Двое в комнате, я и Ленин.

Ребёнок настолько пластичен, что не замечает, как формируется его картина мира. Представление о норме закрепляется в бессознательном возрасте. 

Рассматривая старые фотографии, я удивляюсь кондовости советского быта (всем этим “слава кпсс”, количеству “ильичей” или “выборам” без выбора). Но в юности это казалось совершенно нормальным. Весь этот антураж был привычным фоном для относительного благополучия и принимался как часть советской жизни.

Помню, как в восемь лет я пытался изобразить “дедушку Ленина” в альбоме. До художественной школы я любил порисовать и хотел выразить симпатию к этому славному мужчине, - точнее, к его профилю с лысой головой и волевой бородкой. Возможно, потому, что в моём ближайшем окружении не было мужчин и о судьбе деда, погибшего в сталинском лагере, я не знал. Общий советский “дедушка” был единственным, к которому я мог проявить свои детские чувства.

Как сейчас помню, я нарисовал цветными карандашами знакомый профиль, немного исказив классические черты. Но вождя можно было узнать - устремлённость профиля, лысина, усы и борода были на месте. Довольный сходством, я побежал показать маме рисунок. Но к моему изумлению, мама отнеслась к нему скептически, сказав, что не стоит нести это в школу. “Но почему?” - изумился я. 

“Понимаешь, Ленин - это очень важный исторический деятель, поэтому его имеют право рисовать только профессиональные художники”, - сказала мама. Это заставило меня задуматься. Я мог бы легко смириться с тем, что вышло не слишком похоже, но меня уязвило то, что я не имею “права” рисовать определённых людей. Мне как бы запрещалось выражать свои эмоции, не санкционированные “сверху”. Я лишался права быть несовершенным, искренним и иметь собственный взгляд на вещи.

Сейчас я хорошо понимаю свою беспартийную маму, которая боялась, что портрет вождя примут за карикатуру (видимо, задатки карикатуриста у меня уже имелись). Она помнила арест деда в 1937 году, который проходил на её глазах и о котором я ничего не знал. Как ребёнок, я был внутренне открыт к принятию советской системы, но она мудро видела во мне сомнительную “пятую колонну” и отторгала “домогательства”. 

В девятом классе, когда я уже вовсю влюблялся в сверстников, меня с моим “крашем” сняли с уроков, чтобы мы оформили задник актового зала. Там был знакомый лысый профиль, “Аврора” с пушкой и бегущие матросы. Мы с “крашем” прекрасно справились за три урока. Эта школьная любовь странным образом “рифмовалась” с фигурами матросов (будь моя воля, я бы рисовал их на стене в стиле Тома из Финляндии). С бездетным Лениным тоже было что-то не в порядке. Вопрос о том, “почему у Ленина не было детей” тайно дебатировался в школьных коридорах и все, конечно же, кивали на “пучеглазую” Надежду Константиновну. Мысль о том, что Ленин мог быть в чём-то несовершенен, не укладывалась в голове. 

Потом пойдут разломы посерьёзнее и сексуальная ориентация навсегда отбросит меня в социальные “маргиналы”, ставя крест на неосознанных попытках закосить под “своего”.

Однажды я спросил на полном серьёзе, почему мама “до сих пор” не вступила в партию. Дядя-фронтовик был коммунистом и мне хотелось видеть маму на таких же социальных позициях. Мудрая мама увильнула от ответа, сказав, что считает себя “недостаточно достойной” этой чести. И снова меня удивила: достойнее своей советской мамы (пусть и разведённой) я никого не знал.

Я снова был не в курсе семейной истории, не зная, что перед войной “дочь репрессированного” скрыла этот факт в анкете и чудом поступила в московский МГПИ.

Короче говоря, представления о норме формируются в нежном возрасте. Сначала ты осознаёшь, что “не достоин” рисовать лысину вождя, а потом количество “вождей” на квадратный километр кажется нормальным. И только природная склонность вправляет подросткам мозги. 

Только спустя годы понимаешь, что тебя спасло от токсичного “совка” с его коллективизмом. Конечно же, гей-идентичность. И ещё привычка смелой мамы сажать меня одного в трамвай, отправляя утром в детский сад. )