Exodus
Часть 1Внутренняя эмиграция
камин аут
ты невинен как Адам и играешь в мячик
звон стекла
и душа опускается в душный ужас как батискаф
скорее беги
вверх по лестнице
быстро спрячься
хотя бы вот в этот старинный шкаф
…когда из шкафа выходит кентавр, мама рыдает
причитает:
«за что мне это?
какой позор
ведь хороший был ребенок
закончил школу с медалью
носил косички
играл на пианино песенку в до мажор
а тут голая греческая лошадь
копьё
хвостище
да у него там член и яйца наконец
такое против природы
от этакой стыдобищи
второй раз бы умер твой покойный отец»
отчим с неодобрением щупает щетину крутого крупа
его отвращают гортанные гимны
и боевой задор
он брезгливо морщится, передёргивая плечами
как кохен при виде трупа
и гудит:
«а ты в курсе, за что Ягве спалил Содом?»
друзья, вроде почти приняли кентавра
но просят ему при людях
вешать хотя бы дубовый листок на хуй
он тоскливо соглашается
и спрашивает паскуда:
«а что дальше
косуха на торс
на копыта тапочки на меху?»
мы с ним щит и меч работы эльфа Гефеста
прикопали за детской площадкой
шепча:
«лишь бы школьники не нашли»
но текст рвётся наружу
из глубины колодезной палимпсеста
а тесто выходит ожившее из квашни
захожу в соцсеть
строчу:
«анонимно
стыдно сказать
у меня кентавр»
и в ту же ночь получаю огромный лог
из Владивостока:
«а у меня
в шкафу эпохи модерна живёт дриада
её глаза мигают как алые огни сигнального маяка
совсем распоясалась
танцует голая
при жене
и при тесте с тёщей
хотелось её остановить
но никто не смог»
и я узнаю этот блядский почерк
судьбы
трикстерский этот слог
однажды из шкафа выйдет Лев
и никто Его не увидит
грива золото
рык переливается живительным серебром
Он даст мне вложить персты
как между страниц с детства знакомой книги
в раны
четыре на мягких лапах
и пятую под ребром
дионис
я дионис. хочу вина, леопарда, и омномном,
и писать стишки по старинке – в рифму.
позорная архаика! – говорят они, полное моральное дно,
лучше шёл бы выебал очередную нимфу.
я устал
как пирс, как персик, как коктейльная соломинка, как колонна.
сердце после любви свинцовой наливается крепатурой.
в чате достали вопросами: а что у вас с аполлоном?
я вас умоляю. ничего личного. просто литература.
вчера приходили гопари от ареса. назвали бабой.
с высокой вероятностью за то, что я дал просимну.
подтверждаю, нет во всех мирах такого, как я – слабого,
и нет во всех мирах такого, как я – сильного.
Я ПОДВЕШЕН МЕЖДУ ЗЕМЛЕЙ И НЕБОМ, И ЭТО НИКОГДА НЕ ОСТАНОВИТЬ,
ВЕТЕР ВХОДИТ В ПАХ И ВЫХОДИТ ИЗ ПЕРЕНОСИЦЫ.
на куски сверкающего мяса разлетается межгалактический бык,
и над ледоколами, идущими в трою, с пчелиным гуденьем носится.
О, НЕНАВИСТНАЯ АНДРОГИННОСТЬ,
фиолетовая лоза:
девственные лона листьев, ягод сжатая маскулинность.
ахилл и патрокл оба умрут.
вперёд нельзя назад.
не в этом ли космоса к смертным милость?
не подымай их на олимп, не эскалируй страданий,
ну, что тебе говорил сартр?
ну, что тебе говорил кант?
не перепутай своё задание,
дигон, лисий, надмирный франт.
ПОКА Я В БЕЗВРЕМЕНЬЕ РАЗЪЯТ - ВИНО ПРОДОЛЖАЕТ ТЕЧЬ,
и отделяется от плаценты ребёнок, сморщенный как инжир,
он выходит в мир, орёт от шлепка и собой умножает речь,
то есть – увеличивает благо, хоть и будет всю жизнь грешить.
бордовые круги от бокалов на столе.
полудохлые сигареты.
утром с похмелья – рабочий zoom.
тому, кто долго ходил по верху,
всё же дорога эта дрянь внизу.
я говорю себя, и этот гимн расширяет плечи,
взрезает чрево, полностью отрицая бесполость.
я – дионис. ПОЛУПРОВОДНИК РЕЧИ.
ВЛАГАЮЩИЙ В ГОРЛО ГОЛОС.
я – дионис. ПОЛУПРОВОДНИК РЕЧИ.
ВЛАГАЮЩИЙ В ГОРЛО ЛОГОС.
смерть Патрокла
Мы всегда начинаем вкушать сюжет с его середины:
капельки слюны в углах разгневанного рта
несимметричная родинка на бедре
в отдалении - неубедительные звуки женской глоссолалии
слова слепца рассеиваются как перепуганные набегом простолюдины
это уже лингвистика - не война
иди ко мне возлюбленный
скинь с левой стопы сандалию
И нет Ахилла без Патрокла
но есть Патрокл без Ахилла
в первый раз сам по себе: невысокий плечистый мужик
бурлящая усмешка
пятнистые яшмовые глаза
Нужно было умереть чтобы в мир вышла яростным выхлопом эта сила
Все бухают
Агамемнон орёт
Одиссей единственный кто голосует за
Нужно было умереть чтобы сюжет вернулся к началу к сути
Гениальность Ахилла последовательно делавшая его выродком
чудовищем
ведущая в ад
обламывается и выгорает дотла за одни кошмарные бессонные сутки
Фетида прости -
теперь у него совершенно человеческий взгляд
Какой-то свет абсолютное бесконечное благо
мне больше не о ком петь
язык певца проваливается внутрь протокольной гортани идет на дно
это страшно страшно впасть в руки Бога живаго
пожалуйста давай что-нибудь откроем:
шампанское
коньяк
или хотя бы окно
И что дальше
И дальше - сплошь сияющие виноградные гряды
И никакого Аида
нас надули
кто может тот да вместит
Герои в золотых ягодах
щекочущих усиках
сухощавых черенках
прорастают рядом
До времени - здесь в грядущем - на небеси
Колониальный триптих
1. Картографическая мелодрама
Самка богомола танцует танго что ни день в кабаре в порту. Платье плотно сидит на ней, как шкура на спелом манго, и изумрудные зубы блестят во рту. Неплохую деньгу зашибает на ней хозяин, ведь она выбирает троих мужчин, и так их танго оргазмирующим терзает, что те горят, как иудейские отроки во пещи.
И бормочут от Дублина до Бомбея все моряки военного флота: "Матрос, поверь, кто выиграет в эту любвеобильную лотерею, тому в конце достаётся смерть!" А танцовщица, сплюнув кровь и осколки кости, хрустящие, как просроченные галеты, мечтает о том, кого ожидает в гости: боцмане с потрёпанного корвета.
Боцман на парусах вышивает гарусом то, что не в силах сказать в словах: когда он жаждет пения птиц - Канарские, а когда голоден - Сандвичевы острова.
Он бывал везде, от Архангельска до Кейптауна, пережил сто драк, три стрельбы в упор, но дрожит как побитый ребёнок-даун, когда корабль входит в этот кошмарный порт.
Она движется к нему, не меняя галса, у боцмана нервы натянуты, как грот-шкоты. Увы: он не танцует танго - одни лишь вальсы, а у нее от оных вертиго и приступ рвоты. И она бежит, рыдая, к доктору Юнгу, таща ему боль, как волхвы - дары. А боцман в доках вальсирует с хилым юнгой, потому что тот к качке уже привык; они, как груз в воздухе, вертятся каруселью, у юнги бисер пота собирается над губой....
... Я, как автор, вхожу в историю в виде корабельного офицера хотя бы для того, чтобы выпить двойной бурбон.
Самка богомола становится богомолкой, носит плат, не пьет, и стрижет газон. А боцман всё орудует тонкой, как луч, иголкой. Он ослеп. И вшивает узоры незримые в горизонт.
Офицер так и не дослужился до капитана, какое там - занятий невпроворот. Сквозь его кровоток: от Гонконга до Юкатана идёт непобедимый военный флот!
2. Нара-Нараяна
Порт Калькутты. Небо изъедено звёдной оспой,
прибой лопочет торопливо, шепча стишки.
Энсин Дэвид Фриман приехал в отпуск,
и царит в душе викторианский штиль.
Губернатор относится к Дэвиду как к родному,
ухает филином, вспоминает отца и мать;
у старика астма и аденокарценома,
так что его сентиментальность легко понять.
Вечером прием в колониальном стиле
похож одновременно на ярмарку и пожар.
С Дэвидом знакомится сын местного заправилы,
и представляется: “Каси Теенхатияр”.
Слова на санскрите падают ровно, сладко,
как крупные капли дождя в горячечную листву.
За окном на акации-катеху щебечет славка
славу темно-синему божеству.
Смуглая рука - как змея на цветном атласе,
кубок пунша передают, как водится, посолонь.
“Ом намах Шивайя,” - бормочет Каси,
а энсин цитирует сто тридцать второй псалом .
Драхма кшатрия. Нара и Нараяна.
Богоданная пара. Предвечный Дух.
Дэвид чувствует себя совершенно пьяным,
и в изгибе губ говорящего видит лук.
Ночью Дэвиду снится: узорная колесница,
лес золотых доспехов растет, слепя….
Образы, как песок, застревают в густых ресницах,
чтобы Душа, проснувшись, узнала сама себя.
………………………………………………………………………….
Каси курит кальян. Дэвид тянет янтарный херес.
Комнату наполняет блаженный свет.
А в далеком Девоншире, заросшем вереском,
лампу жгут, и мечтают о Рождестве.
3. Джимми
Джимми матрос из скверных,
Джимми совсем пропащий,
Джимми в порту Калькутты
явился трижды Господь.
Впервые – когда, подравшись,
с громилою-португальцем,
он бысть повержен на камни
заплёванной мостовой.
И узрел белое пламя,
из которого вышли
судно с вантами, баком,
и корабельным котом,
потом оттуда явились
ром, сидр, и даже виски,
потом слоны Ганнибала,
и светлый Иерусалим.
В другой раз Джимми в борделе
был с самой дешёвой шлюхой,
но вдруг ее тело стало
сахар и молоко,
плечи упёрлись в небо,
в патлах немытых – звёзды,
и множество рук держат
радуги всех миров.
Джимми – хлоп на колени,
к ногам ее припадая,
и божественный лотос
на стопах ее сиял.
А в третий – Джимми набрался
этой проклятой водки
и, грохнув об пол бутылку,
нежданно пустился в пляс.
И в прах пал кабак портовый,
и корабли на рейде
рассеялись, точно пепел
на грозном ржавом ветру,
весь мир растворился пылью….
…И кто-то сказал с восторгом:
«Господи, как красиво
Танцует пьяный матрос!»
Жан Кокто 1
осенённые нимбом плывут трамваи
как Христос скользил по тёмной воде
лучше чем донос
чем выстрелы
убивает
жар уверенных в собственной правоте
мужчина состоит только из голых линий
женщина состоит из сплошного цвета
сперма под утро застывает на простынях как иней
Или Или
Твоя церковь слишком тепло одета
геи говорят: ретроград обскурант гиена
спелся с палачами за ладан и за латынь
порядочные прихожане: гори в геенне
а жаль талант
мог бы наплодить унылых святынь
и вот в страстной четверг
в отчаявшемся тулоне
на античных развалинах тиража
как апостол пётр опутанный страхом тонет
тонет и пишет апостол жан:
мы святые
но это не точно
мы гондоны
но это пока
это в рай добираться по строчкам
в ад тебя отнесут на руках
Жан Кокто 2
Смерть – не любовь. Ей, древней лярве, вечно мало
твоих солярных вин. Сочащихся ветчин.
И плоскогрудых дев. И мальчиков беспалых.
Бездонных женщин. Плачущих мужчин.
Наивный Жан Кокто в истерзанном Марселе.
Как велика тоска по сонным временам,
когда Эрот орал невинный в колыбели,
а от любви никто не умирал.
Насмешливый матрос хрустальнейшей походкой
грядёт сквозь форт Сен-Жан, чтобы застыть в веках.
Распутная просоленная лодка.
Порезы от бумаги на руках.
Пьёт бренное шабли надменная орава,
и рот сжимает злое слово, как праща.
Смерть не любовь, подумать только, Боже правый,
суровый Боже страждущих мещан.
Но и любовь не смерть. И рваные банкноты,
и сраные стишки - всё суета сует,
когда сквозь лик того, кто виделся Эротом,
белея, проступает Параклет.
франциск
Южное Бутово. На отсыревшей от слёз горе
весна шевелится, просыпаясь как медленный мокрый морж.
Отводя взор от ларька и воздевая очи горе,
говорит франциск – дембель, поэт, и бомж:
Экклезия Католика, о, дама многоязыка –
витражи в ушах, терпеливая как тапир,
мне нужны твои надежда и мотоцикл –
с ними я снова смогу возлюбить сей мир!
Невеста, полон твой рот источающих солнце медовых сот,
серафимы, как слюдяные стрекозы, трепещут в белой руке.
Нет пятна на тебе! А к тем, кто след его на себе несёт
ты жестока как мать вдвойне,
вот твои пасынки: второбрачные, суицидники, трансы, геи
идут на Сумму, как немёртвые солдаты в окоп на Сомме,
лица разъяты, плечи страстно взрезаны портупеей,
и всё вокруг от боли становится невесомым.
Конфессионал за линией фронта.
Кури и пиши стихи:
и вот причастное золото, вскипая в горле, стекает в пальцы,
за это – ясен пень – не простят грехи,
но вдруг будущий Дант вознесёт как Стация?!
Радуйся же, Мария, исполнена благодати.
Унывай же, Хава, девочка-разведёнка:
распался блаженный сугроб кровати,
лишь липкая лжи клеёнка
лежит под худыми бёдрами.
Плачь, маленький бомж франциск,
ты – вещь без базара модная
но
кому нужен риск?
………………………….
Если тебя не услышит Церковь, то, возможно, услышит Бог,
но, сам понимаешь – нет никаких гарантий.
… А Бог искрами струится по нервам, как переменный ток,
и изнутри ладони и стопы пробивается через ранки.
Часть 2
Внешняя эмиграция
***
Я с возлюбленным собирался заключить брак в сентябрьском Лиссабоне,
друзья спрашивали: на какое брать билеты?
но началась война.
И в день шестой, когда было совсем херово,
я сидел дома один, допивая остатки хереса,
и вдруг грохнуло за окном -
кто-то от пущего ума фигачил над Кусковским парком салюты.
Я смотрел, как в небе сияющими нитками мулине свисают цветные вибухи,
и передо мной развернулись звёздные дорожки грядущего:
где мы живем в Парагвае и моем полы в Макдачке,
где мы в Болгарии как-то паразитируем на русском бэкграунде и питаемся помидорами,
где один из нас садится за текст и дохнет в ИК №20 под Кандалакшей,
а другой тихо спивается от отчаяния,
где мы счастливы в Австралии, спасаем коал от их коальего конъюнктивита и обезвоживания,
где мы тупо умираем от ядерного удара, переплетенные всеми собою за пять секунд до оргазма,
и, знаете, этот вариант уже выглядит прямо не самым скверным,
ведь даже если не останется ни золы, ни пыли,
то Господь все равно сумеет
в последний день
воскресить ту плоть, которую Он задумал,
и даже двух немыслимо нелепых пидоров,
с их надрезанными как осенний инжир телами,
суховатыми страхами,
блажью и близорукостью,
потому что без этих грешных уёбков
Небесный Иерусалим натурально станет чище и проще,
но будет чего-то явственно не хватать.
у тебя на груди был вытатуирован Алконост…
у тебя на груди был вытатуирован Алконост
прекрасный как золотой алкоголь
его крылья мерцали нитями
как работающий при ракетной атаке Кипат барзель
защищая сердце от моногамии
на плече источал изуверский покой
отрешённый магистр Йода
я даже не сразу его заметил
а на другом плече вздымалась к ключице
большая волна в Канагаве
и заливала меня с головой
страхом сделать что-то не так
на запястье змея Салазара Слизерина
играла с львёнком Годрика Гриффиндора
как будто апокалипсис миновал
как будто главное желание нашего поколения исполнено
копчик был запечатан чертополохом
лиловым цветком мучеников и мистов
между твоих лопаток сиял и высился Арарат
и я летел к нему как голубка Ноя
задыхаясь от белизны
… а когда все закончилось и ты спросил
ну как тебе первый секс с парнем
мне нечего было ответить
я любил весь мир
чувствовал его целокупным
исполненным смысла
Автор твоих татуировок Господь
Эль Шаддай
Ягве имя Ему
в Его руках роторная тату машинка
и я уже готов нарекать имена
стоя перед лицом огня
в этом хрупком влажном Эдеме
Мартирос значит свидетель
Ильзе и Ханна встречаются тайно
от Гёрлица до Згожелец не больше часа пешего ходу
Скорбный снег сползает в реку и тает
пастор тасует псалмы на отдельных листках
как карточную колоду
и выпадает 90-й
Саксонская стенографистка и дочка вдовой ребецн
лезут по скрипучей лестнице быть вдвоём
Вдали грохочет начало политического процесса
и фотовспышка Уриэля полыхает белым огнём
Ханна скользит смуглыми пальцами по голому животу
и из нежной плоти проступают каббалистические знаки
Охота уже началась
Ату её, ату
на кабанов несутся гундосые автозаки
Ханна говорит: по-нашему твое имя значит - клятва Бога
Ильзе смеясь целует обжигающий как земля Иерусалима рот
Торопись
уже вряд ли будет подмога
идёт 22-й
идёт 39-й год
Ханна испугаться при операции Вайс практически не успеет
в этом единственный плюс быть первой жертвой войны
В Казахстане пшеница ещё не поспела
а на Мадагаскаре вовсю благоухая цветёт ваниль
Ильзе совершит пилигримаж от игристого звона гостиной
до дрожащего розового треугольника на впалой груди
А мы всё говорим: простите
когда на самом деле мечтаем сказать: уйди!
Ильзе и Ханна лежат на обломках земного рая
мансарда трактира
нежность на кончиках пальцев
и в горле ком
Любовь не спасает от смерти но кажется помогает
войти в неё не окончательным мудаком
Слово мартирос значит - свидетель
А для начала из магазинов как это всегда бывает исчезнет снедь
Ты слышишь скорость
и видишь пепел
Стать пеплом нужно ещё уметь
алия
во время погрома Ривка сидит в шкафу
в спальне у Погодиных
а что хорошие люди
он врач по глазной части
она инспектор женской прогимназии
сказали тихо тихо всё будет хорошо
и от растерянности сунули в негнущиеся пальцы мятый эклер
из лавки на Малом Фонтане
как ребёнку
ой вэй зи мир
Ривка кладет пальцы на великий вибрирующий живот
и со всей силой своих собственных девятнадцати лет
и медно звенящих столетий крови
гудит губами чтобы не слышать
топота смазных сапог
римских калиг
и подков Толедо
гудит как пчела
как трубы Иерихона
Ривка чувствует как течёт по внутренней стенке бедра
и закусив лацкан драпового пальто
присыпанного лавандой от моли
перед тем как начать орать успевает подумать:
если родится
то имя ему будет Страх
Пахад
Йирад Хашем
…
Андрей улетает утром из Домодедово
буквально неделю назад прошёл консульскую проверку
сраные документы в зубах
два чемодана
мейн-кун Гермиона в переноске вопит в голосину
вероятно в трепете перед входом в землю обетованную
а лучший друг в сердце которого стучат четыре эспрессо
щёлкает автомобильным брелоком
помогает с вещами
между делом шутит про тыквенный латте
и общую лодку
мол когда начинают бить геев – евреям приготовиться
стюардессы трещат каблучками как саранча
на каждом гейте сияет кровавый знак
в урне сохнет пучок иссопа
и перед смарагдовой стойкой регистрации
перед ветконтролем из яшмы
Андрей говорит своему бро
до встречи родной
прилетай весной на Оксимирона
береги себя и партнёра
и добавляет
так надоело бояться Саша
я больше не могу
да падёт в прах это грёбаное проклятье
я вижу только наш общий Небесный Йерушалаим
***
мы проснулись в чужой стране
ночью весенней
в дрожащем доме
гудело в ушах
вибрировал костный мозг
я сказал: это оно
землетрясение
бежать было уже глупо
куда ты денешься с пятого этажа и в одних трусах
хороший вопрос
да и вообще набегался уже
хватит
мы просто прильнули друг к другу липкие путаясь в одеяле
и я вдруг понял всех этих
которых находили археологи отряхивая пыль с манжет
всех этих древних любовников
ставших фигурными пустотами
не удостоивших смерть разомкнуть объятия
выли собаки по всему побережью
приложение сообщило
что эпицентр в 60 километрах от нас
на стыке гор и долины
и мой любимый сказал глядя на гугл карту:
ничего
там только старый разрушенный монастырь
руины
я с трудом задремал в районе семи утра
и увидел
как мёртвые монахи
красивые и молодые
с балканскими скулами крутыми как скальные выступы
с глазами темными как ягоды шелковицы
со всей своей усмиренной под клобуками страстью
бело-голубой как горящий спирт
пели Агни Парфене
пожалуйста братья пойте
пойте пока мы спим
