"На стороне Кавафиса"

В одном из комментариев к статье о помолвке мэра Мюнхена с его симпатичным бойфрендом одна из читательниц написала: “Какая красивая пара. Вот бы каждому из них по женщине, чтобы у них было красивое потомство”. Она (конечно) собрала свою порцию негативных лайков, но в такой “евгенике” есть доля здравого смысла. Типичная гей-пара может и не захотеть иметь детей, “разбазарив” уникальный генный материал. )

В науке принято считать, что влюблённость и сексуальное влечение имеют биологическую основу. Судя по экспериментам, женщины бессознательно оценивают степень привлекательности потенциальных партнёров с учётом (например) симметрии лица (это признак здоровья), “форматных” (между прочим) ягодиц и общей физической формы. (У женского внимания к мужским ягодицам есть биологический подтекст).

То есть, в основе сексуального влечения лежит подсознательная оценка вероятности получить от партнёра здоровое потомство и семейную стабильность. Так или иначе, в биологическом подходе к оценке красоты есть очевидная логика.

В гей-отношениях мы видим какой-то другой механизм. Гей переживает мужскую красоту "бескорыстно", “в чистом виде”, это любование не имеет “алиби” в природе. (Если вспомнить термин Бахтина: “не-алиби в бытии”). Биологический сценарий здесь явно не работает, - скорее, красота воспринимается как самоценность, без связи с фертильностью и “продолжением рода”. Это переживание красоты в её “нематериальном” и мистическом значении. (Именно об этом когда-то было сказано: “Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать”).

В онтологическом смысле в переживании однополой любви есть доля безнадёжности и даже экзистенциального отчаяния, потому что такая любовь уходит из мира вместе с людьми, их памятью и физическими телами. У любви и красоты, в данном случае, нет наследников, способных хранить семейную память. Некому листать семейные альбомы и “семейный миф” здесь невозможен.

Красота и любовь в гей-паре эксклюзивны и смертны, они существуют вне биологического рода и (как правило) вне социальной традиции, только в пространстве физической жизни двоих, здесь-и-сейчас.
Конечно, можно уповать на “вечную любовь” и “небеса”, но мы прекрасно знаем, как “небеса” относятся к “содому”. Не будем сейчас говорить о суррогатном материнстве и новых технологиях, - это относительно новая практика, которая пока не стала нормой, а самоощущение миллионов людей быстро не меняется, - есть определённая традиция “социального одиночества”. Уязвимость - это не только социальная стигма, но и “запертость во времени”.

Наверное, поэтому у геев с вечностью, временем, красотой и любовью - свои непростые счёты. Творчество, искусство, самовыражение - единственный способ для них задержаться в реальности и оставить отпечаток своей личности. (Алан Тьюринг - идеальная модель такого гей-бессмертия).
Переживание смертности и конечности своего “я” (любви, красоты, любимого человека) подсознательно толкает к творчеству и интенсивности чувств. (Наверное, и к чувственности, для которой не поставлены никакие социальные рамки).

Вместо традиционной “бытовизации” романтики (“ты кого больше хочешь, мальчика или девочку?” - спрашивает героиня “Зеркала” в момент свидания) - в гей-интиме больше мистики, нестандартных обертонов и переживаний, ставших памятью. В мистической тоске героев Кавафиса - для меня одно из важных, узнаваемых свойств гей-отношений. Они лишены будущего и переживаются как “память” и “потеря”.

Как правило, у гея нет возможности увидеть в детях “продолжение” себя. Он может состояться только сам. Его интимный мир уходит вместе с ним, - что не всегда трагично, но, скорее, помогает переживанию уникальности существования (не только своего, но и чужого). Жизнь как единственный подарок (или шанс), у которого не будет продолжения... В этом есть не только драма, но и мотивация - строить жизнь без гарантий в будущем. Да и память одиночки (по Кавафису) - это сильный творческий мотив.

Для меня гей-мир (в его глубинном опыте) это именно Кавафис, а не Grindr. Потому что Grindr приходит и уходит, а Кавафис остаётся до конца.