какая-то мерисьюха, причем именно что «со слов». Ну, крч, не суть дела, прикол в том, что по этой цитате я понял, что Влада крепко над чем-то задумалась по ходу просмотра, мне стало интересно, но фильм же я не буду прерывать, я решил, что запомню, что мне интересно ее расспросить, но потом мы заговорили об этой затянутости, и я совсем забыл, что хотел спросить, помнил только, что что-то специально запоминал, не помнил только, что именно. Крч, размышляя об этом, я сказал почти что бессознательно: 
- Ты классно тогда сказала: «Штарик великий инквизитор шо шветильником в руке медленно входит в тюрьму».
Ну, я не прям так жестко утрировал ее шепелявость, но получилось вообще похоже на нее интонационно даже, а она не закапризничала даже, и по тому, что она не закапризничала, я понял, что щас будет серьезно, и весь внутренне напрягся, и тогда она почти без паузы сказала:
- Кто подобен зверю сему, он дал нам огонь с небеси.
- Что? 
- Ну, тебе ведь понравился фильм?
- Ну типа да, в общих чертах. Ну, я бы мог с тобой поспорить о довольно четком фемковском месседже, но это вторично – фильм хорошо развлекает и, если бы не провисания, вообще бы было идеальное зрелище.
- Вот именно что зрелище. Огонь с небеси. Ты знаешь, что такое духовная прелесть?
- Нет, владыко.
- Перестань! Я серьезно.
Она немного улыбнулась – шутка ее рассмешила-таки.
- Я тоже серьезно – щас начнешь душнить по богословию опять?
- Ну, Бодя…
- Что?
- Ты считаешь, что мне не стоит этим интересоваться? Типа это не для меня?
Она говорила серьезно. Я помню, что поцеловал ее. И сказал, нежно обняв:
- По моему скромному мнению, у тебя есть только две важнейшие функции. Первая – влюблять в себя до умопомрачения, вторая – дарить неземное наслаждения от траха с тобой. Проще говоря – быть романтическим и сексуальным объектом. И на мой взгляд, ну, что касается меня – ты с этими функциями, мягко говоря, справляешься на тысячу процентов. Все остальное – производное. 
- То есть я не имею никакой субъектности?
Она спросила немного игриво – я знал, что этот спич подействует. 
- Я этого не говорил. Быть центром притяжения не значит не иметь субъектности. 
Наконец она опять смотрела на меня прекрасным взглядом самки человека. И спросила: 
- Кем ты хочешь быть?
- Бартоломеей.
- Да? 
- Ну, ты же меня просвещаешь по богословию, да, аббатисса? Лежи.
- Богдан.
- Лежи!
Я обнажил ей грудь, точно как в фильме – натянув ночнушку ей на лицо, и принялся лизать коричневый сосок. 
- Илье это безумно нравится, да?
- Откуда ты знаешь?
- Заткнись. Я хочу отсосать твою грудь. 
Она застонала, и я вдруг сказал, даже не знаю почему:
- Ты пахнешь молоком. 

***
Короче говоря, я сбил эту всю духоту трахом и не особо жалею, совсем не жалею. Между прочим, получилось классно – Влада даже вздремнула, а я настолько сжился с ролью, что оторвал Илью от книжки и потянул в ванную, мне не хватало все же однополого соития, чтобы совсем аутентично. Но, думаю, вы поняли, что разговор о прельщении этим не кончился, было несколько витков, последний из которых –перед самой поездкой и уже в машине. Еще за завтраком я сам нарвался – ну понятно же, что меня это тоже интересовало, что бы я из себя ни строил. А как иначе, если мне безумно интересно все, что интересно ей? И вот я помню, что уже в машине в моих крепких объятиях она душнила неимоверно на тему того, что типа кроткое православие в корне отличается от католицизма своей непритязательностью, светом истинной веры, который выражается, в частности, меньшей подверженностью искушениям всякой прелести. Короче, загуглите – я манал эту муру пересказывать даже сейчас, но если кратко, то типа есть всякие бесы, и они могут искушать тем, что дают всякие знания, таланты и даже чудотворные способности, и если так задуматься, то всякая притязательность, по ее выходило, – это искушение вот этой прелестью, даже вдохновение, экстаз, ну, вообще все, блядь, нахуй – искушение и прелесть, она договорилась до того, что Рафаэль и Микеланджело – это все тоже искушение, а Да Винчи так и вообще содомит, ага /@ruah: я этого не говорила //@givenbygod: иди нахуй/, а также половина классической музыки и даже ее все тексты – это искушение, особенно те, которые вдохновлены отношениями с нами. /@ruah: Богдашечка, я несла хуйню, прости пожалууууйста //@givenbygod: да все нормально, я ж просто восстанавливаю эмоциональный фон, съеби, люблю тебя шо бозна/ 
- Влада… ваххабитка ты ебучая. Заткнись. Заткнись! Что ты несешь вообще? Мы посмотрели фильм. О том, как в стесненных условиях монастыря под влиянием ядерной пропаганды с детства люди творят какую-то херь, потому что… Потому что – а что они еще должны творить? Девочка с детства несет какую-то херню о том, что с ней разговаривает Дева Мария, и никто ее не только не останавливает, но даже хвалят, затем ее в детском возрасте отделяют от семьи и селят в монастырь, где она и мужиков-то не видит, удивительно ли, что ей снится Христос в виде некой эротической фантазии, а потом она влюбляется в монашку, а потом…
- Опять, опять, опять, опять, – сердито ворочалась она в моих объятьях, а потом с силой обняла мои руки и прижалась ко мне.
- Опять это либидо, обезьяны, эволюция, макаки-бонобо…
- Нет, шимпанзе.
- Опять, опять, опять, мы шимпанзе, да?
- Нет, мы не шимпанзе. 
- А что ты затирал про генетические совпадения?
- Это не точно. Но дело не в этом, прикинь? Мы не шимпанзе, потому что никакие шимпанзе не мучат и не убивают друг друга миллионами из-за абстрактных идей. Это чисто человеческая тема, и это действительно грустно. Ты знаешь, вот Илья рассказывал, что раньше было немало программ, способных ушатать ПК на аппаратном уровне, в том числе вредоносных, например, но не суть, я хочу сказать, что еще раньше вычислительная техника вообще представляла собой типа ввод-вывод, там только определенный спектр задач, а потом появилось множество программного обеспечения, и в какой-то момент оно вообще обогнало аппаратную начинку, ну, вот как сейчас, когда какой-то сраный плагин порой ценнее микросхемы, понимаешь?
- Ты несешь херню, – улыбнулся Илья в зеркало.
- Та знаю я, заткнись! – я обиделся, хотя и знал, что несу херню.
- Богдан хочет сказать, – сказал Илья, – что религиозность – это устаревшее программное обеспечение. 
- Спасибо. 
- И еще он хочет сказать, что абстрактные идеи – это что-то вроде программного обеспечения мозга… И человека типа отличает уже не аппаратная начинка мозга, а вот это программное обеспечение – ну, тут я не вполне понял. 
Я наклонился и поцеловал ее. Она еще сильнее обхватила мою руку и сказала:
- О, пройдут еще века бесчинства свободного ума, их науки и антропофагии, потому что, начав возводить свою Вавилонскую башню без нас, они кончат антропофагией. Я так люблю тебя, Богдан. 
- И я тебя.
- Я так люблю тебя, Илья.
- И я тебя.

***
Я помню снегопад и редкие фары навстречу, огни светофоров, за ними сплошной снегопад, в котором даже не угадывались отдаленные деревеньки, помню тепло Влады, лежащей у меня на руках, медовый взгляд Ильи в зеркале заднего вида, его полуулыбку. Помню, как мы играли в снежки во дворе коттеджа, как зашли в коттедж и как-то сразу успокоились, помню, как Илья достал рыбную пасту, чтобы сделать бутерброды, как мы с Владой, еще вяло споря, пошли в душ вдвоем, но там забыли, о чем спорили, и просто мылись, по очереди становясь под струю, и почти даже не прикасались друг к другу, лишь намылили друг другу спины и стали говорить о том, что неплохо было бы сварить картошки просто на подсолнечном масле и посыпать зеленью, нарезать салат. Я сказал, что нарежу салат, а она пускай варит, Влада кивнула и потянулась за полотенцем, а я вновь стал под струю и услышал, как Влада звала Илью, чтобы он принес полотенца из машины, потом я почувствовал прикосновение Влады к своему бедру, она, приобняв меня за талию, легонько отодвинула и опять стала под струю рядом со мной, я, стоя рядом с ней, выдавливал из волос остатки шампуня, потом протер глаза и, увидев, что Илья уже вытирает Владу полотенцем, выключил воду. Потом помню вкус бутербродов с этой рыбной пастой – они почему-то показалось мне дико вкусными, и я смаковал их и вообще сидел, задумавшись, и очнулся лишь когда понял, что Влада с Ильей говорят обо мне, они сидели рядышком напротив меня, и когда я взглянул на них, Влада сказала, приклонившись к Илье и указав на меня бутербродом:
- Скажи, он такой секси, когда мокрый.
- Да он вообще водяной. 
- Вскоре очень злой вылез водяной, – сказал я и поднялся налить кофе, вставая, я пошевелил волосы Ильи.
Помню, что сидел в мансарде до сумерек с ноутбуком, курил в форточку, Влада сказала, что картошка готова, я сказал, что не хочу – я переводил, но ей об этом не сказал, они по ходу похавали, потому что Влада принесла мне кофе и два бутера, уже как стемнело, сказала, что картошка в кастрюльке и что они с Ильей слепили во дворе снежную бабу. 
- Наклонись, я тебя поцелую, – сказал я, глядя в монитор, затем быстро поцеловал ее в лоб и сказал: – Передай Илье. Вон. 
Отредактировав раздел, я опять покурил в форточку, потому что опять сошел с ума от Влады, от них двоих, от ее книжки, от всего. Снег тихо падал на вечерний лес. Мои любимые внизу о чем-то говорили. 
Спустившись вниз, я оделся. Илья лежал на диване со своей книжкой о нанороботах, а Влада сидела, подобрав ноги, возле него с макбуком.
- Ты куда? – спросила она.
- Посмотрю на бабу, пока не стемнело. 
- Картошка вкусная, остынет.
- Я недолго. 
Баба рили была титаническая – это только Илья со своими тренировками мог взгромоздить один на один такие шары. Еще смешно, что на голове у бабы был тот Владин колпак Санта Клауса.

***
Перед Рождеством у Ильи появилась срочная работа в городе – кажется, к ним на склад пришла партия то ли бракованных, то ли даже контрафактных мониторов, и их все надо было проверить, он хотел съездить на автобусе, но Влада захотела, чтобы мы поехали вместе, я сказал, что посижу тут, поработаю, если они не против – пусть едут вдвоем. 
Работа шла неплохо, а еще мне неожиданно понравилось чистить снег во дворе. Ну а обслуживать себя в быту я вообще привык. Я даже один раз сходил в деревенский магазин – потом поймете зачем. 
Короче, они приехали на Свят-вечер, и не просто приехали, а еще и оставили машину возле пионерлагеря, чтобы я не услышал, подкрались и позвонили. Я вышел – Илья простоволосый, Влада в шапке Санта-Клауса. Запели хором и весьма стройно (видно, тренировались): 
- Добрий вечір тобі, пане господарю!
Радуйся!
Ой радуйся, земле,
Син Божий народився!
Я, не растерявшись, вручил им, когда они допели, по картонному новогоднему мешочку с конфетами – именно их я купил в магазине. Их это растрогало, мы обнялись. Потом они внесли пакеты – накупили в городе мяса, чтобы разговеть Владу, короче, как я и говорил, она не то чтоб прям постовала, но так немного типа диеты, теперь мы решили ее разговеть и на следующий день пожарить что-то на мангале.
- А сегодня что будем ужинать? – спросил Илья между прочим.
- Как что, кутью, – сказал я.
- Серьезно?
- Ну а чем я тут занимался? Мойте руки. 
Я приготовил не то чтобы постную кутью – на сливочном масле, с изюмом и курагой. Ну, вроде бы ниче получилось, моим понравилось. Какие-то и рассуждения в тот вечер у нас вновь были околорелигиозные, впрочем, говорили в основном Илья с Владой, я не особенно встревал. Помню, что Илье стало интересно об этих местных церковных реформах, и Влада терпеливо и, кажется, не без удовольствия объясняла ему об истории христианства вплоть до катакомбной церкви, короче, там прикол был в том, что Илью заинтересовало, имеет ли значение для Влады непосредственная юрисдикция храма, в который она идет за таинствами; там началось с того, что Влада еще на презентации познакомилась с местным попом ПЦУ, настоятелем храма, ну, короче говоря, Илья вдруг спросил у Влады, ну как он это понимал, прихожанка она РПЦ или ПЦУ, короче, на что она снисходительно улыбнулась и сказала, что, по ее мнению, для истинного христианина это непринципиальный вопрос, и попыталась объяснить, какие для истинного христианина вопросы принципиальные. 
- Спасение своей души, – сказала она, а дальше, кажется, примерно так ему объясняла: – Это, знаешь, вроде какой-то игрушки, вот ты заигрался – полностью уже там, в какой-то момент ты уже забываешь, что ты не персонаж, тебя волнует сюжет, или там гринд, или еще что-то, но ты же должен вспомнить, что это всего лишь игрушка, так вот эти все дрязги, они… Ну как, как споры, кому нравится играть с геймпада или клавы, а кому, может, вообще с виар или там на свиче или стимдеке. Это как бы важно, но ты же вряд ли настолько будешь загоняться по этому поводу. Важна твоя настоящая жизнь вне игры, понимаешь.
Илья не очень понимал. Видно было, что ему очень интересно, это важно для него, но он не может сформулировать, и ему от этого сердито. Упрощенно объясняя, он как бы напирал на то, что в его представлении это какие-то разные боги, в этих двух разных юрисдикциях, а у католиков, может, вообще третий, ну, он мыслил немного как стихийный язычник, ему казалось важно, в какой храм идти и кому ставить свечки, Влада терпеливо ему объясняла как монотеист, что это все обрядовая часть, как вот с этим постом – «важно, что выходит из уст», и вот это вот все, это как удобство игры на той или иной платформе, но для истинно верующего (которым Влада себя, к слову, не считала) важна в первую очередь метафизика.
- Ага, чем серафимы отличаются от херувимов, – вставил я, кривясь.
- Давай с ним что-то сделаем? – сказала Влада, деловито глядя на Илью. 
Тот улыбнулся и приобнял ее, сказал ей, глядя на меня:
- Не знаю почему, но он очень красивым кажется, когда язвит. И вообще, когда сердится.
- Да! – восхищенно выдохнула Влада и прижалась к Илье. – Ты точно формулируешь.
- Ну и пошли вы! – обиженно бросил я и, развалившись в кресле, демонстративно лазил в телефоне.
Не знаю почему, но мне вот очень нравится играть с Владой в эту игру, я играю с огромным азартом, но когда она выигрывает (в большинстве случаев, надо сказать), то мне почему-то, наоборот, становится приятно, мне приятно ей проигрывать. Тем более что проигрыши часто бывают чисто номинальные – вот как сейчас, я же прекрасно знал, что апелляция к Илье – это ее последний аргумент, ну, как тот мой с грубой физической силой. Подумав об этом, я едва улыбнулся, забавно, что последний мой аргумент – это как бы моя мужская сила, а последний Владин – как бы сила Ильи. Мне тут же пришла в голову довольно неожиданная фантазия – в ней Илья меня крепко держал, а Влада повелительно, раскованно меня ласкала, от внезапного возбуждения я резко вдохнул с едва слышимым свистом в бронхах и слегка кашлянул. Чтобы как-то отвлечься, я незаметно сфоткал их на телефон – они были так милы, сидя в домашнем и подобрав ноги на диванчике, обняв друг друга и разговаривая дальше о церковных догмах. Я даже подумал, не записать ли их на видео, но показалось палевным, поэтому я пошел заварить кофе к кухонной стенке. 
Влада как раз рассказывала о смысле рукоположения, что-то о том, что апостол Петр считается первым Папой Римским и что его могила где-то под Ватиканом, в катакомбах, под собором святого Петра. Я подумал, что в этом есть какая-то эстетика мифа, но еще не вполне мог определенно объяснить себе, в чем ее притягательность, а Влада как раз рассказывала ту историю о том, как Петр бежал из Рима и встретил Христа на ночной дороге, который на вопрос: «Что ты тут делаешь, Господи?» – ответил:
- Иду в Рим, чтобы вновь быть распятым.
Но Илья все равно не догонял. Он спросил, получается ли, что католики более правильные, что ли, Влада начала про Великую Схизму, это у нее получилось похуже, она сама путалась, но Илья, кажется, в общих чертах понял, потом Влада уточнила, что формально мы крестились в 988 году как бы еще в единой церкви, ну да, юрисдикции как бы были уже разные, но развод был официально не оформлен, и еще она объясняла, что католики не считаются у нас еретиками, а схизматиками, сиречь раскольниками – что-то в этом роде, и типа, строго говоря, мы можем у них в храмах причащаться, если нет других, и они в наших типа тоже. Что мы взаимно признаем истинность наших таинств, то есть, получается, у нашей церкви тоже есть апостольская преемственность.
- А если человек перекрестился в католичество? – не понимал Илья.
- Туда не надо перекрещиваться, – сказала Влада. – Как и им к нам. Они же признают таинства.
- А как тогда? 
- Ну, просто ты приходишь в их храм и причащаешься там.
- Ну, ты же только что сказала, что можно в исключительных случаях туда прийти причащаться и православному, который, ну, православный.
- Ну да.
- А он не станет католиком?
- Это вопрос выбора, воцерковления, ну, как тебе сказать. Говоря очень грубо, мне кажется, ни у них, ни у нас это не приветствуется, ну, знаешь, они как мафия, кто под какой крышей ходит, пусть все так и будет – нечего перебегать. 
Она засмеялась.
- Ну, почему тогда ты так это православие… Ну, любишь, – Илья замялся.
- Я вас люблю. 
Она прижалась к нему крепче, а мне послала поцелуй одними губами, я капризно показал язык.
- А православие принимаю. Помните, вы говорили мне, что я украинка просто по факту, как бы я ни сомневалась?
- Да, – сказал Илья.
- Я думаю, вы правы. 
- Ну, хоть что-то путное, – пробурчал я.
Теперь она показала мне язык и продолжила:
- Ну, вот и с этим так. Я думаю, что это неслучайно, что меня крестили в этой церкви. Возможно, это кто-то выбрал за меня, и пусть так будет. 
Она задумалась, Илья поглаживал ее плечо. Я допил кофе и послал Владе ту их фотку с подписью «крашные». Она посмотрела в телефон и так трогательно улыбнулась, показала Илье.
- Иди к нам, – сказала мне игриво.
- Не хочу, – ответил я.
- Иди!
- Скажи Илье, пусть он меня заставит, – спокойно сказал я.
Влада взглянула удивленно, и тут же в ее взгляде вспыхнуло понимание. Она взглянула на Илью, тот заинтересованно повел бровью. 

***
На Рождество Илья пошел ставить мангал с утра, мы с Владой еще дремали в обнимочку. Я где-то прочитал на бордах давно, что с девушкой неудобно спать – типа то жарко, то волосы в нос забиваются, то все такое. Даже сам так раньше думал, но когда стал засыпать и просыпаться с Ильей и не замечать при этом никаких неудобств, даже наоборот, я решил, что это, наверное, только с девушками, что ли – ну, у Ильи же не длинные волосы, и, может, он не такой горячий, что ли, хотя ну как сказать – я просто где-то читал, что во Вторую мировую замерзших в воде летчиков отогревали, положив рядом девушку, может, это и миф, но мало ли там, может, есть какая-то особенность неудобства спать с девушкой. Только когда Влада с нами стала спать, я понял, что это какая-то херня, серьезно. Вот в этом вопросе как раз было немного по-другому, чем в остальном – спанье с Ильей немного будоражило, хоть и подспудно зачастую, но всегда, вот как-то до сих пор имело для меня сексуальный подтекст. Не то чтобы просто лежать было плохо, тоже хорошо и гораздо лучше, чем одному, и не то чтобы спанье с Владой не имело сексуального подтекста, но как раз таки ВНЕ его, ну, когда просто валяешься с утра, как в то Рождество, с Владочкой было ну так комфортно нежиться, ну, я не знаю, как объяснить, она какая-то такая, как подушечка, нежная, пахучая, такая вся какая-то уютная. Вот в сексе я ее больше боялся, чем Илью, хотя этот страх и был сладок, а в такие моменты, вне сексуального контекста, в ней было что-то такое вот именно что комфортное, что ли, я все же это как-то связывал с ее женской природой, ну, типа, знаете – они к этому предназначены – именно создавать такой вайб, в такие моменты я лучше понимал любовь Ильи к Владиной заботе, к вот этому ее «утютю», которое я все же не мог досконально подделать. 
Ну, в общем, помню, что мы с Владой долго валялись, сначала дремая, потом вовсе проснувшись, вяло поцеловав друг друга, вновь укрывшись одеялом почти с головой и прижавшись к друг другу. Я увидел, что за окном вновь идет снег – как будет на русском «лапатый»? Ну, короче, такой типа крупный, но падал не так плотно, как в тот день, когда мы ехали сюда в этом году, но ветви сосен в лесу он присыпал, я еще прижался к Владе, и закутался в одеяло, и сказал:
- С Рождеством.
- Спасибо, тебя тоже. 
Потом, пролежав так несколько минут, мы потянулись за телефонами, мы повернулись к друг другу спинами и листали ленты, прижимаясь спинами друг к другу. 
- Прикинь, уже десять часов. А на улице так серо… – сонно сказала Влада.
- Идет снег, – ответил я, зевнув.
- А где Илья?
- Во дворе, жарит мясо. 
- Откуда ты знаешь?
- Он мне написал. 
- Вот еще, а мне нет.
- Он пишет, что мы сони, чтобы шевелились.
- Идем в душ?
Мы опять вместе пошли в душ.

***
До конца января мы прожили следующим образом. Я в основном сидел в Ведьмином Доме и переводил. Они регулярно приезжали навестить и привезти продукты. Но тактично не задерживались надолго. Я наконец поймал волну, и перевод пошел, и странным образом в это время я как бы копировал Владу даже поведенчески – я ложился под утро, мне нравилось быть одному. Когда снег подтаял, я ходил вечерами и утром смотреть на замерзшую реку. Я ощутил нечто новое в этой работе, я ощутил… Только не смейтесь (Влада говорит, что ничего смешного в этом нет, но мне это немного смешно) – иногда мне казалось, что я проваливаюсь в какую-то параллельную реальность, где Влада родилась парнем, и этот парень – я. Я как бы стал немного другой версией Влады из параллельной реальности, и это мне было приятно, и в этом состоянии мне удивительно легко работалось. Иногда этот пустой дом, этот заснеженный лес и замерзшую реку, необитаемый коттедж рядом и заброшенный пионерский лагерь я представлял даже не частью нашего или того параллельного мира с парнем-Владой, а некоей транзитной станцией между двумя мирами, мне казалось, эта станция пуста, как мир прошлого из «Лангольеров» Кинга, знаете, что здесь на всей земле никого нет, кроме меня и этого парня-Влады, и только в этом месте междумирья мы можем с этим парнем встретиться и как бы стать чем-то одним на какое-то время. Именно поэтому я был немного напряжен, когда мои любимые приезжали ко мне – они нарушали эту волшебную иллюзию, впрочем, конечно, не только они – иногда где-то в деревне гудели машины или какие-то корморезки, очень далеко, и я научился абстрагироваться от этих звуков, а ночью или в сумерках стараться не смотреть на далекие огоньки хат за пустырем. Но от Влады с Ильей абстрагироваться было нельзя, а когда они приезжали, то этот парень-Влада как бы тактично уходил куда-то. Когда-то после их отъезда я стоял у окна мансарды и смотрел на вечерний заснеженный лес, и вдруг придумал неплохую отговорку, что, может быть, не транзитная станция куда-то девается, когда они приезжают, а она как бы пристыковывается к той реальности, где Влада-девочка, и Влада-парень остается где-то в шлюзе, удаляясь типа на транзитную станцию, или на шлюз наезжает моя реальность, заполняя его собой, как воздух, понимаете? И в такие моменты появляется деревня, люди и цивилизация, как воздух. Наполняя собой шлюз, как кислород. А когда Влада с Ильей уезжают, моя реальность с ними отдаляется, и в шлюзе происходит декомпрессия или, ну, я там знаю, – короче, приближается та, другая реальность с Владой-парнем, он снова приходит ко мне, возможно, он просто приходит из леса. Мне понравилась эта задумка по поводу того, что парень-Влада просто ждет в лесу, пока Влада-девочка тут, вот только бы не спутать их когда-то – подумал я с улыбкой и вдруг задался вопросом: «А с какой версией меня Влада летом общалась в мансарде?» Меня рассмешило, что, может быть, я там был девочкой. 
Пару раз я уезжал с ними в город, раз просто погулять, а раз на встречу с Владой в гимназии, ну, мы потом тоже пошли погулять, после мероприятия, и я переночевал с ними в квартире, потом они меня отвезли. Тогда же Влада и заговорила, не хотим ли мы с ней съездить в Киев – она хотела навестить родных, и были еще дела в издательстве, и пара мероприятий там. Я стал уламывать Илью поехать с ней, тот: «А почему ты не хочешь?» – я ему, мол, «очень хорошо идет, Илья, боюсь сбить настрой, вообще б я с радостью». Он начал, что у него ж работа, я говорю – отпросись или отпуск за свой счет возьми, ты заебал. Он: я отпрашивался столько раз… Но это все фигня: во-первых, он там не то чтобы сильно официально работал, а во-вторых – он там был на золотом счету реально, за него держались. Потом он позвонил и сказал, что, наверное, поедет, раз я не хочу – с ним связался один давний друг из Горловки, хотел встретиться. Они поехали в конце января, затарили меня продуктами и прочим – я остался в коттедже. Илья вернулся где-то через неделю поездом, Влада осталась у своих. Я, помню, встретил Илью на остановке в деревне, стояла противная оттепель. Я сразу понял, что что-то не так, просто по его виду. 
- Что случилось? – спросил.
- Богдан, там пиздец, – ответил он просто.
- Что, что-то с Владой?
Я забеспокоился, но все равно не до конца верил – я ж буквально вот с ней общался по видео, вроде все было нормально, она мне свою еще детскую комнатку показывала, щас жила там у своих.
- Не-не, я о другом. 
Он казался страшно обеспокоенным.
- Рассказывай.
Я закурил, и мы, повернув возле памятника Неизвестному солдату, неспешно пошли через лес тропинкой к коттеджному поселку. 
Короче, он рассказал, что встретился с тем давним корефаном, а тот сейчас был уже офицер нацгвардии, короче, проще говоря, тот ему нарассказывал ужасов и сказал, что Илье лучше уезжать, или что-то в этом духе, потому что скоро будет пиздорез.
- Я хочу, чтобы вы с Владой уехали, – сказал Илья.
И вдруг жестом попросил у меня докурить сигарету – чего с ним почти не случалось. Он, затянувшись, кашлянул.
- Аккуратно, – сказал я. – Ты можешь успокоиться? 
- Богдан, я хочу, чтобы вы с Владой уехали.
- Что? Блин… куда?
- За границу, не знаю. На время хотя бы.
- Та у меня даже загранника нет.
- Ну, сделаем, проблема тоже.
- Ты Владе что-то говорил?
- Нет.
- Она по виду поняла, да?
- Та нет.
- Угу, я понял, а она нет.
- Ну, я… – он выбросил бычок. – Мы так немного заговаривали – ее старик, как я понял, считает, что это херня, и атмосфера у них там такая дома, типа — это херня.
- Может, так и есть? Ты видел отца Влады?
- Ну, так… мельком, можно сказать. Ну, познакомились.
- Как он тебя воспринял?
- Ну, так… Ты знаешь, параллельно вроде, честно говоря. Она не то чтобы там прям как жениха представила, но кажется, я ему не особо интересен был. Она реально на него похожа, знаешь. Даже замашки такие. Трудно объяснить.
Он наконец улыбнулся. 
- Ну, так что насчет ехать? – заладил опять. 
- Какое звание у твоего кента?
- Летеха вроде, а к чему ты это?
- Ты уверен, что он владеет какой-то сверхсекретной информацией о том, что будет пиздорез?
- Не знаю. Но он вообще не паникер – был раньше, я его давно не видел.
Я какое-то время размышлял, шагая, потом даже остановился.
- Нахуя им это делать? – спросил я. 
- В смысле?
- В смысле… это все! 
Я махнул рукой.
- Какая в этом логика?
- Богдаш, я тоже малым думал, что будет какая-то логика. Давай еще закурим? 
Я зажег ему сигу и сам закурил.
- А в этом никакой логики нет, оно просто происходит и все. Причем оно происходит вот так, – он щелкнул пальцами, – раз и все. 
Я не помню вообще, видел ли его таким взволнованным когда-то. По привычке зыркнув через плечо, я погладил его предплечье. Ну, я не Влада, но вроде ничего получилось, он опять улыбнулся, немного смущенно. 
- Та норм.
- Норм?
- Да. 
Мы не спеша пошли опять.
- Знаешь, я в четырнадцатом году, помню, спорил об этом с отцом, – сказал я. – Я почему-то был уверен, что даже если они попрутся, то не смогут проглотить всю эту территорию, поэтому и смысла нет. Ну, типа – даже если представить, что они не встретят сопротивления, то чисто экономически и логистически они не смогут это обеспечить. Послушай, я немного читал о войне восемь-восемь в Грузии, ты знаешь, что они тогда втащили только потому походу, что грузин мало и страна – как наши две области, типа того. А так у них были проблемы со связью, логистикой, обеспечением. Но все равно – да, тогда я этого немного побаивался, особенно ото как у вас началось. Я че-то боялся, что станут на их сторону переходить или типа того.
Илья молчал, я продолжал:
- Но теперь какой, бля, в этом смысл? Вот скажи – ты сегодня в Конотопе не видел военных?
- Не помню. Наверное, видел, к чему ты? 
- К тому, что я вижу их, бля, каждый божий день. В маршрутках и на улицах. На технике, та как угодно. Каждый второй брат-сват служит или отслужил, с АТО я уже знаю человек двенадцать, это при моем-то образе жизни…
- И что?
- А то, что в детстве я не знал, какие они и есть, только в американских и кацапских фильмах видел. Ну, разве это не показатель, что армия может втащить?
- Я не знаю. Бля, мне всегда очень нравится, как ты умеешь ровно рассуждать. 
Тут уж я хихикнул. И чуть не поскользнулся на грязном талом льду, Илья меня удержал за плечо. 
- И потом – вспомни, сколько раз уже такое было. Ну, вспомни, вот с четырнадцатого года. Это уже годами тянется реально, просто вспомни.
- Но войска же есть.
- И что? Ты реально думаешь, что они со всем миром рамсить собираются, да? С голой жопой? У нас ковид, у нас Зеленский этот, нахуя им это щас – тупо сиди и жди, пока само случится. 
- Почему со всем, если никто не вступится?
- Ты вообще слышал, что они хотят? Границы НАТО до 1997-го года? Ну, это ж блеф, причем весьма тупой.
- Не знаю.
- Не знаешь, а уже нагнал себе. 
Я почему-то четко помню то свое состояние. Мне казалось, что я не просто успокаиваю его, а как бы успокаивая защищаю, что ли, в этом было что-то суеверное, как будто не нужно говорить о плохом – и оно не случится. Как бы – ты не навлечешь его на себя и близких, я не знаю. С другой стороны, все, что я ему говорил, было искренним – я реально помню, что боялся этого в четырнадцатом году, но потом оно тянулось и тянулось… Мне в какой-то момент стало казаться, что вот это «тянулось» в их пользу, что мы сдаем и затухаем как бы, а они все ждут. Я не понимал того, что происходило в девятнадцатом году и, помню, полностью ушел в себя, а потом еще этот ковид… Я помню, мне казалось, что парадигма насколько сменилась там после 2019-го, что мы уже то ли сами свалимся к ним в руки, то ли я не знаю. Никаких иллюзий на их счет у меня не было, я уже даже с отцом идиотом не спорил, просто не видя смысла. Но после девятнадцатого, ковида и всего этого мне стало казаться, что мы вообще проиграли, что ли, что им сейчас и смысла нет там что-то делать, мне казалось, мы не выдерживаем гонку в долгую, а они выдерживают. И я ничего не мог сделать, а что я могу, кроме вот этих переводов или еще какой глупости? Опять же и ковид этот долбаный, я за эти два года уже как-то привык к тому, что лучшая стратегия – спокойствие. Ну, помните, как в начале ковида и потом было вот это все – прививочники/антипрививочники, Билл Гейтс, мывсеумрем, говномоча, вот это все. Спокойно – говорил я себе и Илье с Владой, и типа оказался прав. А тут? Сейчас? Мне все казалось дико неуместным, причем для них же самих, нахуя? Единственный раз помню призабытое чувство звериного страха с четырнадцатого, когда, может, помните – была посадка этого «Боинга» в Беларуси военным самолетом. Такой какой-то хтонью на меня дохнуло от этой всей истории, что я порадовался впервые за долгое время своему гражданству – типа, чего бы там ни было, но пусть хоть так. Может, знаете, у Милоша в «Порабощенном разуме» есть такая сцена, где он попадает в СССР во время войны и видит на вокзале где-то на Западной Украине польскую семью, он их безошибочно узнает среди толпы совков еще до того, как слышит их речь, и он там пишет, что узнает их по какой-то человечности труднообъяснимой, по тому, как те кормят детей или общаются друг с другом. Так вот – то, что я видел в этой истории, было антитезисом этой человечности, я бы сказал, я видел в этом что-то инфернальное. Ну, блин, не суть, я, во всяком случае, старался сохранить спокойствие. 
- Богдан, ты все правильно говоришь, – сказал Илья. – Но я просто не могу тебе объяснить, что чисто на ощущениях оно совсем по-другому бывает. Как будто просто вот есть обычная жизнь, как всегда, а потом просто – раз, и оно наступает. У нас тогда было много людей, которые жили обычной жизнью, даже когда шли бои. Та хоть мои родители и я.
- Илья, не приплетай себя опять, пожалуйста. 
- Но это важно.
- Нет. Ты был подростком.
- Я щас не о том. 
Я, конечно, знал эту историю, хотя старался лишний раз не подымать. Родители Ильи владели довольно крупным бизнесом до войны. Он верно говорит, что они были из тех, кто долго не хотел, ну, как бы замечать происходящее, да плюс все эти дела – у них было несколько магазинов вроде или ларьков. Но деньги были. Он говорил, что они как бы старались не замечать всего, что происходило, или как бы находиться в стороне. Незадолго до того Илья с ними поругался и жил у той своей первой девушки. Как-то его нашел дядя, брат матери Ильи – он был полковником милиции, ну, до всех событий, а кем он был на тот момент, понять было довольно сложно – он вроде бы не был с боевиками, но и милиционером, наверное, не был. На самом деле с матерью Ильи у него были не то чтобы совсем плохие отношения, но общались они мало, хотя пару раз он выпивал у них. И вот этот дядя велел Илье немедленно собраться, ничего не объясняя. Он повез его на своей машине ночью через блок-посты, ничего толком так и не объясняя поначалу, с ними ехал еще один парень в форме ихней народной милиции и с автоматом, подсумком, разгрузкой, ну, весь запакованный – они с дядей в гражданском сидели спереди, Илья сзади, он говорил, что почему-то запомнил натянутую чуть ли не на затылок, ну, как шапка, балаклаву того парня и едкий запах вроде самосада. Блокпосты они проехали просто, один раз тот парень выходил и говорил с этой ихней самообороной, а на последнем вообще вышел. Уже где-то то ли на серой, то ли на украинской территории – Илья говорил, что запомнил близкую канонаду, как она ухала, – так вот уже там, перед рассветом, в утренней серости этот дядя сказал Илье, что его отец сейчас в тюрьме, он так и сказал «в тюрьме», и что он, дядя, все выясняет пока, все типа будет хорошо, но нужно разобраться, а ему, Илье, лучше сейчас уехать к бабушке. Когда Илья спросил, что с мамой, этот дядя ответил, что она с отцом. На украинском блокпосту он показал свои милицейские документы, и его пропустили. Только через два месяца, уже находясь в Конотопе, Илья точно узнал, что родителей нет в живых. Как оказалось, их похитила одна из местных групп боевиков, по ходу даже непосредственно связанная с Безлером, короче говоря, они хотели денег, и что там получилось, сказать сложно, было одно из журналистских расследований, в котором говорилось, что их тела нашли в здании одной из заброшенных шахт и сильно изуродованные. Я до сих пор говорю Илье, что журналисты любят привирать. А он иногда рассказывает мне свой постоянно повторяющийся сон, как будто вот этот предутренний свет, и он маленький совсем, и они с матерью на краю какой-то лесополосы прячутся в машине этого дяди-милиционера, а вокруг ходят люди в камуфляже и с оружием, прочесывают лесополосу и разговаривают по рациям, и как бы ищут их, и в какой-то момент Илья замечает, что мать вся избита и в крови, он хочет что-то сказать, а она просит: «Тише, сыночек, молчи», – и так несколько раз типа, а потом вдруг перед самым пробуждением: «Сыночек, ты не виноват». 
Я миллион раз говорил ему, что он не виноват. Но он все-таки, наверное, не верил. И вот сейчас он снова вспомнил о том дяде, и я сказал ему:
- Илья, мы не твои родители. 
- Знаю, но… Ну, вы мне как семья.
- Это верно – ты нам тоже, – кивнул я. – Ну, хорошо, вот, послушай еще.
Мы уже шли по пустырю, почти что по поселку.
- Если все будет, как ты говоришь, то им нет смысла сразу лезть сюда, ну, так ведь. В основном наша армия там, на Донбассе. Ну, так?
- И что?
- А то, что, значит, у нас будет время. Надеюсь. Но это все ладно, я так полагаю – нам надо вместе это обсудить. 
- Влада не поедет одна. 
- Та знаю я, – бросил я с толикой злости.
Он зрел в корень – это все усложняло. Можно было бы отправить ее за границу на месяц-другой, тем более она привычна… Но вообще я сразу увидел, что Илья что-то темнит.
- Ты о себе-то почему не говоришь? – спросил я у него.
- Та я не знаю… 
- Поехали втроем.
- Ты серьезно?
- Да. Что?
- Почему ты так легко согласился сейчас?
- Потому что вижу, что ты не собираешься.
- Нет, я… Ну, я хочу быть с вами вместе, но… не знаю. Мне неохота больше убегать.

***
Разговор на этом как-то остановился – я пытался еще что-то говорить, но он меня почти не слушал, делал вид, что слушает, но весь ушел в себя. Я собирался его накормить, но он жевал с неохотой, сидел весь в себе, и в этой самоуглубленной своей растерянности он казался мне таким невозможно привлекательным. Я встал и пошел за кружками, остановился за его спиной, его волосы были немного растрепаны, он пахнул теми же духами, которые мы выбрали для свидания с Владой, он так ими и душился с того времени, крепкие плечи были расправлены, он немного наклонился над столом, опустив голову, меня возбуждала его беззащитность при этих крепких плечах и фигуре, эта легкая усталость, отраженная в позе, я понимал, что вновь, как и почти всегда, всю бурю чувств, которую он возбуждает во мне, я мог выразить только одним доступным способом – я обнял его за плечи и поцеловал в шею, потом в ключицу и щеку, прикоснулся щекой к его щеке и так и обнимал.
- Богдан, – сказал он едва слышно, не вопросительно и не просительно, и вообще без какой бы то ни было интонации.
Я вдруг понял, что ему это сейчас так же необходимо, как и мне, просто понял, что он хочет меня так же, как и я его сейчас.
Я уже говорил, что в числе прочего прекрасно в сексе с парнем – то, что я как бы отражаюсь в нем, как в зеркале, а он во мне, и так до бесконечности. Он поцеловал меня, немного прикусив мою губу, я отшатнулся и, взяв его за руку, потащил за собой наверх. У нас в тот раз был классный секс, инициатива исходила от меня, но он страстно откликался на мои малейшие движения и ласки, я лапал его, целовал и кусал, как хотел, а хотел я, казалось все сразу, я долго ласкал его до изнеможения, вслушиваясь в ритм его дыхания и возбуждаясь от его возбуждения, помню момент, когда я целовал его, и он прикоснулся рукой к моему возбужденному члену, меня всего передернуло, и я отбросил его руку, и от этого внезапного разряда в своем теле я с каким-то озлоблением смотрел в его медовые глаза и видел в них невыносимое желание и обожание меня, и тогда я понял, что хочу его помучить, как иногда мучил Владу – мучил ее, мстя за то мучение, которое она мне причиняет своей невыносимой красотой, я откинул его руки назад на подушку и сказал:
- Не двигайся.
И опустился ниже вместе с поцелуями, затем поцеловал его в невыносимый жар, он застонал.
- Заткнись. Ты меня любишь?
- Да… 
Он тяжело дышал. 
- Люблю. 
- Сильно-сильно?
Я играл с его членом – я отлично знал, когда остановиться, а когда продолжить, я мог делать это очень долго.
- Сильно. 
- Нет! Верни руки на место.
Я опять ЕГО поцеловал – что делалось с Ильей, это неописуемо. Мне очень хотелось сказать, что я тоже люблю его, но сейчас весь прикол был не в этом. 
- Богдан…
- Замолчи.
- Не могу.
- Посмотри мне в глаза.
- Перестань.
- Перестать?
Я рассмеялся.
- Ну, Богда-а-ан…
- Я разрешаю.
Он так вскрикнул в миг, когда я отпустил его член – тот задергался, пульсируя и изливаясь. 

VIII

После семяизвержения Илья иногда может секунд двадцать еще тихо постанывать. Стон постепенно угасает, а потом сразу взрывается, как лебединая песнь, и в этом последнем или предпоследнем стоне он мелко вздрагивает всем своим красивым смуглым телом и часто будто сокрушенно так хватается за голову, будто бы от чего-то прикрываясь, иногда он еще так постанывает на выдохе: «Ну, Богдан», или «Ну, Влада», – что-то в этом духе. Иногда просто «Ну, что-о-о?» – Владе это тоже кажется забавным. А тогда он лежал, наверное, минуту или что-то около, я думал, он заснет, и просто нежно целовал его живот, когда он вдруг сказал:
- Позволь мне, ладно?
Я понял, чего он хочет. Это был вообще такой дежурный оборот, если хотите, я возбужденный поднялся на локоть и придвинулся ближе к нему и немного выше, опершись на спинку кровати, провел большим пальцем по его вспотевшему лбу и губам – он едва ощутимо сжал губами этот палец, я придвинулся ближе, глядя на него сверху вниз, и когда он губами коснулся моего возбужденного члена, я вновь ощутил этот резкий разряд в позвоночнике, который растекся по телу, но сейчас я не злился, а всецело наслаждался им. 
Возможно, из-за этого волнения, а возможно, соскучившись за мной, он кончил второй раз, не прям вместе со мной, но почти что, я думаю, от факта моего оргазма, но теперь он был уж вовсе обессиленным, почти не стонал, а только смотрел на меня из-под полуприкрытых век и тяжело дышал, я быстро поцеловал его в губы и, не без удовольствия ощутив свой собственный вкус, пошел в душ. Я, честно говоря, думал, что он ко мне присоединится, но его все не было, я, вытираясь, поднялся наверх и увидел, что он так и лежит нагой, раскинувшись на постели, и спит. Я аккуратно вытер его лицо и живот и укрыл, он что-то проворчал, но не проснулся, я оделся и спустился вниз похавать, потом вышел покурить с чашечкой кофе. Пустырь лежал вдали в полосах талого снега, было сыро, но так, знаете, свежо, немного ветряно. Я, поставив кружку на крыльцо, достал смартфон и отписался Владе, сказал, что позвоним вдвоем, но позже, Илья спит. Закрыв дискорд, я несколько секунд смотрел на заставку с голой Владой в камышах, с той самой летней фотосессии, у меня всегда стояла на заставке Влада, но разные фотографии, кстати, голой редко, долго стояла та фотка с букетом, которую сделал Илья, просто в нашей квартире, просто с букетом, в свитере, легко накрашенная и непричесанная, еще и с дурацким фильтром и рамочкой тоже из цветочков. По-жлобски, но Владе удивительно шло (потому что она была самая-самая лучшая в мире, и ей все шло). Иногда я ставил фотки, где они с Ильей обнимаются как парочка – мне они тоже нравились очень. Тогда же на крыльце, в окружении этой февральской слякоти, я смотрел на русалочку-Владу несколько секунд, а потом, как часто бывало, поцеловал свои два пальца и прикоснулся этими пальцами к заставке, как бы к лицу Владочки. 

***
Там на крыльце я, конечно, размышлял о россиянах. Мне сложно сказать, что я ощущал в связи с тем, что мне сказал Илья. Я часто полагаюсь на интуицию, и она меня даже не всегда подводит, но тогда почему-то она глухо молчала, а включалась одна лишь формальная логика. Я скажу, как я себе представлял вероятное развитие событий вплоть до этого года. Экономическая стагнация, социальные взрывы, возможно, новый экономический кризис во всем мире, постепенное снятие или послабление тех несчастных крымских и донбасских санкций, наше загнивание и постоянные удары в зоне операции объединенных сил. Деградация общества в конфликте низкой интенсивности, российские агенты в силовых структурах и политике, культурная экспансия, гроб, кладбище, пидор (ну ладно – пидор, а потом все остальное – в случае меня). Я, кстати, не люблю слова «пидор», хотя, слышал, многим геям оно нравится даже, я слышал, Берроузу нравилось. Но типа там было «квир», а мне сложно сказать, те же ли в нем коннотации, что и в русском «пидоре», но вообще, возможно, дело в том, что я не гей, а бишка, и поэтому я не люблю эту эстетику, ха-ха. Ну, короче, о наших русских квидарах – я почему-то думал, что они поставят на какое-то расшатывание, ну, типа, «умеющий шагать не оставляет следов». Ну, типа, че б и не представить, как на фоне усугубляющейся нищеты и разлада кто-то вдруг, допустим, ну, не подчиняется правительству и создает, ну, если не сумскую народную республику, то что-то вроде. Вообще не знаю. Но почему-то мне этот зерграш казался маловероятным не потому, что они на самом деле не кровавые имперские скоты (кровавые, имперские и скоты – дело не в этом, дело в том, что мне казалось это малорациональным, вот). А вот водить войска к границам каждый год, постреливать в зоне ООС и шатать, шатать экономически, культурно, политически – вот это да. Ну, в конце концов, думал я – кроме вот этих прококаиненых тусовочных стратегов типа государственного советника Суркова, там же, думал я, хоть кто-то адекватный есть. Ну, может, генералы, которые понимают бесперспективность. Кажется, об этих генералах я и Илье говорил за обедом. Короче говоря, подумав, я составил такой примерный план: недурно было бы действительно куда-то спровадить Владу, ну, на месяц-два. Уж мы пускай, парни, останемся. Но Илья прав, что она не поедет одна, и заболтать ее, что это типа не из-за кацапов, а просто – не получится. Но мне почему-то показалось тогда логичным уболтать ее хотя бы чтобы она оставалась пока у своих, ну, блин, ближе к отцу – он все-таки шишка, и вдруг чего, типа что-то придумает.
Я стоял на том крыльце довольно долго, провалившись в размышления, потому что когда зашел, услышал, что Илья моется в душе. Я поставил на разморозку готовый бифштекс для него, и когда он вошел на кухню, мило распаренный, в футболке и спортивках, чмокнул его в щеку и указал на обед, сказав:
- Я хочу, чтоб ты похавал наконец, садись. 
Он улыбнулся и принялся есть. С гораздо лучшим аппетитом, чем тогда. Я в это время заправил и включил кофеварку, налил себе сока и сел на противоположном конце стола, некоторое время отпивал сок и слушал, как он ест. 
- У меня есть план, – сказал я наконец.
Он взглянул с интересом. 
- Делаем вот что – пока вообще не подымаем эту тему, я говорю Владе, что на днях пришлю ей законченный перевод.
- Ты сделал? – даже как-то восторженно спросил Илья.
- Нет, но на днях постараюсь доделать, поэтому отправлю тебя в город, и не спорь, – лукаво улыбнулся я.
- Да я все равно поеду по работе завтра.
- Ну, вот, – я кивнул. – Я отправляю ей перевод и подталкиваю заняться издательскими делами прямо сейчас, ну, тип ситуация, чтобы ничто не наломало.
- Неплохо придумано.
- Ты же знаешь, как она увлекается, когда что-то издает. Это займет некоторое время, пока все прояснится. 
- Ну, кстати, она там плотно занялась щас этими… Ну, заграничными изданиями. Даже вначале хотела поехать со мной, но осталась из-за этого ж.
- Ну, вот. Даже если не выгорит с этой заграницей, то, мне кажется, надежней, если она побудет с батей. Ты как думаешь?
- Согласен. 
- Ну, он все-таки не мы по возможностям.
- Та я согласен. Люблю, когда ты четко так все раскидываешь, – он улыбнулся.
- Ешь.
Он опять улыбнулся и вернулся к еде. Я налил ему кофе, поставил, сел на свое место и смотрел на него.
- Почему ты так смотришь?
- Как?
- Ну, так… Интересно, – он опять улыбнулся.
- Расскажи, как ты трахал ее.
- Прямо щас?
- Прямо щас. 
- Почему сразу трахал? 
Он забавно нахмурил брови.
- А что делал?
- Ну… мы занимались любовью.
Я смотрел на него.
- Ну, что?
- Вот сейчас, глядя мне в глаза, скажи, что ты там ни разу не хотел ее именно трахнуть немедленно, во что бы то ни стало, и не делал этого тотчас.
Он смотрел на меня медово-карими глазами и сказал:
- Хотел и делал много раз. 
- И это было классно. 
- Да. Но мне немного стыдно. 
- Почему?
- Ты знаешь почему. 
Я действительно знал почему. Так как сам испытывал нечто подобное, я уже об этом говорил. Вот, скажем, наш секс с Ильей отличался некоторой, ну, я бы сказал, поэтичностью, что ли. Дело не в том, что с Владой поэтичности не было – ну, мы, в конце концов, для нее сочиняли стихи, друг для друга как-то обходились. Но вы дослушайте, потому что это довольно сложно вербализировать. Но, короче, да, – вот когда мы вдвоем с Ильей, как сейчас, мы трахаемся от какого-то лирического, эмоционального или даже эстетического порыва, что ли. В этом для меня всегда была какая-то художественность, что ли. Вот как хотите понимайте. Я не очень точно помню, но вот что-то типа того, что в античности было такое представление, что любовь к юноше – это что-то более возвышенное, чем любовь к девушке, потому что, дескать, любовь к девушке — это все-таки чистая природа, деторождение, вот это вот все. Я в каком-то смысле согласен с этим тезисом с той поправкой, что любовь к девушке ничуть не лишена этого всего тоже, но это как бы надо распробовать, это требует более тонкой настройки или погружения… но какой это космос, если погрузиться и распробовать – описать невозможно. Просто есть разница, но и то, и то охуенно, причем вот для меня в сочетаниях и перетекании одного в другое и обратно охуенность только возрастает, понимаете? До невозможности просто. И когда ты познаешь эту природу и животность с девушкой, в которую влюблен до умопомрачения, причем влюблен взаимно, ты как будто постигаешь высшее блаженство, ну, я просто не знаю. 
Ну, вот смотрите такую разницу. Когда мы с Ильей, то наша телесность – это поэзия, душа, ну, какая-то песнь, я б сказал. И тут в нашем пространстве появляется Влада – с кем-то из нас или с нами двумя. И что же? А вот что – все отходит на какой-то отдаленный план, все ввергается в какое-то безумие, потому что важнейшим и необходимейшим становится одно-единственное побуждение – надо немедленно трахнуть Владу. Отыметь ее, выебать ее, ну, как хотите, овладеть, оплодотворить это непонятное и прекрасное существо. Вот что происходит с нашим миром. Стихи теряют ритм и рифму, хор фальшивит и срывается на визг и вой, рушатся строгие ансамбли храмов и дворцов, на Солнце вспыхивают выбросы из звездной кроны и плазма летит сквозь магнитное поле Земли, геоцентрическая картина мира терпит крах и людоедские фантазмы сифилитиков уничтожают целые народы, падение комет и излучения галактик провоцируют немедленное вымирание целых таксонов жизни, сами же галактики стремительно исчерпывают водород и гелий, порождая нейтронные звезды, распадается протон, аннигилируется темная материя, мрак, ужас, тепловая смерть вселенной, горизонт событий агонизирует последними фотонами, безумие и хаос, да? А вот и нет. Потому что когда ты уже рухнул в эту тьму и распрощался с божьим миром, ты как будто умер, побежден и поруган, но окончательное умирание как будто отдаляет какая-то пульсация в тебе, и ты вдруг понимаешь что-то вроде того, что – да, вот ты разрушил свой прекрасный ясный мир ради безумия, ты весь поддался этому уничтожению, пороку, страсти – и ради чего? И ты вдруг понимаешь – да, ради вот этого экстаза. Да, боже, этот экстаз красивее всего, что ты видел и слышал, и чувствовал, этот экстаз красивее всего, и ты, не задумываясь, снова разрушишь весь космос даже ради мгновения этого счастья, о господи, да. И сказав это все самому себе, ты вдруг начинаешь замечать, что что-то меняется внутри тебя и снаружи что-то происходит. Ты видишь, как во тьме огромные прожорливые сингулярности ползут друг к другу, будто слизни, и сливаются в скопления и сверхскопления, срастаются в одну безумную и вечную сверхчерную дыру, и вдруг с ней тоже что-то происходит. Она сжимается под действием огромной гравитации и неумолимо греется, и, достигнув граничной плотности и температуры, вдруг в какую-то миллисекунду взрывается и в результате охлаждения конденсирует элементарные частицы и материю, антиматерию, разбрасывает плазму, экспоненциально расширяясь и рождая из этой реликтовой плазмы протоны, постепенно охлаждаясь в водород и гелий, и в этом киселе постепенно рождаются новые звезды, ионизируя и освещая тьму, собираясь в спиральные ветви галактик, планеты собираются из пыли, постепенно образуя океаны с возникающей в них невесомой молекулой рибонуклеиновой кислоты, трилобиты вылазят на сушу, строители строят дворцы и соборы, цивилизации растут из идиллических порывов шизофреников, а рядом с тобой в твоих объятьях тихо дремлет самое прекрасное в мире существо, о котором тебе хочется заботиться и посвящать ему самые совершенные и самые великие стихи. 
Вот так примерно это происходит с Владой, и когда я это понял, то как будто прозрел. Потому что я стал благодарен ей за все – и за мое безумие и похоть, и за нежность и желание заботиться, я понял вдруг, что это все едино, а если максимально кратко попытаться объяснить, то просто Я ЕЕ ЛЮБЛЮ. И, поняв это и поделившись этим пониманием с самой моей любимой, я научился открывать такие грани наших чувств и взаимоотношений, о которых помыслить не мог.
Но вот Илья – он немного другой в этом смысле, хотя это, конечно, красиво по-своему. Ну, вот, например такая особенность – Илья гораздо реже занимается любовью с Владой отдельно, когда мы втроем. Вот мы с Владой спокойно можем переспать вместе, когда Илья рядом с нами. Ну, скажем, в соседней комнате, как тогда, при нашем разговоре в Конотопе о религии. Я могу спокойно переспать с Ильей, и Владе это нравится, ей нравится смотреть или даже подслушивать, или наоборот – ее просто может возбуждать сам факт того, что мы рядом с ней занимаемся любовью с Ильей. Ну, короче. Мы так же спокойно присоединяемся друг к другу в разных, так сказать, конфигурациях. Но вот Илья спит с Владой без меня, когда я рядом, чаще всего с инициативы Влады или с моей. Или нашей с Владой. Но вот он и сам не может сформулировать, почему, но он несколько более целомудренный в присутствии Влады, что ли. Понимаете? Но зато они, когда мы втроем, чаще вот именно что няшатся друг с другом, вот это все лежание/сидение обнявшись, всякие прикосновения, не то чтобы я не няшился с Владой, когда мы втроем, но оно у них и происходит как-то немного по-другому и гетеронормативней, что ли (я знаю, что уже заебал этим словом, ха-ха). Ну, вот там захожу в коттедж или в зал квартиры. Пожалуйста – если обнимашки, то обязательно Илья, такой, знаете, «легінь», обнимает девчушку. А она нежится в его объятьях, ну хоть на картинку. Или, наоборот, если Влада обнимает Илью, то такие поглаживания женские, несколько робкие, осторожные, и мурлыкание – вот это все утютютю, как я и говорю, а он, как кот, доволен – ему это нравится. Ну и что уж там – не то чтобы мне не нравилось на это смотреть, я же постоянно это фоткаю и сохраняю, но они вот именно такая какая-то правильная пара, что ли, я не знаю. У нас с Владой все-таки немного по-другому. Я раньше вообще полагал, что наши взаимодействия менее эстетичны, что ли, но все-таки они меня, наверное, убедили, что они тоже могут классно выглядеть, только по-другому. Илья это называет, что мы с Владой колдуны, а Влада не без внутреннего удовольствия признается, что мы с ней более развратны, чем Илья. Но это именно что тоже полюса – классно и то, и другое, и, как я и говорил, классно так же и перетекать, и пробовать себя, то есть, например, совратить Илью вместе с Владой, или мне побыть с Владой тоже такой правильной, несколько более целомудренной, что ли, парой. Или вообще поподчиняться Владе и поудовлетворять ее любую похоть. Ну, короче, я вот к чему (а к чему я, и правда?) – у Ильи этот зазор как бы ощутимей, и это забавно по-своему. Он именно что любит быть с ней таким, знаете, принцем, таким правильным, что ли, парнем, девичьей мечтой, ему это нравится, и Владе тоже. Но ведь не только это – и Влада любит над ним поиздеваться тоже, ну а что? Ну, вы же не думаете, что вот этот весь из себя парень со своими благородными ухаживаниями не сходит от нее сума в той же степени, что и я? Сходит. Но я думаю, что ему самому нравится метаться между этими состояниями, не как я, принимать их сразу оба, а именно что метаться – вот я такой принц из книжки, весь такой благородный рыцарь, и тут… прекрасная, но порочная дама совращает меня и ввергает в абсолютно животное состояние, ха-ха. Но я вижу, да он и сам бегло говорил все-таки пару раз, что ему именно нравится вот благородно за ней ухаживать и при этом носить в себе «я хочу только одного – трахнуть ее, насладиться ею, овладеть ею», ну, чтобы это прорвалось, чтобы он насладился, ему опять стало «немного стыдно», и чтобы он потом опять ходил такой галантный, чтоб потом опять… Ну, вы поняли. Не скрою – это кажется мне по-своему интересным. Тем более что я знаю, что и Влада тоже это знает, и ей тоже нравится играть с ним, не только его третируя, но и как бы себя, ну, выражаясь метафорически – с ним быть принцессой, непорочной, скажем, только внешне, хах, а со мной – колдуньей, всецело порочной, но если присмотреться… то возможно, что только на первый взгляд. И, блин, короче – это очень классно все, и я безумно их двоих люблю. 
В тот раз он рассказал мне о нескольких их соитиях, но особенно выделил одно – как он впервые ночевал с ней у нее в комнате. Конечно, он был весь такой из себя, тем более что только перед тем виделся с тем своим кентом из нацгвардии, и они там бухнули, понятно, с утра у него был бодун, он шлялся по городу целый день, его забрала Влада – они сидели в какой-то бургерной, потом гуляли, он ей вывалил все эти свои опасения о кацапах. Ну, короче, она потащила его вечером к себе, он отказывался (он жил у того знакомого), что типа неудобно, родители, все дела, Владе удалось взять его на понт фразой: «Ты думаешь, ты первый парень, которого я привожу?» Потом она сказала, что он действительно был первым парнем, который не только приходил, но и ночевал у нее, но это было потом. Она показала ему дом, тогда же познакомила с родителями. Бегло. И они пошли к ней. Он там стеснялся, как всегда, Влада показывала ему старые альбомы с ней маленькой и свою коллекцию фигурок из Вахи – это так трогательно, блин. Ну, короче, уже позднее ночью она проломала его весьма просто, Ну а что еще надо, если она такая обалденная? Она пошла в душ, вернулась в одном халате, с полотенцем на голове и, заходя, быстрым движением защелкнула дверь на защелку, Илья это заметил, но решил, что это у нее в порядке вещей (ага, конечно). Потом она сняла с головы полотенце и начала сушить волосы феном, несколько раз поймав смущенный взгляд Ильи, вот умора. Потом она подошла к шкафу как бы одеться и, сняв халат, отвлеклась на телефон, что-то смотрела в нем. «Она была в натуре, как ведьма. Волосы эти», – это характеристика Ильи. Короче, Влада, так и глядя в телефон, подошла к компу и уселась в свое игровое кресло, как и была, голая и распатланная, стала что-то там смотреть и стучать по клавиатуре. 
«Я хотел убежать, но вроде неудобно – еще ж защелка, там балкон есть в комнате, подумал выйти подышать, но побоялся простудить ее».
Ой, это умора! Жаль, что я этого не видел хоть сквозь дверную щель какую-то. Короче, надо отдать ему должное – он удержался, пока она сидела за компом, вот так, спиной к нему. Хотя говорил мне, что это было пиздец эротично, даже сложно передать, особенно ее сконцентрированность на этой клаве и экране… Представляю… Ну, короче, он сам залез в телефон. Но говорил, что не смотрел уже на него все равно.
- А эрекцию как скрыл? – смеялся я.
- Блядь, на бок перевернулся, иди ты!
Я ржал и наслаждался, представляя, как его красивый член вздымается там при виде голой неописуемой Влады за компом. Короче говоря, ну, понятно же было, что дело в шляпе уже. Влада просто встала з задумчивым видом и стала расчесываться перед зеркалом. Он обезумел, конечно, и взял ее. Она была очень довольной, но после долгого и сильного оргазма Илья стушевался, застеснялся и реально по ходу едва не ушел, он нудил ей, что это неправильно, в ее комнате, прямо рядом с родителями, он настолько, короче, вышел из себя, что Владе пришлось прекратить спектакль, она усадила его силой назад на кровать, обняла и сказала, что очень хотела именно в ее комнате и что ей очень сладко сейчас, не наламывай, типа, и еще что она очень его любит. Он растаял и лежал с ней, няшился, потом было еще. А потом он говорил, что очень сладко спал в ее кровати и ее объятиях, давно так хорошо не спал, и ему даже приснился странный сон… Он говорил, что оно как во сне, конечно, странно, но было типа – вот эта комната, непонятно, то ли Владина комната, то ли его комната в Горловке, но скорее – одновременно и то и то, и что он вроде и такой весь, как сейчас, но при этом он ребенок, это его детство, такое чувство, когда все хорошо и радостно, и родители живы, и все самое лучше еще даже не начиналось. И вот он в этой комнате, которая и в Киеве, и в Горловке, в какой-то прекрасный день, типа праздника, играет в приставку с лучшими друзьями – и эти друзья мы с Владой, представляете, мы тоже как бы такие, как сейчас, и одновременно дети, он говорил, что оно как-то плавало, ну, сложно объяснить, короче, мы увлеченно играем в приставку втроем, ну, как дети, а в какой-то момент заглядывает мама Ильи и зовет нас всех завтракать. В этот момент Илья проснулся – это Влада звала его завтракать. 
Ради этой истории я его и расспрашивал, по сути – ради чего-то такого. Я так вдохновился, что после созвона с Владой сел за работу и закончил перевод начерно до утра. Утром поухаживал за Ильей, накормил, напоил кофе и провел на автобус, потом поспал немного, отредактировал перевод и отправил Владе. Пошел пройтись перед вечером к реке, потом вернулся, прошел в лес возле пионерлагеря, было такое торжественное какое-то настроение, что я даже произнес меж темнеющие сосны: «Влада, которая парень, – спасибо тебе. Я вас, Влад, всех люблю очень-очень», – потом я вернулся в дом и разогрел себе бифштекс с овсянкой, очень как-то плотно и вкусно поужинал. И уже куря с чашечкой кофе на крыльце, увидел сообщение от Ильи. Он перепостил мне новость о том, что государственная дума России проголосовала за проект постановления о признании независимости ОРДЛО.

***
Я позвонил ему тотчас – он был почти так же взволнован, как в день приезда. Я попытался успокоить его тем, что это то, чего я в принципе и ждал. 
- В смысле? – не понял он.
- В смысле, я говорил тебе, что с высокой степенью вероятности эта заваруха коснется ОРДЛО. Она бы все равно коснулась его рано или поздно, послушай, этот кровоточащий гнойник куда-то бы прорвался все равно.
- А войска на границах? – спросил он уже с угадываемой в голосе надеждой.
- Шантаж, прикрытие, все что угодно. 
На самом деле я так не думал. Я перед разговором быстро и даже несколько горячечно проскролил ленту в поисках точного определения границ ОРДЛО с точки зрения государственной думы России. Ничего по этому поводу не найдя, я встревожился еще больше. Но думаю, что даже если бы нашел то, что хотел найти – определение границ по фактической линии разграничения войск, не успокоился бы, потому что в этой новости и в этом решении меня встревожил в первую очередь сам этот залихватский тон. «То есть серьезно? – думал я. – Сейчас? С наскока в пиздорез? Но, блядь… зачем?» Но это «зачем» не имело смысла – я видел тон. Но почему я успокаивал Илью? Не знаю, господи, не знаю… Поймите, мне хотелось как бы защитить его. Мне казалось, что я с ним пятнадцатилетним сейчас сижу в той ебаной машине в серой зоне, и мне надо хотя бы убедить его, что не случится ничего ужасного, даже если это и будет заведомой ложью – какая разница? Если сказать ему, что его папу и маму сейчас пытают и насилуют в здании заброшенной шахты в десятках километров отсюда, то он выбежит из машины и ринется навстречу канонаде. Это весьма вероятно, даже если сказать ему, что ничего не известно, что может быть и так и сяк, и поживем – увидим, или типа. Надо, чтобы он не волновался, надо увезти его подальше, даже обманув его. Но я ведь не был его дядей в этот миг – дядя, скорее всего, знал правду, но врал во благо, каким бы он ни был сам по себе, возможно, он был ублюдком, но он хотя бы знал, что делает, и спасал Илью, обманывая его тогда, это была ложь во благо в классическом смысле, я же сейчас был кем-то наподобие его покойных родителей, которые всего лишь отрицали реальность, полагая, что, отрицая, они смогут игнорировать ее. Этот поток мыслей шел у меня в голове на втором-третьем плане за разговором, но даже в нем мне удалось на что-то опереться, чтобы оправдать себя, это было не до конца осознанное чувство, с которым я смог разобраться уже после разговора, но вкратце оно говорило вот о чем: я не его дядя, но это, может быть, и хорошо, потому что его дядя – ублюдок, по вине которого все в том числе случилось, а его родители не виноваты в том, что их убили такие ублюдки, и утверждение, что этот дядя более разумен, чем они – это оправдание убийц. Я понимаю, что логика странная, но это была соломинка, за которую я уцепился, не говоря о том, что чисто логически я продолжал считать, что какими-то резкими действиями могу навредить, может быть, даже больше. Это может сейчас казаться странным, но тогда я вспоминал в том числе ту ковидную панику и видел, что многие люди, поддавшись этой панике, творили какую-то дичь со своей жизнью, буквально, и я такого тоже боялся. 
Потом – нам обоим удалось собраться благодаря Владе, мы почти что сразу после того ликбеза об ОРДЛО заговорили про нее, и как бы оба облегченно выдохнули и мобилизовались – нам больше не надо было думать, что нам делать со своими жизнями и планами, ведь перед нами встала главная задача – защищать нашу девочку. После короткого обмена вводными я быстро сделал заключение:
- Короче, так: вечером, как обычно, заходим в Дьяблу – Владе ничего не говорим, играем как всегда, и пусть ложится спать. Главное сейчас, чтобы она сидела с батей.
- Да.
Я уже упоминал, что в этот раз, при переводе «Лета», я не настолько изолировался от Влады, как при переводе «Ведьмы». Сложно сказать, почему так, наверное, тут несколько причин. Во-первых, сам факт того, что «Лето» она все же и писала не при нас, еще не будучи с нами знакомой, и меня так не выносил факт перевода той или иной сцены, как в случае, когда я видел сам процесс создания оной. Во-вторых – я говорил, что открывал какие-то новые грани взаимоотношений с Владой и с удивлением даже отмечал, что львиная доля моих метаний заключалась в моих собственных загонах, и когда я понемногу разбирался с ними и впоследствии не выстраивал хуеву тучу защит вокруг себя, а просто ОТКРЫВАЛСЯ Владе, то видел, что мой страх перед силой ее красоты и привлекательности удивительно легко превращался в радостную нежность и любовь. Метафорически выражаясь – еще вчера я был влюблен в прекрасную, но жестокую ведьму и, чтобы как-то с ней взаимодействовать, выстраивал вокруг себя какие-то немыслимые заговоры и заклинания, а сегодня я отдался этой ведьме со словами «я так люблю тебя, что согласен погибнуть» и с удивлением обнаружил себя не в загробной тьме или пламени ада, а в теплых ласковых объятьях этой самой ведьмы, в которых мне так хорошо и комфортно. Узрев же мое пробуждение, ведьма подарила мне не некий вампирский укус, а сонный поцелуй. И тогда я, пораженный, спросил ее:
- Что происходит, это ты наколдовала? 
- Что наколдовала, милый? – удивляется она. 
- Как что? Ну, ты ведь была ведьмой, ты хотела погубить меня, и я тебе отдался…
- Что? – сонно удивляется она.
Она так красива, но почему же в этой красоте больше нет страха – только радость и любовь? И почему она мне говорит:
- Ведь это ты – колдун, которого я страшно полюбила.
Короче говоря, вы поняли – дело в том, что у нас с Владой действительно был похожий разговор, мы обсуждали это образно, как часто делаем, и даже задолбали Илью этими метафорами, так что он как-то даже со смешным раздражением бросил (он что-то паял, помню):
- Та вы оба колдуны ебаные, отстаньте!..
Ну и вот, я к чему. В частности, еще при переводе «Лета», когда Влада с Ильей были в Конотопе, а потом в Киеве, мы сначала с Владой начали играть вечерами в ремастер второй Дьяблы, я ж вообще люблю диаблоиды, а Влада даже раньше не играла. Мы с ней уже проходили кампанию Far Cry 5 в кооперативе, ну, это была моя издевка в сторону религиозности Влады, но сам процесс нас обоих очень затянул, мы еще потом в Fortnite играли вместе, а тут вышел ремастер Дьяблы, и я предложил. Влада вообще играла немного в Warhammer: Chaosbane в этом жанре, но ей не понравилось, а Диабла неожиданно затянула, ей понравилась вообще эстетика, стилистика, мы подолгу обсуждали наши сессии, помню, в каком-то подземелье, кажется, под монастырем в первом акте, мы оба настолько погрузились, что ощутили даже страх друг за друга, это было так эмоционально, что Влада потом долго рассуждала о том, что у старых игр вообще значительно выше порог вхождения, но вот если его преодолеваешь, то оно настолько затягивает…
- Почему, – говорила она, – вот в этом подземелье у меня такое ощущение, что я слышу треск факелов, ощущаю запах плесени и слышу, как какой-то оживший мертвец шебуршит за углом? Ну, это же чуть ли не пиксели, изометрическая гриндилка… Но почему я, кажется, ни разу в три-де-играх подобного не ощущала, разве что в виар, да и то, может, в Аликс одной…
Я, помню, согласился с ней и сказал, что, возможно, это потому, что геймдевлоперы прошлого были ограничены в средствах и вынуждены были более глубоко продумывать каждую деталь взаимодействия с игровым миром. Ну, и потом, говорил я, скупость выразительных средств заставляла их постоянно обращаться к воображению игроков – а это сильная штука. Это как, пытался я объяснить Владе свою мысль, ну, вот книги – да, у них ведь тоже порог вхождения выше, чем в тех же фильмах. Но зато в книге ощущения могут быть сильнее, потому что твое воображение само рисует все. Ты понимаешь?
Ну, и вот мы играли в Дьяблу вдвоем, потом присоединился Илья. Влада играла волшебницей, Илья паладином, а я некромантом. В тот вечер все прошло по плану, мы даже завалили вместе Лорда Боли, наконец, и получили доступ в джунгли Лут Голейна, Влада так радовалась, что хлопала в ладоши. Потом, когда Илья ушел спать, мы с Владой еще немного пообщались в дискорде – она ни словом не обмолвилась о новостях, зато начала издалека распрашивать о том, как я вчера встретил Илью и все такое… Меня растрогало то, что ей интересно ровно то, что было интересно мне, о чем я расспрашивал Илью, и что она до сих пор об этом думает. Но я поначалу отмораживался, лишь после какого-то вопроса рассказал максимально кратко.
- Ты делал с его членом то, что и с моей грудью??
- Да.
- ОМГ. Я не могу.
- Пришли мне свою грудь.
- (имейдж)
- Ты так прекрасна. Так люблю тебя. 
- Богдаш, я тебя тоже (сердечко).
- Ты в ночнушке?
- Да.
- Сними ее пока.
- Окай. (имейдж)
- Хочу целовать твои ноги. 
- Богдан (сердечко), почему ты не здесь?(
- Укройся одеялом и пришли мне лицо и чуть плеча, чтоб только видно, что ты голая лежишь, но больше ничего.
- (имейдж, имейдж, имейдж)
- имейдж1 – я кажется не видел ничего красивее, никогда в жизни.
- Я хочу отсосать тебе.
- ? 
- Да, как Илья. Пришли, плиз, себя, чтобы видно было член.
- нет.
- Богдаааан
- нет 
- Ну, Богданчик (слезы)
- нет
- пришли лицо 
- нет
- (слезы)
- разве что глаза (имейдж)
- Богданчик (сердечко), он возбужден?
- на (имейдж)
- ааааааааааа. Он такой классный. Хочу.
- расскажи как бы ты сосала
- сначала просто трогала бы какой он горячий греет руку
- да
- потом бы прикасалась щекой и всем лицом. И целовала целовала целовала
- да. я б смотрел и смотрел на твою красоту
- потом бы наконец взяла в рот но постепенно. тыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыы
- не надо блин я сейчас почти что. Сейчас опять тебя боюсь как тогда)
- не бойся
- нет, приятно) я бы наверно попросил потом отлизать тебе, как Илья у меня просил. Хотела бы?
- да
- Знаешь, мне нравится сам факт, что я лижу тебе, мне, например, нравится стоять перед тобою на коленях, как бы это такой ритуал – я тебе поклоняюсь. 
- ты очень классно лижешь 
- сенскс) но ты вроде стесняешься)
- ну, да, как я выгляжу с этого ракурса)
- тю, дура, она у тебя восхитительна. Как и вся ты впрочем
- Ну, хорошо) могу сосать?)
- соси. ты бы заглатывала?
- дааааа
- вот чего я всегда боялся – что тебе неприятно
- ты чтооо. Это кайф
- ты как будто захлебываешься)
- в этом и кайф. Захлебываться ТОБОЙ
- ой блин
- нормально?
- да. еще
- мне приятно
- мне тоже. Знаешь я никогда не глотал у Ильи особо глубоко, вот у него бывает, когда я в порыве страсти, ему нравится, как в этот раз, но когда ты сосешь так глубоко у меня или у него, и когда захлебываешься – это так волшебно. Почему?)
- )
- Ты дрочишь? 
- да, немного)
- продолжай
- глотала бы потом смотрела на тебя 
- продолжай дрочить. Хочу тебя обнять. Знаешь вот сейчас момент
- ?
- Практически при любых ласках наступает момент, когда мне хочется просто схватить тебя и трахнуть
- ))
- тебе это нравится 
- да))
- расскажи
- Ну, подспудно мне всегда где-то в глубине этого хочется 
- ты типа дразнишься?
- Ну да вообще т)
- а когда мы с Ильей тебя вдвоем ебем?
- умираю (сердечко)
- хорошо, а у меня, знаешь, еще часто, ну, когда я кончаю в тебе, то прямо сдавливаю тебя в объятиях
- (сердечко / сердечко / сердечко)
- хочется растворится в тебе или тебя в себе растворить, не знаю. И потом еще долго именно прижимать тебя к себе мммм. Влада?
- ………..
- было?
- (сердечко)
- сосать то дальше будешь?)
- безусловно (сердечко)
- интересно, если бы я был у тебя дома и захотел до визга довести, как в тот раз)))
- Илья тебе рассказывал?
- да. ты просто космос
- (сердечко) я бы хотела сверху быть на тебе первый раз здесь, даже не знаю почему. Ты как на это?
- да. только сначала дала полизать, прям как будто трахаешь, а потом толкнула и залезла на меня
- да. да.
- ты касаешься
- немного болезненно, щас. У меня тоже есть рефракторный период спок)
- мне интересно, что мы обсуждали, как это, когда матка сокращается, жаль я не могу испытать)
- ну, может быть, это как простата, ведь наши органы похожи в целом. Я бы тебе вот так сосала (имейдж)
- блииин
- Богдаш?)
- до стона) зачем ты такая потрясная) 
- я бы хотела отпустить, чтобы он дергался, как у Ильи
- ну, может, сделаем, когда приеду
- даа. тебя клонит в сон?
- немного. Не хочешь больше? Может, сделать что-то?
- меня клонит)
- ходить сон коло викон а дримота коло брод питается сон в дримоти де ми будем ночувати де хатина чепурненька и де Владочка маленька будем Владу колихати колисанку ий спивати люли люли люли спи Владюша, спи Владюша, спи
- цьом цьом цьом
- пришли мне завтра утром фотку, как проснешься, вот так, укрытая и голая под одеялом, сонная с утра, ок?
- попробую. А ты?
- Что я?
- Богдааан
- хорошо, договорились, я тоже попробую
- спокойной ночи
- спокойной. Знаешь я еще хочу, я сам, если что, если ты тоже захочешь, можешь думать, что я делаю, давай
- давай попробуем присниться друг другу
- да, знаешь, как бы я хотел 
- ?
- мы полетим на шабаш вместе
- Богдааан
- Скажи, что ты не хочешь
- Хочу. С тобой все что угодно
- Отлично
- Ты будешь все время со мной?
- Да. Из дома полетим вместе вдоль реки, а потом за городом на запад вдоль железной дороги) 
- А вернемся вместе?
- А как же, мы ж супруги)
- Я люблю тебя. Но мы попадем в ад.
- Главное, что я буду там с тобой. Впрочем, не попадем.
- Господи, помилуй нас, на Тя бо уповахом; не прогневайся на ны зело, ниже помяни беззаконий наших, но призри и ныне яко благоутробен, и избави ны от враг наших; Ты бо еси Бог наш, и мы людие Твои, вси дела руку Твоею, и имя Твое призываем.
- Аминь. Полетели)

***
На другой день я проснулся ближе к обеду, день за окном стоял какой-то серый. Сосны голые какие-то, совсем как будто черные на фоне этой серости. Я по привычке потянулся за смартфоном и увидел непрочитанные сообщения, понадеялся на утреннюю фотку Влады и открыл – это был Илья.
«маякни когда проснешься»
«что?» – поморгав, написал я.
Ответил почти сразу:
- Влада у меня.
- Чтоооо?
- Приехала рано утром. Я отпросился на работе. Крч, отчитал ее, но я не знаю, что делать, просто сижу с ней. Богдан, мне почему-то стремно и неуютно как-то, я не знаю, что делать
Я оделся и взял сигарету – покурил в окно. Я даже чувствовал, что делаю неправильно, но не мог себя остановить – наверное, это было какое-то тревожное предчувствие плюс неспособность контролировать ситуацию, плюс стыд за ту вчерашнюю переписку – типа, почему я не мог просто пожелать спокойной ночи ей, возможно, я сам виноват, что раззадорил, и она приехала. Вот это последнее, наверно, было главным, я злился на себя и выплеснул все на нее, потом жгуче себя ненавидел. В общем, я набрал ее и наорал, довел до слез, а когда она в слезах оправдывалась, бросил трубку. Это был, наверно, первый раз, когда во мне проснулось что-то садистическое, что-то внутри меня как будто радовалось ее всхлипам и толкнуло бросить трубку, а когда я ее бросил и типа должен был торжествовать от причиненной Владе боли, я вместо этого до такой степени себя возненавидел, что впервые за много лет вновь захотел себя убить. 
Вновь закурив у окна сигарету, я вдруг понял, что сейчас не ей причинял боль, а себе, что я просто бил в самое ценное, что у меня было, чтобы себя разрушить. Я узнал этот стиль, этот тон, этот голос. Этот голос я впервые услышал в себе лет в четырнадцать и называл шутливо Собеседником. Я не был шизофреником и понимал, что этот голос мой. Где-то вот там в подростковом возрасте во мне как бы выделилась какая-то часть, которая, наверное, была каким-то защитным механизмом по своей природе, но этот защитный механизм, по сути, убивал меня. Наверное, я попытаюсь описать его и его голос. Мне кажется, что он похожий на меня – почти что моя копия, только почему-то мне кажется, что мой прыжок с балкона пятиэтажки в далекой уже юности совсем не затронул его. Ну, возможно, это и логично, потому что он познакомился со мной еще до прыжка. Он, наверное, внешне такой, каким бы был я, если бы тогда не прыгнул. Иногда он кажется мне симпатичным, точно красивей меня, и дело не только в отсутствии паралича лицевого нерва, хромоты и всего прочего. От него просто веет чем-то темным, инфернальным, он ненавидит все хорошее и нежное во мне, и некой части меня это, видимо, нравится. Впрочем, ненавидит – не то слово, он скорее презирает. В наши многочасовые диспуты он, в принципе, в разных вариациях отстаивает одну и ту же позицию: «Ничто не достойно любви, всякое счастье иллюзорно и кратковременно, а мерило всему сущему – лишь смерть и неизбежное забвение». Когда мне бывает хорошо, то он как будто бы таится в глубине меня. Но когда мне очень плохо, до невыносимости, он появляется и говорит мне: «Я же говорил», – и в эти вот мгновения мне кажется, что он мой единственный друг. В подобные мгновения я почти что люблю его. Он презирает все светлое и иногда почти что называет себя голосом смерти и забвения, но я как будто не могу без него в мгновения, и часы, и дни, когда мне очень плохо. Но он, безусловно, почти что убил меня и попытался бы снова, если бы я ему позволил. В последние годы я, смеясь ему в лицо, говорил, что он всего лишь комок моей боли, с которой у меня не было сил и умения справиться, и я спрятал эту боль в себе так глубоко, что в какой-то момент она там зажила собственной жизнью. Мне кажется, его задели эти речи и мой смех. Но в тот момент, ненавидя себя, я вдруг остановился и понял, что он хотел бы, чтобы я так думал. В минуту моей слабости какая-то часть меня заставила меня причинять себе же боль, накричав на Владу и бросив трубку, и дальше она хочет, чтобы я себя за это ненавидел до суицидальных мыслей. Но нет – этому не бывать, все будет не так. Я быстро оделся, собрался, отключил все нужные приборы и закрыл дом.
Автобуса не было, и я просто пошел по проселочной дороге к шоссе. На удивление, вскорости меня догнала легковая машина, кажется, видавшая виды «хонда», впрочем, я не очень разбираюсь. Я, не надеясь даже, махнул рукой. Хонда приостановилась. В машине сидела пара лет около тридцати – парень и девушка. Девушка показалась мне смутно знакомой, возможно, просто виденной где-то, она была довольно красивой и, несмотря на недорогую одежду, казалась ухоженной, парень выглядел попроще и поколхозней, что ли, но при этом казался сильным и уверенным в себе. И еще они мне почему-то показались какими-то доброжелательными, что ли. Возможно, неплохими людьми. Вот просто по ощущениям. 
- Не подбросите в город? – спросил я.
- Садитесь, – кивнул парень с легкой улыбкой.
Да, парень не так прост, как кажется, – довольно большая редкость обращение на вы от парня старше в наших краях. Да, сразу, чтобы было понятно – я буду передавать по-русски, но была забавная особенность в речи – парень говорил суржиком таким деревенским, больше приближенном к диалекту украинского, а девушка на конотопском русском – я сразу понял, что она городская. Причем именно конотопская. Замечу тут, раз уж пришлось к слову – мы тоже не все время говорим на русском между собой, просто я решил, что так будет лучше, раз уж авторский текст русский, ок? Так-то если уж углубляться, то до знакомства со мной Илья был довольно русскоязычный, с некоторым донецким акцентом, потом постепенно я видел, как он, живя со мной, перенимает от меня некоторые местные обороты, в основном, понятно, украинские, ну, конотопские. Я говорил тоже на конотопском русском в основном, но часто сваливаясь в суржик и вообще применяя массу украинизмов. Среди нас именно подолгу чесать на литературном украинском спокойно могла только Влада, и под ее влиянием мы тоже постепенно украинизировались оба, как-то даже незаметно, плавно. Но это так, к слову. 
- Дорогу развезло опять, – пожаловался парень, выруливая из лужи. – Тут скоро ни пройти ни проехать вообще будет. 
- Ну, собираются заасфальтировать же вроде, говорили, – возразила девушка.
- Та мать их еб там собираются, прошу прощения.
Парень золотозубо улыбнулся. 
- Я как малым еще был, так в селе свой автобус был, делал два рейса туда и назад в Конотоп. А щас и с Конотопа видите, какое – три раза в неделю. Сами видите.
- Та да, – кивнул я.
- Не обижайтесь, шо вторгаюсь – вы ж в коттедже живете?
Я удивился – возможно, это отразилось на лице. 
- Ну да, – кивнул. 
- Я без подтекста, просто видел вас в селе мельком.
- Наверное, уже все село меня знает, а я никого, – не удержался я.
- Та какое там село, – махнул рукой парень, – тут десяток пенсионеров остался. 
- Богдан, – легонько улыбнувшись, представился я.
Парень подал мне руку меж сиденье. 
- Саша. 
- Вита, – девушка тоже протянула наманикюренные пальчики. – Вы не из Конотопа сами? Я извиняюсь, тоже будто где вас видела, но вроде бы не здесь.
- Давайте на ты. Из Конотопа.
Мы с этой Витой разговорились, оказалось, что были общие знакомые, а в юности даже пару раз отдаленно пересекались в компаниях. Оказалось, что они с Сашей муж и жена (ну, я так и понял), и, выйдя замуж, она даже на некоторое время переселилась из родительской квартиры в эту глухомань, довольно, кстати, тоже нетипичная история – городская девушка, пусть даже из райцентра, выходит замуж в колхоз. Но потом я понял, что этот Саша и правда был забавный штрих, начнем с того, что, оказалось, я его тоже немного помню по юности, не столько его, сколько… Короче, у нас в городе было несколько молодежных рок-групп. В основном они играли разную альтернативу, металкор там, скримо всякое и т. д., это уже к двадцатым угасало. Но все же самые интересные группы были на слуху, а была вообще одна легендарная практически, еще со времен моего детства, они играли репкор и немного нью-метал и даже выступали в Сумах и в Киеве, а в Чернигове даже как-то открывали крупный фестиваль, и оказалось, короче, что этот Саша был тем самым техничным гитарюгой этого групешника и автором значительной доли его музла. Я действительно был удивлен. Короче, немного забегая наперед – это и правда была забавная история: городская королева бала влюбляется на каком-то сейшине в этого деревенского самородка-нефора и уезжает с ним в колхоз. Но они с ним прожили тут недолго – жили у его родителей. Работы не было, Саша заглядывал в бутылку, и, короче, родаки обоих скооперировались и купили им отдельную квартиру в Конотопе. Там они теперь и жили, Саша ездил на работу на стройки столицы, а Вита делала ногти на дому и возилась с дочкой дошкольного возраста. В деревню к родителям они ездили практически каждую неделю, бывало, оставляли дочку, вот как сейчас, в связи с отсутствием садика и пр. В связи того, что они ездят каждую неделю, Саша даже сам набился, чтобы я записал его и Витин телефонный номер – на всякий случай, вдруг ехать сюда или отсюда. Что характерно, моего номера он тактично не попросил.
Вообще же они мне понравились. Ну вот было ощущение (и я в нем, забегая наперед, ни разу не разуверился), что они просто хорошие люди. Подъезжая к городу, я даже спросил их, что они думают по поводу признания ОРДЛО и т. д., хотя обычно с малознакомыми подобных разговоров не веду.
Саша вздохнул:
- Богдан, меня в пятнадцатом году призвали, я после школы служил строчку, ВДВшник был. Но там на блок-посту стоял в основном коло Песок. Ничего я там такого не делал, не въебись десантура, конечно, но так насмотрелся. И как всякие предприятия чьи надо целые посреди лунного пейзажа, контрабанда, да вообще… Я не говорю, что кацапы не уебки и не обезьяны. Но мне непонятно, как эти все короли, которые самые богатые в Европе, к этому могут быть непричастны, а? Одни и те же рожи всю мою жизнь и сейчас в шоколаде…
- Это ты про Ахметова?
Он даже повернулся ко мне. 
- Че он пиздел в четырнадцатом году? Нахуй в десна пиздовался с теми обезьянами? И шо, как будто ничего не сделалось? А как вообще может человек такие деньги в нас в стране заработать, ты скажи? Шо, типа, дохуя бизнесмен? Та ага.
Вечерний город был как-то уютно-торжественен. Многие закрытые в пандемию заведения вновь открылись или сменили собственников и завлекательно сверкали вывесками и витринами, люди возле магазинов и остановок месили грязный снег подошвами.
- Куда тебя подбросить? – спросил Саша.
- Та на Миру высади.
- Можем подбросить, если чо.
- Та не, тут рядом, на бензин возьми.
- Не морочь головы. И она на газу.
Я вылез, и они еще руками махнули – я махнул в ответ. Они меня как-то развеселили, воодушевили, что ли. Я купил в цветочном магазинчике одну, но красивую желтую розу, расплатился в терминале и пошел не лишком быстро. Выкурил еще сигарету на пути – сделал последнюю затяжку, увидел внедорожник Влады под подъездом. 
Мне открыл Илья, как я и ожидал, я, положив ему руку на плечо, отдал желтую розу сразу и спросил:
- Где она?
ОНА вышла из комнаты тут же. Одновременно с моим вопросом, растерянная, с воспаленными глазами – в той самой кенгурушке, которую любил нюхать Илья, не расчесанная. Я бросился к ней так быстро, как только мог со своей ногой, и прижал к себе так сильно, что, наверное, она могла бы задохнуться. 
- Прости меня, прости меня, прости меня, пожалуйста, прости меня…
Я целовал эти растрепанные волосы.
- Нет, это ты прости, Богданчик, я должна была…
- Нет, не должна, прости меня, я так соскучился. Я так тебя люблю!
Я, короче, рухнул на колени перед ней.
- Ну, Богдан…
- Я… ПРОСТИ!
Я уткнулся ей в живот.

***
Потом, помню, мы полулежим на диване – Влада между нами, за окном темнеет, на полу стоят пустые кружки, роза в вазочке с водой. Мы обсудили все, что мы обсуждали с Ильей вдвоем, что они, Илья и Влада, обсуждали в Киеве. Я высказал свои опасения по поводу границ ОРДЛО. 
- Знаете, что… – сказала Влада. – Вы оба и каждый по отдельности – любовь всей моей жизни.
- А ты наша, – сказал я, потом посмотрел на Илью и добавил. – Вы с Ильей оба и каждый по отдельности – любовь всей моей жизни.
- Вы с Богданом и каждый по отдельности – любовь всей моей жизни, – улыбнулся Илья.
- Вот, – сказал я.
И мы поцеловали Владу в щеки. Этот поцелуй перешел в обмен поцелуями, как у нас часто, бывало, а потом мы с Ильей в какой-то момент замерли и любовно взглянув в глаза друг другу, влюбленно смотрели на Владу.
- Так вот что я хочу сказать, – улыбаясь, сказала она. – Я встретила вас, и мне так классно с вами в этом городе, я счастлива. И мне кажется, что я должна быть с вами, это правильно. Не говоря, что я хочу быть с вами. 
Мы взяли ее за руки и поцеловали в запястье – я в левое, Илья – в правое. 
- Кто хочет еще кофе? – спросил Илья, взглянув на кружки.
Мы с Владой синхронно подняли руки, как в школе за партой. Илья улыбнулся:
- Понятно.

IX

Блин, я вот только сейчас понял, что не рассказал о наших кружках, а это же достопримечательность со своей забавной предысторией. Короче говоря, только не смейтесь раньше времени, но у нас с Ильей еще до встречи с Владой было заведено поздравлять друг друга с 23 февраля. Это не потому, что мы имеем какое-то отношение к советской армии и армии вообще, просто там еще в первый год нашего романа я как-то ужасно бомбил с дискуссии об этом 23 февраля и 8 марта, которая каждый год разгоралась у нас в соцсетях. Мне эта дискуссия казалась уродливым симптомом мизандрии в нашем обществе, потому что за всеми этими тейками про совок и не совок имхо скрывалась именно что мизандрия, а если точнее – возмущения наших женщинесс необходимостью что-то дарить противоположному полу. Ну, рассудите сами – если 23 февраля они вопят о советской армии, а 8 марта о Кларе Цеткин не вопят, ну, крч. По-моему, тут и так все понятно, я даже не знаю, зачем тут что-то вообще объяснять. Мне кажется, что наше общество довольно мизандрично вообще, если на то пошло. Это выражено много в чем и, вполне возможно, это общемировая тенденция последних лет или десятилетий, но у нас это сопряжено еще с отвратительным местным колоритом. Да я на эту тему лекцию бы мог, наверно, прочитать. Я ведь уже говорил, что, по моему мнению, даже наша гомофобия имеет под собой эту основу, причем, как я тогда отмечал, – сама же эта гомофобия порой обнаруживается в самых неожиданных местах. А меж тем, на мой взгляд, это серьезная проблема. Вообще – отношение к мужчинам, мужественности, репрезентации мужчин, если хотите. Можете смеяться, но, на мой взгляд, это одна из важнейших проблем вообще, даже, возможно, важнее проблемы ебанутости кацапов, независимости Тайваня или сирийской гражданской войны, ну и всего подобного. Говоря очень и очень грубо, я полагаю, что мужененавистничество (как и женоненавистничество, естественно) – частный случай человеконенавистничества. Вот как человек, ненавидящий какую-либо расу или нацию, ненавидит тем самым людей в целом, так и ненавидящий в том или ином виде тот или другой пол – тоже ненавидит людей. И себя он тоже ненавидит – вот в чем дело. Это, если хотите, болезнь. Ну, знаете, как в психологии есть непринятие себя через непринятие какой-то из своих черт, есть люди, ненавидящие свою внешность (привет, это я), или какую-то черту этой внешности, или характера. Ну, тут широкий спектр. И это все, по сути, патология же. Попытаюсь просто объяснить. Если я ненавижу или просто не принимаю женщин, то я не принимаю женское в себе, не принимаю свою мать, в конце концов, ее черты в себе, да господи – ее зеленые глаза, которыми я вижу этот мир. Но ведь не только это: я должен что – ненавидеть свои молочные железы, редуцированную вульву на члене или просто то, что этот член и вся остальная часть половой системы предназначена по всем параметрам для взаимодействия с аналогичной женской? И, бля, что теперь? Ну, так же и у женщин, они что – должны ненавидеть, не знаю, свой клитор? Черты своих отцов в себе или то, что их половые органы предназначены для взаимодействия с аналогичными мужскими? А тем не менее это есть, и я это вижу буквально везде – в разных паттернах поведения и сферах жизни. Конечно же, ситуация не так проста, как я вот выше описал, я упрощаю, чтобы объяснить наиболее доходчиво – безусловно, есть и мизогиния и, например мизандрия в исполнении мужчин, сплошь и рядом. Но в том-то и дело, что это сложный всеобъемлющий комплекс, где все взаимосвязано, и, например (этого как будто не понимают наши борцы и борцессы) – невозможно изжить мизогинию в мизандричесском обществе. Она ведь постоянно будет возникать хотя бы как реакция. Перетекать, как в сообщающихся сосудах. И в конце концов – это о принятии себя. Возможно, вам это покажется странным, но, влюбившись в Илью и отдавшись этой любви, я, сложно даже объяснить как, встал на путь большего принятия себя. И в то же время эта любовь и этот путь позволил мне влюбиться во Владу и еще продвинуться по этому пути. И любя их, Илью и Владу, двигаться по этому пути дальше и дальше. 
Мне кажется, только не смейтесь, что что-то подобное в идеале должно произойти и с человечеством. Понимание того, что мужественность – прекрасна, женственность – прекрасна, и то, и другое, по сути, часто как бы, так сказать, содержится одно в другом и трудно различимо или вообще неразличимо, постоянно перетекает одно в другое и дополняет, и наполняет друг друга. И этот процесс сам по себе прекрасен, как любовь и секс, в нем содержится жизнь, и познав это, мы, наверное, даже страшно удивимся, как раньше этого не понимали, как все просто и классно на самом деле, как мы красивы и желанны, и как красивы и желанны люди вокруг нас, короче говоря, not war, make love – ну, я плохой писатель, почему Влада не хочет этого писать сама? 
Короче, говоря о любви и войне – в какой-то раз перед 23 февраля я так бомбил по поводу прочитанного в интернете, что высказал все Илье, по сути, мне нужны были свободные уши, я говорил, ничего не видя и не слыша, я говорил о волнах феминизма («какая из них стала неприкрыто мужененавистнической, или они все такими были?»), о мужской моде («задумайся и назови мне хоть один современный чисто мужской элемент одежды? ну? А чисто женских пруд пруди!»), о кинематографе («когда ты последний раз видел обнаженное мужское тело в фильме, нужное там чисто для эстетики, типа любование оператора задницей Шварценеггера в первом терминаторе или Мела Гибсона в «Смертельном оружии», или вообще сравни эротику 1980-х и современную – насколько щас мужчина больше обезличенный, как будто механизм или ходячий фаллоимитатор, как это ужасно, это все такое кибелическое, жуткое и противоестественное»). Короче, я там бомбил не на шутку, Илья это все выслушал, и что вы думаете? Утром 23 февраля я продираю глаза – он стоит надо мной с ебучим букетом бледно-розовых тюльпанов и говорит:
- С международным мужским днем.
Я нихера не понимаю (я уже забыл о том вчерашнем бетхерте) и сонно моргаю, а он вручает мне вот этот веник и продолжает:
- Этого достаточно? Потому что если нет, то я еще купил тебе электробритву, твоя отцовская скоро совсем развалится. 
Как я отреагировал? Сначала смутился и жутко застеснялся. Ну, короче, я тогда был менее открыт, и это мне казалось необычным до неловкости… Хотя, казалось бы – я жил с парнем, спал с ним, ходил на свидания. Ну, вот это я и имею в виду под всякими болезненными паттернами поведения, крч. Илья заметил эту мою неловкость и весьма уверенно, с улыбкой стал объяснять, что специально гуглил, и типа тюльпаны вполне себе мужские цветы, вполне допустимо для парня, вполне себе гетеро… крч, я сказал ему в разгар этой тирады, улыбнувшись:
- Поцелуй меня.
Он наклонился, и мы чмокнулись в губы. 
- Кофе в постель не пожелаете? – улыбался он, нависая надо мной.
- Будьте любезны, – приподнял я бровь.
Он ушел, а я, помню, как-то стыдливо, но и не без удовольствия понюхал эти тюльпаны. 
В тот раз я в ответ отделался печеночным пирогом, который нравился Илье, а на следующий год мы, будучи по уши влюблены во Владу, чуть не забыли об этой дате, но вспомнив где-то за неделю, придумали себе нетривиальные подарки, там как раз немного надкололась любимая кружка Ильи, и я предложил подарить друг другу кружки и, конечно, это были кружки с изображением Влады. Я нашел прикольный фильтр и сделал из двух ее фоток такие типа рисунки. Но и не рисунки – говорю же, фильтр, но мне показалось прикольно, Илье тоже очень понравилось и вот так мы отметили 23 февраля – заказали друг другу по такой кружке (у них были даже кодовые названия «Владислава смеется» и «Владислава надменная» – первая для Ильи, вторая для меня). Но когда мы получили кружки и полюбовались ими, Илья задал мне вопрос: 
- А Владе на восьмое марта будем что-то дарить? Она же спросит, что за кружки.
И вот, знаете, если бы до знакомства с Владой он у меня спросил про восьмое марта хоть что-то, я бы, наверно, бомбил пуще прежнего, но сейчас… Дело в том, что я почти сразу придумал решение. 
И вот когда Влада приехала, уже в конце весны, она, конечно, увидела эти кружки, и мы ей рассказали ту историю о двадцять третьем – она нашла это очень романтичным и даже сексуальным, стала сокрушаться, что не подумала и что обязательно что-то подарит… я прервал эти излияния и достал коробку:
- Это тебе, с восьмым марта. 
- Что? – она не поняла сначала.
- На! 
Короче, это тоже была кружка, точно такая по форме, как и у нас с Ильей, только чисто белая, с единственным рисунком – так называемым Зверинецким крестом. Эту историю я прочитал в интернете – короче, в Киеве в начале двадцатого века оползень открыл вход в какие-то древние пещеры, и оказалось, что это не упомянутый ни в каких летописях монастырь, сохранившийся с времен еще до монгольского нашествия. Зверинецкий – это по названию местности, потому что здесь располагался княжеский дворец со зверинцем для охоты. Над жертвенником подземной церкви сохранились изображения крестов, один из них, четырехконечный с Голгофой, был подписан как ИС ХР НИКА, что значило «Исус Христос – Победитель» (Господь победил смерть и диавола). Дальше было забавно, это уже в 1990-е, когда тот монастырь восстановили, короче, ихнее начальство неиронично решило сделать логотип монастыря и распространять его как мерч (я с этих верунов иной раз угораю). Вот как-то в городе я увидел такую наклейку на машине и заинтересовался, это было еще во время учебы, и вот эту историю я нагуглил тогда. Понятно, что я попытался раздраконить Владу, ну, помните, я говорил, что иной раз мне нравится ее третировать, как будто в детстве дергать понравившуюся девочку за косичку. Но в тот раз я увидел, что подарок Владу даже тронул. Она так кротко и красиво на нас взглянула по очереди, держа эту кружку в руках, а потом по очереди быстро нас поцеловала, приподнявшись на носочках, мы тут же в ответ синхронно поцеловали ее в щечки. 
- Ну, я же… Ну, я должна вам что-то подарить, – виновато проговорила она.
- Да, ты должна нам секс, – не растерялся Илья.
- Прямо сейчас, – поддержал я, и мы принялись ее раздевать прямо там, на кухне. Нам нравится ее раздевать вдвоем – иногда мы делаем это нежно, снимая вещь за вещью, а иногда неистово и быстро, чуть ли не разрывая одежду на ней, стараясь обнажить как можно быстрее, дрожа и задыхаясь от желания… В тот раз мы раздевали ее быстро.

***
Что же касается того вечера вскоре после российского признания ЛДНР, то помню, что мы втроем говорили допоздна и даже не занимались любовью. Ну, то есть мы немного целовались, так вот сидя на диване, это пару раз случилось стихийно, наверное, вы уже поняли, что такие обмены поцелуями и ласками у нашей троицы случались часто, не всегда прямо перетекая в секс, причем катализатором этого, надо сказать, была Влада, у нас с Ильей это как-то не особо прижилось, я же объяснял, что у нас с Ильей это всегда был такой эмоциональный, что ли, порыв, даже просто поцелуй в губы или в плечо там заключал в себе хоть некую толику страсти… вот, я, кажется, нашел нужное определение – дело не только лишь в поэтичности нашей с Ильей страсти, я ведь объяснял, что с Владой это тоже поэзия, просто другой тональности, что ли, ну, это как разница между античным гекзаметром и персидской газелью, что ли, короче говоря, разница не в поэтичности, а разница в том, что ласки между мной и Ильей – это при множестве вариаций все же был в сути своей ПОРЫВ, а с Владой это было скорее СОСТОЯНИЕ. Я не устаю поражаться тому, как ее женская природа способна совершенно фоном продуцировать вот всю эту няшность и уют. Поймите, я не про то, что мне неуютно с Ильей (уютно, и ЕЩЕ КАК), просто источаемый им уют – это какое-то в сути своей бесконечно теплое и нежное «братик», а уют, источаемый Владой – это что-то типа «мои мальчики», я ни в коем случае не хочу сказать, что что-то одно лучше другого, но я хочу передать вам свое состояние удивления от того, что вот, повстречав Илью, я поразился тому, сколь много нежности и страсти в нашей с ним любви, ведь принято считать, что у парней с этим какие-то проблемы и т. д., я даже какое-то время полагал, что, может быть, это и есть глобальная разводка, хахаха, что типа как раз парни и способны к настоящей нежности и страсти, а почему-то принято считать наоборот. Но когда мы повстречали Владу… блин, как это бывает крайне сложно объяснить словами, ну, короче, скажем так – парней принято ассоциировать с силой, да? Так вот, полюбив Илью, я поразился тому, как много в этой силе КРАСОТЫ. А полюбив Владу, мы оба поняли, как много в ее красоте СИЛЫ. Вот, скажем, умение СОЗДАВАТЬ вот это состояние в любой практически ситуации и заполнять все грани наших взаимоотношений этим каким-то совершенно непобедимым «утютю», вот этим «мои мааальчики», «Богданчик, Илюша», «цьом-цьом, мимимии» – вот этим. Короче, в этом есть какое-то величие, вот как хотите, мы ее безумно любим, в общем. 
И вот тогда в тот слякотный, но в общем зимний вечер мы сидели на диване в комнате с балконом, пили кофе, и помню, что поглотили какое-то немыслимое количество шоколадных дедов морозов, ну, серьезно, вот этих, в фольге, знаете, с рисуночками, короче, у Ильи в холодильнике оказывается, стоял типа маленький ящик этих дедов – он объяснил, что вообще-то это для меня, сладкоежки, подгон, типа он хотел на днях мне привезти этот вот ящичек в коттедж, а налутал он его в соседнем с ними магазине (там в одном здании их несколько – бытовой техники, универсальный и почему-то музыкальных инструментов), причем получил он его на халяву – че-то там чинил по знакомству. И вместе с кофе Илья в какой-то момент принес вот этот ящичек – этим так мило развеселил Владочку, она схватила деда мороза и моментально сожрала, естественно, измазавшись, и пока Илья вытирал ей щеку влажной салфеткой, я потянулся еще за одним дедом сам… Короче, мы ели этих дедов и говорили. Мы обсуждали, если так угодно, «украинский мир». 
Это началось с Влады – по сути, это было продолжение наших летних разговоров в коттедже, вот это все об самоидентификации и всем таком, Влада согласилась наконец, что, несмотря на свое сложное происхождение, она украинка. Мне было приятно то, что она очень как-то трогательно поблагодарила меня, нас обоих, но Илья сам выделил меня особо, и Влада согласилась, в общем, она поблагодарила меня за то, что я помог ей типа открыть себя. Я заметил, что это была как работа психотерапевта, типа знаешь же, что они стараются всего лишь направить клиента, помочь ему как бы самому пройти этот путь. Она сказала, что как бы там ни было, но ей стало как-то так ЛЕГКО ДЫШАТЬСЯ после этого признания самой себе, кто она есть и… Ну, она это объяснила метафорически, как она часто делает, но мне стало понятно, не знаю, насколько будет понятно вам, в общем, она сказала, что некие чудесные краски, которые, как ей казалось, жили только в ней внутри, в этот момент как будто бы пролились на реальность, и реальность неожиданно ответила ей, Владе, этими же красками, и эти краски слились, и она, Влада, ощутила себя частью этого пейзажа, этой географии, если хотите, она, в частности, говорила, что, приехав сюда и пожив с нами здесь, она почувствовала, – возможно, говорила она, это и иллюзия, и самовнушение, – но она почувствовала, что это все пространство ПРИНЯЛО ее как свою, и даже не то что приняло, а будто бы ПРИЗНАЛО, типа – здравствуй, Влада, долго ж ты сидела там в своей Германии или своих мечтаниях, ну ничего, теперь ты ДОМА. Она так и описала это, и мне это показалось очень уместным и красивым, а потом она объяснила подробней, и я щас попытаюсь воспроизвести хотя бы приблизительно, что она говорила, ну, это был часто диалог – что-то вставлял я, что-то реже Илья со своей немногословностью (но он очень трогательно и внимательно слушал). В общем, Влада это описала так, что вот эти все рождественские ночи Гоголя, военные зарницы Гончара и Стельмаха, шевченковские вербы над Днепром, калина при долине из казачьих песен и даже степь Дикого Поля, ужасавшая Сенкевича, – это все было не прочитано замкнутой в себе девочкой Владой в раннем детстве и потом в Германии в каком-то труднообъяснимом любопытстве и тоске, но это все было в ней, Владе, изначально, и она в нем была, да, была его частью всегда. Она сказала, что впервые ощутила это тогда, за несколько часов до нового 2022-го года, глядя в это самое зеркало в коридоре, в этой вышиванке и янтарных бусах. 
- Да, – сказал ей я, – это было убедительней всяких слов, но это была ПРАВДА, это была ТЫ.
Тогда же, помню, я ее поцеловал, она меня, а Илья нежно коснулся губами ее руки. Потом она опять начала свою обычную телегу о русском языке, но уже очень робко, и я тут же контратаковал, я сказал ей, чтобы она вспомнила русскоязычные тексты Шевченко и Основьяненко, чтобы, в конце концов, подумала о том Сенкевиче, которого упомянула, а кроме этого, хотя бы и украинские переводы, а скорее переложения Кулиша из Мицкевича, я говорил ей, что это все как бы перетекает из одного в другое и глупо тут искать границы, но Влада не перестает быть Владой, хоть о ней пишет Сенкевич, хоть Шевченко, а хоть Гоголь… хоть сама Абрамова! Смотри, говорил я ей, эта техника вышивки на твоей сорочке имеет французское происхождение, а узоры на ней встречаются и в Беларуси, а сколько полонизмов и тюркизмов в твоей речи, в этих книжках, сколько германизмов, сколько церковнославянского, а сколько древнерусского. Наш разговор перетек к теме того влияния, которое украинский язык и культура оказали на русский язык и культуру. Я говорил Владе, что одной из самых прикольных черт ее литературного языка является как раз вот эта украинскость, эта уникальная херня по типу, скажем, колумбийского испанского у Маркеса или, я там знаю, чилийского у Изабель Альенде. Тут Влада вклинилась и рассказала, что интерес к своим корням неожиданно проснулся у нее почему-то как раз за границей, не то чтобы ей там не нравилось, но сложно объяснить, она сказала, что скорее почувствовала, типа, чтобы стать там своей, она должна для начала понять, КТО она. И, помню, она рассказывала, что дома больше интересовалась всякой фантастикой типа Нила Стивенсона и Питера Уотса, и как-то в Германии купила «Der Schwarm» Франка Шетцинга в оригинале, она слышала о нем, но все никак не попадалось прочитать… и помню, она длинно отвлеклась и начала об этом романе, что типа он ее даже возмутил, в нем была какая-то нарочитая брезгливость к человеческому, что ли, какая-то даже не зоо-шиза, а совсем какое-то капитулянство, вырождение или типа того, особенно это было разительно на фоне умиления какими-то обществами охотников-собирателей, там, кажется, были какие-то то ли индейцы, то ли эскимосы, но не суть, короче, Влада сказала, что гуляла по вечернему Берлину, как-то отрывисто об этом размышляя, и ей в этом космополитичном городе внезапно показалось, что смешение его приводит к выцветанию всех красок, и что-то, что ей казалось воинственным манифестом гринписа или чем-то вроде, на самом деле было признаком бессилия старости. Это была странная мысль. Она говорила, что испугалась ее поначалу, потому что – ну, господи, что это такое, я размышляю, как восточнославянская дикарка. Стоп. Вот эта мысль ее буквально остановила, она рассказывала, что это была какая-то набережная или типа того, ну, она говорила, что остановилась и смотрела на воду, и в ней прикольно отражались фонари или витрины. Город жил вокруг, но Влада его не видела, она смотрела на эту берлинскую воду и неожиданно сама для себя думала: «Постой, но ведь я же и вправду дикарка, ведь я же украинская дикарка, но почему я этого стыжусь?» Она говорила, что у нее в голове пронесся каскад мыслей, который протянулся куда-то нахрен в дельту Миссисипи, в Новый Орлен с его блюз-клубами, потом в Восточный Гарлем с его пуэрториканцами и «черными пантерами», потом куда-то в Бронкс с его хип-хопом и противостоянием Лос-Анжелесу, потом через Пуэрто-Рико почему-то к стихам Дерека Уолкотта, которые Влада любила в юности, а потом куда-то вовсе в так и наступившее киберпанковское будущее под властью тиранических японских мегакорпораций, в котором на каком-то чердаке когда-то раненный в боях под Киевом американский ветеран пытается расшифровать советскую военную программу-взломщик, удивляясь кирилличным буквам, складывающимся из ее вредоносного кода. Короче, взбудораженная этим потоком мыслей, Влада тогда пошла домой – она жила у какой-то немецкой семьи и, закрывшись в комнате, перечитала почему-то «Вий» Гоголя. Сто раз читанная в детстве повестушка была теперь почему-то подобна прозрению. Влада вдруг поняла, что она не просто безликая студентка из постсоветской Восточной Европы, а что она живая часть того удивительного мира, в котором в глухих чащобах вдали от дорог еще сохранились заросшие мхом и терновником древние церкви с застрявшими в их ветхих окнах демонами. После этого она много читала, очень много, как в детстве, перечитав все малороссийские повести Гоголя, она вдруг неожиданно сама для себя загрузила на читалку «Кобзарь». Она рассказывала мне потом, как неожиданно заплакала, читая вступление к «Княжной» (и она еще сомневается, украинка ли она, – от дура…) После этого она, время от времени постоянно возвращаясь к Кобзарю, читала много украинских классиков, а на написание «Туманов» ее вдохновила «Мать» Довженко (там же весь этот перифраз – только что там партизаны, а там летчица, это из «Прометея» Малышко). Она не решилась тогда писать на украинском, но даже русский с украинизмами ее увлек, и она погрузилась в сочинение. Помню, она говорила, что ей хотелось как-то это осмыслить, что ли, находясь там, в Германии, и вот она и писала о Второй мировой. Я, помню, часто спрашивал ее, и сейчас иногда спрашиваю, что она думала, когда писала тот или иной кусок. И почему-то часто представляю, как она писала там, в Германии, например, вот это (один из первых кусков, после той истории с евреями):

«К началу августа артиллерийская канонада где-то на западе, в стороне Черниговщины стала ощутимо слышной, особенно душными летними ночами. Далекий, напоминающий гром звук, поначалу пугающий Раю и не дающий ей нормально выспаться, постепенно приелся, стал чем-то привычным, знакомым. На территории вагоноремонтного завода расположился инженерно-саперный батальон, вроде бы минирующий пути, но выглядел он как обычная пехотная часть, причем сильно потрепанная и недоукомплектованная. В цехах оборудовали госпиталь – посторонних туда не пускали, но в спертом августовском воздухе тошнотворно ощущалась исходящая оттуда вонь. Рая с несколькими женщинами подрядилась кашеваром в этот батальон. Это вышло почти что случайно. Рае не сиделось в пустующем читальном зале, и она подалась во двор, там две заводские уборщицы помогали солдатам разгружать полуторку с полным кузовом каких-то тяжелых шинелей (непонятно, зачем только они понадобились в такую жару) и разбросали вокруг обрывки веревки, Рая взялась за метлу и усердно подметала двор, незаметно появился командир, майор, что ли, и подозвал их, слово за слово… Рае понравилось готовить на целый батальон – ее даже поставили на довольствие, давали в руки по килограмму хлеба в день и котелок ею же сваренного борща. Там же, в батальоне, Рая впервые услышала слово «котел» в совсем не обычном значении, а также кучу других грозных слов, таких как «группа армий Центр», «Гудериан», «Юго-западный фронт». В общем и целом, ей стало понятно, что и бомбардировки захолустной станции, и взрывы полотна, и канонада в тишине ночей существуют не сами по себе, а как звенья единого плана, единой крупной наступательной операции по окружению столицы УССР. Хотя вот так вообразить себе все эти сотни тысяч человек, шагающих по шляху, едущих на танках и машинах, задыхающихся от пыли в нераспаханных степях и вязнущих в болоте, все равно не представлялось возможным, не вмещала голова. А канонада между тем приблизилась, цвела зарницами рябиновых ночей. Евгений больше не писал. Хотя, конечно, может, письма и не доходили».

Не, все-таки она у меня гений. Но суть не в этом. Суть в том, что мы как бы поочередно в тот вечер делились историями о нашем «украинском мире», Влада, пожалуй, из нас троих была, может быть, наиболее украинской, что ли, во всяком случае, приехав домой тогда, она рассказывала, что стала очень интересоваться историей, например, ей нравилось вникать в историю Киева, она даже там ходила в какой-то кружок, ей нравилось как бы прощупывать город, узнавать его лучше, и удивительней всего было то, что многие вещи она как бы знала, но ЗАБЫЛА – было такое ощущение, что стоило взглянуть на что-то под несколько другим углом – и оно казалось близким и знакомым. А еще Влада заинтересовалась историей своей семьи: глубокой киевлянкой и еврейкой она, как оказалось, была по отцу, а вот по матери не вполне, корни родни покойной ее матери протянулись аж на Полесье, на север Черниговщины, к простым крестьянским семьям молодой Гетманщины, наверное, поэтому Влада и любила наши места, тут рядом ведь. Вообще она в силу таланта, например, умела говорить на хорошем украинском с таким западенским акцентом – от мачехи это, но в то же время и бойким околокиевским суржиком, и довольно быстро переняла наш местный говорок. И она при этом единственная из нас сомневалась в своей украинскости – ну, дурь какая-то, ей-богу. Вот взять Илью (к нему разговор перешел после Влады). Он рассказал, что в детстве и юности на тему какой-то идентичности не особо задумывался. Но с нынешнего времени она ему кажется не русской, а скорее советской или, точнее, постсоветской. Вот эти все мемы из рунета, российские сериалы и эстрада. Ну, и куча наших там, опять же – вперемешку. У Ильи вообще с этим беда с мейнстримной точки зрения, его отец был украинцем лишь наполовину (дед, военный летчик, россиянин, поселился в Конотопе, как ушел на выслугу), у бабушки местной Илья почти не бывал, только пару раз в раннем детстве, а мать была вообще глубокой россиянкой из Московской области. Но, на наше общее с Владой удивление, Илья сказал, что какое-то самосознание, что ли, в нем пробудили мы. Он рассказал, что Владины «Туманы» зажгли в нем что-то вроде робкой надежды. Он говорил, что это было как-то подсознательно, но когда он читал эту книгу в Харькове, ему вдруг показалось, что в мире еще остался кто-то близкий ему, тот, кто, казалось, мог бы его понять, например, вот эта девушка, написавшая книжку (эта девушка, то есть Влада, тут же обняла его и зацеловала, так и лежала в его объятьях, а он играл с ее волосами). А потом, продолжил он, я ощутил что-то похожее, когда встретил Богдана. И тут он понес вообще какую-то сугубую чушь о том, что я сколько ему рассказал и так завлек, что теперь все украинское у него ассоциируется с чем-то красивым и любимым, то есть со мной. Блин. 
- Какая херь, ничего я ему такого не рассказывал, пусть не выдумывает, – набычился я.
Влада смотрела на меня серьезно, но глаза ее смеялись.
- Поцелуй Илью, – сказала она мне.
- Что?
- Поцелуй Илью сейчас же, я приказываю.
Вообще я, конечно же, хотел его поцеловать, и поцелуй получился отпадным.

***
Я так люблю ее прекрасный восхищенный взгляд, когда она смотрит на наши с Ильей поцелуи. Она вообще прекрасная, такая прекрасная, я, наверно, уже говорил, но пусть, мне нравится это повторять, хотя, пожалуй, это стилистически избыточно, плевать. В тот раз, когда я посмотрел на нее, ее взгляд был насколько манящим, что я в который раз ощутил внезапное блаженство до головокружения, я когда-то читал, что оргастические ощущение в мозгу имеют по сути ту же природу, что и героиновый или морфийный приход, сложно сказать, ведь героин я не пробовал, бог миловал, иначе бы, наверное, давно скололся – мне кажется, я очень восприимчив к дурману, по конституции своей, взять то же курение, да и вообще хоть ту же сексуальную зависимость, хаха. Но мне приходилось пробовать медицинский морфий в качестве обезболивающего, и, может быть, поэтому я так подробно помню свою первую операцию. Это было поздней осенью 2013 года, к тому времени я уже почти три месяца был прикован к постели и перележал в целой веренице больничек, от реанимации в Конотопе до нейрохирургии и травматологии в Сумах, откуда в конце лета меня «скорой» притаранили в столицу, в институт ортопедии. Почему-то, хуй его знает, также неплохо помню саму ту поездку, ну, вернее, как какие-то яркие образы из нее: помню, как в коридоре сумской травматологии меня перекладывают на носилки в какой-то утренней полутьме люминесцентных ламп, предварительно введя обезболивающее, еще не рецептурное, а что-то типа анальгина с димедролом, потому что, короче, основное дело в том, что если человек лежит на вытяжке, – это, проще говоря, такие гири, которые оттягивают ногу вниз, чтобы она типа правильно срасталась... У меня была одна гирька, ничего особенного, спица была проделана через колено, на ней скоба, веревка и гиря – вот и вся конструкция, короче. Я почему-то запомнил, что когда меня перевели из реанимации в хирургию в Конотопе, то меня пришли навестить одноклассники, и я как-то с самого начала этой встречи пытался их отвлечь, что ли – я понял, что мой вид походу их ошеломил, и я, наверное, даже нарочито весело пытался шутить на разные отвлеченные темы и постоянно их расспрашивал о школе там и о каких-то общих знакомых. А Лена, это одноклассница, – короче, я с самого начала этой встречи видел, что ее взгляд прикован к моему торчащему из-под одела колену, с этой скобой, и она как бы пытается его отвести, а он постоянно возвращается к этому колену. Так было всю встречу, а уже перед уходом она меня вдруг неожиданно спросила:
- А на чем держится эта скоба? 
Я от удивления сразу ответил:
- На спице.
- А спица… как она прикреплена к колену?
Я взглянул на Лену и почему-то запомнил ее взгляд – какой-то обжигающе холодный. Я убрал вымученную улыбку с одной половины ебала и сказал столь же холодным голосом:
- Колено сверлится и в дырку вставляется спица. Короче, забей.
Ну и, короче, я к тому, что эта гиря – она пока висит, не болит, типа привыкаешь, а если ее снять, очень болит, а потом, когда повесят опять, болит еще сильнее… короче, не знаю, к чему я сейчас это рассказываю, по ходу, должен быть какой-то общий лейтмотив у всех этих воспоминаний, Влада сказала, чтобы я писал, и я продолжу и даже соединю это подходящим лейтмотивом, типа, пусть это будет наркота или обезболивающее – перед встречей с одноклассниками мне ведь тоже укололи обезболивающее. А тем утром в Сумах меня переложили на носилки, предварительно отсоединив эту сраную гирю, оставив одну скобу, и мне почти даже не было больно из-за укола, правда, там тоже не все пошло гладко, потому что сначала меня положили на каталку и я довольно долго лежал в коридоре – я помню, начало сереть, и эти лампы светили очень тускло, казалось, вовсе не светили, родаки решали какие-то вопросы по поводу кареты «скорой помощи», и я какое-то довольно продолжительное время лежал один в этом пустом коридоре, было раннее утро и из палат никто не выходил, вдали виднелся пустующий пост дежурной медсестры, тускло светили эти лампы, и на улице серело. Этот утренний свет тек из окна возле поста, которого я не видел, и из окна в конце коридора, на котором было жалюзи и за ним смутно угадывались ветви какого-то дерева. Я почему-то четко помню эти лампы и этот коридор… Я, впрочем, знаю, почему. Дело в том, что когда лежишь прикованный к постели месяц или больше, то пространство вне палаты кажется некой терра инкогнита, тебя до дикости интересуют мельчайшие детали, вплоть до того, что ты начинаешь фантазировать об этом коридоре, дорисовывая какие-то подробности в голове. Знаете, когда я лежал в реанимации в Конотопе, то вообще еще не видел коридора, сопряженного с реанимационной палатой, ведь меня привезли туда еще в бессознательном состоянии, и в вот эти несколько дней, когда реаниматологи восполняли мою кровопотерю и по сути ждали, умру я или нет, я пребывал в каком-то странном полубессознательном состоянии, но тем не менее очень интересовался этим коридором, расспрашивал мать о его устройстве и убранстве, и до сих пор помню странную мысль, посещавшую меня на грани сна и яви.
- Ничего, – говорил я себе, – ночью, когда я усну, то пойду и рассмотрю коридор и палаты, возможно, что-нибудь запомню. 
Были ли эти мысли вызваны черепно-мозговой травмой с кровоизлиянием в мозг? Вероятно. Во всяком случае, биохимия мозга тут, естественно, имеет ключевое значение, какие бы бредни ни несла Влада по этому поводу. Вот вам известно, например, что, вопреки распространенному мнению, тот же дофамин – это не гормон удовольствия, а скорее, ну, как бы гормон мотивации, в частности, он закрепляет разнообразный новый опыт, связанный с сильными переживаниями, а также помогает в адаптации организма к стрессовым ситуациям, травмам, кровопотере и т. д. Вот этот коридор сумской травматологии так врезан в мою память из-за переизбытка дофамина в тот момент? Вполне возможно. Во всяком случае, я помню, что привозили меня в ту травматологию в вечерний час, и коридор я совсем не запомнил из-за суеты, царившей там. Теперь же я лежал там на каталке совсем один, и мог все рассмотреть, и запомнил в подробностях. Потом пришли родители, и выяснилось, что с каталки придется слезать, по ходу, не работал лифт, что ли, и придется спускаться по лестнице – это отдельный цирк, короче, но в итоге меня переложили на носилки, больно почти не было, и следующим воспоминанием было то, как меня выносили на этих носилках из черного хода отделения. В закреплении этого воспоминания тоже виновато наркотическое вещество, но только абсолютно естественного происхождения – этим веществом был свежий воздух. Я не был на свежем воздухе больше месяца, и мне вскружило голову. Я помню все – я помню липы в этом дворике и влагу на асфальте, руки санитаров и рассвет, о господи, рассвет. Он полыхал в тяжелых тучах за многоэтажным жилым домом возле поликлиники и был насколько страшным и красивым, что я запомнил его на всю жизнь. Все дело в запечатлении и запоминании – вот этот алый пылающий кровью рассвет над Сумами на исходе лета и влажные горящие глаза моей любимой девушки, когда она восхищенно смотрит, как я целуюсь с нашим общим парнем – это все мозг, вероятно, вносит в общие реестры и, сортируя, маркирует как чувство, которое наиболее точно можно описать словами «страшно и красиво».
Вот там в мозгу есть папка «страшно и красиво», и она лежит в какой-то большей папке под названием, ну, скажем, «удовольствие», «экстаз», а может, «морфий». Вот знаете, у Булгакова эта короткая вещь, которую обычно присовокупляют к «Запискам юного врача», но она не является частью этого цикла, так вот, у меня она самая любимая из его сочинений. Короткая, но офигенно точная. Знаете, какой там, по моему мнению, самый сильный кусок? Две строчки: «2 марта. Слухи о чем-то грандиозном. Будто бы свергли Николая Второго. Я ложусь спать очень рано. Часов в девять. И сплю сладко». Вот это и есть ОНО. Да, оно. Я помню свою первую операцию, тогда, поздней осенью 2013-го, почему-то помню, как меня готовили к ней весь предыдущий день, помню, как мне пришлось мыться просто на постели, ходячие соседи тактично вышли из палаты, и я с огромными усилиями поднялся и повис на перекладине, чтобы подо мной простелили прорезиненную ткань, и потом я мылся с помощью тряпочки. И вместе с тем я почему-то помню эти разговоры, и что мать даже принесла откуда-то из города какую-то листовку по типу газеты, где говорилось об этой ассоциации с ЕС. Все многословно спорили, я помню деда из Днепропетровска, который без умолку вспоминал разные стори о жизни в застойном совке, потом бывшего десантника из Джанкоя с деградировавшим мениском – он вывихнул колено из-за неправильного приземления в свой первый в жизни прыжок, и оно дало о себе знать через десятилетия, помню пару баптистов – жена ухаживала за мужем – которые тоже не могли остаться в стороне от этих споров, помню более чем девяностолетнего деда, который тоже, нахуй, спорил об этой ассоциации, почему-то постоянно сворачивая на воспоминания о том, как они, роняя винтовки, отступали неизвестно куда летом 1941 года, а потом его ранили, а потом опять ранили, а потом был конец войны. Чтобы не слышать эту какофонию, я постоянно втыкал наушники и врубал mp3-плеер, и читал «Дорогу в ночь» Ричарда Лаймона, возможно, даже воображая себя этим уродливым маньяком, убивающим ИХ ВСЕХ. Я был подростком, и у меня ничего не было. Я очень четко помню это чувство, что вот этот дед может сколько угодно вспоминать о своем гребаном совке, об этой колбасе по пять копеек, санаториях и том концерте Высоцкого у них в ДК… Это было даже не в Днепропетровске, он любил вспоминать, что работал в каком-то райцентре Херсонской области, и Высоцкий у них выступал – о, как он обсасывал эту историю, и особенно ту подробность, что знакомый медбрат на «скорой» рассказывал ему, как после концерта они укололи Высоцкого. Короче говоря, этот дед мог, казалось, в любой ситуации просто пуститься в эти воспоминания, по сути, идентифицируя себя с этими воспоминаниями и таким нехитрым способом, по типу, обретая самость. Блядь, несмотря на то, что даже я тогда понимал, что эти воспоминания являются чистейшим, как из учебника, постмодерным конструктом, мифом, нахуй, тем не менее этот дед имел на них право, как Высоцкий на ту ампулу наркотика в райцентре, потому что все-таки, несмотря на их расплывчатость и иллюзорность, этот дед их все же пережил, а не придумал. У второго деда было лето 1941-го с вот этим отступлением и бегством под огнем через какое-то кукурузное поле, потеря винтовки, ранение, госпиталь, снова ранение, мирная жизнь. У этого десантника был голубой берет, прыжок, мениск – о, как он с упоением рассказывал о том своем неверном приземлении… казалось, что в неправильности оного как будто бы и был особый смак. А что я мог рассказать и с чем себя ассоциировать? С тем, что скучно жил, а потом пизданулся с балкона из-за неразделенной любви? И теперь вынужден мыться тряпкой на подстеленном брезенте, не говоря уж о других гигиенических процедурах. Я не знаю почему, но это дико меня харило. Меня харило как раз то, что они все прожили какую-то жизнь и себя с ней теперь ассоциировали, а я мало того, что не жил особо, так и сейчас только окончательно выбросил себя за борт этой жизни. Короче, меня все это бесило. Целый день перед операцией я, как и положено, не ел и заснул только благодаря снотворному. Потом я помню, как опять лежу на каталке в коридоре – уже в Киеве. Но этот коридор живее, все куда-то бегают, и вообще я более радостный, ведь наконец-то будет операция и, возможно, через каких-то пару месяцев я даже смогу ходить, хотя бы с костылями. Помню, как меня везли на лифте в операционную, и вот тут важно – закрепление. На следующем этаже ко мне в лифт вкатили еще одну каталку с девушкой-ровесницей. Она тоже была весела, я помню, что у нее были каштановые волосы, и она, как и я, лежала голая под покрывалом – ее тоже везли на операцию, и несколько этажей мы ехали вместе – каталка к каталке. Так вот – вопрос на миллион долларов – я поэтому теперь прошу Владу сфоткаться голой под одеялом? Поэтому люблю, лежа рядом с Ильей, тереться своим голым телом об его голое тело? Так работает закрепление или это просто случайное воспоминание? Я сам не знаю. Я помню, что всякий раз боялся спинномозгового наркоза, этой толстой иглы в позвоночник, помню, что в операционной было холодно, помню вдалеке в окне пожелтевшие листья. Помню, что так долго ждал анестезиолога, что наркоз, кажется, стал отходить, и мне дали общий. Помню опять реанимацию и помню, что рядом со мной лежала девочка лет четырех с мамой и папой, и когда ее наркоз стал отходить, она начала тупо монотонно выть, и я, как Ума Турман в «Убить Билла», стал смотреть на свои большие пальцы ног, приказывая им: «Пошевелись, пошевелись», – чтобы они скорей пошевелились и меня отсюда увезли. Я также помню, что был очень голоден и уже в палате схавал ложку йогурта, и меня вырвало аметистово-черной желчью. Помню вечереющее небо в прямоугольнике окна и силуэт недостроенной высотки на его фоне – говорили, та высотка проклята. И я знаю, почему все это помню. Наверно, знаю. Потому что вскоре принесли укол. Эта история, впрочем, не будет новой – я что-то подобное читал у советского психолога по фамилии Леви, удивительно, как эти истории повторяются, выныривая из глобального интертекста, ну, короче говоря, вот что. Я почему-то не помню подробностей после укола, но помню общее чувство, что «все не напрасно». Понимаете? И помню, как, отдавшись этому чувству, я сначала внимательно слушал все эти бредни, от которых час назад меня тошнило, а потом вдруг, зацепившись за случайную фразу деда-фронтовика о том остоебеневшем уже всем тут лете сорок первого года, я вдруг так увлекательно пересказал тот кусок из «Неба войны» Покрышкина, где он впервые был сбит над вражеской территорией в начале войны и пробирался к своим несколько дней, питаясь одной шоколадкой, – короче, я так увлекательно это пересказал, что все в палате слушали, разинув рты. Я это так пересказал, как будто пережил и будто бы имел на это право. Так вот к чему я это. У Булгакова в этом рассказе есть еще одно сильное место. А именно – там он сверяется о своей несчастливой любви: типа, спасибо морфию, что он избавил меня от нее – вместо нее теперь морфий. Так вот в моем случае – вместо него теперь Влада. 

***
Да, Влада ты вместо него, и, предвосхищая твое возражение, – Илья тоже вместо него, но я уверен, что ему понравится такая формулировка и он будет, как и я, на ней настаивать. И опять я знаю, что это избито и пошло – представлять любимую в виде наркотика, но ты и есть наркотик, мне плевать, мне так нравится всякий раз осознавать, что ты источник моего наслаждения, но если ты хочешь максимальной точности, то пусть будет так – Илья морфий, а ты героин. Я никогда его не пробовал, но мне кажется, что ты что-то по типу героина. И ты почему-то не хочешь понять где-то в глубине души, что это не оскорбление, а восхищенный возглас, мне так нравится об этом думать, что я млею, в сущности, это моя мировозренческая максима, если так хочешь. Знаешь, есть такая маргинальная теория, что вся культура человечества – не что иное, как своеобразный вторичный половой признак, типа павлиньего хвоста, необходимый, в сути, только лишь для размножения. Так вот, мне нравится об этом думать, и дело тут не в половых различиях, хотя бы потому, что я обоих вас люблю и посвящаю вам двоим весь этот текст как любовную песнь. И, кроме этого, этим вступлением мне хочется ретроспективно придать некую глубину нашему тогдашнему разговору, надеюсь, будет понятно, почему. 
Короче говоря, тогда после нашего с Ильей поцелуя Владин взгляд был так прекрасен, как тот алый пылающий кровью рассвет над Сумами на исходе лета моей юности, а может быть, даже красивее. Точно – красивее, ну, просто потому что Влада сама по себе красивее всего на свете. И вот она, столь прекрасная, смотрела на наши с Ильей поцелуи, и я в какой-то момент посмотрел на нее и поймал этот взгляд, и Илья сам легонько толкнул меня к ней, и я растаял, растворился в поцелуе с ней. В какой-то миг я вновь остановился и смотрел на нее завороженно. Мне захотелось взять ее. Но этот порыв неожиданно резко перевалил через пик как бы подразумеваемого оргазма, после которого всегда так хочется заботиться о ней и изменить весь этот чертов мир ради нее, чтобы ей в нем было максимально легко и комфортно. Я поцеловал ее еще раз и улегся, а вернее, она сама меня как бы уложила в свои объятья, мы как-то забавно лежали тогда на диване в комнате с балконом – Влада как бы в объятьях Ильи, а я во Владиных. И тут она спросила меня вот о чем:
- Богдаш, а почему ты как будто стесняешься?
- Чего? – не понял я.
- Ну, вот только что Илья сказал о твоей украинскости, и это так классно сформулировано – я ведь ощущаю то же. Но ты это отрицаешь, ты иногда так яростно отрицаешь все отпадное в себе, как будто говоришь не ты. 
Я тихо улыбнулся и представил, что в ее объятьях вдруг оказался парень, очень похожий на меня, но без паралича лицевого нерва и черепно-мозговой травмы с кровоизлиянием. И я сказал ей то, что, как мне представляется, сказал бы он:
- Потому что я не верю в это.
- Во что это?
- В это все.
Они в целом оба знали эту историю, но я вкратце им пересказал ее опять. О той осени-зиме 2013-2014 года в Киеве. О том, как я дико ненавидел всех этих людей на площади. И как мне истово хотелось, чтобы ничего у них не получилось. А знаете почему? Потому, что я хотел быть с ними и не мог. Мне было пятнадцать лет. И мне казалось, что я тупо просрал свою жизнь за мгновение до того, как все изменилось. Вот там, за окнами чистейший свет сметал все самое паскудное, что было в этом мире, а я лежал в этой больничке, полностью поломанный и ни на что не годный. Я всегда отмахивался от этой темы, а когда меня доставали, я говорил, что они проиграют, да типа и хер с ними. Помните, как я на презентации в Сумах убеждал себя, что Влада – обычная девушка и ничего особенного в ней нет? Так вот – это было такого же рода отрицание. Я как-то это пережил, уехав из Киева в конце боестолкновений. Казалось, я никогда еще так не любил Конотоп, все это его жуткое провинциальное безвременье. Мне хотелось убежать от света, и скрыться в гнилом погребе, и самому там сгнить, чтобы меня никто не видел. Но иллюзия продлилась недолго. Пока я по новой учился ходить, отец ушел из дома, и матери резко стало хуже. Она болела уже больше года, еще до моих приключений. Он немного помогал, пока она была в больнице, но пробыла она там недолго. На похоронах мне почему-то казалось, что отец нервничает больше меня, а я почему-то размышлял только над тем, что, оказывается смерть и жизнь не противостоят друг другу, а запараллелены и не пересекаются. Не знаю почему. Мне почему-то не было страшно, я думал, что будет. Помню, что я не поцеловал мать, хотя так было положено, но мне это казалось неприятным, вместо этого я перекрестил ее, и это крестное знаменье было первым и до встречи с Владой единственным исполненным мной за многие-многие годы. Последний раз я крестил что-то или крестился в далеком детстве, а тут почему-то само вырвалось, машинально. Когда отец в очередной раз уехал в РФ, мне стало немного лучше. Если Влада считает, что во мне и есть какая-то особенная украинскость, то она проснулась где-то в этот период. Щас, может, будете смеяться, но мне иногда кажется, что собирательно это было похоже вот на что. Знаете, есть такое гадание, где девушки гадают на суженного, поставив маленькое зеркало перед большим, и в этом сонме отражений в определенный миг они видят как-то смутно образ своего будущего парня. Так вот – я как бы поставил маленькое зеркало своей жизни перед большим зеркалом отечества, и на какой-то миг увидел в этих отражениях какой-то очень размытый, но прекрасный образ в черной вышиванке и янтарных бусах, с невозможным серым взглядом, ну, вы поняли… И я влюбился в этот образ, понимаете? А любовь для меня всегда была величайшим стимулом и ценностью. Но что случилось потом? Мне трудно сказать. Помните ту историю с одноклассником и сватаньем? Ведь я, казалось, тогда влюбился в эту, по сути, случайную девушку, да? Но потом ведь я ее с болью, с трудом, но все же разлюбил. Да, разлюбил. Ну, метафорически выражаясь, здесь было что-то похожее. Я видел, что происходит в стране, видел войну, видел реакцию общества. В какой-то момент, как и с той девушкой, мне показалось, что я просто нагонял себе, и если эта прекрасная девушка для кого-то и суженная, то уж точно не для меня, инвалида-урода, возможно, она вообще там, в зеркале, ошиблась дверью, а выходила изначально к какому-то смуглому кареглазому казаку с красивыми плечами, понимаете? И тут случилась неожиданная вовсе херня – а именно, я влюбился в этого самого казака, и, что удивительней всего, – он в меня тоже (хотя иной раз мне и до сих пор не верится). И это было так классно, что я вообще обо всем забыл, об этих умопостроениях, об этой украинскости, обо всем. И слава богу, слушайте. Да, если угодно – мне хотелось спать с этим прекрасным парнем больше всего на свете, и я бы не колеблясь променял любой патриотизм на этот секс. Вот так. Я, вообще, я, если хотите, вообще ожидал чего угодно, я не знаю – кар небесных, смерти и забвения, ну, я же понимал, что если это так классно и сладко, то, конечно же, наступит какая-то расплата, отходняк или похмелье, я не знаю, но вместо этого мы оба повстречали Владу, и началось какое-то вообще безумие, непроходящий восторг, героин, героин. Я так и сказал Владе:
- Я ни о чем не хочу думать, я хочу вас любить – вот и все. 
- Ну, ты же должен еще чего-то хотеть от жизни…
Влада перебирала мои волосы, уже, в общем, понимая, к чему я клоню.
- Хочу тебя и Илью, – сказал я.
- И все?
- Конечно.
- Ну, блин, я просто не пойму, я разговариваю с тобою о фольклоре, языке, истории, литературе, мне так интересно, как ни с кем…
- Влада, если тебе нравится этот павлиний хвост, то я буду растить его, пока не свалюсь под его весом, хорошо?
Она так мило улыбалась.
- Единственное, чего я хочу взамен, – это секс. Хорошо?
- Хорошо, – она кивнула. – Но ведь все не может быть так просто…
- Какая душнила!.. – подмигнул я Илье.
Она меня придушила в объятиях. 
- Влада, я не могу понять… – продолжил я, слегка задыхаясь, – что тебя не устраивает? Почему ты постоянно как будто ищешь вчерашний день? Или пятое колесо в телеге?
- Ну, потому что, что… – она легла поудобнее и подобрала колено, как будто фиксируя меня, чтобы я не вырвался. – Суть всего – Эрос, что ли? Да? Ну, а Танатос тогда как?
- Смерть и жизнь не пересекаются, – сказал я.
- Что?
- Ни что. Вот ты реальный шизик. Что?
Илья рассмеялся и отмахнулся от моего вопроса, смеясь.
- Короче, ты вечно какие-то схемы-хуемы ищешь там, где их никогда не было. 
- Ну, а если…
- В том-то и дело! Не важно, что если, а важно, что здесь и сейчас. Это единственное важное по-настоящему. Надо уметь наслаждаться. И вот когда ты трахаешься с нами, ты вроде бы прекрасно умеешь наслаждаться, а потом сразу начинается душниловка, о природе евхаристии и прочей мути… Стой.
Я смотрел на нее, вылупив глаза.
- Что? – улыбалась она.
- Что, это ТВОЙ павлиний хвост?
Она улыбалась. По ходу, она опять выиграла. О боже, как же это сладко. 

***
Но я еще даже не подозревал о том, что она решила меня окончательно добить. Она, еще раз одарив меня своей невероятно восхитительной улыбкой, спросила:
- Но если ты считаешь это павлиньим хвостом, то значит… тебе это нравится?
Я не знал, что сказать, на самом деле мне хотелось подчиниться ей. 
- Мне нравится все связанное с тобой и… Ну, что мне сейчас сказать? Что я отчаянно сопротивляюсь твоим попыткам меня воцерковить, потому что мне на самом деле хочется?
Я повернулся боком, полуобняв колена Ильи, и посмотрел в ее мучительные серые глаза. О, как я их любил и как их ненавидел за ту власть, которую они имели надо мной! Уж больше года моя жизнь была дихотомией из отчаянных, но изначально обреченных попыток сопротивляться этой власти и оглушительных провалов всякого сопротивления, позорных сдач, капитуляций перед этими глазами и оглушительных экстазов, наступающих впоследствии. После которых я опустошался и был счастлив, как будто познав все глобальные истины, чтобы потом, пусть и не скоро, вновь окрепнуть в неверии, вновь бунтовать и вновь же сдаться. И вновь ощущать внеземное блаженство. И вот этот миг наступает опять, я смотрю в эту мучительную серость, вспоминая, что серость не цвет, а смешение главных цветов, и вдруг я понимаю, что смотрю на самом деле в некую запекшуюся изотропную материю изначальной вселенной, где цвета не успели еще разделиться на спектры. Так вот, значит, каков твой знак, богиня смерти и рождения? Так знай же, подлая, жестокая, глумливая – я весь принадлежу тебе! 
- Ты слышала, – говорю я ей, – что одной из самых распространенных сексуальных фантазий будто бы является изнасилование? Это у женщин, но, может быть, дело в моей ориентации… короче, по ходу, я очень хочу быть тобой изнасилованным. 
Дальше я молчал. Я сказал даже не то, что думал на самом деле, а то, чего даже не осознавал, но что, вероятно, и было подоплекой наших бесконечных споров, потому что эта мысль самого меня пронзила. Она тоже молчала и смотрела на меня, а потом жадно поцеловала меня в губы, положив мне ладонь на затылок. Помню, что мы оба лежали головами на коленях у Ильи и так поцеловались, и мне было сладко, а потом она сказала:
- Скажу, как есть – я хочу причаститься, и Илья не против сходить со мной, мы бы хотели, чтобы ты был с нами. Вот. Илья, я это сказала.
Она поднялась и Илья обнял ее за плечи и поцеловал в волосы, она приклонилась к нему, подобрав ноги, я смотрел на них снизу вверх, так и лежа головой на его коленях. 
- Почему ты с ней секретничаешь? – сказал я, иронично улыбаясь одной половиной лица. – Почему?
- Потому, что она красивая, – пожал красивыми плечами Илья и еще раз ее поцеловал.
- Это правда, – кивнул я.
- Богдан тоже красивый, – вдруг сказала она. 
И, ей-богу, в какой-то другой ситуации я бы расстроился от этого замечания, но она, как всегда, удачно выбрала момент, какой-то как бы и игривый, и в то же время торжественный. Илья тоже не сплоховал в этот момент, вместо того, чтобы, например, горячо соглашаться, он просто, любовно глядя на меня своим медовым взглядом, легонько пошевелил одной рукой мои волосы, потом пригладил их и провел тыльной стороной руки по моему лицу от скулы по щеке к подбородку – ну, короче, я поплыл, мне было хорошо. 
- Куда вы собираетесь идти? – спросил я с нотой скепсиса. 
- В эту новую церковь, – сказал Илья. – Влада уже обо всем договорилась. Помнишь того капеллана с презентации в техникуме? Он познакомил ее с местным батюшкой, ну, украинским, ну, который настоятель там. 
- И как он смотрит на тот факт, что мы живем и спим втроем?
- Никак, он об этом не знает, – опять пожал красивыми плечами Илья. 
Влада просто смотрела на меня, улыбаясь одними глазами – короче, они уже все обсудили вдвоем. 
- Я помню, что там надо исповедоваться перед причастием. Я в детстве, помню, – поп спрашивал, не издеваюсь ли я над кошками и собачками. А если спросит, с кем ты спишь, а я скажу: с вот этим братом и сестрою… хотя брата они, может быть, поймут. 
Влада принялась колотить меня своими прекрасными ручонками, я засмеялся, повернувшись набок. 
- Это сексуализированное насилие, хорош… Эй, только не щекотка, хвааатит! Ну, зачем ты ей хоть про щекотку рассказал, аяй!
Илья, вместо того чтоб посочувствовать хотя бы, принялся тоже меня щекотать, они залезли прям под свитер, суки, ненавижу, когда они это делают, и да – в глубине души я это обожаю. Я тогда чуть не свалился с дивана, пытаясь выскользнуть из ихних вероломных рук, они меня удержали и оставили, я забрался с ногами на диван, обиженно простонав «нууу», и Влада протянула мне деда мороза – я откусил кусок, и она откусила за мной, мы его вдвоем приговорили.
- Короче, он не будет спрашивать, – сказала Влада, пережевывая.
«Шпрашивать…» 
- Шпрашивать, – повторил я задумчиво.
Она вновь протянула половину деда, я откусил, затем откусила она. Я вот за это ее «шпрашивать» отдал бы все на свете, не задумываясь.
- Ладно, я пойду, – сказал я.
 
***
Помню, что я лег вместе с Ильей – Влада допоздна готовилась к завтрашнему выступлению по скайпу. Помню, что проснулся поздно и один, был сонный и какой-то разбитый, потянулся за трубой и написал Владе 
- Ты где?
- На кухне) Кофе будешь? 
- Да, я сейчас встану, сенкс.
- Лежи, я принесу)
- Илья уже ушел?
- Ты на часы смотрел?))
- А, да… туплю)
- (сердечко) 
- Ты спала хоть?
- Да. В комнате с балконом.
- Почему? 
- Боялась разбудить вас) 
- Ох и дура.
- Я сейчас.
- (большой палец)
Только я отослал этот большой палец, она вошла с дымящейся «Владиславой Надменной». Я почему-то очень люблю ее утренней, такой, знаете, растрепанной, непричесанной, без макияжа (она вообще макияж не особо жалует, но я думаю, вы поняли, о чем я) и немного сонной.
- Кофе в постель для любимого, – проворковала она. – Вот.
Мы чмокнулись в губы.
- Ты сонный, – сказала она и еще быстро поцеловала в лоб.
Она села рядом, я оперся на локоть и отхлебнул кофе.
- Люблю тебя утреннюю, – сказал я, слегка зевнув.
- Какую? – усмехнулась она. 
- Ну… неухоженную, – ляпнул я первое, что пришло, ну, спросонья.
- Я неухоженная? – наигранно возмутилась она.
А я смотрел на нее молча, потому что, как часто бывает, меня уже клинило. Блин, не знаю, ну, почему я с ней так резко становлюсь таким самцом? Еще секунду назад я так элегически любовался ее восхитительными нерасчесанными волосами и сонливостью, ее неаккуратно заправленной в спортивные штаны ночнушкой и расстегнутой кенгурушкой поверх, в этом было столько поэзии, сколько и с Ильей, практически, а сейчас уже все – внизу живота и в бедрах течет, наливаясь, возбуждение, и поверх ее абсолютно родного прекрасного лика мигает огромное ТРАХ*ТЬ!
Я повернулся набок, как бы отставляя кружку, но высвободившийся от этого движения член только сильнее меня возбудил. Я все же попытался не поддаться, потянув одеяло выше плеч, закутался в него, как в ознобе. 
- Нет, ты реально выспалась? – спросил.
- Вполне. Я полчаса назад проснулась. Ну, посунься. 
Блин, она стопудово знала, что со мной происходит! Но все же я, изображая крайнюю сонливость, очень целомудренно подвинулся и, укрывая ее одеялом, не раскрыл себя.
- Что такое? – спросил еще недовольно и растерянно, но глас мой дрогнул, что уж тут.
- То, что я ночью прочитала твой перевод и хочу секса, – невозмутимо сказала она. 
Ну почему она такая невозможно всемогущая?.. Пиздец.
- Богдан, я уже тебе говорила, но все пытаюсь подобрать слова – ты потрясающий. Я полностью покорена тобой. Я влюблена в тебя и полностью принадлежу тебе.
Я взял ее руку в свою и поцеловал ее ладонь.
- Владочка, если бы ты только знала, как больно то, что ты сейчас сказала, как же это адски больно, блин, – я покривился. 
- Ну почему больно? – она легонько стукнула меня в плечо другой рукой. – Почемуу?
- Ну, потому что, я не знаю, потому что… больно. Потому что настолько приятно, что больно. 
Она молча смотрела на меня некоторое время, потом начала гладить меня по щеке и скуле, так и глядя в глаза. Изотропная вселенная сплошным светло-серым потоком неслась на меня, конденсируясь в кварки, протоны, нейроны, рождая все сущее из ничего. 
- Забавно, что Илья так и предупреждал, – улыбнулась она. – Ну, вы же дольше друг с другом знакомы. 
- Вы опять обсуждали меня, – я улыбнулся тоже, меня немного попустило от этого.
- Он сказал, что от него ты отбиваешься сарказмом. 
Я чуть не засмеялся – вот как он умеет так точно формулировать? Это, по ходу, врожденное. 
- От чего, от его комплиментов? – саркастично улыбался я. Хотя, наверное, при парализованной половине лица только так и возможно улыбаться. 
- От того, что ты классный, что ты потрясающий. Ты как будто постоянно пытаешься это обесценить. 
- Ты причиняешь мне боль.
- А я буду причинять! Мы об этом и говорили, что от меня тебе будет сложнее отбиться. 
- Это правда.
- Я, правда, не знаю почему… Но не важно. Ты любишь меня?
- Больше всего на свете. Тебя и Илью, ну, ты знаешь, вы самое лучшее, что со мной было.
- Так научись, блин, принимать нашу любовь. 
- Ну, Влада, блин… А если я скажу, что вот есть вы и смерть-смерть-смерть, и больше ничего? И я должен постоянно стоять к этой смерти лицом, чтобы она ничего вам не сделала.
- Ты же вчера сказал, что жизнь и смерть не пересекаются?
- Потому что они параллельны друг другу. Но я потому и стою к ней лицом, чтобы она не пересеклась с вами. Я как бы не могу поворачиваться к вам полностью, потому что она следит за моим взглядом и именно как в зеркале повторяет его, понимаешь? Господи, любимая, иногда мне кажется, что вы столь же огромны, как и эта тотальная смерть. И тогда мне бывает так радостно, как никогда, и мне даже кажется, что я ее победил, потому что вы ей неподвластны. Но я боюсь повернуться к вам и посмотреть на вас, потому что – а если и она повернется?
Возможно, вы удивитесь такому нашему странному разговору, но он странный на первый взгляд и для постороннего. Мы с Владой понимаем друг друга с полуслова и сотни раз обсуждали подобное, и она практически всегда в точности знает, что я имею в виду, вот так.
Тогда она сказала:
- Эта смерть – твой Собеседник? 
- Может быть. Точно знаю – она ему нравится. 
Я смотрел на нее, задумавшись, чувствуя ее прикосновение к щеке. 
- Знаешь, иногда он мне говорит, что эта смерть – ты.
- Что-о?
- Да, я не говорил тебе, что ты ему нравишься?
- А Илья?
- Вот Илью он почему-то побаивается. Это странно, но правда.
Не думайте, что я шизик только – я имел в виду, ну, типа, свою субличность, часть меня. Ну, это сложно объяснить так сразу. 
- А меня – нет?
- Тебя побаиваюсь я – и ему это нравится. 
- Опять ты за свое. И вот зачем ты превратил мое признание в любви в какой-то мутный философский диспут? И меня называешь душнилой еще.
- Я люблю тебя.
- Я тебя тоже. 
- Влад, скажи, что ты ощущаешь, когда я или Илья возбуждаемся от тебя?
Она очень сладко улыбнулась – меня прям проняло. И закатила глаза, задумавшись, – у нее это очень характерно всегда получается, я даже не удержался, говорю:
- А знаешь, почему ты так закатываешь глаза? Это биологический процесс, ты как бы пытаешься рефлекторно посмотреть на ту зону мозга, к которой в процессе думанья резко приливает кровь…
Она ДОТРОНУЛАСЬ к нему под одеялом – я резко придвинулся спиной к краю постели. 
- Не надо. 
Она улыбалась – у нее бывает такая улыбка, как у ведьмы. 
- Он принадлежит мне, ты забыл? Как и весь ты.
- Да, но… Не надо пока, ладно?
- Я ощущаю восторг. Немного ощущаю стыд за то, какая я тупая примитивная самка, и эта чуточка стыда только подчеркивает, какая я тупая, примитивная и похотливая. А еще мне кажется, что это самое восхитительное из всего, что я видела. А еще я предвкушаю, что меня сейчас возьмут. 
Она постепенно стягивала одеяло, но я уже не мог сопротивляться. Я чувствовал себя немного беззащитным от того, что нагой, а она одетая, немного, но все же чувствовал. 
- А вот я никогда не думал раньше, что меня так может возбудить возбуждение парня, – проговорил я, стараясь смотреть в потолок. – Но с Ильей я поразился тому, какой он классный возбужденный, а понимание того, что он возбужден от меня, доводит меня до безумия. И знаешь, мне нравится, как они соприкасаются, особенно невзначай во время ласк, а еще мне нравиться сперма. Знаешь, мне иногда кажется, что, наслаждаясь его мужественностью, я в то же время наслаждаюсь своей, и это умножается, как в зеркале, как зеркало одно в одном, мне нравится сам выброс спермы, ты знаешь, возможно, все дело в тебе…
- Во мне?
- Ну, в том, что сам выброс спермы как бы подразумевает тебя, понимаешь? Это как когда мне нравится повторять за тобой, лаская Илью, или когда ты за мной повторяешь, не знаю, возможно, дело в самом символе оплодотворения, не чего-то даже, а вообще как символа, самоценности такого оплодотворения, но с Ильей я ощутил как это классно – быть мужчиной, быть с мужчиной, быть самим этим оплодотворением в любом контексте, выражать себя через него, ты понимаешь? А когда приходишь ты, то я люблю в тебе черты Ильи, и твои черты в нем, и вашу красоту…
Я кончил, когда она заглотила его до конца и, казалось, пыталась еще. Я коротко и хрипло вскрикнул, на мгновение провалившись в черноту, и в этой черноте представил, что оплодотворяю изотропную серость вселенной, наделяя ее некой бессмертной душой. 

X

И вот она – квантовая запутанность, или как там ее. Я описал это так и подумал, что это хорошо, но тут же я подумал, что это неправильно, потому что ведь она не вселенная, возможно, это я вселенная – вот я же лежу перед ней беззащитный, нагой, а что она делает? Она приводит меня в движение, она оживляет меня и возбуждает, а что такое это возбуждение, если не одухотворение направленной волей ее? Да, ведь могу абсолютно подтвердить хотя бы то, что она Вдохновитель. Она, безусловно, вдохновитель, и, может быть, мы с Ильей представляли собой некую еще неоживленную материю, некие рибозимы первобытного океана, еще не способные к автокатализу, а всемогущий образ Влады привел нас в движение, как сейчас с легкостью приводит в движение наши половые клетки – почему нет? Но в этом и проблема Влады, что мои чувства к ней чрезвычайно сложно, может, даже невозможно описать. И если мои чувства к Илье – они как бы самодостаточны и в целом вовсе не нуждаются в описании… Ну, то есть, конечно, нуждаются, но где-то у того же гребаного Головина я когда-то вычитал, что вот поэзия – это не обязательно стихи, а могут просто два человека сидеть и многозначительно молчать, и это будет поэзия, так вот, вся наша с Ильей любовь друг к другу может быть выражена в этом великом молчании, понимаете? А может, даже лучше сказать так: я же объяснял, что акт нашей с Ильей страсти – это законченный акт, что ли, это завершенное произведение, потому что это порыв, и вне порыва мы любим друг друга, и все прекрасно, да, и порыв это только оттеняет, а Влада – это состояние, понимаете, именно поэтому я многословен, потому что типа постоянно признаюсь ей в любви и постоянно корректирую это признание, потому что это состояние, а не процесс, это постоянно незавершенная херня, но я в то же время поражаюсь, как оно в сути одно и то же, при разнице внешних выражений. Но в целом говоря, короче, – она самая красивая. А что под этим лучше понимать – решайте сами. 
Но в тот раз она меня классно трахнула, что я могу сказать. Я знаю, что она хотела повторить то, что я делал с Ильей, когда он приехал, только по-своему, как ей хотелось, она с той переписки этого хотела. На самом деле мне очень понравилось. А когда я, невыразимо счастливый, вынырнул из той мгновенной тьмы, то с, казалось, еще с большим наслаждением увидел, как она сомкнула влажные губы и сглотнула. А потом смотрела на меня сверху вниз, медленно и с наслаждением облизывая губы. Я приподнялся с жаждой поцелуя, я хотел разделить с ней этот выплеск себя, но она глумливо провела пальцем по губам и лизнула его.
- Все мое, – засмеялась.
И спрыгнула на пол. 
Я ненавидел ее и от этого обожал, как никогда. 
Я полностью сдался, я был растоптан, сражен.
- Пожалуйста, вернись, – простонал я. – Я сделаю, что ты захочешь, только вернись. 
Послышался шум воды в ванной. Мне правда захотелось плакать. Я лежал и думал об этой двойственности – почему она так жестока и всесильна, и в то же время так любима и прекрасна. Возможно, я действительно готов был заплакать, когда ее прекрасное умытое личико появилось надо мной перевернутое и поцеловало меня в губы. 
- А почему тогда не позволила? – плаксиво протянул я.
- Просто, – невинно улыбнулась она. 
- Тебе нравится надо мной издеваться?
Она юркнула под одеяло, так же одетая, и прижалась ко мне. Мне перехотелось плакать. 
- А тебе нравится, когда я издеваюсь?
- Да, – кивнул я. – Так же как тебе нравится, когда я грубый?
- Да.
Она водила рукой по моей спине, от плеча к бедрам, и это было чудесно. 
- Тогда знай, что я сегодня буду грубый.
- Да. 
- Потому, что я ненавижу тебя.
- Не ненавидь.
Она прижималась ко мне. 
- Как скажешь, любимая. 

***
Когда она ушла разогреть завтрак, я встал и пошел в душ, так и закутавшись в одеяло – после ее такого вероломного вторжения в меня мне хотелось быть застенчивым и ранимым и не хотелось, чтобы она сейчас видела меня нагим и беззащитным. И еще забавно, что, вскользь думая об этом, я поразился тому, насколько мне действительно приятно ощущать себя ее жертвой, что мне в действительности хочется ощущать ее насилие надо мной, но не банальное, не садистическое, а вот какое-то ее любящее превосходство надо мной, и, вновь вспомнив об этой неожиданной евхаристии, я подумал, что это тоже насилие, которого я жажду. Вот как сейчас – сопротивляться, отстаивать свою самодостаточность и самоценность, чтобы потом наконец сдаться и признать, что я нуждаюсь в ней буквально каждой своей клеточкой, что я порыв, направленный в нее, что я родился, чтобы ей принадлежать. В этом суть вселенского падения, о котором я говорю, и, кажется, что-то подобное есть в Ваджраяне, где ты достигаешь просветления через некоторое пограничное состояние смерти. Ну, смотрите – я как бы сдаюсь и умираю, потеряв свою субъектность, и вдруг я заново рождаюсь, понимая, что она совсем не хочет моей гибели, не жаждет упиваться моей болью, что она мне предназначена, как я был предназначен ей, и вот – что она тоже поет мне любовную песнь, но я слишком долго вслушивался в свою, доводя ее мотив до совершенства, и звуки ее песни, что так мучительно влекли меня, я стал со временем воспринимать как некую опасность и угрозу, потому что они отвлекали меня от собственного сочинительства, в которое я погрузился с головой, уже забыв об его главной цели. Наверное, что-то в этом есть – возможно, я сумел полюбить Илью сначала именно потому, что я не испугался его восхитительной песни, так как она была похожа на мою? И я в этом случае еще мог понять, что это песнь и что она любовная. А сладкое пение Влады я воспринимал как угрозу, как что-то, несущее боль и мучение, потому что оно отвлекало меня от дела, которое было для меня главным, но цель которого я вовсе позабыл. Возможно, влюбляясь в него до беспамятства, я смутно узнавал в нем Владу, или, может быть, себя, и это столь сильно меня поражало, а потом, когда я пел с ним вместе, пел ему, а после этого, как бы услышав нашу песнь, она пришла сама и вероломно нас в себя влюбила, и это было так невыразимо страшно, лишь теперь я понимаю, почему. Да потому, что естество мое высвобождалось от самим же мною созданных оков. Но она методично крушила оковы. Именно для этого она употребила власть, о господи, мне кажется, что именно тогда, моясь в душе, я впервые понял, что ведь она Влада, знаете, что такое Влада – это на украинском ВЛАСТЬ. Я был поражен этим открытием, забавно, что оно случилось со мной в душе под потоками воды, как и тогда, когда я понял, что люблю Илью. И вот так она и поступала – я думал, что она пришла, чтобы убить меня, а оказалось – чтобы воскресить, чтобы, погибнув как бы, я наконец-то осознал, что она меня любит, что я могу так же узнать в ней себя, как узнавал в Илье, и узнать в ней Илью, как смутно узнавал в Илье ее, и что, возможно, они оба узнают во мне друг друга. И, поняв это, я душой постиг, мне казалось, нечто самое важное, но это сложно описать – я, скажем, понял нашу непрерывность и в трех обличиях, если хотите; где-то в статье о Ваджраяне я читал, что тантра – она как бы тройственна, и в этой тройственности она при этом непрерывна, состоя в основе из первоначальной мотивации, пути ее реализации и результата. И, образно описывая, я вдруг понял, что, возможно, это допустимо описать так, что Влада – это мотивация, Илья – это путь, а результат – я, обретший себя через них. Это прикольно, но на самом деле недостаточно, потому что я же говорю – мы непрерывны, это значит, между нами нет границ и мы перетекаем и, перетекая, мы становимся друг другом, и в другом разрезе будет, например, – я – мотивация для Влады соблазнить меня же полчаса назад, Влада – это путь, по которому я двигаюсь, лежа беззащитный и ранимый перед ней, а двигаюсь я к результату, то есть Илье, потому что, вожделея Владу, я вспоминаю о том, что меня привлекает в Илье, и в какой-то момент различаю его в ней, поражаясь этому внезапному прозрению. А в другом смысле юный Илья, читающий Владину книжку в пункте для беженцев в Харькове, – это мотивация, я, помогающий ему преодолеть робость и переписывающийся от его имени с Владой, – это путь, а Влада – результат для нас обоих. Не знаю, насколько это понятно, но я был настолько благодарен ей тогда за эту сверкнувшую передо мной истину, что пока одевался в спальне, постепенно наполнялся счастьем, видя разбросанные по комнате Владины вещи, чувствуя ее запах и предвкушая общий с ней завтрак. Я решил, что буду тих и кроток и всего себя посвящу созерцанию Владиной привлекательности.
Мы разогрели по большой рыбной котлете, запарили овсянку и, как оказалось, Влада еще намутила салатик. Мы действительно завтракали практически молча, лишь Влада иногда бросала на меня улыбчивый взгляд. Но я уже преисполнился принятия и воспринимал эту объективацию с ее стороны как должное. Когда мы курили на балконе, я, стоя за ее спиной, обнимал ее за плечи, защищая от февральской сырости, абсолютно безмолвно и тихо, мне нравилось осознавать себя некой принадлежащей ей функцией, возможно, я и существую для того лишь, чтобы защищать ее от сырости и холода – и я от этого в восторге. 
С Берлином она соединилась около часа пополудни, сидя за макбуком в комнате с балконом, я тактично плотно прикрыл дверь и поначалу ушел на кухню, потом в спальню, но на самом деле я, короче, постоянно выходил на цыпочках в коридор и жадно прислушивался. Я вдруг понял, что впервые полноценно слышу ее немецкую речь – раньше, так как мы с Ильей не владели, она разве что что-то цитировала, или читала стихи на немецком, или пела песенки (были почему-то очень милые детские песенки, которые нам нравились, и Влада их частенько напевала – например, про разноцветную одежду или приключение утенка, помню). 
Ну, так вот, короче, я зачарованно слушал в коридоре, как она говорит, а потом не выдержал и написал Илье.
- Блин, Илья, я больше не могу! Она произносит эти ихь, михь, дихь, и меня выносит! Я должен сейчас быть у нее под столом между ног, а не здесь!!
- Богдан, я на работе – перестань.
- Ну и дурак!
Подумаешь. Как будто раньше я не слал ему на работу фотки своего эрегированного члена с подписями типа «думаю о тебе».

***
Короче, наверное, и так понятно, что я не слишком долго сохранял умиротворенность, и когда она проговорила эти все данке, ауфвидерзейн и хлопнула крышкой ноутбука, я потерял остатки рассудка и человеческого облика. Это было довольно сильно в тумане, но помню, что быстро. Ворвавшись в комнату с балконом, я повалил ее на диван и, прижав голову к подушкам, дернул за резинку штанов, после чего от вида этих округлых голых бедер совсем очумел, и вошел в нее, и двигался ожесточенно и с каким-то совершенно диким упоением, как бы мстя ей за то, что она погубила меня. И сам в каком-то шоке от того, во что она меня превратила, я двигался все быстрее и грубее, не слыша, как она постанывает подо мной, а в какой-то момент, схватив ее за прекрасные волосы и одним движением намотав их себе на кулак, я весь внутренне обратился в одну пылающую безумием мысль: «Это ты виновата во всем, ты сама виновата во всем, ненавижу тебя, ненавижу тебя, ненавижу», – в этот момент я услышал этот уже знакомый мне высокий вскрик, есть такое украинское слово «зойк» – это было бы даже точнее, в общем, этот вскрик и дрожание плеч, и изгиб спины в продольной судороге, обожаю, когда она первая, видя все это, я тут же повалился на нее, пульсируя всем телом, и так и пульсировал в ней, обнимая ее и уткнувшись лицом в ее волосы, я так хотел раствориться в ней весь, на какой-то, не знаю, минуте, а может быть, геологической эпохе я простонал в унисон с ней, и этим стоном как бы наконец-то растворился в ней и больше не существовал. Я повалился набок на диван сначала лицом к ней, потом перевернулся навзничь, я просто упал, меня ведь не было, я больше не существовал. Я хотел еще всего лишь разлететься эхом напоследок, и чтобы это эхо тихо угасало, говоря:
- Прости. 
- Ты самый лучший, – ответила мне изотропная вселенная.
И этим мгновенно меня воскресила. 

***
Когда мы мылись в душе, я пару раз поцеловал ее плечи, стоя за ее спиной, просто захотелось, больше ничего. Потом мы пили кофе и говорили о мероприятии – Влада рассказала, что темой ее выступления была культурная самоидентификация, «то, о чем мы говорили» – сказала она, и, в частности, она сказала, что попыталась объяснить той пусть и немногочисленной немецкой аудитории, что русский взгляд на украинскую историю очень далек от реальности, несмотря на то, что на него часто и ориентируются там, на западе. Так же она там впервые анонсировала мой перевод «Лета» на украинский. Как часто бывает после мероприятий, она была немного не уверена, все ли у нее получилось так, как надо, но я уверен, что получилось даже лучше, потому что она у меня гениальная – я так ей и сказал. 
- У нас с Ильей… – добавил. – Кстати, об Илье – не хочешь пройтись в город его встретить?
- Обязательно.
Вообще мы часто так ходили с ней, и она сама была инициатором этих прогулок, потому что вообще-то мне положено ходить – спокойно, не спеша, но, вообще говоря, когда я не ленюсь, а хожу, то нога себя чувствует гораздо лучше, и я даже могу подолгу обходиться без трости, даже вне дома, например. 
Но в тот день было еще одно – мне пришла СМСка с «Новой почты», и я решил совместить приятное с полезным. Но Влада, как оказалось, тоже имела дела в городе, и, короче, выпив кофе, мы пошли, было еще светло, часов около трех дня, наверное, помню, что на проспекте Мира нас немного присыпало мокрым снежком. Как оказалось, Влада хотела зайти на рынок и выбрать там себе платок – она об этих платках прочитала в местной группе. Она сказала, что вообще обычно надевает в церковь простую темную косынку, но, объяснила она, сейчас ей хочется какой-то аутентичности, что ли.
- Это вы виноваты! – заявила она мне.
И мы действительно вместе придирчиво выбирали ей платок, мне это понравилось, не скрою – вот выбирать, какой ей больше идет, и т. д., тем более сейчас я был вяловато насыщен – она была моей любимой девочкой, которую я полтора часа назад ебал на диване, намотав ее волосы на кулак, и теперь я источал лишь нежность и заботу. Я где-то читал какие-то довольно, впрочем, мутные исследования, что кажется, окситоцин в женском организме влияет, например, на молочные железы при грудном вскармливании, а в мужском – в частности, на сильное желание заботиться о партнерше после секса. Так вот если это верно – я ОБОЖАЮ окситоцин. И Владу. 

***
Мы выбрали черный шерстяной платок с узором из цветов и жар-птиц, я сказал Владе, что черный ей идет, потому что она ведьма. Она укуталась в этот платок, и я хотел ее поцеловать прямо там, на рынке, но не сделал этого. Потому что я хотел мучиться, НЕ целуя ее, не обнимая ее, не прикасаясь к ней, как будто она мне чужая. До встречи с ней я много размышлял о природе вот этой куртуазной любви и о феномене прекрасной дамы. Если углубиться в эту срань (я имею в виду мои соображения по этому поводу), то в ней в целом было три переплетающихся мотива. Первым был очевидный – собственно вот это рыцарское служение некоторому идеализированному образу, перетекшее в эпоху Возрождения в таких реальных примерах, как у того же Данте к Беатриче. Но это было на поверхности. Глубже же были мои туманные юнгианские размышления об Аниме, но все же, проще говоря, если представить, что эта дама на самом деле, по сути, ты сам, твоя некая женская часть. Мне это казалось логичным, но, кроме этого, меня когда-то в глубокой юности, почти что подростком очень впечатлило сочинение того же гребаного мистика Головина под названием «Опус в черном». Я уже не подробно помню его содержание, но, кажется, там речь шла о том, что важнейшая процедура, которую должен осуществить над собой алхимик, дабы достичь высших знаний, – это соединиться с некой женщиной в себе (для женщин-алхимиков там предусматривался мужчина), причем там было прикольно в том смысле, что она как бы должна ему присниться и стать реальностью. Эта женщина в себе – самая важная любовь и страсть алхимика, и мне нравился этот образ. Мне казалось, что, по сути, так и есть, и более того – в этом есть что-то от освобождения, там так и говорилось, что мужчина таким образом как бы движется сам в себя, и его движение через это наконец-то обретает смысл. Я долго жил с такими убеждениями, я даже объяснял себе, что все мои несчастливые любови и вообще все женщины, которые мне нравились, включительно с той стоящей на перроне в Киеве, – на самом деле только эхо главной женщины внутри меня. Познав эту истину (неиронично я считал ее одной из главных истин, которые я познавал в жизни), я на какое-то время, казалось, даже обрел примирение с собой, и тут встретил Илью. Я уже говорил, что через него я как бы познал себя в том числе, но также мне казалось, что этот прекрасный образ внутри меня не увял от влюбленности в парня, а наоборот, расцвел. Это довольно сложно объяснить – я любил Илью как парня, я с ним ощущал себя парнем даже в большей степени, чем когда-либо, но вместе с тем моему внутреннему прекрасному образу нравилось все это, понимаете? Это было как бы второе и даже более важное открытие себя, я наконец-то чувствовал себя самодостаточным и самоценным, понимаете? Наверное, нет, но не важно. Важно другое – этот сладкий кошмар. Да, я это так называю, но у меня нет другого названия для того, что случилось потом, потому что потом как бы из сна моего самого любимого юноши ко мне пришел мой лев, пожирающий солнце. Вот этот образ, который я лелеял, вдруг оказался не некоей моей проекцией самого себя, а реальным человеком, и даже более реальным, чем я мог себе представить. Вообразите этот ужас! Вот я, наконец-то обретший себя и любовь, вдруг вижу это невообразимое, прекрасное чудовище. О Господи – она прекрасна! Она лучше, чем я мог себе вообразить в миллион, в секстиллион, в дециллион раз. Но, кроме этого, она гений. О Господи, ведь я всегда считал, что мой ум – одна из не таких уж многочисленных сильных сторон моих, но вот она передо мной, и ее ум просто непередаваем. Знаете, мне казалось, что я всегда, даже в самых безвыходных ситуациях, все же могу отмахнуться даже от самых сильных чувств просто во имя самосохранения, во всяком случае, после того прыжка, но почему же я влюбился во Владу – да потому, что ничего не мог поделать! Потому, что я готов был погибнуть под тем поездом на киевском вокзале, но перед этим отпустить все и сказать – да, я влюблен в нее без памяти. Пускай бы это и была финальная истина моей жизни, финальный итог моей жизни, трагический и черный, как сентенция по типу «эта жизнь бесмысленна», да, это так, она бессмысленна, и я влюблен вот в эту девушку, влюблен. И в этот миг она сказала мне, что тоже влюблена в меня. Это откровение было насколько оглушительным, что полностью перевернуло весь мой мир. И всякое взаимодействие с Владой после этого иногда казалось мне в сути своей какими-то постоянными попытками еще и еще с разных сторон распробовать на вкус ту оглушительную истину, что я постиг тогда в осеннем Киеве. Вот и сейчас я любовался ею в этом платке. Мне как бы хотелось распробовать все и понять – ну, не сплю ли я? Вот моя прекрасная дама, Анима и лев, пожирающий солнце (вы будете смеяться, но она по гороскопу Лев). Я ведь могу сочинять стихи и совершать что-то великое во имя ее? Безусловно. И при этом что, я вот сейчас могу ее поцеловать? Могу. О господи, но я НЕ БУДУ! Да, не буду, я буду идти рядом и молча любоваться. 
- Почему ты молчишь? – спросила Влада, улыбаясь. 
- Прости меня, солнышко, – выдохнул я.
- За чтооо?
- Ну, за ЭТО.
- Блин, Богдан, ты был таким потрясным.
Она вздохнула так достоверно и ТАК закатила глаза, что я совершенно поплыл, а она, безусловно, специально стыдливо закуталась в этот платок так, что остались видны одни ее бесподобные большие серые глаза. 
- Я не должен был после твоего выступления…
- Я ХОТЕЛА именно после моего выступления, блин, ну, Богдан, мне было так хорошо, я тебя так люблю.
У Кавабаты в снежной стране в самом финале Млечный Путь с грохотом падал на героя. Так вот, это хуйня – когда она сказала то, что написано выше, меня, экспоненциально расширяясь, поглотила изотропная вселенная. И я не знаю как, но я сказал вселенной:
- Можно, я обниму тебя? 
- Когда ты перестанешь спрашивать, дурак? – ответила вселенная. – Сейчас же обними.
Ее температура около десяти в двадцать третьей степени кельвинов. Ее плотность около десяти в девяносто третьей степени грамма на кубический сантиметр. В ее едином веществе содержится все будущее многообразие эйнштейновской, и боровской, и всех возможных физик, она уже родила гравитацию, которая прижала меня к ней и не отпустит. И в этом сером изотропном веществе – прообраз создаваемых ею звезд. 
- О чем ты думаешь? – спросила вселенная, которую я нежно обнимал. 
Мы не спеша шли вдоль проезжей части и месили мокрый снег. 
- Эта зима похожа на твои глаза, – сказал вдруг я.
Как часто с ней бывает – неожиданно для самого себя.
- Мои глаза такие же тошнотные? – засмеялась она.
- Нет, они изотропные.
- Эй, куда ты?
- На почту, идем.
- А зачем?
К счастью, большой очереди не было, и я быстро получил свой сверток. Какая-то телка почему-то обожгла меня сердитым взглядом, когда мы с Владой, обнимаясь, стояли в очереди. 
- Короче, – сказал я Владе, распаковывая прямо там, в отделении. – Оно должно было быть по-другому совсем – мы пока не решили, когда тебе преподнести, и все такое, я вообще-то хотел посмотреть, не надули ли нас, но вроде не надули, вот, это тебе. 
Я отдал ей зелененькую видавшую виды книжицу.
- Мне показалось романтичным, что лучший украинский писатель современности будет владеть сборником украинского самиздата из 1970-х. Он издан за рубежом, и, предвосхищая возможные твои вопросы, – я нашел его на букинистическом сайте за сущие копейки. Вообще, мы хотели так тебя поздравить с заграничным изданием, но раз ты уже здесь…
Она взглянула на меня блестящими от влаги изотропными глазами. 
- Нет, не надо, не смотри на меня так, я ненавижу этот взгляд… Ну, то есть… нет, смотри, смотри, смотри!
- Богданчик…
- Я так обожаю тебя, ты такая… Ты даже не знаешь, какая ты, господи…
Ну да – я расклеился. А что вы хотели, если этот взгляд благодарности за подарок, черт, не думал, что скажу такое, но нет в мире ничего прекрасней, чем дарить что-то любимой женщине! Я обожаю этот гребаный окситоцин, обожаю быть мужчиной, обожаю Владу и дарить ей вещи, а теперь вы можете назвать меня оленем, каблуком, куколдом, как угодно (слушайте – а я могу быть куколдом, если влюблен в любовника своей любимой?). Короче говоря – мы шли к Илье под ручки, и пока мы шли, пошел снег с моросью. Она сказала:
- Но я ведь не пишу на украинском.
- Теперь пишешь.
- Но это ведь ты пишешь. 
- Я ничего не пишу, я принадлежащая тебе функция. Примерно как мой член, окей?
- Почему ты всегда пошлишь при возвышенных темах?
- Потому что тебя это веселит.
Она прижалась ко мне, и я ей был за это благодарен.
- А может быть, это я хочу быть твоей функцией. Да блин, слушай, я не думала, что кому-то это скажу, но я хочу раствориться в тебе. Да, коханый, я этого не боюсь. 
Этот захолустный город в мокром сочащемся влагой снегу и коричневой мороси, эти блики витрин, эти толпы и грохот трамвая – я все это помню так отчетливо потому, что я умер тогда, я не смог пережить этих слов «я хочу раштворитьшя в тебе» и погиб от вселенского выброса счастья и страха. И все, что было дальше – лишь посмертие. 
Она сжимала мою руку. Я спросил:
- А как точно звучит эта короткая молитва?
- Что? Какая? – она улыбнулась немного растерянно.
Такая потрясающая в этом разукрашенном платке.
- Ну, которую ты читаешь постоянно перед важным, об Исусе.
- А, Иисусова молитва? Господи Исусе Христе, сыне Божий, помилуй мя грешную. Или грешного. А почему ты спрашиваешь?
- Можно с тобой вместе?
- Что?
- Ну, прочитать, блин, заебала, можно с тобой вместе помолиться? Быстро, прямо здесь.
Она внимательно посмотрела на меня, потом еще силнее обняла мой локоть. Я высвободил руку и взял ее пальцы в замок. Она проговорила:
- Господи Исусе Христе, сыне божий…
И я повторил:
- Господи Исусе Христе, сыне божий – помилуй нас грешных. 
Вероятно, это было начало. Я не знаю, что со мной делалось, но это было какое-то соединение с ней. Как в сексе, но на каком-то ином уровне, как будто… Сложно объяснить, но я как будто декларировал вот этой фразой все, что мы с ней делали вдвоем, как будто это были попытки соединить в одно нашу грешную плоть, и мы, как могли, ее соединили, а теперь мы просто стояли вдвоем, держась за руки, перед этим огромным безразличным миром, и говорили – мы одно. Мне почему-то мерещился этот ведьмовский костер в глуши осени, ночь и галактики в кронах зловещего леса, и вот за мгновенье до этого было безумие – мы танцевали голые и ненасытно спаривались среди десятков или сотен таких же, как мы, но было в этом безумии нечто трудноуловимое, а именно – мы с Владой танцевали вдвоем и спаривались только вдвоем, нас целовали и лизали, нас толкали и ласкали, и на нас эякулировали, но мы с Владой все время держали друг друга за руку и, предаваясь, кажется, всем формам разврата, мы тем не менее были сконцентрированы друг на друге, и в какой-то момент эта концентрация достигла тех пределов, что мы уже не видели творящегося вокруг ада – а только друг друга. И в этом видении друг друга мы как бы узнали, познали наконец друг друга – в этом заключалось какое-то высшее откровение всей этой страшной колдовской ночи, и, узрев друг друга наконец, мы как бы прокричали в эту ночь, и в этот мир, и в эти осенние звезды, и блики костра: МЫ ОДНО! И в этот миг ад исчез. Я стоял и крепко держал за руку любимую девушку и жадно вдыхал ее запах, как и раньше, но она, одетая и в старомодном, но чудесном платке с узорами, держит в другой руке самиздатовскую антологию, за ее плечом сонно тлеет предутренний Киев семидесятых, кроны деревьев шуршат опадающим листом, а перед нами остывают угли давно сгоревшего костра. И в остывающем моем сознании вспыхивает одна-единственная мысль: «Так вот что я должен был понять?». И еще на самом обрыве мне вдруг кажется, что за другую руку меня тоже кто-то держит, и это безумно приятно. 

***
Этот кто-то ссорился с охранником ихнего склада, когда мы подходили. Ну, как ссорился – он его за что-то отчитывал, вообще я всегда поражаюсь, как он придумывает вот эти хлесткие околоуголовные конструкции, практически никогда дома, со мной или с Владой, но часто в каких-то вот подобных ситуациях. В тот раз я отдаленно расслышал что-то в духе:
- Не заваливай балкон…
Но это у него всегда именно что как-то красиво получалось, не вульгарно. Увидев нас, он так забавно беззащитно улыбнулся, отмахнулся от того охранника и пошел к нам. Влада тут же воспользовалась своей гендерной привилегией и сладко поцеловала его. Впрочем, я был не в накладе – обожаю на это смотреть (так куколд или нет все таки?..). Но Илья, нацеловавшись с Владой, еще по сути на излете поцелуя сделал немного неожиданный ход, а именно… короче, я ж типа стоял сбоку от них, но рядом (шел же с Владой под ручку), и вот на излете поцелуя с Владой Илья так типа… Ну, не то чтобы засунул руку мне в штаны, но типа сделал такое движение, как он вот иногда говорит «с понтом» засунуть руку мне в штаны. 
- Ты че?.. – смутился я, взглянув растеряно на магазин. 
Но мне, конечно же, не то чтобы было неприятно.
- Ну, мне же тоже хочется, – сказал Илья с улыбкой и многозначительно взглянул на Владу.
- Что? Ты что… ты все ему рассказывала?
- Да, – довольно кивнула она. 
- А… меня отшивал, типа… ты на работе!
- Ну, Влада не так у нас часто бывает, – оправдательно развел он руками. 
Мы расположили Владу по центру и взяли под ручки. Вот еще тоже грустно – если бы они вели меня под ручки, или мы с Владой Илью, привлекали бы много взглядов. Ну, хотя бы так можно. 
- И что… – все-таки ворчал я. – К чему вот эта конспирация? 
- Ну, я как-то рассказывал Владе, как ты на меня набрасывался. 
- Ну и дурак. 
- Не ворчи. 
- А я буду.
- Поцелуй его.
- Отстань…
Обожгла поцелуем. Я задумался.
- Давай я поцелую Владу, а она передаст тебе. А потом обратно.
Мы сделали так пару раз, но все же было стремно. Надо было хотя бы свернуть в улочку – где не так людно вечером. Провинция-с.

***
- Вообще меня очень впечатлил рассказ Богдана о вашем сексе, – задумчиво сказала Влада, когда мы все-таки вошли в проулок. – Ну, вот об этих возбужденных друг на друга членах – это красиво так. 
- Серьезно?
- Да! Блин… Да!
Она даже сжала кулачки – это было так мило. 
- Я бы, наверное, хотела что-то такое испытать, не знаю даже, как сказать. Приятно думать о таком.
Она мечтательно улыбнулась, и я сказал немного неожиданно для самого себя:
- Это как мне бывает волнующе думать, что я мог бы от тебя забеременеть.
- От меня? – она удивилась. 
- Ну да, почему-то об Илье я такого как будто не думал. Но почему-то о тебе мне иногда прикольно думать, что бы было, если бы ты могла меня оплодотворить, понимаешь? Чтобы я как бы мог взять твои гены.
- И… что бы?
- Ну, не знаю, мне хочется этого. Типа я от тебя забеременел, и типа, знаешь, я бы хотел пережить все это, гормональный фон, интоксикацию, неврозы – все вот это. Я даже хотел бы, чтобы меня тошнило, знаешь, чтобы меня накрывало, и типа все это из-за тебя, это ты со мной сделала, и мне сладко от того, что это ты со мною сделала, и я вынашиваю продолжение тебя, ну, блин, ну, часть тебя во мне, должно быть, это классно.
Влада задумалась, потом повернулась к Илье.
- Это как ты говорил, что когда он рассуждает об этих странноватых вещах, то кажется таким любимым.
Илью тоже потянуло в этот вечер на откровения.
- Я когда в него влюбился, то долго думал, что все-таки по ходу гей. Ну, я ничего подобного с девушками не испытывал. Типа влюблялся, но по сравнению с Богданом это... Ну, игра какая-то.
- Влада, пусть он заткнется. 
- Не мешай! 
- Ну, до тебя, конечно.
- Это не обязательное замечание. 
- Не, ты послушай. Я о тебе ведь тоже фантазировал.
- Серьезно? 
- Ну, я смотрел на видео и фотки. Забавно, что я не думал о сексе почти, вот… Ну, верь не верь, я фантазировал о том, что мы под ручку, как сейчас, ходим по этим улицам. И ты мне что-то умное такое рассказываешь. 
Она его так трогательно в щеку поцеловала. 
- Ну, это, короче, это было сильно.
- Наверное, лучше, чем в жизни.
- Не, в жизни совсем уж какой-то пиздец… Но я не о том. Короче, я думал, что такого не бывает, нагонял себе. А когда встретил Богдана, то испытал, блин, именно вот это, понимаешь? Я просто не думал о том, что он парень, а просто что он такой классный, и все.
- Я сейчас тебя тростью перешибу, уебок…
Она не дала мне договорить – впилась горячими губами в мои, и я обмяк.
- Молчать, – сказала напоследок. 
- Благодарю, – кивнул Илья. – И я вообще о сексе с парнем даже не думал, а тут, оказывается, это такой кайф.
- Ну, блин, коханый, ну, это неправильно – ну, мы должны постоянно ее обсуждать, воспевать и смущать, чтоб ей было невыносимо…
- Кому я сказала молчать?
- Дураки, ненавижу. 
- Ты зря думаешь, что я не обратила на тебя внимание в Сумах. Просто я была занята презой – оно всегда так бывает, но ты выглядел как пришелец из другого мира, этот рассказ о боевых действиях, и букет желтых роз… И, ну, ты правда красавчик, тут я с Богданом согласна. Ну, было, правда, что-то… короче, я была тогда в ударе, у меня начало что-то получаться, и я типа такая вся из себя, и тут ты меня взволновал. Я почему-то постоянно помнила наше рукопожатие там, скажу откровенно – мне это не нравилось. Боялась, что – ну, как это так, какой-то красавчик меня покорил? Потом эта история с Богданом, ну, короче, мне стало иногда казаться, что это не вполне реально, плюс те параллели с книжкой… Я держалась до того момента в машине, того разговора про «Кровавый меридиан». Вы что, думаете, что я так просто могу расплакаться при незнакомых парнях?
- Ты самое лучшее, что с нами происходило, – сказал я, и мы поцеловали ее в щеки. 
- Но вообще я с ума сошла тогда ночью, – заключила она. – Ну, я еще не спала с двумя парнями так… Да, блин, ну, я сошла с ума от секса – оказалось, это то, чего я на самом деле хотела, то, что мне было нужно, что это лучшее…
- …Что может вообще быть, – закончил я.
- Да! Что так влюбиться, так познать другого… Ну, не может же все быть так просто.
- Начинается….
- Ну, ладно, я про то, что… 
Я почему-то так любил ее в этот момент. Забавно, что моя любовь к ним вместе и каждому из них по отдельности иногда как бы перетекает от одного к другому, например, тогда я так любил Владу, так был ею вдохновлен, если хотите, что в коридоре еще при открытых дверях начал целовать Илью, я целовал его ВО ИМЯ НЕЕ, понимаете? В какой-то момент наших ласк я боковым зрением увидел, что она стоит и смотрит, как-то так мило сложив руки и как будто трогая костяшки своих пальцев, при этом она вся как бы замерла, стоя и трогая эти костяшки, и только губы приоткрыты, грудь вздымается. Владочка, Влада, Владюша, львенок, съедающий солнце, хочу раствориться в тебе. Илья уже смотрел на нее, как и я. 
- Возьми нас вместе, – шепнул я на ухо ему. 

***
Я уже говорил, что, лаская Илью вместе с Владой, в унисон с Владой, я как бы, можно так сказать, срастаюсь с Владой или, может, как-то с ней объединяюсь и люблю это чувство до одури, я растворяюсь в ней. Это что-то очень личное, глубинное, но я часто дико этого хочу и, получая, ощущаю себя цельным и законченным. Тот же принцип и когда мы с Владой вместе становимся объектами любви Ильи, мы это не так часто практикуем, но иногда, пожалуй, когда нам с Владой хочется какого-то важного для нас обоих глубинного единения – и Илья нам дарит это единение. Сегодня еще после той общей молитвы нам этого хотелось, и Илья это видел, и мы отдались ему с благодарностью. 
Я люблю ощущать обжигающий жар ее голого прекрасного тела, когда Илья наслаждается ею, и люблю, когда она горячечно пытается обнять меня или поцеловать в момент, когда Илья всецело занят мной, люблю, когда Илья, как бы пытаясь разделиться на две сущности, ненасытно ласкает меня, овладевая Владой, или столь же ненасытно лапает ее, овладевая мной. Люблю это чувство само, когда мы с ней стремимся, льнем к друг другу, как будто пытаясь наконец-то раствориться друг в друге, как льнущие друг к другу сингулярности в той непроглядной тьме инфляционной вселенной. Люблю этот момент и это ощущение, что мы одно, что мы так влюблены с ней в нашего прекрасного мучителя, что он влюблен и дико хочет нас. Люблю растворяться в ней, господи, да, растворяться в этом полном наслаждения прекрасном взгляде, в этом стоне, в этих мокрых волосах, в руках ее всесильных, в ее кровотоке и поте пахучем, пьянящем, люблю лежать с ней рядом отражением ее. Я растворяюсь в ней, я наконец-то растворяюсь в ней. Мы отражение друг друга, потому что мы, обсуждая это, признались друг другу практически в унисон, что в такие моменты я представляю себя ею, а она себя мной. И это самое сладкое, что только можно себе представить, и когда мы, отлюбленные, и любимые, и смертельно уставшие, лежим рядом, то Илья часто целует нас поочередно в губы – чаще всего сначала Владу, а потом меня, и это выглядит как ритуал, как некая благодарность от него нам, и нам двоим так сладко в этот миг, и мы еще лежим вдвоем потом, обнявшись или соединив руки вместе, прижавшись друг к другу, мы глубоко дышим, мы как бы теперь одно целое на какое-то время, мы кажемся друг другу отражением друг друга, и мы наконец-то едины. Даже потом, через какое-то время, например, куря вдвоем, мы все равно таким довольным, понимающим и родным взглядом смотрим друг на друга. И почти не говорим, а только молча смотрим. Или восхищенно обсуждаем охуенность Ильи. 

***
Следующий день, по общему уговору, мы должны были посвятить этой гребаной евхаристии. Ну что же, пусть, я старался как мог, единственный мой существенный прокол случился рано утром, когда Влада еще спала, а Илья собирался. Короче, я по ходу проснулся от его плеска в душе, и помню, что мне снилось что-то потрясающее – кажется, мы с Владой в этом сне купались голые в каком-то озере или реке, я помню местность очень болотистую, с какими-то унылыми туманами и яркую, как в детстве. И помню ощущения какой-то полноты бытия, сутью этой полноты было то, что мы с Владой как будто наконец-то объяснились друг с другом по поводу чего-то важного, ну, знаете, как бывает в ссоре, например, такие огорчительные недопонимания, когда все кажется порой таким неразрешимым, а потом вы объясняетесь с человеком, и оказывается, что вы оба одинаково смотрите на вещи, просто, ну, так получилось, что вы не поняли друг друга, –  знаете вот это счастье, да? Так вот – это было что-то подобное, только в миллион раз сильнее – мы с Владой будто поняли что-то предельно важное друг о друге, и этим важным было, помню, какое-то РОДСТВО, вот я не знаю почему, быть может, как в плохих мелодрамах, когда оказывается, что два давно знакомых человека еще и родственники, не знаю. Но я почему-то помню, что это прозрение как-то повлияло на то, что Влада обнажилась и вошла в воду со мной, хотя вообще-то редко плавала без ничего, но сейчас она как бы хотела что-то разделить со мной, и, кажется, ей было приятно, и мы вошли в воду, держась за руки, и вода была теплой и нежной, и мы улыбались. Потом мы поплыли, и помню, что мы хохотали от прикосновений этой ласковой воды к нашим телам. И я помню, что мы что-то громко и с удовольствием обсуждали, плавая в этой живительной воде, и вот мне кажется, что мы обсуждали Илью. Я помню, что проснулся с чувством, что это мучительно сладко – вот эти шелковистые прикосновения воды, унылые и грустные туманы, плечи Влады, лик ее, прекрасный до невыносимости, ее влюбленный взгляд, направленный в меня, и наше великое какое-то экзистенциальное единение в этих уютных теплых водах, то, как эти воды любят и ласкают мое тело, блин, то, как я возбужден при виде Влады и ощущаю ее ответное возбуждение в этом влюбленном взгляде, и то, как этим водам будто нравится, что мы возбуждены, и они как бы еще подзадоривают нас и толкают к друг другу. И наше счастье, и наш смех, и то, как мы восхищенно взахлеб обсуждаем любимого парня. Я, помню, проснулся счастливым и, признаюсь, возбужденным, но огорчился от осознания, что ухожу из этого чудесного места, из этих теплых вод, как вдруг увидел перед собой лицо спящей Влады, она лежала, подпирая головой подушку, откинув руку в мою сторону и тихо сопела, и я поразился тому, что это не конец сна, а его прекрасное продолжение, потому что вот это ее сопение и спутанные волосы – это лучшее, что вообще может быть. Я смотрел на нее, ощущая исходящее от нее тепло и слушая это великое сопение, потом я абсолютно бессознательно чуть-чуть к ней приклонился и втянул ноздрями ее теплый сладкий запах. Потом откинулся на подушку с тихим и счастливым вздохом и вдруг, как это часто бывает, перешел от умиротворения к неистовству – дело в том, что я вспомнил вчерашнюю ночь и, в частности, сладкие ласки Ильи, его прикосновения и поцелуи, я же говорил, что, глядя на невыносимую красоту Влады, я могу как бы В ЕЕ ИМЯ воспылать неистовой страстью к Илье. Ну, если не понимаете, то объяснить это, опять же, сложно, но тогда я помню, что я воспылал к Илье какой-то сладкой ненавистью, это было что-то того же рода, что и ненависть к Владе за ее красоту и непреодолимые чары, которыми она меня к себе приковывает. Так вот, я ненавидел Илью за то, что он вчера так сладко мною овладел, я помню, что с восторгом ощутил к Илье примерно то же, что и к Владе, типа: «Зачем же ты влюбил меня в себя, подонок? И как ты смел так мною овладеть и почему меня заставил быть твоим, принадлежать тебе?» Короче, он с тем душем сам виноват, пускай бы меня не будил. Я отомстил ему за эту ночь по полной. Он поначалу, увидев меня, растерялся, но я помню, что сквозило из этой растерянности… Я помню этот растерянный медовый взгляд, и как он скользнул по мне, и как остановился ниже, и мне казалось, я даже услышал в шуме воды едва различимый растерянный и в то же время восхищенный вздох. Я так жадно обнял его, мокрого, и не менее жадно целовал, и с наслаждением скользнул рукой по спине и ниже, и рука моя была неумолима. Он немного отклонился и пролепетал растеряно и тихо, полушепотом:
- Богдан, ну, пост… ведь Влада же просила…
Я уже по голосу понял, как он хочет, и все и так уже решил за него, но это упоминание Влады окончательно свело меня с ума, нарисовав передо мной эти спутанные волосы, сопение и всю ее совершенно безумную красоту. И тогда я поцелуем заставил его замолчать, а в дальнейшим был грубым. Но не как с Владой в этот раз, вернее, не во всем. Илью я, казалось, жаждал поглотить, а не столько раствориться в нем, в частности, я жадно целовал его и постоянно ласкал. Но, кончая, я обнял его так же сильно.

***
- Не говори Владе, – как-то трогательно жалко попросил он уже на кухне, одетый и прихорошенный, когда я собирал ему тормозок.
Я не ответил. 
- Что это? – спросил он, отхлебнув кофе без сливок.
- Постные бутерброды. С грибами, – улыбнулся я.
- А… когда ты успел приготовить? 
- А что там готовить? Это консервированные шампиньоны – я на рынке вчера купил, ну, тут немного майонеза есть, пусть боженька извинит – без заправки оно совсем какое-то непрезентабельное, ну, а так зелень. По идее вкусно, щас попробую…
Я откусил только что слепленый бутер – реально показалось неплохо.
- Такое… – махнул рукой. 
И, посмотрев на него, в который раз подумал, что эти подбритые виски – отличная идея. 
- Ну, не говори, ладно? – жалобно улыбнулся он еще.
Я опять не ответил.
Потому что знал, что обязательно расскажу.

***
В целом же не очень подробно помню, как прошел этот «постный» день. Помню, что, когда Илья ушел, я приступил к готовке овощного супа и некоторое время мучительно размышлял, бросать ли в него бульонный кубик – решил бросить, потому что так вкус у супа стопудово будет выразительней. Помню, что, пока закидывал овощной набор, услышал плеск воды в душе – Влада проснулась и пошла мыться. Естественно, на меня нахлынуло видение, что вот я врываюсь сейчас к ней, как и к Илье… Но я остановил эту мысль. Конечно, в первую очередь от понимания того, что для Влады это важнее, чем для Ильи, но было в этом и что-то иное, о чем я вновь задумался – я задумался о том, что с Ильей это было гораздо менее выражено, а с Владой почему-то мне нравилось НЕ делать того, что мне хочется. И чем сильнее хотелось, тем волнующе мне было сдерживать себя. Вот почему мне в безумном восхищении ее красотой иногда хотелось… Нет, в первую очередь мне всегда хотелось ее трахать. Я уже говорил, что абсолютно смирился через тягу к Владе с тем, что я самец, ну да, самый заурядный и обыкновенный похотливый самец, но если раньше эта мысль меня скорее огорчала, то с ней было по-другому и, вероятно, просто из-за силы ее привлекательности. Мне просто было в кайф признаться – да, самец, да, просто хочу трахнуть. Потому что и в этом «хочу», и в самом процессе было столько наслаждения, что я готов был к полной деперсонализации, если хотите. Мне было все равно, кто я, и я хотел лишь только ЭТОГО и только лишь ЕЕ. Но был и еще один уровень этого сумасшествия, а именно – почему-то при диком животном желании трахнуть мне иногда хотелось этого нарочито НЕ делать, а, например, почитать ей стихи, отпустить комплимент, подарить букет роз или какую-то безделушку. Понимаете – в момент, когда мне хочется и (это важно) я вижу, что ей тоже хочется и что она готова, я вместо этого как бы говорю ей: «Нет, любимая, сейчас я воспою всю Вашу неземную красоту словами или действием, вложу всего себя в это воспевание, а трахать Вас не буду; Вы – великолепны и мое сердце Вам принадлежит. Па-па!» Ну почему мне иногда так это нравилось? Я сам не знаю. Как тогда, когда я нарочно с ней не разговаривал, и довел этим до слез (мне показалось это излишним, но она говорила, что как раз наоборот), и наслаждался, фантазируя, как в это время с ней развлекается Илья… Впрочем, это все-таки другое – мне нравится, когда они спят, еще и потому, что ведь я так же люблю и желаю Илью, и мне приятно, когда ему хорошо, а спать с Владой – это синоним слова «хорошо», ну, короче. Короче, у Ильи тоже этого нет – у него есть вот эта немного целомудренность, но не в прямом смысле, а что типа он с ней хочет быть джентльменом, а она его проламывает становиться дикарем, или что-то в таком духе, но все же у него нет вот этого, как у меня – демонстративно не давать ей того, чего мы оба хотим, и того, что само собой напрашивается. Но тут еще есть тонкость в том, что, возможно, ей это просто самой очень нравится, и, по сути, мне просто нравится доставлять ей удовольствие. Мы как-то обсуждали не вполне определенно эту особенность наших взаимоотношений, и она, помню, произнесла, что, дескать, суть вообще ее натуры – сублимация через то же творчество (я согласился), и ей нравится, когда объект ее страсти (это мне особенно было приятно) применяет это к ней же во взаимоотношениях, ну, короче, это тоже своего рода дергание за косички… вот никого не дергал за косички и не мог подумать, что когда-то до такой степени это распробую, хаха. Почему она делает меня настолько нормальным, что ли? Не важно, это все не важно, просто это восхитительно, ты гребаный длинноволосый сероглазый героин!.. 
Ну, так вот – вот этот сонный сероглазый героин себе там мылся в душе, я готовил суп, смотрел в окно. Было облачно, но вроде распогодилось, и все уже как будто выглядело по-весеннему, дышало влагой. 
- Доброе утро!
Она вошла мокрая, распаренная и закутанная в халат, с распущенными влажными волосами, подошла, чтобы меня поцеловать, но я ее легонько отстранил, сказав:
- Давай уже по плану…
Полагаете, я сволочь? Может быть. 
- Садись и кушай бутерброды. Тут грибы. Немного майонеза, но, я думаю, бог с ним…
- Ты сделал бутерброды? 
- О господи, ты как Илья! Да что их делать-то?
- А что Илья?
- Тоже спрашивал про бутерброды… Я трахнул его в душе утром. Извини.
Она смотрела на меня секунд десять, потом с таким квакающим звуком проглотила кусок бутерброда и спросила:
- Зачем ты это мне сейчас сказал?
- Чтобы тебя позлить. Прости. Короче, я не знаю, что мне делать в этой ситуации, мы что, должны псалмы читать…
Она тихонько засмеялась.
- Или слушать радио «Епархия»? Ну, блин, если ты знаешь, то скажи, я признаюсь, что какой-то подспудный интерес к этому испытываю, но все это для меня ново и, стесняясь, я, возможно, странно себя веду…
- Богдан, ты все правильно делаешь.
- В смысле?
- Вот что ты щас делаешь?
- Варю овощной суп. 
Она молча жевала бутер, улыбаясь одними глазами, и я помню, стушевался и сказал:
- Мне просто уже очень хочется с тобой опять обняться.
Она призывно раскинула руки для объятий. 
- Нет, – сказал я. – Пусть уже по плану. Хотя бы будет стимул ждать завтрашнего дня. 

***
Я и правда к ней не прикасался (к Илье тоже) в этот день. Я даже спать лег на диванчике на кухне – Илья в комнате с балконом, а Влада на нашей большой кровати в зале. Более того, я вообще спал в спортивках и футболке и из-за этого, мне кажется, хреново выспался. 
Единственную вольность я позволил себе вечером после прогулки к магазину Ильи, а именно уже когда они с Ильей ужинали, я, быстро что-то перекусив, ухватил эту Владину книжку с самиздатом и, найдя там статью диссидента Ивана Дзюбы под названием «Секс, секс и немного антисекса (перевожу тут по наитию). Женский идеал в поэзии», принялся ее широко цитировать с очень серьезной интонацией:
- Давно уже отмечено, что ни в чем так не выражается мера человеческого в человеке, как в отношении к женщине, в самой интимной сфере любви, и, наверное, душевный склад поэта очевиднее всего и естественней всего выражается именно в том, как он любит и как говорит о своей любви!..
Влада, помню, перестала есть и с набитым ртом посмотрела на Илью.
А я не мог остановиться: 
- В поэзии, которая по своей сути есть искусство эротическое в античном понимании этого слова, эта сфера временами просто втягивает в себя все иные или же распространяется на них, сжато вмещается в них. И поэтический язык об искомом интимном идеале становится поэтическим судом над миром и собой, проклятый женский вопрос перерастает в вопрос мировой боли! Тема любви становиться темой духовности и социальности вообще, тема женщины становиться темой жизни, мировой жизни!
- Я не слушаю, – сказала Влада Илье с невыразимо серьезной интонацией. 
- И вот, – не унимался я, – в создании этого нового, еще не вполне для себя определенного поэтического мира Иван Драч, кажется, и ухватился горячечно за спасательный секс! Он должен был стать одним из тех внутренних нервов человеческих восстаний, сквозь него хотелось бы узреть и почувствовать проблематику человеческой экзистенции, он должен был компенсировать некоторый недостаток чувственной непосредственности в реакции на другие сферы бытия, он, наконец, должен был усиливать внутреннюю интригу поэзии, так как без пикантного привкуса в этот раз в ней не было уверенности. 
Короче, после ужина некоторое время я бегал за ней с этой книжкой и практически от корки до корки читал вслух эту статью, а она, убегая от меня из комнаты в комнату, категорически говорила:
- Я не слушаю, – и даже зажимала уши руками, продолжая говорить. – НЕ слушаю! 
Илья, невольно улыбаясь, говорил мне:
- Ну, перестань…
- Не перестану, – пожимал плечами я.
Но вскоре перестал. 


XI

Я говорил, что плохо выспался тогда, спал какими-то урывками и очень беспокойно. Можете смеяться, но, блин, если ты привык спать голышом, то одежда буквально душит тебя, а еще этот миниатюрный диванчик на кухне… в общем, проснувшись, я подумал, что очень желал бы сейчас послать все это священнодействие нахуй, раздеться и, нырнув под бочок Владе, провалиться в сон. Но желание сделать приятное этой самой упомянутой верунке, безусловно, пересилило весь дискомфорт. На кухне было серо и как-то сиротливо, что ли, в том смысле, что мое пробуждение тут казалось дико неуместным, все будто бы протестовало против этой ерунды и типа – вот объясните мне, нахуя? Вот урчит холодильник со всякими вкусняшками, сочатся теплом батареи, в квартире мирно дрыхнут обожаемые мной существа, жизнь так коротка, мимолетна и в целом жестока – почему я должен тратить ее драгоценные мгновения на всякую религиозную хуйню? Чтобы что – воскреснуть к вечной и гораздо лучшей жизни? Какой это, позвольте? Что может быть лучше утренней дремы голышом под боком у самого прекрасного в мире существа, пускай и облаченного в эту идиотскую подаренную мной ночнушку? Что может быть лучше волос ее спутанных, тела пахучего потного под одеялом, сопения в носик и редкого сования, случайных объятий во сне, когда она непроизвольно залапывает или прижимает меня к себе или сама прижимается? Если есть на свете рай, то это он. Если есть на свете высшее блаженство, то оно не что иное как случайные пробуждение от того, что ты во сне толкаешься разбухшим детородным органом в ее случайно заголившееся бедро. Если есть на свете высшее блаженство, то это просыпаться от недостатка воздуха, потому что ты во сне уткнулся в ее грудь, или ощутил эту грудь в своей ладони, или она проснулась от того, что ты во сне обнимаешь ее слишком крепко (или она обнимает тебя). Это проснуться от собственного возбуждения и тотчас же войти в нее спящую и разбудить своими поступательными движениями. Это проснуться от того, что она ловит губами твой член или сжимает ногтями твою ягодицу, это проснуться от того, что ее трахает Илья или они целуются под одеялом, это проснуться серым утром, и смотреть на ее сон, и шептать беззвучно, только шевеля губами, о том, что она самая красивая на свете, и ты влюблен в нее без памяти на всю оставшуюся жизнь. Это укрывать ее, о Господи, тихонько нежно укрывать ее и бороться с желанием взять ее просто сейчас, несмотря ни на что, и, поборов это желание, беззвучно кричать в коридоре от того, что поборол это желание, а ничего важнее этого желания и не было на свете никогда. Я уже говорил, что готов верить в Бога, который создал ее по своему подобию такой красивой. Но этот Бог, как и я, обожает наш утренний секс, наши ласки или просто сонное лежание рядом, потому что это Бог Тепла Нашей Постели, это Бог Рассветного Запаха Смятой Ночнушки Влады, это Бог Случайных Сонных Поцелуев И Моей Эрекции Во Сне. И, признаваясь в любви к Владе, я всякий раз признаюсь в своей верности этому Богу. Так вот – этот всемогущий и прекрасный Бог сейчас надо мной смеется, угорает с этих суеверных ритуалов и лишь, может быть, подбадривает меня тем, что ну, типа, пускай это будет еще одна ролевая игра, которая ее заводит. Согласившись с этим замечанием, я нажал кнопку на электрочайнике, но, вспомнив, что пить ведь тоже нельзя, выключил его и совсем обозлился. Решил в таком случае даже в душ не идти, что было для меня совсем нехарактерно, чтобы случайно не хлебнуть воды, или я знаю, ну, короче, назло этой всей ситуации. Я вообще натянул свитер поверх футболки, в которой спал, и решил, что так и пойду, нахуй, в этом домашнем свитере, спортивках и курточке, и не буду бриться и тем более расчесываться. В окнах дома напротив горел свет, солнце еще не взошло, и вообще было облачно, серо, противно и сыро. Я решил, что как бы там ни было, но по дороге выкурю сигарету.
Тем не менее, в окне все светлело, я сидел несколько минут, засунув руки в рукава свитера и сгорбившись, не включив даже света, а через некоторое время, сам не знаю почему, стал тихонько напевать: 
- Возле тихого Дунаю
Сам я стану, подумаю,
Чи мне втопиться, чи с коня вбиться,
Чи назад воротиться…
Ну, и все в таком духе, уныло и сонно. В ванной зажурчала вода, и вскорости вошла умытая Влада.
- Доброе утро! – сказала она, тепло улыбнувшись и сделав шаг ко мне, чтобы поцеловать или хотя бы погладить рукой, но я отрезал:
- Не смей подходить ко мне!
- Ты так красиво пел, я слушала, – опять улыбнулась она, остановившись посреди кухни. – Что это за песня?
- Не знаю, услышал откуда-то. Ну, что, еще что-то надо делать или уже пойдем? 
- Сейчас я оденусь. Илья пошел в душ.
- Ладно, телитесь быстрей. 
- Какой ты колючий забавный. 
Я не выдержал и, вскочив, оскалил зубы – двинулся на нее, быстро маневрируя и клацая зубами, как бы пытаясь укусить ее то за плечо, то за руку, то потом за задницу – пока она убегала в коридор. Но меня развеселила эта шутка, и, усевшись назад на диванчик, я подобрал ноги и констатировал:
- Божеволило зализо и скаженилы люди. Михайло Стельмах, «Кров людська – не водиця». 

***
Мы действительно недолго совались тогда, пошли пешком, потому что тут недалеко, а я так даже рискнул и пошел без трости – скажу честно, по-видимому, прогулки с Владой возымели действие, и нога теперь болела все реже, во двор или в ларек за какими-то сигаретами я теперь почти всегда ходил без трости. Мы не шли теперь под ручку, но как-то, как всегда, автоматически расположились по привычке – Влада по центру, а мы по бокам. Ну, хорошо хоть Илья отстал, а то в квартире он донимал меня, то ущипнет, то пощекочет – ему тоже нравилось донимать меня раздраженного. 
Забавно, что это была именно та церковь, которую открывал Ющенко в моем далеком детстве – та, про которую я рассказывал Владе в наш самый первый разговор в реале. Церковь, на мой взгляд, была несколько безвкусная – как бы с закосом под какое-то барокко, но очень колхозное, кроме этого, мне почему-то не нравилась пустота вокруг нее, она располагалась почти что на перекрестке, с одной стороны к ней примыкали детские площадки, а с другой – руины казарм бывшего артиллерийского училища и, кажется, расформированной советской ракетной части. Я тогда усмехнулся этому соседству и вспомнил мем про то, что в РПЦ разные святые считались покровителями разных видов войск, и вроде, в частности, святая Варвара была покровительницей ракетных войск стратегического назначения. Аналогию усилил маленький мемориал при входе в церковь – там располагались большие стеклянные стенды с фотографиями конотопчан, погибших в зоне АТО, в основном военнослужащих местной 58-й отдельной мотопехотной бригады – эта бригада, к слову, была сформирована в начале войны и с недавнего времени носила имя гетмана Ивана Выговского. С этим Выговским вообще была забавная штука – у нас тут носились с ним, как с писаной торбой, и даже открыли бюст там на одном перекрестке, на мой же скромный взгляд, он к городу имел настолько касательное отношение, что даже смешно. Ну, рили, давать местной бригаде имя Выговского на том лишь основании, что он когда-то выиграл Конотопскую битву (которая, как я и говорил, даже не Конотопская по сути), столь же обоснованно, как и дать ей имя, например, Махмед-Гирея. Ну, ладно, во всяком случае, мне нравилась их эмблема – герб рода этих Выговских, который, кажется, назывался Абданк по-научному. 
Мы, как-то не сговариваясь, приостановились возле стендов и рассматривали их некоторое время. Я видел, как Влада понурилась, и понимал, что у нее внутри опять разгорелась эта тяжелая борьба, которая, на мой взгляд, конечно, не имела под собой оснований. Но вы же понимаете, что тот наш разговор о русском языке, когда мы загорали у реки, был не единственным таким разговором между нами, чаще всего она обсуждала эту тему со мной, но и с Ильей тоже случалось. Я смотрел на это как на фундаментальное противостояние двух начал во Владе, но, забегая наперед, я бы сказал, что на самом деле не было там никаких начал, была одна цельная и офигенная Влада, которой по разным причинам нравилось расщеплять себя и даже наслаждаться этими противоречиями, то ли специально себя накручивая, то ли уж я не знаю. Ну, пусть так, допустим, два начала были не в украинскости и русскости, как, может быть, вы могли бы подумать, а во Владе-художнике и Владе-гражданине, если хотите. Влада была художником, по сути, и этим мне нравилась (ну, не только этим, ну, короче вы поняли). Мне нравилась в ней вот эта стихийность или скорее погруженность в волшебные сферы, она мне больше представлялась неким алхимиком, а может, чародейкой – не зря же я приплетаю этот образ с философским камнем и т. д. Но ей почему-то как бы постоянно хотелось себя заключать в какие-то рамки или даже, пожалуй, принижать и ограничивать себя, как вот с этим православием, его постами и евхаристией. Я уж, ей-богу, иногда думал, что это тоже какая-то перинатальная травма, что как бы эта пуповина, душившая ее в утробе матери, истлела, ну, уже давно сгнила в реальности, а в сознании или, может, подсознании Влады осталась целехонька, и она сама уж то ли по привычке, то ли кто его знает, но продолжает себя время от времени ею душить. Пуповина-православие, пуповина-ночнушка, пуповина-гражданственность. Ну, что угодно. Я сотню раз с ней говорил на эту тему, спрашивая ее:
- А что бы ты хотела? Писать военно-патриотические книги?
- Нет.
- А что? 
- Ну, ведь идет война, возможно ли дальше фантазировать, пока там гибнут люди?
- Люди гибнут всегда, и как твое молчание поможет им не гибнуть? 
Ну, тут, как и с этим православием – почему она не могла просто позволить себе быть охуенной, какой и являлась на самом деле? Почему она постоянно искала какие-то причины хоть в чем-то себя обвинять? И здесь, стоя у этих стендов, она стопудово размышляла в духе какого-то синдрома выжившего и стопудово опять обвиняла свой русский язык, несмотря на то, что, может быть, для половины погибших из этих стендов он был родным или двоюродным. Ну, пусть, наверное, после службы она придет и тупо скинет какие-то деньги опять в какой-то волонтерский фонд – она как-то говорила, что если чувствует себя ненужной, то дает милостыню, типа это правильно, по-ихнему, а если не чувствует себя гражданином – донатит на армию, на какое-то время помогает. 
Я же смотрел на эти стенды и видел просто человеческую смерть и больше ничего. В какие бы одежды или родовые гербы вы ее ни рядили – она остается просто смертью. Я не склонен к метафизике и уж тем более ко всяким трансцендентностям, как Влада, и постоянно стараюсь смотреть на жизнь и смерть по типу как на двустороннее движение. Ну, что-то типа – если едешь по одной полосе в одну сторону, то нечего излишне глазеть на соседнюю – и незачем, и аварийно-опасно. Влада пару раз говорила, что я инфантилен (добавляя, правда, что ей это нравится), но я в упор не понимаю, почему нельзя жить текущим моментом и ловить в этом моменте жизнь во всех возможных проявлениях, а не тратить этот момент на размышление о состоянии, находясь в котором, ты просто физически не сможешь ни размышлять, ни сокрушаться по этому поводу. Я думаю, что смерть должна учить нас ценить жизнь, а не наоборот, но Влада склонна всякое горе мира ставить в приговор ему, я же пытаюсь втолковать ей, что мать, рыдающая над потерянным ребенком, должна позволить себе рыдать, и орать, и проклинать все человечество, а не выстраивать какие-то химерные конструкции в виде всезнающих богов с их невъебенными многоходовочками, недоступными смертному. В конце концов, я почти сам был таким ребенком и слышал, как в коридоре больнички мать орала, когда ей вынесли только что срезанные с меня окровавленные шмотки. И, может быть, если бы она позволила себе и в других ситуациях орать, а не пытаться рисоваться или даже как-то полюбить все, что причиняло ей страдания, то прожила бы хоть немного дольше. В любом случае, я воспроизвожу эти свои размышлизмы, чтобы как-то постепенно подвести вас к, на мой взгляд, важному разговору об оправдании зла, который состоялся у нас с Владой после – чтобы он был вам более понятен. 
Тогда же, постояв возле мемориальных стендов, мы прошли внутрь храма. Помню, что там было всего несколько прихожан, я почему-то запомнил двух теток, одна помоложе, одна предпенсионного возраста – обе в траурных черных платках. Вероятно, кого-то поминали. Помню, что Влада подошла к киоску, или как оно называется, где продают свечки и иконки, короче, купила свечки и понесла к какому-то специальному столику книжечку – у нее, оказывается, была специальная книжечка, куда она записывала, кого поминать за здравие, кого за упокой – она типа идет попу вместе с вложенным туда денежным вознаграждением – ну, понятно. Помню, мы с Ильей торчали возле этого киоска, потом Влада повела нас прикладываться к двум стоящим по центру иконам, причем там надо было прикладываться в определенном порядке, я почему-то запомнил, что Исусу, кажется, к ногам надо было прикладываться, хотя, может, я путаю, кстати. В любом случае, помню еще короткий ликбез Влады по поводу причастия – как-то по-особенному там надо было подходить, но, честно, я уже не очень помню, помню, что чашу эту к голове сначала вроде выносили прикладывать, а может, опять путаю. А, да, там еще две какие-то большие книжки были, и опять же, надо было куда-то класть деньги, про деньги точно помню. Помню, мы стояли и рассматривали иконы втроем, попа еще не было. Мне, помню, не нравились эти иконы – уж лучше Рафаэль, ей-богу. Ну, или хотя бы что-то наподобие. Даже вот эта необходимость стоять всю службу казалась какой-то бесящей условностью либо тупо древним суеверием (коим, впрочем, по моему мнению, тут все и являлось). Знаете, что мне здесь не нравилось? Здесь не было какой-то необходимой дистанции между тобой и миром, как на улице. Но в то же время не было тепла и уюта, как в доме. Да, кстати, там реально было холодно. Это, может быть, было похоже на приход к кому-то в гости, но тот, к кому ты приходишь в гости, зачастую ведь или пытается организовать тебе какой-то хоть минимальный уют, или, как минимум, не лезет тебе в душу – здесь же все было наоборот, в душу тебе лезли, но морозили и даже не давали сесть. С другой стороны, это место не казалось через меру бесящим или тем более жутким – оно казалось унылым, но тоже не чрез меру, даже эта унылость была какой-то заурядной, что ли, и не выдающейся. Я не хочу сказать, что это все казалось жалким или провинциальным, но эти определения, возможно, наиболее близки к тому, что я там поначалу ощутил. И вывела меня из этого уныния, как у меня часто бывает, одна фантазия. Короче, я как-то туманно подумал о том, что же Владу привлекало в этом всем, и вспомнил тот ее берлинский образ заброшенных церквей с окаменелыми демонами, и в тот момент подумал, что – ну, ведь это красиво, эти заросшие церкви с окаменелыми демонами на обочинах пыльных дорог, и вся эта просодия, несмотря на трагичность, она ведь по сути красивая. Ну, вот как «Ведьма» Влады – в ней ведь тоже полно этого душного православия, но там оно не душное, потому что оно пребывает в каком то странном танце с этой бесовщиной, этим колдовством, и все оно живое в этих антитезисах и их перетекании друг в друга. И тут я вспомнил, что оно ведь и у Гоголя не вполне аутентично. Дело в том, что, насколько я помню, у Гоголя этот миф, по сути, склеен из двух как бы противоположных. Там в первом фольклорном протографе была, кажется, история о такой Бабе Йошке, ну, или же мстительной девушке, которую одолевает остроумный герой, а во втором – по сути, история о спящей красавице. Я читал эти фольклорные протографы, и практически во всех случаях эти истории были довольно милыми и светлыми, например, в одном распространенном варианте как раз бабушка-колдунья, но именно что добрая, советовала герою, ночевавшему в церкви с ведьмой, всяческие ухищрения и в конце посоветовала ему спрятаться в гробу, когда ведьма будет его искать… 

«Вот в ту ночь около полуночи она вылезает и просто побежала под престол; а он влез в ее гроб. И она смотрела, смотрела, и не могла его найти. И петухи запели — и она уже высмотрела и идет прямо к гробу. И начинает его щипать и кусать. А он так и не вылез. И уже запели третьи петухи, и она говорит ему: «Встань, не бойся! я уже не уйду от тебя!». И он встал, поцеловались оба, и она говорит ему: «Ну, теперь ты мой муж, а я твоя жена!». Приходят к пану, и пан утешился и сейчас же устроил свадьбу. Повенчал их и дал им половину своего панства, и они еще и до сих пор панствуют. И я там на той свадьбе была. Дали есть, пить, дали мне синий жупан. Летят гуси и говорят: «Синий да хорош!». Я думала, они говорят: «Скинь да полож!». Я скинула и положила, а они тогда в смех: «Ха! ха! ха!»

Блин, ну вот вы понимаете? Сколько здесь витальности! И вот если бы оно все таким было, я бы, может быть, его и полюбил… Но у Гоголя ведь и вообще была какая-то вот эта духота, я вообще когда-то еще в школе размышлял, что у него есть какое-то внутренне отрицание женственности, что ли, связанное, уж не знаю, с гомосексуализмом ли, или просто с гиперопекающей мамашей – кто его знает. Уж во всяком случае в поздние годы он настолько отравился этой духотой… Но у Влады этого не было, и я не хочу, чтоб появилось. Поэтому я и должен был с ней заниматься этой религиозной чушью, чтобы на всякий случай постоянно быть рядом и по мере контролировать, чтобы не увлекалась. Это меня взбодрило, и мысль понеслась дальше. Я представил вот эту самую напряженную сцену из «Вия», но она у меня как-то замикшировалась с той церковной сценой из «Ведьмы» Влады, короче, я представил себя таким философом, который боится страшной и прекрасной ведьмы (ну, вы поняли, кто может быть прекрасным и страшным тут), которая за ним охотится. И ведьма эта приводит некоего сильного страшного (ну, вы поняли – сильный и страшный, да?) монстра, и я не выдерживаю и смотрю на него, и этот монстр указывает на меня, я падаю бездыханный. Но в этот момент я как бы и просыпаюсь в какой-то полусгнившей заросшей церкви с окаменевшими демонами – меня держит на руках ведьма, которая совсем не ведьма, а прекрасная девушка в современной одежде, а рядом с ней прекрасный парень в каком-то подряснике или типа того.
- Что это такое? – говорю я. – Ты ведьма! А ты монстр!
- Что? – говорит она. – Да это ведь ты ведьмак из заброшенной церкви, который ночами охотился на людей.
Красивый священник говорит:
- Вот эта девушка в тебя влюбилась и желала исцелить. Ну, я ей помогал, насколько мог.
Короче, какая-то такая праздная фантазия (уж извините – я не Влада, так что за художественность не обессудьте), но она меня развеселила, пока пришел поп (совсем не такой красивый, как Илья).

***
Тем не менее поп был хотя бы не жирным. Вообще странным образом наши попы (из ПЦУ) казались гораздо менее жирными в общей массе, чем РПЦшные – хотя это, безусловно, тенденциозное рассуждение. Еще мне странным образом понравилось все-таки, что служба велась на украинском. Я до этого был в РПЦшных храмах и таки скажу, наверное, что есть какой-то особенный вайб у наших… щас попытаюсь сформулировать, что я имею в виду – дело в том, что из этих размышлений начался тот памятный наш с Владой разговор после службы. Короче, в общем и целом, в РПЦшных приходах было что-то безысходное. Влада постоянно пытается мне втолковать, что для христианина эта суета сует не важна по определению, ну, говорит она, представь, что ты приходишь пообщаться со сверхъестественным всемогущим существом, создавшим этот мир, – ну неужели тебя вообще будет заботить, общаешься ты с этим существом по вайберу или по зуму? 
- Нет, это важно, – говорю я. – Это как… Ну, какая-то Зельда, эта, которая на эмуляторе, идет лучше, чем на свиче, но ты должен долбиться в этот свич, потому что Нинтендо – транснациональная корпорация, зарабатывающая на джойконах. 
Она, помню, ржала – мы вообще тогда после причастия все трое были в таком приподнятом настроении.
- Ты не хочешь меня понять, – пересмеявшись, продолжила она.
Она, помню, шла под ручку с Ильей, так нормативно к нему прижимаясь, а я курил немного в стороне.
- Почему?
- Это самое важное в твоей жизни существо, а не игра. Ты вообще ни на что не обращаешь внимания…
- Стоп, я понял, кажется. Сейчас, – я затянулся сигаретой. – Скажем, мое самое важное в жизни существо вернулось из всеукраинского презентационного тура. Илья, прости по поводу расставленных акцентов.
- Да, я тебя тоже люблю. НАШЕ самое важное в жизни существо, – он обнял Владу.
- Блин, как ты охуенно формулируешь. 
- Так, хватит, – она попыталась капризно вырваться из его объятий, но не очень старалась.
- Существо, заткнись, – продолжил я. – Так вот, имеет ли значение, где я встречусь с этим существом. С одной стороны, это существо для меня важнее всего. Илья…
- Аналогично. Продолжай.
Он быстро поцеловал ее в волосы – как они мне оба нравятся! 
- Но, с другой стороны, поведу я это существо в дорогой ресторан накормить его чем-то изысканным, напоить дорогим алкоголем, чтобы потом торжественно выебать в шикарном номере пятизвездочного отеля, или буду выбирать скидки в макдональдсе, чтобы потом пойти в общагу, с которой предварительно попросил убраться всех троих соседей по комнате, из которых один все равно не ушел, потому что дрыхнет пьяным под окном на чужой койке…
Меня удивило, что она не возмущается очередному сравнению со сверхъестественным и всемогущим существом, и я мельком глянул на нее.
- Богдан, тебе хочется повести меня в ресторан? – спросила она, тут же уловив мой взгляд.
- Вообще-то хочется, – спокойно кивнул я. – Причем в самый дорогой, который есть, хотя я в них совсем не разбираюсь. И снять номер в пятизвездочном отеле, хотя я в них тоже не разбираюсь, но где-то слышал, что это самые лучшие. Да, Влада, мне этого хочется. 
- Ты понимаешь, что мне глубоко на это все плевать – кроме ТЕБЯ.
- МНЕ не плевать. В том-то и дело, ты понимаешь? Я ХОЧУ. Хочу, не знаю… как, например, хочу носить тебя на руках, но не могу из-за этой ноги. 
- Поехали со мной в Берлин?
Она смотрела изотропными глазами. Я же, растерявшись, взглянул на Илью и прочел в его взгляде то, что не хотел щас там прочесть.
- Это будет понарошку, потому что у меня все равно нету денег. 
- Богдан, ты не забыл, что я должна тебе за перевод? Уже за два. Если хочешь, я заплачу тебе роялти за полгода, и ты закажешь столик в ресторане и мотель.
Я опять растерянно взглянул на Илью, и Влада взглянула следом, улыбнулась ему.
- Пригласи в ресторан нас двоих, если хочешь, Илья, ты же не против? 
Сейчас я почему-то часто думаю об этом ресторане. Наверное, вы в курсе, что среди множества интерпретаций знаменитого двущелевого эксперимента Юнга есть и довольно мейнстримная, так называемая многомировая интерпретация Эверетта, на которую издавна дрочат почти все гуманитарии. Вкратце говоря, там имеется в виду, что вся вселенная на самом деле как бы является квантовой суперпозицией самой себя – то есть пребывает во всех множествах возможных состояний, а каждое конкретное состояние, как и в двущелевом опыте, всего лишь фиксируется конкретным наблюдателем, ну, в смысле, это можно представить так, что существует (на самом деле нет, но щас неважно) масса непересекающихся вселенных, в которых каждый наблюдатель видит свой уникальный результат опыта, но наблюдатель по сути всего один, но в этом множественном состоянии, которое он каждый раз приобретает, нет противоречий, потому что невозможно наблюдать вселенную извне. Короче говоря, это просто красивый образ, но я щас часто думаю о том, существует ли вселенная, в которой где-то в конце февраля 2022 года мы втроем пошли в этот проклятый ресторан в Берлине. Мне почему-то нравится в подробностях представлять, как это было бы. Я думаю, я оделся бы непритязательно, конечно, я не надел бы никакой костюм, но мне, наверное, хотелось бы джинсы, какие-то светлые, наверное, в меру облегающие, мне не особо, на мой взгляд, идут скинни (хотя Илья как-то предложил мне примерить в секонде, и ему понравились – мы их купили, но я их почти не носил). Возможно, стоило надеть скинни, раз ему нравилось? По идее, мне они должны идти при моей фигуре, но я постоянно говорил ему, что у меня ноги какие-то не то чтобы кривые, но узловатые, что ли, а может, излишне плотные, такие, как у слоненка, мне всегда казалось, что у меня какие-то немного выпирающие ляхи и, может, для парня излишне округлая задница, хрен его знает… На самом деле вот что – мне нравилось носить все то, что нравилось ему на мне, но хромать в облегающих джинсах мне почему-то всегда было попросту стыдно. И я предпочитал немного более свободные модели, оправдываясь их удобством. Вспоминая это, я почему-то ругаю себя за то, что не надевал для него эти гребаные джинсы каждый божий день. Возможно, есть вселенная, где я их надевал? Но если так, то и в той берлинской вселенной я могу выбирать, что хочу, и компромиссно я надел бы узкие, но посвободнее, у меня есть пара хорошо сидящих, подчеркивающих, но не выпячивающих задницу и ляхи, но при этом с помощью свободной штанины визуально делающих ноги ровнее, что ли, и главное – в них почему-то субъективно мне не так стыдно хромать из-за этой свободной штанины. Короче – не суть, скажем, я бы выбрал джинсы по фигуре. Думаю, что светлые, те скинни были светлые, что мы купили в сэконде. Вряд ли я бы надел рваные – мне они кажутся моветоном, но, может быть, потертые слегка, что-то такое, как бы ношенные. Думаю, что наверх я надел бы рубашку или свитер, если свитер, то немного растянутый, такой домашний, возможно, с широким горлом, мне нравятся еще такие, с этой шнуровкой возле горла, типа, знаете, ну, что-то нонконформное, а если бы рубашку, то либо темную свободную, а может, даже клетчатую, но тоже темную, неброскую, я бы надел еще что-то типа кедов, ну, таких, чисто уличных, почему-то я думаю о салатовой подошве или шнурках, ну, типа – мне нравится салатовый и вроде бы идет, но только тоненькая нотка. Наверное, я бы даже рискнул нормально подстричься, не скажу точно как, но я всегда предельно примитивно стригся, стесняясь паралича половины лица, потому что мне казалось особенно жалким делать красивую прическу при парализованном ебале. Но я бы постригся, наверное. Вот тупо долго выбирал бы и выбрал бы то, что понравилось больше всего. Наверное, я даже сделал бы легкий маникюр. Я говорил, что рука, ну, запястье, которое у меня хуже функционирует, само по себе меньше здорового и кажется немного ссохшимся. Так вот – плевать, для такого случая я бы сделал маникюр, не то что прям ногти, хотя возможно – мне всегда хотелось что-то типа едва уловимых красивых рисунков этим черным лаком, ну, для особого случая. Духи бы я использовал те самые, какими душится Илья с того самого свидания с Владой. Потом бы я купил два букета – желтые розы и бледно-розовые тюльпаны. Хочу, чтобы букеты были самыми красивыми в Берлине. Я представляю, как заезжаю за ними на машине с водителем и, выйдя из машины, несу эти букеты и дарю их им – желтые розы Владе и бледно-розовые тюльпаны Илье. Я почему-то хочу, чтобы Влада была в платье, таком, возможно, осеннем, как на той презентации, которую мы смотрели вместе с Ильей, и он дрожащим голосом рассказывал, как сильно ее любит. Она бы была в платье, обута, возможно, тоже в кеды или кроссовки, я не люблю, когда она надевает каблуки, мне кажется всегда, что ей ужасно неудобно и больно, и она почти не носит каблуки из-за этого, хотя пару раз надевала при нас, и, я признаюсь, в этом было что-то манящее, я, помню, ей сказал, что пускай лучше будут как аксессуар в сексуальном контексте, но, Владочка, если ты хочешь – надень каблуки эти, я нанял машину с водителем, ходить много не придется, да и вообще, если уж я не могу, то Илья на руках понесет тебя. У тебя распущенные волосы, но если не очень удобно, то пусть будет такая как бы небрежная прическа, собранные не прямо на голове, а как бы на шее или спине, стильно небрежная прическа, над небрежностью которой долго бы работали специалисты. Знаешь, чего я хочу – макияж. Ты будешь накрашена, не потому что тебе это нужно. Ты знаешь, как я тебя обожаю утреннюю, после душа, например, как ты тогда смеялась, «неухоженную», но сейчас я хочу, чтобы ты долго собиралась, делала прическу, макияж. Я представляю, как ты долго красишься перед свиданием со мной, а Илья, возможно, бреется или расчесывается рядом, мне нравится это представлять, представлять, как вы долго собираетесь, и ты красишься, а Илья, например, ополаскивается лосьоном после бритья и трогает руками свои волосы. Возможно, в какой-то момент вы улыбаясь, взглядываете друг на друга и целуетесь, и ты опять подводишь губы, а Илья опять же умывается. 
Я специально так много описываю Владу, потому что знаю, что и Илья так хотел бы, это трудно объяснить, что мы любим друг друга одинаково втроем, но Влада – наш брилиантик. Ну, короче, Илья бы был гладко выбрит (хотя темная щетина у него растет настолько быстро, что, может, уже и не так гладко), а его густые волосы отросли, ну, на какой-то сантиметр больше, чем ему обычно нравится – это всегда делает его таким немного расхристанным, ну, не подберу другого слова, ха. Хочу, чтобы Илья, как и тогда, был одет немного в унисон со мной – что-то темное и небрежное наверх, вот ему офигенно идут рубашки и тенниски, вот прям вообще идеально, подчеркивают плечи и вообще фигуру, думаю, приталенная ему бы как раз на этот случай и, возможно, тоже джинсы, может, серые и тоже немного потертые. Неплохо и какие-то не официальные туфли или типа того. Да, у Ильи еще будет курточка, но он предварительно накинет ее на плечи Владе, потому что вечер и февраль, хоть и Берлин. Отдав цветы, я поцелую их обоих в губы, неважно, в каком порядке, и приглашу в машину, сказав что-то типа:
- Столик ждет.
Обязательно надо что-то такое сказать. 
Я почему-то много представлял сейчас эту сцену, и конечно, и сам ужин, наши разговоры (мы говорили много красивого и умного), и путь в мотель, и, конечно, наш секс. Да, секс я представлял в очень разных вариантах, но все-таки чаще я был инициатором, скажем – мне нравилось думать именно в том ключе, что это ведь я пригласил их на это шикарное свидание и теперь хочу сполна ими насладиться. Хотя, не смотря на мою страсть, они то и дело отвлекаются друг на друга. И мне это тоже нравится. Это ведь совсем не мешает мне наслаждаться ими. В этих фантазиях самыми интересными бывают именно всякие мелкие детали типа, например, я лежу и смотрю, как они курят у окна (Илья не курит, но ради такого случая не отказал бы Владе) и как типа их голые фигуры кажутся мне черно--белыми или в какой-то сепии на фоне этого окна. Да, они курят одну сигарету, передавая ее поочередно друг другу. А может, украдкой еще и целуются. Мне почему-то нравится думать, что они именно украдкой целуются и улыбаются, глядя друг другу в глаза, потому что я типа купил их за деньги, а между собой они пара, и поэтому они целуются и смеются украдкой. 
Моя сигарета обожгла мне пальцы, и я вновь увидел в глазах Ильи то, чего и боялся, а затем он все это озвучил:
- Езжайте с Богданом.
- А ты? – спросила Влада.
Не знаю, понимала ли она контекст тех наших с Ильей гляделок, вообще она очень чувствительная, но тогда – все-таки думаю, что нет.
- Ну, Влад, я на работе, тут квартира и коттедж, к тому же я недавно ездил. 
Он обворожительно улыбнулся Владе и, кажется, все-таки она не понимала подтекста. Я сейчас вот о чем думаю – они говорят, что никто не может наблюдать вселенную извне. Это, я так понимаю, само собой разумеется во всех интерпретациях и пр. А что если может? И когда я думаю об этом «может», мне становится немного жутко, ведь в воображении рисуется отнюдь не самое прекрасное в мире существо с большими изотропными глазами, а некий уродливый Шуб-Ниггурат, миллионами глазищ глядящий в наши волновые жизни. Вслед за этой мыслью приходит совсем уж абсурдная, но приставучая – о том, что притвор этой церкви чем-то мне напомнил щель.

***
Но на самом деле это весьма глупые мысли, не говоря о том, что ничего пошлее, чем метафоры из квантовой физики, представить себе невозможно – особенно в исполнении обоссаных гуманитариев (впрочем, у меня и гуманитарного-то нет – я школу даже не закончил, если честно, точнее, закончил по блату, за взятку, но щас не о том). 
Я просто зацепился за эту мысль, потому что втолковывал Владе кое-что важное, и от этого важного пытаюсь оттолкнуться теперь в своих воспоминаниях, скажем так – я ей сказал, что пусть не переводит разговор, и если метафора ресторана неудачна, то пусть подумает о своей вышиванке:
- А что с ней не так? – спросила Влада, предварительно игриво дернув меня за рукав прямо из объятий Ильи. 
- Все с ней так, но не вышиванка делает тебя, а ты наполняешь ее собой.
- В смысле? – она задумалась. – Ну, это глупости… 
- Да? Давай наденем вышиванку на Аврил Лавин?
- Да чушь… 
- Мы же тебе говорили, что вышиванка только подчеркивает твои черты, а не придает тебе их.
- Ну, слушай, Богдан. Ты сейчас серьезно пытаешься мне сказать, что Киевская митрополия идет Богу больше, чем РПЦ?
Я рассмеялся, а она сказала:
- Невозможный.
Но я не хотел этого сказать, понятно – я просто над ней подтрунивал (косички-косички). А если серьезно, то я потом Владе дальше привел старую избытую цитату о том, что из Украины еще неизвестно, что будет, а из России уже известно. И, типа, я это ощутил и в храме – что, может, эти попы еще какие-то неоформленные, и поэтому немного легче дышится, что ли. Мне действительно так показалось, и я думал о том, что подобным образом отношусь ко всей украинской идее, если хотите, – ее жизнеспособность в том числе в какой-то новизне.
В целом же, возможно, будет неожиданно, но мне даже по-своему понравилось. Можете удивляться, но во всем этом действительно было какое-то таинство, что ли. Мы стояли там рядом втроем, Влада посерединке, а мы по бокам, и мы оба постоянно краем глаза следили за Владой, потому что не знали, когда правильно креститься, и когда она поднимала руку, то мы поднимали вслед за ней. И я же говорил вам, что люблю ее. Так вот, это «люблю» – это значит и креститься вслед за ней, и хотеть в ней раствориться, или, быть может, наполниться ею до края во всех человеческих и нечеловеческих смыслах. Я видел, что нам с Ильей обоим хочется ей подражать и повторять за ней, и, стоя в том храме, я сформулировал впервые эту максиму, которую потом не раз транслировал Владе. Дело в том, что я, может быть, впервые отчетливо подумал о том, что никаких Шуб-Нигуратов, наполняющих пространство этих и подобным храмов такой невыразимой тоской, на самом деле не существует. Они – абстрактные идеи, как сказал тогда Илья, ну, что-то типа вирусов, жрущих ресурсы компа, чтобы он тупо майнил крипту, вместо того чтобы серфить в сети или улучшать в фоторедакторе снимки для семейного альбома. Их нет, потому что никаких миллионов их глаз нет, а есть только мои зеленые глаза, которыми я вижу этот мир, и есть еще бесценные медовые глаза и серые большие изотропные глаза. И тут я понял, что вот эти изотропные глаза создали время, и пространство, и само понятие созидания, и все кровавые козлы с миллионом глаз вышли из этих серых изотропных глаз, ведь кто-то же меня привел за руку в этот храм и провел сквозь эту щель-притвор. И тут мой гнет как будто испарился, потому что я внезапно ощутил не нас и не себя частью этого пространства и времени, а это пространство, и время, и эти унылые песнопения – частью Влады, а ее частью я не только согласен был быть, но и жаждал этого. Она стояла и крестилась – я крестился вслед за ней. Мне вдруг пришла в голову какая -то важная мысль, но знаете, как оно иногда бывает – я почему-то не мог ее как бы уловить за хвост, как будто мозгу то ли не хватало мощности, чтобы ее четко сформулировать, то ли он выставлял передо мной какие-то преграды, бывает так, что мозг как бы купирует какую-то мысль, оставляя ее невысказанной, но тем не менее вот в этом невысказанном виде как бы сохраняя ее где-то в закромах, чтобы она всплыла там через какое-то время. Ну, у меня так бывает иногда. И я, помню, тоже забыл об этой мысли и отложил само воспоминание о ней. Пока же нам вынесли эту чашу, потир, или как она называется, и прикоснулись к нашим головам – сначала Илье, потом Владе, а потом мне. Ведь, кроме нас, в тот день больше никто не причащался. Кажется, после этого мы пошли к исповеди, тоже в том же порядке, и она произошла как-то сумбурно и быстро – как Влада и говорила, ни о чем тот худощавый поп не расспрашивал. По идее, кстати, не потому что он был знаком с Владой и все такое, а просто потому, что оно так заведено, типа – особенно расспрашивают на первом причастии, но я уже причащался, в школе еще, раза два, давно, конечно, но все-таки было, родители водили, короче, это долго объяснять, но батя эту моду принес из первых поездок на заработки в рашку, ходил еще с семьей какой-то его кум, которого я почти не знаю, кстати, из Конотопа, ну, короче, это продлилось не особо долго и сейчас уже не важно. Я только запомнил, что когда поп (он, кстати, был какой-то не давящий, знаете, вот при всем… опять же – потому что ПЦУ или сложилось так?) спросил, раскаиваюсь ли я в грехах (вообще в грехах, я ж говорю, что он не конкретизировал), то я очень быстро подумал вот что. Как я и писал выше – я не раскаивался в своей любви к Илье и Владе, потому что не считал эту любовь грехом. Я мог бы долго сейчас разглагольствовать на эту тему и, кстати, возможно, в каких-то аспектах и втащил эту дискуссию даже с не особо умным попом. Ну, я, короче, конечно, не стал бы дискутировать с попом вообще, дело не в этом, когда-то один неглупый человек посоветовал мне вообще не спорить с дураками, потому что чем дольше ты споришь, тем меньше понятно, кто из вас кто. Ну ладно, я специально издеваюсь, но, если хотите подробней, то я попытаюсь, хотя сразу говорю, что аргументация моя тут не очень держится кучи просто потому, что я не размышлял об этом до встречи с Владой, а потом случалось, что мы это обсуждали, и щас я попытаюсь вспомнить свои аргументы. Короче, вот что – половину этих библейских кулстори о геях, типа Содома и Гоморры, вообще можно пропустить с покерфейсом, потому что – а какого, собственно, хуя? Там во всех нормальных переводах, насколько я помню, в этих историях идет речь об угрозе сексуального насилия, а не о гомосексуализме как таковом. Воля ваша, но этот гомосексуальный контекст попы всю дорогу туда подтаскивали, не пойми на каком основании. Иногда мне даже казалось, что есть какая-то традиция у клириков еще с катакомбных времен самозабвенно гатить друг друга, не допуская к себе женщин, и в то же время садистически и мазохистически друг друга в этом обвинять, ну, типа, чтобы было слаще, типа добавляет остроты. Могу понять в каком-то смысле, хотя к БДСМу равнодушен, как и говорил. Ну, это ладно, я опять ерничаю, но по серьезу – там если лезть в залупу, то можно найти более-менее твердый запрет на гейство вот в этом куске из Левита, но, позвольте, тут нахер возникает миллион вопросов. Ничего, что, например, там где-то буквально перед этим в предыдущей главе сказано, что нельзя употреблять в пищу кровь? Или отцы церкви по этому поводу продемонстрировали охуительную сверхманевренность, и это уже, типа, не считается? Ничего, что там свинины тоже жрать нельзя? Я об этом всем знаю, потому что как-то в Конотопе уже, в ЦРБ, лежал с одним дедом – свидетелем Иеговы, при получении инвалидности, короче, еще школьником будучи, и он мне так башку напарил этим всем, что я до сих пор помню. Там прикол в том, что палата была четырехместная, и в ней лежали вот это я, шестнадцатилетний еще, с трудом передвигающийся на костылях, вот этот дед, лежачий полностью, еще один дед, поначалу не совсем лежачий, но об этом позже, и еще один айтишник, наносек из Киева, приехавший в Конотоп на выходные с какой-то своей блядью и сломавший лодыжку на катке. А, да – поначалу мы вообще лежали там втроем: вот этот айтишник и на месте иеговиста – начальник местной исправительной колонии поселения, полковник милиции, что ли, я уже не помню. Было сразу даже как-то скучно – этот айтишник со мной не особо разговаривал, он вообще держал себя заносчиво со всеми местными, как мне показалось, и целыми днями смотрел фильмы на нетбуке, у меня не было денег на такой нетбук, и я считал айтишника уебком. У меня был простенький смартфон, не помню уже, какой-то хуавей, кажется, но в больничке не было вайфая, а мобильный интернет еле грузил, и фильмы я посмотреть не мог, а к айтишнику вечерами приходила молодая постовая медсестра и приносила ему фильмы на флешке – она, наверное, дура, думала, что он в нее влюбится и заберет в свою айтишную страну. Слава богу, у меня был старый, еще в средних классах на подаренные деньги купленный mp3-шник, я до сих пор как-то не люблю слушать музыку на телефоне, не знаю почему. Ну, короче, этот айтишник постоянно смотрел фильмы, положив нетбук на пузо и надев наушники, я что-то смотрел в смартфоне, или слушал музыку, или читал газеты (в больницах все время хранится какое-то просто невообразимое количество газет, особенно в травматологиях, короче – где много лежачих; ну, хотя, может, щас уже и нет), а этот полковник милиции, блин, это вообще прикол, короче, он почти не слышал без слухового аппарата, а в этом аппарате как раз села батарейка, и никто не мог никак ему ее купить и привезти, он громко объяснял несколько раз, что там какой-то невьебенный аппарат, батарейки к которому не везде продаются. Ну, короче, этот мент тоже читал газеты и постоянно их у меня забирал – с моей тумбочки – в конце концов мне это надоело, и я, помню, с каким-то трудом скачал на смартфон «Идиот» Достоевского и перечитывал его – кстати, не знаю, почему именно его.... Ну, это все не суть – этого полковника вскорости выписали, у него вообще какая-то фигня была, мы жили с айтишником вдвоем дня два и, на мое счастье, я познакомился и даже немного подружился с парнем из соседней палаты, ему было лет двадцать и вообще-то он был военным, то есть мобилизованным, не помню уже из какой волны, на самом деле он то ли не был на Донбассе, то ли был совсем немного, он не был ранен, а сломал бедро, неудачно спрыгнув с БТРа, представляете? Ну, я-то знаю, что это возможно, потому что со мной как-то в Киеве лежал один мужик, который сломал бедро, упав у себя в кабинете и ударившись бедром об угол письменного стола – и не такое бывает. Ну, и вот, этот солдат лечился тут с этим бедром, я, помню, говорил ему, что его тут не вылечат, а надо ехать в Киев, а он говорил, что вообще-то его собираются комиссовать и у него нет денег никуда ехать. Ну, короче, этого солдата через несколько дней тоже таки куда-то перевели – может быть, в какой-то госпиталь, но я тоже не помню уже, а к нам в палату вселили сразу двоих потерпевших – один был этот дед-иеговист, он жил в селе неподалеку у какой-то марухи, пешком шел по пенсию в город, и его в предутренней темноте нечаянно сбила машина. Вторым был дед тоже из села, но натуральный колхозан, а не как этот, и он, прикиньте, пьяный ехал на велосипеде и вел за уздечку коня, и вот не спрашивайте, как это могло вообще произойти, но он на этом велике по типу ебнулся в канаву, а этот конь, в свою очередь, ебнулся прямо на него. Не то что затоптал копытами, а именно что ебнулся сверху на деда как-то типа боком, типа тот, падая, схватился за уздечку и свалил коня вот прямо за собой в эту канаву. Но дед там был такой дебелый, я не то чтобы не верю. Я даже обрадовался этому деду поначалу, потому что он был такой веселый, с прибаутками, а иеговист почти совсем молчал, как будто бы боясь всех нас. Но ночью наступил пиздец, потому что дед походу чуток протрезвел и его накрыла белка. Ну, бля, натуральная белка, вот если вы не видели никогда, что это за залупа – лучше просто слушайте, потому что я по травматологиям на эту срань за глаза насмотрелся. Я, блядь, сразу понял, часов около одиннадцати, что щас будет – дед начал буянить очень резко и хотел вставать, я на своих ебучих костылях пока поднялся, пока, блядь, разморгался, где тот ебучий выключатель… Короче, я пытался его уложить немного, но быстро плюнул и позвал сестричку – дура спала в ординаторской. Укладывали его вчетвером по ходу – позвали еще, кажется, дежурную бригаду «скорой» снизу, или что-то типа. В ту ночь его, короче, привязали, а потом еще пытались лечить, по-моему, даже я сказал сестричке, что просто дайте ему ночью грамм пятьдесят – верняк, или везите в наркологию прямо отсюда. Я в Сумах подобных кадров видел. Ну, короче, я уже не помню, давали ли ему пятьдесят граммов или он постепенно сам немного утихомирился, но это ж, сами понимаете, всю ночь, блядь, монологи-хуелоги, я почему-то запомнил что-то типа такого (а там много было подобного):
- И от как оно так, шо земля там такая, шо каждый шофер едет и спрашивает: чего же она такая злая и не родит, от чего? Да-а… Сидят надо мной тринадцать зайцев!
Ну, короче, этого колхозного уебка забрали вскорости какие-то инцестуальные уродливые родичи, и я уже подумал, что все стабилизировалось – айтишника со дня на день выписывали, да он уже почти в палате не бывал, и даже ночевал с сестричкой в ординаторской довольно часто. Но тут раскрылся с новой стороны второй – сбитый машиной дед. Ему было уже под сраку лет, и он, как оказалось, был родом с Камчатского полуострова, но работал почти всю жизнь в советской Украине, и даже на каких-то должностях нехилых, чуть ли не в министерстве, а в 1990-х прибился к этим иеговистам, продал, короче, все, что было, за несколько лет, типа в пользу церкви, и вот жил у какой-то марухи в селе и ходил пешком по пенсию, потому что даже на автобус не было. Короче, вот если вы с ними не общались, то, наверное, даже не представляете, какие это душные типы. Он всякий разговор сводил к этой религии, и когда я напрямую спросил: «Вы из свидетелей Иеговы?» – ответил с блаженной улыбкой, что «есть только один бог, а Иегова – это его имя». Ну, понятно – решил я. И да, каждый раз хотелось тупо уебать. Ну, типа: «Ну, неужели ты не можешь по-человечески разговаривать, надо каждую залупу выводить к монотеизму?» Я там впервые, кстати, эту мантру с часами, которые сами собрались, услышал – ну вы представляете? Ну, короче, он травил вот эти стори, а мне невмоготу было его заткнуть, потому что, во-первых, я был школьник, а он старый дед, а во-вторых (и, наверное, в-главных), мне было его немного жалко. Он лежал на такой же вытяжке, как я около полугода назад, такой очень худощавый до изнеможения. К нему никто не ходил, и он постоянно выпрашивал у меня еду – то «парочку пельменей», то кусок колбасы, вот тупо как ребенок – «можно парочку пельменей?» Я не мог ему отказать, а после парочки пельменей он обязательно опять травил всю эту муть. Забавно, что ему на самом деле было что рассказать – какие-то детали прорывались иногда, и это было интересно, например, про консервы «спам» из американского ленд-лиза, которые он ел ребенком на своей Камчатке. Такие баночки забавные, колесико по кругу – открывашка, а под крышкой вареная колбаса типа докторской в масле. Они ели эту колбасу, а масло вымазывали хлебом. А потом хранили эти баночки как ценность. 

***
Ну, короче, о книге Левита. Я думаю, вы поняли и так, к чему я клоню – есть такая поговорка, что «закон как дышло – куда повернешь туда и вышло», так и тут. Почему этот кусок считается актуальным, но мы не приносим Иегове в жертву животных и не окропляем жертвенники их кровью? Как насчет субботы, которой этот иеговист мне всю плешь проел – по-ихнему, выходной в воскресение и вообще почитание воскресения — это чуть ли не смертный грех? Как насчет лесбийства, о котором в книге ни упоминания? А если лесбийство норм, то почему тогда всех женщин, надевающих штаны, мы не считаем грешницами – разве это не надевание одежды другого пола, которое там также возбраняется? Как насчет вообще прелюбодеяния, ведь по этой логике прелюбодействующий вообще ничем не лучше гомосексуалиста, а если ты посмотрел на женщину с желанием, то ты уже автоматически прелюбодействующий – при том, что, блядь, доказано научно, что эрекция вообще в спинном мозгу рождается, это рефлекс ебучий, ну, серьезно. Но если так, то, может, стоит все-таки одеть всех телок в паранджу? Ах, нет? Это ДРУГОЕ? Ну, понятно. Не говоря уже о том, что, возможно, Христа распяли за изгнание торговцев из синагоги, а вот эти свечки – это, типа, не считается? Ах, ведь это подаяние… Понятно. Все с вами понятно. Ничего, что этот самый Моисей был, вероятно, многоженец? Короче, вот, чтоб вы понимали, насколько мне тягостен этот даже воображаемый спор с попами – представьте, что каждый раз я вижу этого иеговиста, разговаривающего сплошными цитатами из «Сторожевой башни», между которыми он то и дело просит поделиться колбасой. И мне совершенно не хочется с ними спорить – просто хочется, чтобы они не лезли в мою жизнь. Вот у них есть такое понятие о непрощаемом грехе, типа хула на святого духа, в котором они стопудово обвинили б и меня, так вот – все их речи для меня такой же смертный грех, что-то вроде хулы на образ божий в человеке, это чтобы им было максимально понятно. 
И тогда, на этой типа исповеди, я, помню, чистосердечно сказал, что грешил, потому что я действительно грешил. Я грешил, когда орал на Владу и довел ее до слез, грешил, когда не мог вдолбить Илье, что он не виноват в смерти его родителей, грешил, когда ленился приготовить ужин или мало двигался, грешил, когда капризничал, грешил, когда не мог сформулировать Владе, что моя любовь к Илье и к ней и есть моя религия, грешил, когда кончал раньше нее или дразнил ее, приставая к Илье, а ее игнорируя, ну… я не знаю, что мне еще здесь сказать? Я в этом раскаиваюсь. И самое главное – я раскаиваюсь в том, что прыгнул вниз почти что десять лет назад. Потому что если существует этот бог, то он уже самостоятельно меня посрамил, посрамил тем, что показал, чего бы я лишился, если бы случилось все, чего я так тогда хотел. А если бы это случилось, то я не встретил бы Илью и Владу. И, думая об этом, я искренне раскаиваюсь в том, что тогда прыгнул. И так я и сказал тогда попу. 

***
Смутно помню это каннибальское причастие, лишь почему-то четко помню Владу со сложенными на груди руками, и как она подходит, открывает рот. Возможно, именно тогда эта недооформленная мысль пришла ко мне. Я просто вспомнил, что на иврите Святой Дух женского рода. И в этот миг, как у меня часто бывает, на меня посыпались фантазии и образы, и размышления, в один лишь миг – они как будто бы сложились в моем сердце в этот миг. Я вдруг сформулировал для себя то, что и так знал, но, может быть, не понимал – что красота Влады, от которой я схожу с ума, – это, без сомнения, красота Бога. Но Бог – он разный и един во всех обличьях, и я могу влюбляться в него всякого. Вот Влада – это Бог, который дух. Я вспомнил его функции, так вот – ведь он же вдохновитель! Я вспомнил, что всегда, глядя на Владу, я испытывал даже не столько похоть, это было, но чувство было сложное, и определяющим здесь было вдохновение. Великое, ВЕЛИКОЕ Вдохновение! Так что же получается – вот это могущественнейшее из чувств, которое я испытывал, которое дарила мне Влада, всякий раз было чем-то вроде благословения? Ведь каждый раз я будто зажигался изнутри. И что же получается – вот это невозможное желание читать стихи, готовить кофе, подарить сережки, успокоить и обнять, и приголубить, заплести ей косу, целовать, заставить надеть шапку в слякоть и мороз, ходить на цыпочках, когда она заснет, переводить с русского на украинский, и даже желание взять ее сонную и невозможно прекрасную – это все, страшно подумать, может быть далеким отголоском того чувства, которое Творец испытывал, решив создать весь этот мир и нас? Я тут же представил Илью, склонившегося над разобранным паленым монитором, и Владу, тихонько подносящую ему кофе и целующею его в небритую щеку. И взгляд его медово-карих глаз в этот великий миг. О Господи, я не могу вам передать, что я испытывал! После этого поцелуя я во взгляде Ильи видел готовность починить до идеального состояния все паленые мониторы в мире… Так что же получается? Что это наше с ним общее желание всякий раз, видя ее невозможную красоту, изменять мир вокруг, чтобы ей было в нем хорошо – это что-то вроде духовного дара, а возможно, и того творческого импульса, который положил всему начало? Я думал об Илье, таком красивом в этом сосредоточении. Я думал о ней – нашей Музе… Но музе ли? Или… На иврите это пишется вот так : ‏רוח הקודש. Руах. Она. 

***
И тут все как посыпалось – она, Она!.. Зачем весь этот мир без красоты ее? Но это не какая-то смешная Белая богиня Грейвса, не великая мать палеолита, не Кибела, не Иштар, не Гея, не земля древних славян и не викка – это все такие же глупости, как вот эти унылые песнопения, как созданный в больных мозгах фантом Шуб-Ниггурата, – отчего же создан этот страх? А помните те мои размышления про песнь? Что Илья помог мне как бы отыскать Владу, вернее, помог вспомнить, что мы оба ее всегда искали, но забыли об этом. Помните тогдашний этот страх мой? Вот из него и вылез этот Молох. Его на самом деле не было, ведь грех – это не провинность, а ошибка, заблуждение. И из него рождаются несуществующие майнеры, съедающие душу. Но если ты все вспоминаешь и отпускаешь себя, то эти демоны рассеиваются, как утренний туман. Она. Она. Она и Он. И Он влюблен в Нее. И Она влюблена в Него. И, наслаждаясь друг другом, они создают этот мир и Дитя. Я вдруг вспомнил, что Исус был зачат Святым Духом, но если все было не так, и это просто перифразы перифразов? А если имеется в виду, что Она, то есть Дух, родила Ему в своей любви Дитя? Причем сейчас не важен пол ребенка: Дитя – это Плод Их Любви, это символ любви и их великого соединения в любви, это символ дальнейшей жизни и преодоления смерти. Я вдруг подумал, как все просто и понятно, как все не напрасно, как все здорово. Ну, неужели эти олухи не понимают, что чудеса – они, как в детстве, существуют? Вот ты влюбляешься, как я в Илью и Владу, и это никакая не похоть, не прелюбодеяние, не разврат, не блуд, а Дар Святого Духа? Зачем же они мучают себя фантомами в ночи? Ведь этот их Денница тоже ведь думал, что лучше Бога (или все-таки Богов, ну, то есть – Троицы) понимает его замысел, а что из этого случилось, а? Вот у тебя есть половые органы, гормоны, овуляция, эрекция, а ты выстраиваешь вокруг этого какую-то шизу и сам в ней задыхаешься. В моей фантазии сейчас же рисовалась эта правильная церковь, из которой я бы не вылазил, – с Ним, Ею и их Ребенком. Подумайте, какая потрясающая могла бы получиться икона с Отцом, обнимающим Мать, и Матерью, держащей на руках Ребенка! А представьте себе проповеди о мужской и женской привлекательности? Можете смеяться, но я сейчас же себе вообразил эти иконы, вообще эту церковь, ее священников (язык не поворачивается называть их попами), которые бы воспевали любовь и эстетику, нежность, телесность, но ничего из этого бы не противоречило учению Христа, ведь, как я и говорил вам раньше, всякий деструктив – он либо от недостатка любви, либо от неумения любить. От тех же заблуждений или боли. Вот как у нас троих: мы любим друг друга, и этого достаточно, чтобы никто из нас не силовал другого, не желал излишеств, и священники как раз должны такое объяснять – как угасить и превзойти насилие и как воспеть и утвердить любовь. Вы можете смеяться, но я это очень явственно увидел и возрадовался. И был благодарен Владе за то, что она привела меня сюда, и этим вновь таки мне показала, что она есть образ Духа. И даже (будете таки смеяться) я успел подумать о том, что, конечно же, у этих священников будут изысканные стильные облачения. А как иначе, если они будут проповедовать эстетику, любовь, телесность? Мне живо представились красивые парни и девушки в этих стильных облачениях – почему-то первым делом я подумал, что вот эти их подрясники, возможно, и неплохие, если по фигуре (во всяком случае, священникам и священницам придется посещать спортивный зал, а может быть, наука к тому времени всех сделает стройными просто?), хотелось бы чего-то стильного и аскетичного, такой подрясник, как у семинаристов, и мне нравятся такие, знаете, украинские широкие пояса из казачьих времен, парни будут бриться, но, возможно, им будет позволительна щетина (я просто не люблю бород ни у себя, ни у Ильи, а щетину – да), насчет причесок – сложно сказать, возможно, кому как идет, но все-таки не длинные (я не люблю, опять же), но, может, не слишком короткие, а у девушек, наоборот, длинные (ну, это вкусовщина, ну, простите, дайте помечтать), и почему-то представляется такая коса, как у Влады, которую она иногда любит заплетать и которую теперь я тоже заплетаю ей – пускай это будет форменная коса для священниц, можно? Ну, а остальное… в целом пусть будет как есть – христианство, православие (хотелось бы с нотой барочности, как в старые времена, опять же эта немного гетманская эстетика). По поводу молодости, кстати, тоже не пугайтесь – там будут и старшие, и, наверное, возглавлять будут люди в летах, как и щас, даже, наоборот, будет объяснена эстетика взросления и старости, но просто я хочу побольше юности, скажем, в приходах, приток молодости, потому что кажется, что сейчас молодость отрицается или стигматизируется, как и женственность – а это недопустимо. Напоследок мне представились как раз семинаристы – юноши и девушки в этих подрясниках и поясах, идущие по улице толпой и весело смеющиеся. 

***
Ну, в общем, вот такой я фантазер – хотя, конечно, моим фантазиям и не сравниться с фантазиями Влады, но я ведь не гений в отличие от. В любом случае, я был так одухотворен этими фантазиями, что всю дальнейшую службу запомнил совсем слабо. Что говорить, если я уже видел ее совершенно в другом как бы измерении – измерении моей только что придуманной церкви. Я уже продумывал какие-то каноны и многотомные богословские трактаты о единстве и различиях моей Троицы, я видел ученые диспуты о том, кто же все-таки главнее (спойлер: никто) и кто первее (спойлер: все), и как красивые юноши и девушки в семинариях упражняются в спорах на эту тему, я видел целые монастыри и ордены, посвященные Духу, Отцу и Ребенку, я видел женские монастыри, посвященные Отцу (почему нет?), и мужские – Духу (ну а почему, собственно, нет, если даже есть таковые у Богоматери?). В конце концов, возможно, образ Богоматери в значительной степени тогда бы слился с образом Духа, о, Вы только представьте красоту такой религии! Стихи Отца к своей Любимой, ради которой он и сотворил весь этот мир! Такие новые молитвы. Вы лишь представьте эти новые псалмы, где восхищение своей Возлюбленной считались бы своего рода величайшим благом! Я ведь говорил уже, что в этой церкви воспевалась бы телесность, но эта телесность была бы такой, которую я предпочитаю (ну, уж простите, раз это мои фантазии), – то есть не агрессивной, боже упаси, без всякого насилия, а какое-либо доминирование, скажем, считалось бы благом лишь по обоюдному желанию. Я не думаю, что в моей церкви был бы целибат. С другой стороны, я не люблю в сексе излишней демонстрации, какой-то сенсационности, избыточности, фронды и всего такого. У меня есть теория, что восприятие секса как чего то опасного и даже вот адского, что ли, – это как раз пережиток времен, когда это все подавлялось, ну, есть такое мнение, что вообще огрехи фрейдистского психоанализа зиждятся на том, что, по сути, он описывает душевный климат Европы викторианских времен, ну, слушайте, у него где-то в том же введении в какой-то лекции говорится, что вот-де, девочка из аристократической семьи приобрела на всю жизнь невроз в связи с тем, что в детстве мастурбировала с дочерью своей кухарки, или типа того. А эта дочь – ровесница этой аристократки – в этой связи никакого невроза не приобрела и была вполне реализована в половом смысле. Фрейд выводит из этого, что воспитание и вообще табуированность многих тем очень определяющие в этом деле. Ну, так и тут – вся эта взрывоопасность секса во многом, возможно, зиждется на вытеснении, а если людям будут с детства объяснять все правильно, то это не будет восприниматься как нечто запретное и, следовательно, станет чем-то, ну, как бы обыденным? Ну, это как, я не знаю, о – рок-музыка в СССР! Ну, знаете, все это помешательство на всяком роке, вот этих косухах кожаных и патлах, ну, я читал об этом, это протянулось даже в девяностые, довольно надолго, особенно в провинции. Это фактически стало то ли религией, то ли сектой какой-то, а это ж просто нахер музыка такая! Ну, просто людям разрешали слушать только Окуджаву (да и то с трудом), и когда немного приоткрыли – все как помешались. А потом все вроде пришло в норму, ну, со временем. Вот тебе рок, вот куча других жанров – слушай что угодно, только, пожалуйста, не считай необходимым принимать наркотики, ебаться без презерватива, пить в три горла, бить кого-то или резать себе вены только потому, что любишь рок. Ну, так и в сексе – я дико не люблю вот этот флер какой-то провокативности в сексе или типа того, ну, знаете, когда о сексе даже говорят как будто об участии в террористической организации. Особенно я в этом смысле не люблю БДСМ-щиков с их «темами» и прочей духотой, ну, это ладно, а то набазарю сейчас… В целом, я хочу сказать, что если секс станет обыденностью, то и сам по себе может лишиться всей этой зловещей ауры и в моей воображаемой церкви можно будет заниматься сексом (ну, в конце-то концов, уже сейчас контрацептивы есть на любой вкус, а в будущем, возможно, станет больше и гораздо более совершенных), но мне кажется, что будет некая особая культура телесности, которая будет преподаваться в этих семинариях – там во главу угла будет ставиться, например, уважение к партнеру и людям вокруг, будет объясняться, как можно наслаждаться друг другом и собой в любви без эгоизма, принуждения и всего прочего, которое на самом деле лишь мешает наслаждению. Но, возможно, будет и какое-то воздержание, но только не целибат, а вот именно… Ну, что-то типа этого нашего маленького поста с Владой, ну, это было по-своему прикольно, или, например, как я воздерживаюсь иногда от секса с Владой, чтобы именно специально сублимировать (и ее дразнить) – и в этом тоже есть какой-то кайф. Но в остальном секс будет считаться нормой, ну, а как, если Творец с Руах ебутся и даже зачали ребенка? Будет объясняться, что всякое соитие – это что-то типа отголоска великого акта творения, и это тоже таинство своего рода. Будет объясняться, что половая любовь – это именно та Любовь, о которой говорится, и всякая любовь – она идет от этого (ну, ведь так, кажется, и говорится в антропологии, что половой инстинкт, по сути, основа социального, или что-то в этом роде). Но при этом будет воспеваться богословие, ученость, поиск смысла бытия и все такое, ведь это так сексуально – говорить с Владой о литературе или философии! Я думаю, здесь должно быть что-то подобное тоже. 
Хоть верьте, а хоть нет – я это подумал за какое-то мгновение, а дальше, кажется, представил, как бы выглядела эта церковь в таком будущем (почему-то мне представлялось, что это именно будущее). Ну, для начала, интерьер бы был гораздо стильней. Иконы бы были – вот важно, иконы бы были даже круче Рафаэля, потому что воспевалась бы именно романтическая любовь как основа всего, я уже говорил об иконе «Троица-Семья» (так я ее назвал), еще бы была, например, икона такой задумчивой мечтательной Руах с каким-нибудь цветком, например, – это было в стилистике «фото влюбленной девушки», Святой Дух или Святая Госпожа, а может, это называлось бы по типу «Первый миг творения», в том смысле, что, глядя на невыносимую красоту своей Возлюбленной, Бог впервые задумал наш мир как подарок для нее. Икона, где Руах идет босая по воде («Создаваемый мир» – ну, знаете, из того места, где Дух Божий носился над водой), богословски это объяснялось бы так, что потрясенная Руах гуляет по просторам только лишь создаваемого ее Возлюбленным мира. Была бы икона «Супруги», где Творец, стоя за спиной Руах, обнимает ее за плечи, а она как бы еще сильнее укутывается в его объятья. Я знаю, что это все выглядит подозрительно гетеронормативно, но вы же понимаете, откуда это у меня – фотки Влады и Ильи. Ну, мне же нравится на такое смотреть и постоянно их фоткать, да, не скрою, там, в церкви, краем глаза следя за тем, не поднимает ли Влада руку, чтобы перекреститься, я постоянно как бы видел Владу и Илью, и Творец и Руах на этих воображаемых иконах были похожи на них. Но ведь может быть много икон. Я даже думаю, что в моей церкви были бы апокрифы, где в виде Творца и Руах изображались бы два парня или две девушки. Но это именно что ПЕРЕТЕКАНИЕ ликов троицы из одного в другое – вот что это, и в какой-то момент творец захотел прийти к любимой в виде девушки – почему нет? А в другой момент Руах пришла к творцу красивым парнем – что такого? Это так прекрасно. Надеюсь, что будет и апокриф или что-то в этом духе, где, например, Творец будет любить Руах в обличии двоих парней, хах. Возможно, я вас этим загрузил уже, но поймите, что мне так живо представилась эта церковь Любви, церковь воспевания мужской и женской привлекательности, церковь красоты мужчины, женщины и в целом Человека, что я был как будто бы не здесь, я думал об этом и думал даже о том, что, возможно, и все эти траблы с Грехом на самом деле пошли от желания контроля, от испуга от своих великих чувств и мелочного нежелания принять их во всей полноте. Ну, короче, я стоял и фантазировал, а служба между тем заканчивалась – помню короткую и весьма протокольную проповедь попа по поводу каких-то святок, я уже не вспомню точно – можно было бы высчитать, что это был за день и праздник, но мне даже неохота спрашивать у Влады, суть не в этом. Помню, что в конце нас поздравили с причастием, и я был почему-то благодарен, возможно, из-за этих вот фантазий, типа, я и правда что-то здесь обрел. 
Помню, мы ждали Владу в притворе – она говорила с попом там, недолго. Помню, Илья спросил:
- Ну… как ты себя чувствуешь?
- Хочу тебя поцеловать, – ответил я.
- Не надо здесь, – он улыбнулся.
Я улыбнулся в ответ. 
Мы вышли на ступеньки за Владой и попом, а когда она с ним распрощалась и подошла к нам с трогательной улыбкой на устах, я спросил ее:
- Можно уже?
Она еще шире улыбнулась, и я быстро чмокнул ее в щеку. 

***
Я уже говорил, что потом мы разговаривали о Киевской митрополии, но теперь скажу подробней, что мы сразу не пошли домой, а в нашу любимую бургерную. Но сначала мы долго гуляли по Миру, разговаривая, мы просто, короче, ходили вдоль проспекта туда и сюда – намотали несколько кругов. Нам с Ильей вновь захотелось купить Владе цветы, это было практически экстрасенсорно, я взглянул на него через голову Влады в этом уже практически сбитом на затылок платке с жар-птицами, он поймал мой взгляд и одновременно со мной притормозил свой шаг, пока Влада произносила какую-то длинную реплику, споря со мной. Я показал пальцем на Владу за ее спиной и изобразил жест вручения букета в ее сторону, Илья кивнул и, прикоснувшись к ее предплечью, сказал:
- Щас вернусь.
Слава его тренированным ногам – он быстро сбегал в цветочный, так, что Влада даже не заметила, продолжая спорить. Она почему-то довольно остро восприняла мои рассуждения о душности РПЦ. Не потому, что ей нравилась РПЦ, а, как я теперь понимаю, потому что у нее внутри шла какая-то борьба, и мои тезисы, вероятно, отзывались в одной из сторон этой борьбы. Помню, она все налегала на эту метафизику, и что мирское не важно, я в какой-то момент даже сказал, что нельзя, черт возьми, все сводить к посмертию, ведь даже в их религии это не приветствуется. И где-то после этого я вновь заговорил об украинстве в целом. Я почему-то очень хотел ее переубедить, наверное, мне подсознательно казалась опасной сторона, в которую она клонила – опасной в первую очередь для нее самой, конечно же.
- Знаешь, что такое вообще для меня украинскость? – сказал я. – Вот ты спросила, почему я стесняюсь, и все такое. А я действительно стесняюсь, не знаю, возможно, потому что боюсь показаться наивным. Знаешь, когда я очнулся в реанимации подростком, то вдруг как бы проснулся ото сна, в том смысле, что перед этим вокруг меня сгущались какие-то тучи… ну, бессмысленности существования. 
Я поджег сигарету, мы остановились. И когда я затянулся, Влада протянула руку, тоже затянулась, отдала сигарету назад. Это был между нами такой жест доверия, почти что механический.
- А очнувшись, я понял… Я понимаю, что это было измененное сознание из-за черепно-мозговой травмы и кровопотери, но я четко помню, что вот как ты сказала об игре – я как бы заигрался в игру и забыл, зачем я здесь, а тут как будто вспомнил, и весь мир налился красками, я говорил покойной матери: «Мам, я не хочу умирать». Да я попросту был еще пьян и нахапан. Помню, что шел такой дождь за окном, я никогда еще не видел таких сильных ливней. И знаешь, я отчетливо понимал, что жизнь не только не бессмысленна, но и полна счастья. И что я останусь в этой жизни, потому что я здесь не напрасно. Мне как бы хотели показать – ты заигрался, ну, окей, ебнись с кресла и проснись уже, пускай з дамагом, но проснись. И я проснулся.
- Ты не рассказывал об этом раньше, – она взяла меня за руку, и я сжал ее руку в своей. 
- Да. И знаешь, что самое паскудное в жизни? Не давать себе чувствовать. Не давать себе чувствовать, плакать, кричать, наслаждаться. Не давать, потому что… Ну, выглядит глупо, наивно. Из-за вас я это понял окончательно – влюбившись в вас. Но ты боишься показаться глупым, облачаешься в цинизм или сарказм, ну, знаешь, ты тогда сказала. И знаешь, что мне сейчас кажется, – что это отрицание естественности, искренности – и есть зло. Вот это все давно известно, уже было, да, конечно, мы вам говорили. И зло в своей сути – это неумение чувствовать. Ну, эта суеверная боязнь – «не смейся – плакать будешь». Всезнайки, боящиеся собственных чувств. Может быть, этот страх стоит и за моим вот этим отрицанием себя. Ты рассказала мне о Берлине, и я так проникся этим, потому что знаешь, что такое Украина? Украина – это жизнь. Для меня Украина – это вот это оголенное чувствование всего мира и жизнь как отрицание смерти. Представь себе границу этого Дикого Поля после монгольского нашествия на Русь, представь, как этот край был поруган, осквернен, забыт, и что же… вдруг из какой-то Венгрии и Польши, из Литвы, Татарии, Балкан, короче – отовсюду приходят какие-то злыдни, и мешаются с остатками прячущихся в чащобах русов, и ЖИВУТ. Ты понимаешь? Сколько тоски вот в этих запорожских думах, да? Но сколько счастья и веселья – это ведь и есть барокко, как у тебя в книжках, это степь до горизонта через всю Евразию, и ты один в ней посреди безвременья, травы и истлевающих костей, вот этот твой перинатальный страх, прикинь, что ты одна среди степи, и над тобою небеса, но знаешь что – в этой степи грохочет твое сердце. Понимаешь? Вот что такое Украина – грохот сердца, отрицающий саму идею смерти. Но это больше чем какая-то идея-отрицание, ведь сердце не отрицает идиомами, оно стучит и гонит кровь с гормонами и кислородом, значит – Украина вездесуща. Она стоит и смотрит на меня даже сейчас, и страшно представить, сколько народов и сословий переплелось и смешалось, чтобы породить ее невыносимую красоту. И вот она стоит, и волнует меня, и смеется над тем, что я все свожу к эросу… а я буду сводить, потому что эрос и есть мой ответ смерти, как и моя влюбленность в ее ведьмины глаза
- Они же были изотропными? – спросила Влада.
- Мне сейчас захотелось так.
- Я так люблю тебя. 
- Смотри, Илья!
Этот придурок опять же запорол все на корню. Короче это был ТАКОЙ момент, чтоб вручить ей цветы, что лучше не придумаешь. И он как бы вручил, желтые розы, все дела, они даже поцеловались… И тут этот придурок из-за спины протягивает мне бледно-розовый тюльпан в красивой упаковке. 

***
- Какой ты идиот!
- Бери тюльпан и не стартуй, а то прямо тут поцелую.
- Придумал бы что-то пооригинальнее. 
- Поцеловать? 
Я пиздец смутился. И тут он сказал Владе:
- Я как-то подарил ему на 23 февраля.
- Не вздумай ей рассказывать!
- Заткнись! – это мне Влада.
- Ну, че я буду..?
- Дай!
Она забрала у меня тюльпан и присовокупила к своим. Короче, ей очень понравилась эта история, но проблема состояла в том, что теперь она меня точно этими тюльпанами заебет. Я, набычившись, шел рядом с ними, засунув руки в карманы, но мы шли не спеша, так что я не особо и заметно хромал. Влада взяла меня под руку, в другой держала букеты.
- Илья, – сказал я ему, когда они наконец заткнулись. – Спасибо. 
Илья взглянул на меня таким обжигающим взглядом, что меня даже немного передернуло. От удовольствия. Затем он наклонился к Владе и, что-то шепнув, поцеловал ее. Она довольно улыбнулась и с точностью передала мне этот поцелуй.

XII

Я так переживал из-за того, что смысл цветов был в том, чтобы красотка Влада так красиво шла по Миру в окружении нас с красивым букетом в руках. Но так как она взяла и мой тюльпан, то все в принципе и получилось, как я хотел. И в этом было даже что-то сексуальное, признаюсь – никто, кроме нас, не знал, что этот тюльпан на самом деле предназначался мне – ну, может, просто девушке преподнесли цветы два парня, но я-то знал, и меня почему-то согрела мысль о том, что, может быть, где-то очень глубоко я и не хромой урод, а бледно-розовый тюльпан по типу этого. Что Влада – это роза, величественная, пахучая, чудесная, но ведь тюльпан тоже по-своему красив и привлекателен… Она, как будто читая мои мысли, нюхала розы и как-то особенно жадно отдельно вдыхала запах этого тюльпана. Я представил, что несу этот тюльпан и время от времени вдыхаю его запах, как она. Боже, я так люблю Илью. Но, возможно, – это я тогда подумал, – мне стыдно проявлять эту любовь к нему на людях не потому, что мы оба мальчики, а потому, что я хотел бы быть красивым рядом с ним, но я такой, как есть. Когда я падал, то по ходу уебался головой о бетонный навес подъезда – возможно, это и спасло меня, но сделало уродом. Моя голова раскололась, как орех, перелом основания черепа был не открытым, но со смещением, от этого голова вообще не особо пропорциональна, хотя это, возможно, и не так заметно. Забавно, что когда я, например, краснею, то по носу и под глазами теперь образуется такая багровая линия – именно по разлому (хотя он, конечно, сросся). Но хуже всего челюсти и лицевой нерв. Челюсти я раздробил в нескольких местах и поначалу вообще не мог открыть рот, но постепенно разработался. В клинике челюстно-лицевой хирургии в Киеве (прикольно, что это именно та клиника, из пьесы Подервянского) мне и родителям сказали, что лучше мою челюсть вообще типа не трогать, потому что можно попытаться ее по новой срастить, но это будет длиться долго, еще неизвестно с каким результатом, а организм идет по пути наименьшего сопротивления, поэтому, если работает, то лучше и не трогать. Меня совсем не улыбало ходить в гипсе и хавать через трубочку еще полгода, так что я не особо расстроился. Траблы с челюстью были заметны, по сути, только мне, да и то в виде характерных пощелкиваний при зевоте и пережевывании чего-то крупного, скажу, как есть – я не особо ощущал этот множественный осколочный перелом. Да вообще тебе многое кажется диким, пока не попробуешь – например, я все детство почему-то считал, что разрыв барабанной перепонки ведет к пожизненной глухоте, а оказалось, что она зарастает сама, и даже пока разорвана – все чудесно слышно. Или вот, например, черепно-мозговая травма. Казалось бы – кошмар, а если через ухо в жидком виде вытекает оболочка мозга, то вообще. Но оказалось, что если сама кора не задета, то ты, конечно, головы не поднимешь особо, но соображаешь, как и до этого. Я лишь один раз видел галлюцинации, да и то потому, что врачи-убийцы что-то до такой степени налечили, введя мне какую-то не ту хуйню, что у меня резко поднялась температура, и я помню, говорил дежурившему возле меня отцу:
- Пап, вот так скучно лежать, а если смотреть на штукатурку, то из этих разводов можно нарисовать какой угодно мультик и смотреть его.
Это была даже не вполне галлюцинация – просто я смотрел на эту штукатурку и с удивлением обнаружил, что я как бы могу что-то рисовать этими разводами – они сливаются в какую я захочу картинку. Вот и все, не бог весть какая галлюцинация. Температуру мне сбили капельницей, и все прошло. 
Но перелом челюсти имел для меня другое неприятное последствие – лице сделалось еще более уебищным, в смысле, асимметричным. На самом деле самым проблемным оставался паралич, который мы как только ни лечили тогда, но сам я понимал, что челюсть у меня теперь сделалась еще более иницельской, чем до этого. Я не считал себя красавцем до этого, но в принципе моя внешность мне нравилась – даже лицо, хотя я и не считал его своим главным козырем. Как я уже говорил – мне нравилось мое тело. Ну, за некоторыми исключениями, конечно. Я и сейчас широкоплечий, почти как и Илья, и, несмотря на малые физические нагрузки, все еще довольно подтянут. Росту я метр восемьдесят шесть, в школе с двенадцати лет активно занимался физкультурой и даже был вратарем школьной команды на паре матчей (вообще-то я был запасным вратарем – обычно на раме стоял старший парень, но пару раз я его заменял там по разным причинам). Возможно, вы удивитесь, зачем мне это было нужно при моей совсем не маскулинной натуре, но я и сам удивляюсь. Я, например, ненавижу футбольных болельщиков, совсем не понимаю в этом смысла и никогда не болел, по сути, даже за свою команду. Когда я был на замене, то просто смотрел и прикидывал, как лучше действовать против того или другого вражеского форварда, как они разыгрывают мяч перед штрафной площадкой, кто из них самый меткий по пробитию штрафных и т. д. Короче, это были чисто утилитарные мысли, и мне как бы даже было насрать, проигрываем мы или нет, меня в этом волновал только настрой противника, его возможная большая активность или, наоборот, расслабленность при сильном разрыве в счете. Ну, такое. Я думал о том, как в случае замены придется выстраивать взаимодействие с защитой – это было сложнее всего, почему-то очень часто в школьных командах все, мечтая быть форвардами, при первом перелете мяча на другую половину срываются с мест и бегут в никуда, в том числе защита. И потому я, не особо надеясь на тренера, старался выстроить взаимодействие с защитниками таким образом, чтобы они отходили от штрафной только при какой-то уж совсем беспроигрышной ситуации. Ну, знаете, – когда гол в чужие ворота, то забила вся команда, а когда в ваши – виноват один воротник. Но я думал об этих вещах, наблюдая за матчем – если на защите стояли пацаны моего возраста плюс-минус год, то я мог их застроить, если старше, приходилось как-то мягче им внушать – ну, все такое… Но я не болел. Вот вообще. Но мне было действительно интересно именно играть. На первую игру меня как-то привел тот одноклассник Витя, о котором я рассказывал. Я помню, это просто была тренировка, в одной команде был некомплект, и меня уломали, я побегал в полузащите и… мне понравилось. Знаете, о чем я думаю сейчас, – в футболе и вообще физкультуре меня привлекала телесность. Вот это ощущение после игры, когда ноют мускулы и сухожилья, когда сужаются сосуды и ты как-то ровно и размеренно дышишь, когда ты становишься потом под освежающий душ, когда он как будто обжигает вспотевшую кожу. Понимаете? Я просто ходил с одноклассником на тренировки и играл, потом я типа ради прикола стал по чуть-чуть заниматься на турнике и бегать, где-то там меня поставили на ворота и всем неожиданно зашла моя игра. Не знаю, мне казалось, что никто просто не хотел стоять на раме, и поэтому они меня хвалили, но когда меня взяли запасным в школьную команду, то я совсем немножечко в этом засомневался. Но мне нравилось быть голкипером. Меня в основном тренировал даже не наш физрук-алкаш, а основной воротник – старший на два года парень. Он научил меня всему, что я знаю: как угадывать направление удара еще до самого удара, чтобы прыгнуть раньше и успеть долететь-дотянуться до мяча, я особенно гордился умением вытягивать мячи, как у нас говорили «в-у-падении», и пару раз на важных играх вытягивал девяточки, которые, по общему мнению, вообще «не берутся», и когда меня пару раз называли после такого «вратарь-кошка», мне было безумно приятно. Вы понимаете, футбол — это тоже телесность. Вот когда ты прыгаешь и ловишь этот мяч. Это такой полет, контроль над своим телом, и даже самое неприятное – падение на землю, но когда ты вытащил и падаешь с мячом, то сам этот удар и это микросотрясение тоже по-своему приятны, потому что ты чувствуешь свое тело и чувствуешь себя живым. Именно поэтому я так пристрастился к пробежкам, турнику и брусьям. И эта энергия в теле после занятий спортом мне безумно нравилась – и то, что плечи расправляются, и то, что ты пружинишь при ходьбе, как этот мяч или кошка, и то, что дышишь ровно и спокойно. Дома я делал растяжку, шпагат, отжимание и скручивание – с прессом почему-то особенно удавалось, и у меня даже были заметные кубики, хотя и не особо ровные. Мне нравилось ощущение в теле и, признаюсь, нравилось само тело. Не знаю, будете смеяться, ну и смейтесь, но где-то в четырнадцать лет я впервые понял, что мне приятно смотреть на свое тело в зеркале, и не просто смотреть, а возбуждаться, глядя на себя. Тут сложно вообще, ну, окей, я попытаюсь объяснить. Мое половое развитие было ну не то чтобы особо странным, но таким, ну, скажем, я нахожу его своеобразным. Я помню, что меня с какого-то раннего детства безумно привлекали девушки, но в этом влечении как бы было что-то очень платоническое, или, я даже не знаю, скорее, может, что-то потаенное. Мне вообще нравилась красота, и мне казалось, что красота девочек — это квинтэссенция всей красоты вселенной, ну, бля, как в этом дас парфюм, но только не запах, а все сразу. И удивительно, что это меня совсем не ранило, а только вдохновляло. Я часто еще в младших классах фантазировал, что встречаюсь с прекрасной девочкой, и мне было так приятно признаваться ей в любви, и удивительно, что я ничего не требовал взамен, приятно было именно, что я ее люблю. Потом, когда к нам в класс перевелась Катя, я влюбился в нее с первого взгляда, и мне было просто приятно от того, что я ее люблю. Я даже не хотел ей признаваться в этом поначалу. Она просто казалась мне очень красивой, и это было классно, ну, один раз, ладно, была ситуация, когда я чуть не признался ей, но это было еще классе в третьем, знаете, бывает период в младших классах, когда девочки враждуют с мальчиками и даже как бы воюют, мальчики против девочек, устраивают всякие пакости и все такое. Так вот, помню, я с другими мальчиками тоже включился в эту войну, но мне было это внутренне не особо приятно, и как-то в разгар такого конфликта я на перемене подошел к Кате и сказал: «Можно с тобой поговорить?». Там были и другие одноклассницы, и она, помню, как-то воинственно сказала: «Что такое? Говори». Ну, типа она, вероятно, предполагала еще какую-то пакость с нашей стороны и воспринимала меня как представителя команды мальчиков – было на то похоже. Я сказал: «Давай поговорим наедине», – и она чуть было не пошла со мной, но что-то помешало, я не помню что, кажется, нас позвал учитель, что-то в таком духе. Знаете, что я хотел сказать? «Давай дружить». Я почему-то это четко помню, хотя это такая банальность, но я помню, что это значило для меня – типа «какой фигней мы занимаемся, зачем мы пакостим друг другу, я ведь не ненавижу девочек, наоборот, они мне очень нравятся, а больше всего Катя, я сейчас скажу Кате «давай дружить», и все это закончится» – ну, понимаете? Но когда мне помешал случай, я не подошел больше к ней. Я сначала заметил в себе какой-то стыд по поводу этой попытки. Я еще не понимал его, но в этом было что-то «а вдруг она будет смеяться с этого». И мне в каком-то смысле было легче от того, что нас прервали. Я не особо долго об этом думал тогда, ну, ребенок, мне именно что нравилось вдохновляться девочками, совсем их даже не трогая, мне нравилось думать о них, в этом была великая сладость, но я даже не думал о взрослом тогда, забавно, что в детстве я даже не мастурбировал, и желания особо не было. Я, конечно, видел обнаженку по телеку там, в журналах, в этих еще примитивных гифках на телефонах, знаете, и обнаженные женщины меня возбуждали, но что-то в этом было… Мне иногда казалось, что в этом тоже содержалась нотка того чувства от несостоявшегося разговора с Катей, типа… Типа мне не нравилась безраздельная власть этой женской привлекательности надо мной (если бы я только знал тогда, что захочу быть этой Властью, то есть Владой, изнасилованным, ну, щас не об этом). И одним из самых ярких ощущений моего переходного возраста было именно то, что чувство дискомфорта вот это детское вылезло как бы на первый план. Это все я описываю так подробно сейчас, а тогда даже, по сути, не осознавал, но это было внутри. Типа вот я хочу женщину, да, но от этого больно, потому что… Блин, короче говоря, когда я смотрел на себя в зеркале и чувствовал возбуждение от своего тела, мне казалось, эта боль уходит. Я этого стыдился, но, когда я представлял себе, что какая-нибудь девушка смотрит на меня с тем же вожделением, что и я на нее, я, казалось, улетал в небеса. Блин, это смешно, но по ходу меня больше всего возбуждала наша РАВНОПРАВНОСТЬ в этот миг. Когда в подростковом возрасте идут эти гормоны, знаете, и вот эти детские игры становятся немного недетскими – ну, знаете, мальчики не просто дергают девочек за косички, а лапают или даже зажимают где-то в коридоре. Мне это было дико неприятно, я никогда никого не лапал так, и надо мной посмеивались по этому поводу. Мне не казалось прикольно лапать или зажимать девчонок, которые этого не хотят, и даже если представить, что они «ломаются», а на самом деле хотят – то это тем более какая-то хуета, ну, так мне казалось. Посмеиваясь, мне говорили, что я сам как девчонка. Я внутренне этому удивлялся, потому что они произносили это как оскорбление, но мне не казалось, что быть как девчонка – это плохо. Почему, когда девочка лазает по деревьям, дерется или ругается матом, то она как мальчик, и это звучит почти как похвала, а когда «как девочка» – это должно быть оскорбительно? Возможно, я хотел быть «как девчонка», в смысле – быть красивым, романтичным, привлекательным. Да, это стопудово было, но я сам этого стыдился какой-то своей частью, понимаете? Ну а как ты не будешь стыдиться, если тебя стыдят за то, что ты аккуратный, или послушный, или стеснительный, краснеешь, «как девчонка», и сочиняешь стихи? Если ты не хочешь никого зажимать в коридоре и лапать, а когда две старшеклассницы, по ходу подражая пацанам, зажимают в коридоре и лапают тебя, ты вырываешься и краснеешь, но, вырвавшись, ты ощущаешь какую-то сладость от собственного смущения и всей этой ситуации. Думал ли я, что со мной что-то не так? С одной стороны – нет, мне хотелось быть таким, каким я есть, потому что в противном случае – зачем вообще БЫТЬ? А с другой стороны, это общество давило на меня, и я не знал, что с этим давлением делать. Возможно, какая-то часть меня взращена этим обществом или еще родителями, и это она давила на меня? Знаете, вспомню, пожалуй, один случай, как я первый раз пришел на школьную дискотеку, не помню, это было лет в тринадцать или даже в двенадцать, ну, где-то там, рядом с тем, когда я стал играть в школьной команде. Я помню, что оделся как-то так старательно, ничего такого, кажется, даже что-то максимально спортивное, но, я помню, долго подбирал прикид и расчесывался, надушился дезодорантом и пошел. Помню, мне там дико понравилось, и я с таким удовольствием танцевал – я не занимался танцами до этого, но любил слушать музыку и танцевать у себя в комнате, ну и плюс я занимался физкультурой. Кажется, меня даже хвалили какие-то девчонки, и вообще я был вдохновлен. А когда я вышел на улицу подышать – меня в коридоре толкнул старший парень, я его почти не знал и, блин, не то что испугался, а как-то удивился – какого хуя он вообще ко мне пристал? Как раз в коридоре никого не было, а он стоял и угрожающе смотрел на меня, я спросил:
- Что такое? 
И он, помню, понес что-то невообразимое, но очень ядовитое. Типа: «Че, натанцевался?» – я говорю: «Что не так?» – а он… Ну, я уже не помню дословно, но там было в духе «ты думаешь, первый раз пришел на дискотеку и такой весь из себя, чего ты нарядился?» Я помню, он дернул меня за олимпийку, хотя ничего особенно нарядного в ней не было, кроме того, что, может быть, она мне шла. Короче, он не бил меня, и, кроме этого, даже ко мне не прикасался, но он именно вербально оскорблял, хотя не в этом даже дело. Дело в этой злобе, от которой я опешил, я просто не понимал, почему он так зол на меня, ведь я его почти не знаю, он, казалось, был зол просто на то, что я стильно оделся, и красиво танцевал, и был центром внимания. В конце, я помню, он как-то очень ядовито заключил, по типу: «Не выебывайся, понял?» – и даже по ходу не требуя от меня прямого ответа, пошел назад в школу. А я был так этим шокирован, что пошел на улицу – мне рили стало очень душно. И знаете что – под дверями курил наш физрук-забулдыга. Я помню, даже поздоровался с ним, уходя, и не сразу понял, что он, скорее всего, слышал, как меня оскорбляет тот парень, но даже не посчитал нужным хоть как-то защитить меня. Идя домой, я думал об этом в том числе – ну почему он не вмешался? Я вытащил для него вот совсем недавно несколько неберущихся мячей, а он не посчитал нужным даже осадить того придурка, а тот придурок, между прочим, даже не играл в футбол. Но еще я думал над причиной этой злобы. Я вспомнил об этой ситуации сейчас, потому что думаю, что, может быть, из этой горечи когда-то и родился Собеседник? Возможно, страх того, что Катя не захочет быть мне другом, и потенциальный стыд от того, что над этой моей попыткой посмеются, смешались с болью от ощущения власти женской привлекательности надо мной и горечи от ощущения злости этого парня по поводу моей привлекательности, перетасовались и родили в моей голове какую-то злобную сущность? Не знаю точно, но я слышал из психоанализа о том, что всякая чепуха, к которой постоянно возвращается пациент, на самом деле вовсе не чепуха, а нечто очень важное. А для меня вот этот образ танцев почему-то важен. Хотя бы потому, что после этого случая я танцевал лишь единожды. Уже в пятнадцать лет и сильно пьяный, до такой степени, что слабо себя контролировал, это было даже не в школе, а в близлежащем клубе, где, впрочем, собирались все наши, и это был то ли чей-то выпускной, то ли уже не помню. Я был в той стадии опьянения, когда еще эйфория, но уже начинает чрезмерно шатать и подташнивать, я очень много выпил перед тем и даже не помнил, как очутился в том клубе, но танцевал самозабвенно, почти как тогда ребенком, в каком-то угаре, помню, что буквально швырнул через голову свитер и бросил его куда-то нахуй, оставшись с голым торсом и так и дергаясь под какой-то ебучий грайм – помню многоголосый визг девчонок, на который было поебать, я танцевал сам в себе, танцевал. Помню, в какой-то момент меня тащат за руку, и я вижу перед собой знакомую из другой школы, очень мутно вижу, и она меня тащит, и я помню злость на ее лице, она что-то мне орет, что-то пустое, типа:
- Что ты творишь? Ты думаешь, бухой, так море по колено?!
Что-то такое, я ебу, я молча оттолкнул ее и дальше танцевал. Не помню через сколько времени я вышел покурить и сидел на бетонных ступеньках один, в одних джинсах, вспотевший, непричесанный, меня тошнило и с каждой затяжкой тошнило все сильнее. Я затянулся и услышал над собой:
- Богдан…
Я с трудом поднял голову – то была та знакомая из другой школы, она стояла и как-то странно смотрела на меня, а затем сказала:
- Ты классно танцевал. 
Меня затошнило – я встал и пошел блевануть. Это было вообще последний раз в жизни, когда я полноценно танцевал. А, и еще забавная деталь. Уже после школы я узнал от одноклассника, что тот парень, который меня в детстве обругал на школьной дискотеке, возможно, был геем. 

***
Я опять рассказываю вам какую-то ебучую хуету вместо того, чтобы наконец перейти к сути истории, ну, потерпите уже, тут немного осталось, я просто хочу сказать, что мне это также кажется важным в связи с тем нашим разговором об оправдании зла. И еще я хочу пояснить, что, идя тогда по проспекту Мира в конце февраля, я чувствовал себя вот этим бледно-розовым тюльпаном рядом з желтой бесподобной розой, и эта мысль вернула меня в детство, когда мне казалось, что я тоже могу быть красив, и любим, и желанен, как этот тюльпан, ведь он не хуже розы, он просто другой. И мне казалось, что по-настоящему любить вот эту розу я способен только полюбив себя, не отвергая, не стыдясь себя, какой бы я ни был. Это причастие так на меня влияло? Я не знаю. Но знаю, что оба этих идущих рядом человека преподнесли мне какие-то величайшие дары, и пусть я еще не во всем был готов их принять, но даже толику этих даров вкушая, я блаженствовал. Илья принес мне дар принятия себя, наверное, так будет максимально точно, потому что его страсть ко мне меня как будто возродила. Ведь я ненавидел себя после своего падения. Только сейчас я понимаю, что у меня было что-то