Семь историй

- Завтра у меня табельный день. За двоих работаешь, вообразил? Не мычи в трубку, как старая корова! За двоих – это, прежде за меня, а потом за себя. Смекаешь, пропитая твоя морда, что я два года и четыре месяца не имел отпуска. Даже в святые именины работал! У меня тоже уж, наверное, есть своя жизнь и мечты. Да, пошёл ты! Всё!
- Слушаю. Ну, это ты опять?
- Что первым принимать-то? Завтра деревенские привезут капусту с бураками, грибы, клюкву, бруснику, а биндюжники Северова живую рыбу. Эти ждать не будут!
- Не ори! Ооо….
- Что? Ты чего там стонешь?
- Завались, рыбу принимай, село ни хрена с верху не даёт сейчас! Пусть ждут. Всё!
«Видать, укушавшись уже. Завтра у него табельный день, посмотрите на него. А сегодня, поди, запряжён? Свиння жирная!», - выругался про себя Иван Середа, помощник управляющего местного привоза Петра Семёновича Коровина, только что отдававшего приказания, и стонавшего на том конце провода.
Пётр Коровин, мужчина во всех смыслах колоритный и видный, сорокалетний красномордый, с лоснящимся пузом и таким же лицом с выпученными, как у карпа, бесцветными глазами, был видным человеком в городке, занимал очень привлекательное место, имел большой вес (во всех смыслах слова), и пользовался не слабым уважением. Во всё время своего разговора с Иваном Середой, он возлежал на бархатном, цвета бордо канапе, побитом молью, потягивая из фаянсовой чашки плодовую наливку, в то время, как совершенно ничтожное создание лет двадцати, больше похожее на фантастическую мумию, чем на человека, вилось и ласкалось меж его жирных ляжек, причмокивая и облизываясь. Это был один, из бесчисленной вереницы прихлебателей Коровина - подающих надежды лотошников, счетоводов, бездельников, и даже начинающих артистов, искавших протекцию у могущего торгоша. Я и имени - то его не знаю. Один из тех «до двадцати пяти», которых базарник допускал к своему богатому телу, суля поддержку и всяческие блага. Всегда эти мальчики оставались ни с чем и с носом. Похарчевавшись за счёт хозяина, и удовлетворив его безобидные капризы, они отправлялись восвояси.
Когда этот малолетний балбес закончил, Коровин брезгливо оттолкнул его от себя, да так, что тот с грохотом посыпался на земь, кряхтя, соскрёб себя с канапе, кутаясь в рваный засаленный атласный халат с райскими птицами, и, переступив опрокинутого юношу, направился к тиковому столу, поросшему тьмой порожних бутылок от вина, пустых жестянок и окурков. Подливая себе в чашку, Пётр Семёнович важно произнёс:
- Ох, ну ты и очень хороший парнишка, я тебя, наверное, даже полюблю, Ты такой гладкий, худой, как я люблю. Как тебя звать-то хоть, скажи. А хотя, не надо. Я тебя назову Григорий, в честь моего любимого Распутина. Знаешь такого?
Мальчик уже собрался, и голый сидел на табурете, выпучив глаза, как баран на новые ворота, и улыбаясь словно идиот. Он не знал, конечно, кто такой Распутин, и ему было всё рано, как его будут обзывать, главное, чтобы перепало.
- Ты приберись тут, а я пока по делам, да в лавку загляну. Я ж тебе говорил, что у меня завтра выходной, так что отмечать уже сегодня приступим, а завтра проснёмся и…Ну, ладно. Только, гляди, сбежишь или стащишь чего, как жабу раздеру, найду под землёй. Да ты и сам знаешь.
Пока Коровин ходил по делам, мальчик прибрал комнаты, вымыл полы, посуду, убрал со стола, открыл окна для свежего воздуха, и сидел смирно, ждал своего благодетеля на табуреточке в беленькой рубашечке и чистеньких, стареньких штанишках.
Просидел он так часа три или даже три с четвертью. Какие картины он рисовал себе в голове в это время. Ах, как славно и ладно всё ему представлялось на будущее.
Но, прошло время, и хозяин ввалился с мороза с огромным кожаным саком.
На столе тут же появилось вино в бесчисленных количествах, домашняя колбаса, жаренный гусь, орехи, монпансье и арбуз.
- Ну, садись, будем отмечать мой выходной! - торжественно произнёс Пётр Семёнович, и принялся наполнять чашки.
Мальчик пригублял в тот вечер за выходной хозяина, за его здоровье, его матушку, родное село, за Распутина, блаженно улыбаясь, и поддакивая шуткам и наставлениям. Кушал он, совсем как птичка. Такой он был худой
Коровин, напротив, сожрал полгуся, всю колбасу и коробку с леденцами, громко говорил, отрыгивался, и ржал во все свои золотые зубы.
Как выпили вторую бутылку, хлебосольный хозяин подтащил ногой табуретку с бледным юношей к себе, крепко поцеловал его своими жирными губами в холодный лоб, что-то хотел было сказать, да тут же, вдруг, весь потрясся, скорчился, низвергся мордой в арбуз, и помер на месте.
Совершенно ошпаренный мальчик ещё с час просидел молча над бездыханным Коровиным, понял, что тот больше не желает ему благодетельствовать, обескуражился, и виновато покинул фатеру, прихватив с собой остатки жареного гуся. С паршивой овцы хоть шерсти клок.
Весь следующий день Пётр Семёнович пролежал у себя, как и обещал, устроив себе выходной.


Саломея.

Ох, уж эти ветреные люди. Смешной народ, горький. Я сейчас вспомнил одного такого, звали Прошкой. Так, не зная человека, поди, пойми, мужчина, аль девица? Проша и Проша, ни то, ни сё, ни рыба, ни мясо.
Было мне от роду девять зим (матушка моя разрешилась мною в самый Щедрый вечер) и одно лето, как к нам в село прибыло чудо-расчудесное, диво-дивное, человек эксцентрический. С виду сразу видать, что мужик, но уж больно корчил из себя, да так выворачивал, что, ну, прям, красна девица. Был он уже не молод, тридцать, может, тридцать один год за плечами имел, но красив был непомерно. Я хоть и босяк ещё был в ту пору, но помню его хорошо: высокий, с орлиным носом, чернобровый, кареглазый, стройный, как осина, кудри, как смоль, по самые плечи, а песни пел, закачаешься. Бабы наши слезами обливались, когда Прошка этот затянет какую мелодию, растянет меха, аж в озноб берёт. Такой был талант, а не человек. Поселился он в пустом дому бывшего барина, помещика, сто лет назад обнищавшего, спившего, и околевшего однажды в Крещение прямо у своих же ворот. Вся родня его вследствие повымерла от безденежья и безделья, а с той поры никто там и не селился. Пошли поверья, присказки разные бабские, мол, проклятый дом. Даже на дрова никто не отважился разобрать. Так и стоял колом.
Прибыл Прошка не весть откуда, упал, как с неба. Стал обживаться, знакомства заводить, в гости приглашал. Ко всем подход имел. Бабе какой кружева сплетёт, мужику совет даст заграничный, что в силах, поможет по хозяйству, если просят, с девицами шептался, с мальчишками, с нами в ту пору, в салки да в рожи игрался. Старушки его жалели, старики потешались над ним, а он над ними в шутку, любя поддевали друг дружку.
Бывало, идёт по селу, рубаха нараспашку, белоснежная, как голубица, волосы развиваются, глаза горят, улыбается, поёт. Ну, что за чудо! Все любили его, однако и шептались за спиной, мол: «Вот, вроде Прошка, молодец, красавец, а что-то диковинное, невообразное в нём. И для девиц он не свой, и среди парней сельских чужой, как-то особняком. И ни то, чтобы он сторонился кого. Нет, напротив, таких людей приветливых не видывал я с той поры всю жизнь свою. Как-то стеснялись сельские его, робели перед ним, словно обидеть страшились, поразить чем.
Прошка появился в тот год у нас сразу после Светлого, что был в апреле. Лето, как всегда, в трудах и стараниях пролетело, заканчивалась страда, гуртом складывали поленницы, докапывали картошку, солили арбузы с огурцами, бабы рубили капусту, кое-где начали рвать коноплю. Все в заботе и тяжком труде, только чудак-человек, знай себе, порхает, словно божия птичка, песенки поёт, на речке плещется. Говорили ему старушки наши: «До Ильи мужик купается, а с Ильи прощается. Хоть и нету у тебя заботушки никакой, ни косьбы, ни жатвы, не гневи, послушайся». Но молодец только смеялся в ответ. Чем человек зиму зимовать собирался, один Бог ведал.
Пришёл октябрь, зачесали, затрепали лён с коноплёй, кастрица повсюду, пора свадеб подходит. Всё, как всегда, ещё дни стоят погожие, светлые, хотя по утрам сильно ядрено, да и темнеет скоро.
Пошла молва по селу нехорошая, будто, то та, то другая девка закручинилась, по амбарам прячутся, позора боятся. Женихи ихние, как заколдованные, любить перестали, слов ласковых не дождёшься, на всеночные не приходят, под окошками не стоят. Век в брошенках не шибко в селе проживёшь. Вроде, и любят, и не перечат женитьбе, однако ж, словно подменили их, словно опеленали. В такую-то пору народ всё больше по хатам, а мужики словно белены объелись. Уже и супружники кой-какие вслед за женихами пропадать стали.
В ту пору опрокинувшихся да забвенных обручениц у нас выдалось, словно прокляли село. Даже Марью, Устина супружницу, мать семи детушек, мал мала меньше, горетницу, обыскавшись всем селом, сняли с косы своей же в полу уме. Словно для этого-то и берегла её ещё с девок.
Жила у нас в селе Христина Божедомова, расхриста, брошенная женихом в кастры перед венчанием, после чего обезумевшая и оглохшая, век одна вековавшая. Жила она особенно, людей чуралась, всё больше скиталась. Как-то несётся по селу, кричит, словно оглашенная, руками голову обхватила, глаза выпучила, космы растрепала:
- Люди, люди добрые, грех, сатана, диавол! Ратуйте, поможите! Видела, всё видела! Полынь-трава упала на земь, батюшка мой, спасите!
Народ шарахается, по хатам прячется, малые дети ревут, обливаются. Ставни запирают, ворота закрывают. Страху нагнала так, что собаки по дворам завыли. Несётся, словно планида, сорвавшаяся с небес.
- Стой, остановись, проклятая твоя душа, греховное семя, стой окаянная! – вывалила на вопли Антонида Листопадиха, грузная баба лет пятидесяти, схоронившая пятерых деток и супруга своего, Пантелея Егорыча Листопада, уже, как пятое лето. Характеру она была сильного и смелого, что не мудрено. Дай ей Бог здоровья, хотя, уже Царствие небесное теперь.
- Поди сюда, шельма, - преградила она Христине дорогу.
Христина, словно очарованная, грохнулась пред нею, и забилась в припадке.
- Говори, не молчи. Что видела, чего людей, детей пугаешь, ведьма!
- Видела, всё видела, матушка, и тебе покажу, родная. Диавол во обличие сошёл, спаси и сохрани!
- Веди меня, - приказала Антонида.
До чего бесстрашная женщина была, фантастическая.
Во яру своими глазами Антонида увидела, как женихи наши с мужиками, словно околдованные, нагие, как во хмелю, извивались, будто змеи на Воздвижение, предавались греху с Прошкой. А он их всех ласкал, и любил, никому не отказывал в ласке, каждому радовался, под каждым был.
Опешила, но сохранила ум Антонида. Задумала думу одну, а Христине строго настрого приказала онеметь под страхом попасть в Божию немилость. Та и онемела в раз.
Именины праздновала Антонида на Филиппову канитель, созвала весь честной народ, достойный, поздравить себя. Прошку тоже позвала, хлеб-соль обещала. Задумала неладное страдалица.
Люд собрался у Антониды в назначенный час. Все весёлые, румяные, кто уж навеселе, кто со своим харчем да первачком, все с подарками, венками. Песни поют, привечают именинницу. И Прошка не опрокинулся, такой шалью кружевною одарил, всё померкло.
Наконец, все уселись на лавы за богатые, Антонидины столы. Яств было честь, не перечесть, до того хлебосольная была хозяйка. Все пили, ели, кумовались, целовались, играли в игрушки, поздравляли именинницу. Так уж было весело, до того хорошо!
- Гости, дорогие! Кумы, родные, братья, сёстры, ближние и далёкие, благодарствую, что пришли поздравить меня в святые именины. Приготовила я вам ещё одну игрушку-шутку, экую невидаль, волшебную историю, что своими глазами видала, да чуть было не околела, обомлела на месте, аж задрожала вся. Скажу вам, и заживём, как жили, возрадуемся и восславим!
- Антонида, кумушка, уж не томи, порадуй нас, простоволосых, - послышались хмельные голоса.
- Сейчас, сейчас, потерпите, родные! Сперва мой каравай нового хлеба, медовый, румяный! Вынесу!
И вышла Антонида за караваем.
- Милые гостейки, родненькие, Антонида Степановна велит целовать этот каравай, как уста её сахарные, и потчеваться на здоровие ваше, - вышел к гостям с блюдом, покрытым льняным покрывалом, Демьян, жених Дарьи Морозовой.
«Ну, что за дивная женщина, что за выдумщица», - подумали гости, «Вот, целую партию разыграла с караваем, Демьяна подослала. Сама, небось, после царевной-лебедью выплывет с земным поклоном».
Демьян встал во главе стола и торжественно сорвал покрывало. На блюде возлежала буйная голова Антониды.
Прошка всё видывал во яру, как Антонида глядела во все глаза. Всё то он и прочёл в них тогда, всё решил он в то время. Нужен был только час, и это час Антонида сама-то и назначила, пригласив его на именины. А совсем другой конец истории придумала она, хотела прогнать Прошку с позором из села, пристыдив мужиков. Вместе с караваем огорошить диавола пришлого.
Демьяна Прошке долго уговаривать не пришлось. Полынь-трава, таки, упала пред ним на земь.
До Рождества три девки в нашем селе тогда повесились.


Герань.

Уж как он любил герани. В его комнатке в Свечном были и белые, и розовые, красные, цвета пожара, и даже фиолетовые с «леопардом». Он любил их пышный цвет, а ещё больше их амбре, слегка качнув цветок, который ударял в его широкие ноздри. Тогда он чихал, сморкался в шёлковый платок с вышитой же геранью на нём.
Проснувшись утром, он, прежде всего, поздоровался с цветами, выпил чаю, и вышел на службу. По пути он встретил маленькую девочку, как всегда, просящую на больную мать, и бросил в шапочку пять копеек. Он её знал давно.
На службу он приходил раньше всех, и аккуратно принимался переписывать бумаги. Жалованье было небольшое, но всегда в срок. На жизнь хватало, и даже удавалось откладывать. Прибережённые денежки он тратил только на покупку цветов. Вот, как только где у кого увидит гераньку хорошенькую, начинает торговать, и тогда не жалко ему всех сбережений, отдаст всё за куколку.
Как-то перед Рождеством возвращался он домой. Зима выдалась морозная, снежная, всё замело, вьюга совсем ошалела. Бекеша прохудилась так, что пробирало до самых костей, однако он уж очень жалел на обнову. Были дела поважнее. Он давно мечтал о медвежьей шубе по самые пяты, но купить её ему не грозило и во век, так что он покрепче нахлобучил свою котиковую шапочку, такую же худую и облезлую, натянул потуже ватный воротник, обшитый белкой, приободрился, и побрёл дальше, свернув в Большую Московскую. «Ещё немного, и я у себя в Свечном, а там чаёк заварю, да и сяду, буду любоваться на цветочки до самого сна», - так он мечтал.
Вмиг, откуда не возьмись налетела такая пурга, так обожгла за нос со щеками, что его буквально развернуло. «Ох, ну и дела, вот так фокус, чуть с ног не сбило», - он отряхнул снег, постучал ножками, чтоб не мёрзнуть, и, вдруг, глядь, окошко засветилось перед глазами, а в окошке чудо-чудное, грёза, невидаль – геранька в горшочке, да не простая, жёлтого цвета! Разве есть такие на свете, на планете нашей, или даже на какой другой? Как солнышко ясное горела она огнём, и оттого так тепло стало кругом, так весело, хоть бекешу дырявую сбрасывай, и танцуй на месте! Он подошёл ближе к окошку, чтобы погреться, подивиться, да и заглянуть, у кого такой персик сахарный приютился. Подсунул он нос ближе, как, вдруг, к окну изнутри прильнула физиономия, и уставилась на его ужаснувшуюся фигуру. Смотрит пристально так, не отходит от окна, и он глядит тоже, как зачарованный. Тут этот человек постучал пальчиком по стеклу и поманил его к себе, в квартиру его, значит.
- Заходите, проходите, милейший, присядьте вон там, у кроватки на стульчик. Я сейчас вас чаем напою с мёдом. Хотите мёд? – засеменил перед ним хозяин квартирки с жёлтой геранькой.
- Я смотрю в окошко, а там вы зябните, вот, думаю, приглашу вас погреться, чайку попить. А хотите, кофей есть? – рассыпался человек, - я вот так понимаю, если кто в нужде, так обязательно прийти на помощь нужно, помочь, так сказать, в силу своих сил. А вы так не думаете?
- Да я, собственно, не нуждаюсь. Я тут, недалеко совсем живу, в Свечном. Я только гераньку вашу увидал в окошке, и полюбоваться остановился. Подумать только, живём рядом, я каждый день одной дорогой хожу, а увидал впервые. Чудеса. Откуда она у вас?
- Меня звать Карл Францевич, я служу у своего отца в ссудной кассе, ломбарде. У нас свой. Мне тридцать три года и два месяца, а тут я только второй день, переехал от родителей, скопил. А вы?
«Ну и человек, диво! Прямо огорошил меня, всю свою историю вывалил на меня. Мне и вовсе дела нет до него, сколько лет ему и кем служит».
- А я Дмитрий Фёдорович, очень приятно. Отдайте мне вашу гераньку, или продайте, всё равно.
- Вы что, я ни за что вам не отдам, да и не продам! Я её сам у одного старого жида выторговал за латунный портсигар. Стянул в ломбарде. Отец узнает, прибьёт. Вот, как я рискую! А вы «продайте». Что за вздор! Давайте лучше чай пить с мёдом или варением.
- Да не хочу я чай, что вы мне всё предлагаете! Я и сладкого-то и не ем вовсе, отродясь. Ну хотите, я вам три цены дам.
- Нет, послушайте, а что вам так герань моя?
- Я их так люблю, знаете, сколько их у меня, да все разные, а такой вот, жёлтенькой, нет. То-то я не видал её никогда здесь, что вы только переехали. Так сойдёмся?
- Вот дела, так и я их собираю и люблю. Вот только начал собирать, вот эта первая. А у вас сколько? Покажете, давайте вместе собирать? Вы тут недалеко? Я к вам перееду, и денег скопим и коллекции наши сольём!
- Нет, что вы…Я вот так, сразу, и не готов совсем…Да и комнатка у меня небольшая, двоим тесно будет.
- Я вам все свои деньги свои отдавать буду, что сейчас за квартирку эту плачу. Мы их будем собирать, и потом накупим гераней разных и всяких! А хоть в Голландию съездим. Я слыхал, там такие диковинные цветы цветут, что и в мыслях не представить!
- Ну, я подумаю, до свидания.
- А как же чай?
Всю ночь эту он не спал, всё думал и думал: «Может и вправду съехаться с этим чудаком? Геранька у меня стоять будет, да и денег в самом деле скопим. Уж поболе, чем я сам. Да и веселее вместе, а то всё один да один. Тоска».
На следующий день, после службы, Дмитрий забежал к Карлу, и сказал ему своё решение. Таким делом два молодых человека съехались, и стали жить вдвоём. Хоть Дмитрий и косился первое время на Карла, но всё напрасно, зажили они хорошо и дружно, вместе теперь любовались своими гераньками, даже три цветка успели новых прикупить на скопленные денежки.
Хоть комнатка у них была и небольшая, но уютная и светлая. Кроватка помещалась в ней одна, так что спать приходилось вместе. Бывало, на дворе метёт-завывает, в окна колотит, узоры на окне рисует, а они спрячутся вместе под стёганым одеяльцем, обнимаются, целуют друг друга в губы, ластятся нагие. Чем злее на дворе, тем крепче жмутся молодцы, глубже проникают один в другого, и наоборот. Так и прожили до самого Благовещеньева дня.
После Благовещения, на Иллариона, возвращался Дмитрий со службы довольный и весёлый, спешил порадоваться вместе с Карлом за себя. За труды и прилежность ему добавили жалование, не бог весть что, да лишние деньги не бывают, особенно теперь, когда, наконец, задумали поездку за границу. У дома он встретил ту девочку, что просит на больную мать.
- Здравствуй, милая, озябла вся, крошка. А ну, пойдём со мной, я тебя чаем напою, отогреешься, и денежку тебе дам. На цветочки мои полюбуешься, на гераньки. Там есть одно сокровище, я тебе его покажу, - Дмитрий сейчас был так счастлив, что хотелось быть добрым со всеми.
Карла ещё не было. Дмитрий налил девочке чаю, угостил пряниками, конфетами.
- Вот, добрая моя девочка, погляди на гераньки. Видишь, какие красивые все, яркие. А вот то сокровище, что я говорил тебе, - Дмитрий подвёл девочку к жёлтому цветку, - смотри, какое солнышко. Тепло тебе, курочка моя, погладь цветок, он тебе твои озяблые ладошки согреет.
Девочка улыбнулась Дмитрию, и протянула свои маленькие ручонки к жёлтой гераньке. Едва она коснулась её цветков, как, вдруг, горшочек закачался, да и тут же рухнул на пол, разлетевшись вдребезги. Геранька разломилась, цветки её пообсыпались, обрушились, разлетелись. Тишина…
- Ах, ты, злая, вероломная девочка, что же ты натворила, Иуда проклятая! А ну, пошла прочь, гадкая попрошайка, - Дмитрий запричитал, закудахтал над сломленной геранькой.
Девочка вся тряслась и кукожилась в уголке, напугавшись до смерти. Дверь отворилась, и вошёл Карл.
- Карл, Карл, посмотри, что наделала эта кикимора! Разбила наше сокровище, облизьяна этакая!
- Ах, как же это! - Карл подпрыгнул к разверзнутому цветку, затем к девочке, схватил её за хрупкие плечики, и крепко потряс, - Дмитрий, как же эта гадина попала сюда?
- Не знаю, не знаю, Карл! Разбила, сломала нашу прелесть!
- Ах ты, мерзкая, подлая нищенка! На тебе, вот, получай, получай, сорняк! Грязная, пустая девочка, - Карл побивал крошку кулаками, фарфоровой чашкой, старым ботинком, всем, что попадалось под руку. Девочка сначала металась, молила о пощаде, но мужчина был неумолим.
- Вот, вот, на тебе! - подпрыгнул к девочке, и начал колотить её черепком от разбитого горшка Дмитрий.
Малышка вскоре померла, а вьюноши ещё какое-то время атаковали куколку, плакали, причитали, бранили.
- Надо выбросить эту плохую девочку, совсем меня она доконала, убийца, - Карл поднял бездыханное тело и вынес на улицу.
Вскорости померла маменька девочки, так и не дождавшись кормилицы.
- Хорошо корешок сохранился. Давай посадим гераньку, Карлуша.


Хорошо сидит.

Тимофей Кузьмич очень долго сидел на своём месте. Сурьёзное место, важное, практическое. В конторе уж сколько люду поменялось, просто тьма. Были и самые первые даже, но всё как-то не задерживались, посидят, посидят и вон, а этого колом не прогнать. И так уж нравилось ему сидеть, что все диву давались. Придёт с утра, войдёт в кабинету, сядет и сидит день. Бывало, зайдешь к нему, присядешь напротив, а он сидит, хоть бы встал когда при тебе. Так нет же, ёрзает, ездит со стороны в сторону, а хоть и начинает ноздри раздувать, и мурлыкать себе под нос, словно кот.
Был такой случай. Собрал у себя в конторке Тимофей Кузьмич собрание. Набилось народу человек десять или даже двенадцать. Он председательствует. Все сидят, ожидают пока начнёт.
- Премногоуважаемые, глубоко почитаемые мои братья и сестры, друзья и подруги, женщины и мужчины. Имею сообщить вам одну новость. Завтра к нам в контору едет инспектор. Так вот, не пужайтесь, и не страшитесь. Это мой давний приятель и сотоварищ по классу, все сидите на своих местах, трудитесь, а ты, Минерва Ивановна, не забывай чаю ему подносить с пирогами с грибами. Уж больно они пироги с грибами любят. Я с дому принесу грибов тебе белых. Я насобирал намедни. Напеки пирогов. Я тоже не буду волноваться, и трястись тогда, - говорит, а сам словно на иголках, и привстанет, и присядет, и охнет, и ахнет, и кряхтит, и пыхтит.
Хоть когда-то и приятельствоали инспектор с Тимофеем Кузьмичом, а шороху тогда Борислав Дятлов (инспектор) навёл немало. Так переживал наш сиделец, так стонал. А всё от того, что вставать не любил. Вот уж фантазия. Раздражил он Борислава. Тот к нему войдёт: «Так, мол, и так. И здесь у вас не это, и тут у вас не то». А этот истукан, знай себе, сидит на месте, крутится, жмурится. Нет, чтобы встать, расшаркаться, облобызать, угодить. А тому, как соль на мозоль. Не уважают его здесь, не боятся. «Ну», - думает инспектор, - «тогда обличу старого приятеля, раз не молится он на меня, и пирогов его постных мне не надобно».
Пришла после депеша сверху: «Убрать Тимофея Кузьмича. Снять! Место не по нему».
Поразился Тимофей Кузьмич, осунулся, оплыл.
Вот настал последний день на службе у опального конторщика.
- Хоть посижу хорошо в последний раз, - сокрушался наш умница.
Вошёл, сел, так и просидел вес день. Ни вызывал никого, ни тревожил. Уже и день кончился, а он всё не выходит. Минерва Ивановна до последних моментов не решалась войти, а как вошла, так и обомлела. Лежит Тимофей Кузьмич головой на конторке, помер.
Стали поднимать его, снимать с места, а он, свят, свят, без порток. Валяются на полу под ним. Стали двигать, не двигается, что-то крепит. А как уж подняли, так и ахнули! Стул-то его с игрушкой был, с палочкой приделанной, на неё-то он и присаживался, голубчик.
Схоронили со слезами и уважением, а стул Минерва Ивановна себе забрала.


Накопил в слугах.

Христофор Христофорович Дно был потомственный крепостной, но выбился в люди, с молодости служил компаньоном у Степана Варфоломеевича Варфоломеева в Берёзах, что по Новгородской дороге. Служил уже полвека, и было ему тогда годов, может, семьдесят или семьдесят пять. Молодость прошла давно, а семьи он не нажил. Ни жены, ни детей, ни кота, ни собаки. Всё отдал хозяину. Степан Варфоломеевич уже и сам был в преклонных летах, хоть и моложе компаньона, так же прожил бобылём свой век, однако ж, имел большую родню, уйму крестников, в особенности крестниц. Всех любил, всех привечал. Кому калачик медовый, кому свистульку или даже петушка на палочке. Никого не обделял. На Рождество одарял всех козулями и сахарными ангелами, а уж в Велик день обносил щедро куличами, писанками, шоколадными барашками, цыплятами и кроликами, со всеми христосовался, облюбовывал картинками. На святые именины и вовсе задаривал: хоть шальку из кружева, хоть сапожки красные с сафьяновой оторочкой, а хоть и часики на цепочке серебряные. Все ждали именин, все любили Степана Варфоломеевича. А он накрывал столы, созывал гостей – пир горой, дым коромыслом!
- Ох, батюшка, Степан Варфоломеич, разоришься, ох, разоришься. Пойдёшь по миру от щедрот своих, - бурчал каждый раз Христофор, - хоть бы поприжался малость, уж больно все сидят на тебе, все ломятся.
- Ах, Христофорушка, ты строг, душа моя, крепко не тужи. Это ж родня наша. Да, да, ротозеюшка, и твоя, и моя, однако ж. Ты знаешься с ними век веков вместе со мною. Неужто, не в радость тебе облить их радостию и благодатию? – только и жмурился от удовольствия Степан Варфоломеич.
- Ох, ох, об вас забочусь, благодетель.
- Ты ж тоже сейчас припас внучка себе, Христофорушка, тоже балуешь его, вижу, вижу, широкая душа. Как твой Фролушка поживает, аль хватает ему всего, аль не обижаешь его, Иудушка? Вот уж игрушка тебе на старости лет, пенёк ты этакий, - Степан Варфоломеич расхохотался и обнял Христофора по-братски, - ну, будет из пустого в порожнее, едем, топтыга, Иван Акрадьич заждался, небось.
Христофор Христофорыч при этих словах зарделся, замялся весь, с ноги на ногу переваливается, кряхтит – пыхтит:
- Едем, батюшка, Степан Варфоломеич, уж всюду глаза твои, а я только по сиротству на старости годов. У тебя вон, эва, какая орава, а я один всю жизнь, хоть и обставлен ртами твоими.
Христофор напялил на хозяина овечий тулуп, нахлобучил волка на барскую голову, и подскочил к Ваське вознице:
- А ну, холера, просыпайся, кикимора! Хозяина к купцу Масленикову, гони!
Чего уж тут корчиться. С год тому, приютил у себя Христофор вьюношу осьмнадцати лет, Василия Коврова – человека без роду, без племени, глупого и вороватого, неграмотного, тупого и облезлого. До того Василий был туп, до того валенок, что в свои годы не знал даже азбуку. Однако ж хорошо ведал выгоду и навар. Христофор встретил его в святки. По хозяйству сунулся в хату к Прасковье Криницыной, а там девки с петухом гадают:
- Тьфу, дуры тёмные! Где Прасковья?
Глядь, а среди девок вьюноша златокудрый, светлоглазый. Диво. А до чего ж красивый, взгляд ласковый. Гадает с ними. Где это видано?
- Васька, а петух твои зёрна все склевал, жди жениха! - залились молодицы хором.
- Никак, Христофорыч свататься пришёл! – хохот разлился по хате.
- Окаянные, опрокинулись совсем, бесстыдницы, - Христофор сконфузился, и вывалил из хаты.
Такое смятение обуяло его в тот час, содрогнулся весь, бедный. Жилы трясутся, сердце стучит, слёзы навёртываются. Так очаровал его Василий-молодец.
Добрёл до дому, упал ниц, и зарыдал, забожился:
- Господи, помилуй, всю жизнь прожил, помирать скоро, спаси, сохрани от дьявола, избави от лукавого. Ну, за что, за какие грехи мне это наваждение на старости лет?
А на следующий вечер Василий и сам пришёл к Христофорычу, прикинулся, умаслился, так и прибился к нему жить в уголке. Христофорыч тотчас же озарился, весь засветился, воспрял. Стал печься и заботиться о молодце, любил его, обхаживал, ласкал и ластился. И ручку поцелует его, и к ланитам прильнёт. Откормил, отпоил сиротку. А Василий, знай своё дело, пригрел старика у себя на груди, подарил весь сахар, несъеденный в прислугах за целую жизнь.
Однако ж, на людях Христофорыч был строг и неумолим, но и никакой работой не обременял Василия. Старику, Степану Варфоломеичу, выдал его за внука, названного, на старости лет, а тот только и рад радости компаньона.
- Какая же ты душа, Христофор! Хоть к могиле понял, что в одиночестве век вековать тяжко. Люби Василия, холь и лелей, он тебя отблагодарит, послужит у одра, воздаст тебе.
От Купца Масленникова Христофор со Степаном Варфоломеичем прибыли с корзинами и кулями, полными подарков и сюрпризов, назначенных бесчисленной родне. На Коляды народа тьма заваливалась к благодетелю.
- Эй, бабы, чего постали, руки в боки, а ну, подхватили гостинцы у барина, чай, не на базаре! - Христофор грозно, но ободряюще и по-праздничному обрушился на толкущихся у двора кумушек.
Сам же поспешил к себе в комнатку, где его дожидался, покушивая кисель с пряниками, Василий.
- Здравствуй, мой Васенька, здравствуй, душа моя. Вот тебе гостинец от купца, - Христофор обнаружил из-за пазухи большого сахарного ангела.
- Ну, что вы, батюшка, мне словно дитю малолетнему, конкфеты дарите, обидно даже, - замурлыкал Василий.
- Не болей, не ропщи, солнышко ясное. Скоро, скоро уж заживём по-царски, будешь в молоке купаться, с золота кушать, ножки свои, беленькие, в меду греть. Увидишь звезду Вифлеемскую, - буквально трясся Христофор.
За полвека службы у Степана Варфоломеича Христофор скопил в слугах такое несметное богатство, что к годам своим и не знал, куда его и применить-то. Скуп был до одури. Скопидом – одно слово. А хоть и желал поделиться с кем в порывах, так и не оказывалось никого рядом, такой отшельник он был. Воровал безбожно, хоть и любил барина. Задумал старик попросить, а хоть и без спросу, освободиться от благодетеля, прикупить маленькое именьице, и зажить с Васенькой во любви и радости, наверстать пропущенные годы счастья. Молодой тупица, знай своё дело, попрекал и прихныкивал, погоняя старого дурака:
- Когда уж съедем от идиота, когда уж воодушевимся вдвоём?
Кончились святки, прошла Масленица, пришёл Христофор к Степану Варфоломеичу, да и выдал своё желание, как на духу.
- Ну, что ж, Христофор. Служил ты мне полвека честно, семьи не нажил, один, как перст, на белом свете. Плакать я буду до конца дней своих по тебе, но и неволить не стану. Может, радость за службу твою настигла тебя только сейчас. Всегда тебя верну обратно, и рад буду, как брату. Благословляю, в добрый путь. Господь с тобой, и будь счастлив, - утирая слёзы, обнял Степан Варфоломеич Христофора, и отпустил восвояси.
Довольный и пьяный от радости отправился старик из дома барина с пожитками в новый дом с Василием.
К Богородице шла странница Варвара в Берёзы из Вологодской губернии поздравиться с сёстрами. Глядит, хоронят кого. «Подойду», - думает, - «попрощаюсь с божиим человеком».
- Как звать раба новопреставленного?
- Не знаем, не ведаем. Нашли третьего дня растерзанного, бедного старичка, на опушке возле села нашего. Видно, как ты, странник, святая душа.
Схоронили Христофора тихо, разошлись по домам, Варвара отправилась к сёстрам, а Василий так и пропал, никто не видывал его более.


А был ли мальчик…

- Вы не видали тут мальчика, на углу стоял? Бедненький такой, в нужде, крошка совсем? Босой, в тулупе драном, словно после чахотки, - молодой человек, наверно, студент, или просто в таких летах, трепетался, словно птичка в силках, выскочив из двора доходного дома на Гороховой.
Прохожего люду в тот час было не шибко много, так что каждый, кто подворачивался ему вдруг, буквально засыпался вопросами и определениями потерявшегося.
- Ох, горе мне! Как я мог выпустить этого мальчика из глаз! Я же вторую неделю хожу мимо здесь, хоть мне и вовсе эта дорога не по пути. И так пройду около, и этак, пожурю этого ангелочка в лохмотьях, потреплю волоса его. Слово поучительное брошу, походя, взор устремлю, мол, «нельзя нищенствовать и попрошайничать». Вот, как я благодетельствовал херувиму этому небесному, вот, как полюбил его, а он пропал!
- Слово он бросит, благодетель! Ух, сброд! Небось, сам живёшь на подачки, а всё туда же, наставлять! Ты б ему хлеба бросил, аль копейку! Ему твоё слово – как корове седло! Сюртук заштопай, дырища какая! А-ха-ха! – залилась и затряслась жирная баба, укутанная с ног до головы в онучи, с деревянной шайкой и дубовым веником, пнула студента локтем и поплыла дальше.
Молодой человек ещё пуще заметался:
- Ух, ты, страшная тётка! Да как смеет она меня поругивать, да ещё и за доброту мою! Я, может, и ищу мальчика для того, чтобы накормить и обогреть! Хочу забрать его к себе, дать кров и стол. Мерзкая торговка, проклятая банщица! А про сюртук и сам знаю, мне его собака бешеная вчера подрала, выскочила из подворотни, да как, хвать, за локоть! Ой, ну где же мальчик, где, душа ты моя пропащая?
- Прошу вас простить меня заранее, милостивый государь, премногоуважаемый царь. Не сердитесь и не гневайтесь на меня, что обращаюсь к вам, прекрасный принц. Вы ищите мальчика, так я-таки его видал тотчас, - старый плешивый жид с тростью и в окулярах возник, вдруг, около ошарашенного студента.
- Ой, вы меня напугали, чур вас! Да где же, говорите скорее! Где это создание?
- Идёмте, идёмте со мной, король доброты. Я слышал всё из-за угла, как вы устремились покрыть бедного, обездоленного le jeune homme своей сердечностью. Так я вам за это скажу, что всё-всё вам расскажу, все карты раскрою пред вами, мой падишах! Идёмте быстрее в трактир. Здесь недалеко от Сенной. Постойте, у вас рубли имеются? А так я не пойду. Нет, нет и нет. Прямо тут говорить я отказываюсь, потому как могут услышать, и тогда головы мне не сносить. Ведь это не простой мальчик, он в компании, его надо спасать. А, как компания услышит, что я вам его выдаю, так и порешит меня. Кому-то доход терять практично! А в трактире схоронимся, никто и не проймёт. Однако ж, с пустым карманом туда не пустят. А коли нет у вас денег, так уж и прощайте, сударь, ну, или зайдите к себе, или займите у кого. Торопитесь, ободритесь! Время-деньги!
- Да есть, есть у меня! Я для того и взял с собой сейчас, чтобы мальчику показать, что я не голь перекатная, что любо-дорого ему у меня будет. Я обеспечен, вернее обеспечиваю себя, ещё и остаётся, так что на двоих нам тоже будет как раз! Могу предъявить вам.
- Что вы, мой бог, я вам верю, как самому себе, как своей бедной Саре, почившей в бозе три месяца тому. Померла от чахотки, невинная душа. Ну, идёмте тогда, побыстрее.
С этими словами жид повлёк за собой бедного студента от самой Мойки, по Гороховой, свернув в Спасский переулок. Там, и в самом деле, недалеко от Сенной, в подвале доходного дома № N, разместился трактир. Если б жид не привёл молодого человека прямо к самому входу, так и ни за что б тот не заметил этого убожества. Всё было устроено ровно так, что, идя по мостовой, кто не знал, куда следовать, можно было так нырнуть в этот подпол, что порядочному человеку со стороны могло померещиться чудо усекновения человека из эфира в миг.
- Вот, вот, так, аккуратнее, тут такие ступени склизкие, мой друг, да и света вовсе нет, как сами видите. Держите меня за ручку, и следуйте за мною, - трепетал жид.
Как только они вошли в трактир, в лицо обдало таким кислым и скверным духом, что у студента сразу прихватило живот, и начались колики. Потолок был очень низок и весь чёрный от свечной копоти, куримого табаку и водочных паров. Сизый дым, расплывшийся по всей зале, щекотал ноздри и раздражал глаза, застилая собой, и без того слабо различимый, путь промеж столов и стульев. Впрочем, столов было не так уж и много, всего пять, может, шесть. Трактир напоминал погреб с расставленными в нём гробами и могильными плитами. Двое, только вошедших, проплыли мимо, спящего прямо мордой на столе, крупного и кудлатого человека, мертвецки возлежащего, и не издававшего ни единого звука. «Поди, помер», - пронеслось в голове у студента: «Не мудрено здесь-то».
- Может тут присядем, - прошептал молодой человек, - тут везде, вроде, пусто.
- Пошлите вон туда, в самый уголок. Там тихо, и ничего не видать. Нас никто не заметит, а нам того и надобно, - ответил жид.
Мимо, за другим столом, им встретилась опитая в дым простоволосая баба с фонарём под глазом, и такой же мужичок подле неё ног с бельмами на обоих глазах. Более никого в зале не было.
- Вот тут и присядем, князь, - жид подвинул стул своему спутнику, и подле сел сам.
Вдруг, из сизого дыму явился половой, человек преклонных лет, лысый и престранно худой, словно мумия:
- Чего изволите-с? - сонный голос напустил ещё более туману.
- Принеси нам водки с морсом и расстегай, - нечаянно грубо и зло бросил жид.
- Один?
- Чего?
- Расстегай один?
- Ты не оглох ли, рожа? – зашипел жид, - да побыстрее, не видишь, ли, мы деловые люди, и нет нам нужды долго тут рассиживаться.
- Извольте-с, - половой исчез так же вдруг, как и явился.
- Ну, так вот-с, - на манер лысого человека обратился жид к студенту, - расскажите мне про вашего мальчика подробно.
- Так как же, простите, я думал, это вы мне про него сейчас расскажите, - поразился студент.
- Конечно, конечно, всё расскажу. Но, впредь, вы мне скажите, например, сколько лет вашему дитя, хоть примером. А то, знаете, сколько их обретается по дворам, тьма, просто мрак. Вот и начну о другом, займу ваше драгоценнейшее время, а так уж наверно. Да и выметемся из этого ада.
- Ну, годов восемнадцать или около того, - закатил глаза студент.
- Однако, - в миг вылупил жёлтые глазницы жид, - вы говорите мальчик…хотя, это он. Конечно, друг мой, это тот самый мальчик, о котором я вам собирался поведать. Ему именно восемнадцать годов, ну или девятнадцать. Теперь я спокоен.
- Прошу вас, не удивляйтесь и не конфузьтесь очень. Я говорю именно, что мальчик, только лишь потому, что я-то постарше его, да и хоть бы он и был моих годов, всё одно, был бы для меня мальчиком и дитём. Знаете, какой он несчастный и заморенный, весь светится насквозь. Я его так люблю, мечтаю о нём каждый миг теперь, когда упустил его в том двору. Хочу ласкать его, обогреть всем собой, гладить его жидкие волосы, целовать щёчки, чтоб скорей порозовели. Всеми деньгами с ним делиться буду, у меня они водятся.
- Ох, ну не ангел вы, благороднейший из благороднейших, вам ли памятник не поставить при жизни? – фальшиво расплылся жид, но студент этого не мог увидеть, так как было, хоть глаз выколи.
- Говорите те же, говорите! Я жду.
- Непременно. Выпьем водки, вот она и подоспела. За успех и за будущее счастье ваше и вашего мальчика! Вот, нате, запейте морсом, - жид пододвинулся к молодому человеку.
- Ох, за ваши слова, мой спаситель. Если б не вы, если б только я не повстречал вас там, во двору! – студент горячо выразился, и опрокинул рюмку, занюхав расстегаем.
Последнее, что увидел вьюноша в своей жизни, была физиономия жида с беззубым, осклабленным, ртом и чёрными, аспидными глазами.
У, начавшего уже коченеть, молодца жид быстро почистил карманы сюртука, прибрав заодно часы и атласный платок, и поспешил скрыться с чёрного ходу трактира. Бесшумно явившийся ко столу, инфернальный половой, молча поднял мёртвого студента, и поволок куда-то внутрь, минуя, уже вусмерть опившуюся, бабу, слепого калеку и спящую грузную морду у входа.
На следующий день, с самого утра, мальчик стоял на углу доходного дома на Гороховой, босой, в драном тулупе, словно после чахотки.



Метод

Вы когда-нибудь бывали в сумасшедшем доме? Нет, не образно выражаясь, а в самом настоящем, натуральном сумасшедшем? Нет? Я бывал, и скажу вам, дорогие мои, преглубокоуважаемые, это впечатление неслабое, и даже пресильное. Попал я туда однажды по долгу службы. Редактор нашего журнала «Медицина и современность», где я состою репортёром, направил меня в город В…кс в тамошний «жёлтый дом» для написания статьи об новом методе излечения идиотизма. Местный доктор, в бывшем немец, в конец обрусевший, осевший в В…ксе после женитьбе на местной «мадам Дюбарри», Аграфене Железной, изобрёл такой метод, и пропечатал его в «Медицинском вестнике». Наш редактор А.Г. Бурдасов так тогда обрушился на всех нас, а в особенности на меня, за нашу нерасторопность и лень, что просиживаем места, не интересуясь об окружающем, что с ним случился приступ. Он вёл столетнюю войну с редактором «Медицинского вестника» П.Т. Зимородковым, и всегда крепко переживал, когда, вдруг, там выходили материалы из ряда вон, способные увлечь и заинтриговать подписчиков. Наш журнал, скажу без преувеличения, во сто крат масштабнее и весомее вестника, и подписчиков у нас порядка пятнадцати тысяч, а у Зимородкова только семь. Однако ж, случилось так, что этот материал про идиотизм достался не нам. Восстановившийся Бурдасов решил не сдаваться и обставить-таки, хоть как, Зимородкова, для чего и послал меня в В…кс для упрашивания доктора-немца выдать практические записи и истории больных, на коих уже опробовали метод в качестве эксперимента с согласия родных и близких, и так же лично посмотреть на результат, и, может быть, даже выкрасть час, перекинуться парой слов с излечившимися, коли оные вообще есть. В общем, что было описано в теории в «Медицинском вестнике», мне нужно было добыть в практическом виде, с примерами, именами и лицами. Задача не из лёгких, но мне повезло.
В В…кс я прибыл из Петербурга хмурым ноябрьским утром на одноименную станцию, где, кроме меня, были только местный смотритель, билетёр, безногий старик, просивший, и его собачка, тоже безногая, вернее о трёх лапах. Я кинул пятак старику в шапку, улыбнулся собачонке, и поехал к месту моего командирования.
Встретили меня в жёлтом доме приветливо, даже ласково, напоили чаем с сахаром, и представили комнату.
Профессор Железный (до женитьбы профессор звался Зигмунд Ридель) встретил меня радостно и желательно, охотно. Он предполагал мой визит по слухам, распространившимся из Петербурга, хоть я и держал всё инкогнито, и встречал меня радужно и страстно. Дело в том, что его опытам, кроме как печатаньем в «Медицинском вестнике», никто и не заинтересовался, так вот он и жаждал огласки. И тут подвернулся я, с руки Бурдасова. Он мне всё тут рассказал, и показал. Как любой учёный человек, немец ждал осветления своих трудов, тем более, что от них он ожидал триумфа.
- Дорогой мой, уважаемый из уважаемых, я вам сейчас такое чудо расскажу, вы опрокинетесь навек, и оповестите весь мир ажиотажем! – так приветствовал меня Ридель-Железный.
- Но, позвольте, Зигмунд Фридрихович, я же инкогнито, вы знаете с чем я?
- Ох. Идёмте, святая простота.
Мужчина, лет пятидесяти пяти-семи, пожилой, но достаточно молод для профессора, взял меня за руку:
- Я так хочу свой опыт воплотить, и вы будете свидетелем, первопроходцем. Как вас звать хоть?
- Илья Кузьмич.
- Превосходно. Вот вам история. Слушайте и пишите.
То, что мне поведал Ридель-Железный, смутило меня крайне и очень.
- Не описывая вам моей медицинской концепции, которая вам вовсе ни к чему и не по уму, повествую прежде для многоуважаемого г-на Бурдасова следующее: «Год с лишним назад к нам в заведение поступил г…н Е…н. Диагноз: «Идиотизм». В то время в палате, куда его разместили, было уже трое таких же больных. Все забывались, корчились, и плакали без причины. Этот был ещё хуже. Он мечтал, мечтал об выздоровлении, был весь себе на уме, чрезвычайно молчалив, чем настораживал всех и пугал. И вот тут-то я и внял, что взошла моя звезда, и пора действовать. Дело в том, что именно такой диагноз, такой характер болезни, как был у этого Е…на, попал в самую точку, в самый раз подходил под мою методу, основанную, между прочим, на применении лепестричества и токов.
- Но, позвольте, предорогой Зигмунд Фридрихович, это ли не кощунство?!
- Ох, вы простой обыватель, а меж тем, за этим будущее! Так, вот-с, все приготовления были приготовлены, и мы-таки внедрили над ним опыт. Поскольку родных у этого бедолаги не было, то нам это обстоятельство облегчало всё дело. Опекуном в таких ситуациях выступает заведение. Прошла серия манипуляций, и больного стало просто не узнать: проявлялся на глазах, бодрился, преображался и светлел. Со временем он уже не был скован в своих стенах, ему позволялось гулять по больничному саду, сколько ему заблагорассудится, заметьте, одному совершенно, посещать местный сельский базар для удовольствия, и просто бывать везде. Однако ж, при всех улучшениях, он-таки так оставался полным молчуном. Мои успехи с Е…ным уверили меня в правильности моего пути и разрешили двигаться дальше. Я продолжил с полной противоположностию первого подопытного. Тот был буйный, даже неуправляемый, всё время орал, угрожал расправой всем вокруг, требовал водки и, почему-то, перепелов. После лепестричества и токов П…в, второй, тоже пошёл на поправку, примолк, притух как-то, стал степенный, даже потупел. Стал также выходить в сад, бродил кругом, любо-дорого! Но вы не подумайте, милостивый Илья Кузьмич, это всё не в раз! Это время! И всё это время мне приходилось держать дело в строжайшей секретности, мне, и всему ансамблю нашего заведения. А это непросто, скажу я вам.
- Уважаемый Зигмунд Фридрихович, это сенсация! Вы позволите мне повидать эти два ваших чуда, убедиться, так сказать, наглядно!
- Видите ли, друг мой, в чём дело, но только это между нами, писать об этом не нужно, огласка ни к чему. Я вам, собственно, и открылся только лишь с тем, чтобы вы осветили исключительно первую часть моего повествования. Далее инкогнито, прошу вас. Дело в том, что как-то раз эти двое, гуляя совершенно порознь, встретились вдруг, после чего стали просто не разлей вода, да так, что пришлось их поместить в одну палату для способствования улучшению состояния, во избежание новых расстройств. Мы только диву давались, как же хорошо мы всё устроили: две пропащие души вернулись на истинный путь.
- Это же замечательно, доктор!
- Да погодите вы трещать, - Ридель-Железный ощетинился, - не всё так, вернее, не совсем так.
Тут доктор встал, подошёл к буфету, и, как бы прячась, опрокинул стопку водки, занюхав чучелом обезьяны, стоявшим тут же.
- Так вот, мой государь, я продолжу, но поскольку мой рассказ будет недолог, особенно не устраивайтесь, а то, я вижу, вы расположены.
Покукожась от такого внезапного негостеприимства, я принял совершенно глупый и озадаченный вид, но продолжал слушать внимательно. Доктор продолжил:
- Однажды, когда я решил сделать внезапный визит с апельсинами нашим двоим оздоровившимся в их скромной обители, меня поразил гром среди ясного неба, это было падение! Только я вошёл, увидал такое, что срам и произносить. Нагие, возлежали один на одном, и вытворяли такие непристойности, прости господи! Не ожидал я такого разворота. Вылечились вполне. При том, я стою, остолбеневши, как идол, глаза только не выкатятся из орбит, а они блаженно посмотрели, и продолжили свои дела, и так, знаете, ехидно, даже зло, улыбнулись в мою сторону, что мне поплохело, и стало не по себе. Я только и смог тогда, что сломя голову, пуститься в бегство. Позже вызвал к себе Е…на, как наиболее устойчивого и успешно излечившегося, для беседы и выяснения обстоятельств. И знаете, что он мне выдал: «Вы своим лечением открыли нам друг друга, мы полюбили, и никогда не расстанемся во век теперь. Вы наш крёстный отец!». Я тут и язык проглотил. Думаю, не бывать этому, не допущу разврат, они же больные люди!
- Но, позвольте, доктор, вы же сами сказали, что лепестричество и токи подействовали.
- Ох, вы не поймёте! Конечно, подействовали, но дело в другом, это совсем не то, что мы с вами. Улучшение, даже пресильное, ещё не полное излечение. Да и дело вовсе не в том! Вы меня ослепляете своей слепотой! Я вам про разврат, неужели вы не поразились?
- Конечно, я поражён! И что же вы предприняли?
- Я сказал, что для их же счастья разделю по отдельным палатам, и запрещаю видеться и пересекаться, гулять в одно время и разом. Друг мой, тут этот Е…н, евнух и овца, просто превратился в вулкан, хорошо, что успели скрутить. Слово своё я сдержал, и в тот же день разделил любовников.
- Ну, вы и силён, - с придыханием, и вполне захватившись рассказом, пролепетал я.
- Ох, голубчик, видимо, не так уж и силён, коли допустил много неразумностей и аберраций. Представьте себе, они даже пытались бежать после разлуки, ума-то хватало.
- Как! Так я их не увижу, они сбежали?
- Кабы…После попытки хитростью покинуть стены нашей обители, мы были принуждены не только запретить этой парочке всякие выходы наружу, но и заперли в своих одиночных палатах на неопределённый срок, пока страсти не улягутся, и где мы могли бы их наблюдать неусыпно. Однако, и тут вышел конфуз. Е…н так замкнулся, что даже отказался полностью от пищи, подаваемой через окошко, сидел в углу днями и ночами бездвижно, словно мумия или изваяние. Касаться себя не давал, начинал трястись и биться в конвульсиях. Стали случаться припадки и обмороки. Видано ли, сидеть без еды и питья. Дело приняло катастрофический оборот так, что кормить его приходилось привязанным, запихивая в глотку. Второй же, П…в, напротив, стал буйным, пуще прежнего, кричал, просто орал, метался из угла в угол, бился головой о стены, лупил кулачищами в дверь. Вот куда такого выпустить, скажите на милость?
- Уж, право, и не куда, - всё более приходил я в потрясение.
- То-то. Через три дня насильного кормления молодой человек, больной Е…н, был обнаружен повешенным в своей палате на собственных же его простынях. Второй, П…в, прознав, уж ума не приложу от кого, хотя, мало ли старателей среди работников нашего дома, про смерть, в тот же день окончательно сошёл с ума, впал в такое состояние, в котором он не был даже до применения метода. Сник, стих, почернел весь, воет днями, словно собака на покойника, спаси и сохрани, обездвижился, словно бревно. Его куда ни притки, везде лежит и мычит, пена изо рта идёт, не переставая. Страшное дело, просто ужас ужасов! Куда такого? Его и сами больные увидят, в конец свихнутся. Так вот мы и убрали его подальше в чулан на заднем дворе. Хотите посмотреть?
- Нет, уж, благодарю, теперь мне без надобности.
Вдруг между нами воцарилась такая гробовая тишина, и повисла, что мне сделалось прямо дурно и не по себе.
- Да…, пожалуй, уважаемый доктор, я должен отправляться к себе, Бурдасов меня в сроках-то ограничил, да и поезд скоро, а следующий только утром, - засобирался я.
- Как, так скоро? Ох, мой друг, жаль, жаль. А то оставайтесь, заночуете, у нас палаты свободны, вот хоть того бедолаги, что сейчас в чулане.
- Гм, - я прямо подавился, - покорнейшее, покорнейшее мерси, но нет. Всего хорошего.
- Ну, коли так, добрый путь!
И я выбежал поскорее из этого сумасшедшего дома, во всех смыслах слова.
- Илья Кузьмич, прошу вас, г-ну Бурдасову ни слова! Пропечатайте первую часть истории, до вскрытия разврата! Верю в вас, мой ангел! – Ридель-Железный не унимался, и ещё долго что-то кричал мне вослед.
В редакцию я вернулся в сильном возбуждении, тут же поведав весь кошмар Бурдасову, на что тот плотоядно улыбался, видно, вынашивая план низвержения Зимородкова, и уничтожения «МВ».
Заметку печатать мы не стали, так как порешили, что метод не работает.