Нелюбовь

Итак, что я хотела? Начистоту, я хотела ее. Она меня разбудила, не окриком «хайль» и не сдирая рывком одеяло, а поцелуем в самую эрогенную зону – в душу. Было в ней что-то мучительное и невыносимое, как в Настасье Филипповне. И сидящий во мне, тихо, в углу, с палочкой, князь Лев Николаевич сорвал шляпу и задохнулся нежностью. Ему, этому больному человеку, давно было запрещено задыхаться чем бы то ни было. Он только сидел там, в своем уголке, и редко выходил. Стал нелюдимым, как Шишок.
На этом месте мой личный прокурор, живущий в городе Ярославле, начнет жадно искать в моей прозе следы упадка. Я ведь пью, пропадаю, умираю, опускаюсь, но главное – теряю стиль. Главное, что я уже давно не поливала клавиатуру горячим грогом моих страстей. Так вот. Знаете, что такое очки? Без них нельзя выйти на улицу. Без них я слепа, но они мне смертельно надоели. Если так, то я хочу быть слепой.
Разрешив себе быть слепой, продолжаю повествование, а неподкупный прокурор оживляется, учуяв дичь.

Итак, она меня разбудила. Она улыбалась, опускала ресницы, розовела в ответ на свои же грубоватые шуточки, и через минуту с моих плеч упала бетонная плита. Она ушла, а я начала томиться, шевелить лопатками, выгибаться и чесаться об заборы. Я сбрасывала кожу и отращивала пару маленьких, горячих, живых крыльев. У меня теплели губы, дрожали руки и сводило живот. Мне постоянно хотелось целоваться. Причем только с ней. Обязательно сегодня вечером позвоню своей психологине и спрошу, что же это за штука такая – внезапная любовь? Что за химические процессы вдруг ни с того ни с сего ставят раком нашу размеренную жизнь? От чего это зависит? Почему, например, не ранила меня двумя выстрелами своих чудесных глаз наша арт-директрисса? Не понимаю.
Она, моя Настасья Филипповна, объясняла это просто весенним гоном. Я, кстати, довольно долго думала, может, правда: «пришла весна, запели птички, набухли почки и яички»? Но нет, нет. Дрожала на апрельском сквозняке душа, и я забывала забыться коньяком. «Нет, дорогая, - ответила я, удерживая мучительную пляску губ, - некоторых любят, а некоторых так ебут. У меня, к сожалению, первый случай».

Была одна важная деталь. Помимо выматывающего зверского желания, я чувствовала нашу равнобедренность. То, что с французского можно было перевести как «житая жизнь», сильно потрепало эту девочку с глазами цвета старого зеркала. (Я имею ввиду, конечно, содержание, а не форму, ибо она обладала той вкрадчивой красотой, без который не можешь потом жить. С такими нельзя целоваться, потому что всю жизнь будешь искать этот вкус в других родниках.) И меня, расслабившуюся среди молодой поросли, потянуло к ней. С ней было о чем молчать. Ведь в одном пространстве со мной уживаются только те, кто живет после смерти. Мои близкие неблагополучны, отчаянны и мужественны. Они опоздали на все поезда, и сидя кучкой на перроне, думают, как жить дальше. Если у вас все хорошо – вы мне не интересны. Простите.
Я узнала ее по какому-то прихрамывающему ритму речи и открытому взгляду. Он не звал на помощь, не подбадривал, не ждал. В нем не было тревоги и желания. Она жмурилась, как дворовая кошка, привыкшая к сюсюканью случайных прохожих. О, как я боялась быть неосторожной, как боялась сорваться и тяжко, как лось, вломиться в закрытую дверь. Измученная бессонницей, я вставала ночью курить, хотя обычно сплю быстро и бдительно, как оловянный солдатик, отважно воюя с кошмарами.

Меня настигла любовь, а любви я боялась, как физической боли. В детстве, начитавшись убийственных книжек про Зою Космодемьянскую, я совершенно точно знала, что на месте народной героини сдала бы фрицам все военные тайны и всю Родину в придачу. (Спасибо идеологам детского воспитания. Ни фига себе сказочка - описания мученической смерти за власть советов. Повесить бы их за яйца, этих идеологов). Однажды, когда мне было восемь лет, большой дядя решил прокатить меня на багажнике велосипеда. Видимо, я унаследовала от отца, прирожденного физика, склонность к экспериментам, иначе почему, помучавшись минут десять вопросом, а что будет, если сунуть ногу в колесо, я все-таки сунула ногу в колесо? Полет через голову взрослого дяди закончился переломом руки. Было очень больно. На руку наложили гипс, ежедневные гаммы на фортепиано – та-ра-ри-ру-ра-ру-ри-ра (ура!) – закончились. Но боль запомнилась. Причем рука срослась неправильно, потом ее вторично ломали, вторично заковывали в гипс, и длился этот кошмар полгода. Рука болела и немилосердно чесалась под гипсом.

Я боялась любви, потому что все, что она приносила мне в итоге, напоминало сломанную руку. Сломанная душа – это посерьезней. Когда любимая девочка, сосредоточенно глядя мне в глаза, отчетливо сказала: «Мне ничего не нужно, поняла? Отвали!» - я отвалила, конечно, но душа так и не срослась. Я очень осторожно потом ступала на нее, она болела и ныла. А потом пришла другая девочка и разворочала ее вконец. Зачем же мне повторять эти американские горки? Каменея и обскорлупливаясь, я решила – больше никакой любви. Пожалуйста.

Но она меня настигла. Когда я поняла, что это не призрак, а самая что ни на есть голая реальность, я часами сидела, обхватив голову руками. Я разговаривала со своей маленькой белой кошкой. «Ты понимаешь, что со мной происходит?» - спрашивала я ее. Она, кажется, понимала. Когда у нее отняли ее дружка, огромного, уродливого, помоечного, кастрированного кота Писа, она с горя прыгнула с восьмого этажа.

Итак, что я хотела? Что бы там я ни хотела, она меня не полюбила. Есть любовь, а есть нелюбовь, еще более загадочная и необъяснимая. Сегодня же позвоню своей психологине и спрошу, что же эта за штука такая – нелюбовь?