Монголы-Ы

Чоро солдат, но у Чоро роговые очки на коротком носу. Монгол в очках — такая редкость! Да еще, блядь, молоденький… Зато образованный и слова говорит всегда необычные, ласковые:
 
— Ты у меня такое хуесосущее существо! — и ласково гладит по голове. Или щелкнет в самую маковку, но не больно, а весело.  С у щ е с т в о!  Какое хорошее, умное, уважительное ведь слово!
 
— «Я — существо, бүтээл!» — с гордостью думает Лука. Голова у Луки черная, волос жесткий, как стружка. Уже усы, хоть и совсем ведь, совсем еще эдакий… Семья Луки вся была хуегрызы, как говорили солдаты монгольские, монгол цэргүүд, и фамилия у ихней у всей семьи стала теперь навек Хуегрызовы. И факт, что настоящий-то их отец — какой-нибудь также монгольский солдат. Обе сестры у Луки — тоже всегда в палатках монгольских воинов; девки могучие,  голые, маслом-жиром для блеска обмазаны — биеэ үнэлэгчид (проститутки). Мать с отцом при конюшне живут, и к ним тоже ходят по всякой нужде господа монгольские эти военные: монголы-нараа. Лука при конюшне, там же вот обретается, при родителях, и часто-часто вместе с ними участвует, ублажает господ по-всякому. Такая судьба! Но если ты существо, то даже такая судьба — ведь же здОрово!..
 
Отсосав Чоро, Лука полизал ему и очко, как всегда тот и требовал.
 
— За, Энэ бол таны хувь тавилан юм! (Что ж. такова твоя судьба) — вздохнул Чоро и сунул Луке ломаную пачку печенья. Лука поднял ему штаны, застегнул заботливо. Тот щелкнул Луку по носу и, насвистывая беззаботно, пошел к палаткам своим.
 
— Э! — окликнул его Лука. — Эзэмшигч (хозяин)!
 
— Ух ты, блядь! — совсем по-русски рассмеялся Чоро и, обернувшись, кинул из-за ремня почти белую от солнца старенькую пилотку, давно обещанную.
 
— Хоть в пилотке буду ходить. Ибо я существо и есть, бүтээл! — пробормотал Лука, натянув жадно, на самые уши.
 
— Охуеть   баатарлаг баатар (богатырь)! — посмеялся Чоро, оглянувшись. Хороший он человек!
 
Луке захотелось тотчас свой елдак тоже использовать. Он сел на взгорок; буроватый тушканчик меж ног его из норки прыснул в траву. Трава закачалась, будто и укоризненно.
 
Дрочил Лука со знанием дела и долго, настойчиво. Спустил первый раз на кулак, второй и третий в пилотку, вовнутрь. Натянул на башку опять. Башка у них, у монголов-то, талгай называется.
 
— «Блядь, я б ведь тоже мог быть, как они, монгол!» — грустно и нежно, с любовью подумалось. И вслух повторил по-монгольски уже:
 
— Монгол-хэл, ебать меня в сраку молотом!
 
Лука, как и новые господа, монголы, любил крепкие выражения. Да и кто ж их не любит, крепкие разные выражения? Вся их деревня русская только ими и говорит. Потому что они правдивы. А правда — үнэн — самое главное в жизни. Да и после смерти, наверное…
 
Лука лег на взгорке на самый на солнцепек. Елдак у него быстро обсох — теплый широкий ветер степной целовал его, незримо облизывал. Лука уснул, и привиделось ему в сверканье серебряном озеро такое лазурное, что дух захватило. Он, Лука, увидел себя в пилотке, как он идет по невысоким приятным волнам к самой озера середине. И там оно, озеро, распахнуло голубое свое нутро, в самой-то глубинище даже и синее, и накрыло белопенной (будто белозубой) волной его — словно скушало. И оказался Лука в прозрачной радостной синеве.
 
Хуегрызов Лука обомлел слегка —
Обомлел слегка, обосрался, бля.
Обосрался, бля, такова судьба.
Но батыр всегда — точно тетива.
Точно тетива он натянута,
И с него стрела полетела, гля!
Та стрела — мечта распрекрасная,
Будто он сейчас девка красная.
Девка красная на брезент легла,
На брезент легла, распласталася.
Распласталася, вся раскрылася.
Всем пизды дала — расплатилася.
Расплатилася зорька ясная,
С кем была она, блядь опасная.
 
И там, в сновидении, на дне лазурь-озера, сидела на горюч-камне девка голая, вся такая красавица, что и сестрам Луки Мохнатке и Кудлатке, даже жиром намазанным, куда до нее.
 
— Здравствуй, Лука! — девка-красава Луке говорит, улыбается. — Я и есть Блядь Опасная.
 
— Ты Блядь Прекрасная, — не верит, поправляет ее Лука, и глазами ест.
 
— Пускай и так. Ну-ка, иди сюда. Видишь мою пизду? Видишь, сколько вокруг нее шерсти понаросло? А ну-ка, все шерстинки пересчитай, тогда я тебя туда запущу и елдаком, и языком, и чем хочешь, бля!
 
— Та орос хэлээр ярьдаг, үзэсгэлэнтэй (Ты по-русски говоришь, красавица)! — Лука восхищается.
 
— Би орос эмэгтэй. За, үүнийг тоол! (Я есть баба русская. Ну, считай!)  — улыбается Блядь Прекрасная.
 
— Я по-русски только до десяти знаю счет. Нас в школе багш (учитель) только до десяти может учить. Монгол-господа не велят дальше учить. Мы ведь русские дураки.
 
— А ты все равно учись. После придешь, как научишься, — сказала красавица и среди синих струй водной бездны растаяла.
 
Лука открыл глаза. Небо над ним синело, дрожало от солнца, от жаркого марева. Монгол-господа небу молятся. Там бог, говорят. И багш в школе тоже про это говорит, хотя это дерзость — своего бога сувать, где бог монгол-господ помещается. Это как свой елдак без спросу в руке держать, когда солдату монгольскому делаешь. Нельзя! Дерзость, блядь! И ты, и твой елдак — монголын өмч (монгольская собственность).
 
Всё здесь: и степь, и лес, и озеро Бурбурон, и деревня урусов (русских, по-местному) — ихняя, монгольская, собственность. А мы, урусы — ихние боолууд, рабы, ходим, как звери, голые. Всякого, всякую может монгол-господин на четыре поставить кости. Даже если ты цагдаа (полицай) из урусов же.
 
И все равно — закроешь глаза, и вот она, та Прекрасная!
 
— Научусь! Сколько надо, столько и узнаю я цыфыр! — обещает небу (то ли нашему, то ли монгольскому богу) Лука. — Сосчитаю ей волоски!
 
*
— Сайн байна уу, найзууд (Здравствуйте, друзья)! — голос учителя бодр, как утро летнее за окном.
 
— Танд эрүүл энх сайн сайхныг хүсье (Здравия желаем)! — дружно рявкает коллектив школяров — среди них есть и взрослые.
 
— Садитесь пока! — улыбается багш. Лицо у него темное, от солнца дубленое, но молодое и дерзкое. Отец, наверно, тоже монгольский солдат, монгол цэрэг. Багш голый, как все, но на башке буденовка: он начальник, дарга, ведь здесь. Тело у него крепко сбитое, мускулистое, на груди от соска к соску наколка: корона из елдаков, елдаки витые, и толстые, и тонкие, у которых и две башки — разные. Звать учителя Самуил. В руках у него затрепанная тетрадь — журнал, где список всех здесь учащихся. Пол-урока идет перекличка. Каждый выкликнутый должен к нему подползти и яйца поцеловать. Остальные пол-урока все учатся.
 
…К середине переклички яйца Самуила от слюней сверкают — солнышко сквозь окно гладит их. Школа помещается в колхозном (хамтын аж ахуй) свинарнике. Свиное назьмо теребит яйца остальных, которые на полу сидят и своей очереди лизнуть дожидаются.
 
— Хуегрызов Лука!
 
Лука ползет по земле, извивается. Багш любит Луку, выделяет его из всех, говорит, что парень — ухаалаг новш — умный гад. Лука не лижет яйца багшу — засасывает каждое осторожненько.
 
—   За, за (хорошо, хорошо)! — Самуил гладит Луку по голове и ладонью нажимает вниз, ноги чтоб полизал. Ступни у багша, как у всех, твердокаменные, но и язык у Луки — будто наждак, на валунах тренился. Скрипит наждак по камням ступней, в почтительной тишине аж повизгивает.
 
Молодой полицай — залуу цагдаа — Прохор смотрит завистливо. Лука с Прохором друзья, найзууд, хотя Прохор старший из них и ебет Луку. Луке Прохор нравится: у него пестрый ворс, где черный, а где и желтый, хотя глаза очень узкие. Полукровка он, как и все почти. Которые чисто русские — им школа запрещена. В деревне таких вовсе и не осталось, разве какие старухи старые. Главная из них — Макариха, просто Баба-Яга, обретается в землянке в лесу, древняя гадина. Она, говорят, ведьма-колдунья — шулам. Ее и монгол-солдатьё, солдиери, побаивается.
 
— Надо ее сжечь, пизду ветхую! — все время трандит Прохор и повторяет привычно по-монгольски уже. —   Бид үүнийг шатаах хэрэгтэй!
 
— Эрхэм Хүндэт Багш Аа (уважаемый учитель), — шепчет Лука, — научите меня считать дальше десяти! Ну пожалуйста!
 
— Шөнө ирнэ (приходи ночью), — шепчет в ответ багш Самуил. — Заодно толком и поебемся, бля.
 
Ах, далеко до ночи еще! Ох, далеко даже до первой звездочки…
 
Кончился урок (школе в день всегда один час полагается). Прохор прыг на Луку, и по яйцам ему, по самым по яйцам-муде — голыми твердыми пятками:
 
— Н-но-о, Савраска, уралдааны морь (борзый конь)!
 
— И-и-го-го-о-о!.. — ржет Лука, прядая башкой послушно и радостно. Прохор Лукой любим.
 
Небо сероватое, устало за день. Рыжий долгий закат за деревьями и землянками русских тариачид (крестьян). Окаменевшие от зноя теплые глинистые колеи дороги. Не понесешься вскачь. Прохор лупит по яйцам весело, здорово.
 
— Ты мой коняжка ебучий, мой мудошлеп! — кричит Прохор. — Пиздуй в полицейскую, блядь, избу! В полицай-овоохой!
 
Прохор стягивает со своих бедер плеть, что оплетала красиво их, и, замахиваясь картинно, нахлестывает Луку по жопе и по бокам. И себя тоже немножко нахлестывает — нравится Прошке боль и себе причинять. Потому что прав багш Самуил: «Боль и есть жизнь —   Өвдөлт бол амьдрал!
 
А для русских тариачид — особенно.
 
Ладони у Луки, колени у Луки, вся шкура у Луки такие, что змея не прокусит, крыса не прокусит, медведь не прокусит — не то, что, скажем, оса. Хорошо такую шкуру иметь и правильно для всякого. Не шкура — стена, хана. Правильно говорят: «Хана тебе!» в смысле — «конец». Но там, за концом человечьим есть вот другая жизнь. А между ними хана — «стена». «Стена» — это шкура для голого.
 
Так теперь и живут все тариачид-оросууд (русские крестьяне), боолууд (холопы).
 
— Слышь, Прохор-хүндэлдэг (уважаемый), я на ночь к вам, к полицаям, опять сегодня-то не смогу. Родаки велели им в конюшне помочь. Там говнища скопилось, бууц; по пояс говна. Господа монгол-цэргүүд (солдаты) гневаются.
 
— Ха-ха! Еще уебут! Та айж байна уу? (Боитесь), блядь? А я в говнище люблю поваляться. Тогда гони к конюшне. Там я и их и тебя поебу. Когда говнище вокруг, очень ебаться охота мне. Горят молодые мои муде, — знаешь сам, Лукашка-какашка говняная!
 
Прохор как полицай тоже на коленки перед монголами должен всегда вставать и мордой по земле елозить. Но для Луки и его семьи он — начальство, дээдсүүд. Всяко его обслужить — это честь для холопишек.
 
У конюшни веселый Прохор соскакивает с Луки, сдирает с него пилотку и ссыт в нее. После надевает Луке на башку. Лука сдирает ее с башки тоже, выжимает в ротак себе.
 
— Любишь ссаки мои? — усмехается Прохор, и плеть косо летит по роже Луке. Тот пытается губами ее поймать, да вот ведь не получается.
 
— Корова неловкая, үхэр эвгүй байна! — Прохор харкает Луке на лицо. Потом рукояткой плети добывает из горла еще харкотины. Харкотина у Прохора жирная. Хорошо полицаи питаются: сало едят, мясо едят, сметану и молоко.
 
Пока во тьме захлебнувшейся навозом конюшни Прохор приходует родаков Луки умело и яростно. Лука рядом сидит и стихи вслух поет свои — привычно слагает. За стихи Прохор и ценит Луку, а Самуил их даже записывает.
 
Разъебай молодой,
Прохор наш удалой,
Плетью шалой своей
Меня крепче огрей!
Матку ты поеби,
Батьку в жопу возьми,
И своим елдаком
Всё промерь ты кругом.
Мы хотим под тобой
Быть, блядь, дружной семьей!
Ублажить, блядь, собой
Унавозить душой!
И улечься гурьбой
Под елдак твой тугой!
 
Потом, у конюшни, все трое Хуегрызовых языками обчищают Прохоровы ноги и бедра от конского от назьма.
 
После Прохор прется на сеновал — спать.
 
В небе темно, звездочки мерцают; стоит над крышей серебряная луна. Но с запада тянет кромешною чернотой: туча, урча, надвигается.
 
— Ты, блядь, куда пошел, блядь? — спрашивает мать.
 
— Я, блядь, просто еще пошарахаюсь.
 
— Смотри, блядь, к рассвету будь! — велит батя.
 
—  За (хорошо), блядь!
 
*
Душна, черна нынче ночь становится! Зарницы далеко за лесами скачут, взлетают, срываются с незримых крюков неба и мечутся. А ведь как любит Лука на звезды глядеть и на серебряную луну! Но все гуще вокруг тьма, жаркая, влажная. Зато не увидят односельчане, что крадется Хуегрызов-младшенький вдоль землянок и разрушенных изб в дальний конец села. Там, у самой околицы, палатка имеется старая, подарили ее Самуилу монгол-бойцы (монгол-дайчид). Палатка эта — почти шатер (майхан), только старенький. Залатал его умелый Самуил, обуютил старыми шкурами и половиками, забил дырья травой и мхом, а кое-где и валежником. Стал бывший шатер похож на лесовика, и в ночи загадочно, страшно топорщится.
 
Лука помнит, что после десяти есть еще два цыфыр: арван нэгэн, затем будет арван хоер. Но Самуил обещал открыть Луке еще одну тайну. Еще одну цыфыру, наверно?
 
Лука скользнул к палатке учителя. Вспыхнувшая зарница вырвала его на миг из тьмы у самого входа. В этом мгновенном дрогливом всполохе фигурка Луки точно подпрыгнула, как заяц подраненный.
 
— Багш! — шепчет таинственно Лука в щель входа.
 
— А, пришел, бөжин (зайчонок)! Входи!
 
Самуил чуть подвигается от костра вглубь палатки, сливаясь с совсем уже темнотой. Один голос остался.
 
— Пей!
 
Лука берет горячую плошку, хлебает горькое варево из кореньев. В животе все колом встает, готовясь наружу из обеих дырок прорваться. Но всеми силами Лука сдерживается. Жар  волной катит по телу его.
 
— Энэ нь танд сайн уу (хорошо тебе)? Иди ко мне, тэнэг (дурачок), поебемся… — Луке кажется: это тьма всей ночи зовет его.
 
Обогнув костерок, он падает в объятья учителя. Пламя костра пляшет перед самыми глазами Луки; прыгают, корчатся ярые рыжие язычки — лопаются и снова вскакивают на черную, осыпающуюся корягу. Ночь в жопу входит к нему, плотная, твердая, строгая; настойчиво там работает, там живет, там нору роет, как ночи и полагается, — наверно, для детишек своих, для звездочек.
 
И прорвав меня, он взрывается,
Он взрывается, извергается
И велит сосать, а мне хочется
Лишь посрать сейчас, хуй-то мочится.
Непослушный хуй, хуй-детинушка,
Без пизды совсем сиротинушка.
 
Именно сиротой кажется себе после Лука, и странная тоска сжимает его нутро. Самуил чует его настроение:
 
— Тайну-то я тебе не открыл в прошлый раз... Цаг хугацаа байсангүй (было некогда)…
 
Он хочет отвлечь, рассеять печаль Луки.
 
— До рассвета еблись… — напоминает Лука. И вздыхает. — Ты меня ебал…
 
— А ты уже сам хочешь? Кого-нибудь? Морь унах (верхом прокатиться)?
 
— Тийм (да).
 
Учитель берет Луку за вихры, будто хочет выволочку сделать ему. Подтягивает к себе, смотрит в глаза. В глазах жидкое пламя — отблеск костра — плещется.
 
— Ну что ж… Та одоо юу (сделай ты теперь)!
 
Лука моргает испуганно, мешкает.
 
— Чинийх одоо харлаж байна (твоя теперь очередь)! — прикрикивает сердито учитель и дергает пребольно Луку за вихры.
 
Вот она, его жопа голая! Потная жопа учителя… Лука лижет ее почти в суеверном ужасе.
 
— Гөлөг нь утгагүй юм (щенок бессмысленный)! — ворчит сквозь зубы Самуил, нетерпеливо в плечо лягает Луку.
 
Тут странная то ли злость, то ли веселье — веселая злость, азарт — взлетает Луке от чресел до самых, блин, до ноздрей. Он харкает учителю на очко, поднимается. Ощерившись, вгоняет свой.
 
— У-у… Заебись… — стонет учитель голосом взрослого мужика. И повторяет нежным, почти девичьим голоском. — Заебись, ка-акая ж ты гадинка… Ах… Буравчик, бля…
 
Гром раскалывает воздух точно над самой палаткой — ни Лука, ни Самуил не слышат его.
 
— Раз… два… три… четыре… — машинально выкрикивает Лука. Ему мстится чудесный ночной черный лес, в нем он пересчитывает деревья; скачет от одного он ствола к другому, лбом каждый настукивает. Ему кажется, нету под ним Самуила, весь мир вокруг — одна только Блядь Прекрасная, и такая бескрайняя! Главное — все стволы успеть сосчитать…
 
— Десять! — выдыхает Лука. Дальше переходит на монгольский счет — Арван нэгэн (одиннадцать)!..  Арван хоер (двенадцать)!..
 
Тут стволы вдруг кончаются, и Лука падает в липкое, тепленькое болото, вязнет там.
 
—  Энэ юу вэ (что это)? — хрипит он испуганно.
 
— Это ты, твое семя! — по-русски отвечает Самуил очень серьезно. И повторяет по-монгольски, чтоб Лука лучше уразумел. — Үр чинь (твое семя)!
 
Лука приходит в себя. Нет, это была не Блядь Прекрасная, это Самуилова жопа худая, нечистая и такая вдруг жалкая, өрөвдмөөр.
 
Наважденье рассеялось — и все потому, что цыфыр дальше в башке у Луки не имеется. Не смог бы он дальше ни по-русски, ни по-монгольски стволы считать. Биться лбом о деревья, значит, больше было и незачем… Вот сон и кончился сракой бессмысленной.
 
*
Лука продолжает лежать на Самуиле. Шум льющейся воды и раскаты грома доходят до их сознания.
 
—  Бороо (дождь), — говорит Самуил.
 
— Гром, — отвечает задумчиво Лука. — Это бог?
 
— Думаю, да.
 
— Самуил,  эрхэм хүндэт багш аа (дорогой учитель)! Расскажи про Блядь Прекрасную мне. Я сосчитать должен там у нее, понимаешь?
 
— Хочешь ее?
 
— Хүсч байна (Хочу).
 
— И сейчас?
 
— Харин одоо (и сейчас).
 
Самуил молчит. Явно соображает что-то себе.
 
— Я знаю только до двенадцати, если по-русски. После десяти — одиннадцать. Потом двенадцать. Би цааш нь мэдэхгүй байна (Дальше не знаю).
 
— А кто знает?
 
— По-монгольски в деревне еще никто. По-русски помнит Макариха, может быть. Хэрэв та сэтгэлээ хараахан алдаагүй бол (если с ума еще не сошла).
 
— А почему говорят: Блядь Опасная?
 
— Не знаю… Может, боится тебя? Не хочет, чтобы ты на нее залез?
 
— Тогда какая ж она Блядь?
 
— Значит, кокетничает.
 
— Это как?
 
—  Зальтай эмэгтэй (хитрая баба). Хитрит.
 
— Я пойду к ней. К  Макарихе.
 
— Үүнийг туршаад үзээрэй (попытайся). Учти, Макариха людоед, Огре.
 
— Пойду!
 
*
Да, главное в этой жизни — знать цыфыр! Тогда сосчитаешь волоски у Опасной Бляди, станешь умней самого Самуила-учителя.
 
Тогда Прохор будет тебе пятки лизать, тогда сделаешься в деревне самый большой холоп, почти батыр! Тогда Чоро возьмет тебя в денщики, станешь жить у него под койкой в казарме, будешь при нем всегда и пропахнешь сапогами его и портянками, и даже всем монгольским отважным его нутром. Это ли не цель в жизни любого урус боол (раба)? Даже если и приснится такое — гони этот сон, слишком он изумительный, слишком он несбыточный, соблазнительный, почти как Опасная Дева-Блядь.
 
…Ночь темна и тепла, змеи в травах шуршат. Похожие на клоки пепла, липнут к потному лицу бессонные бабочки.
 
Вот и землянка Макарихи. Дальше — патлатый чернеет лес. Пахнет мокрым, гнильцой: болото в лесу. Сам собой в голову Луке является стих:
 
Эх, хочу, чтоб даже летом
Во пизде росли цветки,
Через жопу чтоб лежали
Крепкие, как сон, мостки!
На мостках на тех я буду
Прыгать, бегать и скакать,
Скрозь мостки в очко залезу,
Чтобы пальцем поебать.
 
Не до стихов, однако. Шалый от страшонка, Лука налегает на косую, как крышак домовины, дверь. Скрипа тут не случилось, на удивление — дверь бесшумно, будто ненужная тень, отходит в сторону.
 
В землянке воняет тряпьем лежалым, всякой дрянью и плесенью. Зола костерка давно уж холодная. Но луна сквозь лаз-дымоход сеет обманчиво четкий свет на самую середину, на золу. В золе что-то лежит длинное, полосатое. Ну конечно! Это и есть Макариха, ейный скелет, арас яс. Видать, Макариха от смертной тоски сама в костерок-то и кинулась. Череп весело скалится, горазд подтверждать любое живым подуманное. В землянке так сыро, что не смог огонь разрастись — захлебнулся он в этой стоялой сырости.
 
Лунный свет перебирается с остова на столешницу. На ней что-то — да, вон лежит.
 
Лука щупает. Тетрадь, школьная.
 
— Сургуулийн дэвтэр, — повторяет это же по-монгольски (привычно) Лука.
 
Тетрадь тянет его к себе так, что Лука удивляется. Будто живая!
 
Открывает ее. На первой странице стихи — небось, этой самой Макарихи.
 
Вот они:
 
Там Мурлыка-кот
Во земле лежит,
А Кощей седой
На дубу висит.
На русалкин хвост
Леший горько ссыт,
Капли льет
Уже погребальные,
Говорит слова
Он прощальные:
— Ой ты, баба-блядь мокрохвостая,
Уебли тебя
Саблей вострою!
Но на то они
Злые вороги.
Им стихи-то, знать,
Ведь не дороги!
Русский дух они
Да повымели,
Русску мощь они
Да повывели.
На Руси одни
Лишь рабы живут,
Злой судьбинушки
Сизый хуй сосут.
Сизый хуй сосут —
Не подавятся,
Знать, им хуй сосать
Очень нравится!»
 
Удивили стихи Луку. Всё в них верно, всё правда почти, кроме лишь одного. Нешто елдарь во рту — для урус раба нате вам, горюшко? Да и русский дух без монгольского теперь никуда.
 
Вспомнил Лука Чоро — и губами воздух поцеловал. Стихи были глупо бунташные. Знать, Макариха с ума спрыгнула, дура, от старости. Вот с собой и покончила, чтобы дальше не мучиться.
 
Больше в тетрадке не было ничего. Только на задней обложке ряды цыфыр и меж ними косые веселые крестики.
 
Лука пробежал глазами столбцы. Все цыфыр, которые до двух черточек (одна над другой), ему были знакомые. А вот за черточками начиналось совсем непонятное. Таких цыфыр Лука никогда не видал. А которую вот видал — назвал: «двенадцать», арван хоер.
 
Задумался тут Лука. После половину тетрадки отодрал себе (которая без стихов, но с задней обложкою) и тихо, как вор, вон из землянки выскользнул.
 
Затаил в душе тонкий умысел.
 
*
А хороши солдаты монгольские, монгол цэргүүд! Рожи медные, надежные, как замки. Сами бравые, на подхвате у всякого подвига. И форма на них почти прям советская — вот до чего хороши!
 
Смотрит на них Лука из кустов. Крутят солнце на турнике, через козла четко прыгают, на ушах отважно — ушами хрустя — стоят, ногами даже не дрыгая. И Чоро среди них замечательный: очки в карман гимнастерки спрятал, пилотку за ремнем укрепил — и тоже, как все они, скачет и крутится, «на боку дыру вертит». А Лука в кустах только яйцами скок-поскок, кулаком чавк-почавк, слюнка с губы бежит, слезка нежная вид дробит.
 
Очень хочется!
 
Ой ты, гой-еси
Мой Чоро родной!
Ты возьми меня
Во полон к себе.
Ты еби меня,
Куда хочется.
Где не сможется —
Там тотчас убей!
Во мозолях весь
Мой елдак седой,
Мой елдак седой,
Троежопистый!
Троежопистый — 
Дрищепукистый!
Дрищепукистый — 
Говнобомбистый! 
 
Последнее неточно и даже бессмысленно вышло-то. Но ведь и Лука это последнее, уж кончая, спел. И елдарь у него не седой — хотя и мозолистый. Эх, нельзя во стихах откровенным быть — злые люди поймут всё неправильно. На монгольский нужно переходить. Монгольский язык — монгол хэл — куда шире, богаче и нестыдливее.
 
Трижды кончил уже Лука в кустах — а еще захотел. Злая собака — эта похоть кусачая!
 
Солдаты монгольские по команде тоже кончили на ушах стоять, распались на группки, повалились в траву отдыхать, сапоги сымать, нюхать друг дружку и хохотать. Тут рабы и рабыни с кустов, из канав прилезли урусские, господ ублажать, пот-усталость с них стаскивать.
 
Прилез к своему Чоро и Лука, весь обконченный, голенький. Чоро тут очки надел:
 
— Брюхо всё в киселе у тебя, урус шайтан! Бахир (грязный)! — пнул слегка.
 
Лука о траву тотчас без жалости вытерся. Глядел на Чоро преданно — понукал.
 
Но Чоро не его, а какать вдруг захотел. И, культурный, кучу тут же не навалил — отошел в кусты. Лука — тотчас за ним, со всею любовностью.
 
Но Чоро и покакал экономно и словно бы в вазочку. Яичко шоколадное как бы снес. Лука с жарким языком сразу подлез, но — тонкий расчет! — и с тетрадкою.
 
Удивился Чоро: из-за Луки от бумаги совсем отвык. Но тетрадку взял, стал разглядывать. И напоролся, конечно, сразу же на цыфыр.
 
— Это үржүүлгийн хүснэгт, — улыбнулся, как старой знакомой, монгольский солдат. — Таблица умножения. Откуда она у тебя?
 
Лука, влюбленно дыша, не отвечал. Зато глядел очень преданно.
 
— У-у, собака! — по-русски сказал монгол очень весело, пнул Луку в пупок. — Би чамайг сургамаар байна (Хочешь, научу)?
 
— Хүсч байна (хочу), — Лука проглотил слюну.
 
— А бумага эта для задницы все равно слишком, пес, грубая. Прибери!
 
И началось обучение.
 
*
Вот чего не любил Лука — это лЕса, и именно летнего. Не понимал он сырую путаницу дерев и кустов, веселых трясин и берлог неожиданных. Коварен был лес, не жаловал он Луку. Иное дело — родная степь: всё понятно и всех сразу видать. Почему и монголы — народ прямой и честный. Не то, что «урус-шайтан». А главное — монгол грамоту знает, счет знает, знает загадочную үржүүлгийн хүснэгт — таблицу умножения.
 
Каждый день Лука обслуживает Чоро, и каждый день узнает новую он цыфыр, что за двойными черточками в таблице стоит.
 
Весь день громко взывает Лука:
 
— Семью восемь — дөчин найман (сорок восемь)!
 
А назавтра оглашает и степь и лес уже по-другому:
 
— Семью девять — тавин зургаа (пятьдесят шесть)!
 
Но как по-русски будет это, Лука не только не ведает, но и не понимает: зачем русскому рабу такую большую цыфыр-то запоминать? К чему ее и прикладывать?
 
Уже вот и степь бела, и деревья в лесу стоят все черные, голые. А Лука по стволам палкой стучит, выкликает цыфыр этого дня — новое монгольское свое знание.
 
Но не хочет Лука делиться этим знанием ни с Прохором, ни с Самуилом-учителем. Потому что должен первым все волоски у пиздищи Опасной Бляди пересчитать, стать верным мужем ей, а не только текущим любовником.
 
Высока цель Луки и сложна она — «трудоёбка», как Самуил точно, но неправильно говорит.
 
Сперва цыфыр предыдущего дня из памяти начисто смывало. Лука даже плакал тогда в бессильной полудетской злобе и ярости. Но тут-то лес и пригодился ему: Лука мысленно стал в каждую новую цыфыр очередное, новое, дерево обряжать. Запоминал слова, на знакомые заросли глядючи.
 
Так он лес познал, так полюбил его — словно и лес теперь сделался частью Чоро или үржүүлгийн хүснэгт (таблицы умножения), или монгольского великого языка.
 
Дни стояли белые и короткие, ночи — черные, долгие. Лука и ночью по лесу, по степи шарахался, последнее уже выкликал:
 
— Девятью восемь — далан хоер! Девятью девять — наян нэгэн!
 
Наян нэгэн оказалась елью — стройной, высокой, почти белой от шапок снега. Взберись на ее верхушку — увидишь весь свет из конца в конец: и лес, и степь, и что там за густой черной завесой неба. Ведь сквозь черное небо звезды смотрят на нас из другого мира. А голубое и белое небо — это когда оно глаза закрывает. Днем небо спит, ночью — с нами заговорить пытается и звездами, как коготками, царапает.
 
И ведь кончилась на этой на ели үржүүлгийн хүснэгт! Значит, достиг Лука высшего знания! Прямой путь ему на елку высоченную эту залезть — сама жизнь, судьба на это ему указывает.
 
Конечно, иглы будут его колоть. Конечно, шапки снега будут в себе топить-душить, — но надо все-таки лезть. Словно Чоро это ему шепнул сейчас на ухо — и даже в плечо толкнул.
 
Осел Лука в сугроб перед подвигом, осел голой задницей (рабам и зимой в одежде нельзя ходить). Посидел, собираясь с духом, волнуясь и радуясь, жаром очка снег под собой в несвоевременно весенний ручей растапливая.
 
Ой, там был в очке Чоро ласковый,
Чоро ласковый да залупистый!
Как он брал Луку, глубоко входил,
Глубоко входил, потрох чувствовал.
Потрох чувствовал — говорил слова:
«Ой, шайтан-урус, клизму сделал бы,
Клизму сделал бы, не марал меня!
Но ты сладкий, гад, мой шайтан-урус,
Слижешь после мне все там,
Ладненько?»
«Ой, Чоро родной, жопой сяду я,
Жопой сяду я на ель Иглисту,
На ель иглисту, беспощадную,
Беспощадную, продирастую,
Продирастую да зубастую!
И увижу я мир во все концы,
И тебя, родной, залупатистый.
Расскажу всему свету белому,
Как ты, ласковый, во мне движешься,
Во мне движешься, мною мажешься.
Как не брезгуешь жопой русскою,
Жопой русскою да нечистою.
Потому — любовь называется,
На елдак она надевается!
Мир, гляди-гляди, да завидуй-ка
Счастью нашему распастозному!
Счастью нашему распастозному
Всем смертям назло
Счастью грозному!»
 
Лука весь жаром подвига от сугроба наполнился. Хотел встать, к ели шагать — да услышал, рядом совсем, невнятный бубнеж:
 
— Девятью восемь — далан хоер! Девятью девять — наян нэгэн!
 
Эхо, что ли, завязло в снегу, в ветках заиндевелых?.. Лука снова прислушался.
 
— Девятью восемь — далан хоер! Девятью девять — наян нэгэн!
 
Повторилось опять озабоченно и настойчиво. И тут Лука весь ощерился: Самуил, ушлый черт, его выследил! Вытвердил вслед за ним всю священную, тайную для рабов үржүүлгийн хүснэгт!
 
Ах ты, гад, пропади же ты пропадом! Еще и волосья у Бляди-то у Опасной, небось, первым сосчитать норовишь?!.. Станешь мужем ей в обход справедливости!
 
Не время сейчас на ель-то лезть — время сперва Самуила проклятого извести!
 
Но силен Самуил, носат Самуил, массивен — Луке не чета. Извести его Луке можно лишь хитростью.
 
Скакнул Лука за ель, за наян нэгэн, затаился там. Вон Самуил из-за сугроба выползает уже. Голый, как рабу и положено, но с шапкой на голове. Не буденовка не его обычная, а именно шапка — и шапка совсем не солдатская. Красный верх на ней, а опушка вся белая. Такой шапки и у господ монголов не видел еще Лука! Откуда бы у раба, у учителя? Может, он гад, — индейский шпион?!..
 
Но это неважно сейчас. Главное для Луки теперь — прыснуть из-за ели наян нэгэн неожиданно и впиться в шею учителю, самую жилу жильную вмиг ему перебить.
 
Самуил во сугроб присел, оглядывается. Ищет, куда Лука-то исчез. Плечами жмет, бормочет себе под нос. Что бормочет-то? Лука — весь слух.
 
— Куда делся-то высерок? Дурак — небось, думает, что үржүүлгийн хүснэгт на девятью девять закончилась. А на десять-то перемножить? Десять на десять — сколько будет, а? Может, это и его Чоро не знает еще? И можно ли, к примеру, двенадцать на двенадцать перемножать? Или даже монголам запрещено? Пока тайна великая!
 
— «Чоро знает всё!» — мысленно кричит Лука. Кричит недовольно, обиженно. Но да — десять на десять там, на обложке, нет, истлел от сырости у Макарихи самый край үржүүлгийн хүснэгт.
 
Эх…
 
Нужно завтра у Чоро про десятью десять спросить. Не время Самуила сейчас изводить. Может, там и дальше, после десятью десять, что-то имеется, а багш знает, да от Луки скрывает, животное.
 
Полон загадок мир! Вот шапка у багша — откуда такая роскошная?.. У монгольских солдат украл?
 
— «Вызнаю — Чоро расскажу. Монгол-господа за кражу надвое разорвут конями холопа урусского! Мне и париться будет незачем…» — решает Лука. Коварен голый в пилотке пацан Лука, потому что ведь не монгол!
 
Вылез осторожно Лука из-за наян нэгэн, тронул Самуила за плечо, на котором обычная школьная марочка: елдак, у вершины раздвоенный:
 
— Багш! Яйца поморозишь в снегу.
 
Самуил вздрогнул испуганно. Но тотчас же и спросил:
 
— Погреешь муде, Лука?
 
— Куда же я денусь, багш? Только про шапку мне расскажи — откуда такая красивая?
 
И засосал муде у учителя, жаркой слюной резко обдал.
 
Самуил вздохнул — то ли от удовольствия, то ли и еще от чего-то другого, душевного.
 
— Старая это история — ох, Лука! Я был мелким совсем, монголы только на границе нас тогда щупали, баловались. Ох, Лука! Жили мы в военном городке, и на Новый год всегда у нас в клубе елка была. Ох, Лука!.. Елка вся, шарами-гирляндами изукрашена. Ох, Лука! А под ней Дед-Мороз и Снегурочка. Он — в красном, ох, Лука, она — в голубом, оба очень красивые. А потом монголы прорвали фронт, к нам пришли. Ох, Лука! Оставили только мелких — меня вот оставили, чтобы рос — ох, Лука — и рабом тоже сделался. Но я в третий класс уж ходил, был аж грамотный. Ох, Лука! Вот и сберегли тогда, как будущего учителя. Ох, Лука!..
 
— А шапка?
 
— Теперь самого засоси. Ох, ох, ох! А шапку на улице, в развалинах, ох, нашел. Спрятал, ох, сохранил. Надеваю на Новый, на Новый, на Новый год. Сегодня ведь Новый, ох, год — знаешь, ох?
 
И вдруг зарычал надсадно, но также и с нежностью:
 
— Ты моя, значит, Снегу-урочка… У-о-о-у-ух ты, гааАААддд!..
 
*
Как в любую зиму, волки, оголодав, явились к поселку уже в январе. К этому сроку, как водится, стариков выставили на прокорм им. Волки жутко выли ночами, справляя тризну, но днем бегали по поселку молча, сытые и довольные, и похожие на больших черно-пегих собак. Люди с волками — за счет стариков — очень даже и ладили. Волки были почти ручные, однако гладить себя не давали из какого-то своего звериного принципа.
 
Подбегали они и к монгольской воинской части. Там тоже трупаки поджидали их, это которые из обслуги рабы померли.
 
Волки и люди жили меж собой мирно, потому что с разумом и расчетливо. Лука волков тоже считал. Он и людей встречных считал, умножая на девять. Но про умножение на десять еще не решался Чоро спросить — вдруг и цэрэг (солдат) монгольский не знает?
 
А что Самуила убрать придется, не подлежало сомнению — и даже вдохновляло Луку быть с учителем теперь повнимательней, потесней. Как бы они стали насчет смерти багша заранее соучастники, сотоварищи, почти родичи в сговоре.
 
Каждый вечер сидел Лука с учителем, выжидая удобного случая. Душа Луки при этом отделялась от тела (что бы оно ни делало) и взлетала куда-то над собеседниками на манер мелкого, но в главном могучего божества. Привыкший ползать, паренек теперь стал с учителем и парить — незримо, но основательно.
 
Лука отчасти и человеком себя почувствовал!
 
Говорили всё больше они с учителем о Бляди Опасной-Прекрасной — про иное Лука говорить теперь открыто скучал.
 
— Ты-то, багш, с Блядью Опасной как был? Расскажи во всех даже и мелочах!
 
— Ты думаешь, это баба обычная — эмэгтэй?
 
— А какая еще?
 
— Это не баба, не эмэгтэй.
 
— А тогда кто же, коли есть пизда?
 
Самуил, грустный, задумался. После вздохнул:
 
— Мы ведь все в пизде, и никак, никогда из нее, теперь ни за что, не вылезем! Блядь Опасная — это, знаешь ли, тэнэг (дурачок) Лука, она и есть: наша вся земля.
 
— Как же волоски мне ее сосчитать, коли всяк волосок ее — это дерево? А деревьев только вон в нашем лесу больше, чем цыфыр, уже! И елдарь в ней потонет весь, даже твой и Чоро…
 
Самуил глянул на Луку, словно острым пырнул:
 
— Хочешь меня убить?
 
Лука замер, потом резво помотал головой, будто осу отгонял.
 
— Не ври, тэнэг! В пизде у неправды хуй полощешь сейчас, худалч (лжец). А ведь хочешь быть, как монгол! — укорил Самуил, но рассеянно, думая о своем.
 
Лука растерянно молчал и в тот вечер ушел от багша раньше обычного.
 
Снег трещал под босыми ступнями парнишки. Хуегрызовы все уже спали. Лука скользнул в гнилую солому на дне землянки, зарылся поглубже. Сон тут же пришел.
 
Снился Луке Чоро, в летней форме, бронзовый от загара, ладный, подтянутый. Чоро вынул своего и помахивал им, приманивая Луку, но против обыкновенья не улыбался, а строг был. И глаза — их не видать: блики солнца лежали на стеклах очков. Это насторожило Луку. Он и после помнил, что там, во сне, не заспешил, как обычно, к Чоро, а застыл озадаченно, глядя на облака, что медленно двигались в глазницах Чоро, точно в бесстрастных стоялых водах лесных забытых озер.
 
Что-то мешало Луке — будто петлю накинули ему на ноги. Но петля эта была именно звук настойчивый, нарастающий, точно скрежет неуемной и близкой дрели… (Впрочем, с дрелью Лука за всю свою жизнь так и не познакомился).
 
По Луке свойски, по-семейному бегали мыши, приятно его щекоча и царапая. Ро-одина!..
 
Наутро стало известно, что ночью волки проникли в палатку Самуила и разметали его на части.
 
*
Лука явился в шатер Самуила одним из первых. Кровавые ошметья учителя еще не все сельчанами были разобраны. И поразило Луку: среди этих кусков и говна сытого, волчьего лежал на земле глаз — Самуилов глаз, человеческий. Хотел парень подобрать его, но вдруг понял: глаз своим остановившимся зрачком ему на дальний угол палатки указывает.
 
Дождавшись, когда селяне подберут всё и разойдутся, Лука снова залез в палатку. Вот и он, дальний угол. Из-под вороха гнилого тряпья откопал Лука деревянную шкатулку. Роспись с нее давно облупилась, сошла. Замыкалась шкатулка на ржавый крючок. Тот в пальцах Луки тотчас рассыпался. Распахнулась шкатулка. Из нее тетрадочка выпала — такая же, как у Макарихи, но в целости и сохранности.
 
В тетрадке были стихи Луки — стихи давние, самые ранние самые глупые. В них даже про еблю и про Чоро еще не было. Только луна, березки да родина, да желание стать монголом — желание даже не горячее, а горячечное.
 
Однако теперь, зная себя, Лука монголом быть уже не надеялся. Он стал живуч, но стал и коварен — то есть, живуч сделался в обход правды и естества, а не напрямик, как господину, как лишь монголу, положено. Ведь он замыслил убить учителя. Может, и мечта о Бляди Опасной-Прекрасной — мечта лишь раба, греза, свободного человека вовсе и не достойная?..
 
Но и тут удача шла с неудачею об руку. На обложке тетрадки была она — үржүүлгийн хүснэгт, таблица умножения, в целости и сохранности!
 
И значит, учитель знал, сколько будет, если любую цыфыр на арван, на десять, помножить? Знал и скрывал — тоже коварный раб!
 
Но может быть, только видел их, а названия ни по-урусски, ни по-монгольски были ему неведомы?
 
Кто мог тайну открыть Луке? Только ведь он — Чоро золотой, монгол цэрэг (солдат) очкастый и удалой!
 
Лука выскочил из палатки учителя. Уже смеркалось, серое небо словно прищурилось, и снег смотрелся пронзительнее, белей. Отчего-то вспомнился Луке сон его нынешний: вместо глаз Чоро — небушко, облака.
 
Но было сейчас не до сна, пускай, может, и вещего. До часа волков надо было успеть у Чоро побывать.
 
Чоро как раз в карауле стоял. Запустил Луку под жаркий тулуп. Пока Лука всяко с его елдаком играл, монгол цэрэг тетрадку ворошил и рассматривал. Потом бросил ее на снег — стало не до цыфыр.
 
В жаркой, потной, сырой круговерти метался всею башкой Лука. Четыре раза спустил Чоро.
 
— Дерев! — зачарованно произнес Лука.
 
— Ты юу хэлж байна (что говоришь)? — не понял Чоро.
 
— Дерев — четыре разика, по-вашему! Ну, дерев (четыре), — промурлыкал Лука. Облизался, как кот, и спросил, почему-то басом вдруг. — А если десять на десять умножить, что получится?
 
— Нэг зуу, — усмехнувшись, выдал Чоро задумчиво.
 
— А по-русски если сказать?
 
Чоро пожал плечами:
 
— Зачем тебе?
 
И верно ведь, незачем.
 
Но все же спросил:
 
— Скажи, Чоро, а была у тебя Блядь Опасная?
 
Чоро пожал плечом, на котором висел автомат. Сказал на монгольском длинную фразу, но Лука разобрал:
 
— Блядь Опасная для тебя через десять минут начнется. Час волка — смекаешь, гөлөг (щенок)? Как к своим-то пойдешь?
 
— Самуил, ну багш, говорил: Блядь Опасная — наша вся земля, от края до края. Ее даже нэг зуу солдатов не уебут.
 
— Вот и ты не пытайся, гөлөг! Оставайся на ночь у нас. Будем үржүүлгийн хүснэгт до конца на тебе прорабатывать. Глядишь, и до нэг зуу добредем к утру.
 
— Какой же ты добрый, Чоро! — с жаром пискнул, от волненья голос аж потеряв, Лука. — А потому что монгол цэрэг, не какой-нибудь!..
 
Чоро потрепал Луку по башке, как песика.
 
21.07.2024