“Натруженные хрипы не по-французски”

Помню институтский разговор с приятелем на сложную для меня тему. Когда он стал нахваливать “Купола” Высоцкого (“купола в России кроют чистым золотом, чтобы чаще господь замечал”), я попытался сформулировать, почему шансон “на разрыв аорты” - это “не моё”. Похоже, до сих пор я ищу варианты ответа, будто продолжаю старый спор. 

Мы стояли в институтском коридоре, под барочным потолком 18 века и я пытался подыскать нужные слова. “Вот он поёт: “в восторженность не верю”. Но фирменный надрыв - это же и есть преображённая восторженность, которой не веришь и воспринимаешь как актёрство, как авторский приём, а не “нерв”. Кто-то даже пошутил: “Ну да, идёт охота на волков, обычная история, но зачем столько крика?”. Наверное, я ответил не слишком убедительно, потому что приятель сказал: “Думаю, что это просто несовпадение ваших темпераментов”.

Сейчас бы я добавил: “несовпадение ориентаций”. Я не мог тогда это сформулировать, но меня пугал воинственный “мачизм”, которым был пронизан “хрип” Высоцкого. Поэтика “хрипа” неявным образом указывала мне моё место в лагерной советской иерархии. Оно было, разумеется, среди “опущенных”, а не среди “блатных” или “мужиков”. 

Но “мужики” в совке, конечно, видели в Высоцком “своего”. До театрального мачизма был падок униженный советский мужчина, который ощущал страшный дефицит тестостерона и мужского поведения. 

Репрессивная пирамида власти “трахала” советских мужиков во все дыры, вила из них верёвки и лишала мужской субъектности. “Мужики” империи, “Сергеи Королёвы” и “Солженицыны” сидели по шарашкам с выбитыми зубами, а “правдолюбы” (в брежневском застое) - по психушкам. Редкие личности вроде Рудольфа Нуреева с сильным мужским “эго” просто физически не выносили принуждения к покорности, отказывались занимать “позу журнального столика” и бежали из совка при первой же возможности.

Мужская иерархия в совке (которую представляла партийная власть) была построена на принципах зоны, где независимое мужское поведение было либо невозможно и наказуемо, либо допускалось в жёстких рамках, заданных конвоем и лагерным начальством. Именно отсюда - совковый алкоголизм и распространённость лагерной культуры, которые были результатом подавления мужского начала и его нереализованности.

Чем бесправнее был советский мужчина, тем больше он тянулся к мачистским театральным образцам.

Отсюда популярность Высоцкого в глубинном народе; бард символизировал идеал мужественности в лагерном бараке, который был забит “авторитетами”, “шестёрками”, “терпилами”, “опущенными” и конвоем - по периметру. Но Высоцкий внушал тайную надежду, что можно оставаться “мачо” и в бараке. Конечно, это была иллюзия. 

Но в "хрипе" я слышал и что-то другое - блатную романтику подворотни, которую ненавидел. Песни с “блатной” тематикой звучали от имени гопника, который был моим “классовым врагом”. Это было чем-то вроде “железа по стеклу”. 

Да и сюжеты песен озадачивали. “Парня в горы тяни, рискни, не бросай одного его..” (Как так? А можно кого-то бросить в горах одного? Это возможно?) “Пусть он в связке с тобой одной, там поймёшь кто такой..” (Я должен экзамен сдавать?) “Значит, рядом с тобой чужой, ты его не брани, гони..” (Но я и без всяких “скал” чувствовал себя “чужим” и держался подальше от "мужицких" “экзаменов”). 

Но если есть “мужики”, то должны быть и “бабы”. “Мужики” и “бабы” (как социальные конструкции) были мне интуитивно отвратительны, потому что я хотел жить в мире нормальных людей - женщин и мужчин. 

Весь этот совковый мир, который пытался втюхать мне экзамен на стандарт (“армия-”получка”-баба-дети-семья) с призывами “стать мужиком” и встроиться в систему мужской иерархии, - уже тогда казался тошнотворным. 

Как артист, Высоцкий, конечно, не заслуживал такого отношения, но в советской жизни он был воплощением "мачизма", который воспринимался как угроза и границы с которым приходилось отвоёвывать. 

Целая эпоха позади, но мало что изменилось. Разве что добавилась война. Опять “мужицкий” миф навязан обществу.  А идеология “крутого мужика”, “защитника отечества” превращает россию в зону “терпил” и убийц.

Два года я слышу споры о том, на чьей стороне оказался бы Высоцкий в путинской россии. И у меня нет ответа на этот вопрос. Подозреваю, что он пел бы что-нибудь трагическое о “наших мальчиках” и страдающем “русском мире” (не обязательно путинском). Но чтобы назвать россию “уродиной” - надо быть бардом другого поколения. 

“Ой, Вань, смотри какие клоуны..” - это сатира на обывателя, а не на родину в целом. Голос “наших мальчиков”, пусть даже и “трагически-неправых” - для меня это более вероятный образ, чем Высоцкий в эмиграции, поющий “русофобские” и антивоенные тексты.

В прощальной песне Вероники Долиной Высоцкий предстаёт голосом “глубинного народа”, голосом нации:  “Поль Мориа, уймите скрипки, к чему нагрузки? Его натруженные хрипы не по-французски”. 

Но вот как шутит история: сама Долина частично живёт во Франции, имперские мачо-комплексы привели к кровавой войне. А “по-французски” - означает сегодня человечность и гуманность, способность защитить жертву от насильника. Поль Мориа со скрипками оказался человечнее “хрипов” по-русски.

Вероятно, да, “хрипы” Высоцкого - это голос “глубинного народа”. Но отношение к этому голосу зависит от отношения к русскому народу в целом. Каждый услышит что-то своё.