Майор Кобылянский

Важно не то, что сделали из меня, а то, что я сам сделал из того, что сделали из меня.

Жан-Поль Сартр

Не знаю, почему мне это сейчас вспомнилось... Было это кажется  году этак в 1984, когда мой приятель Витя Алешаев зазвал меня «за компанию» в пивную на углу Уссурийского бульвара и улицы Тургенева. Мы вместе учились в медицинском. Я тогда поступил во второй раз, сразу после службы в Армии, а он уже давно отслужил, даже успел себе заработать квартиру сантехником в ЖЭКе и шоферил долго, но после тридцати с чем-то годов решил-таки воплотить детскую мечту, взял да и поступил в медицинский институт.

По части выпить была у него укоренившаяся давняя привычка, и он себе иногда позволял.  Я к пиву всегда был равнодушен, но почему не посидеть? Витя, надо сказать, был гениальным слушателем. Он никогда не перебивал застольный разговор, а реплики вставлял, только если надо было переменить ёмкость.

Пришли, заняли освободившийся стол. Витёк уже через пару минут сообразил шесть больших кружек жигулевского (у него во всех пив.точках были за прилавками знакомые) и приземлил их на стол.

Разговор, если мой монолог можно назвать разговором, топтался на вечных студенческих темах – зачеты, общага, «хвосты» перед сессией, стипендия, ну и еще что-то такое, когда Витёк вдруг отставил свой бокал, слизал пену с губы и говорит:

– Ты знаешь, позади тебя сидит какой-то подполковник и так смотрит на нас, как будто убить хочет, ну или взаймы попросить. Может знакомый твой? Ты посмотри...

Я оглянулся  на кого-то вошедшего в бар и боковым зрением увидел через проход, между столиками, в полуметре за мной, офицера в распахнутом кителе. Он сидел сильно кренясь в нашу сторону и опершись кулаками на широко расставленные колени. Даже в полумраке на погонах его сияли новым золотом подполковничьи звезды, ну, и конечно,  блестела пoтом физиономия. 

Коротко стриженый, скуластый, с сильно, как у медведя, выставленными вперед губами и знакомым хмельным прищуром под сдвинутыми бровями – еще бы я его не узнал! Этот человек так много решил в моей армейской жизни, и так хорошо я знал его лицо, голос, повадки, что, пожалуй, до смерти помнить буду.

Но вот не обрадовался я этому своему узнаванию ни разу, и никакого желания кинуться навстречу к так хорошо знакомому, у меня не возникло. Я не хотел ни видеть, ни слышать, ни вспоминать моей военной службы и самого этого офицера. 

Тогда мне, все еще каждую ночь, снилась армия. Это были кошмары или просто  неприятные сны. Цветные сюжетные сновидения с эпизодами армейской службы, где я сам не всегда и участвовал, а вроде как со стороны смотрел. Утром настроение было всегда поганым, потому что основой каждого сна, его глубинным смыслом было чувство опасности и страха, которые всплывали из прошлого, «оттуда» - из Армии. Память возвращала назад, к началу, когда  среди ночи (и время уже торопило) надо было наконец решиться и выбрать для себя что-то одно из двух очень плохих возможных:  прыгать из четвертого этажа на бетонную отмостку казармы, чтоб не мучиться;  или согласиться уже на всё, добровольно отдать себя для изуверства и терпеть. Но было страшно, что не выдержу и сломаюсь… И что тогда? Как потом жить? 

Я боялся, что не выдержу. У меня не было опыта терпеть моральные или физические пытки и не было опыта сопротивляться. Я боялся сломаться внутри себя, согласиться со своей слабостью и заставить себя просить и унижаться перед теми, кто сильнее. 

К тому же, кроме обычных страхов для меня была еще другая опасность (и я её очень хорошо осознавал) -  позволить себе  хоть какую малость, которая  вдруг выдаст меня как другого, чем все.  А то, что я  другой, сомнений  не было. Это был необъяснимый внутренний ужас перед общей ненавистью, и я точно представлял, как яростно буду ненавидим всеми остальными, если  вдруг окажусь один,  потому что одного ненавидеть легко. Потому что, вколачивая меня каблуками в землю,  другие будут за злостью прятать свой собственный страх - страх показаться слабыми и попасть на мое место.  

Вот этого я боялся больше всего,  не выдержав боли или моральных издевательств, как-нибудь невольно выдать своё тайное, скрываемое от всех отличие и быть отвергнутым, униженным, раздавленным, стать изгоем навсегда – это была  граница, через которую я не мог себе позволить перейти и даже оказаться у этой страшной черты боялся, как другие боятся смерти.

Страх быть и чувствовать себя униженным, держал меня за горло все время службы, страх заставлял  драться  и  быть сильнее, чем я был на самом деле. Но взяв крепко один раз, страх этот не отпускал,  даже после возвращения домой. Я был ранен этим своим внутренним ужасом и все никак не мог излечиться от него.

Хотя само унижение, которое мерещилось мне какой-то страшной личной казнью, в самом деле было главным и общим принципом всей нашей советской жизни, и не только армейской - принуждение через унижение.   Но была четкая  разница между личной свободой, внутри  своего «Я», и необходимостью подчиняться «вообще», становясь в пионерскую шеренгу или солдатскую колонну. Это был другой уровень принуждения - не личностного, а общего, массового, почти механического. Нас включали в «массу» и приучали к унижению исподволь,  начиная с детского сада, в школе, а потом и в Армии. Просто Армия была особо густо замешана на насилии, как и Зона, и здесь уже никто не прятал   мордобой за враньем  о свободе и личном выборе. Это было чистое издевательство над личностью и чистое принуждение чужой воле, после которых последующая жизнь должна была бы казаться легче. Нас словно приглашали соглашаться с легкой формой принуждения  в гражданской жизни, но для сравнительной наглядности  все ж таки били, а иногда калечили и убивали в Армии или на Зоне. 

Такое последовательное приучение к общему унижению делало его обыденным и привычным. Унижение бесправием и безответностью. Унижение публичным оскорблением, ответить на которое  не можешь. Унижение физической болью, которую обязан терпеть. Унижение  обесчеловечиванием, с которым  ты   вроде уже должен быть согласен по факту своего подчиненного солдатского состояния. Состояния, вполне сравнимого  с   рабством, где каждый командир своему подчиненному – барин  и голова, а каждый подчиненный своему командиру – раб и безответная скотина.

Так официально было  определено армейскими уставами, ну а внутри солдатской среды,  да и среди самих офицеров,  отношения строились по вечному принципу звериной справедливости – сильный слабого горбатит и объедает, а слабый сильному служит и радуется, что не сильно побили. 

Мой  мозг стремился избыть из себя эту гадость – страх смешанный с чувством зависимости и подчинения, но проклятое прошлое каждую ночь напоминало мне о себе «армейскими снами». Я чувствовал себя приговоренным оставаться в прежнем состоянии, и каждый мой шаг к личной свободе обрывался очередным таким кошмаром. Мне не хотелось вспоминать свою службу, я хотел освободиться от этой неприятной памяти, а тут вдруг еще и такая встреча.

– Ну что? Знакомый твой? – проследив мой взгляд, переспросил Витек.

– Да, знаю его. Расскажу, если хочешь. Он что делает?– спросил я, не оглядываясь назад, чтобы не выдать своего узнавания.

– Пиво пьет и смотрит.

– Пускай смотрит, ты – слушай... Хотя знаешь, я, пожалуй, у тебя пивка отхлебну, чтоб горло смочить.

Витек с готовностью подвинул ко мне полную кружку и поднял свою:

– Ну, дай то Бог... 

Я отхлебнул и начал:

– Ты знаешь уже, что я в Армии многое успел – и радистом был, и в стройбате послужил, и поварить приходилось на командировке, был я и санинструктором в санчасти тоже. 

И, пожалуй, одно из самых сильных впечатлений всей моей срочной службы, почти эмоциональный шок,  я пережил во время этого своего санинструкторства. Но давай по порядку... 

Майор Кобылянский был начмедом нашего полка особого назначения и какого-то там подчинения ГРУ ВС СССР. Сами себя мы называли «связь», а автобатовцы, которые с нами через забор квартировали, всегда добавляли, что «у связи жопа в грязи». Но это, вполне объективное обстоятельство, к делу отношения не имеет.

После учебки, когда нас перевели в батальоны, я в первый же день лоханулся - не зная-не ведая, что творю, устроился на указанной мне койке. Ефрейтор, который подсказал мне место, был полковым киношником при клубе и в казарме появлялся после ужина только до вечернего развода, чтоб потом незаметно уйти. Он и ночевал в клубе, тайком от начальства, и вся его служба вне кинопроката сводилась к простому принципу выживания – вовремя исчезнуть. В тот вечер он как всегда испарился из роты, а после отбоя, когда я уже уснул, несколько дедов другой роты стряхнули меня со второго яруса на дощатый пол и метелили, пока я не вырубился. Причем били они меня, а хотели, как оказалось, отлупить того самого киношника. Самое веселое (не для меня конечно), что эти уроды так и не заметили обмана. Ну а мне, после того случая,  повезло познакомиться с майором Кобылянским. 

Утром, очнувшись от неспокойного забытья, я обнаружил, что большой палец правой руки сильно отек и нестерпимо ноет. Отбил я его как раз в момент пикирования из койки – задел за железный угол кровати. Моего доармейского опыта работы в травматологии БСМП (между прочим Больницы Скорой Медицинской Помощи!) вполне хватало, чтобы предполагать если не перелом, то по меньшей мере сильный вывих. 

Я записался у старшины на посещение медпункта и дня через два таки попал на прием. Майор Кобылянский неторопливо осмотрел мою уже желто-фиолетовую руку, потрогал пальцем раздутую отеком кожу, покачал головой и сказал, что я могу возвращаться в роту. Я не понял его врачебной логики и вслух предположил, что можно было бы еще и рентген сделать: вдруг действительно перелом? 

Товарищ майор подвигал выставленными вперед губами, кивнул и согласно ответил, что у него глаз как рентген или даже, наверняка, получше, потому что видит он меня насквозь - перелома нет. И нечего дальше смотреть. Но от нарядов он меня освободит на неделю. И точно – освобождение последовало сопровождавшему меня сержанту «в устной форме». 

Я догадывался, каким именно образом старшина позаботится о моей раненой конечности, и не ошибся. Ту неделю, чтоб не напрягаться, я был приставлен к тумбочке дневального по роте. «Отдание чести» раздутой клешней наших офицеров не коробило, а остальная работа дневального в расчет не принималась, потому как другим молодым приходилось куда как тяжелее, даже и со здоровыми руками. 

Собственно я не мог что-то изменить или исправить. Надо было терпеть и приспосабливаться. Вдруг да и действительно без перелома обошлось? Меня только то обстоятельство тревожило, что помимо еженощного таскания в часть брошенных в окрестных полях металлоконструкций (мы план по металлолому выполняли для какого-то предприятия) и дневного копания траншей под фундамент нового гаража, от которых меня освободил старшина, всех молодых бойцов, как выпускников учебки, уже «воткнули на пост», то есть вписали в график круглосуточных дежурств у радиостанций, где основной боевой задачей было обнаружение и запись радиообменов между подразделениями Китайской народной Армии. Радиошпионаж короче. 

Китайцы тогда использовали для эфира особую перекодировку азбуки Морзе, так называемую «сокращенку», которую еще надо было распознать и сходу записывать обычными цифрами. Но мало того, они давали сообщения такой бешеной скоростью, что нашего умения писать «100 знаков в минуту»,   достаточного для  3-го класса радиоперехвата, уже не хватало. Нам еще надо было учиться и суметь себя показать «на посту», чтобы потом оставаться на этой, в общем-то сравнительно «не пыльной», службе до дембеля.

Меня, с моей покалеченной рукой, поставили на пробу записывать ПТС – почтово-телеграфную службу Китая. Там работали гражданские радисты, и они особенно не гнались за скоростью. После недельного наряда в роте боль немного успокоилась, отек с кисти сошёл и если не пытаться шевелить пальцем, то можно было даже о нем забыть. Я честно отсиживал боевое дежурство и днем и ночью – шесть через шесть часов, с карандашом зажатым между согнутыми указательным и средним пальцем. Записывать получалось. Не очень разборчиво, потому что без нажима, и за скоростью я конечно не успевал, даже не очень высокой. 

В общем, было понятно, что к своей военной специальности – радиоперехват, я стал не пригоден. И как долго еще мне придется с рукой мучится, я не знал. Если бы дать пальцу зажить – просто в гипс уложить, то через неделю-другую я уже точно бы мог нормально карандаш держать и дело с радиоприемом вероятно пошло бы лучше. Но увы. А без руки, даже слыша и различая параллельно две разные передачи (одну в левый наушник, другую в правый), я и одного перехвата не мог толком записать. 

Таких «профнепригодных» к работе на приеме было половина части, но все хотели остаться на радиопосту. В ином случае, если не получалось прижиться на Приемном Центре, то перспектива светила отнюдь не блестящая: быть вечным дневальным, чередовать тумбочку в роте с караульным постом и кухонным нарядом, а заодно еще обслуживать офицерские огороды и мотаться по всему округу с «хозяйственными» командировками в качестве бесплатной рабочей силы; вне командировок обслуживать своего взводного и ротного офицеров, ну и всех старшин и сержантов по нисходящей – то есть стать «рабочей скотиной» в буквальном смысле слова.

Иначе говоря, вопрос в те дни для меня решался важный – как жить дальше. Я ведь, когда собирался идти в Армию, вполне учитывал   свой слух и умение писать быстро - радиоперехват мне был знаком по школе ДОСААФ. Я расчитывал служить именно в этой части (и на то у меня были особые причины). Казалось бы невероятное случилось – я действительно попал куда хотел, а тут такая незадача с выбитым пальцем и майором Кобылянским, который решил, что и так сойдет. 

Как ни крути – получилось, что товарищ майор «отставил» меня от возможности стать высококлассным радиошпионом на «боевом посту». А перспектива «обычной солдатской» службы меня не радовала. Вот к чему я был точно не приспособлен, так это к «битью в морду», к тому, чтоб выполнять чужую работу или  ловчить, чтобы перевалить ее на другого, к льстивому заискиванию перед тупой физической силой, и прочим радостям солдатского быта. Я уже видел себя перед черной пропастью безнадеги, куда вот-вот свалюсь и ничто меня не спасет. 

К тому же представь себе, что приходилось мне терпеть в месяцы «молодости» из-за того, что надо было постоянно беречь руку. Ты же знаешь, каково это остаться без руки – без основного рабочего и ударного инструмента защитника Родины. Кстати у нас, собственно как и везде в Советской Армии, были сильные «дедовские» традиции – били наш призыв чувствительно, весьма разнообразно и так часто, что если сильно уродующих физиономию следов или особо болезненных ушибов не оставалось, то мы и не замечали вроде. Принимали как должное, почти как распорядок дня.

Ко всему прочему еще и ночной характер службы на посту изматывал вынужденной бессоницей, а днем спать в роте разумеется не давали. Иногда дело доходило до полного отчаяния и казалось, что реально умом двинусь от напряжения и вечного недосыпа. О качественной работе на радиоперехвате я уже не мечтал, даже когда через пару месяцев смог нормально держать карандаш – палец-то все равно не гнулся еще долго.

Короче говоря, такая веселая жизнь толкала меня, и очень убедительно толкала, на поиски лучшей доли. 

И представь себе! Я добыл себе её, эту лучшую долю: я попал   в санчасть полка, и не как больной с плохо сросшимся переломом, а как санинструктор! 

Конечно это была невероятная удача, фантастическое стечение обстоятельств  помноженное на мое очень сильное желание. Теперь мне уже не надо  было по ночам гоняться по радиоэфиру за шифровками, а днем прятаться от «дедов» и «фазанов», чтоб не припахали или не отлупили. Это было такое облегчение, что не знаю даже с чем сравнить...

– А так бывает? Раз – и санинструктор? Место ведь блатное! – Витёк отставил пустую кружку и взялся за следующую.

– Конечно, не просто!  Через знакомого, через его знакомства какие-то,   через его задолго продуманный и рассчитанный для себя план с целью комиссоваться, я попал в санчасть. Собственно стал частью чужого плана. Имело конечно большое значение, что я работал перед Армией в больнице, да и поучиться в мединституте успел. 

Это вообще особая история, про то, как я в санчасть попал и какая жизнь там была. Но скажу тебе, что не совсем простая и совсем не веселая. Потом, если охота будет, я много порассказать могу. Кстати, что там подполковник? Смотрит?

– Да ничего вроде, пиво пьет. Может и смотрит, я не следил. А может и слушает.

– Ну и ладно, пусть себе...

Так я о нашем начмеде хотел. Поначалу я сильно его зауважал. Во многом потому, что он меня из «солдатской жизни» вынул. Именно «вынул». Для меня это тогда было, как быть вынутым из петли, которая все туже затягивается и вопрос только в сроке, когда выдохнуть не сможешь. Решение о назначении санинструктором от него зависило и я ему за это многое готов был простить.

Да и само обстоятельство, что он был военным хирургом, заставляло относиться к майору с уважением. Все ж таки самая гуманная из военных профессий, как я тогда полагал. 

Ну и его характер – немногословность, простое, без нарочитого хамства, отношение к солдатам,– то, как он мне виделся тогда, в сравнении с другими офицерами, позволяли подозревать в нем человека порядочного. Так я его первые пару недель себе и представлял. Но ты ж понимаешь, что настоящее понимание приходит только с подлинным знанием. Позже уж разобрался, что к чему. 

Представь только картину, приходит наш майор утром в санчасть, идет в перевязочную, берет скальпель и начинает сам себе щеку оперировать перед зеркалом. Жировик вырезал. И без анестезии вовсе! Я ему новокаин предлагаю (была всегда заначка на всякий экстренный случай), но он отказался – мол, ерунда, потерплю. Мне тогда еще не было известно, что он анестетиком общего действия пользовался, а чтоб изо рта спиртом не несло, запивал парой ампул витамина В (кстати, заметь себе, это верное средство от выхлопа, я тоже потом применял)

Тут, кстати, и совершенно непонятная «врачебная логика» в случае с моей травмой разъяснилась: рентген-аппарата в части не было, надо было машину заказывать и в госпиталь ехать, да еще  и  травму оформлять по документам, а это всё были хлопоты совершенно нежелательные, потому как товарищ майор к тому часу, как я в санчасть из роты попал, был уже сильно «датый». 

Командир он был вполне советский: утром после развода появлялся на полчасика, посмотреть на хозяйство, заглянуть в аптеку и исчезнуть. Дел у него всегда хватало, чтоб не задерживаться на работе: то надо в штаб, то в госпиталь, или еще куда. А в санчасти, как и положено у хорошего командира, дела сами как нужно складывались. Он сам-то выше этих мелочей был.

Понятно, что на кухне пробы снимать его прямая обязанность была и он на обед всегда в солдатскую столовую ходил. Там ему отдельный стол накрывали. Как с ужином и завтраком он управлялся, я и сейчас не знаю. Может с начпродом заранее договаривался, а может и домой ему пайку носили. В то время всякое могло быть. 

Медицинским приемом он тоже занимался редко. На то был начпункта, старший лейтенант медицинской службы - стоматолог по своей врачебной специальности и его жена, медсестра. Ну и я тоже иногда принимал участие, если у старлея голова «после вчерашнего» болела. Еще у нас была аптекарша, жена «секретного» полковника, который всем Приемным Центром командовал и которого я так и не видел никогда. Аптекарша была дамой недалекой, но власть своего мужа знала, и Кобылянский иногда из аптеки уходил без выпивки. 

Майор, надо заметить, действительно был человеком независимым – никогда у меня выпить не спрашивал, в отличие от старлея, но тому еще и от жены приходилось прятаться. Ну, это так, к слову.

– Кстати, что там наш подполковник?– спрашиваю, я немного понизил голос.

– А что ему, сидит – пьет... – Витек отклонился немного, чтоб заглянуть мне за спину.

В ту зиму медпункт у меня вечно полон был. Кто-то откровенно косил, кто-то обычные насморки до масштаба бронхита «преувеличивал», но были и такие, что действительно болели. И один из них – совсем молодой парень из нового призыва с гипертонией. Светило ему обследование и вероятное списание «вчистую» из Армии. Пока в госпитале место освободится, лежал он у нас. 

Но парень чего-то по своим родным затосковал и решил дело ускорить. Однажды ночью будит меня (я в изоляторе отдельно спал) трясется, слова путает. Я с трудом понял, что он каких-то таблеток наелся, чтоб приступ спровоцировать, и явно переборщил. Так плохо ему стало, что кинулся он меня будить. Первое, что в голову пришло – желудок промывать. А как? Опыта никакого, в памяти всплыло, что какой-то резиновый шланг для этого должен быть, а у нас только резиновые жгуты, раненые конечности перетягивать.

Давай, говорю ему, пей воду, а потом нужно всю выблевать, может так и от таблеток избавишься.. Он взял графин литра на три, запрокинул и одним заходом влил в себя. И сидит. Смотрит на меня. Блюй, говорю ему. Нет, отвечает, не хочу, не идет...

Тогда и я запаниковал по-настоящему. У него же реальная гипертония была. Измерил  давление: 250 на 100. Ужас! Я – за телефон, звонить Кобылянскому. Беспокоить его было строжайще запрещено, тем более  ночью, но у меня выбора не было. Не дежурному же по части о попытке самоубийства  в санчасти докладывать, как по уставу положено. Тогда бы не только меня, но и Кобылянского взгрели. Звоню. Со штабного коммутатора парни соединяют с квартирой, а там никто трубку не берет. Что делать? 

Я бегом в офицерский городок, благо знал уже, где начмед живет. Вели его как-то упитого до квартиры вместе с старлеем нашим. Прибежал, звоню – никого. Звоню опять – тишина. Понятно, что ночь, но должен же быть кто-то дома, у него же и дети были и жена. Звоню опять, наконец открывает сам. 

Запустил он меня в коридорчик, я рассказываю и сам на него конечно смотрю. Я его тогда первый и последний раз в жизни без офицерской формы видел. 

Он в тельняшку был одет, обычную флотскую тельняшку, но что-то не в порядке было с ней, а я никак не мог сообразить, что же именно, и все вглядывался в полутьме прихожей... Потом разглядел, что она зашита была спереди, очень неровно, ниткой внахлест, и полоски не совпадали, поэтому очень явно непорядок этот выделялся....

Но тут он меня про солдата переспрашивать стал, про давление, сколько и чего он выпил. Я повторил. Начмед губами пожевал – иди, говорит, чего-нибудь сейчас думать буду. И выпихнул меня из квартиры, даже спросить не дал, что дальше мне теперь делать. 

Побежал я обратно. Мало ли, помрет парень не дай Бог, надо хотя бы рядом быть. Вернулся, только отдышался, а тут Кобылянский приехал на штабной дежурке и увез несчастного в госпиталь. 

Лег я опять в кровать, а перед глазами Кобылянский в своей тельняшке. И тут до меня только дошло, что же именно «не так» было, и почему это меня так зацепило! 

Да, конечно, была она зашита, но сначала-то её разрезали – спереди, от горловины и почти до пупа, по косой, ровно так разрезали, как лезвием. И я понимаю вдруг, что видел такие разрезы уже не один раз, но явно в других обстоятельствах и точно не на офицерской одежде. Я даже уже точно вспомнил, где я видел такое, но вот просто не совмещается у меня в мозгу это воспоминание с увиденным. Я понимаю, что такого просто не может быть. Ведь это же...

(– Ты скажи сперва, что там наш товарищ офицер? Сидит? Слушает?

– Да хрен его знает, может и слушает. Но не смотрит. Бухает).

Ты видел когда-нибудь как молодых в часть пригоняют? Нет? 

Ну, дело обычное – всех сразу в баню, одежда, что на них из гражданской жизни одета, должна была быть уничтожена. Не положено солдату в гражданке ходить. Понятно, что из кучи барахла всегда солдатня для себя воровала, да и с самих молодых, пока их до части доведут, засланные «шакалы» успевали что получше отобрать или поменять. А в бане потом, как весь набор разденут и солдатские блатари приглянувшееся себе повыберут, почище да добротнее,  тогда старшины и дневальные начинают оставшееся тряпьё резать штык-ножами, чтобы дальше из кучи не воровали и по части не растаскивали. 

Вот такие именно разрезы на вещах и остаются, какой я на тельнике начмеда видел. Мне ли не знать, когда я сам на приеме новобранцев бывал, да и не один, а с ним самим, нашим начмедом Кобылянским, как уставом положено. Причем, ты пойми, среди солдат себя уважающих, это барахло никто бы на себя не надел, ни резаное ни целое. Во первых – это ношенное кем-то чужим, а во вторых - это же как из помойного бака есть. Ведь действительно из помойки вынуто было. Из кучи, которая потом в кочегарке в топку шла, вместе со вшами, клопами, чесоточными клещами и прочей гадостью, которой всегда много на призывниках было. Я-то знал, что не брезговали из кучи резанное брать только уж совсем «простые-недалекие» или кто до последнего обносился. 

И так выходило, что наш начмед, майор Кобылянский из той же кучи прибарахлялся... Я представил себе, как наш командир, когда кочегары на ужин уйдут, тайком, чтоб не видел никто, возвращается в котельную и выбирает для себя что-то еще сносное, в качестве нижнего белья на зиму...

Офицер, мать его!.. 

Майор Советской Армии! 

Врач, черт побери! 

А ведь у него и зарплата была, и жратва бесплатная в части, спирту – запейся, на бухло деньги от жены прятать не надо, да еще и форма офицерская тоже со склада. Зачем ему это тряпье ворованное из кучи было нужно? 

Ты можешь себе представить, что кто-то из участковых врачей после работы по помойкам шныряет и потом тряпки домой тащит примерить? Нет? Я тоже не могу. А у врачей-то зарплаты известно какие... Ведь что меня поражает больше всего – даже не всякий городской бомж из помойки одеваться станет... А тут целый начмед полка особого назначения, майор медицинской службы майор Кобылянский...  

На какой уровень человеческого скотства и униженности нужно себя  поставить, чтобы  позволять себе под офицерский мундир одевать  помойные тряпки?  Матерь Божия! Стыдобища-то какая! Военврач! Ух, бл..., чмо офицерское!

 Я взялся, наконец, за кружку с пивом, когда за спиной у меня загрохотал отодвигаемый стул и мимо нас, в сторону туалета, нетвердо протопал офицер в распахнутом кителе.

– А этот-то кто? Его-то ты знаешь? Из вашей части? Кто он такой? – Витек кивнул в его сторону.

– Он самый и есть. Майор Кобылянский. Гляди-ка, подполковника выслужил. 

– Мда...

Мы помолчали немного

– А ведь он, наверное, слышал...

– Так уж надеюсь. Я и рассказывал не только для тебя. Зря что ли глотку рвал?

– Ну ты и .., – Витек проглотил слово и осуждающе отставил в сторону пустой бокал, – Нельзя так с людьми!

– А как умею, Витя. Кстати, палец-то у меня так и не гнется. И что ты думаешь, сильно мне это поможет, если я вдруг в хирургию подамся? Ты пробовал когда-нибудь узлы без большого пальца вязать? Или просто скальпель держать?

Когда подполковник шел из туалета мимо нашего стола, я мог рассмотреть его. Мятые брюки на нем были сильно забрызганы, китель слева  выбухал стандартной пол-литровкой  во внутреннем кармане и походка намекала на явный «перебор». За свой стол он не вернулся, а двинулся к выходу. Не думаю, что мой взгляд лучился добрыми чувствами. Да только он головы не поднимал и взгляда моего не видел. Может быть, оно и к лучшему. 

После ухода подполковника, мы не торопясь усидели с Витьком оставшееся пиво, и уже не возвращались к прежней теме. Я и сейчас не люблю вспоминать свою «срочную службу», а уж тогда и подавно – не было в ней ничего хорошего, чтоб помнить. 

Палец я потом долго разрабатывал, пытаясь вернуть полный объем движений в суставе, но скованность и боль все равно осталась. Хирургом я конечно не стал.

Да, кстати: где-то после той встречи с начмедом мои еженощные армейские сны прекратились. Я запомнил самый последний: на высоком бугре с вытоптанной, без единой травинки, сухой землей стоит высокий многоэтажный белого кирпича дом (как казарма в нашей части, только этажей не счесть) и из каждого окна этого дома торчат стриженные головы, гимнастерки, руки, ноги в сапогах, шапки и пилотки солдат, так словно их всех битком набили вовнутрь без разбору и нет им никому даже места, чтобы выпрямиться – все так и остаются скомканы и сдавлены. А я где-то снаружи, и вроде как весна. Я ухожу от этого дома все дальше и дальше, и мне так легко...