Ебипет с тобой!

Предисловие
Дорогой читатель! Если ты представляешь, что такое жопа у человека и какое место занимает она в нашем сознании, то ты сразу поймешь меня и пугливо закроешь этот свиток, выкинешь его прочь, прочь, потому что ну так же нельзя — так легко и бездумно, с такою насмешкой о жопе-то говорить. Ничего святого у человека (у автора), в то время как у читателя (собственно, у человека) жопа занимает место почетней ведь некуда. Хотя, конечно, об этом не говорят. И ты спросишь тотчас: «Но при чем здесь Ебипет?»
 
А вот причем! Если ты проведешь меж ягодиц пальцами (удобней рукИ), то обнаружишь, что там всегда почти влажно, но влажно не праздно, а именно  ж и в о р о д я щ е  влажно, оптимистически. Всякие жучки-паучки так и снуют, так и снуют туда и сюда, то деловито, а то и воинственно, и сражаются, бывает, друг с дружкой — ну просто страсть! Закроешь глаза, поковыряешь там пальцами (все-таки лучше рукИ) — и представляешь чудесную заводь, над темной, маслянистой гладью которой порхают стрекозы и бабочки, водомерки летят угорело-размашисто взад-вперед, жизнь прожив, но так и не уразумев, что здесь «вперед» всегда только «в зад», и не далее. Ну, может быть, какой-нибудь крокодил затаился уже в самых глубинах. Он тревожит, тревожит нас, тяготит, но наружу никак вылезать не хочет — пригрелся, нахлебник, окопался, коварно до срока затих.
 
При этом тут нет дна, зато границы жопы ограничены — четче некуда и даже выставлены, бывает что, напоказ. То есть, где кончается жопа и начинается все остальное в человеке, не столь существенное, определит даже и карапуз, который знакомство с жизнью начинает именно с жопы, а не с мозгов (про мозги он, может, до школы ничего не узнает). Жопа для него — первый по времени объект изучения, собственная жопень и довольно докучная всякой кучей своей, — но и манящая, тепленькая, загадочная.
 
Ты скажешь, читатель: довольно, довольно! Про Ебипет давай! А я уже про него-то и говорю. По мне, Ебипет, «Черная земля» древних, — это жопа и есть, жопа всего человечества. Ну, правда, есть еще Междуречье, и это та еще жопа, еще древней (?), — но именно Ебипет своей целокупной неторопливой цельностью, несуетностью прельщает сейчас меня, в наше бурное время, как-то больше. Ну а дырка в ней — погребальная урна всего и всех, Долина царей и все вообще со смертью и вечностью (и с освобождением, облегчением земной участи каждого) связанное.
 
Так что вперед, мой читатель! За мной, в Ебипет!
 
Уффф…
 
 
Не вся, но правда о Городе Мертвых, однако ж Вечно Живых
Нам нужен герой-проводник, в эту жопу, даже если она твоя и знакома тебе до усталой оскомины. Поднатужимся и сочиним паренька, назовем его, скажем, Про-тух. Вот он славный такой, в меру кряжистый (1 м 57 см), в меру коричневый от природы, от солнца и от того, что возиться вечно в глине приходится. Налысо брит, четкие брови удивленно приподняты, мускулист аппетитно и зазывно. Всё, что не полагается выставлять, прикрыто тряпкой не первой (хоть он и старается) свежести.
 
Юный Про-тух сирота, но пожалейте его еще больше: он живет в Городе Мертвых, на западном берегу Великой Реки, на том берегу, что уходит в пустыню — обиталище беспощадного бога-Сета. А уж про бога-Сета вы стопудово, ребята, знаете: голова осла, красные глаза и злой, как серная кислота. Всегда всем мстит — просто так, впрок, на будущее: башка-то досталась от осла; упертый и упоротый гад. Вообще, он чужак, и я не удивлюсь, если он даже  и б р и.  Впрочем, не будем (пока) о страшненьком.
 
Здесь, в Городе Мертвых, всё посвящено смерти, посвящено любовно, в меру трепетно и заботливо, с присущей всякому потроху желаемой нежностью. Ведь и весь Ебипет зовется его жителями Утробою, а наш Про-тух тем и занимается, что лепит из глины сосудики, куда потрох усопшего складывается, когда усопший превращается в нечто такое, что будет вспугивать грядущих гостей грядущих музеев.
 
Всего сосудиков («каноп») полагается каждому трупаку четыре: с головой сокола (для кишков), с головой человека (для печени), с башкой павиана (для легких), с башкой шакала (желудок). Самой мумии на память оставляют лишь сердце. Вы спросите: а мозги? Мозги выбрасывают, они в человеке, считается, лишнее. Это и справедливо, ведь заранее известно всякому народившемуся, что мир непостижим и разуму делать в нем просто нечего.
 
Поэтому нам самое время пожалеть нашего юношу еще разок: вот он сидит на краю чьей-то полузасыпанной горячим песком гробницы, ночь только пала, земля вокруг по памяти дня раскалена и  п ы ш е т.   Под безднами созвездий бедный Про-тух обращен лицом к пустыне, едва сереющей перед ним.
 
Знойное дыхание пустыни, дыхание бога-Сета, овевает его лицо, плечи и трется о плоскую мальчишечью еще грудь, шелестит в мокром от пота пупке предсказанием. Мол, когда-нибудь, о Про-тух-мой-мальчик, в левом твоем боку каменный нож прорежет косой разъем, и чьи-то руки (руки еще не родившегося) влезут осторожно в твое нутро и потянут наружу то, что ты так трепетно скрывал всю-то жизнь. Всю твою подноготную.
 
Может, ты улыбнешься с мудрой иронией от этой настырной щекотки, о пока юный мой, но тогда уже больше-не-крохобор?
 
Как низко это черно-звездное небушко над тобой! Ты думаешь, о древний простец, что это переливчатое тело богини Нут, и немножко (быть может) твоя юная плоть чуть встает ей навстречу в тщетной надежде дотянуться и туда уж когда-нибудь, до женского естества. Про-тух вообще-то духом отважный парень: он сейчас, например, фантазией убегает и в раскаленную глубь пустыни, в утробу бога-Сета, где, может, будешь когда-нибудь весь, не одной лишь частицей своего многоликого «я».
 
Про-тух любит границу, на которой жизнь и смерть (то есть, немая вечность) трутся со скрежетом друг о дружку — друг дружку же и кроша, как льдины, которые Про-тух и представить себе не в силах. Ему вспоминается, как брат его Про-пах был на его же глазах сожран акулой там, где зелено голубеет море (голубой — цвет ведь траура в Черной земле). Над голубой траурной синью и блеском поднялись его длинные ноги и медленно стали стричь воздух, словно зачарованно шагали уже по нему. Лишь растекавшееся багрово пятно вокруг пояса братишки говорило о том, что творится там, под водой. Под водой его стригла в куски тупорылая жуть, и вряд ли он это уже почувствовал. (Ноги шагали по воздуху прощально, — «рефлекторно», сказали бы мы сейчас, искушенные, но еще не съеденные).
 
Жуткая эта картинка укрепила дух нашего героя. Смерть одного породила душу героя в другом. Но герой о своем новом качестве ведь пока не знал — лишь к неясным токам в себе прислушивался…
 
И тут вдруг, перечеркнув всю помеченную тенью смерти мечтательность нашего паренька, над ним неслышно возник старый Усох — жирный, мешком, старик, у которого жили братья-сироты, а теперь вот только один, уцелевший Про-тух.
 
Усох тоже лепил канопы, обучив этому искусству ребят, а заодно и жил с ними, будучи без совести и стыда человек, цепкими пальцами хватавший куски радости уже напоследок — жадно, давясь. Про-тух смотрел на эти утехи как на часть обучения и даже общего в жизни наставничества, временами приятного, но — ничего не попишешь — случайного, временного.
 
— Ах ты, вяленая какашка! — зашипел Усох, впившись ногтями в ухо паренька. — Я же тебе велел выставить на солнце утрешние канопы. А ты на это забил?! Неужели не ясно, что нужен всегда их запас? Люди мрут, хвала богам! Мы не можем подвести господ потрошителей!
 
(Господами потрошителями в Городе Мертвых называли собственно бальзамировщиков — умельцев, которым шли главная денежка и суеверное уважение).
 
Накат Усоха всегда предвещал и ласку. Просто старик заранее так гасил всякое в юном гаде возможное возражение.
 
Про-тух даже не ойкнул: сунул руку под тряпку вокруг живота Усоха, погладил там и дружески сжал. (Рукопожатья в Ебипте еще не приняты, а это очень даже — такое вот «завсегда»).
 
Старик разжал пальцы и даже погладил Про-тухово ухо. Каждое утро он расталкивал паренька, чтобы тот приникал к его стволику ртом — на другое в себе Усох уже не рассчитывал. Но этого было мало горшечнику-для-утроб: по несколько раз на дню он требовал той или иной ласки от Про-туха. Тот снисходительно, хотя порой и с досадой лобзал жезл Усоха, всегда полувставший и трепетавший в чужих пальцах пойманной птичкой, которая, осознав свою беду, все же надеется и спастись.
 
Вот и сейчас… А впрочем, очередное «сейчас» на этот раз не случилось: Усох вздрогнул и ткнул кулачком парня в плечо. Про-тух сразу понял почему: из-за косой стены гробницы раздались мерные шаги нескольких человек.
 
Судя по всему, они шли не праздно, что-то несли. То, что это были существа, озабоченные работой, сразу сняло страх с обоих. Нет, призраки не озабочивают себя ношей! Это люди. Но в столь кромешный час здесь, на кладбище?
 
Толстый, похожий на черепаху старик и парнишка дружно, ловко юркнули в дверной проем гробницы. Гробница была не пуста: половину ее занимал саркофаг, давно разграбленный и порожний.
 
Усох и Про-тух спрятались за него. Тьма. В проеме двери роились обильные звезды. Бесстрастные? Любопытные? Всезнающие? Пугающе близкие.
 
Живые и мертвые
Две человечьи тени потеснили эти звездные россыпи. Они, тени эти, что-то несли — очевидно, неподвижное, длинное. Тело? Следом возник и третий. Квадратный силуэт головы. Парик? Кто-то важный…
 
— Саркофаг точно пуст?
 
— Да, господин, — ответил вошедший первым.
 
— Крышку снимите, — приказал важный.
 
С трудом подалась тяжелая крышка, крепко задев Про-туха по лбу шершавой доской.
 
Запах затхлости и пыли, запах тлена, в котором былые образовавшие его сущности неразличимы уже, стал невыносимым.
 
Про-тух и Усох схватились тотчас за носы, страшась расчихаться.
 
— Тяжеленькая! — вздохнул кто-то почти над ухом Про-туха. Слово вылетело в ореоле стоялого чесночного запаха и перегара.
 
— Осторожней, ослы! Аккуратнее… — голос человека в парике прозвучал неожиданно громко.
 
Шорох, сопение. Скрип и треск крышки. Затем кряхтение под ношей. С ярким шорохом это длинное и тяжелое плюхнулось в саркофаг.
 
— Готово, господин! — выдохнули хрипло рядом с Про-тухом.
 
— Люди   т о ч н о  не заходят сюда? — спросил вельможа.
 
— Боятся, господин. Сюда часто забегают и львы.
 
— Что им тут делать, львам? — проворчал недоверчиво человек в парике.
 
— Дух их сюда зовет. Дух человека, которого тут похоронили когда-то. Могучий был колдун, говорят, который лежал тут.
 
— Но саркофаг-то сколько уж лет пуст?
 
— А дух? Тела нет, один гроб остался. Ну, так хоть гроб ему, духу, здесь привычный, родной…
 
— Ладно, пусть так. Что ж, парни, заработали. Сейчас дам, сколько договорились.
 
— А горлышко промочить?
 
— Пьянь вы эдакая! Ну вот вам… Э, не сейчас. Львы не львы, но вернемся к лодке все вместе — там и хлебнете…
 
Тени мелькнули в дверном проеме, растаяли. Одни остались густые созвездия. Они шевелились, будто тесня друг друга, желая внутрь гробницы хоть глазком заглянуть.
 
И что бы они увидели? Почти мальчишка и похожий на черепаху старик тужатся, прыгают, пукают, стараясь крышку у саркофага хоть чуточку сдвинуть.
 
Из сил выбились. Полегли у гробницы, сопят уныло.
 
— Завтра   э т и  могут вернуться. Или сегодня узнаем, что они там сунули, или не видать нам золота, как своих ушей…
 
— А что они могут сунуть?
 
— Ну не мумию ж! Что-то, дурак, посущественней.
 
— А почему и не мумию?
 
— Если убили, то зачем со жмуром возиться, мумию соображать? Прикопают, и ладно. А так явно что-то прикрыли ценное. О-ох… Ну-ка, щен, пососи моего кутеночка — вон как вспотел…
 
Влажные звуки во тьме, живые и странные.
 
Виновато охнул старик, будто его подранили.
 
…Снова сопение и пердеж. Но крышка вросла, кажется, намертво.
 
— Надо Громилу звать, — задыхаясь, выдал Про-тух.
 
— Лишний человек — всегда враг!
 
— Он же почти немой.
 
— Знаю, знаю: ты ведь, щенок, и с ним кувыркаешься?!
 
— Надо звать: сами не сделаем.
 
Еще пыхтели, наверно, с час: кажется, и созвездья в проеме двери устали ждать…
 
Утром в зарослях папируса на берегу Великой Реки обнаружили два трупа. Крокодил объел одного, но другого успели узнать. Это был молодой прощелыга с рынка — Успех. Смешное имя для нищего и пропойцы, несовпадение полное! Объеденный был рослый какой-то собутыльник Успеха, но как звали его, Про-тух не знал — да и лица не видал: съели тому лицо, съели до желтых костей, основательно.
 
Оба мертвяка лежали в немыслимых позах, манерно вывернувшись. Видно, слишком жестоко судороги крутили их перед концом.
 
Усох, как увидел это, вцепился когтями в ухо Про-туху:
 
— Это и были те двое, ночью! Отравили их! Ха, промочили им, хе-хе, горлышко…
 
Про-тух и без старикана всё понял. И сделал лицо вполне равнодушное.
  
Невольное отступление
Тут нужно оговориться. Ебиптяне и впрямь прозывали свою страну «Утробой» и себя полагали внутри нее полезной флорой и фауной. От природы жизнерадостные и совсем не зануды, они себя могли бы и глистами, наверное, обозвать, особенно под пивос, который они тоже любили вовсе по-современному.
 
Однако дурная, но тысячелетняя привычка ставить знак равенства между царем и страной вынуждает и нас здесь представить дело так, что мы не типа детективчик ретро ваяем (куда уж нам!), а изображаем пробуждение человека, фараоном зовомого, и все токи-звуки этого пробуждения преображаем в сюжет, стараясь придать этому пробуждению хоть какой-то общественно занимательный смысл.
 
Так что, даже если кто-то там возле вас сейчас хрустко почесался под животом, или (но нет, только не это!)… Короче, не обращайте внимания. Тем более, что из двух сотен накопившихся фараонов нам мудрено выбрать одно ответственное за наш сюжет тело: глаза разбегаются. Так что верьте на слово: Фараон как принцип у нас еще не проснулся и зрит сон, которым мы развлекаемся — тем более, что пошлость, будто жизнь есть сон, уже сказана однажды и навсегда…
 
Итак,      
 
 
Пробужденье владыки Той и Другой нашей Земли
Известно, что где есть  з а д,   там имеется непременно и  п е р е д,  и вот туда устремляются наши все чувства сейчас и вслух. Да, наша страна — большая живородящая Задница, и Властитель этой Задницы, этой Страны — он, фараон Яхмос-Рамзес-Аменхотеп-всегда-Первый и навсегда единственный в этом своем первом (а не десятом или -надцатом) качестве.
 
Он выше всех стоИт, больше всех стОит, и первым впереди самых первых шествует именно он, Фараон и Хозяин Земли Ебипетской. Так что если мы перелезем из задницы куда-то в рощицу спереди, то окажемся у него на теплом, живом, чутко подвижном — именно на том, что связывает любого мужчину в потенциале с самою Вечностью.
 
Каждое утро, просыпаясь между лазурью и золотой желтизной Той и Другой части нашей Земли, «между Верхом и Низом», между вертикально расположенными половинками родимой живородящей священной Задницы как явления, Его Величество стержнем встает между верхним и нижним коржами здесь, соединяющей их, но и подчеркивающей их разъединенность Тайной. Ибо Тайна настолько амбивалентна сама по себе, что только и может жить энергией непримиримого противоречия, заключенного в ее сущности.
 
Сквозь дымку последнего сна Его Величество наблюдает, точно мальчишка с забора, блеск широкой реки или канала, или какого-то придворного озера. И Золоченая Лодка с багровым тентом, колеблемым ветерком, медленно, торжественно движется, открывая взору, как цветок лепестки солнцу, изысканную хрупкую длину своих низких бортов, вдоль которых движется золотая-черная-сине-зелено-красная процессия из зверобогов и приравненных к ним людей. И мерный плеск восхищения в глазах всех собравшихся, плеск незримых аплодисментов сердец всех,  э т о  видящих, почтительный ропот восторга, превращается в легкий, но вечный бриз, овевающий гордое и снисходительно ласковое лицо, отрешенно прекрасное — там, под тентом.
 
«Прекрасная пришла» — ее имя. И этим всё сказано.
 
Медленно колеблются бело-розовые опахала, сине-серебристые расшитые полы одежд. Словно солнце умерило несколько жар свой, оберегая ту Прекрасную, «которая пришла».
 
«Прекрасная пришла»!
 
Среди царственных лотосов она словно из прохладной мерной волны родилась сразу смущающим человечье сердце совершенством.
 
«Прекрасная пришла» — какие еще слова?
 
Видя во сне свою сестру и супругу, Его Величество всякий раз чувствует страх просто мальчика, до того всегда прекрасна и далека своей царственной красотой от него эта полубогиня-женщина.
 
От нее исходят свет и спокойствие. Ее руки, положенные ему на виски, умеряют боль и страх, как теплая ванна снимает с тела усталость целого дня. «Прекрасная пришла» — дыханье и сила этой Земли, дыханье и сила природы, непостижимая, как сама Истина.
 
Дуги ее бровей всегда удивленно приподняты. Но улыбка, которая знает всё наперед, — даже то, что будет там, за Вратами Смерти.
 
Когда Он с Ней, с Прекрасной, смерть не так и важна. Важна непостижимая Истина.
 
И бог един! Вы это запомните, господа! Все остальные — массовка балетная. (Штука в том, что балет неизвестен как суть).
 
Но его дуновенье, его предчувствие. (Не балета, но бога, естественно).
 
«Прекрасная пришла» — это главное!
 
Его Величество открывает глаза. Солнце горит за окном: приветствует.
 
Бесшумно являются черные евнухи. Блестят тела их, по-детски, по-женски пухлые. В руках одних — почти незримые прозрачные одеяния, в руках других — тяжелые от золота сандалии, браслеты и ожерелья.
 
День начинается. И Его Величество вспоминает тотчас: да, эти  и б р и.
 
Новое задание
Самый жанр исторического повествования заставляет нас несколько позанудствовать в описаниях. И так как одеяний на наших героях minimum, сосредоточимся на интерьере, дошедшем до нас так же ведь лишь кусочками.
 
Общая нынешняя установка Его Величества на искренность и естественность проявилась в его новом дворце в каждой даже и неприличной мелочи. Зал Совета от пола до потолка расписан был как Нильская заводь со всей ее иногда опасной, но колоритной живностью: коричнево-желтыми черепашками, золотисто-изумрудными змеями и впечатляюще темными бегемотами.
 
В тени голубых и розовых лотосов притаился болотной корягою крокодил, похожий на щербатый толстый корень прекрасных растений, непрошенно вылезший на поверхность воды. Среди изысканно растопыренных стеблей, лепестков, пестиков и тычинок реют остростройные перья птиц, резвящихся в густых, как сон, зарослях. Мечта о рае земном была настойчива здесь, словно мольба о несбыточном.
 
Два золотых пестрых трона, похожих на леопардов, вывернутых наизнанку, стояли в этой рукотворной чащобе. Все прочее должно было оставаться на ногах, а то и ничком; в лучшем случае, на коленях.
 
Сановники белопенной накипью застыли вдоль стен и пали ниц тотчас и временно при явлении Их Величеств.
 
Заседание Совета началось торжественно, чинно — впрочем, как и всегда. Хранитель Правой Сандалии Его Величества светлейший Наху восславил царственную Чету. Хранитель Левой Сандалии Его Величества сиятельный Неху объявил об общем, уже хроническом, процветании всей страны. Хранитель Парика Его Величества превосходительный Ниху заявил, что внешнеполитическое могущество Ебипта смущает и пугает своим блеском даже самих ебиптян.
 
После этих всех заклинаний перешли, наконец, к существу вопроса. Докладчиком выступил самый опытный писец Канцелярии, он же начальник Тайной полиции высокородный Оху. Лицо Оху было кругло и внимательно, — и так любяще преданно, что у всякого, видевшего его, сразу ощущалась от этого человека оскомина, а у близко знавших — мучительная изжога. Особенно эти его нарочито простецкие выражения…
 
— Речь идет об  и б р и,   и здесь следует осветить историю   и б р и й с к о г о  вопроса, Ваши Солнечные Величества. Двести лет назад из ихней из земли явился ихний Иосиф, ничтожный раб. Евонная хозяйка имела несчастье его полюбить, дурочка, а он ни в какую, — ни в ту, ни в другую.
 
Все рассмеялись, но принужденно: Его Величество поощрял именно искренность и даже простодушие в любых своих подданных. Оху этим древним и опять модным стилем овладел виртуозно.
 
— Короче, ярая баба оклеветала его перед хозяином, мужем своим. Того — в тюряжку. Тут Его Величеству тогдашнему сны привиделись, и сны государственного значения. Он их и разгадай, Иосиф-то этот болезный. И вознесся сей прекрасный, но хитрый гад. А с ним вместе приперлись эти вот все  и б р и,  все скотоводы и именно что и душой  и б р и.   Друг за дружку крепко держатся, рука руку там моет, кобель сучку кроет.
 
Все деланно рассмеялись.
 
— Потом эти самые  и б р и   захватили власть, потом мы им дали по шее, но, дураки, вовсе-то и не выгнали. Короче, живут среди нас и воздух портят.
 
Все рассмеялись — опять дружно, опять принужденно.
 
— А нынче на деревне у нас неурожай третий год, почитай, подряд. Народ ропщет, и все эти  и б р и   зашевелились, обсуждают, как бы власть захватить. То есть, угроза, конкретная. Надо решать  и б р и й с к и й  вопрос, окончательно дать им по шапке! Выкинуть вон с Ебипта или всех мочкануть, даже не выгоняя. Мочкануть-то — оно самое верное, Ваши Солнечные Величества!
 
Государь улыбнулся милостиво. Узкое его вытянутое лицо просияло довольством: он от души полюбил древний простецкий стиль речи, который всё делает лихим и легким. Сам он, однако, опрощаться все-таки не хотел: 
 
— Высокородный Оху, ты изрекаешь мысли весьма мудрые и разумные, и в стиле самом подходящем для этого, в стиле основателя нашей династии, моего удалого прадедушки. Ты прав:  и б р и   чрезвычайно размножились. И значит, убрать предстоит многих —  с л и ш к о м   многих, высокородный Оху! А  и б р и  тоже ведь наши подданные!
 
— Й-эх, для чего они еще и надобны, спиногрызы-то эти, Ваше Солнечное Величество? Только точить наши кинжалы об их кадыки! — Оху, разволновавшись, перешел на возвышенно-воинственный фигуральный, но плотно плотский стиль речи, принятый в правление Величества предыдущего, большого — в душе у себя — завоевателя и попросту мясника.
 
Вельможи тонко улыбнулись глазами, довольные его оплошностью. Их парики при этом остались почтительно неподвижными.
 
— Всех в один узел собрать и к чертям свинячим утопить, гадов! — крайне «искренне» возопил Оху, сразу поправившись.
 
— Дорогой Оху, это будет слишком жестоко, не по-ебипетски, — мягко заметил Его Солнечное Величество. — Не лучше ли было бы выдавить их в пустыню? Пускай возвращаются в отчий край. К тому же у них новая вера, нам доложили. Они уже забыли о том, что исконный их бог незрим, они нашли его в образе золотого тельца.
 
— Да, Ваше Солнечное Величество, это ихняя новая штучка — золотой телец, он же теленок, он же телок, он же теля. Говорят же ведь: ласковое теля двух маток сосет.
 
Вельможи рассмеялись, но суховато, подчеркнуто ритуально.
 
— И если они своего телятю притащат к ним же на родину, то мало всем не покажется!
 
— В смысле? — спросил лукаво Его Солнечное Величество.
 
— В смысле, что вспыхнет та еще заварушка. А оно нам и на руку! Гениально, Ваше Солнечное Величество!
 
— Что мне нравится в тебе, мой Оху: ты умеешь читать в сердцах даже властителей!
 
— Такова просто моя профессия, Ваше Солнечное Величество, — Оху скромно потупился. Плотный, ярко-розовый, он походил теперь на бутуза, застигнутого врасплох за чем-то очень стыдным, но вкусненьким.
 
— О. нет! Это твое призвание, дорогой мой  д р у г  Оху! — с чувством подчеркнул государь. И вельможи при этих словах (тоже искренне) обмерли.
 
Фараон посмотрел на «Прекрасную, что пришла». Она улыбалась так безмятежно и так при этом торжествующе-царственно, что всё в душе Его Солнечного Величества возликовало, словно стая прекрасных белокрылых птиц поднялась из густых сочных зарослей папируса. «Вот для чего мы прольем реки крови! Чтобы сияла эта улыбка, безмятежная, словно небо… Только ради тебя, «Прекрасная, что пришла»!» — мелькнуло в голове государя.
 
И «Прекрасная, что пришла» прочла это в его глазах. Но губы ее не дрогнули в ответ ему — тень белопенной стаи лишь мелькнула на миг в глубине ее бездоннейших глаз.
 
— Что ж, друг Оху, — изрек Его Солнечное Величество, — мы поручили тебе решить эту проблему. Им нужен вождь, этим  и б р и,  чтобы вывести их от нас с их золотым теленком прочь — туда, где засеются поля смерти. Однако…
 
Мертвые сраму не имут
В это вот самое, даже и судьбоносное время, Про-тух, избавившись от цепких лапок Усоха, решал проблемы — для кого-то, может, и мелкие, но только не для наших ребят.
 
И здесь нужно, о терпеливый читатель, сразу поведать тебе капельку о Громиле. О том самом, кто вызвал приступ справедливой ревности в старике Усохе страницы тому назад. Ну да как без Громилы с проклятой крышкой даже и всемогущему здесь автору-то управиться?
 
Громила был черный раб, который пробавлялся здесь, в Городе Мертвых, на подсобных работах, благо, что у него, в отличие от многих прочих пленников, ни кисть правой руки, ни самый член при обращении в рабство не отняли.  Он был в полном своем боекомплекте раб, причем раб довольно добродушный, страшно (неподдельно!) простодушный, в меру покладистый и ленивый до одури.
 
Больше всего ему нравилось валяться в тени пальмы и дремать, овевая себя ветерком из разработанной (участь раба, увы!) собственной задницы. И если, как мы договорились, Ебипет — это живородящая Задница, дисциплинированная и ответственная, то задница Громилы — неуправляемый кратер вулкана, всегда опасный, но именно опасностью своей притягательный.
 
Во снах негру представлялась родная саванна, полосатые зебры и серые носороги, на которых он смело шел с длинным своим копьем, быстроногий, молодой и выносливый. И имя его было другое, и слова в памяти возникали, на ебипетские совсем не похожие, а отрывочные, как вскрики радости, гнева и боли очень подвижных, быстро живущих людей.
 
Иногда окриком или пинком его пробуждали к работе местные мастера: то перетащить, это поднять, а ту вон бандуру поскорее вынести,  выбросить и забыть. Громила работенку неспешно сполнял, искренне удивляясь, что для нее нужно было его разбудить, оторвать от ненаглядных носорогов и зебр, и от того времени, когда он был молодой, почти юный герой, а не жалкий «Подай-принеси-убирайся вон, несносный черный вонючка».
 
Про-тух всею душой будущего художника полюбил эту гору мышц, облитую черной блестящей кожей. Иногда он думал, что копошится в самой ночи. Да и Громила был рад новому дружку: тот ведь и поесть приносил! Ползанья по нему Про-туха негр воспринимал как игру неразумного еще кутеночка, как шутку, — впрочем, телесно очень приятную.
 
— Ти, ти, ти, — лепетал Громила, больно тыча шершавым пальцем Про-туха в грудь. «Ты» — иных слов по-ебипетски твердо негр не освоил. 
 
Что ж, широченная белозубая, подкупающе теплая улыбка Громилы была наградой Про-туху за всё, хотя исчезни Про-тух на неделю — Громила б напрочь о нем забыл.
 
Увы, у искренности свои границы, Ваше Солнечное Величество…
 
Предстоявшее дело Про-тух объяснил Громиле на пальцах. Тот страшно вытягивал рожу, вздувал челюсть, морщил лоб, порой хохотал, порой вздыхал всею грудью и даже бил себя по ушам до звона в башке, — словом, пытался уразуметь, что от него хотят. И понял лишь, что предстоит кого-то пограбить. Негр энергично отрицательно помотал головой — то есть, всею дущой согласился. В конце концов, между ебиптянами и зебрами большой разницы чернокожий раб честно не видел, да и отомстить за неволю очень даже мечтал.
 
После этого ребята азартно предались любви, предвкушая ночное на десерт приключение.
 
Нечего говорить, что сделали они это уже в укроме гробницы — той самой, в которой предстояло Громиле вскрыть саркофаг. Можно б обойтись им и без Усоха постылого, но чаемое сокровище было слишком уж велико (думал Про-тух), а Громила дурак дураком в плане золота, цены ему точно не знает и в Ебипте плохо ориентируется. Короче, использовать сокровища  с  умом без прытко-верткого Усоха ох мудрено.
 
Да и не был Про-тух рвачом по натуре — был, скорее, мечтателем.
 
Нечего говорить, что в самый  т а к о й   момент наслажденья над ними навис Усох — скандальный-грозный и торжествующий.
 
— Что-о?! Это-о?.. Аааа?!.. — не кричал, а сипел старый пердун, весь синий от ярости. Он тыкал костяным пальцем в спину Громилы, силясь ее, широкую, атласно блестевшую от пота, проткнуть, пробуравить до сизого потроха.
 
Крысячьи взвизгнув, он впился в это черное, в крупных, как слезы, каплях мировое зло — в бугристую спину Громилы, силясь содрать покров ночи с нее, великолепную Громилову шкуру.
 
Громила не сразу догадался, что его рвут на части. Увлеченный сбросом сути своей в Про-туха, он сперва взвыл от острого наслаждения, и только после завопил от боли, что имела, согласимся, в его наслажденьи значение следствия, но не смысла.
 
Останемся, однако, бестрепетно равнодушными к звукам поднявшейся страшной возни, ибо она также имеет значение внешнее — к нашей правдивой истории.
 
Откроем мысленные глаза, может быть, через час и увидим иную картину — также безобразную, но все-таки и таинственную. Крышка саркофага сброшена наземь, и мумия, вся в грустных белых бинтах — словно перевязаны все раны, нанесенные при жизни ее душе — и с золотой маской на лице, маской широкой и блаженно улыбающейся, открылась нашему взору, смущенному, но и всегда бесстыдно любознательному.
 
А что это там, среди бинтов, сияет притягательным светом золота?.. Вот Усох протягивает лапку туда, вот настойчиво и осторожно вертит-крутит этот как бы золотой стерженек или чехольчик. Да, это чехольчик, под которым плоть усопшего торчит, искусно поднятая хирургами, словно мумия готовится отпаять весь погасший для нее несносно суетный мир земной. Таков обычай, ибо усопший был очевидно мужчиною.
 
Впрочем, кроме нескольких золотых и лазуритовых амулетов в саркофаге при мумии не было ничего.
 
Улов грабителей оказался совсем невелик — зато расплата себя ждать не заставила. Только Усох собрал всё ценное в узелок, в гробницу влетело несколько стражников. Усох был тотчас убит, а Громилу и Про-туха скрутили, золото высыпали в саркофаг, не заботясь уже о порядке, крышку вернули на место. Арестованных увели, труп же Усоха оставили сторожить покой погребенного.
 
Напоследок плотный господин в парике пнул его — не со злости, а просто так, «порядка для».
  
Тот, кто живее всех живых
Нет, мы не последуем, о читатель, за Громилой и Про-тухом в темное, душное, смрадное узилище. В этой «могиле для живых» нет, как будто, ничего существенного для нашей истории. Не спустимся (и не просите!) в земной мы ад. А нырнем-ка за высокий кирпичный забор в сердцевину земного, но рая.
 
О. это именно рай: пруды и каналы здесь шлют прохладу; нежно шумит тростник в самых живописных уголках у берега; царственно колышутся на водной поверхности голубые и розовые лотосы, белые лилии, золотые кувшинки. Разноцветные травы, цветы, кусты и деревья оформляют берега своей тонко продуманной иерархией. Здесь природа льнет к человеку, ластится к нему и льстит ему лживо, безудержно, беззастенчиво.
 
А сам этот человек… Впрочем, вы его уже видели. Сейчас он сидит в золоченой лодке. Лодка покачивается на середине затона. В лодке рядом с Его Величеством видим мы тоже знакомого нам плотного розового Оху в полосатом красно-золотом парике. Он почтительно держит в вытянутых руках блюдо с хлебцами. Его Солнечное Величество берет хлебец тонкими пальцами, разламывает его. Алые, лиловые, бирюзовые рыбки стаей резвятся у самой водной поверхности, подпрыгивая от нетерпения.
 
Его Солнечное Величество внимателен к ним и милостив, но разговор идет при всех улыбках нелегкий, нешуточный.
 
— И б р и вконец распоясались, любезный мой Оху! Они проникают во все поры нашего государства. Верткие, как угри, ловкие, как мартышки, и умные, как… как…
 
— Как вы, Ваше Солнечное Величество! Почти как вы… — подсказал Оху почтительно. И блюдо услужливо дрогнуло у него в руках.
 
— Ну, допустим, мой Оху, — равнодушно кивнул государь.
 
— Верно придумано: нам нужно отсель их срочняк просто вытурить! — перешел на модный сленг Оху. — И всё-то вы рассчитали удивительно тонко, Ваше Солнечное Величество: этого брошку Мошу воспитать как  н а ш е г о  человечка и им подкинуть. И чтоб агитнул их уйти, наконец. А он, гад ползучий, в самый такой мумент, как к ним идти, и кони двинул.
 
— Ласты склеил, — невесело «наддал» фараон.
 
— Безответственно врезал дуба, стерьвец! Желудочная, видите ли, инфекция. А столько в него было деньжищ вбухано!..
 
— Но мы все равно похоронили его, как человека, как ебиптянина, погибшего на посту. Мы, ебиптяне, — благодарный народ.
 
— Собственноручно этим делом руководил, Ваше Солнечное Величество! Тишком мумию спрятали, а тех двоих пропойц, которые прятали…
 
— Ну что ты мне снова ужасы пересказываешь в самых ненужных подробностях, глупый мой Оху?! Это не по-ебипетски.
 
— Однако же, государь, новость про те дела опять имеется у меня не очень хорошая…
 
И Оху кратко поведал Его Величеству то, что читатель и без него узнал из предыдущей еще главы.
 
Во время его рассказа кусочки хлебцев мерно слетали в открытые пасти рыбок. Государь будто вполуха слушал Оху и улыбался чему-то тайному своему.
 
— Как же ты думаешь поступить с этими двоими?
 
— Замуровать, Ваше Солнечное Величество — самое верное дело! Чтоб не разболтали про Мошу про этого.
 
Фараон молчал, рыбки кушали.
 
— Оно, конечно, — начал Оху, — положим, про Мошу эти прохвосты не знают. Для них мертвяк — он мертвяк и есть. Они и  и б р и-то, поди,  в глаза, деревня, не видели. Но меня-то как раз разглядели при задержании. Вдруг опознают когда-нибудь? Мертвяк, Ваше Солнечное Величество, — он по жизни самый надежный товарищ…
 
— Это не по-ебипетски — мальчика убивать, — строго прервал его государь. — Юношей надо не убивать, а сначала воспитывать. Он умный, этот вьюнош?
 
— По виду очень даже сметлив, государь. Тем и опасен.
 
— Тем и полезен, друг мой Оху! Его нужно как следует напугать, а затем воспитать, как второго Мошу. Наш план по выводу  и б р и  осуществится с задержкой… ну, скажем, на год. Ты расстроился, Оху, дружок?
 
— Мое дело — исполнять приказы Вашего Солнечного Величества, — склонился, пряча лицо, вельможа.
 
Уроки ибрийского
Белый квадрат, настойчивый, наглый. Он лезет в глаза, лезет сквозь закрытые веки. Утро опять.
 
Зачем ты опять пришел, о Ра?!
 
Про-тух смотрит на белую стену. Вздрагивает. Ему кажется, там, за этим белым, тоже… И там человек замурован.
 
…Громила глухо выл из-за плотной свежей кладки. Чтобы не разворотил ее, Громилу связали. Громила дергался, руки в ремнях, приподнятые над головой, едва двигались в тесных кожаных петлях. Громила плакал.
 
Эти слезы особенно потрясли Про-туха. Громила —  р ы д а е т!
 
Парнишку оглушил этот жалостный низкий вой. Про-тух смотрел, распахнув глаза.
 
В этих толстых стенах понатыкано замурованных. Так Про-туху всё время кажется.
 
Кормят Про-туха отлично. Будто откармливают.
 
Днем является к нему плотный по виду добродушный вельможа в красно-золотом парике. Он садится напротив Про-туха в небольшое красивое кресло, улыбается. Ведет разговоры бесконечные и душевные. Уговаривает:
 
— Прикинь: тебе и выбора нету ведь! Или в стенку соседом негра — или путь непростой, но верный к власти и славе. Ибрийский выучишь. Мать у тебя была, говорят, и б р и.  Ты для них, значит, свой. У тебя и семьи-то нет, а так целый народец — твоя семья! И ты в ней самый любимый сын. И даже не сын — а глава семьи, ее господин. Решайся!
 
— Я ихнего языка не знаю, о господин, — звучит угрюмый ответ.
 
— Дело поправимое. Тебе дадут учителя. Он посвятит тебя во все тайные штучки  и б р и. Заодно привыкай есть их пищу, тебе только ее подавать теперь будут. Ну, и всякие их фигли-мигли — полюби их!
 
Оху смотрит на Про-туха прищурившись. Тот опускает голову.
 
Пауза.
 
— Сейчас я покажу тебе учителя твоего. Наставника в новой жизни.
 
Оху мягко хлопает в ладони. Про-тух все так же смотрит себе под ноги.
 
Молчание. Про-тух чувствует пряный живой ветерок на своем левом ухе, щеке. Про-тух поднимает глаза.
 
Рядом — крупный молодой человек в неебипетской одежде, шерстяной и темной, закрытой и с бахромой. На голове — легкий сизый тюрбанчик.
 
Чужак — но улыбается дружелюбно. В зеленых глазах прыгают золотистые искорки, рыжеватая молодая бородка. Крупные красные губы влажные, жадные, ласковые. А тело, как у быка, могучее и скромно — почти смущенно — бугрится от мышц.
 
— Аарон, — произносит гортанно, картаво он.
 
«И раскрыл объятья ему Аарон. И сказал густо и радостно:
 
— Здравствуй, брат!» (Небытие. Гл III; 5)
 
Оху смотрит со странной улыбочкой на обоих. Его голова в красно-золотистом парике склонилась в кивке. Он   о ч е н ь   доволен.
 
Живи и помни…
Пройдет, может быть год, может, и два, и он, Оху, скажет, склонившись перед Его Величеством:
 
— Государь, они уходят! Мы победили.
 
— Так эта пыль с утра, что летит к нам с дороги, — от них?
 
— Копыта их ослов и коней, ноги этих людей ее подняли напоследок!
 
— А где модный стиль? Ты забылся, Оху, наш главный оптимист, и  ш п а р и ш ь  в духе архаиста и чистоплюя моего дедушки!
 
— Собрали монатки и драпают, Ваше Солнечное Величество! — радостно поправляется Оху. И добавляет, пыжась от гордости. — С левой северной башни их особенно хорошо видать. Зырить, если угодно Вашему Солнечному Величеству.
 
Его Величество и Оху за ним поднимаются на башню ограды. Здесь дорога на Север делает петлю из-за русла реки и проходит совсем рядом со Священной оградой Дворца.
 
Она петляет в пустыню, пустыня уходит под самый четко очерченный горизонт. Змея послушно тянется к горизонту. Змея движется медленно, неуклонно. Горизонт словно всасывает ее. Перед глазами Его Величества проходят в хорошем, еще не усталом темпе пыльные мужчины и женщины, на скрипучих повозках тащится скарб, по виду жалкий, но и обильный. С повозок из-под тряпок навесов глядят на Его Величество подслеповатые старики и черные вишни детских внимательных глаз.
 
Его Величество неожиданно вздрагивает.
 
— Нам нужно бы оставить детей! Их дети часто талантливы, — произносит задумчиво фараон.
 
Оху непочтительно — но в новом стиле — пожимает одним плечом:
 
— Они слишком цепко помнят, кто они. А вон везут ихнее новое божество: Золотого Тельца.
 
— Он и впрямь золотой?
 
— Позолоченный, Ваше Солнечное Величество. Они просили золотого, но я решил: хватит с них и эдакого.
 
— Ты просто антисемит какой-то, друг Оху. И жадина. А это не по-ебипетски! Запомни: мы предприняли этот шаг исключительно из соображений самообороны. 
 
— Нету базару, Ваше Солнечное Величество! Только так!..
 
— За реальное золото они были бы благодарны нам, стали б союзниками.
 
— Золото от нас никуда не денется, государь. Купим их, если там у себя они закрепятся.
 
— Всё равно, как бы обман…
 
Оху бесстрастно улыбается, думая про себя в новом стиле: «Вот дурак!»
 
— Главное, чтобы они забыли своего прежнего бога незримого. Это слишком перспективная мысль для варварского народа, новаторская, — изрекает задумчиво фараон.
 
— Здесь вся надежда на Моше, Ваше Солнечное Величество! Он точно не подкачает, уверен. Аарон — н а ш  человек и женат на ебиптянке. В случае чего, он Моше устранит.
 
— И все же зачем нам этот способный сопляк, этот упрямый Моше? Надо было делать ставку на Аарона!
 
— Доверяй, но проверяй, Ваше Солнечное Величество. Моше тоже получил задание устранить, если что, Аарончика.
 
— Ты такой хитроумный, Оху! Пора тебя самого устранять.
 
Польщенный Оху улыбается. Там, в мумии Моше номер раз, много накопленного им золота про запас имеется, — в самой как раз мумии. Кто запретит человеку заботиться о себе?
 
Люди внизу идут и идут. Их ужасно много, они ужасно пыльные, глаза их горят странной, на поджог похожей надеждой и странной же радостью.
 
— Мне был сон этой ночью, Оху, — задумчиво говорит фараон. — Мне приснилось, будто я есть Ебипет, всё мое тело — это наша страна.
 
— Такова правда, Ваше Солнечное Величество!
 
— Погоди, это не главное. Некий гад оплетает мои ноги и заползает в самое мое стыдное.
 
— У вас не может быть стыдного, Ваше Солнечное Величество! Всё только прекрасное и самое совершенное.
 
— Я говорю в переносном смысле. Если по-новомодному — залезает змея мне в жопу.
 
— Это звучит грубо даже в ваших устах, государь!
 
— Ха-ха.
 
— Для меня задница государя дороже собственной моей головы!
 
— Ха-ха. Допустим. Ну, слушай же дальше мой сон, льстивый ты лис. Гад проникает в мое нутро, ползет все вверх и вверх, достигает сердца. Чувствую, что он думает: укусить или не укусить? И ползет все-таки дальше вверх, оставив сердце биться ровно и безмятежно.
 
— Дальше — горло, — деловито подсказывает Оху. Мысль его бродит где-то рядом с горлом Его Солнечного Величества.
 
— Дальше — голова, мозг.
 
— Мы, ебиптяне, понятия не имеем, зачем человеку мозг. Мы его при бальзамировании выбрасываем, как лишнее, — напоминает Оху, и всё равно, между прочим, рассеянно. Мысль его бродит Ра знает где.
 
— Я и без тебя прекрасно всё помню о мозге! Да, в человеке он заведомо ненужное, лишнее. Но почему-то именно к нему устремился гад.
 
— Это сон, Ваше Солнечное Величество. Во сне чего не привидится…
 
— Погоди, Оху! Но если он не нужен, зачем гад настойчиво лез к нему? И именно через задницу?
 
— У вас, государь, всякая часть тела священна для каждого ебиптянина!
 
— Дался тебе этот мозг, даже и мой! Но меня поразило, что именно через  з а д н и ц у!
 
— Он выбрал окольный путь к вашему мозгу, чтобы оставаться как можно дольше в священном теле Вашего Солнечного Величества.
 
— Хороший ход, Оху! Все же: зачем ему самое неважное во мне — этот нелепый мозг?!
 
— У вас, государь, всякая часть тела, даже и ненужная, и излишняя, священна и совершенна. А всякое совершенство священно, как откровение божества. Гад любовался на совершенство, которое есть также излишество, но именно как излишество любое совершенство совершенней всего, поскольку быть ненужным, но совершенным — это же подвиг!
 
— Что-то ты опять на дедушкин многомудрый стилек сбился, Оху! Но он меня укусил, гад. И почувствовав боль, я проснулся. Однако когда я открыл глаза, боль тотчас исчезла.
 
— Укус без боли — это поцелуй, Ваше Солнечное Величест…
 
— Они иссякли.
 
— Кто, государь?
 
— И б р и.  Шли-шли, и все вышли. Вон их хвост в пустыне виднеется. И столб пыли за ним.
 
— Что ж, ждем результатов от Моше и Аарончика? Ждем хороших вестей! А что до боли, так это мигрень — да, посетила вас, о государь, но она лишь приснилась вам, приползла во сне. Она подчеркнула этим, что вне сна, наяву, мощь Вашего Солнечного Величества не подвержена никаким демонам. Ваша мощь на земле всесильна, Ваше Всегда Всегда Солнечное Величество!
 
— Стиль! Где новый стиль?!
 
— Зашибись вы крутяшка, мой государь!
 
— То-то же!
  
Неотправленное письмо
Недавно в наше распоряжение попал древний папирус с бахромой по краям, желтенький и какой-то особенно нежный на вид. Его так и тянет поцеловать, все эти темненькие значки в виде глазок, ручек, фигурок людей и животных — значки таинственные, манящие, в чем-то детские, в чем-то магические.
 
Ученые категорически заявили: это уникальный черновик письма египетской царицы ее сестре, что была замужем за митаннийским царем. Нам любезно преобразили эти значки в смыслы, доступные погибающему от зевоты нашему современнику.
 
Итак:
 
«Дорогая сестра, милая моя «Прекрасная в Амоне»! Среди прочего должна сообщить тебе о смятении, которое царит сейчас в Священном Дворце. Пришло известие, что проклятые  и б р и   и не подумали поклоняться Золотому Тельцу, которого им с такой далеко идущей щедростью выдало наше Правительство. Больше того, обнаружив, что Телец лишь позолочен, его низвергли с пьедестала и, говоря в модном нынешнем нашем дворцовом стиле, обкакали от хвоста до самых рогов.
 
Это действо так сплотило несносных  и б р и,   что они срочно вспомнили о своем прежнем удобно невидимом божестве. И о нем им напомнил — кто бы ты думала? — этот мальчишка Моше. Для этого он залез на скалу и там трое суток усиленно предавался уж не знаю чему — тому ли, чему предаются все наши мальчишки в своем одиночестве? Только после этого он заявил, что бог у них един и незрим, и дал ему, Моше, ряд указаний, как жить, чтобы быть «по жизни ваще» (новый стиль!) успешным. Но  и б р и   с радостью ему поверили и сделали своим вожаком или царем, — короче, теперь они таскаются во главе с ним по пустыне, но слава Амону, далеко от наших границ.
 
Моше оказался «крепким орешком» (новый стиль!), «козлом», «ублюдком» (новый стиль!) и изменил нам самым постыдным, но решительным образом. Причем Аарон поддержал его в этой его новации!
 
Можно ли доверять противным  и б р и   после такого «кидалова» (новый стиль)?! Исполнитель плана «Золотой телец» Оху рвет на себе парик от отчаяния. Этот толстяк признал свой провал и устроил Нашим Величествам форменную истерику, но почувствовав, что перебрал с новым стилем (там было слишком много мне неизвестных  и б р и й с к и х  слов), после исчез. Мне все это страшно не нравится: Оху человек коварный и предусмотрительный. Он понимает, что карьера его окончена, что теперь недруги сделают его «козлом отпущения» (новый стиль). Сбежал он или прячется — вот в чем вопрос! И вопрос для нас принципиальный, на будущее.
 
Таковы новости последнего дня. Надеюсь, дорогая моя «Прекрасная в Амоне», все завершится благополучно для нас и эти назойливые  и б р и  без следа сгинут в просторах окрестных пустынь.
 
Твоя любящая сестра «Прекрасная пришла».
 
«Прекрасная пришла» перед нами. Современные средства позволяют любому увидеть ее мумифицированное лицо, горестно сморщенное. И даже карапуз определит, что некая древняя дубина снесла ей часть черепа, положив предел земному существованию самой красивой женщины.
 
Все остальное неважно. Согласны ведь?
 
22.11.2023