Город и столп

Посвящается памяти J.T.

Жена же Лотова оглянулась позади его и стала соляным столпом.

Бытие 19:26

Странное это было мгновение. Все в баре представлялось ему нереальным, казалось ненадежным, неустойчивым. Предметы сливались друг с другом. Все тут переходило из одного в другое. Время остановилось.

Он сидел в отдельной кабинке и слушал музыку, доносившуюся из красного пластмассового ящика, подсвеченного изнутри. Некоторые мелодии он помнил, слышал их когда-то, вот только слов он больше не понимал. Он все больше пьянел, и лишь какие-то смутные ассоциации возникали у него под эту музыку. Виски с содовой выплеснулось из стакана на столешницу, и теперь она завладела его вниманием. Тут были острова, текли реки, встречались даже озера, превратившие эту поверхность в своего рода материк.

Одним пальцем он принялся творить новую географию. Озеро приняло форму круга и теперь из него вытекали две реки. Затопив один из островов, он создал море. Сколько, оказывается, всего можно создать из лужицы виски на столешнице.

Музыкальный автомат замолчал. Он долго ждал: может, заиграет снова? Затем сделал глоток виски, чтобы скоротать время. Наконец долгая пауза, в течение которой он старался ни о чем не думать, закончилась, и музыка зазвучала вновь. Слушая знакомую песню, он позволил воспоминаниям унести себя в прошлое, к тому исполненному экстаза мгновению, когда... Когда? Как он ни старался вспомнить время и место, ничего не получалось. В памяти сохранились только какие-то приятные ощущения. Он напился. Время замкнулось. Прошла вечность, прежде чем он донес до губ стакан виски. Ноги у него затекли, руки не слушались. Казалось, его удерживали сам воздух, да еще эта музыка из ящика. Он забыл, где он. Огляделся – все вокруг незнакомое. Просто какой-то бар в городе. Что это за город?

Он создал еще один остров на столешнице. Этот стол был теперь был для него домом родным. Он просто влюбился в эту шероховатую коричневую поверхность, в кабинку, которая отгораживала его от всех, даже в этот светильник, хотя в нем и не было лампы. Он с удовольствием остался бы здесь навсегда. Здесь его дом. Но потом виски кончилось, и он совсем потерялся. Чувство одиночества и заброшенности овладело им. Ему нужно еще виски. Но как его заполучить? Он наморщил лоб и задумался. Потом долго сидел перед пустым стаканом, но так ничего и не придумал. Наконец он принял решение: он выйдет из кабинки и подойдет к тому вон типу у стойки. Подойдет просто так – поговорить. Путь неблизкий, но он справится. Он попытался было встать, но его повело в сторону, и он снова сел. Он чувствовал усталость и бессилие. К нему подошел человек в белом переднике. Этот вроде должен знать, где разжиться выпивкой.

– Хотите что-нибудь?

Вот как раз это ему и надо – чего-нибудь. Он кивнул и медленно, чтобы слова звучали отчетливо, произнес:

– Хочу виски… Воду, бурбон… Воду... То, что я пил.

Человек в переднике подозрительно его оглядел:

– И давно вы здесь сидите?

Он не знал, что ответить, лучше уж он схитрит:

– Час, – осторожно ответил он.

– Только не вырубайтесь, и чтоб вас тут не тошнило. Человеку в таком состоянии плевать на других. Наблюет, понимаешь, а за ним убирай.

Он хотел было сказать, что вовсе ему не наплевать на других, но у него ничего не получилось. У него теперь было одно только желание – вернуться к себе домой, к своей столешнице.

– Я в порядке, – сказал он, и человек ушел.

Но теперь столешница перестала быть его домом. Этот тип в переднике разрушил атмосферу интимности. Реки, озера, острова – они вдруг стали чем-то чужим и незнакомым. Он потерялся в новой стране. Ему только и оставалось, что разглядывать людей в баре. Теперь, когда он потерял свой маленький интимный мирок, ему захотелось узнать, что же обрели другие.

Он находился точно против стойки, за которой медленно двигались двое в белых передниках. Перед стойкой – четверо, пятеро, шестеро... Он попытался было их сосчитать, но сбился. И прежде, всякий раз, когда он пытался во сне читать или считать, у него ничего не получалось. А нынешнее его состояние было похоже на сон. Может, это и в самом деле сон?

Неподалеку остановилась женщина с огромными ягодицами, в зеленом обтягивающем платье. Она стояла рядом с мужчиной в темном костюме. Наверняка, шлюха. Так-так-так... Ну, а что происходит в других кабинках? Их тут целый ряд, и его – в самой середине. А вот кто в других сидит, он понятия не имеет. Под эти печальные размышления он приложился к стакану. Наконец он встал. Его качнуло, но он, придав лицу выражение завзятого трезвенника, прошествовал через весь зал в другой его конец. В туалете была грязища, и, прежде чем войти, он сделал глубокий вдох, чтобы не дышать внутри. На стене висело зеркало, треснутое и кривое, и он увидел в нем свое отражение.

Волосы светлые, просто молочно белые. Во взгляде налитых кровью глаз – безумная сосредоточенность. Не-ет, это не он. Кто-то другой. Но кто? 

Он задерживал дыхание, пока снова не вышел в зал. Он отметил, что свет здесь совсем тусклый, несколько светильников на стенах – и все. Да еще музыкальный автомат. Он не только излучал свет, он еще и мерцал разноцветными огоньками. Красная кровь, желтое солнце, зеленая травка, голубые небеса… Он подошел к автомату, погладил его ровную пластиковую поверхность. Вот, где его место – там, где свет и разноцветие. Голова у него кружилась и раскалывалась от боли, перед глазами все плыло, желудок вдруг свела судорога. Он сжал виски руками и медленно выдавил оттуда головокружение. Но, видимо, он надавил слишком сильно, потому что к нему вернулась память. А он этого совсем не хотел.

Он поспешил в свою кабинку, сел, положил руки на стол и уставился перед собой. Память начала работать. Он помнил все, что было вчера, позавчера, все двадцать пять лет жизни, что привели его в этот бар. 

– Ваше виски, – человек смотрел на него. – С вами все в порядке? Если вам нехорошо, лучше бы вы шли отсюда. Не хватало еще, чтобы вас здесь вырвало.

– Я в порядке. 

– Вы, похоже, сегодня немало выпили, – человек исчез.

Он и в самом деле сегодня немало выпил. Сейчас первый час, а он пришел сюда в девять. Напился, нализался, чтобы забыть все. И этот страх тоже. 

– Один-одинешенек? – услышал он женский голос.

Он долго не открывал глаз. Может, если он не видит ее, то и она его не видит? Такое крохотное желание, но и оно не сбылось. Он открыл глаза.

– Точно, – сказал он. – Точно.

Это была та самая, в зеленом платье. Крашеные темно-рыжие волосы, белое от пудры лицо – и тоже пьяна. Ее качнуло, и она наклонилась над столом, демонстрируя ему ложбинку между колышущихся грудей.

– Можно присесть?

Он что-то промычал в ответ, и она уселась напротив него.

– Я говорю, ужасно жаркое лето, да? – она пыталась завести светскую беседу.

Он посмотрел на нее, сможет ли она прижиться в его уютном мирке. Вряд ли. Во-первых, уж слишком ее много, а во-вторых, она не так проста, как кажется.

– Точно, – сказал он.

– Ты, кажется, не очень разговорчив, а?

– Видимо.

Теперь с уединением в кабинке можно было проститься навсегда.

Женщина его ничуть не интересовала, но он спросил:

– Как тебя зовут?

Она улыбнулась: он обратил на нее внимание.

– Эстелла. Ничего имечко, а? Мать всем нам подобрала имена. Сестру назвала мою Антеей, а брата Дрейком. Дрейк – неплохое имя для мужчины, тебе не кажется? Девочек у него хоть отбавляй, у моего братца. А тебя как зовут?

– Уиллард, – ответил он, удивляясь, что назвал свое настоящее имя. – Джим Уиллард.

– Тоже ничего. Настоящее английское имя. Мне вообще кажется, что английские имена такие красивые. Сама-то я испанка. Жажда просто замучила. Позову-ка я тебе официанта.

Официант, по-видимому, знал ее. Появилась выпивка. 

– То, что доктор прописал, – она улыбнулась ему, и ее нога под столом коснулась его ноги.

Он тут же подобрал свои ноги под стул. Ее это ничуть не обескуражило. Она сделала большой глоток:

– Ты из Нью-Йорка?

Он отрицательно покачал головой и сунул указательный палец в полупустой стакан. 

– Ты вроде говоришь, как южанин. Ты не с юга?

– Точно, – он вытащил палец из стакана. – Я с юга.

– Должно быть, хорошо там, на юге? Всегда хотела жить в Майами, но никак отсюда не уехать. Все мои друзья здесь, не бросать же их. Знаешь, у меня как-то был друг, мужчина, хочу я сказать, – она улыбнулась чему-то своему, – и зимой он всегда уезжал во Флориду. Однажды он и меня с собой пригласил, и я чуть было не уехала… – она помолчала немного, – Это было десять лет назад.

Голос ее зазвучал печально, но ему не было ее жаль.

– Летом там, наверное, жуть как жарко. Хотя и здесь бывает жарковато. Иногда кажется, что просто умрешь от жары. Ты воевал?

От скуки он зевнул.

– Я был солдатом.

– В мундире ты, наверное, настоящий красавчик? Но слава богу, что она наконец-то закончилась, война.

Он пододвинул свой стакан по столешнице. Ему доставлял удовольствие звук стекла при соприкосновении с трещинками и царапинами. Она смотрела на него – а ему хотелось, чтоб она ушла. 

– Что тебя занесло в Нью-Йорк? – спросила она. – И почему напиваешься? У тебя ведь есть все, а ты сидишь здесь один-одинешенек и напиваешься. Хотела бы я поменяться с тобой… Только я не молодая, и не красивая. Жаль, – она тихо заплакала.

– У меня есть все, – сказал он и вздохнул. – У меня есть все, Антея.

Она достала салфетку и высморкалась.

– Так зовут мою сестру. А я Эстелла.

– А твой брат Дрейк.

Она удивленно посмотрела на него:

– Верно. А ты откуда знаешь?

Внезапно он понял, что ему грозит быть втянутым в чужую жизнь – выслушивать признания, слышать имена, которые для него ничего не значат. Он закрыл глаза – может, она исчезнет? Она перестала плакать и вытащила из сумочки маленькое зеркальце. Осторожными движениями припудрила синяки под глазами, убрала зеркальце обратно в сумочку и улыбнулась. 

– А ты что сегодня делаешь?

– Не видишь разве? Пью.

– Дурачок! Я хочу сказать, потом. Ты, наверное, остановился в гостинице?

– Я остановился здесь.

– Ничего не выйдет. Они закрываются в четыре.

Тревога. Он не подумал, что будет делать после четырех. Это она виновата. Он сидел тут такой счастливый, слушал себе музыку, а потом заявилась она – и все изменилось. Нужно ему было помочь ей обосноваться. Вместе с ней вернулась реальность, угрожавшая его спокойствию, от нее нужно избавиться.

– Я пойду домой один, – сказал он. – Когда я иду домой, я иду один.

– Вот оно как, – она задумалась, выбирая, и решила изобразить обиду. – Значит, я недостаточно хороша для тебя?

– Для меня никто не хорош.

Он смертельно устал от нее, а при мысли о сексе его начало тошнить.

– Извини, – сказала Эстелла, сестра Антеи и Дрейка.

Она встала, поправила грудь и вернулась к стойке.

Он был рад остаться наедине с тремя стаканами перед ним на столе – двумя пустыми и третьим, выпитым наполовину, со следами губной помады. Он построил из стаканов треугольник. Потом попытался выстроить квадрат, но у него ничего не получилось. Почему? Из трех стаканов должен получаться квадрат. Он расстроился. К счастью, реальность снова начала расплываться, а Джим Уиллард сидел за своим столом, в своей кабине, в своем баре, создавая озера, реки, острова. А больше ему и не надо было ничего, только быть одиноким существом без памяти и сидеть в своей кабинке. Постепенно страх, владевший им, исчез. Он начисто забыл, как все это начиналось.

 

1

Этот весенний, утопающий в зелени день выдался на удивление жарким. В актовом зале закончились торжественные мероприятия, и из дверей недавно отстроенного здания школы Олд-Джорджиан хлынул поток юношей и девушек, родителей и учителей.

Джим Уиллард задержался на верхней ступеньке, стараясь отыскать в толпе Боба Форда. Но где уж там: все парни в темных пиджаках и белых рубашках, девушки в белых платьях, отцы семейств в соломенных шляпах – крик моды этого сезона в Вирджинии. Многие мужчины курили сигары – верный признак политика. Ничего удивительного – окружной центр был просто наводнен чиновниками. Чиновником был и отец Джима, работавший в окружном суде.

Какой-то парень, пробегая мимо, шутливо толкнул Джима в плечо. Джим обернулся, решив, что это Боб, но это был не Боб. Он улыбнулся, тоже толкнул парня в плечо, в шутку они обменялись ругательствами. Для него это было абсолютно безопасно, потому что он пользовался популярностью как чемпион школы по теннису, а спортсменов всегда обожают, в особенности – если они тихие, скромные и застенчивые, как Джим. 

Наконец появился Боб.

– В этом году я, ты в следующем. Так что не очень переживай.

– Жаль, что я не кончаю в этом году. 

– У меня такое чувство, будто передо мной открыли двери тюрьмы и выпустили в большой мир. Ну и как я выглядел на сцене в этом черном балахоне?

– Шикарно!

– А ты сомневался? – Боб фыркнул.

– Ладно, давай-ка лучше сыграем в теннис, пока еще светло.

Они двинулись сквозь толпу к двери, а оттуда – по направлению к школьной раздевалке. Боба со всех сторон окликали девушки, которым он отвечал с небрежным изяществом. Высокий, голубоглазый, с вьющимися темно-рыжими волосами – в школе за ним закрепилось прозвище «герой-любовник». Ничего предосудительного в это прозвище не вкладывалось, все совершенно невинно. Разве любовь – это что-то большее, чем поцелуи? Большинство девушек считало Боба неотразимым, а вот парни его откровенно не жаловали. Возможно, именно потому, что любили девушки. Кроме Джима, друзей у него не было. Они вошли в полутемную раздевалку, и Боб печально огляделся.

– Похоже, я здесь в последний раз.

– Ну, кортами-то мы можем пользоваться все лето! 

– Да я не об этом… – Боб снял пиджак и аккуратно повесил его на вешалку. Потом он снял галстук. Это была его лучшая одежда, и Боб обращался с ней очень бережно.

– А о чем?! – удивленно спросил Джим. 

Но Боб просто напустил на себя таинственный вид. Они молча прошли полмили до теннисных кортов. Они знали друг друга всю жизнь, но близкими друзьями стали только этим летом. Они вместе играли за школу в бейсбол, а друг с другом – в теннис. И Джим, к досаде Боба, всегда выигрывал. Ничего удивительного: Джим был не только лучшим игроком в округе, но и одним из лучших теннисистов всего штата. Теннис был очень важен для обоих, особенно для Джима, который не умел запросто общаться с Бобом. Посылать мяч через сетку – тоже своего рода общение, не хуже чем молчание или монологи Боба. Сегодня на теннисной площадке кроме них никого не было. Боб бросил жребий, и проигравший Джим встал лицом к солнцу. Игра началась. Что за удовольствие, точными ударами посылать мяч так, чтобы он пролетал над самой сеткой. Джим показал лучшее, на что был способен, смутно ощущая, что эта игра – нечто вроде прощального ритуала. Они играли, а солнце тем временем начало садиться, удлиняя тени деревьев, отчего на корте потемнело. Повеяло прохладой. Подул ветерок, пришлось остановить игру. Из трех сетов Джим выиграл два.

– Хорошо играл, – сказал Боб, и они обменялись чем-то вроде короткого рукопожатия, словно на официальных соревнованиях. 

Юноши растянулись на траве рядом с кортом, усталые и счастливые, полной грудью вдыхая воздух. Сгущались сумерки. Птицы, переговариваясь на своем птичьем языке, кружили вокруг деревьев, устраивались на ночлег.

– Поздно уже, – Боб сел и принялся стряхивать со спины листья и мелкие веточки.

– Но еще видно, – Джиму не хотелось уходить.

– Мне тоже неохота уходить, – Боб оглянулся. 

Снова в его манере поведения появилась какая-то таинственная печаль.

– Ты это о чем? Целый день чего-то крутишь. Что у тебя на уме? – и тут Джим понял. – Слушай, уж не собираешься ли ты наняться матросом на корабль? Ты ещё в прошлом году вроде собирался.

Боб усмехнулся:

– Знаешь, что было написано на надгробии одного ковбоя? «Он слишком много знал»!

– Не хочешь – не говори, – обиделся Джим. 

Боб поспешил загладить свою бестактность:

– Слушай, сейчас я ничего не могу тебе сказать. Но обещаю, в понедельник ты все узнаешь, честное слово.

Джим пожал плечами:

– Твое дело.

– Пора одеваться, – Боб поднялся на ноги. – Сегодня вечером иду со старушкой Салли Мергондаль на танцы, – он хитро подмигнул. – Надеюсь, сегодня удастся оттянуться.

– Почему бы и нет, с ней кто только не оттягивался, – Джим недолюбливал Салли: смуглую сумасбродную девицу, которая целый год увивалась за Бобом. Хотя, что ему за дело, с кем там милуется Боб. В синих сумерках они побрели к зданию школы. 

Боб вдруг спросил:

– Что ты делаешь на этот уикенд? 

– Ничего, а что?

– Хочешь, вместе поедем в хижину?

– Почему нет, – Джим постарался не показать, что обрадовался этому предложению, чтобы не сглазить. В хижине этой прежде жил раб, но он недавно умер. Теперь она стояла заброшенная в густом лесу недалеко от Потомака. Как-то Боб и Джим переночевали там. Боб нередко водил туда девушек. Джим толком не знал, что там происходило, потому что Боб всякий раз рассказывал о своих похождениях по-новому.

– Решено! – сказал Боб, прощаясь. – Встретимся завтра утром у тебя дома.

Школьный сторож, ворча, пропустил их в раздевалку.

2

За завтраком всегда царила тягостная атмосфера, вероятно потому, что только за завтраком семья собиралась в полном составе. Когда Джим вошел в столовую, мистер Уиллард уже «восседал» во главе стола. Невысокого росточка, худой, поседевший мистер Уиллард из кожи вон лез, чтобы казаться высоким и властным. В семье считалось, что он вполне мог бы избраться губернатором, но по тем или иным причинам всякий раз пропускал в ричмондское кресло людей гораздо менее значительных, а сам оставался служить в суде – горькая судьба. Миссис Уиллард тоже была невысокая и седая, но склонная к полноте. Двадцать три года под сапогом мужа приучили ее к покорности, и на ее лице навсегда застыло выражение добровольной мученицы. Надев белый передник, она готовила завтрак в кухне, время от времени заглядывая в столовую, не спустились ли к завтраку трое ее детей. Джим, старший ее сын, вышел первым. День этот был особый, а потому Джим выглядел оживленным и радостным.

– Доброе утро, папа.

Отец посмотрел на него, будто не узнал. Потом сказал:

– Доброе утро, – и продолжил чтение газеты. 

Разговаривать со своими детьми он не любил, особенно с Джимом, который уродился высоким и красивым, и ничуть не был похож на того седого сына, каким в дальнейшем должен был бы стать истинный сын мистера Уилларда.

– Ты сегодня рано, – миссис Уиллард поставила перед Джимом тарелку.

– Просто сегодня такой прекрасный день…

– Без четверти восемь, не так уж и рано, – бросил отец из-за «Ричмонд Таймс». Мистер Уиллард вырос на ферме, и всеми своими успехами был обязан тому, что вставал с первыми лучами солнца.

– Джим, ты не слышал этой ночью какие-то странные звуки у нашего дома? – спросила миссис Уиллард. Матери Джима, как некогда Жанне д’Арк, постоянно слышались какие-то странные звуки.

– Нет, не слышал. 

– Странно, я готова была поклясться, что кто-то лезет к нам в окно. Такое необычное постукивание.

– Я бы выпил еще чашечку кофе, – мистер Уиллард опустил газету и вздернул подбородок.

– Конечно, дорогой.

Джим ел овсянку. Мистер Уиллард перевернул газетную страницу.

– Доброе утро! 

В комнату вошла Кэрри, сестра Джима. Она была на год старше брата, довольно миленькая, вот только чересчур бледная. Она страдала из-за своей бледности, и наносила на лицо столько краски, что подчас вид у нее был вызывающий, шлюховатый, что приводило отца в ярость. Она окончила школу год назад, в семнадцать лет, о чем семья не уставала напоминать Джиму. Теперь она помогала матери в доме и поощряла ухаживания одного молодого агента по продаже недвижимости, рассчитывая, что вскоре тот предложит ей руку и сердце. Вот только встанет немного на ноги.

– Доброе утро, Кэрри, – мистер Уиллард посмотрел на дочь с бесстрастным одобрением. Из всех детей только она и доставляла ему какую-то радость. Она считала его великим.

– Кэрри, иди сюда и помоги мне с завтраком.

– Иду, мама! Ну, как выпускной, Джим?

– Нормально.

– Жаль, что я не смогла прийти. Все время какие-то дела, только соберешься…

– Знаю, знаю.

Кэрри отправилась к матери на кухню, и Джим услышал, как они заспорили о чем-то. Они всегда спорили. 

Наконец вошел Джон, младший брат Джима. В четырнадцать лет он был худой, нервный, потенциально седой, вот только глаза были черными.

– Привет, – сказал он и плюхнулся на стул.

– Наконец-то Ваша Светлость явилась, – сказал мистер Уиллард, продолжая войну.

– Сегодня суббота, – Джон опытный стратег, его оружие – артиллерия. – Сегодня всем можно поспать подольше.

– Естественно, – мистер Уиллард посмотрел на Джона и, удовлетворенный, вернулся к своей газете. 

Кэрри принесла отцу кофе и села рядом с Джимом.

– Когда ты начинаешь работать в магазине, Джимми? – спросила она.

– В понедельник, утром, – ему не нравилось, когда его называли Джимми.

– Прекрасно. Скучновато, правда, но, чтобы работать где-нибудь в офисе, нужно получить образование.

Он не ответил. Сегодня ни Кэрри, ни отец не могли вывести его из равновесия. Сегодня он встречается с Бобом. Мир прекрасен. 

– Да, сегодня в школе бейсбол! Ты играешь, Джим? – Джон треснул кулаком одной руки по ладони другой.

– Нет, я иду в хижину, на весь уикенд.

– И с кем, позволь узнать, ты туда отправляешься? – нанес еще один удар мистер Уиллард. 

– С Бобом Фордом. Мама не возражает.

– Неужели?! Меня удивляет, почему ты уходишь ночевать из дома, на который мы потратили столько средств? – отец развернул боевые стяги и перешел в атаку. 

Джим давно уже перестал обороняться в этой войне. Он только дал себе слово, что в один прекрасный день запустит тарелкой в этого занудливого старика, с которым он вынужден делить кров. Поэтому он пока просто поглядывал на свое будущее оружие, а отец разглагольствовал о том, что семья – это единое целое, что у него, Джима, есть перед семьей обязанности, и как нелегко ему, мистеру Уилларду, даются деньги, чтобы кормить их всех, что они отнюдь не богаты, но их уважают, а Джим, видите ли, шляется с сыном известного городского пьяницы, нанося удар по репутации. 

Пока длилась эта тирада, к ним подошла миссис Уиллард со страдальческим выражением на лице. Когда мистер Уиллард закончил, она сказала:

– Я все же думаю, что у Фордов хороший мальчик. Он неплохо учится, а его мать была другом нашей семьи, что бы там ни говорили об отце. Я не вижу ничего плохого в том, что Джим с ним дружит.

– Я-то не возражаю, – сказал мистер Уиллард. – Я только подумал, что тебе следовало бы обращать побольше внимания на то, с кем водится твой сын. Но если тебя это не волнует, то я умолкаю, – окоротив сына и поставив на место жену, мистер Уиллард принялся с жадностью уплетать яичницу. 

Миссис Уиллард пробормотала что-то утешительное, а Джим пожалел, что его отец не похож на отца Боба – пьяницу, которому на все наплевать. 

– И когда вы туда собираетесь? – спросила мать тихим голосом, чтобы лишний раз не задеть мужа.

– После завтрака.

– А что вы будете там есть?

– Боб возьмет что-нибудь в своем магазине.

– Замечательно, – сказала миссис Уиллард, явно думая о чем-то другом. Ей было утомительно долго сосредоточиваться на чем-то одном. 

Завтрак кончился, и Кэрри и Джон начали о чем-то спорить. Затем мистер Уиллард встал и объявил, что у него сегодня дела в суде, хотя, на самом деле это было не так – по субботам суд никогда не работал. Но жена не стала ему возражать, и мистер Уиллард, сдержано кивнув на прощание детям, надел соломенную шляпу, открыл входную дверь и удалился. 

Миссис Уиллард без всякого выражения на лице несколько секунд смотрела ему вслед, потом повернулась и сказала:

– Кэрри, помоги мне убраться. Мальчики, наведите у себя порядок.

У братьев была маленькая и довольно темная комната. Две кровати, одна напротив другой, и два стола между ними заполняли всю комнату. На стенах, так что места живого не оставалось, – фотографии бейсболистов и теннисистов, первых кумиров Джима. У Джона кумиров не было. Он был пай-мальчиком и, к великой радости отца, со временем собирался стать конгрессменом. Мистер Уиллард частенько читал сыну лекции о том, как преуспеть в политике. Планы Джима дальше колледжа не простирались. Ему все казалось, что до выпускного еще так далеко. 

Джим быстро застелил кровать, у Джона на это ушло больше времени.

– Что вы с Бобом будете делать на реке? – спросил Джон.

– Не знаю, – Джим расправил одеяло. – Рыбу ловить, отдыхать. 

– Время убивать, – Джон был в отца

– Хуже не бывает, да? – весело ответил Джим. 

Он открыл шкаф и достал оттуда два одеяла – его вклад в этот уикенд. Джон наблюдал за ним, сидя на кровати. 

– Говорят, Боб встречается с Салли Мергондаль. Это правда?

– Может быть, она со многими встречается.

– Я об этом и говорю, – у Джона был менторский тон, и Джим рассмеялся.

– Подрасти немного, тогда и поговорим.

– Подрос уже, черт побери! – ругательство брата было призвано свидетельствовать о его взрослости.

– Да ты, я вижу, настоящий бабник. Ни одной девчонке проходу не даешь.

Джона это задело:

– Да уж, не чета тебе, хоть ты и старше. У тебя вообще девчонок нет. Я слышал, как Салли недавно сказала, что ты самый симпатичный парень в школе, а вот ни с кем не встречаешься. Она говорит, что ты просто боишься девчонок.

Джим покраснел:

– Дерьмо она собачье, твоя Салли. И никого я не боюсь. А если хочешь знать, то я гуляю в другом конце города.

– Правда? – обрадованно спросил Джон. 

Джим был доволен, что солгал.

– Еще бы, – он напустил на себя таинственный вид. – Мы с Бобом туда частенько ходим. И вся бейсбольная команда тоже. На кой нам эти пай-девочки?

– Понятно.

– И потом, Салли не такая уж недотрога.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, и все.

– Боб Форд то же самое говорит.

Джим возился с ящиком своего стола, не обращая внимания на брата. Он, не понятно почему, чувствовал себя не в своей тарелке. Вообще-то они с братом жили душа в душу… 

Джим посмотрел в пыльное зеркало над столом: стоит сегодня бриться или нет. Решил отложить бритье до возвращения. Он рассеяно провел ладонью по своим коротко остриженным светлым волосам, радуясь, что сейчас лето, когда все стригутся покороче. Он что, и правда красивый? Лицо вроде бы вполне обычное. А вот своим телом он мог гордиться – немало поработал на тренировках.

– А когда Боб зайдет? – спросил Джон. Он сидел на кровати, взвешивая в руке теннисную ракетку брата.

– Прямо сейчас.

– Там, наверное, здорово, а? Я был в хижине только раз. Туда ведь каждый может пойти?

– Конечно. Говорят, владелец этой земли теперь живет в Нью-Йорке и сюда никогда не приезжает.

– Я сегодня играю в бейсбол, а потом иду на собрание демократической партии в подсобке магазина, – Джон был парень неглупый, но еще зеленый.

– Это, наверное, интересно, – Джим сунул ракетку в шкаф, затем сгреб одеяла и спустился по лестнице.

В гостиной была Кэрри, нехотя протирала мебель тряпкой.

– Ах, вот ты где! – воскликнула она.

Он остановился:

– Меня что, ищут?

– Да нет! Я просто так, – появился предлог побездельничать, и она отложила тряпку в сторону. – Ты пойдешь сегодня на вечер в школу?

Джим отрицательно покачал головой.

– А, ну да, – сказала она. – Ты же с Бобом идешь в хижину. Салли наверняка будет недовольна, что ты помешал Бобу пойти на танцы.

У Джима ни один мускул на лице не дрогнул.

– Это была его идея, – равнодушно сказал он. – А почему, может, ты узнаешь позднее.

«И что за день такой выдался – сплошная таинственность», – подумал он.

Кэрри кивнула:

– Мне кажется, я знаю почему. Я слышала, что Боб собирается уезжать. Салли недавно об этом говорила.

– Может, так, а может, и не так, – Джим был удивлен осведомленностью Кэрри и Салли. Интересно, с кем еще Боб так откровенен?

Кэрри зевнула и вновь принялась за уборку. Джим с одеялами под мышкой прошел на кухню, где мать заканчивала уборку.

– Обязательно возвращайся в воскресенье вечером, – сказала она. – Дедушка приедет, и отец хочет, чтобы ты к этому времени был дома. Это у тебя новое одеяло?

– Да нет, старое, – в окно кухни Джим увидел Боба с большим бумажным мешком в руках. – Ну, ладно. Я пошел.

– Змей берегись, – крикнула вдогонку мать.

Солнце уже припекало, но воздух все еще был прохладным. Сколько в этом мире зелени, голубизны и света! Какое счастье: у них с Бобом впереди целый уикенд!

3

Они стояли на краю утеса и смотрели вниз, на коричневато-бурую реку, полноводную от весенних дождей и бурлящую на черных порогах. Крутой склон утеса густо порос темно-зеленым лавром и диким виноградом.

Должно быть, в верховьях половодье, – сказал Боб. – У старушки какой-то зловещий вид. Может, она сюда целый дом принесет. Или сортир, – фыркнул Боб.

Джим уселся на камень, сорвал травинку и принялся жевать: вкус сладковатый. Боб присел рядом. Вместе они слушали рев реки, кваканье древесных лягушек и шелест молодой зеленой листвы на ветру.

– Ну, и как там Салли?

– Членовредительница, – недовольно проворчал Боб. – Все они такие. Сначала заведет тебя, и ты уже думаешь, что вот сейчас она – ножки в стороны, распалишься, как кочерга, – а ей вдруг становится страшно. «Ой, что ты со мной делаешь, прекрати, прекрати сейчас же!» – Боб с отвращением сплюнул. – Я тебе скажу, что в таком состоянии человек готов и мула трахнуть, лишь бы тот стоял смирно.

Боб попытался представить себе мула, потом спросил:

– А ты почему не пришел вчера на танцы? Столько девчонок о тебе спрашивало.

– Не знаю. Не люблю я танцев. Правда, не знаю. 

– Слишком уж ты скромный, – Боб закатал брючину и смахнул большого черного муравья, ползшего по его икре. Джим отметил белизну его кожи. Как мрамор, несмотря на солнце.

Наступила пауза, и они принялись швырять вниз булыжники. Удары камня о камень доставляли им удовольствие. 

Наконец Боб крикнул:

– Давай вниз!

И они стали осторожно спускаться по склону, цепляясь за кусты и отыскивая выступы в каменной стене. Жаркое солнце выбелило небо. В вышине кружили ястребы, а малые птицы перепархивали с ветки на ветку. Ужи, ящерицы, кролики – все искали укрытия, напуганные шумом, с которым спускались парни. Наконец они спустились на илистый берег реки. Черные камни стали бурыми от песка. Счастливые ребята прыгали с камня на камень, наступая только на этих древних свидетелей ледникового периода. Вскоре после полудня они добрались до хижины раба – небольшого домика с дранкой на крыше, изрядно побитого дождями и ветрами. Внутри пахло сырой штукатуркой и запустением. На грубом дощатом полу – пожелтевшие от времени газеты и ржавые консервные банки. Но зола в каменной печи была свежей. Сюда заглядывали бродяги и влюбленные парочки. 

Боб поставил свой бумажный мешок, а Джим, выбрав на полу место почище, положил одеяло. 

– Все как всегда, – Боб посмотрел наверх: сквозь дыры крыши виднелось небо. – Будем надеяться, что обойдется без дождя.

Рядом с хижиной был большой, густо поросший лилиями пруд, по бережку которого росли ивы. Джим уселся на покрытую мхом скамейку, а Боб стал раздеваться. Он закинул свою одежду на ближайшее дерево. Брюки повисли на одной ветке, как черный флаг, а на другой, двумя вымпелами, – носки. Затем Боб потянулся, разминая мышцы и любуясь своим отражением в неподвижной зеленой воде. При такой гибкости он был на удивление крепкого сложения, и Джим смотрел на него с восторгом, но без зависти. А вот если Боб говорил, что кто-нибудь хорошо сложен, в его голосе непременно слышалась зависть. Джим, напротив, глядя на стройное тело друга, радовался и испытывал такое чувство, будто видит перед собой идеального брата, близнеца. Ему было хорошо в компании с Бобом. Ему было достаточно того, что они с Бобом играют в теннис, и его приятель постоянно рассказывает ему о девчонках, которые ему нравятся.

Боб осторожно ступил одной ногой в воду:

– Теплая, – сказал он. – Здорово теплая! Идем!

Он уперся ладонями в колени, наклонился над водой и стал разглядывать свое отражение. Джим, раздеваясь, старался навсегда запомнить Боба, словно они видятся в последний раз. Он фиксировал в своей памяти широкие плечи, узкие бедра, стройные ноги, маленькие ягодицы, чуть изогнутый член. Раздевшись донага, Джим присоединился к Бобу у кромки воды. Теплый ветерок ласкал его кожу, и он вдруг почувствовал себя свободным и необыкновенно сильным. Он словно грезил наяву, сознавая, что грезит.

Боб задумчиво посмотрел на друга:

– Ты здорово загорел. Я рядом с тобой как простыня. Эй! Смотри-ка! – он показал пальцем на воду. 

В темно-зеленой воде Джим различил расплывчатую неторопливую тень рыбы. Он вдруг стал падать и через мгновение плюхнулся в воду – Боб столкнул его. Он вынырнул на поверхность, фыркнул, быстрым движением он схватил Боба за ногу и потянул на себя. Они, сцепившись, барахтались в воде, которая пенилась вокруг них. Прикосновение к телу Боба доставляло Джиму наслаждение. Боб, видимо, чувствовал то же самое: возиться они перестали только тогда, когда совершенно обессилели.

Весь день они купались, ловили лягушек, жарились под солнцем, боролись. Говорили они мало. И только когда стали собираться сумерки, они угомонились.

– Здорово здесь, правда?! – Боб растянулся во всю длину. – Думаю, что такого тихого и красивого места больше нигде нет.

Он похлопал себя по плоскому животу и зевнул. 

Джим согласился. Он наслаждался покоем. Он заметил, что живот Боба подрагивает в такт биению пульса. Он взглянул на свой живот – то же самое. Он хотел было сказать об этом, но вдруг заметил клеща, который медленно двигался по направлению к пушку у него на лобке. Он сдавил клеща двумя пальцами с такой силой, что тот лопнул:

– Смотри, клещ!

Боб вскочил на ноги. От клеща можно подхватить лихорадку, поэтому они тщательно осмотрели себя, но ничего не нашли. Они стали одеваться.

Воздух золотился в лучах заходящего солнца. Даже серые стены хижины казались золотистыми. Они проголодались. Джим разложил костер, а Боб приготовил гамбургеры в старой сковородке. Он все делал легко, играючи. Дома он готовил еду для отца.

Они поужинали, сидя на бревне перед рекой. Солнце село. В сумрачной зелени леса желтыми искорками мелькали светляки. 

– Мне будет так не хватать всего этого, – сказал наконец Боб.

Джим посмотрел на него. В тишине был слышен только рев реки. 

– Салли сказала моей сестре, что ты собираешься уехать сразу после выпуска. А я ничего об этом не знаю. Так ты уезжаешь?

Боб кивнул и вытер руки о брюки. 

– В понедельник, – сказал он. – Автобусом. 

– И куда?

– К морю.

– Как мы с тобой всегда говорили?

– Да, как мы с тобой всегда говорили. Мне ужас как надоел этот городишко. Мы со стариком не ладим, а работы никакой тут не найти. Вот я и уезжаю. Ты же знаешь, я из нашего округа никуда не уезжал. Разве что в Вашингтон один раз. А мне хочется мир повидать.

Джим кивнул:

– И мне тоже. Но я думал, что мы с тобой сначала поступим в колледж, а уж потом... А потом ты отправишься посмотреть мир. 

Боб поймал светлячка и смотрел, как тот карабкается по его большому пальцу, потом светлячок улетел. 

– Колледж – это значит много работы, – сказал наконец он. – Мне придется пробиваться в жизни, а это значит работать. А если работать, то и погулять некогда. А потом, в колледжах не учат тому, что я хочу узнать. А я хочу путешествовать и валять дурака.

– И я тоже хочу, – Джим был рад, что может наконец сказать то, что думает. – Но отец хочет, чтобы я поступил в колледж, и, видимо, мне придется это сделать. Я только думал, что мы будем поступать вместе. Играли бы вместе в парный теннис, могли бы стать чемпионами штата – все так говорят.

Боб покачал головой и вытянулся на траве. 

– Нет, мне нужно уехать, – сказал он. – Не знаю почему, но нужно.

– Я тоже иногда так чувствую. 

Джим сел на землю рядом с Бобом, и они вместе смотрели на реку и на темнеющее небо. 

– Интересно, какой он – Нью-Йорк? – сказал наконец Боб. 

– Большой, наверное. 

– Наверное, как Вашингтон. Уж Вашингтон-то большой город…

Боб перекатился на бок лицом к Джиму: 

– Слушай, поехали вместе, а? Мы могли бы устроиться на корабль юнгами, или матросами. 

Джим был благодарен Бобу за эти слова, но он был осторожен от природы.

– Мне, пожалуй, лучше подождать годик. Аттестат получить. Ведь без этого в жизни никуда. Мой старик, конечно, хочет, чтобы я поступил в колледж. Он говорит, что я должен…

– Что ты слушаешь этого ублюдка?!

Джим был потрясен и восхищен этими словами:

– Да не слушаю я его вовсе. Да я бы хоть сто лет его не видел, – с удивительной легкостью он вычеркнул отца из своей жизни. – Но все равно, как это можно, взять вот так – и уйти. Опасно все-таки.

– Ерунда! – Боб напряг мускулы правой руки. – Брось ты! Парень ты что надо, с головой. И вообще бог тебя не обидел. Чего тебе бояться? Я знал несколько морячков из Норфолка – так они говорили, что лучше этого ничего нет. Работа – не бей лежачего, а когда ты на берегу, то вообще никаких дел. А мне это и надо. Мне надоел этот городишко, надоело подрабатывать в этих лавках, надоело гулять с этими пай-девочками. Только не такие уж они и паиньки. Просто боятся подзалететь! – он со злостью стукнул кулаком по земле. – Да та же Салли. Она тебе сделает все, что хочешь, кроме того, что тебе вот так нужно. Меня это просто бесит! Она меня из себя выводит. Все здешние девчонки из себя выводят! – он снова ударил кулаком по земле. 

– Я понимаю, что ты чувствуешь, – сказал Джим, хотя ничего такого он не понимал. – А ты не боишься подцепить что-нибудь у тех, с кем будешь встречаться в Нью-Йорке?

Боб рассмеялся:

– Я парень осторожный.

Он снова перевернулся на спину.

Джим увидел рядом в траве светлячка. Уже наступила ночь.

– Жаль, что я не могу поехать с тобой на север, – сказал он. – Мне бы хотелось увидеть Нью-Йорк, и хоть раз сделать то, чего я хочу. 

– Так за чем же дело стало? 

– Я же сказал, боюсь оставить дом и родных. Не потому, что я их очень люблю, просто… – он замолк в нерешительности. – Если хочешь, поехали со мной. На следующий год после выпуска. 

– Где ты меня найдешь через год? Я сам не знаю, где буду через год. Я перекати-поле.

– Не беспокойся. Я тебя найду. Мы ведь будем переписываться.

Они направились к реке, на узкую, усеянную валунами прибрежную полосу. Боб запрыгнул на плоский камень, Джим – за ним. Вокруг них бурлила река, а они сидели бок о бок в голубой глубокой ночи. Над их головами стали зажигаться яркие звезды. Джим блаженствовал. Одиночество, которое, словно острый нож, бередило его сердце, наконец-то отступило. Об одиночестве он всегда думал как о «варовой болезни»: когда летом от жары начинали плавиться асфальтовые дороги, он жевал этот вар, и как-то раз заболел. Почему-то «варовая болезнь» у него всегда ассоциировалась с одиночеством. Теперь это прошло.

Боб снял туфли, носки и опустил ноги в прохладную воду. Джим сделал то же самое. 

– Мне будет не хватать всего этого, – сказал Боб, наверное, уже в сотый раз, и рассеянно положил руку на плечо друга. Они сидели очень тихо. Тяжесть руки Боба на его плече казалась Джиму почти невыносимой. Приятной, но невыносимой. Он сидел, не шевелясь, из боязни, что Боб уберет руку. Вдруг Боб вскочил на ноги:

– Давай разожжем костер!

В приступе лихорадочной активности они разожгли костер перед хижиной. Затем Боб вынес одеяла и разостлал их на земле. 

– Ну, вот и готово, – сказал он, глядя на желтые языки пламени. Некоторое время оба, как загипнотизированные, смотрели на огонь, каждый во власти своих тайных мыслей. Боб очнулся первым. Он повернулся к Джиму:

– Ну, – сказал он задиристо, – поборемся?

Они сцепились, упали на землю. Они боролись, перекатываясь по земле, стараясь одолеть один другого. Шансы были практически равны, потому что Джим, будучи сильнее, не позволял Бобу ни выиграть, ни проиграть. Наконец, мокрые от пота, тяжело дыша, они остановились. Без сил они улеглись на одеяло. Потом Боб снял рубашку, Джим сделал то же самое. Так было лучше. Джим отер пот с лица, а Боб растянулся на одеяле, подложив рубашку под голову вместо подушки. Пламя костра играло на его бледной коже. Джим прилег рядом.

– Жарко, – сказал он. – В такую жару не поборешься. 

Боб рассмеялся и внезапно обхватил Джима. Они прильнули друг к другу. Джима переполнило чувство близости с Бобом, его телом. С минуту оба делали вид, что борются, затем они остановились, но продолжали цепко держать друг друга, словно ожидая сигнала разделиться или продолжить борьбу. Долго никто из них не шевелился. Их гладкие подбородки соприкасались, пот смешивался, и дышали они быстро и в унисон. 

Внезапно Боб отпрянул. Секунду они откровенно смотрели в глаза друг друга, потом Боб медленно, печально закрыл глаза, и Джим осторожно коснулся его, как он делал это в своих мечтах много-много раз: без слов, без мыслей, без страха. Когда глаза закрыты, мир обретает свое истинное лицо. Когда их лица соприкоснулись, Боба пробрала дрожь. Он глубоко вздохнул и заключил Джима в объятия. Теперь они стали одно. Один перешел в другого, их тела соединялись в первородной страсти. Подобное к подобному, металл к магниту, половинка к половинке, восстанавливая целое. Так они встретились, плотно закрыв глаза, чтобы не видеть мира, который только мешал им. 

Порыв теплого ветра встряхнул кроны деревьев, разметал золу от костра, прижал тени к земле. В костре полыхали угольки. Деревья стояли над ними, молчаливые и неподвижные. Звезды не падали по прекрасному черному небу, и тот миг прошел. Он умер под быстрое биение двух сердец, которое стало одним. Глаза снова открылись. Два тела лежали лицом к лицу там, где мгновение назад существовала целая Вселенная. Звезда загорелась и погасла, и они вдруг из поднебесья упали на грешную землю с ее ничтожностью, разделенностью. Туда, где ночь, деревья и костер. Из того, что было, не осталось почти ничего.

Тяжело дыша, они разделились. Джим ступнями теперь ощущал жар костра, а острые камешки под одеялом стали впиваться в его тело. Он взглянул на Боба, слегка опасаясь того, что именно он увидит. Боб лежал, не двигаясь, глядя в костер, но, заметив, что Джим смотрит на него, он ухмыльнулся:

– Ничего себе мы повеселились! – сказал он, и все закончилось. 

Джим взглянул на свое тело и как можно непринужденнее сказал:

– Вот уж точно!

Боб встал, костер красноватыми бликами играл на его теле. 

– Пойдем, помоемся.

Бледные, как призраки в темной ночи, они пошли к пруду. Сквозь деревья им был виден их костер, желтоватый, мерцающий. Квакали лягушки, жужжали насекомые, бурлила река. Они нырнули в неподвижную черную воду. Боб нарушил молчание только когда они возвратились к костру. Говорил он резко.

– Знаешь, мы вели себя, как последние дураки.

– Наверное, – Джим сделал паузу, – но мне было хорошо.

Теперь, когда его тайная мечта стала явью, он чувствовал необычайную смелость: 

– А тебе?

Боб уставился в желтоватый костер.

– Понимаешь, с девчонками это по-другому. Не думаю, что это хорошо.

– Почему?

– Считается, что парни не должны этим заниматься друг с другом. Это неестественно.

– Может, и неестественно, – Джим посмотрел на освещенное костром тело Боба, стройное, мускулистое. Смелости теперь ему было не занимать, и он обнял Боба за талию. Страсть снова завладела ими, они обнялись – и упали на одеяло.

Джим проснулся еще до рассвета. На сером небе гасли звезды, от костра почти ничего не осталось. Он дотронулся до руки Боба, и тот проснулся. Они посмотрели друг на друга. Боб улыбнулся, а Джим сказал:

– Так ты все же уезжаешь в понедельник?

Боб кивнул. 

– Ты будешь мне писать? 

– Я очень хочу на следующий год наняться на твой корабль. Конечно, напишу.

– Жаль, что ты уезжаешь, особенно после всего…

Боб засмеялся и обнял его за шею:

– Черт побери, у нас впереди еще целое воскресенье!

Джим был счастлив. Ведь впереди у них – целое воскресенье этой сбывшейся мечты.

 

1

Боб написал из Нью-Йорка одно письмо. Вначале ему было трудновато, но теперь он вроде бы устроился на «Американ Экспортлайн». Однако он времени даром не терял: «Тут столько хорошеньких девчонок!». Джим ответил сразу же, но его письмо вернулось с пометкой «Адресат выбыл». Больше писем от Боба не приходило. 

Джим, хотя и был обижен, но особенно не расстраивался. Боб – не ахти какой писатель, в особенности теперь, когда он с головой ушел в новую жизнь. Но скоро они опять будут вместе. Джим уже твердо решил, что, окончив школу, он отправится вслед за Бобом.

 

Год спустя, в июньский, утопающий в зелени и на удивление жаркий день Джим окончил школу, после чего начал двухнедельную баталию с отцом и одержал победу. Он отправится на лето в Нью-Йорк, поработает там, но осенью непременно вернется в Вирджинию и поступит в колледж. Естественно, ему придется отработать те денежки, что уйдут на его обучение, но далеко не каждый отец предоставляет сыну и такие возможности.

И вот одним ранним солнечным утром Джим поцеловал мать, пожал руку отцу, попрощался с братом и сестрой так, словно уезжал на один день, и сел на автобус, отправляющийся в Нью-Йорк, имея в кармане семьдесят пять долларов. По его расчетам, этого должно было хватить на то время, пока он будет искать Боба. 

Нью-Йорк был знойным, душным, серым и грязным. Джима Нью-Йорк удивил – откуда все эти люди? куда они спешат? – и, видимо из-за жары, произвел на него угнетающее впечатление. Ну да он сюда не развлекаться приехал – человека искать. Джим снял комнату в ХАМЛ (Христианская Ассоциация Молодых Людей), а оттуда прямиком отправился в Морское агентство, где ему сказали, что никакого Боба Форда в их списках нет. Джим запаниковал, но через минуту взял себя в руки. Потом один из местных ветеранов объяснил ему, что часто люди устраиваются на корабль по чужим документам. Лучшее, что он мог сейчас сделать, это подать заявление на должность юнги. Рано или поздно он обязательно встретит Боба. Море – на удивление тесный мир, и все пути там рано или поздно пересекаются. Джима внесли в список. Сказали, придется подождать и, возможно, долго. Пока готовились его бумаги, он слонялся по городу, заглядывал в бары, дважды напился – ему это ужасно не понравилось. Пересмотрел десятки фильмов, а порой просто с любопытством наблюдал за жизнью улиц. 

Когда почти все его деньги вышли, он был принят на должность юнги на один сухогруз. 

Морская жизнь оказалась отнюдь не легкой. Он долго привыкал к постоянному стуку двигателей за стальными переборками, к толчкам и качке судна, идущего полным ходом против ветра, к тесному контакту с тридцатью незнакомыми людьми в общей каюте. Впрочем, все они, хотя и жутко сквернословили, оказались по большей части неплохими парнями. Попривыкнув, он стал наслаждаться жизнью. В Панаме он узнал, что матрос по имени Боб Форд недавно был здесь, на пути в Сан-Франциско. Похоже, Джиму стала улыбаться удача. Он перевелся на грузовое судно, идущее в Сиэтл через Сан-Франциско. Но в Сан-Франциско следов Боба найти не удалось. Расстроенный, Джим бродил по городу, заходя во все прибрежные бары, втайне надеясь, что ему повезет встретить Боба. Однажды ему показалось, что в дальнем конце бара он видит Боба. Сердце у него забилось, но, подойдя поближе, он понял, что ошибся. 

В Сан-Франциско Джим нанялся юнгой на судно аляскинской линии и остаток года провел в море. Новая жизнь целиком захватила его, и он перестал писать родителям да и, по правде сказать, особо не скучал по ним. Лишь отсутствие Боба омрачало те счастливые, проведенные в море, дни. Это была первая белоснежная зима его свободы. 

На Рождество его судно находилось недалеко от юго-восточного побережья Аляски и направлялось в Сиэтл. Из черной воды вздымались зубчатые горы, на море штормило, ветер усиливался. Пассажиры, не страдавшие морской болезнью, завтракали в ресторане. Они сидели за круглыми столиками, и отпускали смелые шутки о качке и их, не выдержавших этого испытания, товарищах. А официанты носились туда-сюда между камбузом и салоном с тяжелыми фарфоровыми блюдами с едой. Из пассажиров, которых обслуживал Джим, к завтраку вышел лишь один. Это была дама веселого нрава, дородная, плотного сложения и с плохой кожей.

– Доброе утро, Джим, – весело сказала она. – Противная погода, да? Все пассажиры, наверное, влежку лежат.

– Да, мэм, – он стал убирать со стола остатки завтрака.

– А вот я никогда не чувствовала себя лучше, – она вдохнула спертый воздух зала. – По мне, так лучше погоды и не бывает, – она похлопала себя по животу и посмотрела на Джима, который собирал посуду. – Да, а ты когда собираешься привернуть эту железяку на моем иллюминаторе? А то она все время грохочет.

– Постараюсь, когда приду убирать в вашу каюту.

– Замечательно, – сказала дородная дама и отправилась в свою каюту, чуть раскачиваясь при ходьбе – ни дать ни взять заправский моряк.

Джим отнес поднос на камбуз. Завтрак закончился, и стюард отпустил его. Насвистывая себе под нос, Джим спустился к себе в маленькую отдельную каюту на корме, где увидел Коллинза, низенького, плотного двадцатилетнего парня с темными вьющимися волосами и голубыми глазами, и такого самовлюбленного, что это странным образом привлекало к нему. На его левой руке красовалась замысловатая синяя татуировка, которой он клялся в вечной любви к Анне, девушке из его туманного прошлого, когда ему было всего шестнадцать лет; он жил в Орегоне и еще не был моряком. Коллинз сидел на перевернутом ящике и курил. 

– Привет, приятель! – сказал Коллинз.

Джим буркнул что-то в ответ и сел на соседний ящик. Он достал сигарету из нагрудного кармана Коллинза и прикурил от своей спички.

– Еще два денька, – сказал Коллинз. – А там… – он закатил глаза и сделал непристойный жест. – Эх, скорей бы Сиэтл. Кстати, а что там у нас на вечер? Ведь Рождество как-никак, не забыл?

– Календарь и у меня есть, – грубовато сказал Джим.

– Хотел бы я знать, – развивал свою мысль Коллинз, – дадут нам сегодня выпить? Я в первый раз в жизни отмечаю Рождество в море. На некоторых судах, но в основном на иностранных, персоналу дают выпивку.

Джим печально вздохнул:

– Не думаю, что дадут, – ответил он, наблюдая, как тает в воздухе дым. – Может, пассажиры чего дадут.

– Может, – зевнул Коллинз. – Кстати, как у тебя дела с этой коровой? 

Ребята подтрунивали над Джимом по поводу толстой пассажирки за его столом. Ее интерес к Джиму не был тайной.

Джим засмеялся:

– Я держу ее в напряженном ожидании. 

– А деньжата у нее есть? Может, она тебе отслюнит, а?

Коллинз говорил совершенно серьезно, и хотя у Джима одна эта мысль вызывала отвращение, он никак этого не показал, потому что Коллинз был его лучшим другом на корабле. А потом, Джим никогда не был уверен, что Коллинз действительно делал все то, о чем говорил. 

– Я не жадный, – сказал Джим.

Коллинз пожал плечами:

– А вот мне всегда нужны деньги. Постоянно нужны, а особенно сейчас, когда мы идем в Сиэтл, они нужны как никогда. Может, умрет какой богач и оставит мне наследство? 

Вообще-то Коллинз был воришкой, но на судне считалось дурным тоном замечать плохое поведение товарищей. И потом, Коллинз был не только его другом, но и наставником. Он облегчал Джиму жизнь на корабле, обучая увиливать от работы или показывая потайные места вроде этой каюты, где можно спрятаться.

Джим потянулся:

– Пора идти стелить постели в каютах. 

– У тебя еще куча времени, стюард тебя еще не ищет, – Коллинз загасил окурок и тут же прикурил другую сигарету. 

Джим тоже затушил свою. Курить ему не нравилось, но, когда ты на борту корабля, важно чем-нибудь занять руки. Особенно, если ничего не делаешь. А за время его пребывания в море выдавались дни, несколько кряду, когда работы почти не было. Слушай себе бесконечные разговоры о женщинах и о корабельных офицерах или о разных портах. А если ты уже рассказал все, что знаешь, то неизбежно начинаешь повторяться. И, в конце концов, все перестают слушать друг друга. Случалось, Джим битый час беседовал с Коллинзом, а под конец ни тот, ни другой не помнили о чем. Это было время одиночества. 

Неожиданно Джим услышал, что Коллинз что-то говорит. О чем? Он уловил слово «Сиэтл». 

– Я тебе покажу город, я его знаю вдоль и поперек. Я тебе покажу девчонок, которых знаю: шведок, норвежек – такие блондинки, – его глаза сияли. – Ты им понравишься. Я в твои годы им тоже нравился. Они вокруг меня на цыпочках ходили. Жребий бросали, кто со мной пойдет. Да, наверное, я был, что надо. Так что готовься, они любят молоденьких мальчиков.

Джим хотел спросить Коллинза кое о чем, но их прервал стюард – тощий долговязый шотландец без всякого чувства юмора.

– Уиллард, Коллинз, почему не работаете? 

Они разбежались. На палубе дул холодный резкий ветер, принося ледяные брызги. Джим прикрывал глаза рукой, пробираясь к каюте толстой дамы. Он постучал в дверь. 

– Войдите.

На его поклоннице был розовый шелковый халат, в котором она казалась еще более толстой и грузной. Она чистила ногти. В воздухе стоял сильный запах парфюмерии.

– Что-то ты сегодня поздно, а? 

Джим пробормотал что-то, достал из шкафчика швабру и начал подметать пол. Делал он это поспешно, смущаясь. Она наблюдала за ним. 

– Ты давно в моряках?

– Нет, мэм, – не останавливаясь, сказал Джим.

– Я так и подумала. И ты еще совсем молоденький, правда?

– Мне двадцать один, – солгал он. 

– Значит, я обманулась. Я считала, что тебе меньше.

Хоть бы она замолчала, подумал он. Но она продолжала:

– А ты откуда? 

– Из Вирджинии.

– Правда? А у меня есть родственники в Вашингтоне, округ Колумбия. Ты ведь знаешь, где это, а? 

Он испытывал смешанные чувства – интерес и раздражение. Она, видимо, принимает его за простачка. Ну и пусть, он будет ей подыгрывать. Рассеянно кивая, он открыл дверь каюты и стал выметать мусор на палубу.

– Где ты так научился убирать? 

Она в своих домогательствах была чрезвычайно изобретательной. 

– Это пришло как-то само собой, – проговорил он, почти не размыкая губ. – Совершенный идиот мышей не ловит.

– Правда? – она и не подозревала, что он валяет дурака. – Уверена, что дома ты этого никогда не делал, а?

– Да, конечно, – подтвердил он и начал застилать постель, для начала стряхнув с нее сигаретный пепел.

Она продолжала болтать:

– Мои друзья из Вашингтона говорят, что в Вирджинии очень красиво. Я ездила туда, в горы, посмотреть Голубые хребты. Ты знаешь, где это, а?

На этот раз он сказал «Нет» и напустил на себя недоуменный вид. 

Она стала делиться впечатлениями:

– Я прошла под этими горами по всем подземным пещерам. Там такие каменные штуки – одни снизу, а другие – сверху. А твоя мать жива? Твоя семья в Вирджинии? 

Он ответил ей, как оно было на самом деле.

– Господи! Твоя мать, наверное, такая же старая, как я, – сказала толстуха, делая первый пробный шаг.

– Наверное, – равнодушно сказал Джим, выигрывая этот раунд по очкам. 

– А-а, – она замолчала.

Он работал быстро – нужно было убрать и другие каюты.

– Я в первый раз была на Аляске, – наконец сказала она. – У меня родственники в Анкоридже. Ты ведь бывал в Анкоридже, а? 

Джим кивнул. 

– И не поверишь, что это Аляска, правда? Я всегда думала, что Аляска – это что-то вроде Северного полюса, один лед да снег. Но Анкоридж похож на любой другой городок – такие же деревья, и салоны красоты, как и всюду в Штатах. А когда речь заходит о Штатах, они говорят «на Большой Земле». Забавно, правда? Ха, «Большая Земля»! В общем, мне понравилось у родственников, и все такое. А ты, хоть и молод, а уже, видать, много где побывал, да? И повидал немало интересного?

– Не так уж и много, – Джим закончил стелить ее койку и собрался уходить.

Видя, что он вот-вот уйдет, она быстро сказала:

– Да, ты ведь обещал закрепить эту штуковину на иллюминаторе. А то она все время дребезжит и не дает мне уснуть. 

Джим осмотрел крышку иллюминатора – один из крепежных винтов ослаб. Он завинтил его ногтем большого пальца и сказал:

– Ну вот, эта штука больше не будет вас беспокоить.

Она встала, плотно запахнула халат и подошла к иллюминатору:

– Молодец! А я всю ночь пыталась ее закрепить, но так и не смогла.

Он направился к двери. 

Она снова заговорила – быстро, словно рассчитывая таким образом задержать его:

– У моего мужа тоже это неплохо получалось. Он уже умер, конечно. Умер еще в тридцатом году, но у меня остался сын. Но он младше тебя. Только-только поступил в колледж…

У Джима было такое ощущение, будто его пытаются столкнуть вниз с обрыва. У нее сын его возраста, а она пытается его соблазнить. Тоска по дому вдруг охватила его. Ему захотелось убежать, скрыться, исчезнуть.

Она еще что-то говорила, но он резко распахнул дверь и вышел на мокрую блестящую палубу. 

Но в тот день ему так и не удалось побыть одному. Для пассажиров была устроена вечеринка, и новеньким пришлось изрядно потрудиться. Зал ресторана был украшен имитацией листьев остролиста и ветками сосны, которыми стюард предусмотрительно запасся в Анкоридже. Последний пассажир покинул прокуренный зал лишь в два часа ночи, и тогда раскрасневшийся и потный стюард поздравил свою команду, пожелал всем счастливого Рождества и сказал, что теперь они могут устроить собственную вечеринку.

Несмотря на усталость, они умудрились немало выпить. Джим пил пиво, а Коллинз – бурбон из бутылки, подаренной ему молодой хорошенькой пассажиркой. Затем несколько человек принялись петь. Громко, чтобы показать, как им весело. Поскольку Джим потихоньку накачивался пивом, он вдруг испытал прилив любви к товарищам. Он был готов всю жизнь ходить с ними между Сиэтлом и Анкориджем, пока корабль не затонет или он сам не умрет. При мысли об этом морском братстве на глаза у него навернулись слезы. Коллинз был пьян.

– Эй! На палубе! – воскликнул он. – А ну кончай грустить!

Джим обиделся.

– И ничего я не грущу, – сказал он. – Я в полном порядке. 

Но потом ему и в самом деле взгрустнулось.

– Год назад, в Рождество, когда я был дома, я никак не думал, что ровно через год буду справлять это Рождество где-то посреди моря.

Уж больно мудрено у него получилось, но он должен был высказаться.

– Ну и что? – весело откликнулся Коллинз. – Когда я жил в Орегоне, я тоже никогда не думал, что буду ходить в море. Мой старик торговал лесом в окрестностях Юджина. Он хотел, чтобы я пошел по его дорожке, но мне хотелось мир посмотреть, вот я и уехал. Но может, когда-нибудь я и вернусь. Обзаведусь хозяйством, семьей, – он замолк. 

Эти слова навевали на него тоску. Затем он встал, и они вместе вышли на палубу.

Ночь была холодной и ясной. Тучи рассеялись, и вдали, за колышущимися черными водами, были видны горные пики Аляски, высвеченные светом звезд. 

Джим тоже был навеселе. Он полной грудью вдохнул холодный воздух.

– Отличная ночка, – сказал он, но Коллинз был занят одним: пытался сохранять равновесие.

Они направились в свою каюту. Каюта, освещенная несколькими голыми лампочками, имела форму треугольника и была заставлена двухъярусными койками. В воздухе висел тяжелый запах, неизбежный, когда на слишком маленьком пространстве обитает слишком много людей. Джим спал на верхней койке, Коллинз – под ним.

Со стоном «Ах, как я устал!» Коллинз опустился на койку.

– Сил нет, – сказал он, сняв ботинки и вытянувшись на койке. – Дождаться не могу, когда доберемся до Сиэтла. Ты ведь там еще не был, да?

– Только проходил.

– Ну, тогда я покажу тебе все тамошние злачные местечки. Меня там всюду знают. И найдем тебе девчонку, чтоб не какую-нибудь, а высший класс. Ты каких любишь?

Джиму стало не по себе.

– Не знаю, – сказал он. – Да любых.

– Ну, ты даешь! Нужно быть поразборчивее, а то подхватишь еще что-нибудь. Вот я еще ни разу ничего не подхватил. Пока.

Он прикоснулся к деревянной спинке своей койки.

– Мы тебе найдем блондиночку. Блондинки самые лучшие. Шведку какую-нибудь. Тебе нравятся блондинки?

– Конечно.

Вдруг Коллинз приподнялся на локте и внимательно посмотрел на Джима:

– Слушай, а ты случайно не девственник?

Джим покраснел и не нашелся, что ответить. Молчание говорило само за себя.

– Черт меня возьми! – Коллинз был доволен собой. – Я и не думал, что когда-нибудь встречу девственника. Ну, тогда мы тебе поищем что-нибудь как раз для такого случая. И как же это тебе удалось? Ведь тебе восемнадцать, да?

Джим смутился. Он проклинал себя за то, что не солгал. Ведь все врут, когда речь заходит о таких делах.

– Не знаю, – сказал он, стремясь сменить тему. – Дома не было случая.

– У меня есть на примете одна девчонка. Как раз для тебя. Майрой зовут. Профессионалка, но миленькая и чистая. Не курит, не пьет, а потому что не курит и не пьет, следит за собой. Уж с ней-то ты трипперок не подхватишь. Я тебя с ней познакомлю.

– Я не прочь, – сказал Джим.

Он выпил немало пива, и его эта идея воодушевила. Он иногда мечтал о женщинах, но чаще всего он мечтал о Бобе, что угнетало его, когда он задумывался об этом. 

– Я тебе все покажу, – сказал Коллинз, раздеваясь. – Я тебя научу проводить время. Уж я-то знаю, что к чему. 

2

Когда Коллинз и Джим сошли на берег, уже стоял вечер. На Коллинзе был коричневый пиджак в красную клетку, а на Джиме – серый, который стал ему тесноват в плечах. Он еще продолжал расти. Оба были без галстуков.

На такси они доехали до центра. Джим хотел сходить в кино, но Коллинз сказал, что у них на это нет времени. 

– Сначала найдем себе комнату, – сказал он.

– Я думал, что мы остановимся у девушек, о которых ты говорил.

Коллинз сделал выразительный жест рукой:

– Может, их и в городе сейчас нет, откуда мне знать? А может, их всех уже разобрали на этот вечер. Снимем сначала комнату, и тогда у нас будет, куда привести тех, кого мы найдем. 

– А ты знаешь, где найти комнату?

– Можешь не сомневаться.

Они нашли то, что искали, недалеко от набережной, на улице, застроенной зданиями из красного кирпича. Тут было множество баров, заполненных озабоченными моряками.

За столом в конце длинного лестничного пролета с неровными ступеньками сидел лысый морщинистый мужчина, владелец отеля «Риджент».

– Нам нужна комната на ночь, – сказал Коллинз, выпятив нижнюю челюсть – этот, мол, знает, о чем говорит. 

– На двоих?

Коллинз кивнул, а за ним и Джим.

– Плата вперед, по два доллара с человека, – сказал лысый.

Они заплатили.

– И чтобы никакого шума, пьянки и женщин. Вы, ребята, закон знаете. Вы не моряки? 

– Моряки, – ответил Коллинз, опять выпятив челюсть.

– Я тоже был моряком, – сказал лысый, и голос его стал мягче. – Но я больше не хожу в море.

Он провел их на два лестничных пролета вверх, затем по темному сырому коридору в маленькую комнатку. Войдя, он зажег свет. В комнате было чисто, хотя на стенах кое-где облупилась краска. В середине комнаты стояла большая железная кровать. Единственное окно выходило на кирпичную стену ближайшего дома. 

– Будете уходить, ключ оставьте у меня на столе, – сказал хозяин. Он оглядел комнату, остался доволен тем, что увидел, и вышел. 

– Ну что, здорово? – Коллинз сел на кровать, которая скрипнула под ним.

Джиму было не по себе. Ему приходилось ночевать в местах и посквернее, но он время от времени спрашивал себя, будет ли у него когда-либо комната не хуже той, что была у него в Вирджинии – чистая, со знакомыми стенами.

– Пошли, – сказал Джим, направляясь к дверям. – Я голоден.

– Я тоже! – Коллинз лукаво подмигнул Джиму, давая понять, какого рода у него голод.

Они шли по темным улицам, напуская на себя вид крутых, когда им встречались моряки, и свистели, когда им подмигивали девушки. Хорошо было бродить по Сиэтлу свежим зимним вечером. Он остановились перед каким-то ресторанчиком. Неоновая реклама зазывала на спагетти. 

– Вот оно, – сказал Коллинз. – То, что нам надо.

– Тут есть девушки? – спросил Джим.

– А как же иначе? 

Они вошли внутрь. В большом зале была занята только половина мест. Черноволосая официантка провела их в кабинку. 

– Ну, детка, что у нас есть? – подмигнул ей Коллинз.

Официантка протянула ему меню:

– Вот смотри, – отрезала она и удалилась.

– Ишь, какие мы гордые, – прокомментировал Коллинз, и Джим понял, что неотразимость его приятеля, вероятно, вещь мифическая. 

– Я бы вообще запретил женщинам работать. Во всяком случае теперь, когда депрессия. Сидели бы себе дома.

Джим огляделся. Красные кабинки, коричневые стены, лампы под желтыми абажурами – жуть одна. 

Покончив со спагетти, Коллинз рыгнул и завил:

– Посидим здесь еще немного. Там, в баре. А если не найдем то, что ищем, пойдем в «Альгамбру». Это танцевальный зал, я там всех знаю.

В баре было немноголюдно. Они заказали пиво.

– Шикарное местечко, – сказал Коллинз, довольный собой. 

Джим согласился, но при этом не без коварства заметил:

– Хотя в Нью-Йорке таких мест побольше будет, – Коллинз никогда не бывал на восточном побережье. 

Коллинз нахмурился, глядя в свою кружку пива:

– Я уж буду держаться за старый добрый Сиэтл, – он глотнул пива. – Но готов поспорить, – убежденно сказал он, – что твой Нью-Йорк рядом с Голливудом – просто дыра. 

Он знал, что Джим никогда не был в Голливуде.

– Да, – вновь заговорил он, довольный своей тактикой. – Готов поспорить, что в Лос-Анджелесе красивых девчонок, всяких сумасшедших и педиков больше, чем в любом другом городе. 

– Может быть.

В это время в бар вошла стройная девушка. Коллинз первый увидел ее и толкнул Джима. У нее были волосы с рыжеватым отливом, серые глаза, крупные черты, большой бюст. Она села у стойки бара, едва заметно улыбаясь крашеными губами. 

– Ну, что ты о ней скажешь? – шепнул Коллинз.

– Хорошенькая.

– Высший класс, – сказал Коллинз. – Может, работает в офисе.

Видимо, бармен знал девушку. Он сказал ей что-то тихим голосом, и они оба рассмеялись. Он поставил перед девушкой стакан с выпивкой, и она уселась так, чтобы видеть дверь.

– Учись, пока я жив, – сказал Коллинз и направился к мужскому туалету. По пути он остановился у стойки, взглянул на девушку и застыл с таким видом, будто поразился увиденному. Он заговорил с ней. Джим не слышал, что тот говорит, но видел, что девушка вначале нахмурилась, потом улыбнулась. Они беседовали с минуту. Девушка взглянула на Джима, снова улыбнулась – и Коллинз махнул Джиму, приглашая присоединиться к ним. 

– Джим, это Эмили.

Они пожали друг другу руки.

– Приятно познакомиться, – сказала Эмили. 

Голос у нее был хрипловатый, взрослый. Джим пробормотал что-то в ответ.

– Не обращай внимания. Он очень застенчивый. Мы плаваем на одном корабле, только сегодня прибыли.

На Эмили это, естественно, произвело впечатление.

– Тогда почему вы здесь, а не в городе? Такое событие нужно отметить как следует.

– Мы так и собираемся, – сказал Коллинз. – Ночь еще молода! Так, кажется, говорят? 

– И мы тоже молоды, – Эмили отхлебнула из своего стакана. – Вы первый раз в Сиэтле?

Коллинз покачал головой:

– Да я здесь часто бываю. Я знаю этот городишко вдоль и поперек. Я даже собирался устроить Джиму экскурсию. 

– А ты откуда?

Когда Джим ей ответил, она восторженно вскрикнула:

– Так ты южанин! Обожаю южан, у них такое воспитание. Значит, ты из Вирджинии? – «Вирджиния» она произнесла на южный манер: «Вурджиниа». – Но ты говоришь почти без акцента, вурджинец. 

Эмили и Коллинз рассмеялись этой шутке.

– Да, – сказал он, – пожалуй. 

– Да, – Эмили повернулась к Коллинзу, – а что вы собирались посмотреть сегодня?

– Ну, я думал, может, пойти в «Альгамбру».

– Это же мое любимое место! Мы с подругой ходим туда потанцевать! Там собираются приличные люди, а не всякая шпана, как в других местах.

– Так ты живешь с подругой? – это было то, что надо.

Эмили кивнула:

– Да, мы работаем вместе в одной конторе, и иногда вместе ходим на свидания. Мы сегодня здесь должны встретиться. Два ее знакомых парня приезжают, насколько нам известно, и она собирается привести их сюда.

– Вот ведь незадача! – Коллинз нахмурился, на лице – огорчение. – А я-то уж думал, может, вы с подружкой составите нам с Джимом компанию. Понимаешь, тех девушек, что я знаю, сейчас нет в городе, и я подумал, может…

– Не знаю, – сказала Эмили задумчиво. – Вот что! Я ей позвоню, спрошу, может, они и не приезжают сегодня. И если нет, то она, наверное, будет не прочь к нам присоединиться.

Эмили направилась в телефонную будку, чтобы позвонить подруге.

– Ну, как? Ловко? – спросил Коллинз. 

– Здорово! – Джим был искренне восхищен. – А ее подруга и в самом деле придет? 

– Какие могут быть вопросы?! 

– Она хорошенькая, – сказал Джим, разглядывая фигуру девушки за стеклянной дверью. Он оценил ее красоту, но не чувствовал к ней ничего такого, что чувствовал Коллинз. Ему бы очень хотелось завестись, но он знал, что ничего из этого не получится, во всяком случае, пока он трезв. Странное чувство овладело им.

Эмили вернулась. На ее красных губах – улыбка. 

– Моя подруга Энн присоединится к нам в «Альгамбре» через несколько минут. Она сказала, что эти ее знакомые сегодня не приедут. У некоторых людей, знаете ли, семь пятниц на неделе. Ну, я ей говорю, нам просто повезло, что нас пригласили два таких приятных парня, которые только что прибыли в город после долгого плавания. Энн просто без ума от моря. Однажды у нас в офисе устроили пикник на берегу, и Энн села на яхту с одним из парней, так ее потом ни за что на берег было не заманить – так ей понравилось.

– Я так думаю, – сказал Коллинз, подмигнув Джиму, – что Энн будет подружкой Джима сегодня. Если нет возражений. 

Эмили рассмеялась. Они оба смотрели, как подрагивают ее груди. 

– Ну, если у тебя нет возражений, то и у меня нет возражений, – она посмотрела на Коллинза. Губы у нее соблазнительно приоткрылись. Затем повернулась к Джиму и сказала:

– Я уверена, Энн тебе понравится. С ней так весело.

«Альгамбра» представляла собой большой танцевальный зал. Над дверьми – неоновая вывеска. В тускло освещенном зале было довольно многолюдно. Небольшой оркестрик наигрывал свинг. Седоволосая женщина в черном вечернем платье провела их к свободному столику. Коллинз тепло с ней поздоровался. Она посмотрела на него пустым взглядом и удалилась. 

– Моя старая знакомая, – сказал Коллинз. – Я частенько сюда заглядывал в прошлом году. Она меня всегда узнает.

К их столику подошел официант, и они, посовещавшись немного, заказали виски.

Эмили говорила без умолку:

– Энн вот-вот будет. Она как метеор. И потом, мы живем тут совсем рядом. 

– Правда? – у Коллинза ушки на макушке. 

– Совсем рядом, – повторила Эмили. – А затем, она такая ловкая. Она даже моделью подрабатывала.

– Она, должно быть, очень хорошенькая, – сказал Джим, пытаясь распалить себя. 

Эмили кивнула:

– Очень. И очень обаятельная. В нашей конторе она самая популярная девушка. Мы с ней вместе ходим на свидания, и я знаю, что парень, который со мной, всегда хочет, чтобы на моем месте была Энн.

Она замолчала, давая Коллинзу возможность выразить свое несогласие, что он и сделал. Эмили продолжила:

– Она немного младше меня. Ей двадцать, а мне двадцать два. А тебе сколько, Колли? – обратилась она к Коллинзу.

– Двадцать пять, – соврал Коллинз, пододвигая свой стул поближе к ней.

Эмили посмотрела на Джима:

– А вот тебе двадцать. И ни днем больше.

Джим кивнул с серьезным видом:

– Верно.

Разобравшись, кому сколько лет, они задали определенное направление этому вечеру.

Наконец появилась Энн. Невысокая, худенькая, в коричневом платье. Она неуверенно осмотрелась, потом увидела Эмили и быстро направилась к ней, кокетливо улыбаясь.

Эмили представила всех, а потом, поскольку была уже немного пьяна, представила всех еще раз, чем развеселила молодых людей.

Глядя на смеющуюся Энн, Джим решил, что она и в самом деле хорошенькая, но ей, пожалуй, ближе к тридцати, чем к двадцати. Впрочем, для него это не имело никакого значения. 

Когда возбуждение, вызванное ее приходом, улеглось, Энн, отхлебнув из стакана, спросила:

– Значит, тебя зовут Джим?

– Верно. А нам Эмили много о тебе рассказывала. 

– Что-нибудь лестное, надеюсь?

Временами Энн говорила, словно английская актриса. Как и ее подруга, она любила поболтать:

– Мы работаем в администрации одного магазина. Я веду дела, а Эмили печатает на машинке и все такое. А ты с юга?

Джим кивнул, и Энн, как раньше Эмили, ввернула какое-то южное словечко, отчего все рассмеялись. Потом Эмили и Коллинз встали из-за стола и объявили, что идут танцевать. Джим тоже пригласил Энн, и все четверо направились на танцевальную площадку.

Джим старался не ударить в грязь лицом. Этот вечер был для него так важен. 

Энн прижалась к нему. Ее щека коснулась его. Он почувствовал запах пудры, мыла, духов. Он бросил взгляд на Энн. Глаза у нее были закрыты.

Появились Коллинз и Эмили.

– Эй, Джим! – окликнул его Коллинз.

Энн открыла глаза, и Джим слегка отпрянул от нее.

– Да? – отозвался Джим.

– Эмили приглашает нас к ним домой. У них есть выпивка и радио, так что мы сможем потанцевать там, где не так людно.

– Молодец, Эмили! – оживленно сказала Энн. 

Они вернулись к столику, заплатили по счету, взяли пальто и покинули «Альгамбру».

Хотя ночь была холодной, Джим вспотел из-за выпитого виски. Они остановились у небольшого жилого дома, на одной из боковых улочек. Эмили открыла дверь. Все поднялись на второй этаж по чистой лестнице, застланной дорожкой, и Эмили впустила их в квартиру, состоящую из гостиной, кухоньки и спальни. Дверь в спальню была открыта, и Джим увидел там две одинаковых кровати.

– Вот мы и дома, – объявила Эмили, включая музыку. 

А Энн исчезла на кухне – и тут же появилась с бутылкой виски и четырьмя стаканами.

– Эмили, достань-ка льда, – сказала она. 

Эмили пошла на кухню, за ней – Коллинз. Энн поставила на стол стаканы, Джим топтался рядом. Неловкий, неуверенный в себе.

– Потанцуем? – предложила она. 

Джим попытался держать дистанцию, но она прижалась к нему. Он чувствовал себя неловко. Ему отчаянно хотелось, чтобы от этой музыки, и виски, и этой девушки у него закружилась голова. Чтобы он забыл обо всем. Но он видел только перхоть у нее в волосах. Из кухни донесся смех, затем в гостиную вошли Коллинз и Эмили. Оба они раскраснелись, глаза у Коллинза поблескивали. Эмили поставила на стол вазочку с кубиками льда, а Коллинз – бутылку содовой.

– Давайте-ка выпьем! – предложила Эмили. 

Они дружно выпили, затем Коллинз предложил тост за Эмили, а Эмили в ответ предложила тост за Коллинза. Джим и Энн выпили друг за друга. Джим был уже пьян, в глазах у него все расплывалось. Неожиданно все ему стало казаться таким близким, уютным и знакомым. Он смело обнял Энн, и они бок о бок уселись на кушетку, наблюдая, как танцуют Коллинз и Эмили.

– Ты здорово танцуешь, – сказала Энн. – Наверное, брал уроки? Я-то уроков никаких не брала, но многому научилась у девушек в школе. Я поступила в школу секретарш, и мы часто танцевали. Мне всегда нравились танцы. Там-то я и научилась.

– Ты всегда жила в Сиэтле? – Джим хотел, чтобы она говорила и дальше. 

Она нахмурилась, давая понять, что этот вопрос ей неприятен.

– Да, я всегда жила здесь, но мне это не нравится. Понимаешь, я хочу путешествовать. Мне всегда хотелось путешествовать, вот почему я завидую вам, морячкам. Вы так много путешествуете и так много видите.

– А где бы ты хотела побывать? – Джим обнимал ее, удивляясь собственной смелости. 

Она придвинулась поближе.

– Всюду, – сказала она. – Но больше всего мне хочется увидеть Южную Калифорнию. Я хочу увидеть Голливуд. Я бы хотела и в кино сняться, – сказала она тихим доверительным голосом.

– Многие не прочь, – Джим как-то посмотрел несколько журналов про кино и был поражен, какие трудности приходится преодолевать звездам, чтобы стать звездами. 

– Я знаю, – сказала Энн. – Но я думаю, я не такая, как все. Нет, правда, я думаю, я еще стану знаменитой. Слушай, я, еще когда совсем девчонкой была, ходила в кино и видела Джин Харлоу, и всяких других, но уже тогда знала, что однажды я буду такой же. Но пока вот работаю в канторе, и даже не знаю, когда смогу поехать в Голливуд. Но я когда-нибудь поеду, можешь не сомневаться!

– Ты, я смотрю, честолюбива, да? 

– Что есть, то есть. Представить только, носишь все эти красивые платья, а вокруг усатые мужчины в твидовых костюмах, приглашают тебя во всякие дорогие рестораны. Пальмы растут и всякое такое… – она, приоткрыв рот, вперилась в пустоту перед собой, мечтая об этой другой жизни. 

Джим бормотал что-то утешительное, отмечая про себя, что Коллинз и Эмили исчезли в спальне. Дверь была приоткрыта, и Джим видел, как Коллинз в одних трусах приближается к Эмили, которая лежит совершенно голая на одной из кроватей. Эмили хихикнула. Джим покраснел и отвернулся.

– В чем дело? – Энн прервала свои голливудские грезы. Потом, увидев, что происходит в спальне, захихикала, вторя Эмили.

– Молодость дается только раз! – изрекла она. 

Джим посмотрел на нее и увидел, что глаза у нее горят каким-то бесстыдным светом. То же самое он видел и в глазах Коллинза и Эмили. Но не в глазах Боба. Он почувствовал отвращение. Но Энн, не ведая о его чувствах, вплотную приблизила к нему свое лицо, и он ощутил запах виски.

– Смотри-ка, как им хорошо, – она всем телом прильнула к Джиму, и он слышал лихорадочное биение ее сердца. – Ей-богу, им теперь сладко, – повторила она. – Да, молодость дается только раз, вот что я тебе скажу, – она поцеловала его. 

Это был влажный поцелуй, с участием языка. Джим отстранился. Чувствуя его холодность, она заплакала.

– Я тоже была влюблена, – сказала она, попав пальцем в небо. 

Энн, деланно всхлипывая, сказала, что понимает его чувства и знает, что ведет себя плохо. Но она так одинока, и позаботиться о ней некому, а молодость ведь дается только раз… 

Джим заставил себя поцеловать ее, хотя весь был во власти воспоминаний и полузабытых страхов. Усилием воли он попытался прогнать страх, поселившийся у него в животе. Постепенно им стало овладевать желание. Он испытывал одновременно испуг и удовлетворение. Скоро он будет готов. Но тут Энн внезапно поднялась и весело сказала:

– Я, пожалуй, сниму платье, чтобы оно не помялось, – она пошла в спальню. 

Джим направился за ней, но остановился в дверях, увидев Коллинза и Эмили. Их, по-видимому, ничуть не волновало, смотрят на них или нет. Они были полностью заняты тем сложным действом, в котором двое становятся одним целым. Джим, как зачарованный, смотрел на них. Они издавали примитивные звуки. Их тела извивались безотчетно, независимо от них, совершая ритуал соития. Джим был испуган. Он такого не ожидал! 

Появилась Энн. Обнаженная, демонстрируя ему свои прелести. Джим смотрел на нее остолбенело: он никогда прежде не видел голой женщины. Она пошла к нему навстречу, она протянула к нему руки. Он непроизвольно сделал шаг назад.

– Иди сюда, Джимми, – сказала она, и голос у нее был высокий, неестественный. 

Он возненавидел ее в этот момент. Страстно возненавидел. Он хотел совсем другого.

– Мне надо идти, – сказал Джим. 

Он вышел в гостиную. Она последовала за ним, и он поймал себя на том, что опять смотрит на нее, сравнивая ее с Бобом и ясно видя, что это сравнение не в ее пользу. Теперь ему было наплевать, похож он на других или нет. Он ненавидел эту женщину и ее тело.

– Что случилось? Я что-то сделала не так? 

– Мне надо идти, – больше он ничего не мог сказать. 

Она начала плакать. Он быстро подошел к двери и открыл ее. Уходя, услышал, как Коллинз крикнул Энн:

– Пусть педик идет, меня хватит на двоих.

Джим долго бродил в холодной ночи, спрашивая себя, почему он так позорно провалился, хотя так этого хотел? Он не был тем, кем назвал его Коллинз, он был в этом уверен. И все же почему? В тот момент, когда то, что должно было случиться, было так близко, между ним и девушкой возник образ Боба, отчего предстоящий акт стал для него невозможным и грязным. Что же делать? Он не стал бы изгонять из памяти образ Боба, даже если бы мог. В то же время он сознавал, что ему будет довольно непросто жить в мире мужчин и женщин, не участвуя в этом древнем и необходимом действе для двоих. Может ли он участвовать в нем? Да, решил он. При других обстоятельствах – да. Во всяком случае, то слово, которое Коллинз прокричал ему вслед, к нему не имеет никакого отношения. Этого не может быть! Это слишком чудовищно! Но теперь, когда оно было сказано, он больше не сможет видеть Коллинза. Он уйдет с корабля и направится… Куда? 

Он посмотрел на темную пустую улицу, ища какого-нибудь знака. Прямо перед собой он увидел кинотеатр. Выключенные неоновые лампы сообщали: «Магия вчерашнего дня» с Рональдом Шоу в главной роли». Он подумал о Голливуде, вспомнил, как Энн с тоской в голосе бубнила о кино. Вот то, что ему нужно! Он попадет туда раньше, чем она. Эта маленькая месть доставила ему какое-то странное удовольствие. Он вернулся в отель.

Лысый по-прежнему сидел за своим столом.

– Ты моряк, сразу видно. Сам когда-то был моряком. Но больше уж не хожу в море, это уже не для меня. 

Джим прошел в свой номер и постарался уснуть. Постарался забыть слово, которое бросил ему вслед Коллинз. Вскоре он уснул. И забыл.

1

Отто Шиллинг, блондин с кирпично-красным, испещренным морщинами лицом, был наполовину австрийцем, наполовину поляком. Он работал тренером по теннису в отеле «Гарден» на Беверли-Хиллз.

– Так ты плавал, да? – Отто говорил с жутким акцентом, хотя и прожил в Америке половину жизни.

– Да, сэр, – Джим нервничал, ему необходима была эта работа.

– Когда ты списался с корабля? 

– В прошлом декабре. 

Отто через окно задумчиво окинул взглядом свои владения. Восемь кортов с грунтовым покрытием рядом с бассейном.

– Значит, шесть месяцев назад. И все это время ты провел в Лос-Анджелесе? 

– Да, сэр.

– И кем ты работал?

– В основном в гараже.

– Но ты умеешь играть в теннис, да?

– Да, сэр. Я играл, когда учился в школе.

– Сколько тебе лет?

– Девятнадцать.

– И ты считаешь, что знаешь достаточно, чтобы тут помогать? Например, укрывать корты, подавать мячи, натягивать ракетки? Справишься с этим?

– Да, сэр. Я разговаривал с парнем, который работал здесь до меня, и он рассказал мне, что нужно делать, и я знаю, что справлюсь. 

Отто Шиллинг кивнул:

– Хорошо. Я возьму тебя с испытательным сроком. Тот парень был слишком ленив, так что не ленись. Ты будешь получать двадцать пять долларов в неделю, но тебе за эти деньги придется хорошенько потрудиться. Если ты чего-нибудь стоишь, будешь помогать мне давать уроки тенниса. Может, я тебе позволю и самому давать уроки, если ты хорошо играешь. Ты хорошо играешь? – он посмотрел на Джима широко открытыми голубыми глазами.

– Я хорошо… играл, – сказал Джим, стараясь, чтобы его ответ звучал одновременно и скромно, и убедительно. 

Отто одобрительно кивнул. Он не одобрял американскую приверженность к скромности. Когда он был чемпионом Австрии, многие говорили, что он зазнайка. А почему бы ему и не зазнаваться? Он был великий игрок.

– Жить будешь в отеле, – сказал Отто напоследок. – А сейчас иди к мистеру Киркленду, управляющему, я ему позвоню. Начнешь завтра в семь тридцать утра. Я тебе скажу, что делать. Может, сыграю с тобой, посмотрю, выйдет ли из тебя толк. А теперь можешь идти. 

Джим поблагодарил и вышел. Справа от него находился большой бассейн с искусственным пляжем. На пляже, под зонтиками сидели состоятельные мужчины и женщины, а фотограф, похожий на злодея, снимал группу молоденьких девушек. Может, это кинозвезды, подумал Джим. А если кинозвезды, то кто из них? Они были как близнецы, белозубые, с выбеленными волосами, стройные, загорелые. Он никого не распознал.

Джим поднялся по лестнице в отель. Большое, бестолково построенное здание, покрытое белой штукатуркой и окруженное пальмами. После шести месяцев неудобных меблированных комнат его грела уже одна только мысль о том, что он будет здесь жить, пусть даже временно. Он уже привык к бродячей жизни и к своему положению в ней в качестве временного постояльца. Он считал само собой разумеющимся, что его скитания закончатся, только когда он найдет Боба. И тогда они как-нибудь организуют совместную жизнь, хотя о том, что это будет за жизнь, у него было довольно смутное представление. Между тем, он брался за работу, которую удавалось найти, и жил счастливо в настоящем. Если не считать воспоминаний о золотистом теле Боба на берегу реки в тот солнечный день, у него не было прошлого. Отец почти стерся из памяти, мать тоже, оба серые, бесформенные… А самым темным и туманным было воспоминание о море. Забылось все, кроме Коллинза и двух девушек в Сиэтле. Только тот вечер и запечатлелся в его памяти.

Поднимаясь в отель по ступенькам лестницы, он заставлял себя не думать об этом. Кабинет мистера Киркленда был большим и выглядел современно, он казался гораздо шикарней и дороже, чем был на самом деле. Мистер Киркленд соответствовал своему кабинету. Это был невысокий человек, и, вполне возможно, звали его вовсе не Киркленд. Он говорил с британским акцентом, держался просто, но изыскано. Под стать была и одежда, кроме разве что перстня, украшавшего мизинец на его левой руке, – свидетельства недавнего возвышения и неожиданного богатства.

– Уиллард? – голос у него был резкий.

– Да, сэр. Меня к вам послал мистер Шиллинг.

– Насколько я понял, ты будешь мячи подносить, – по интонации мистера Киркленда можно было подумать, что речь идет о президентстве или о чем-нибудь в этом роде.

– В этом качестве ты будешь получать двадцать пять долларов в неделю, но, я надеюсь, за эти деньги ты будешь трудиться в поте лица своего. 

Джим распознал заученную речь. 

– Мы все в этом отеле привыкли считать себя одной семьей, в которой у каждого есть свои обязанности, начиная с меня, – он строго улыбнулся, – и до самых низов, – он посмотрел на Джима. – Начнешь работать завтра с утра. Я полагаю, ты отдал свои рекомендательные письма мистеру Шиллингу? Попроси старшую горничную в крыле для прислуги, пусть покажет тебе твою комнату, – кивком головы мистер Киркленд дал понять, что разговор закончен, и Джим вышел из кабинета. 

В отеле был просторный вестибюль с мраморными колоннами, которые словно бы поддерживали потолок, украшенный ромбовидными горельефами. На полу лежал ярко-красный ковер. Портье за фанерной стойкой, отделанной под красное дерево, с дежурными улыбками встречали гостей. Коридорные в ливреях сидели на скамье напротив входа, ожидая распоряжений – либо багаж поднести, либо по поручению сбегать. 

В вестибюле обычно было много народу, кто-то приезжал, кто-то уезжал. Джима это великолепие подавляло, а скучающие коридорные показались бесконечно важными. Может быть, настанет день, и для него все это станет вполне обыденным. Джим, стесняясь своего потрепанного чемодана, пересек вестибюль. Он подошел к одному из коридорных и неуверенно спросил:

– Как пройти во флигель для персонала?

Парень скучающе посмотрел на Джима, потом зевнул и потянулся:

– Пойдем, покажу, – сказал он. 

Из вестибюля они прошли в знаменитый тропический сад, который и дал отелю название. («Гарден» в переводе с английского означает «Сад»). Пораженный великолепием красок, Джим следовал за своим проводником по этим искусственным джунглям.

– Ты кем работаешь? 

Джим ответил. 

– Ааа, внешняя прислуга. А сам ты откуда? 

Джим решил произвести впечатление:

– Да так, ниоткуда, я плавал. 

В вопросе парня прозвучали уважительные интонации:

– В море? А в каком именно? 

Джим как можно небрежнее сказал:

– Всюду. В Карибском море, и в Беринговом море, и в Тихом океане. Короче, везде.

– Да ну?! А что здесь делаешь?

Джим пожал плечами:

– Убиваю время, что же еще. 

Коридорный кивнул и задумчиво почесал один из своих многочисленных прыщей. 

Джиму отвели маленькую комнатку, выходившую окнами на автостоянку. Горничная оказалась приятной женщиной, а коридорный пообещал показать ему все ходы-выходы. Слава богу, теперь у него было свое местечко в этом мире «других».

Сентябрь в Южной Калифорнии почти ничем не отличался от всех других месяцев. Стояла ясная солнечная погода без дождя. Газеты писали, что в Европе идет война, но Джим так и не понял, в чем там собственно дело. Был какой-то тип – немец по фамилии Гитлер. У него были усы, и его постоянно передразнивали комики. На каждой вечеринке кто-нибудь непременно пародировал Гитлера, как тот произносит речь. Был еще и какой-то англичанин с усами попышнее, и, конечно, Муссолини, но тот вроде вообще не воевал. Какое-то время вокруг всех этих событий стояла шумиха, и дня не проходило, чтобы газеты об этом не писали. Но Джим к концу сентября потерял к войне всякий интерес. К тому же у него не было ни одной свободной минуты. Он обучал игре в теннис богатых мужчин и женщин, которые тоже не проявляли никакого интереса к войне. Джим понравился Шиллингу, который, сыграв с ним несколько партий, разрешил ему давать уроки. Он даже уговаривал Джима участвовать в турнирах, но Джим был вполне удовлетворен своим положением и не хотел ничего менять. Он жил без напряжения, легко. Прибавил в весе, мускулы налились. Он был популярен среди посетителей корта, особенно среди молодых девушек, останавливавшихся в отеле. Они флиртовали с ним, а он всегда реагировал вежливо, хотя и уклончиво, отчего его находили не только красивым, но и чувственным.

Джим привык к постоянному присутствию знаменитых актеров и актрис, приезжавших играть в теннис или загорать у бассейна. Одна блестящая старая актриса (ей было почти сорок) ежедневно брала у Джима уроки, грязно ругаясь всякий раз, когда удар ей не удавался. Она из всех производила на Джима самое большое впечатление. 

У Джима стали завязываться собственные отношения с людьми. Коридорные несколько раз приглашали его на вечеринки. Большинство из них мечтало стать киноактерами, чем и объяснялся тот несколько отстраненный вид, с каким они выполняли свои обязанности в отеле. Некоторые из них просто влюбились в Джима, потому что он вовсе не мечтал стать актером, к тому же он, казалось, искренне восхищался ими. 

У Джима был кое-какой опыт общения с людьми, и все же новые знакомые удивляли его. Они вели какие-то непонятные разговоры, а глазами все время что-то искали. С посторонними они чувствовали себя не в своей тарелке и ссорились друг с другом. Объединяло их одно: желание ошеломлять своей роскошью других, жить всегда на широкую ногу и никогда не умирать. У них было много богатых друзей, устраивавших вечеринки, на которые собирались в основном женщины средних лет, вдовы или разведенные, и тучные мужчины, становившиеся особенно невыносимыми в пьяном виде. Эти женщины обожали Джима, они часто говорили ему, что он настоящий мужчина и ничуть не похож на других. Что уж они там имели под этим в виду! Тучные мужчины тоже были с ним любезны, но, поскольку он, по своей наивности, никак не реагировал на их намеки и предложения, они оставили его в покое. 

Отто Шиллинг предостерегал Джима от дружбы с коридорными. Он говорил, что поскольку эти ребята – не обычные молодые люди, то они и его испортят. Рассказывая про все эти дела Джиму, Отто входил в раж. А тот изображал такое потрясение, просто шок: он и в самом деле был удивлен, что Отто так до конца и не объяснил ему, что же он имеет в виду. Осознав, что есть мужчины, которые и вправду любят других мужчин, Джим прошел через несколько этапов. Его первой реакцией было отвращение и беспокойство. Он тщательно разглядывал каждого встреченного: не он ли? 

Через некоторое время он научился узнавать наиболее явных из них по застенчивым, скупым движениям, в особенности – по манере держать неподвижно шею и плечи при ходьбе. 

Через некоторое время, когда молодые люди попривыкли к Джиму, они стали с ним гораздо откровеннее. Один из них даже попытался соблазнить Джима. Джим зло и резко послал его куда подальше. Однако продолжал посещать их вечеринки, хотя бы только для того, чтобы не отказывать себе в удовольствии еще раз ответить нет. 

Однажды вечером, когда Джим заканчивал принимать душ, в теннисный домик зашел коридорный по имени Липер. Заглянув в душевую, он сказал:

– Привет, Джим!

Джим смыл с глаз мыльную пену. 

– Привет, – ответил он.

Хотя Липер был одним из тех, кому Джим отказал, но они оставались приятелями.

– Хочешь сегодня пойти на вечеринку? 

– К кому?

Джим выключил душ, взял полотенце и вышел в раздевалку. Вытираясь, он чувствовал, что Липер с вполне определенным интересом разглядывает его тело. Джима это скорее забавляло, чем раздражало.

– К Рональду Шоу, на Беверли.

Джим удивился. 

– К актеру?

– К тому самому. Говорят, он такой душка, – Липер сделал женственный жест. – Он попросил одного из моих друзей привести с собой молодых красавчиков, и я сразу подумал о тебе. Не исключено, что ты там будешь единственным парнем без задних мыслей, но кто знает, может, там и девицы будут – такие, рыжеволосые, с челками. 

Джима без всяких на то оснований считали большим любителем рыжеволосых девиц. 

Джим одевался, а Липер продолжал беззаботно болтать о Рональде Шоу: 

– Попасть в дом к Шоу – это тебе не кот начихал. Он самая что ни на есть настоящая звезда, и все женщины от него просто без ума. Думаешь, вранье? Так вот, когда я снимался с ним на «Метро Голдвин»… – как большинство коридорных, Липер подрабатывал статистом на съемках, и поэтому часто говорил о звездах, с которыми он «снимался». – Так вот, эти девчонки-скауты пришли, чтобы вручить ему какой-то там приз, а он и говорит: «Собери-ка этих угреватых пигалиц и разложи бок о бок на съемочной площадке». И, конечно, они покрыли всю площадку, точно как в тот раз, когда тот моряк из Пендлтона свернул ему челюсть в баре Санта-Моники. Нет, я тебе говорю, Рональд Шоу – это что-то.

– Он, кажется, еще совсем молодой? – спросил Джим, перед зеркалом расчесывая на пробор свои влажные волосы. 

– Лет тридцать, может. Про таких ребят никогда точно не скажешь. Да, тебе лучше знать заранее, что он к тебе будет подруливать, а ты, конечно, не станешь возражать. 

– Пусть попробует! – Джим улыбнулся себе в зеркале, зная, что с таким загорелым лицом он похож на красавца-пирата. – Разумеется, я приду, – сказал он, готовый к приключению.

2

В свои тридцать пять Рональд Шоу был удивительно красив. Черты его лица были невероятно стандартными, что парадоксальным образом и делало его внешность уникальной. Темные курчавые волосы обрамляли его классический низкий лоб, придавая его лицу выражение, за которое поклонники называли его «озорник», а ненавистники – «неандерталец». Благодаря светло-голубым глазам он казался типичным «черным ирландцем», такой тип чаще всего встречается среди евреев. Его настоящее имя было Джордж Коэн. Одно время он считал, что может получить кой-какие выгоды, если его будут принимать за Джорджа М. Коэна (знаменитого композитора, исполнителя и актера), но оказалось, что это ничего ему не дает, и тогда Джордж Коэн превратился в Рональда Шоу – красивого, страстного молодого ирландца, чьи фильмы приносили деньги. Джордж Коэн из Балтимора прежде был очень беден, но теперь, когда Рональд Шоу был богат, и тот, и другой были исполнены решимости никогда не возвращаться в нищету. О низостях Шоу ходили легенды, правда, это никак не трогало его мать, которая по-прежнему жила в Балтиморе. Все, кто читал журналы о кино, знали, что мать – его «лучшая подружка» и единственная причина, по которой он до сих пор ходит в холостяках, что отвечало истинному положению дел – спросите любого фрейдиста. 

Хотя Шоу вот уже пять лет был звездой, собственным домом в Голливуде он так и не обзавелся. Он предпочитал снимать огромные безликие дома, где за толстыми стенами с тщательно продуманной сигнализацией устраивал вечеринки для молодых людей. Он был по-своему осторожен, но все гомосексуалисты знали, что он – один из них. Естественно, и о других актерах ходили подобные слухи, но если даже у самых рьяных апологетов Сократова греха оставались еще какие-то сомнения относительно остальных, то с Шоу все было ясно. В великом братстве гомосексуалистов его имя всегда называлось с гордостью, завистью, вожделением. К счастью, американские женщины оставались в этом смысле в полном неведении и Шоу был для них объектом любовных фантазий, пусть и недостижимым, но таким необходимым – этакий плейбой с рекламных щитов, увеличенный в десятки раз на экранах.

Рональд Шоу добился успеха, а поскольку ничто человеческое было ему не чуждо, он пришел к выводу, что общепринятые отношения между людьми оставляют желать лучшего. Сексуальных партнеров он себе выбирал, руководствуясь соображениями физической красоты и «крутой» мужественности. 

Каждый его роман начинался так, словно вновь совершалось сотворение мира, и длился меньше, чем требовалось Создателю на сотворение тверди небесной. Никто не задерживался у Шоу надолго. Если кто-то из мальчиков влюблялся в него – и пренебрегал легендой, – Шоу чувствовал себя оскорбленным и в опасности; если же какой-то из любовников продолжал восхищаться им, Шоу это надоедало. Шоу был счастлив, и если бы ему в детстве не говорили о романтической любви, то ему бы и в голову не пришло относиться к совокуплениям серьезно. 

Джим был ошеломлен великолепием дома, в котором жил Рональд Шоу. Художник-декоратор выполнял работу бесплатно, но, к несчастью, их роман закончился раньше, чем он успел сделать спальни. Но первый этаж удался ему на славу: буйное испанское барокко в громадной гостиной, из окон которой открывался вид на сверкающий огнями Лос-Анджелес. Над камином, напоминавшим вход в пещеру, висел портрет Рональда Шоу, размерами в два раза превосходивший оригинал, который стоял в центре комнаты и регулировал ход вечеринки. 

Странное это было сборище. Начать с того, что мужчин здесь было втрое больше, чем женщин. Джим узнал несколько второстепенных актеров – конкурентов Рональда Шоу не приглашали. Женщины выглядели элегантно, все с высокими голосами, в драгоценностях и шляпах с перьями. Они не были лесбиянками, как заверил Джима всезнающий Липер, просто эти дамы перешагнули тот возрастной порог, за которым трудно привлекать нормальных мужчин, а внимания жаждали по-прежнему, и поэтому теперь оказались в мире парикмахеров и кутюрье. Здесь они могли сплетничать, изображать страсти и спасаться если не от отчаяния, то хоть от скуки.

– Ну что, класс? – прошептал Липер, в своем благоговейном восхищении, забыв о роли умудренного жизнью проводника.

Джим кивнул:

– А где Рональд Шоу? 

Липер указал на центр комнаты. Поначалу Джим был разочарован: Шоу оказался ниже, чем он ожидал. Но он был красив – с этим не поспоришь. Он выделялся среди других темным костюмом, который придавал вес его стройной фигуре. В этот момент вокруг него стояли одни женщины. Молодые люди предпочитали не высовываться, держались и ждали. 

– Тебе нужно с ним познакомиться, – сказал Липер. 

Они подошли к группке женщин и дождались, когда Рональд Шоу закончит рассказывать какую-то историю. Когда за этим последовал взрыв громкого смеха, Липер торопливо сказал:

– Мистер Шоу, вы меня помните? – Шоу посмотрел на него отсутствующим взглядом, но Липер продолжал говорить: 

– Мистер Риджли просил меня прийти к вам, а я привел моего друга, Джима Уилларда. Он очень хочет познакомиться с вами. 

Рональд Шоу улыбнулся Джиму:

– Здравствуйте, – его рука была жесткой и холодной.

– Вы… мне очень нравитесь в кино… – к ужасу Липера, сказал Джим. 

Это считалось недопустимо дурным тоном. В присутствии звезд полагалось вести себя так, словно это простые смертные. 

Но восхищение никогда не обижало Рональда Шоу. Он улыбнулся, сверкнув белыми зубами:

– Очень мило с вашей стороны. Давайте выпьем. 

Шоу легко выбрался из кружка женщин, и они вдвоем проследовали в дальний конец комнаты. 

Джим смутился, чувствуя на себе столько взглядов. Но Шоу был абсолютно в своей тарелке; он остановил официанта и взял с подноса бокал.

– Надеюсь, вы пьете мартини?

– Я вообще-то не пью.

– Я тоже, – Шоу говорил тихим, доверительным голосом, словно ошарашенный Джим был единственным человеком в мире, чьего общества он искал и чьим мнением интересовался. И хотя вопросы он задавал самые традиционные, благодаря теплоте его голоса обычные фразы приобретали глубокий смысл, даже некую фатальность. 

– Вы актер? – спросил Шоу.

Джим сказал, кто он такой. Шоу улыбнулся:

– Спортсмен! Ну и ну, такой молодой – и уже тренер.

Они стояли у одного из больших окон. Уголком глаза Джим заметил, что приглашенные готовятся вернуть Шоу в свой круг. Шоу тоже это почувствовал.

– Так как вас зовут? 

Джим ответил.

– Вы должны, – сказал Шоу задумчиво глядя в окно на город, – обязательно заглянуть ко мне как-нибудь. Когда у вас будет время?

– Я не работаю в четверг вечером, – сказал Джим, удивляясь тому, с какой быстротой дал он ответ.

– Тогда заглядывайте в четверг. Если я еще буду на съемках, можете поплавать в бассейне, пока я не вернусь. Обычно я заканчиваю в пять.

– С удовольствием, – Джим почувствовал, как его живот сжался от страха и ожидания.

– Значит, до четверга, – Рональд Шоу надменно-вежливо кивнул, рассчитывая этим жестом ввести в заблуждение своих гостей и разрешая молодым людям окружить его. 

К Джиму подошел Липер.

– Ну, ты прошел, – его глаза лихорадочно блестели. – Он на тебя клюнул, как…

– Заткнись! – Джим сердито отвернулся.

– Да ладно тебе! Ты его зацепил. Это все видели. Они хотят знать, кто ты. Я им говорю, что ты совсем без задних мыслей, а у них все равно слюнки текут. У тебя такой успех, посмотри, все на тебя пялятся.

Джим огляделся, но не увидел, чтобы на него кто-нибудь пялился. 

– Так о чем с тобой говорил Шоу? 

– Ни о чем.

– Ну, конечно. Я тебе советую с ним не кобениться, он для тебя может многое сделать. 

– Извини, но я не собираюсь с ним сожительствовать, и ни с кем другим.

Липер посмотрел на Джима с неподдельным изумлением:

– Ну, хорошо, пусть ты не педик, но случай-то какой исключительный. Да многие о такой возможности всю жизнь мечтают! Ты из него можешь выудить целое состояние.

Джим рассмеялся и отошел. Он старался делать вид, что весел и раскован, но не чувствовал ни того, ни другого. Скоро ему предстоит принять решение. В четверг, если быть точным. Что делать? Джим с трудом сдерживал обуревавшие его чувства, сердце его колотилось. 

Когда пришло время прощаться, Шоу улыбнулся и подмигнул ему. Джим, покраснев, отвернулся. Пока они добирались на автобусе домой, он не сказал Липеру ни единого слова.

3

Вся эротическая жизнь Джима Уилларда проходила исключительно в мечтах. До того дня, который он провел с Бобом на берегу Потомака, он мечтал о женщинах так же часто, как и о мужчинах, и ему казалось, что между ними нет особой разницы. Но с того летнего дня Боб сделался постоянным героем его любовных фантазий, и девушки больше не нарушали эту совершенную мужскую идиллию. Он сознавал, что его мечты не похожи на мечты других мужчин. Но в то же время он никак не связывал то, чем занимались они с Бобом, с тем, чем занимались его новые знакомые. Многие из них вели себя как женщины. Часто, побывав в их обществе, он изучал себя в зеркале – нет ли каких-либо женских черт в его внешности или в манерах, и всегда с видимым облегчением отмечал: нет. В конце концов он решил, что он единственный в своем роде. Ведь только он сделал то, что он сделал, только он чувствовал то, что он чувствовал. Даже изящные длинноволосые молодые люди и те признавали, что он, вероятно, не из их числа. И женщины по-прежнему жаждали его любви и, когда он не оправдывал их ожиданий – он сам до конца не понимал почему, они считали, что это их вина, не его. Никто не подозревал, что каждую ночь он мечтает о высоком парне, с которым он был на речном берегу. И все же, узнавая мир Липера, он все больше попадал под очарование тех любовных историй, что они рассказывали друг о друге. 

Он хотел слушать еще и еще, хотя бы ради того, чтобы лишний раз почувствовать, насколько то, что так естественно и прекрасно для него, может быть опохаблено этими странными женоподобными существами.

Джим отправился к Рональду Шоу, пребывая в неуверенности, и то, чего он побаивался, случилось. Находясь под впечатлением славы Шоу и его физической красоты, он дал себя соблазнить. Само действо было ему знакомо, только на этот раз в пассивной роли выступил он, робея взять на себя активную. В случае с Бобом инициатива принадлежала ему, но то был другой случай и время — более важное.

Их роман начался. Шоу был влюблен или, по крайней мере, говорил о любви, о том, как они проведут остаток жизни вместе. «Как те два древних грека… Ну, ты их знаешь – Ахилл и кто-то там еще, знаменитые любовники».

Конечно, они не афишировали свою связь. Голливуд – безжалостная гора, и им нужно было быть чрезвычайно осмотрительными. Но те, кто о них знал, поклонялись им, этой блистательной паре, которая за оштукатуренными стенами дома на Малхолланд-Драйв воплотила в жизнь юношескую мечту. Хотя Джиму и льстили заверения Шоу в любви к нему, однако тело Рональда ничуть его не возбуждало. Все в Джиме странным образом протестовало против прикосновения к телу зрелого мужчины, видимо, только сверстники притягивали его. Только закрыв глаза, испытывал он наслаждение, потому что тогда перед ним возникал Боб. Но так или иначе он начался – этот роман, а точнее связь, как сказали бы те, кто ходил к психоаналитику. Джим испытывал совершенно новые и не самые приятные ощущения. 

Первое столкновение с миром произошло, когда Джим сообщил Отто Шиллингу, что собирается уйти. Шиллинг был удивлен. 

– Я не понимаю, – сказал он, – я просто не понимаю, почему ты хочешь уйти. Тебе пообещали больше в другом месте?

Джим кивнул. 

Шиллинг посмотрел на него проницательным взглядом:

– Где? Кто?

Джим чувствовал себя неловко под его взглядом:

– Рональд Шоу, киноактер, и его друзья.

Он неопределенно добавил:

– Они хотят, чтобы я давал им уроки тенниса на их кортах, и я согласился.

– А где ты будешь жить?

Джим чувствовал, как по его спине течет пот:

– У Рональда Шоу.

Шиллинг угрюмо кивнул, и Джим отругал себя за то, что не соврал. Про Шоу знали все. Ему было стыдно.

– Не думал, что и ты такой… – медленно проговорил Отто Шиллинг. – Мне жаль тебя, парень. Нет ничего плохого, чтобы встречаться с человеком вроде Рональда Шоу, нет ничего плохого, если ты и сам такой, но быть мальчиком на содержании – вот это плохо.

Джим тыльной стороной ладони отер лоб.

– Мне нужно еще что-нибудь сделать до ухода? – спросил он.

– Нет, – устало сказал Шиллинг, – скажи мистеру Киркленду, что уходишь. Это все.

Он отвернулся.

Потрясенный Джим вернулся в свою комнату и начал собираться. Появился Липер.

– Поздравляю! – воскликнул он. – Новичкам всегда везет, тут уж ничего не поделаешь.

– Ты это о чем? – Джим в ярости собирал вещи.

– Да брось, все только и говорят, что ты будешь жить с Рональдом Шоу. Ну и как он?

– Не знаю.

Джим чувствовал, как рушится фасад благопристойности, за которым он жил.

– И кем ты будешь у него, поваром?

– Я буду учить его теннису, – Джим и сам чувствовал всю нелепость своих слов. 

Липер презрительно хмыкнул, но Джим упорно цеплялся за свою историю, расписывал, как Шоу будет платить ему пятьдесят долларов в неделю, что было правдой.

– Приглашай меня время от времени, – сказал Липер, когда Джим кончил собираться, – мы могли бы играть в паре.

Джим только сверкнул глазами. Одно только удивляло его: считая его гетеросексуалом, Липер не видел ничего предосудительного в том, что нормальный парень соглашается жить со знаменитым актером. В том мире, к которому принадлежал Липер, все мужчины были шлюхами, а все шлюхи – бисексуалами.

Когда Джим приехал, Шоу сидел у бассейна. Бассейн напоминал пупок в центре выстланной красным кирпичом площадки, по краям которой стояли две раздевалки, похожие на башенки средневекового замка. Шоу, увидев Джима, махнул ему рукой.

– Ну как, все сошло гладко?

В его сочном голосе прозвучала насмешка.

– Сошло. Я сказал Шиллингу, что буду обучать тебя и твоих друзей игре в теннис.

– Как? Ты упомянул мое имя?

– Да. Жаль, извини, но он точно знал, что происходит. Он почти ничего не сказал, но меня словно вываляли в грязи.

Шоу вздохнул:

– Понять не могу, откуда всем столько известно обо мне? Черт знает что такое.

Как и большинство гомосексуалистов, Шоу удивлялся тому, что кто-то видит его настоящее лицо.

– Наверное, потому что у меня столько завистников, – в голосе его звучала горечь пополам с гордостью, – потому что каждая собака знает, кто я. Они считают, что если я зарабатываю много денег, то я уже на седьмом небе от счастья. Это приводит их в негодование, но не имеет никакого отношения к действительности. Забавно, а? Я получил все, что хотел, но я не… Если бы ты знал, как это ужасно, когда рядом с тобой нет близкого человека. Я пытался уговорить маму переехать ко мне, но она не хочет покидать Балтимор. И вот теперь я прозябаю в одиночестве. Точнее, прозябал до сегодняшнего дня.

Он ослепительно улыбнулся.

Джим, превозмогая себя, тоже улыбнулся. Он не мог не думать, что у этого человека действительно есть все, и если он до сих пор один, то в этом, несомненно, виноват только он.

Джим расстегнул рубашку. День стоял жаркий, и солнце приятно согревало. Он сел и замолчал, стараясь не думать о печальной жизни Рональда Шоу. Но отрешиться от Шоу было затруднительно.

– Знаешь, – сказал он, – я еще никого не встречал вроде тебя, такого естественного и совершенно бескорыстного. А еще я не думаю, что тебя можно заставить делать то, что ты не хочешь делать. Ты другой породы.

Джиму было приятно это слышать. К нему сразу же вернулась вера в собственную мужскую силу. 

Шоу улыбнулся:

– Но я рад, что все так получилось.

Джим тоже улыбнулся:

– И я рад.

– Я ненавижу всех этих вшивых «королев». (На языке гомосексуалистов «королева» – означает «пассивный гомосексуалист».)

Шоу приподнял одно плечо, и сделал забавно-женский жест, вздрогнув всем телом, одним движением пародируя целое племя.

– Некоторые из них – хорошие ребята, – сказал Джим.

– Я говорю о них не как о людях, – сказал Шоу. – Я сейчас говорю о сексе. Если мужчине нравятся мужчины, то он хочет мужчину. А если ему нравятся женщины, то он хочет женщину. Но кому нужен гомик, который ни то, и ни другое?! Для меня это загадка.

Шоу зевнул.

– Может, мне нужно пройти курс у психоаналитика?

– Зачем?

Шоу критически осматривал свои бицепсы. От его внешности зависели его доходы.

– Не знаю. Иногда я… – он не закончил свою мысль, уронил руки. – Они мошенники, все как один. Говорят тебе то, что ты и без них давно знаешь. Единственное, что имеет значение, – это сила, ты должен быть сильным в этом мире, как говорила мама, и она была права. Вот почему я стал тем, чем я стал. Потому что я сильный, и не жалею себя.

Страстность этой речи произвела на Джима впечатление. Кроме того, она напомнила ему и о его положении.

– Да, тебе повезло, что ты сильный, – сказал он. – У тебя есть талант, ты знал, чего ты хочешь. А как быть со мной? Я всего лишь теннисист чуть выше среднего, и что делать мне? Сила не поможет мне играть лучше, чем я уже играю.

Шоу посмотрел на Джима. По его выражению было видно, что он думает.

– Н-ну, я не знаю… – его красивые глаза устремились в никуда. – А ты… не хотел бы стать актером?

Джим пожал плечами:

– Я? С какой стати?

– Понимаешь, это даже не честолюбие. Этого нужно хотеть до боли во всем теле!

И Шоу начал монолог, который нравился ему больше всего – хронику его собственного восхождения, в котором ему никто не помогал, кроме мамы. Шоу, не страдавший от недостатка себялюбия, был доволен этой речью, а Джим не возражал получить местечко хотя бы и на самом краешке этого всеобъемлющего чувства. Джим принял Шоу полностью и безоговорочно. В конечном счете, эта связь для него была лишь временной остановкой на долгом пути с конечной станцией по имени «Боб».

Когда Шоу закончил свой гимн целеустремленности, Джим восхищенно и почти без фальши сказал:

– Пожалуй, у меня этого нет… Нет ничего, что я бы хотел так сильно.

Шоу гладил пальцами вертикальную полоску волос на своей груди.

– Устроить тебя статистом? Нет проблем, а там посмотрим.

– Посмотрим, – Джим встал и потянулся. 

Шоу смотрел на него, довольный и возбужденный.

– А теперь надевай плавки, – сказал он, и повел Джима к башенке.

4

Два месяца прошли мирно. Джим наслаждался жизнью в огромном доме, комнаты которого были похожи на съемочные площадки. Когда Шоу бывал занят на киностудии, Джим играл в теннис с его многочисленными знакомыми и приятелями, которые приходили взглянуть на нового любовника Рональда. А заодно и отработать удар слева.

Джим был приятно удивлен, когда обнаружил, что стал в некотором роде знаменитостью, по крайней мере, в этом мирке, и тот интерес, который к нему проявляли, был своего рода компенсацией за стыд, что он испытал с Шиллингом. 

Джиму нравились вечеринки у Шоу, он быстро нашел в них свое место. Он научился разбираться в алкоголе, делать коктейли и деликатно расчищать площадку, когда Шоу намеревался рассказать какую-нибудь историю. На Джима эти шикарно одетые люди производили впечатление. Они много пили и без конца рассказывали о своей сексуальной жизни. Он наслаждался их грубой прямолинейностью, которая в то же время и шокировала его. Они ничего не боялись, по крайней мере здесь, за высокими стенами особняка Рональда Шоу.

Джим вскоре обнаружил, что Шоу был не только приятным собеседником, но и – что было гораздо важнее – источником полезной информации. Он показал ему тайный Голливуд, где все ведущие актеры были гомосексуалистами, а немногие негомосексуалисты находились под постоянным наблюдением. 

Многие женщины выступали в роли своего рода двора в этом королевстве однополой любви, и их часто приглашали в качестве свиты, когда нужно было появляться на публике. Называли их «бороды». Однако на на них не всегда можно было положиться. Однажды одна из такой свиты напилась, и полезла к Шоу с ласками, а когда он ее оттолкнул, стала поливать грязью всех присутствующих. Женщину увели, и с тех пор больше ее никто не видел.

В целях поддержания своего имиджа Шоу регулярно появлялся в ночных клубах в сопровождении девушек, нередко начинающих актрис. Он делал это ради директора студии, нервного предпринимателя, который пребывал в постоянном страхе, что скандал может поставить точку в карьере самой его дорогой собственности.

Джиму нравился Рональд Шоу. Правда, Джим не верил ему, когда тот ночью говорил о своей любви. Начать с того, что эти речи произносились с такой легкостью, что даже неопытный Джим раскусил актерскую игру. Но Джима это мало волновало. Он не был влюблен в Шоу, и не притворялся влюбленным. Да и сама мысль о любви к мужчине казалась ему смешной и неестественной. В лучшем случае мужчина может найти родную душу, близнеца, как это было у него с Бобом. Но такое случалось крайне редко, и не имело отношения к тому, что происходило с ним теперь.

Однажды Шоу взял Джима на киностудию. Как правило, они никогда не появлялись в обществе вдвоем, но тут Шоу решил, что пора показать Джиму свою работу. 

Все огромное пространство киностудии было вместилищем для белых тон-ателье, напоминающих гигантские гаражи. На въезде Шоу почтительно приветствовал охранник, а стайка девушек, узнав его, принялась вопить и размахивать перед ним альбомами для автографов. За воротами начинался совершенно другой мир, в котором обитали статисты в костюмах, администраторы, техники, рабочие. Здесь одновременно снималось двадцать фильмов – только это здесь и имело значение.

Они припарковались перед бунгало, вокруг которого цвели розы.

– Моя костюмерная.

Шоу уже принимал деловой вид.

Внутри бунгало, растянувшись на диване, лежал маленький лысый человечек.

– Бэби, ты опаздываешь! Я пришел полчаса назад, как договаривались, и уже просмотрел «Вэрайети», «Репортер», и даже сценарий прочитал.

– Извини, Сай.

Шоу представил Джима человеку на диване.

– Сай, режиссер моей картины.

– Вот, значит, как ты называешь то, что я делаю в этом жалком городишке! – застонал Сай. – Зачем я вообще уехал из Нью-Йорка, почему не остался в театре?!

– Потому что они там тебя больше не хотят, бэби, – ухмыльнулся Шоу, снимая пиджак.

– Нет, вы только посмотрите на него! Око за око! Ты – худший актер Америки! – Сай повернулся к Джиму. – У него ведь нет ничего, кроме этой ослепительной улыбки и бесстыдного торса.

– Завидуешь, бэби? 

Шоу разделся до трусов и поигрывал мускулами своего знаменитого торса. Сай застонал от отвращения и закрыл глаза.

– Это невыносимо, – он указал на дверь. – Одевайся, гример ждет тебя с семи часов.

 Шоу вошел в соседнюю комнату, оставив дверь открытой.

– Что у нас на сегодня?

– Новая сцена, вот что. Сценаристы работали над ней всю ночь, они написали эту замечательную новую сцену на обратной стороне меню «Коттон-клуба», тебе понравится.

– Я там воплощение мужественности?

– А как же иначе?! Ты само бесстрашие, узкий сфинктер, все как надо.

– Узкий что?

– Я тебе вот что скажу: если бы хоть один из вас, балбесов, получил надлежащее образование, то это был бы конец американской мечты. Ты согласен, бэби? – Сай посмотрел на Джима проницательным глазом.

– Точно, – сказал Джим.

– Точно, – передразнил его Сай. – Господи, что я здесь делаю? – сказал он, глядя в потолок.

– Зарабатываешь пятнадцать сотен в неделю, вот что, – раздался из соседней комнаты голос Шоу. – Для хорошего режиссера это мелочь, но для тебя…

– Вот награда за мой приезд, чтобы помочь тебе сыграть критическую сцену, иначе ты не будешь знать, что делать, встретившись с главным злодеем. Да, вот моя награда! А ты, как всегда будешь повторять текст за суфлером и слепишь для американских киноманов еще одну доходную безделушку… Вы, наверное, тоже хотите стать актером? – проницательный взгляд Сая снова обратился на Джима.

– Понимаете…

– Конечно, понимаю! Разве есть в этом мире другое место, где парень без мозгов и таланта запросто может стать богатым и знаменитым? А все потому…

В этот момент вошел Шоу в костюме восемнадцатого века.

– А все потому, что я – секс-символ, – сказал он, счастливо улыбаясь. – Посмотри на эти ноги, бэби! Слюнки текут?

Шоу с нежностью похлопал себя по мускулистому бедру.

– Вот, чего они жаждут, сидя в кинозале. И у меня оно есть.

– Владей, бога ради.

Джим никогда еще не видел ни одного актера в полном гриме. Он был совершенно поражен происшедшей с Шоу переменой. Это был совсем не тот человек, которого он знал, а кто-то другой – роскошный незнакомец. 

Шоу как всегда прекрасно чувствовал, какое впечатление производит. Он заговорщицки улыбнулся Джиму.

– Что это за картина? – спросил Джим.

– Дерьмо, – тихо произнес Сай.

– Развлечение для народа, – сказал Шоу. – Оно соберет четыре миллиона. Римейк классического романа Дюма-сына, – добавил он отрепетированным тоном, каким дают интервью журналистам в буфете студии. 

– Дюма-сын был Рональдом Шоу своего времени, да поможет ему Бог, – Сай встал. – Пойдемте на площадку. Богиня потаскух уже там.

Шоу объяснил Джиму, что «богиня потаскух» – это его партнерша по фильму, знаменитая актриса, чье участие в фильме гарантирует ему успех. Шоу в паре с этой актрисой считались беспроигрышным вариантом. 

– Она с похмелья? – спросил Шоу, когда они вышли из бунгало на главную улицу студии.

– На рассвете ее глаза горели, как два рубина, – мечтательно сказал Сай. – А ее дыхание навевало воспоминание о летнем ветерке над равниной Джерси. 

Шоу скорчил гримасу:

– У нас что, будет любовная сцена?

– Вроде того, – Сай протянул ему два листочка. – Держи! На обратной стороне – меню «Коттон-клуба». Тебе понравится.

По пути Шоу внимательно изучал листочки. 

Джим заметил, что все эти роскошно одетые люди, толпившиеся на улице, завистливо поглядывали на Шоу. Джим испытывал уколы гордости, купаясь в лучах чужой славы.

Перед съемочной площадкой Шоу отдал листочки Саю. 

– Все понял, – сказал он.

– Ты хочешь сказать, «выучил»? Но «выучил» – не то же самое, что «понял». 

– Тут мне нет равных, – Шоу повернулся к Джиму. – У меня фотографическая память. Играя, я вижу перед собой всю страницу. 

– Именно это и нравится публике больше всего, – Сай подтрунивал над Шоу. – Он даже ошибки запоминает. Помнишь, как ты как-то раз сказал: «Где же твой муженек»?

– Закрой рот! – сказал Шоу.

Все это дурачество кончилось, когда они вышли в тон-ателье, где Шоу был в своей родной стихии.

«Богиня потаскух», необыкновенно красивая женщина, возлежала на наклонной доске, чтобы не мять свой пышный костюм. 

Увидев Шоу, она воскликнула своим знаменитым хрипловатым голосом:

– Привет, педик!

– Ты получила новую сцену? – спросил ее Шоу ровным голосом.

Напарница показала ему страницы:

– Она еще хуже, чем предыдущая.

– Оскар нам гарантирован, – весело сказал Шоу. 

– Оскар? Дай бог, чтобы нам не кончить дни на радио, когда эта дрянь выйдет на экраны, – она отшвырнула сценарий.

Тут бразды правления взял Сай:

– Ну что, ребята, готовы?

Они послушно последовали за ним в центр площадки. Он начал что-то объяснять им тихим голосом, словно рефери двум боксерам перед схваткой. Когда правила игры были разъяснены, Сай крикнул:

– По местам!

Статисты заняли свои места. Одни собрались в группки по три-четыре человека и принялись изображать светскую беседу. Другие изготовились идти от группки к группке, когда начнется съемка.

Прозвенел звонок, и Сай крикнул:

– Поехали, детки! Камера!

На площадке воцарилась тишина.

Когда камера приблизилась к исполнительнице главной роли, та повернулась с улыбкой, а потом, увидев слева от себя Шоу, изобразила удивление:

– Зачем ты пришел?! – чистым голосом задала она этот вопрос жизни и смерти. 

– Ты же знала, что я приду, – голос Шоу звучал так тепло, что Джим едва узнавал его.

– Но мой муж…

– О нем я позаботился. Надень свой плащ! Быстро! Сегодня ночью мы уезжаем в Кале.

– Стоп! – завопил Сай.

Помещение вновь наполнилось шумом.

– Все еще раз! Шоу, не забудь держать левое плечо пониже, когда входишь в кадр. Дорогая, постарайся не забыть, что ты должна изобразить удивление, когда его увидишь, ведь ты думаешь, что твой муж упрятал его за решетку. Еще раз!

За несколько часов они бессчетное число раз повторили эту сцену на глазах Джима. К концу дня он потерял всякий интерес к актерской профессии. 

5

Наступил декабрь, а Джим все никак не мог поверить, что на дворе зима. Солнце грело по-прежнему, а деревья оставались зелеными. Он мог каждый день играть в теннис. Постепенно он начал зарабатывать неплохие деньги и приобрел репутацию хорошего тренера. 

Однажды пришел фотограф снять дом Рональда Шоу для журнала. Он сделал также несколько снимков Джима. Они были опубликованы в журнале, и в результате Джим получил много предложений давать уроки, которые он охотно принимал. Предложения другого рода он решительно отверг.

Хотя Шоу и не возражал, что Джим зарабатывает деньги, ему не нравилось, когда тот отлучался из дома. Однажды, когда Джим пришел домой только после обеда, Шоу обвинил его в неблагодарности и легкомыслии. Они накричали друг на друга, и Джим в конце концов удалился к себе в комнату. Он не позволит обращаться с собой как с собственностью.

Но все стало еще хуже, когда, спустя какое-то время, Шоу явился к нему, чтобы извиниться, а заодно и заняться любовью, чтобы сказать Джиму, как велика его любовь и как велико его отчаяние. Ведь он знает, что питать надежды на ответное чувство такой силы бесполезно. Джим в это время думал о том, что Шоу, возможно, переоценивает размеры своей любви. Голова Шоу покоилась на руке Джима, который тихо лежал в темноте, размышляя, стоит ли ему в конце концов сказать о том, что он хочет быть свободным, ходить, куда ему нравится, встречаться с теми людьми, которые ему приятны, ничего не объясняя любовнику, который и не влюблен вовсе. 

Но Шоу разгадал его настроение:

– Извини, что я тебя ревную, Джимми, – сказал он. – Но мне невыносима мысль о том, что ты встречаешься с кем-то другим. Ты мне очень нужен, когда я устаю и хочу отдохнуть от всей этой толпы прихлебателей. Ты не такой, как другие. Правда. Бог ты мой, мне так хочется сбежать от всего этого, оставить этот город лжецов, обосноваться где-нибудь вдали от этого шума, может быть, купить ферму, тогда к нам могла бы приехать мама. Конечно, нам бы пришлось скрывать от нее наши отношения, но мы бы справились с этим. Как бы мне этого хотелось! А тебе?

Джим неловко шевельнулся в темноте. Его рука под головой Шоу начала неметь, и он разжимал и сжимал кулак, пытаясь восстановить кровообращение. 

– Не знаю, Ронни. Я не знаю, хочется ли мне уже осесть где-нибудь.

– Ооох! – горько и театрально вздохнул Шоу. – Тебе совершенно наплевать на меня, да? Все как всегда, одни снизу, другие сверху. Шлюхи всех стран, объединяйтесь! Благодаря мне ты теперь можешь зарабатывать себе на жизнь этими уроками, если только это действительно уроки. Итак, я для тебя ничего не значу.

Шоу подвинулся на другую сторону кровати, и Джим с облегчением почувствовал, как в онемевшей руке восстанавливается кровообращение.

– Это неправда, Ронни. Ты мне очень нравишься, но у меня, к сожалению, мало опыта в таких вещах. Я в этом все еще новичок, – Джим никогда не рассказывал Шоу про Боба. – И я думаю, что ты несправедлив. Не можешь же ты требовать от меня, чтобы я всю жизнь посвятил тебе, когда я знаю, что завтра ты можешь встретить другого парня, которого полюбишь больше меня, и что тогда будет со мной?

– А что ты будешь делать, если уйдешь от меня? – голос Шоу прозвучал довольно сухо.

– Я бы хотел открыть свою собственную теннисную школу. На это я и откладываю деньги. 

Джим понял, что сказал лишнее. Он не хотел, чтобы Шоу знал, что он копит деньги и уже собрал три тысячи долларов.

– Ты что, собираешься уйти от меня? – жалобно спросил Шоу.

– Не раньше, чем ты сам этого захочешь, – просто ответил Джим, сумев загладить свой промах.

Рождественским утром, сразу после завтрака, Шоу позвонил своей матери в Балтимор и разговаривал с ней полчаса, невзирая на дороговизну переговоров. Затем он раздавал подарки перед елкой, в роли которой выступала пальма. Джим получил дорогую австралийскую ракетку. 

После этого в час дня начался обед, самое важное мероприятие дня. 

Шоу пригласил к обеду дюжину гостей: старых друзей, бессемейных мужчин, которым некуда было идти на Рождество. Джим всех их знал, за исключением одного – молодого человека с копной песочного цвета волос, который оживленно беседовал с Саем.

За окном Джим увидел пальму. Нет, это не настоящее Рождество, подумал он, здороваясь с Саем, который выглядел как персидский визирь из одной его собственной картины.

Сай, будучи уже изрядно навеселе, представил Джима человеку с песочными волосами:

– Джим Уиллард, это великий Пол Салливан. 

Джим пожал протянутую руку, гадая, чем он такой уж великий. Потом он извинился и отправился помогать Шоу подавать эгног, напиток из взбитых яиц с сахаром и ромом или вином. 

Шоу разрумянился, он был в приподнятом настроении:

– Все очень мило, правда, Джим?

Джим кивнул:

– А кто этот Салливан?

Шоу обычно рассказывал Джиму о своих гостях, чтобы тот мог вести себя соответствующим образом. Так было принято в Голливуде. В мире, где иерархия строилась на деньгах, мера почтительности определялась заработками. 

– Салливан – писатель, он пишет книги, а здесь он, чтобы вместе с Саем работать над новой картиной. Он настоящий интеллектуал, а это значит, что в его присутствии мухи дохнут, когда язвит по поводу Голливуда, и лучше к нему на язык не попадаться, это настоящая заноза. Эти ребята выкачивают из кино денежки и поругивают его. Салливан – типичный пример. 

За обедом Шоу нарезал индейку, затем подали шампанское, гости были довольны. Джим слушал вполуха разговоры, которые казались ему блестящими, хотя и велись в основном о кино – кто на какую роль утвержден и почему.

Салливан сидел рядом с Джимом. Это был тихий и слегка курносый человек с темными глазами, слишком полными губами и слишком большими ушами. Но при этом он был не лишен привлекательности.

– Говорят, вы писатель, – почтительно осведомился Джим, желая произвести хорошее впечатление.

Салливан кивнул:

– Да, я приехал сюда работать над одной картиной, но… – голос его звучал весело, молодо. Он намеренно не закончил фразу.

– Вам не нравится работать в кино?

Салливан посмотрел на Сая, который сидел напротив него.

– Да, – сказал он тихим голосом, – мне это не нравится. А вы тоже из мира кино?

Джим отрицательно покачал головой:

– Нет. Вы пишете книги?

Салливан кивнул.

– Романы?

– Романы, стихи… Вы, видимо, ничего из этого не читали, – это было сказано скорее с грустью, чем с укоризной.

– Да, и вряд ли прочту, – Джим говорил откровенно. – У меня просто нет времени на чтение.

– А у кого оно есть в этом треклятом городе?! 

– Видимо, – неуверенно сказал Джим, – все они любят свое дело. Кроме картин, они ни о чем и думать не могут. 

– Я знаю, – Салливан грыз стебелек сельдерея, и Джим наблюдал за ним, спрашивая себя, нравится ли ему этот человек. Большинство людей, приходивших к Шоу, казались ему на одно лицо. Они говорили обо всем и всех, включая и себя, и явно нравились себе больше, чем другим. Их сексуальная ориентация была очевидной – в отличие от Салливана, который казался совершенно нормальным. 

– А вы не с востока? – спросил его Джим. 

Салливан кивнул:

– Вообще-то из Нью-Гемпшира, но теперь живу в Нью-Йорке. 

Затем Салливан задал Джиму массу вопросов, и Джим на большинство из них ответил откровенно. Это был своего рода перекрестный опрос. Джим еще не встречал человека, который задавал бы так много вопросов. 

Когда подали десерт, Салливан знал про Джима почти все. Что же до самого Салливана, то ему было всего двадцать восемь лет. Старик, подумал Джим. Он был женат, но уже развелся. Впечатляющий факт, объяснявший, почему Салливан не похож на большинство чувственных молодых людей, посещавших Шоу. Почему-то это порадовало Джима. 

Обед закончился, и гости перешли в гостиную. Как всегда вокруг Шоу тут же образовалась группа молодых людей, но Салливана среди них не было. Он сидел в одиночестве у окна и лениво вертел в своих больших руках серебряный спичечный коробок. Джим подошел к нему.

– Прекрасное место, – сказал Салливан.

– Вы говорите о доме или…?

– Обо всем. Идиллия, какая-то, словно до срока оказался на небесах. Великолепный климат, яркие краски, фантастические дома и красивые люди – загорелые, белозубые, пустоголовые. 

– Вроде меня?

– Да нет! – рассмеялся Салливан. 

Неожиданно он превратился в мальчишку. Джим был очарован. 

– Вроде нашего хозяина, – сказал Салливан. – Извините, не следовало этого говорить. Вы ведь живете с ним, да? 

– Живу.

– Ну, тогда, я думаю, это не про него.

– Да, – сказал Джим, понимая, что ему нужно бы сказать что-то еще, но он не находил слов.

– Вы даете уроки тенниса? 

– Я этим зарабатываю деньги, – сказал Джим, желая показать, что он, мол, не какая-то там содержанка. Но это было бесполезно, все было предельно ясно.

– И чего вы в конечном итоге хотите?

– Стать тренером, купить несколько кортов, но на это нужны деньги.

– А кроме этого, вы знаете, чего хотите?

– Н-нет, – признался Джим. – Я не знаю, чего хочу. 

– Вот и я не знаю, – Салливан улыбнулся, напомнив Джиму о Бобе. Затем он поднялся, собираясь уходить. 

– Не хотите как-нибудь сыграть в теннис? – Джим вдруг осмелел. Они договорились о встрече, и Салливан ушел.

И только тут Джим обнаружил, что Шоу все это время наблюдал за ними. 

 

1

Джим и Салливан встречались каждый день втайне от Шоу, который, хотя и подозревал что-то, но не знал точно, что происходит. Любовники обычно встречались в отеле, где остановился Салливан. В полдень – единственное время, когда Салливан мог покинуть студию. 

Поскольку Джим, как правило, появлялся первым, он сразу же направлялся в номер и принимал душ, чтобы освежиться после тенниса. Затем он ложился на кровать, и с бьющимся сердцем ожидал прихода Салливана, удивляясь тому, что его возбуждают не только их объятия, но и сам Салливан. 

Ему нравилось, что Салливан никогда не говорит с ним об их связи, опровергая тем самым теорию Джима, согласно которой все гомосексуалисты, подобно Шоу, непрерывно говорят о своей любви. 

Молчание – золото, но его пришлось прервать. Слова стали необходимостью: завершался контракт Салливана с киностудией. Вскоре он должен был покинуть Калифорнию. Это означало, они должны понять, что нужно каждому из них, прежде чем начать строить дальнейшие планы, если только их вообще стоит строить.

– Сколько раз ты это делал? – Салливан был лаконичен.

Джим немного подумал, но ответил правду:

– Три раза. Три разных человека.

Салливан кивнул:

– Я так и думал.

– Как я должен принимать твои слова? Как лесть или оскорбление?

– Я имею в виду то, что ты не шел обычным путем. Я это сразу понял, да и Шоу тоже. Наверное, именно поэтому он и пожелал, чтобы ты жил с ним, – впервые Салливан упомянул о Шоу.

– А что значит «обычный путь»? – Салливан улегся на кровать и устремил взгляд в потолок.

– Это начинается в школе. Ты немного отличаешься от других. Порой ты робок и не уверен в себе, иногда в чем-то намного опережаешь своих сверстников. Ты слишком красив, отличный спортсмен и влюблен в себя. Затем появляются первые эротические грезы. Ты начинаешь мечтать о другом мальчике, похожем на тебя. Ты знакомишься с ним, стараешься подружиться, и если он достаточно уступчив, а ты достаточно настойчив, то вы будете чудесно проводить время, экспериментируя друг с другом. Так вот все и начинается. Затем ты встречаешь другого парня, затем еще одного и так далее. Ты взрослеешь, и, если у тебя властная натура, ты становишься охотником. Если же ты по природе скорее пассивен, ты становишься женой. Если твоя женственность бросается в глаза, ты можешь присоединиться к таким же, как ты, согласится с тем, чтобы все видели, кто ты есть. Существует десятки типов и много разных путей, но начало почти всегда одно: ты не похож на других.

– Я вполне обыкновенный, – сказал Джим, почти веря в то, что говорит.

– В самом деле?! Возможно. Во всяком случае ты поздно начал и, мне кажется, ты не очень-то прикипаешь к другим. Не думаю, что ты когда-нибудь сможешь полюбить мужчину. Поэтому я надеюсь, что ты найдешь женщину, которая будет тебя устраивать, – Салливан умолк.

Джим не отвечал. Он никогда не рассказывал Салливану про Боба, и все же Салливан помог Джиму разобраться в самом себе. И теперь Джим понимал, что он такой же, как и все они, мало чем отличается от всей этой породы. Это новое знание о себе взбудоражило Джима. Если он действительно такой, как и все они, то что за будущее его ждет? Бесконечные метания, беспорядочные связи, поражения. Нет! Это невозможно. Он другой. И Боб тоже другой. Разве ему не удалось водить всех их за нос, даже таких, как он сам, даже Салливана. 

Он загнал это непрошеное знание в ту часть своего мозга, где хранил все неприятные воспоминания. И, избавившись таким образом от правды, вдруг обнаружил, что все-таки слова Салливана ранили его. Неужели он действительно настолько холоден в отношениях с партнерами? Может, и да. С Шоу и Салливаном. Но не с Бобом. В какое отчаянье он впал, каким одиноким чувствовал себя, когда Боб уехал. Нет, он способен любить, по крайней мере того, кто мог бы быть его братом. И хотя Салливан вряд ли годился для роли такого желанного близнеца, он хоть был умнее Шоу, ничего от него, Джима, не требовал. Поэтому Джиму было легко с ним, он ему не лгал и даже чувствовал к нему какую-то привязанность.

– Я думаю, ты просто бедолага, – Салливан перевернулся на живот и взглянул на Джима. – Ты будешь всем нравиться, но сам при этом будешь оставаться словно сторонним наблюдателем. Глубоко тебя ничто не затронет, хотя в один прекрасный день ты, может, и встретишь женщину, которая тебя устроит. Но женщину, а не мужчину. Ты не такой, как все мы, которым нужно зеркало. Это по-своему возбуждает, но в то же время это очень печально.

– Я этого не понимаю, – сказал Джим, который на самом деле прекрасно все понял, но предпочел сохранить свою тайну, воспоминания о хижине на берегу коричневой реки. Когда-нибудь он еще раз переживет все это и круг его жизни замкнется. А тем временем он будет познавать этот мир, ублажать себя и тщательно прятать свою тайну от тех, кто ищет его любви.

В феврале контракт Салливана был возобновлен. Несколько дней спустя по случайному совпадению Шоу обзавелся новым любовником. Джим постарался избежать обязательной сцены прощания, но Шоу ждал этого момента два месяца, поэтому доиграл ее до конца. Заранее зная, что его ждет, Джим утром упаковал свои вещи и попытался уйти из дома, но Шоу настоял на прощальной совместной тайной вечере, где Джиму была отведена роль Иуды. И Джим остался.

В течение почти всей трапезы Шоу молчал, изображая муку мученическую, терновый венок, терзающий его чело. Заговорил он только после кофе. Начал он низким голосом, скорее печальным, чем гневным.

– Полагаю, вы с Салливаном намереваетесь уехать?

Джим кивнул. Шоу страдальчески улыбнулся:

– Стыдно, Джим, стыдно. Я так рассчитывал на тебя. Я ведь в самом деле чувствовал, что на сей раз это настоящее, что это надолго. Я некоторым образом как бы невиновен, я думал, что ты особенный, а ты такой же, как все. Не то что бы я тебя обвиняю, – быстро добавил он, желая казаться справедливым. – Я знаю, нелегко жить с таким человеком, как я, да еще когда все вокруг пытаются разрушить то, что ты создал. Видит бог, я знаю, как сильны эти искушения. Противиться этому может только чертовски сильный человек или тот, кто любит. Но ты не то и не другое. В этом нет твоей вины, я тебя не упрекаю. Как я могу? – Шоу не желал, чтоб его прерывали, а потому старался казаться объективным. – В конечном счете, на любовь способны лишь немногие. Ты слишком молод, и я должен был это учитывать. Ты можешь любить только себя, и теперь, когда ты предал самое сокровенное в наших отношениях, ты готов переехать к этому писателю, к этому неудачнику, который так же, как и ты, не способен на глубокое чувство. Да, я наслышан о Салливане, – мрачно сказал Шоу. – Ты, конечно же, этому не поверишь. Ты должен узнать обо всем. Я говорю тебе все это лишь потому, что все еще люблю тебя, несмотря на то, что ты сделал. И еще чтоб показать тебе, что не сержусь. В сущности, я даже счастлив, потому что у меня теперь есть Питер, который будет жить со мной.

Он замолчал, готовый защищаться, но в этом не было нужды. Джим вежливо смотрел на него, думая о том, когда прилично будет уйти. Несколько обескураженный его молчанием, Шоу попытался пройти по воде:

– Я уверен, что Питер сможет мне ответить любовью в той степени, в которой я сам ее даю. По крайней мере, я надеюсь на это. Должны же когда-то закончиться и мои несчастья. Не хочу, чтобы ты думал, что я тебя обвиняю, Джим. Нет, нет. Я знаю, как тебе, должно быть, было трудно. Ведь ты по-настоящему никогда не любил меня, но, по крайней мере, ты со мной был честен. Ты никогда не говорил, что любишь. Но поскольку ты никогда и не говорил, что не любишь меня, я так надеялся и даже верил, что ты меня все же хоть немного да любишь. И только теперь, когда у меня есть Питер, я могу взглянуть на то, что у нас было, на нашу связь, отстраненно и с полным пониманием. Я вижу, что ты просто был зелен. Я и сам виноват, что пытался достичь невозможного. 

Джим узнал эту фразу. Это были заключительные слова из его последнего фильма. Крылатые словечки из сценариев нередко закрадывались в речь Шоу.

– Я надеюсь, – продолжал Шоу, подставляя вторую щеку, – что ты поймешь это, прежде чем сделаешь больно и Салливану. Да, я признаю, ты мне сделал больно. Очень больно. Но я на тебя не в обиде. Единственное мое качество, которого ты не найдешь ни у кого больше, я всегда прощаю. Но простит ли Салливан?

Джим пытался изобразить интерес к этому новому вопросу. Ему было известно, что ответ на него вскоре будет получен. Так оно и случилось:

– Понимаешь, Пол Салливан не обычный человек, в этом нет никаких сомнений. Его пригласили сюда, чтобы привлечь снобов, по крайней мере, они на это рассчитывали. Он настоящий интеллектуал, и я думаю, ленивые из Гринвич-Виллиджа считают, что он просто замечательный, хотя он не написал ни одного настоящего бестселлера или какой-нибудь вещи, которую хоть кто-то читал. Уж я-то точно не читал. Конечно, у меня и времени читать особо нет, но ведь я прочел всех классиков: Вальтера Скотта, Дюма, Маргарет Митчел и всю эту братию. А уж они-то были популярны! – Он замолчал, поняв, что перебрал с этой популярностью. – Во всяком случае дело не в том, хороший он писатель или нет. Важно другое. Умеет ли он чувствовать? Достаточно ли он зрелый человек, чтобы прощать тебе твои недостатки? Говорят, он довольно жестоко поступил с одним парнишкой, но я уверен, что тебе повезет больше. Я хочу, чтобы ты был счастлив. Я действительно этого хочу, правда, – улыбка во все лицо почти скрыла ненависть в его глазах.

В этот момент в холле послышались шаги, и в дверях появился темноволосый юноша. Шоу воскрес из мертвых:

– Входи, Питер, выпей с нами кофе. Джим задержался, чтобы попрощаться.

2

До Салливана Джим не знал человека, которому собственные страдания доставляли бы такое странное наслаждение. Преследуемый неудачами, профессиональными и личными, не умея выпускать пар, как это делал скандалист Шоу, Пол Салливан имел одну отдушину, писательство. Но даже в своем творчестве он был так расчетлив, так сдержан, что в его книгах присутствовала лишь едва заметная горечь, легкое недовольство миром, который в общем-то был не так уж суров к нему. У него были заботливые родители, пока в шестнадцать лет он не порвал с католицизмом. Его тогда долго уговаривали, но он был непоколебим. Даже семейный духовник отступился от него, изумленный таким неожиданным отступничеством. Никто не подозревал, что он отказался от церкви из-за своего гомосексуализма. Долгое время пытался он изгнать этого дьявола из своего тела, яростно требуя от бога, чтобы тот избавил его от этой противоестественной наклонности. Он непрерывно молился, но, когда в конце концов Бог предал его, он обратился к черту. Он изучал книги по магии, отслужил черную мессу, пытался продать свою душу дьяволу, чтобы только освободиться от похоти. Но и дьяволу он тоже оказался не нужен. И тогда Пол Салливан отрекся от религии вообще. Какое-то время Пол был счастлив, по крайней мере Салливан доказал себе, что может быть свободным. Однако счастье его было недолгим. В школе он влюбился в молодого спортсмена. Прошло несколько месяцев, прежде чем он решился заговорить с ним. А за эти месяцы он только и мог, что сидеть рядом с ним в классе, смотреть, как он играет в бейсбол, и ждать. Наконец однажды вечером, когда все ушли домой, они встретились возле школы. Парень заговорил первым. После этого все шло как по маслу. Хотя Пол был хрупким и застенчивым, все принимали его как мальчишку. Все знали, что он много читает, и за это его уважали, а потому спортсмен, подружившись с ним, не терял своей репутации. Так все оно и началось. Вместе они проводили сексуальные эксперименты, и Пол был счастлив как никогда после этого, и вполне был удовлетворен тем, что и небо и ад забыли о нем. Но на следующий год все изменилось. Спортсмену нравились девушки, а он в свою очередь нравился им. Потому Пол был покинут и страдал. Он стал еще более застенчивым, еще более замкнутым. Он ни с кем не дружил. Родители беспокоились за него. Мать Пола была уверена, все его несчастья из-за того, что он отказался от Бога и церкви. Он не стал ее разубеждать. Ведь не мог же он рассказать ей, что разделило его с остальными и внушило какое-то смутное ощущение превосходства над гетеросексуальным миром, пусть и основывавшееся всего лишь на том, что у него была тайна, о которой они не могли догадаться, свое виденье мира, им не доступное. Но в то же время он ненавидел себя за то, что без тела другого мужчины он не мог чувствовать себя совершенным. Он нравился женщинам. В особенности женщинам постарше. Они были добры к нему, и в результате он хорошо изучил женщин. Тогда как его сверстники пока изучали всего лишь девичьи тела. Но это знание дорого ему обошлось. В какой-то момент у этих милых собеседниц появлялась мысль, что за доверительными разговорами может последовать продолжение. Почувствовав эту перемену, он пускался в бегство.

В семнадцать лет Пол уехал в Гарвард. Впервые в жизни оказался он в атмосфере терпимости. Вскоре он обзавелся друзьями, все они хотели сочинять книги. Под их влиянием он с головой ушел в сочинительство. Когда отец предложил ему поступить в школу бизнеса, его реакция была такой бурной, что этот вопрос никогда больше не поднимался. В колледже Пол написал свой первый роман, о молодом человеке, который хотел стать романистом. В те годы популярностью пользовался Томас Вулф. Роман был отвергнут всеми издательствами, которым Пол его предлагал. Он также писал стихи, и некоторые из них были опубликованы в маленьких журнальчиках. Пол уверовал в свой поэтический талант, и покинул Гарвард, так и не получив степени. Он порвал все связи с семьей, отправился в Нью-Йорк и, перебиваясь случайными заработками, написал роман об ожесточенном молодом человеке, который перебивается случайными заработками в Нью-Йорке. Роман естественно получился незрелым, с марксистскими идеологиями, и лишь неприязнь к католицизму была подлинной. Книгу опубликовали, и он приобрел репутацию многообещающего молодого человека, живущего в Нью-Йорке, просто кишащем многообещающими молодыми людьми. Однажды он попытался взбунтоваться против собственной природы и женился на девушке одних с ним лет. Ничего путного из этого не вышло. Женское тело вызывало в нем отвращение, ему нравились лица женщин, но не их тела. Ребенком он однажды увидел, как раздевается его мать, и вид ее дряблого тела привел его в ужас. С тех пор все женщины вызывали у него ассоциацию с матерью. Не только табу, но и нечто неэстетичное. Жена ушла от него, и брак был расторгнут. У Пола было множество связей, одни из физической потребности, другие от скуки, а немногие по любви или оттого, что он считал любовью. Все они заканчивались плохо, и он не понимал почему. Конечно мужчины, которых он любил, были простоватыми бисексуалами, обычно спортивного типа. Они предпочитали тихую гавань семейной жизни пикантным наслаждениям гомосексуальных связей, поэтому Пол стал наведываться в те бары, где всегда можно было найти парня, готового провести с ним ночь за деньги, и своим равнодушием причинить ему ту боль, к которой он уже успел привыкнуть и в которой втайне нуждался.

Он жил один и почти ни с кем не встречался. Он много путешествовал и писал романы. Он вкладывал в них все. Но результат был неутешительным. Его книги хвалили, но всерьез не принимали. Он зарабатывал достаточно, чтобы хватало на жизнь, но числился в середнячках. Он искренне презирал плохие романы, которые шли нарасхват, но по секрету завидовал их авторам. Пусть их ругала критика, но деньги они зарабатывали немалые. И все же он продолжал писать. А что ему еще оставалось? Настоящей жизни у него быть не могло, только ее эрзац – писательство. Становясь старше, он преднамеренно все шире открывал себя страданию. Он как бы подпитывался им, даже становился сильнее. Но горечь никогда не оставляла его, и в глубине души он по-прежнему был все тем же мятущимся мальчишкой, который когда-то отслужил черную мессу. Он был убежден в том, что дьявол рано или поздно наградит его беззаветной и взаимной любовью. С мужчиной или женщиной – ему все равно. За это он был готов отдать свою душу. Со временем Пол настолько привык к жизни без любви, что ему пришлось подыскивать для себя новые и более изощренные мучения. И вот он решил последовать за теми легендарными проклятыми душами, которые продали свое искусство золотому тельцу и отправились в апельсиновые рощи Калифорнии. После долгих переговоров – продавать себя занятие нелегкое – одна из киностудий согласилась заплатить ему ту цену, которую запрашивал его агент. И Пол переехал в Голливуд, где впал в отчаянье, обнаружив, что очень даже доволен собой. К счастью, вскоре он встретил Джима, и сразу же снова почувствовал себя уязвимым. Их связь выглядела многообещающе и открывала перед ним безграничные возможности для самоистязания. После разрыва с Шоу Джим и Салливан перебрались в Новый Орлеан. Они остановились в большом отеле в современной части города и принялись исследовать французский квартал с его узкими грязными улочками, низенькими зданиями, железными мостками, длинными окнами со ставнями и, конечно же, с тысячей баров и ресторанов. Особенно на Бурбон-стрит, где ни днем ни ночью не умолкали звуки джаза и где ни на минуту не прекращался круговорот. Моряки с кораблей и фермеры в поисках чернокожих девиц с колючими волосами. Девицы хихикали, бросая откровенные взгляды, и обещали доставить удовольствие.

Несмотря на жару, ночь в Новом Орлеане возбуждала. Столько надежд парило в воздухе, столько сулила наслаждений сама эта атмосфера. Джим и Салливан, как паломники Голгофу, один за другим посещали бары, слушали негритянских певцов, поглядывали на мужчин и шлюх. Такое времяпрепровождение без чувства вины или какой-либо заботы о будущем было приятным.

По утрам Салливан работал над романом (история безответной любви, рассказанная с чувством легкой горечи), а Джим осматривал достопримечательности. После полудня они ходили в бассейн, по вечерам они посещали бары, где собирались гомосексуалисты – притворялись скучающими и ничего не подозревающими туристами, – но провести им никого не удавалось. В особенности их заинтересовал бар под названием "Шенонсо". Он расположился на тихой улочке на окраине французского квартала и целиком занимал старое каменное здание с облупившимися стенами. В дальнем конце помещения в камине горел огонек, пылали свечи, а из музыкального автомата раздавались тихие популярные песни. Атмосфера здесь была такой мирной, что даже самые буйные клиенты вели себя вполне пристойно. Крики их звучали приглушенно, свист был едва слышен, а уж о бузе и речи не могло идти. Джим и Салливан всегда садились за столик у огня, откуда могли наблюдать, как приходят и уходят мужчины и женщины, разыгрывая перед незнакомыми людьми различные ритуалы ухаживания. Наблюдая за этим зверинцем, Салливан обычно тихим голосом говорил такие вещи, которые ни за что не сказал бы в других местах, а Джим слушал его как всегда, надеясь узнать что-то новое о самом себе. Но Салливан говорил только о других.

В марте Джиму исполнилось двадцать лет, и он вдруг начал размышлять над всем тем, что случилось с ним с тех пор, как он покинул Вирджинию. Все было так, словно он в течение этого времени намеренно искал приключений, чтобы в старости можно было рассказывать о них, сидя в какой-нибудь лавочке в Вирджинии вместе с другими стариками. Хотя, конечно же, всего он все равно не сможет рассказать. Временами он спрашивал себя, ведет ли Боб такой же образ жизни. Ему хотелось бы думать, что нет. И все же, если они действительно как два близнеца, если они настоящие близнецы, Боб, вероятно, занят тем же, чем и он, Джим. Нелегко было во всем этом разобраться, но когда-нибудь он узнает ответ, а сейчас он просто приобретает жизненный опыт.

День рождения Джима они отпраздновали в баре "Шенонсо" при активном участии владельца бара – толстого хлопотливого человека, который прежде был художником-декоратором в Нью-Йорке, но теперь исправился. Он знал только их имена, но подозревал, что они богаты или имеют вес, или и то, и другое, но был достаточно рассудителен и вопросов лишних не задавал. И потом, другие клиенты были в восторге от этих двух молодых людей, а это было полезно для бизнеса.

– Пол, Джимми! Как дела? 

Он улыбнулся Джиму, своему любимцу, и Джим улыбнулся ему в ответ. Ему нравился владелец, хотя тот и бывал по-матерински докучлив.

– Что подать?

Они заказали пива, и хозяин сам принес его. Затем он подсел к их столику.

– Ну, что новенького? – спросил Пол.

– Ни за что не догадаетесь. Тот высокий бледный парень, ну, тот, что поглядывал на Джима, он ушел к водителю грузовика – негру. И теперь они живут вместе. Ничего смешнее этой парочки в жизни не видел! Они никого вокруг не видят, и, по моим сведениям, негр его поколачивает. Нет, правда, смешнее не бывает!

Они согласились, что это и в самом деле смешно, а Джим пожелал узнать, многие ли негры этим грешат. Сам-то он всегда думал, что негры не из таких. Хозяин выпучил глаза.

– Негры? Да каждый второй, в буквальном смысле каждый второй! Конечно же, быть негром в Америке – не подарок, тут кто угодно свихнется. Так что еще малая толика, еще один бзик – не повод для удивления. А потом, многие из них дикари, а дикарю абсолютно все равно, что делать, если только это доставляет удовольствие.

– Мы все, наверное, такие, – сказал Салливан.

Толстяк сдвинул брови, и мыслительный процесс требовал от него немалых усилий.

– Но нам необходимы хоть какие-то договоренности, хоть какой-то порядок, иначе все пойдут вразнос, начнут делать черт знает что – убийства и все такое.

– Я имел в виду только сексуальные запреты, а на них законы не должны распространяться.

– Может, и не должны, но распространяются. Сколько раз меня забирали полицейские в штатском, которые сами же меня и провоцировали, ужас просто! Иногда, чтобы откупиться, даешь им стольник, а то и больше. Они такие мошенники, особенно здесь.

– Все это неправильно, – Джим видел, что Пол сердится. – С какой стати мы должны прятаться? То, что мы делаем, – естественно, если не сказать – нормально. В любом случае то, что люди делают по доброй воле – их личное дело, и никого больше не касается.

Толстяк ухмыльнулся:

– И у вас хватит духу рассказать о себе всему миру?

Пол вздохнул и опустил взгляд на свои руки.

– Нет, – сказал он, – не хватит.

– Так что же мы можем сделать, если мы так пугливы?

– Жить, не теряя собственного достоинства, я полагаю, и учиться любить, как говорят.

– Справедливо, – вздохнул толстяк. – Ну, мне пора за стойку.

Он ушел.

– Тебе и вправду не все равно? – спросил Джим. – Ты и правда печешься об остальном мире?

Пол пожал плечами:

– Иногда не все равно, иногда я действительно очень о нем пекусь.

Они попивали свое пиво и поглядывали на людей. Присутствовавшие женщины, как ни посмотри, выглядели совсем жалко, особенно одна из них, пожилая женщина, которую все называли Большая. Седоволосая, с мужской стрижкой, в юбке, пиджаке и темном галстуке, она становилась сама не своя при виде хорошеньких девушек, в особенности застенчивых и влюбчивых.

– Вот она, – сказал Джим, кивнув в сторону Большой, – не лжет и не притворяется. Ты хочешь быть похожим на нее?

– Я не о том. Мне требуется хоть немного элементарной честности и терпимости. Почему мы такие, какие мы есть? Это тайна, и закон тут не при чем.

Джим сменил тему разговора.

– Сколько ты собираешься пробыть в Новом Орлеане?

– А что? Тебе скучно?

– Нет, но мне нужно работать, я тебе говорил про теннисную школу.

– Успокойся, у тебя на это еще много лет. Ты попридержи свои денежки, развлекайся и жди.

Джим был рад тому, что ни он, ни Салливан, не притворялись, будто всю жизнь собираются провести вместе, но ему и в голову не приходило, как трудно было Салливану, почти в него влюбленному, казаться безразличным. Поскольку они не понимали друг друга, каждому удавалось поддерживать в своем воображении иллюзорное представление о другом.

К ним за столик подсела молодая красивая лесбиянка, напоминавшая гипсовый слепок с Аполлона Бельведерского. Спрос на нее был велик.

– Эй, ребята, угостите вашу лучшую подружку?

Они выпили.

3

Дни проходили быстро, и Джим наслаждался этой праздной жизнью. Он был счастлив, просыпаясь по утрам, он был счастлив, ложась в постель вечером и думая о дне грядущем. Он понимал, что его жизнь течет бесцельно, и это его вполне устраивало. Внезапно война в Европе заняла умы даже клиентов бара "Шенонсо". Они теперь часами беседовали о возможности немецкого вторжения в Британию, и казалось, что у всех сохранились какие-то сентиментальные воспоминания о Стратфорде, Марбл-Арч или о гвардейцах в Найтсбридже. Люди, стесняясь своего интереса, окунулись в реку истории, протекавшую по их столетию.

К концу мая Джим и Салливан стали скучать в Новом Орлеане. Джим все чаще заговаривал о Нью-Йорке, о работе, а Пол считал, что им нужно отправиться в Южную Америку, хотя особо на этом не настаивал, а просто таким образом давал понять, что еще какое-то время рассчитывает пробыть с Джимом. Но их дальнейшая судьба решилась помимо их воли и довольно неожиданно.

Однажды вечером в "Шенонсо", Джим, беседуя с хозяином, увидел, как в бар вошла женщина. Это была брюнетка, необычная, хорошо одетая и совершенно неопределяемой ориентации. Она неуверенно заказала себе выпивку. Хозяин обратил на нее внимание:

– Бог ты мой, она зашла не в тот бар, я такие вещи за милю чую, – он поднялся на ноги. – Если сюда станут приходить все подряд, мы растеряем нашу репутацию.

Нахмурившись, он направился к стойке. И тут Салливан узнал женщину, а она в тот же миг узнала его.

 – Пол! – воскликнула женщина и, взяв со стойки свой стакан, села за их столик.

Кто бы она ни была, Пол был рад встрече. Когда он представил ее Джиму, она одарила того искренней улыбкой, в которой сквозил интерес, а не любопытство, за что Джим был ей благодарен. Она начала говорить, а Джим рассматривал ее лицо. Естественно изогнутые тонкие брови, карие глаза, темные волосы, фигура стройная, неброская, движения как у танцовщицы. Она рассказывала об Амелии, бывшей жене Салливана.

– Где она сейчас? – спросил Пол.

– В Нью-Йорке, я думаю.

У Марии были какие-то особенные интонации – изысканные, интимные.

– Как ты думаешь, она выйдет еще раз замуж?

– Вряд ли. Но кто знает. Я видела ее всего неделю назад, она работает в каком-то журнале. У нее теперь глобальная философия – всякая мелочь, вроде брака двух человеческих существ, ее не интересует. Она думает только о массах и о духе истории. В данный момент она страстно ненавидит русских, потому что она за Гитлера. Десять месяцев назад она была сталинисткой. Боюсь, она и думать забыла о личной жизни, она целиком посвятила себя жизни общественной, это ужасно.

Джим слушал ее с интересом. Салливан редко говорил о своем скоротечном браке.

– Бедная Амелия, – сказал наконец Салливан, – жизнь ее не балует. Хоть деньги-то у нее есть?

Мария кивнула.

– Думаю, она неплохо зарабатывает, в том мире ее ценят.

– А ты чем занята?

Она засмеялась

– Как всегда ничем. До осени жила во Франции, потом началась война, и я вернулась в Нью-Йорк. А здесь я на своем месте.

– Верлен тебе пишет?

Мария слегка нахмурилась и принялась что-то чертить на столешнице своими длинными пальцами.

– Насколько я понимаю, он сейчас в армии. Нет, он мне не писал, я его целую вечность не видела.

– Ты по-прежнему занимаешься живописью?

– Нет, – сказала она. – А как тебе Голливуд?

Пол усмехнулся:

– Все шло прекрасно, пока меня не попросили написать что-нибудь. После этого, конечно же, пришлось ретироваться.

Мария засмеялась.

– А ты так и остался донкихотом?

– Боюсь, что да.

Салливану нравилось, когда его считали непрактичным человеком с золотым сердцем.

Они замолчали. Джим с интересом изучал гладкое хорошо ухоженное лицо Марии Верлен, чувствуя, что чем дольше он смотрит на нее, тем прекраснее она становится. Наконец Салливан спросил Марию, что она делает в Новом Орлеане.

– Я здесь проездом, – ответила она.

– Едешь куда-то или просто путешествуешь?

– Просто путешествую. Но вообще-то еду на Юкатан.

– Странное место...

– Есть причина. Прошлой зимой умер мой отец, и оставил мне в наследство плантацию, на которой выращивают что-то, из чего делают веревки. И вот теперь мне предложили продать эту плантацию, и теперь нужно туда ехать.

– Туда уже пришла цивилизация?

– Нет. Но это недалеко от Мериды, а Мерида все-таки настоящий город.

Салливан повернулся к Джиму и увидел, что тот смотрит на Марию Верлен. Он нахмурился, но этого никто не заметил.

 – А ты? – спросила его Мария. – Ты тоже здесь проездом?

Салливан пожал плечами.

– Только... непонятно куда. Мы с Джимом просто плывем по течению.

– Понимаю, – сказала она, и впечатление создалось такое, что она действительно понимает. – А почему бы вам не поплыть по течению вместе со мной? Говорят, Мерида – очаровательное место, там всякие исторические развалины, а если достопримечательности вам наскучат, вы всегда можете улететь в Мехико. Правда, поедем со мной, а то я там помру от тоски.

Так было решено, что они поедут вместе.

Когда они вернулись в отель, Джим спросил Салливана о Марии. Тот был необычайно словоохотлив.

– Она была замужем за французом, этаким "джиголо", потом они развелись, у нее было много романов, обычно с художниками, но все они были обречены с самого начала. Она, конечно же, настоящая Изольда, к тому же ее тянет к трудным мужчинам, в особенности к гомосексуалистам. Да и они находят ее привлекательной. Разве нет? Я вот нахожу. Несколько лет назад я даже переспал с ней пару раз.

«Неужели?» – подумал Джим.

– Да, она, кажется, очень мила, – осторожно сказал он.

– Она тебе понравится, вот увидишь, – сказал Салливан, и они отправились спать.

Салливан был чрезвычайно доволен собой. Он поставил под угрозу свои отношения с Джимом, он намеренно свел Джима с единственной женщиной, которая могла бы пробудить в нем желание. Теперь вероятность того, что он потеряет Джима, многократно возрастала, и одна эта мысль давала ему глубокое и горькое наслаждение. Его ждет страдание, он узнает настоящую боль. С бесконечным тщанием и терпением приступил он к уничтожению собственного счастья.

 

1

«Юкатан – это равнина, поросшая низкорослыми джунглями и сизалем. Столица штата, Мерида, расположена недалеко от Мексиканского залива, плантации сизаля со всех сторон окружают город, а с самолета путешественники видят белые пирамиды Чичен-Ицы и Уксмаль – древних городов индейцев майя» – на этом сведения в путеводителе исчерпывались.

По пути из аэропорта в расположенный в центре города отель водитель такси обратил внимание на собор – церковь в стиле барокко с растрескавшимися оштукатуренными стенами. Собор выходил на огромную площадь с тенистыми деревьями. Здесь на каменных скамьях сидели местные жители – невысокие, с коричневой кожей, лицами больше напоминавшие индейцев, чем испанцев. По площади носилась орава оборванных мальчишек – предлагали почистить обувь или играли в карты.

Отель, некогда бывший частным домом, представлял собой большое квадратное здание розового цвета, внутри которого стоял затхлый терпкий запах, как в старом ящике из-под сигар. На входе их приветствовал высокий бандит с пышными усами. Это был управляющий, знакомый отца Марии Верлен. Он встретил их по-королевски и провел в их подготовленные комнаты. Джим и Салливан поселились в трехкомнатном номере, отделанном под дешевый французский бордель, с люстрой матового стекла, кафельными полами и двумя огромными кроватями под москитными сетками.

– Вам здесь понравится.

Да, им понравится. 

Им и в самом деле понравилось. У Джима даже вошло в привычку спать в середине дня. Что касается Марии, то она наконец освободилась от мира, который стал ее утомлять. Кроме того, ей нравилось быть с Джимом, который теперь понимал, что флирт между ними неизбежен. Она тоже привлекала его, хотя он никак не мог разобраться, чем именно. Эта игра была внове для него, и ему приходилось изучать правила в процессе. А тем временем были сделаны первые ходы.

Салливан с его странным даром предвидения прекрасно знал, что происходит. Он был подобен богу, он сам подверстал все обстоятельства, и теперь ему оставалось только ждать развязки. После первой недели экскурсий они почти перестали выходить в город. По утрам к Марии приходили какие-то типы на переговоры, Салливан читал, а Джим ходил купаться на минеральные источники. Ничто, требующее больших усилий, было невозможно – жара стояла невыносимая. Затем Салливан начал сильно пить. Джим был потрясен, до этого Салливан пил редко. Теперь же он целый день не выпускал стакана из рук, и к обеду уже на ногах не стоял. Он вежливо, едва двигая языком, приносил свои извинения и просил Джима не оставлять Марию. 

Однажды поздно вечером, когда Салливан уже отправился спать, Джим и Мария сидели во внутреннем дворике.

На чёрном небе, белый и яркий, висел лунный серп, а лёгкий ветерок нежно шелестел кронами пальм.

– Я знаю, как это трудно, – Мария угадала настроение Джима. – Пол – странный человек. Он всё воспринимает так трагически и всех тоже. Он мучается, если ты при нём хвалишь другого писателя, пусть даже Шекспира. Если ты скажешь, что тебе нравятся брюнеты, он тоже будет мучиться, потому что не брюнет. А теперь он вообще отвернулся от людей. Я не знаю почему. В прежние времена он был другим. Он был более... живым. Он чувствовал, что ему дана острейшая интуиция, ни у кого такой не было, и считал её священным даром. Она, собственно, и есть священный дар, хотя... может быть, и была у него не такой острой, как он думал.

– Но ведь он очень хороший человек, правда? – спросил Джим.

– Да, – быстро сказала Мария, – очень хороший. Но недостаточно. Он хотел бы быть ещё лучше. Я думаю, это мучает его.

– А что, это так важно – быть великим писателем?

Она улыбнулась:

– Это важно для тех, кто думает, что это важно, кто для этого пожертвовал всем.

– А Пол? Он многое отдал?

– Кто это может знать?.. А он способен любить?

Вопрос был прямым, и Джим покраснел.

– Я... не знаю. Думаю, что способен.

Но Джим был не уверен, знает ли он, что такое любовь. Он полагал, что любовь – это что-то вроде того чувства, которое он испытывал к Бобу. Эмоциональное влечение, которое с годами становилось всё сильнее, словно разлука сохраняла это чувство в чистоте. Кроме того, то, что он чувствовал к Бобу, имело один неоспоримый плюс: оно было не высказано, оставалось его тайной.

Он улыбнулся, подумав об этом, и Мария спросила:

– Чему ты улыбаешься?

– Я просто подумал о том, как я далеко от Вирджинии, от городка, где я вырос. Я подумал о том, как моя жизнь отличается от жизни тех, кто там остался.

Мария неправильно поняла его:

– Тебя беспокоит то, что ты отличаешься от других?

За всё время их знакомства она впервые прямо сказала о его связи с Салливаном, и Джима это привело в ярость. Его разозлило, что он был замечен.

– Не так уж сильно я и отличаюсь.

– Извини, – она поняла свою ошибку, прикоснулась к его руке. – Неловко как-то получилось.

Джим простил её, но не до конца. Им владело какое-то подспудное желание сделать ей больно, швырнуть её на кровать и силой овладеть ею, чтобы доказать ей, себе и всему миру, что он такой же, как все. В горле у него запульсировало. Ему было страшно, хотя разговор и перешёл на пустяки.

Когда Джим поднялся к себе в номер, Салливан читал. Под москитной сеткой он был похож на призрака.

– Приятно проводишь время? – спросил Салливан.

– Что ты хочешь этим сказать? – Джим был готов ринуться в бой.

– С Марией, ты же знаешь, что я хочу сказать. Она такая привлекательная, правда?

– Точно! – Джим сбросил одежду на пол.

Ночь стояла жаркая, внезапно он почувствовал усталость.

– Подожди, ты ещё узнаешь её получше. Она великолепная любовница.

– Заткнись!

– Ты подожди, только и всего, просто подожди, – Салливан пьяно ухмыльнулся.

Джим выругал его, выключил свет и забрался в свою кровать. Заснуть ему удалось лишь через несколько часов.

2

Мария Верлен была странной женщиной: тонкой и довольно непредсказуемой. В свои сорок лет она казалась девочкой: стройная, вся в ожидании, мечтательная. Всю свою жизнь посвятила она желанию и стремлению обрести целостность – желанию, которым одержимы романтические души и которое сбивает с толку остальных. Она меняла любовников, её привлекали чувственные, тонкие, кажущиеся недосягаемыми. Её воображение могло преобразить самого заурядного мужчину в любовника мечты, если обстоятельства благоприятствовали и его реакция была соответствующей. Но со временем её воображение стало блекнуть. В дело вмешивалась грубая реальность, и роман заканчивался, обычно бегством. Но она не сдавалась и начинала всё сначала, словно галантный воин, до конца преданный проигранному делу. Ведь, в конечном счёте, её любимой была легенда о Дон Кихоте и о поисках невозможного. Уверовав в эту легенду, она сделала её своей жизнью. Но время шло, и она вдруг обнаружила, что всё больше и больше дрейфует в сторону более молодых, чем она, – к мальчишкам, хрупким, почти как девушки. Юноши нередко могли отвечать нежностью на нежность, возвышенным чувством на возвышенное чувство, и, конечно же, они тоже верили в любовь. Но гомосексуалистов обычно она избегала. Она слишком долго прожила в Европе, слишком многие её сверстники оказались в плену у этой кучки модельеров и декораторов. Но она поклялась, что её эти сети не уловят, хотя ей было интересно и весело с этими людьми, которые часто брали её себе в наперсницы. Но они из самых добрых чувств, отнюдь не из злых намерений, пытались лишить её пола, сделать такой же, как они. К счастью, у неё был особый талант «делать ноги»: она знала, когда можно уйти, не причинив боли. А потому они выдали ей временную визу в их мир, а она с удовольствием путешествовала по нему туристкой.

Теперь она увлеклась Джимом. Для неё он был экзотикой. До этого её не влекло к обычным мужчинам – почти мальчикам. Эстетически он её устраивал. Ей всегда нравились нордические боги: голубые глаза, светлые волосы, бледная кожа. Чувствуют ли они вообще что-нибудь, эти холодные северяне? Может, они вообще не из рода человеческого?

Но, скорее всего, Джим всё же тронул её. Он был необыкновенно замкнут, немногословен, чуть ли не вообще лишён дара речи. У него не было ничего, кроме собственного тела, которое он приносил в жертву, чтобы умилостивить каких-то грозных богов.

Она хотела его. Если есть какая-то нордическая тайна, то она хочет приобщиться к ней. Она колебалась только из-за Пола. Подай он ей хоть какой-нибудь знак, и она тут же исчезнет.

Но никакого знака не последовало, и она решила, что он не возражает.

Однажды днём они с Джимом на конной коляске отправились в полюбившийся им бассейн. Салливан как всегда остался в отеле.

– Так сколько ещё времени уйдёт на эти дела? – спросил Джим Марию.

– Не знаю, здесь всё делается так медленно. Возможно, несколько недель. Почему ты спрашиваешь? Ты, наверное, ужасно скучаешь?

– Нет, я не скучаю. Во всяком случае, пока. Мне даже нравится жаркая погода, но я хочу до осени приехать в Нью-Йорк.

– И снова начать играть в теннис?

– Да, мне нравится работать.

– Ты будешь жить в Нью-Йорке вместе с Полом?

Вопрос прозвучал.

Джим ответил не сразу:

– Может быть. Но я сам по себе.

Ответ был дан.

– А что ты делал в Голливуде?

– Давал уроки тенниса. Немного.

– В Голливуде, должно быть, интересно. Я давно туда не наведывалась. А ты встречался с... – она стала называть имена, и он отвечал «да» или «нет». Затем она осторожно стала называть имена гомосексуалистов. На большинство из этих имён Джим отвечал «да». В конце концов речь зашла о Рональде Шоу.

– Я встретила его однажды в Нью-Йорке, – сказала Мария. – Мне он показался маленьким тщеславным человеком.

– Когда узнаешь его поближе, он вовсе не такой плохой. – Джим демонстрировал благородство. – Он не очень счастлив, непонятно почему. У него есть всё.

– Кроме того, что он хочет.

– Я думаю, он сам не знает, чего хочет, как и все мы.

Мария задумалась. Она недооценивала Джима.

– Наверное, ты прав. Немногие люди знают. А если и знают, то не умеют получить.

– Вот мне, например, хочется денег, – сказал Джим, – достаточно, чтобы хватило на жизнь.

– И это всё?

– Ну, есть ещё одна вещь.

– Какая же?

– Это моя тайна, – засмеялся Джим.

Лето прошло. Мария закончила все свои дела, но они не уезжали. Салливан пил, Джим с Марией ходили купаться или осматривали руины. Жара стояла невыносимая. Стоило перейти улицу, и ты был весь мокрый от пота. Но они оставались, и никто из них не заикался об отъезде, даже Джим.

Все трое ждали.

Однажды они отправились на руины Чичен-Ицы и заночевали в соседней гостиничке, где познакомились с супружеской парой из Сиэтла по фамилии Джонсон. Джонсоны были молоды, энергичны и невинны. Миссис Джонсон была на седьмом небе, узнав, что перед ней Салливан.

– Я читаю буквально всё!

На самом деле она прочитала лишь одну из его книг и давно уже забыла, о чём она. При всём том встреча с настоящим писателем её взволновала.

Вечером после обеда они уселись среди пальм. Говорила почти одна миссис Джонсон. Приятная дремота охватила их. Мария сидела, сложив руки на коленях, и смотрела на руины вдалеке. Пирамиды и нарядные квадратные сооружения в свете звёзд казались жутковатыми.

Джим пытался подавить зевоту. Он хотел поскорее улечься в постель. Салливан наслаждался текилой и похвалами миссис Джонсон.

– Я так вам, писателям, завидую! Езди себе с места на место – не жизнь, а сказка. Знаете, я одно время тоже хотела стать писательницей, кем-нибудь вроде Фанни Хёрст. Но, наверное, у меня нашлись дела поважнее.

Она с нежностью посмотрела на мужа.

– Да, – сказал Салливан, – конечно, нашлись.

– А вы женаты, мистер Салливан, позвольте спросить?

– Нет, я разведён.

– Какая жалость. Возможно, это удивит вас, но, знаете, до замужества с Джорджем я и не жила по-настоящему. Но я надеюсь, вы снова женитесь, мистер Салливан. Я хочу сказать, что такой выдающийся человек, да ещё такой молодой и такой...

– Не думаю.

– Все мужчины так говорят, – миссис Джонсон пустилась в рассуждения о супружеской жизни и её головокружительных радостях.

Джим всегда чувствовал странное превосходство над нормальными людьми, считавшими, что все вокруг такие же, как они. «Если бы только они знали», – думал он, улыбаясь про себя в темноте.

Он кинул взгляд на Марию. Она сидела не шевелясь, как статуя, которую они видели сегодня среди руин – богиня в маске в форме черепа. Пол при виде этой каменной фигуры рассмеялся – он счёл примечательным, что единственная богиня в пантеоне индейцев майя была богиней смерти.

– А вы тоже писательница, миссис Верлен?

Супруги Джонсон решили, что эти трое странноваты – что это они путешествуют вместе? – но всё же, видимо, вполне нормальные. А если и нет, то всё это ещё интереснее.

– Нет, – ответила Мария. – Я никто.

– Вот как? – миссис Джонсон повернулась было к Джиму, но решила оставить свои вопросы: он был слишком молод и, видимо, ещё не совершил ничего достойного внимания.

– Эти индейцы просто очаровательны, правда, мистер Салливан?

– В каком смысле?

– Они такие примитивные и вместе с тем непостижимые. Я думаю, они, вероятно, вполне счастливы, даже если и бедны. Было бы большой ошибкой цивилизовать их. Они бы просто стали несчастными, вот и всё.

Она ещё какое-то время говорила об индейцах. Потом разговор неизбежно перешёл на кино. Число фильмов, которые смотрела миссис Джонсон, не уступало числу прочитанных ею книг. Но больше всего она радовалась, когда видела фильм, снятый по книге, которую она читала. Она запоминала всех героев, и отступления от оригинала выводили её из себя.

– Мой любимый актёр, конечно же, Рональд Шоу, – сказала она. – Он такой убедительный. Мне однажды попался в руки какой-то журнал – я их читаю в парикмахерской, там их всегда целая куча, – и я прочла, что он собирается жениться на этой испанской актрисе, Карлотте Реполло. А она ведь намного старше его. Жалко, правда?

Салливан посмотрел на Джима – тот покраснел. Марию происходящее забавляло. Трое людей, переодевшись, исполняли пьесу для публики, которая не в состоянии ни понять, ни оценить качество исполнения.

– Я бы посмотрела руины, – неожиданно сказала Мария.

– При свете звёзд? – в голосе Салливана прозвучала насмешка. – Впрочем, почему бы и нет. Проводи её, Джим.

– Я... – Джим посмотрел на Марию.

– А пойдём все вместе! – сказала она.

– Нет, идите вдвоём. Вы оба такие романтики.

Мистер и миссис Джонсон смотрели на эту троицу, чувствуя какой-то подтекст. Затем Мария встала, следом за ней Джим. Они вышли за пределы маленького светового квадрата от электрических ламп и погрузились в прохладную темноту ночи. Лишь мерцание звёзд освещало им путь. Как призраки, прошли они по скошенной траве, а потом, не сговариваясь, одновременно уселись бок о бок на каменные останки забытого бога.

Джим посмотрел на алмазы звёзд, сверкавшие в чёрных небесах. Он глубоко вздохнул. В воздухе висел запах полыни и разогретого солнцем камня. Он повернулся к Марии и увидел, что она ждёт. Его удивило, что он не чувствует страха.

– Здесь чувствуешь себя мертвецом, – её голос казался далёким и чужим среди руин.

– Мертвецом?

– Какое-то умиротворение. Всё неизбежно уходит, как эти камни, ждать больше нечего.

– Если только смерть такая.

– Она должна быть такой.

Долгое время они сидели молча. Наконец Мария сказала:

– Мы всё время играем.

– Да.

– И ведём себя нечестно.

– С Полом?

– И с Полом, и с самими собой. – Она вздохнула. – Жаль, что я плохо знаю людей – я бы хотела разобраться, почему всё так, как оно есть.

– Этого никто не знает. – Джим удивлялся собственной мудрости. – Я не знаю, почему я делаю то, что делаю, и даже, кто я такой.

– Я тоже не знаю, кто ты, – ответила Мария.

Они посмотрели друг на друга: белые пятна лиц.

– Я это я. Это всё. Больше ничего.

– Ничего? Не думаю. В действительности ты всё: мужчина, женщина, ребёнок; ты можешь быть, кем захочешь.

– И кто же я сейчас?

– Минуту назад ты был ребёнком.

– А теперь?

– Я не знаю.

Он начал дрожать. Он начал надеяться. Может быть, это случится?

– Ты боишься?

– Нет, не боюсь.

Он и в самом деле не боялся в этот миг.

– Ты можешь меня поцеловать?

– Я могу тебя поцеловать, – сказал он и поцеловал. Он поцеловал богиню смерти.

После этого всё стало другим, другим и одновременно прежним, потому что, в конечном счёте, ничто не произошло. Джим потерпел неудачу: он ничего не смог. Он не годился для этого.

И тем не менее, его отношения с Марией были любовным романом. Они почти не расставались, они стали друг у друга наперсниками. Но, когда дело доходило до физической близости, Джим, если не говорить о том первом поцелуе, испытывал отвращение к нежному, податливому женскому телу. Мария была сбита с толку. Его неудача казалась ей тем более загадочной, что он был мужествен, и его влекло к ней. Казалось, сделать тут что-либо невозможно, разве что продолжать и дальше быть любовниками, которые не прикасаются друг к другу. Однако Салливан принимал эту видимую связь за действительную, и его мучения были самые изощрённые.

Наступил ноябрь, а они по-прежнему оставались в Мериде. Джим и Мария большую часть времени проводили вместе – Салливан не желал быть с ними днём. Он теперь начал пить после завтрака, днём он нередко бывал в оживлённом и шутливом настроении, но к концу обеда неизбежно тупел и делался мрачным.

Их жизнь остановилась до декабря, когда Соединённые Штаты вступили в войну с Японией, и тогда они снова стали частью этого мира. Салливан бросил пить. Сидя после обеда во внутреннем дворике, они строили планы. Салливан и Джим пребывали в возбуждении, они вернулись к жизни. Мария была печальна.

– Я не хочу об этом думать, – сказала она. – Вся моя жизнь там была войной. Одна заканчивалась, другая началась. Кажется, мне от неё не убежать.

Салливан прекратил нервно мерять шагами дворик.

– Нам нужно возвращаться, – сказал он Джиму.

Джим кивнул. Поток неожиданных событий захватил и его.

– Я хочу поступить в армию до того, как меня призовут, – сказал он, довольный по крайней мере этими словами, если не самой идеей. 

– Это бессмысленно, – страстно сказала Мария. – Если бы я была мужчиной, я бы убежала, спряталась, дезертировала, стала изменником.

Салливан улыбнулся.

– Пять лет назад я бы сделал то же самое.

– А почему не сейчас?

– Потому что это хоть какое-то дело.

Она повернулась к Джиму:

– И ты так считаешь?

– Это всё решает.

– Возможно, – это её ничуть не убедило.

– Нам нужно возвращаться как можно скорее, – сказал Салливан.

– И что ты будешь делать? – спросила его Мария.

– Стану солдатом. Или корреспондентом, как получится.

– Похоже, что наши мексиканские каникулы закончились, – сказала Мария. – Мне они понравились.

– И мне тоже. – Джим посмотрел на Марию, и любовь вспыхнула в нём с новой силой. Угроза войны и разлуки приблизила к нему Марию.

– И мне тоже, – Салливан передразнивал его. – Мне доставила наслаждение каждая минута пребывания здесь. У нас получилось любопытное трио, да?

– Получилось? – голос Марии звучал мрачно.

Они решили, что вернутся в Штаты через Гватемалу.

Они без хлопот перенеслись над облаками, горами, тёмно-зелёными джунглями. Они с удовольствием летели над жаркой, парящей землёй, словно перестали быть земными существами, превратились в нечто более могущественное, основополагающее, не знающее таких преград, которые нельзя было бы преодолеть с помощью жёстких серебряных крыльев. Джим вдруг представил себя в авиации: вот он перелетает через континенты и океаны, быстро перемещается по земле, не оставляя на ней следов. Он жаждал летать.

Гватемала после Юкатана была просто рай. В городе стояла прохлада, а улицы имели такой вид, будто их только что выскребли. Люди были веселы, воздух приятен, и всюду, куда ни бросишь взгляд, высились вулканы – остроконечные, пронизанные синими прожилками теней, увенчанные шапками дождевых облаков.

Из отеля Салливан послал телеграммы различным друзьям-журналистам, которые могли бы помочь ему устроиться военным корреспондентом. Когда связь с внешним миром была установлена, Джим и Салливан отправились к себе в номер.

– Ну вот оно почти и кончилось, – Салливан стоял у окна, глядя на горы.

Джим уточнил:

– Наше путешествие?

– Конечно, путешествие.

– Да, – сказал Джим, который понимал, что имеет в виду Салливан. – Думаю, что по приезде в Нью-Йорк нам придётся расстаться.

Салливан улыбнулся.

– Сомневаюсь, что армия пошлёт нас воевать вместе.

– Рано или поздно всё кончается. Интересно, почему.

– А ты не знаешь? – презрительно спросил Салливан. – Неужели не знаешь?

– А ты знаешь?

– Конечно. Как только ты влюбляешься в кого-то, прежняя связь тут же прекращается, разве нет?

– Это ты о Марии?

– Да, о Марии.

– Это... это очень сложное дело, Пол. На самом деле всё не так, как можно подумать.

Но Джим не смог сказать всю правду – это было слишком унизительно. К счастью, детали не интересовали Салливана, ему вполне хватало его интуиции. Независимо от деталей результат неизбежно был один.

– Я ведь с самого начала знал, что так оно и будет. Я всё сделал, чтобы это случилось.

– Зачем?

Но Салливан никогда не смог бы признаться, почему поступает так, как поступает.

– А затем, – сказал он, чувствуя, что говорит неубедительно, – что я считал: так будет лучше для тебя. Она чудная женщина. Она может вытащить тебя из этого мира.

– Зачем меня вытаскивать? – в первый раз Джим признал, что всё же принадлежит этому миру.

– Потому что ты не годишься для таких отношений, и чем скорей ты прибьёшься к какому-нибудь другому берегу, тем лучше для тебя.

– Может быть.

Джим посмотрел на Пола. Тёмные круги у него под глазами исчезли. Он по-прежнему оставался привлекательным для Джима, даже сейчас, когда всё было кончено. Говорили они по-дружески, но по большому счёту, каждый лгал так безбожно, что ни у одного не возникло ни малейшего сожаления, что между ними всё было кончено.

В последний вечер перед отъездом они обедали в ресторане, который особенно рекомендовали тем, кто хотел отведать местные блюда и не страдать расстройством желудка. На стенах – в примитивистстком стиле яркие изображения вулканов, конкистадоров, цветов, озёр. Маленький оркестрик наполнял ресторан шумами маримбы, танцевали пары туристов.

В течение всего обеда Джим был бесшабашен и весел, как школьник, выпущенный из школы. Они пили чилийское вино, и даже Мария была весела. Но к концу обеда, когда музыка стала печальной и сентиментальной и было выпито порядочно белого вина, они тоже сделались печальными и сентиментальными. Но печаль этого рода тесно связана со счастьем.

Каждый теперь замкнулся в собственном поражении, сомнения остались позади. Границы были обозначены и приняты.

– Печально всё это, – сказала Мария, когда оркестр грянул «Ла Палому». – Мы так долго прожили вместе и в какие только игры ни играли.

– Верно, – Салливан был мрачен, – но это ещё и облегчение, когда всё кончается.

– Не всё. – Мария вертела в руках винный бокал. – Я думаю, что любовь всегда трагична. Всегда и для всех.

– Но этим и интересна жизнь: оценить можно только то, что потерял.

– Нет света без тьмы?

– Именно, как нет наслаждения без боли.

– Странная мысль, – она посмотрела на Салливана, почти разгадав его тайну.

– И всё же, – быстро добавил он, – в жизни есть и другие вещи помимо любви. Посмотри на Джима. Вот он никогда не влюбляется. Правда, Джим?

– Неправда. Я люблю то, что хочу, – Джим подумал о Бобе.

Мария недоумённо посмотрела на него:

– И чего же ты хочешь?

За Джима ответил Салливан:

– То, что не могу получить, как и все мы, – он отвернулся к Марии. – А тебе когда-нибудь удавалось найти то, что ты хотела?

– На какое-то время конечно.

– Но ненадолго?

– Нет, ненадолго. Я потерпела поражение, как и все остальные.

– Почему?

– Видимо, мне нужно больше, чем способен дать мужчина. А иногда я даю больше, чем мужчина способен взять.

– Шоу был таким, – неожиданно сказал Джим. – То есть он считал себя таким.

– Шоу был идиот, – сказал Салливан.

– Все мы идиоты по большому счёту, – печально сказала Мария.

Они замолчали.

Опять раздались звуки маримбы. Они выпили ещё вина. Наконец Салливан встал и пошёл в туалет. Впервые со дня своего приезда в Гватемалу Джим остался наедине с Марией. Она повернулась к нему:

– Завтра я уезжаю.

– Ты не поедешь с нами?

– Нет. У меня на это не хватит сил. Знаешь, иногда я верю, что бог всё же есть: мстительный, лицемерный бог, который наказывает за счастье. Я была счастлива с тобой, когда думала... – закончить фразу она не смогла. – Как бы там ни было, пройдут годы, прежде чем ты сможешь полюбить женщину. А у меня времени ждать нет.

– Но ты ведь знаешь, что я к тебе чувствую.

– Знаю, – сказала она, и в её голосе больше не было эмоций. – Я знаю, что ты чувствуешь.

Она встала.

– Я возвращаюсь в отель.

Джим тоже встал.

– Я тебя увижу перед отъездом?

– Нет.

– А в Нью-Йорке?

– Возможно.

– Я смогу тебя видеть, я захочу тебя видеть. И ещё... Я не хочу тебя потерять.

– Мы и увидимся, когда я стану счастливее. Спокойной ночи, Джим.

– Спокойной ночи, Мария.

Она быстро вышла из ресторана. Чёрная тесьма платья шуршала у её ног.

Вернулся Салливан.

– Где Мария?

– Ушла в отель, она устала.

– Ах, так? Давай-ка выпьем.

Они выпили. Джим, хотя и грустил, почувствовал облегчение: эмоциям временно пришёл конец. Эти двое измучили его, вытащили на поверхность из потёмок его души. Теперь он с нетерпением ждал свободы. Война его раскрепостила, он начнёт что-то делать и станет другим. Он не может дождаться, когда же наконец начнётся его настоящая жизнь.

1

Джим и Салливан прибыли в Нью-Йорк в середине декабря. Салливан почти сразу же получил работу в одном агентстве новостей, а Джим записался добровольцем в армию. Марию Верлен никто из них не видел, она исчезла.

Джима вначале отправили на сборный пункт в Мэриленд, и пока армия решала, что с ним делать, его отрядили работать в котельную. Он был так зол на плохую погоду и мелочные придирки, что пожалеть себя времени у него не оставалось. Он тупо кочевал из одного чёрного дня в другой и не замечал никого вокруг.

Однажды, проснувшись днём после ночного дежурства в котельной, Джим забрёл в ротную комнату отдыха. Дюжина новобранцев смотрела, как двое из постоянного состава роты играют в бильярд. Устав от одиночества, Джим решил нарушить своё долгое молчание. Он повернулся к стоявшему рядом солдату, мужчине лет сорока, безнадёжно штатскому, с небольшими усиками и печальными глазами.

– Ты здесь давно? – спросил его Джим.

Тот с благодарностью и немного удивлённо посмотрел на Джима.

– Почти месяц.

Голос, ничуть не похожий на гортанный лай большинства молодых солдат, набранных в городских трущобах или в глухой провинции, выдавал в нём образованного человека.

– А ты?

– Две недели. Я завербовался в Нью-Йорке. Ты откуда?

– Из Инн-Арбор, штат Мичиган. Я работал в университете.

– Преподавателем? – удивился Джим.

Мужчина кивнул:

– Профессором истории. Точнее, адъюнкт-профессором.

– Тогда что ты здесь делаешь? Я думал, что такие, как ты, должны носить майорские погоны.

Профессор нервно рассмеялся:

– Я тоже так думал, но, видимо, ошибался. В эпоху демократии наверх пробиваются только мужланы вроде нашего первого сержанта.

– Ты доброволец?

– Да, у меня жена и двое детей, но я пошёл в армию добровольцем.

– Но почему?

– Мне в голову пришла дурацкая мысль, что здесь я могу быть полезным.

Джим, оказавшись в армии, впервые почувствовал жалость не к себе, а к другому. Его порадовало такое бескорыстие.

– Ты влип, – сказал он. – И что, ты думаешь, они собираются с тобой делать?

– Зачислят на должность штабного писаря. Вероятно, это меня ждёт.

– А в офицеры не произведут?

– Может, и произведут. У меня есть друзья в Вашингтоне, но я, похоже, потерял веру в это предприятие. Хотя в армии Потомака дела шли ещё хуже. Это я о Гражданской войне, – добавил он извиняющимся тоном.

– И на фронте того хуже.

Они наслышались всяких ужасов о Филиппинах, где американская армия потерпела жестокое поражение.

– Возможно, – сказал профессор, – но мне в это трудно поверить. Это похоже на ад или ночной кошмар – полная безысходность. Нами управляют безумцы.

К ним подошли два широкоплечих красномордых деревенских парня. Это были неповоротливые и добродушные ребята.

– Привет, профессор! У тебя такой вид, будто ты проигрался в пух и прах. Похоже, они тебя всё-таки одолели.

– Здорово, ребята. Нет, они меня ещё не одолели. Просто я перехожу от мира к войне на свой манер, не торопясь.

Один из парней тут же отпустил скабрезную шутку, и профессор, подделываясь под них, громко загоготал, с готовностью становясь посмешищем. Джиму стало грустно от того, что этот человек корчит из себя шута. Важно было оставаться самим собой. Хотя он и не мог открыть им своё истинное лицо, но притворяться, что он такой, как все, он не собирался. Ему было больно видеть, как унижается другой, особенно когда в этом нет нужды.

Профессор смешил красномордых, рассказывая им о своих похождениях во время суточного наряда на кухню. Время от времени они посматривали на Джима, смеётся ли он, но Джим никак не реагировал, и им это не нравилось. К счастью, он был выше их.

Вошёл первый сержант, коренастый человек лет пятидесяти, и в помещении воцарилась тишина, нарушаемая лишь стуком бильярдных шаров.

– Мне нужны двое, – сказал он. – Два добровольца, чтобы вымыть этот чёртов сортир. Какой-то сукин сын там всё обосрал, и теперь мне нужны два человека.

Его выбор пал на Джима и профессора.

– Вы двое, – сказал он.

– Конечно, сержант! – ответил профессор, вскакивая на ноги. – Если где что нужно добровольно, я первый.

Они два часа убирали сортир, и за это время Джим немало узнал об американской истории и о тирании в демократических армиях.

2

В феврале Джима перевели в Джорджию. В течение трёх следующих месяцев он проходил общую военную подготовку. Физическая сторона армейской жизни его устраивала: Джиму нравилась её активность, хотя мелочные придирки и продолжали ему досаждать.

В мае его приписали в воздушные войска «рядовым необученным» – обычная классификация для не имеющих специальности – и отправили на военно-воздушную базу в Колорадо, где он был назначен в штаб авиакрыла, которое входило в состав соединения, которое, в свою очередь, входило в состав Второй Воздушной армии, которая занималась главным образом подготовкой пилотов и бомбардиров. Из двухсот человек личного состава крыла большинство служили при штабе. Сержантский состав обычно жил со своими жёнами за пределами базы, в Колорадо-Спрингс.

Джима и его товарищей встретил первый сержант – высокий тощий человек, который прежде торговал хозяйственными принадлежностями.

– Вы теперь в ВВС! – сказал он, стараясь, чтобы его голос звучал пугающе. – Может, вам кто рассказывал, что у нас строгости поменьше, чем в других войсках, но это враньё. Вы меня поняли? Поняли, что я сказал? У нас здесь дисциплина круглые сутки, потому что это очень важный штаб, не забывайте об этом. Генерал у нас крутой, а потому – не лезть на рожон, делать, что положено, и всё у вас будет хорошо.

Но служба в ВВС была полегче, чем в пехоте. О дисциплине нередко забывали – штабные везде штабные, и Джим к ним относился с некоторым презрением. Хотя деревянные, покрытые толем казармы выглядели мрачно, а кормили их отвратительно, жизнь была сносной. В первые месяцы ни Джим, ни его товарищи вообще не общались со штабными. Они самонадеянно пытались сохранять свою индивидуальность и независимость.

Один день ничем не отличался от другого. Ранним утром из громкоговорителя на стене доносились звуки подъема. Солдаты зевали и чертыхались. Первый сержант проходил по казарме, громкой бранью поднимая на ноги спящих. Затем они пробегали по морозному воздуху двадцать ярдов до сортира, а потом отправлялись на завтрак в столовую. Джим автоматически поглощал пищу, даже не чувствуя, что ест.

После завтрака первый сержант назначал солдат на работы. Работа нередко была тяжелой: строительство казарм, погрузка мусора, ремонт взлетно-посадочных полос. Но тяжелой работы было немного.

Нередко выдавались дни, когда Джим вообще был предоставлен сам себе. И тогда он отправлялся к длинным взлетно-посадочным полосам и смотрел, как взлетают и садятся В-17 и В-24. Экипажи бомбардировщиков явно были довольны тем, что делали, в отличие от солдат, которые равнодушно выполняли порученную им бессмысленную работу.

В особенности Джима поразил один пилот, неугомонный блондин, очень популярный у наземных экипажей. Он напевал популярные песенки громким невыразительным голосом, участвовал во всех шумных играх и вообще наслаждался жизнью. Однажды Джим столкнулся с ним лицом к лицу. Джим отдал честь, но пилот, улыбнувшись, хлопнул его по плечу и сказал «Привет!», как один мальчишка другому. Джим был ошеломлен, но этим все и кончилось. Их разделяло офицерское звание летчика. Это было грустно.

Друзей у Джима не было. Он избегал мужских компаний, собиравшихся по вечерам в казарме. Вместо этого он ходил в кино или читал книги, среди которых ему попался и роман Салливана. Он прочел, и ему показалось, что это написано кем-то совершенно ему незнакомым.

Время от времени он ездил в Колорадо-Спрингс, где ему встречались солдаты с голодными глазами, рассчитывающие увидеть такую же жажду в глазах кого-нибудь еще. Но Джим не обращал на них внимание. Секс его не интересовал.

В конце концов один из офицеров-кадровиков обратил внимание, что Джим был тренером по теннису, и перевел его в специальную службу на должность инструктора по физической подготовке.

Его жизнь после этого улучшилась. Он поладил с капитаном Бэнксом, офицером специальной службы, футболистом, который прежде был пилотом. Его списали на землю по здоровью. Капитан Бэнкс, как сомнамбула, ходил по своему кабинету, подписывал необходимые бумаги, даже не сознавая, что делает. Как и многие офицеры авиабазы, он перепоручил свои обязанности сержанту.

Сержант Кервински – стройный темноволосый человек. Он носил на мизинце большой перстень с бриллиантом, говорил быстро и часто краснел. Даже невинный глаз заметил бы, как обрадовался сержант, когда Джима перевели в его отделение. Теперь жди неприятностей, подумал Джим.

В подразделение специальной службы входили те, кто работал в театре и библиотеке базы, кто ставил пьесы и радиопрограммы, издавал газету. Кроме этих творческих людей, было с полдюжины спокойных молодых людей, которые работали инструкторами по физической подготовке. Поскольку все попытки навести дисциплину в гарнизоне неизменно саботировались штабными, жизнь у Джима была не бей лежачего. Физподготовкой почти никто не занимался, а потому гимнастический зал был целиком в распоряжении тренеров, что их вполне устраивало, поскольку все они были помешаны на бодибилдинге.

Хотя жизнь на базе была вполне сносной, Джим мечтал, чтобы его послали за океан, хотя и знал, что в современных условиях воюют только пехота на передовой да боевые летчики. Тем не менее мысль об опасности будоражила его воображение. Он жаждал освобождения.

Лишь немногие из рядовых необученных хотели того же. Они тоже ненавидели рутину и бездеятельность, однако были в меньшинстве.

У каждого штабного был по меньшей мере хотя бы один дружок-офицер, который обещал не допустить его отправки за океан или, если уж этого не избежать, содействовать его устройству в каком-нибудь местечке побезопаснее, вроде Англии. Штабные не были героями, и они этого не скрывали. Только сержант Кервински был другой.

Он мечтал, чтобы его послали на какой-нибудь тихий остров с белым песчаным пляжем и без женщин. Когда Джим попросил сержанта включить его в список первой группы, отправляющейся за океан, Кервински рассказал ему об этом рае и добавил:

– Я тебя понимаю, парень, ей-богу! Я включу тебя в список. Может, мы вместе отправимся в южные моря. А пока пошли ужинать. 

Они вместе встали в очередь, чтобы получить обычную тяжелую пищу. Потом они уселись за один из длинных деревянных столов. Прямо над головой сержанта висел календарь с изображением пышногрудой девицы. Кервински с отвращением взглянул на нее, потом повернулся к Джиму и сделал пробный ход:

– Ничего тетка?

– Ничего тетка, – без всякого энтузиазма сказал Джим.

– Ты, наверное, еще и женой не успел обзавестись, – весело сказал Кервински. – Ты ведь все путешествовал.

Кое-что о жизни Джима ему было известно. 

– Не успел.

Это закидывание удочек было ему тем более неприятно, что сержант красотой не отличался. 

– Говорят, нет ничего лучше жены. Но только не для меня. Ведь гораздо дешевле покупать молоко, чем держать корову, а? 

Джим хмыкнул.

– Ну, а как там Голливуд? – Кервински посмотрел на Джима голодным взглядом. 

– Ничего особенного.

Однажды Джим кому-то из штабных показал журнал со своей фотографией. Это произвело на них такое глубокое впечатление, что с тех пор они его чуть ли не возненавидели. Джим усвоил этот урок и больше никогда не упоминал о своем прошлом. 

– Насколько я понимаю, – сказал Кервински, краснея, – ты был знаком с Рональдом Шоу и со многими другими звездами? Интересно, какой он из себя?

Все гомосексуалисты знали о Шоу. 

– Я его почти не знал, – уклончиво ответил Джим. – Просто несколько раз играл с ним в теннис.

– Я слышал о нем всякие странные истории, но я так думаю, все это вранье.

– Да? Какие это истории? – Джим был само коварство.

Сержант побагровел:

– Ну, всякие истории. Те, что обычно рассказывают о голливудских знаменитостях. Я так думаю, все это вранье.

– Людям рот не заткнешь.

– Кстати, – сказал Кервински, рассматривая зеленую водянистую капусту, – в этом месяце будут присваиваться очередные звания.

– Да?

– Я рекомендовал капитану дать тебе рядового первого класса. – сержант положил капусту в рот.

– Большое спасибо, – сказал Джим, опасаясь худшего. 

Кервински задумчиво жевал.

– Нужно нам как-нибудь пообедать вместе. Я знаю один прекрасный ресторан недалеко от Броадмур. Мы, холостяки, должны держаться вместе, – добавил он, усмехнувшись.

– Это было бы здорово, – сказал Джим, надеясь, что когда он в конце концов скажет сержанту нет, Кервински не будет долго переживать.

– А потом, – сказал Кервински, – я знаю несколько здешних девушек. Они очень миленькие, тебе непременно понравятся. Ты уже познакомился в городе с какой-нибудь?

Джим отрицательно покачал головой. 

– Что-то ты не жалуешь колорадских девушек. Где же твоя южная галантность?

Джим стал разыгрывать южный идиотизм. 

– Я просто редко хожу в город, вот и все дела, – сказал он.

– Говоря между нами, я тоже. Знаешь, девушки здесь вовсе не так привлекательны, как дома. 

Он подмигнул, а Джима передернуло. Хотя в армии невозможно было открыто говорить о таких вещах, существовали более прямолинейные способы обольщения. При нынешней тактике сержанту, чтобы добиться своего, понадобится несколько недель. Джим пообещал сержанту пообедать с ним вскоре в ресторане, потом извинился и пошел к себе в казарму. 

На его койке сидело несколько человек. Большинство из них – штабные уже не первой молодости. Они вели между собой неторопливый разговор. Хотя Джим и сделал знак, сидите, мол, они пересели на другие койки. Джим снял рубашку и лег. Он не произнес ни слова. Разговор продолжался.

Как и всегда, это были сплошные сетования. Каждый из них, находясь в армии, терял сумасшедшие деньги. Все офицеры несправедливы, а женщины – изменницы. Джим лежал на спине поверх грубошерстного коричневого одеяла и разглядывал темные балки. В казарме всегда было сумрачно. Казалось, здесь вечно не хватает тепла и света. Он повернулся к печке и тут увидел новичка, молодого капрала, который сидел на ближайшей к печке койке и вежливо слушал, явно полагая, что, если хочешь, чтобы тебя считали своим, нужно выслушивать бесконечные разговоры вокруг одного и того же. А еще ты должен как закон природы принять, что каждый вывод будет повторяться сотни раз, а часто и теми же самыми словами, словно в каком-то речитативе.

Один из наиболее важных сержантов, секретарь офицера-кадровика, рассказывал о генерале:

– Да он просто профессионально непригоден! Заходит он тут на днях в наш кабинет и говорит: сержант, говорит, сколько у нас людей в Уозерлифилд? Ни одного, говорю я, их всех вчера перевели в истребительное авиакрыло. Представляете, он даже не знал, что одна из его баз за день до этого была переподчинена. Он постарался спасти лицо, сказал, что переподчинение, мол, должно было произойти в другой день, но теперь вы имеете представление, как у него шарики крутятся, если только они крутятся. Он постоянно вынашивает всякие идеи, как укрепить дисциплину, словно мы и так целый день не трудимся в поте лица, чтобы в его авиакрыле вертелись все колесики. Представляете, не знать, что Уэзерлифилд переподчинен. 

Остальные согласились, что генерал слишком уж суров и умом не блещет. Другой сержант сформулировал это следующим образом:

– Хотел бы я посмотреть, как он крутится на гражданке. Бьюсь об заклад, он и тридцати пяти баксов в неделю не зашибает. 

Другие торжественно согласились. В их мире генерал стоил бы куда меньше, чем они. А уж тридцать пять баксов в неделю точно не смог бы зашибить.

Затем разговор перешел на женщин. Кому-то нравились пышные женщины, кому-то нравились маленькие женщины. Кому-то нравились блондинки, кому-то брюнетки, а нескольким нравились рыжеволосые женщины. Но все сходились в том, что им нравятся женщины. Глаза их начинали светиться, когда они рассказывали о своих женах, любовницах, фантазиях. Джим был удивлен и озадачен: неужели эти штабные действительно нравятся женщинам? Внешне все они были довольно неприятны. Либо чересчур толстые, либо чересчур худые. Неужели женщины могут любить таких? Тем не менее, они постоянно рассказывали о своих победах, хвастались, чтобы произвести впечатление на других хвастающихся. Вероятно, то, что они говорили, было правдой, но все-таки сама мысль о влюбленном штабном была Джиму невыносима.

Потом один из них упомянул о гомосексуалистах. Насколько было известно Джиму, в казарме таковых вообще не было. Разве что тот солдат, который и завел этот разговор. Он был маленьким, кругленьким, с неприятным монотонным голосом.

– А на следующий день этот педик подходит ко мне в сортире кинотеатра и приглашает меня с собой. Меня! Ну, я ему сказал, что я о нем думаю. Сказал, что если он не исчезнет, я ему шею сломаю. Он, конечно, ноги в руки – только я его и видел.

Другие торжественно кивали, слушая эту историю, и каждый рассказал похожую, хотя у других злосчастным педикам доставалось от взбешенного героя. 

Джим старался не рассмеяться. Странным образом предложения подобного рода делались самым уродливым и подозрительным типам. Джим бросил взгляд на молодого капрала. Это был темноволосый парень с серыми глазами и худым, стройным, казавшимся сильным телом. Глядя на него сквозь полузакрытые глаза, Джим почувствовал желание.

Впервые за многие месяцы ему захотелось секса. Он хотел этого молодого капрала. В своих фантазиях он насиловал его, занимался с ним любовью, боготворил его. Они будут братьями, они никогда не расстанутся.

– Город просто наводнен этими проклятыми педиками, – гнусавил лысый солдат. – Нужно быть осторожным.

Но разговор уже перешел на другую тему и никто, кроме Джима, его не слышал. Солдат посмотрел на Джима, словно бы ища у него поддержки.

– Что, разве нет?

– Верно-верно, – сказал Джим, продолжая глядеть на капрала, который сонно позевывал. 

Джим вскоре подружился с капралом. Его звали Кен Вудроу, двадцати одного года от роду, родом из Кливленда, в армии полтора года. Он закончил колледж, готовящий секретарей, и мечтал работать на какого-нибудь промышленного магната, желательно где-нибудь на Среднем Западе, потому что люди там настоящие. Кен рассказывал Джиму все о себе, а Джим слушал внимательно. Он совсем потерял голову и мог думать только о том, как бы ему затащить Кена в постель. После Боба никто еще так не возбуждал его. Но в Бобе он видел родную душу, близнеца, без которого не чувствовал себя цельным. К Кену же его влекло одно только вожделение. Он должен овладеть им.

Они виделись ежедневно, но Кен, казалось, совершенно не подозревал, чего хочет Джим. На его наводящие вопросы неизменно следовали невинные ответы. Это было просто ужасно.

Сержант Кервински тем временем мрачно наблюдал за ними, подозревая худшее. В особенности он был сердит на Джима, который одно за другим отвергал его предложения пообедать с ним в городе. В конце концов не в силах больше ждать Джим уговорил Кена поехать с ним в Колорадо-Спрингс. 

Стоял пронзительный ноябрьский вечер. Они получили увольнительные на сутки. Может, им удастся переспать в гостинице? Что-нибудь обязательно получится.

В Колорадо-Спрингс было полно солдат. Они приезжали не только с базы ВВС, но и из расположенного неподалеку пехотного лагеря, и в поисках секса и развлечений наводняли улицы, бары, кинотеатры, бильярдные, кегельбаны. 

Джим и Кен пообедали в итальянском ресторане. За столиком рядом в одиночестве обедали две хорошенькие девушки.

– Видишь, как та девчонка пялится на меня? – шепнул довольный Кен. – Давай попросим их присоединиться к нам.

– Ну уж нет! – сказал Джим так, словно у него от этой мысли заболели зубы. – Я к этому не готов, я сегодня так наработался, что как тряпка.

– Черт! Ты никогда не гуляешь с девчонками, а? – сказал Кен так, словно эта мысль только что пришла ему в голову. 

Джим давно уже ждал такого вопроса. У него на этот случай была заготовлена ложь:

– А у меня здесь, в городе, есть одна девчонка. Я с ней регулярно встречаюсь наедине. 

Кен сочувственно кивнул:

– Я тебя понимаю. Держи это при себе. Я уже давно сообразил, что у тебя тут есть что-то вроде этого, потому что ты здесь уже давненько. Если бы ты здесь не нашел себе девчонки, то это было бы неестественно, – Кен несколько раз кивнул. 

Они доели спагетти, потом Кен спросил:

– А у нее подружки нет? Ты ж знаешь, какие мне нравятся. 

– У кого, у нее?

– Ну, у этой твоей девчонки в городе. Есть у нее подружка?

– Нет. По крайней мере, я так думаю. Вообще-то лучше я у нее спрошу. Она редко выходит из дома.

– А где вы познакомились?

Джима раздражала необходимость выдумывать.

– Мы познакомились в УСО (Объединенная служба организации досуга войск). Но я тебе уже говорил, что она редко выходит из дому. Она работает в телефонной компании, – добавил он, чтобы его ложь звучала убедительнее.

– Ага, – Кен помолчал, вертя вилку в длинных пальцах. – На прошлой неделе я познакомился с одной девушкой. Такая, я тебе скажу, аппетитная штучка! У нее квартира где-то на Пайкс-пик, но я тогда так напился, что начисто забыл, где мы с ней были, и имени своего она мне не сказала, и я теперь не знаю, как ее найти. Вот бы ее опять увидеть! Просто кошмар какой-то, в городе полно солдат, а ты никого не знаешь. 

– Да, ерунда какая-то. – Джим понимал, что движется в тупик. С каждым новым свидетельством все больше подтверждалась нормальная ориентация Кена. Джим с самого начала знал, что Кен помолвлен с одной девушкой из Кливленда и, как только война закончится, они поженятся. Но, несмотря на обручение, Кен с удовольствием говорил о других девушках. И не раз торжественно сообщал Джиму, что беспокоится, не помешан ли он на сексе, потому что только о женщинах и думает. Поскольку не было никаких свидетельств того, что Кена интересуют мужчины, Джим уповал лишь на двойственность чувств молодого человека, который относился к нему с симпатией. 

– Ну, ладно, – сказал наконец Кен, кося глазами на двух девушек. – Раз ты сегодня на это не настроен, то лучше нам где-нибудь хорошенько надраться. 

Они прошлись по барам. Джим осторожничал, не хотел напиться. На две порции Кена он выпивал одну. Куда бы они ни заходили, Кен непременно заводил разговор с какой-нибудь женщиной, но, поскольку Джим сказал, что устал, Кен дальше разговора не шел. Он, мол, хороший друг и ради компании сегодня только напьется и все.

Вскоре после полуночи он и в самом деле был уже здорово на взводе. Глаза сделались мутными, язык не слушался. Он опирался на стойку бара, чтобы не упасть. Настало время действовать. 

– Пожалуй, нам лучше переночевать в городе, – сказал Джим. 

– Точно-точно! Хорошая мысль, – пробормотал Кен. 

Ночной воздух освежил их. Джим поддерживал Кена под руку, чтобы тот не спотыкался. Они направились в отель, где обычно останавливались солдаты с суточной увольнительной.

– Двуспальную или две односпальные? – спросил портье.

– А что дешевле, – спросил Джим, заранее зная ответ.

– Двуспальная.

Они сняли номер, который был таким же, как и во всех третьеразрядных гостиницах.

– Ну, я и нажрался, – сказал Кен, глядя на свое отражение в зеркале.

Красная, потная физиономия. Из-под спутанных темных волос смотрят налитые кровью глаза. 

– И я тоже, – Джим смотрел на Кена и жалел, что не настолько пьян и побаивается сделать то, что хочет.

– Мамочка! – Кен рухнул на большую кровать, просевшую в середине. – Жаль все же, что нет девчонки. Мы бы с тобой могли закадрить тех двух девчонок в ресторане. Вот было бы смеха! Четверо в одной кровати! У меня был один приятель, который любил такие штуки. Он меня пытался затащить в постель с парой девчонок. Но это не для меня. Я люблю без лишних глаз, чтобы никто не смотрел. А ты?

– И я, конечно.

Кен растянулся на кровати в одежде и закрыл глаза. Джим потряс его. Кен пробормотал в ответ что-то невразумительное. Тогда Джим стащил с него ботинки, потом влажные носки. Кен не шевелился. Но когда Джим начал расстегивать его ремень, Кен открыл глаза и улыбнулся. В этот момент он был похож на порочного церковного певчего. 

– Вот это, я понимаю, сервис, – сказал он, шевеля пальцами ног.

– Я думал, ты уже вырубился. Давай-ка раздевайся.

Они разделись до серовато-серых армейских трусов.

Кен бросился на кровать. 

– Когда напьешься, спишь, как цуцик, – безмятежно сказал он, закрыл глаза и вроде бы заснул.

Джим выключил свет. Темнота в номере была полной. Его сердце билось как сумасшедшее. Он чувствовал тепло лежавшего рядом Кена.

Его рука медленно скользнула под одеялом и дотронулась до бедра Кена. Джим замер. Его пальцы легко касались упругой плоти. Кен отодвинулся.

– Брось это, – сказал он ясным трезвым голосом. 

В висках Джима застучали молоточки. Кровь прилила к голове. Он повернулся на бок.

Наутро он мучился похмельем. 

3

Зима была холодной и ветреной. Снег выпадал и таял, но пустыня оставалась сухой, а потому повсюду был песок. Джим почти все время мерз. Днем он сколько мог проводил время на жарком солнце, укрывшись от ветра, однако по ночам ему всегда было холодно. 

Кен и Джим вели себя так, словно между ними ничего не случилось. Но Кен был явно смущен, а Джим пребывал в ярости. Они избегали друг друга, и Джим обнаружил, что испытывает неприязнь к этому парню, который когда-то занимал все его мысли.

Это было время одиночества. Друзьями Джим не обзавелся, даже сержант Кервински от него отвернулся – теперь его занимал другой инструктор по физической подготовке, новенький.

В течение этой суровой зимы Джим занимался мучительным самоанализом. Он непрерывно думал о себе и о своей жизни, о том, что сделало его таким, какой он есть. 

Он размышлял о своем детстве. Отца Джим не любил, и эту нелюбовь он помнил отчетливей, чем все остальное. Первые его воспоминания – атмосфера безнадежности и несправедливые наказания. С другой стороны, он любил свою мать. Странное дело, он никак не мог вспомнить ее лицо, хотя помнил ее голос, мягкий, усталый, голос южанки. Совсем далекие воспоминания – прекрасное время, нет никаких страхов. Она держит его на руках, ласкает. Но потом родился брат, и все это кончилось. Или так ему помнилось? Больше она никогда не проявляла своих чувств. 

Школьные воспоминания были туманными. Джим помнил, что когда-то его привлекали девочки. В четырнадцать лет его весьма интересовала одна пышногрудая девчонка по имени Пруденс. Они обменивались валентинками, а одноклассники дразнили их женихом и невестой. Он предавался сексуальным фантазиям о Пруденс, но потом она перестала его интересовать. Ему исполнилось пятнадцать, и он увлекся спортом и Бобом. И с этого времени для него в мире не существовало никого, кроме Боба. 

Затем была жизнь на море. Он по-прежнему содрогался, вспоминая ночь в Сиэтле с Коллинзом и двумя девицами. Теперь он удивлялся тому, как мало тогда понимал. Но и теперь он спрашивал себя, что было бы с ним, не прерви он тогда это приключение. Ему все еще казалось, что если он переспит с женщиной, то станет нормальным. Эта надежда имела под собой мало оснований, но он продолжал верить.

Воспоминания о Шоу, хотя и отравленные тягостным расставанием, были приятными, и Джим улыбался всякий раз, думая о нем. Он многому научился у Шоу и познакомился через него с интересными людьми, которые все еще могут быть полезными для него. А еще он вдруг обнаружил, что жалеет Шоу, а чувство жалости всегда щекочет самолюбие, поскольку приятным образом преуменьшает значение объекта, на который направлено.

Воспоминания о Поле Салливане и Марии Верлен были еще настолько живы, что он не мог их анализировать. Но он чувствовал: и тот, и другая сыграли важную роль в его жизни. Из них двоих он больше любил Марию, хотя и понимал теперь, что никогда не сможет спать с ней даже уже потому, что они слишком часто говорили об этом. Слова заменили действия. Салливан тоже исчезал за потоками слов и эмоций, преувеличенных, но в то же время неопределенных. Что же до Боба, то он исчез как в воду канул. Никто не знал, где он, так по крайней мере выходило со слов миссис Уиллард, которая изредка писала Джиму, сообщая ему то о болезни отца, то о замужестве Кэрри, то о поступлении Джона в университет. Но Джим был уверен, что в один прекрасный день Боб появится вновь и они продолжат то, что было начато тогда у реки, а пока его жизнь словно приостановилась в ожидании. 

Не в силах больше выносить зимний холод Джим пошел к Кервински. Тот сидел за столом в окружении театральных сержантов, обходительных молодых людей, которые знали тысячи неприятных историй о знаменитостях.

– А-а-а, Джим! Тебе что-то надо? – улыбнулся во весь рот Кервински.

– Я хотел узнать, сержант, отправка за океан не предвидится?

Кервински вздохнул:

– Тут никогда не знаешь, на каком ты небе. По действующему приказу тебя отправят в апреле, хотя, может, что-то и изменится. Но сейчас ни я и никто ничего не сможет сделать. Все решается в Вашингтоне.

– Я подумал, нельзя ли меня приписать к одному из экипажей, которые здесь формируются?

– Можно, но их тоже отправят не раньше весны. А что это тебе так невтерпеж?

– Здесь чертовски холодно. Я замерз до смерти.

Сержант рассмеялся:

– Боюсь, что тебе придется терпеть вместе с нами. Вы, южане, такие нежные, – добавил он. Остальные рассмеялись.

На том дело и кончилось.

Наступило Рождество, а с ним пришла метель. Два дня над базой задувал ветер и валил снег. В двух шагах ничего не было видно. Солдаты не могли дойти от одного здания до другого, терялись. День ничем не отличалась от ночи.

Когда метель наконец утихла, база напоминала лунный ландшафт. Белые сугробы поднимались выше домов, а кратеры сверкали на солнце.

В клубе поставили елку, и солдаты, собравшись вокруг нее, потягивали пивко и предавались горьким воспоминаниям о прошлых рождественских праздниках. Джим со скуки подошел к пианино, за которым капрал подбирал одним пальцем какую-то мелодию. Только подойдя вплотную, Джим понял, что этот капрал – Кен. 

– Привет, – сказал Джим. Момент был щекотливый.

– Привет, – Кен был немногословен. – Скучновато.

Джим кивнул:

– А я еще и пиво не люблю.

– Помню. Ты чего делал-то? – Кен продолжал стучать по клавишам одним пальцем.

– Пытался согреться.

– Ты вроде на Аляске бывал.

– Да, но потом я долгое время прожил в тропиках. Ненавижу холод.

– Переведись в Луизиану. У нас там новая авиабаза. 

– Как?

Кен наигрывал гимн морской пехоты:

– Если хочешь, я поговорю с одним кадровиком-сержантом. Он мой хороший приятель.

– Было бы здорово.

– Я спрошу у него завтра.

– Спасибо!

Джим был благодарен Кену, но его терзали подозрения. С чего это Кен так рвется ему помочь? Не хочет ли он, чтоб Джим уехал из Колорадо?

На следующий день Джим в библиотеке случайно столкнулся с сержантом Кервински. Сержант читал журнал о кино.

– Привет, Джим! – Кервински зарделся. – Похоже, мы с тобой сегодня два лодыря. Кстати, Кен мне сказал, что говорил с тобой вчера по поводу Луизианы. 

– Говорил, – Джим был удивлен. – Я и не знал, что вы знакомы. 

– Знакомы, – Кервински засиял. – Мы даже сегодня вечером собираемся поужинать вместе в Колорадо-Спрингс. Хочешь, составь нам компанию.

Тон приглашения не оставлял никаких сомнений. Кервински меньше всего хочет, чтобы Джим составил им компанию.

– Нет, спасибо, сегодня не могу. Он хороший парень, Кен.

– Я тоже так думаю. Я обратил на него внимание в самом начале, когда вы еще в дружках ходили, помнишь? Такой искренний парень.

– Да, – Джим неожиданно разозлился. – Хороший парень.

Он замолчал, отыскивая способ уязвить своего преемника. В голову ему не приходило ничего лучше, чем сказать:

– Он, кажется, собирается вскоре жениться. 

Кервински был сама безмятежность:

– Ну, я думаю, что непосредственной угрозы нет. Ему и без того хорошо. И потом гораздо дешевле покупать молоко, чем держать корову.

Джим поглядел на сержанта с нескрываемой ненавистью. Но сержант и виду не подал, что ощущает неприязнь Джима.

– Ты ведь знаешь, что мы переводим в Луизиану всего несколько человек. 

Только теперь до Джима дошло.

– Да, и Кен обещал разузнать, можно ли и меня включить в их число. Надеюсь, капитан Бэнкс не будет возражать.

– Конечно, не будет. Естественно, нам будет жаль тебя потерять.

Джим был озадачен. У него с Кеном ничего не получилось, а вот у Кервински получилось. Это казалось невозможным, но, очевидно, что-то произошло, и теперь эта парочка хотела поскорее избавиться от Джима. 

– Спасибо! – сказал Джим и вышел из библиотеки. На душе у него было черным-черно.

Но Джима так и не перевели в Луизиану. На Новый год он простудился. Он пошел в госпиталь, и его уложили в постель с диагнозом стрептококковая инфекция горла. На следующий день его состояние ухудшилось.

Несколько дней он пролежал в бреду. Его терзали воспоминания. Отдельные слова и фразы, которые повторялись и повторялись, пока он не начинал сыпать ругательствами и метаться на койке. Ему грезился Боб, зловещий, слегка изменившийся Боб, который исчезал, как только он пытался прикоснуться к нему. Иногда их разделяла река, и Джим, пытаясь ее переплыть, натыкался на острые камни, и в его ушах звенел уничижительный смех Боба. Потом он слышал голос Шоу, который все говорил и говорил, и говорил о любви, повторяя одни и те же слова с одинаковой интонацией, и Джим уже по первому слову знал, каким будет последнее. Но заглушить этот голос было невозможно, и Джим в буквальном смысле сходил с ума. 

Затем на него нахлынули воспоминания о матери. Она держит его на руках. Ни седины, ни морщин нет и в помине, она молоденькая, как в ту пору, когда он, еще совсем маленький, не знал никаких страхов. Но тут внезапно появляется отец. Джим выскальзывает из рук матери, и отец бьет его, а в ушах рев реки. В горле у него словно кто-то скоблил острым ножом, умножая его кошмары. Ему казалось, что этот жуткий сон продолжается несколько лет. Но на третий день жар прекратился и кошмар кончился. И он проснулся утром слабый и усталый. Худшее было позади.

Джим лежал в маленькой палате гарнизонного госпиталя. В окне он видел заснеженные горы. Он чувствовал, что один, и какое-то мгновение ему даже казалось, что, кроме него, в этом мире никого не осталось. Но уже в следующую минуту он с облегчением услышал приглушенные голоса, а затем в палату вошла медсестра. 

– Нуу, нам сегодня получше, – сказала она, пощупав его пульс и сунув ему в рот градусник. – Ты был какое-то время очень болен.

Она говорила так, будто он был виноват в своей болезни. Вытащив градусник, она сказала:

– Наконец-то нормальная. Начинили мы тебя лекарствами.

– И давно я здесь? – голос у Джима был слабый. От каждого слова горло пронизывала боль.

– Сегодня третий день. Ты поменьше разговаривай. Скоро доктор придет, – она поставила у койки стакан воды и вышла.

Появился доктор, веселый, жизнерадостный человек. Он осмотрел горло Джима и остался доволен.

– Порядок, порядок! Через пару недель выйдешь отсюда, как новенький.

Оказывается, он чуть не умер. Это его не удивило. Пока он лежал в бреду, были такие мгновения, когда он был бы рад отойти в мир иной.

– Теперь кризис миновал, но в строй ты сможешь вернуться не раньше чем через несколько недель.

Дни проходили быстро и приятно. Это был самый безмятежный период его военной карьеры. Он читал журналы и слушал радио. Потом его перевели в палату с двадцатью другими выздоравливающими. Он был совершенно доволен жизнью, пока у него не начались боли. Сначала в левом колене, затем в левом плече. Постоянные, ноющие, словно дергает зуб. 

Ему сделали какие-то анализы, потом доктор сел на койку Джима и заговорил с ним тихим голосом, чтобы никто не слышал, хотя все распахнули уши пошире.

– Ты совершенно уверен, что прежде у тебя этих болей не было? 

– Уверен, сэр.

Джиму задавали этот вопрос уже не в первый раз. 

– Боюсь, у тебя такая болезнь, ревматоидный артрит называется, – он вздохнул. – Ты его подцепил здесь, в армии.

Санитар палаты уже поставил Джиму этот диагноз, и тот был готов к этому приговору. Тем не менее ему удалось изобразить на лице тревогу:

– Это серьезно, сэр?

– На этой стадии нет. Конечно, боли будут продолжаться. Медицине стало известно об артрите, хотя я уверен, что это осложнение послеинфекционной болезни. А пока тебя пошлют в сухой теплый климат. Вылечить это тебя не вылечит, но чувствовать себя будешь лучше. А потом, скорее всего, тебя демобилизуют и назначат пенсию, потому что на рентгеновских снимках у тебя видны кальциевые отложения, которые ты заработал, служа в военное время родине. Так что считай, что тебе повезло. 

– А куда меня пошлют, сэр?

– В калифорнийскую пустыню, а может быть в Арканзас или Аризону. Мы тебя известим. 

Доктор медленно поднялся:

– У меня такая же штука, – он усмехнулся. Может, и меня демобилизуют.

Он вышел из палаты, а Джим почувствовал, что никого еще в мире так не любил, как этого доктора.

– Тебя что, отправляют отсюда? – спросил Джима солдат-негр с соседней койки.

Джим кивнул, пряча радостное возбуждение.

– Тебе повезло! Эх, меня бы куда отправили. Я бы куда угодно отсюда уехал. 

– Не такой же ценой.

Негр заговорил о нетерпимости и дискриминации. Он был уверен, что хоть он тут умирай, белые офицеры все равно не будут его лечить, как полагается. Свои слова он подкрепил историей о черном солдате, который несколько раз обращался к военному врачу с жалобой на боли в спине, но доктор говорил, что тот здоров. Однажды этот солдат сидел в приемной, а сестра зашла в кабинет сообщить о нем доктору, и солдат отчетливо услышал, как доктор сказал: «Ладно, впусти этого ниггера». Белые доктора все как один – расисты. Все это знают, но когда-нибудь...

Негр распространялся о страданиях своей расы, а Джим думал только о собственном везении. Ему уже давно расхотелось ехать за океан. Судя по тому, что он слышал, служба за океаном была такой же скучной, как и здесь, в Штатах. Теперь он стремился к одному: поскорее распрощаться с армией. В армии от него все равно не было никакого толку. Но скоро он будет свободен. 

С мыслью о предстоящем увольнении пришло и желание возобновить отношения с людьми, которые прежде играли важную роль в его жизни. Он попросил у солдата-негра бумагу и начал медленно, старательно своим неровным детским почерком писать письма. Сети, в которые он намеревался поймать свое прошлое.

 

Рональд Шоу устал. К тому же ему досаждали неприятные боли в области желудка, он был убеждён, что у него по меньшей мере язва, если не рак. Он воображал себе, как будет лежать в гробу: хорошо поставлен свет, работают фотографы, из громкоговорителей несётся музыка Брамса. Затем эта картина наплывом переходила в похоронную процессию, двигающуюся по Беверли-Хиллз, за кортежем – рыдающие девицы с альбомами для автографов в руках...

Со слезами на глазах Шоу свернул в зелёный оазис Бэл-Эйр. Этот день на киностудии выдался неудачным. Новый режиссёр ему не нравился, и новая роль вызывала у него отвращение. В первый раз в жизни он снимался во второй роли – первую играла женщина. Он жалел, что не отказался от этой роли или, по крайней мере, не потребовал, чтобы её переписали, и что не ушёл из кино до своей смерти от переутомления или рака. От яркого солнца на душе становилось ещё противнее. Голова у него болела – уж не солнечный ли удар? Хорошо хоть дома было прохладно. Он вздохнул с облегчением, когда дворецкий отворил ему дверь.

– Неважный день, сэр? – дворецкий был само участие.

– Кошмарный.

Шоу забрал почту и направился к бассейну, где загорал Джордж.

Джордж был моряк из Висконсина со светлыми, практически белыми, волосами. Он жил у Шоу уже неделю. Ещё через неделю он снова уйдёт в море. И что тогда? – мрачно спрашивал себя Шоу.

– Привет, Ронни! – Джордж приподнялся на локте. – Как там дела на соляных копях?

– Дрянь, – Шоу присел рядом с бассейном. – Режиссёр бездарен, пархатый профессиональный жид.

Шоу в последнее время стал позволять себе антисемитские замечания, что скорее забавляло, чем огорчало тех, кто его знал.

– Да все они пархатые. И сюда уже добрались.

Джордж был счастливый молодой человек, который верил всему, что ему говорили. Шоу лениво потрепал его светлые волосы. Они познакомились в одном из голливудских баров. Шоу стал заглядывать в бары – опасное времяпрепровождение, но он скучал и не находил себе места, с ужасом понимая, что его время уходит. Его крашеные волосы стали почти седыми, а теперь ему и желудок стал досаждать. Жизнь подходила к концу, хотя ему не было ещё и сорока. Почему?

Он решил, что слишком многое ему пришлось перенести за эти годы. Он сгорел в кинематографе, к тому же был несчастлив в любви. А сколько раз его обманывали и предавали!

Джордж снова вытянулся на краю бассейна, а Шоу принялся просматривать почту. Он вскрыл письмо Джима. Почерк был незнакомый, и поначалу он решил, что оно от какой-нибудь поклонницы. Потом он увидел, что подписано оно довольно сухо: «Джим Уиллард».

Шоу был польщён, обрадован, насторожен. Если Джиму нужны деньги, то он их не получит. Это будет месть Шоу и хороший урок для Джима, который предпочёл настоящему человеку эгоиста-писаку. Шоу был немного разочарован, обнаружив, что это было просто дружеское послание. Джим писал, что сейчас он в госпитале, но уже здоров; он надеется, что его в скором времени демобилизуют, и он хотел бы снова увидеть Шоу.

Шоу был немного сбит с толку, но письмо было вполне в духе Джима. Джим всегда говорил без обиняков. Внезапно сексуальные воспоминания кольнули Шоу в сердце. Тут он увидел, что Джордж смотрит на него.

– Это что? – спросил он. – Письмо от поклонницы?

Шоу мечтательно улыбнулся:

– Нет. От одного парнишки, которого я когда-то знал. Его зовут Джим Уиллард, я показывал тебе его фотографию.

– Что с ним случилось?

– Он ушёл в армию, – бойко солгал Шоу, – он мне часто пишет, я думаю, он всё ещё влюблён в меня. Так он, по крайней мере, говорит. Но я к нему больше ничего не чувствую – забавно, не правда ли?

Джордж кивнул. На него это не произвело никакого впечатления. Шоу послал его в беседку за джином.

Вечернее солнце светило ему в лицо, мягкий ветерок, насыщенный ароматами цветов, ласково холодил его кожу, и все несчастья Шоу подёрнулись этакой дымкой, вовсе даже не лишённой приятности. Он был совсем один в этом мире. Осознание этого приводило его в ужас. Конечно, у него была мать в Балтиморе и несколько друзей на студии, были ещё миллионы, которые знали о его существовании и сочли бы за честь дружить с ним. И всё же, покорив целый мир, он был по-прежнему очень и очень одинок. Но тут ему подумалось, что в роли узника славы есть что-то величественное. Он придал своему взгляду задумчивое выражение. «Ах, какое расточительство, – подумал он о себе, – отдавать свою любовь тем, кто не умеет на неё ответить». Никто не может сравниться с ним по глубине чувств. Трагическая фигура, он сидел, глядя на закатное солнце, абсолютно довольный собой.

Появился Джордж с выпивкой.

– Вот, – он подал Шоу один из стаканов.

Шоу нарочито ласково поблагодарил его.

– С тобой всё в порядке, Ронни?

– Да, спасибо.

Джин был холодным. Он вдруг почувствовал резь в желудке. На мгновение его охватила паника, но потом он рыгнул, и боль прошла. Это были всего лишь газы.

Мистер Уиллард умирал, и миссис Уиллард желала только, чтобы это случилось поскорее. Видимо, скверный характер за долгие годы разрушил его печень и ослабил сердце. Доктора только и могли что заглушать боль большими дозами морфия. Миссис Уиллард поморщилась, войдя в комнату больного: в воздухе висел тяжёлый запах лекарств и смерти. Мистер Уиллард лежал на спине и шумно дышал, его лицо было жёлтым, отёчным, а когда-то брюзжащий рот ввалился. Глаза из-за морфия были похожи на матовое стекло.

– Это ты, Бесс? – голос его звучал хрипло.

– Я, дорогой. Как ты?

Она поправила подушки.

– Лучше. Доктор сказал, что мне лучше.

Предыдущим вечером врач сказал миссис Уиллард, что её муж вряд ли проживёт ещё неделю.

– Я знаю. Он мне сказал то же самое.

– Значит, я скоро встану на ноги.

Мистер Уиллард не желал признаваться себе, что умирает. Он спросил жену, как идут дела в суде.

– Всё замечательно, дорогой. Пока тебя нет, твою работу делает мистер Перкинс.

– Перкинс глуп как пень, – сказал мистер Уиллард.

– Я уверена, он очень старается. А потом, он ведь только замещает тебя.

Мистер Уиллард что-то буркнул и закрыл глаза. Жена бесстрастно смотрела на его высохшее жёлтое лицо, думая, куда мог подеваться его страховой полис. В доме она его не нашла, но в завещании, а оно хранилось в адвокатской конторе, всё будет сказано. Глаза мистера Уилларда были закрыты, и казалось, что он спит. Она вышла из комнаты.

В прихожей на полу лежало несколько писем. Она нагнулась, чтобы поднять их, и охнула. Чем старше она становилась, тем больше ей не нравилось нагибаться. Но она тут же забыла о боли – одно из писем было от Джима.

Она читала медленно. Джим находится в госпитале, и это тревожило её. Но далее он уверял, что уже поправился, и вскоре его демобилизуют. Он обещал навестить её как только уволится. Сердце её радостно забилось. Она задумалась о старшем сыне, спрашивая себя, что чувствует к нему после такой долгой разлуки, за время которой и было-то всего несколько писем. Ей не хотелось, чтобы он уезжал из дома. Она проплакала всю ночь, когда он уезжал, хотя и понимала, что он всё равно не смог бы жить под одной крышей с отцом.

Миссис Уиллард по-своему тихо ненавидела мужа с самого первого дня замужества. Во время семейных ссор она неизменно была на стороне Джима, и ей очень хотелось дать ему знать, что она чувствует то же, что и он, но им обоим нужно нести этот крест, и ничего с этим поделать нельзя. К счастью, она никогда не говорила с ним откровенно, а поэтому Джим взял и уехал из дома. Теперь уже невозможно что-либо изменить: Джим уже никогда не будет ей принадлежать. Она хотела заплакать, но слёз у неё не было.

Миссис Уиллард сидела прямо, держа письмо в руках и размышляя о том, что случилось с её жизнью. Вскоре она останется одна, последние годы жизни даже мужа у неё не будет, чтобы ненавидеть. Куда ушли все эти годы и все её надежды? Ей стало жаль себя, но она прогнала это чувство. Как бы там ни было, но Кэрри с мужем живут поблизости. Джон, став юристом, тоже поселится неподалёку.

Мысль о возвращении Джима приободрила её. Интересно, каким он стал взрослым? Как он выглядит теперь, будучи мужчиной? Она и представить себе этого не могла, ведь у неё была единственная его фотография в журнале, которую она всем показывала, создавая иллюзию, что он теперь кинозвезда, и эту иллюзию она даже не пыталась рассеять.

Миссис Уиллард погрузилась в приятные грёзы о будущем. Она знала несколько девушек, из некоторых получились бы такие жёны, которые вместе с Джимом приняли бы и его мать. А что до работы, то Джим вполне мог бы вести физкультуру в школе. У неё были знакомые политики, которые помогли бы претворить это в жизнь. Да, будущее может быть неплохим, решила она, отложила письмо и вернулась в комнату больного.

Он лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок.

– Я получила письмо от Джима.

– Что он пишет?

– Он был в госпитале, ничего серьёзного. Он думает, что скоро его демобилизуют, и тогда он приедет домой.

– Наверно, без гроша в кармане, – мистер Уиллард нахмурился на мгновение – он был слишком болен и даже хмуриться долго не мог. – И чем он собирается теперь заниматься? Не может же он всю жизнь играть в эти свои игрушки.

– Я подумала, он мог бы устроиться в школу. Я... Мы могли бы посодействовать ему – а? Я уверена, судья Клэйпул будет рад помочь.

Костлявые руки мистера Уилларда боролись с белой простынёй.

– Сколько ему сейчас?

Миссис Уиллард на секунду задумалась.

– В апреле будет двадцать два.

– Взрослый, – мрачно сказал мистер Уиллард.

– Да! – радостно сказала миссис Уиллард. Джим теперь наверняка о ней позаботится. – Взрослый.

– Никак не могу взять в толк, что за радость мотаться по свету.

– Набирается опыта, это ему на пользу. Пусть перебесится в молодости.

Мистер Уиллард закрыл глаза, разговор его утомил.

Миссис Уиллард пошла на кухню и увидела там Кэрри.

– Как папа?

– Кончается, осталось несколько дней. Слава богу, он хотя бы не мучается.

– Слава богу.

Из всех них только Кэрри по-настоящему жалела отца. Они любили друг друга. Правда, скорбь сглаживалась её беременностью. Склонная к полноте Кэрри теперь была круглой и выглядела довольной. Её внешность полностью гармонировала с её сутью: уютная домохозяйка, обожающая своего мужа.

Миссис Уиллард дала дочери письмо от Джима. Кэрри обрадовалась.

– Я очень надеюсь, что он вернётся и будет жить здесь.

– И я тоже. Интересно, каким он стал.

– Это мы узнаем, когда его увидим. А теперь сходи-ка к отцу и побудь с ним.

Кэрри вышла из кухни, а миссис Уиллард принялась готовить бульон для мужа. У неё гора с плеч свалится, когда он умрёт. Куда мог запропаститься этот страховой полис? Может, он у его друга, судьи Клэйпула? Ну да завещание всё разъяснит.

В Лондоне было серо и влажно, и Салливан, шагавший мимо Сент-Джеймсского дворца к себе в отель на Маунт-стрит, пребывал в дурном расположении духа. Он только что отобедал у Герберта Джорджа Уэллса, которым восхищался если не как писателем, то как личностью. Вечер прошёл хорошо, мистер Уэллс был в прекрасной форме. И тем не менее Салливан испытывал смутную досаду из-за того очевидного факта, что этот великий не только не прочёл ни одной из книг Салливана, но даже не слышал о нём. Разумеется, Уэллс уже старик, но всё равно Салливан был выведен из равновесия этим напоминанием о его литературном провале.

Ночь была тёмной, а затемнение делало её ещё чернее. По улицам гулял холодный ветер. Салливана пробрала дрожь, и он запахнул у шеи шинель. Он выпьет чего-нибудь крепкого в баре, даже рискуя при этом столкнуться с Амелией, которая теперь была в Лондоне. Агрессивная, суетливая, жаждущая похоронить прошлое, его бывшая жена была невыносимо весёлой.

Конечно же, Амелия была там. Худая и неприбранная, восседала она в баре, окружённая другими журналистами. Она писала репортажи о войне для одного левого журнала.

– Пол, дорогой, иди сюда!

Он подошёл. Другие журналисты почтительно поздоровались с Салливаном. Слава богу, хоть они-то знали, что он писатель – к писателям они питали уважение, хотя его журналистику всерьёз и не воспринимали. Он почти не осуждал их за это.

Салливан пожал всем руки. Он знал о взглядах почти каждого: те из них, что не были сталинистами, были тайными троцкистами. Салливан был аполитичен. А вот Амелия с головой увязла в политике. Она говорила быстро, завладевая всеобщим вниманием.

– Пол такая душка. Нет, правда, я всегда считала, что с бывшим мужем нужно дружить, а?

Этот вопрос был обращён ко всем сразу, и потому на него никто не ответил.

– Я считаю, что, если мы хотим быть цивилизованными людьми, то не стоит горевать из-за неудач в браке или в чём-то там ещё. Исключая разве политику, – она была немного пьяна. – Кажется, это в стиле милого старого циника Ларошфуко, а? Хотя, что ни скажешь, всё в его стиле.

Она весело рассмеялась, а затем повернулась к Салливану.

– Ну, где ты сегодня был?

– Ужинал с Гербертом Уэллсом.

Этот раунд Салливан выиграл. Все сразу же бросились расспрашивать его об Уэллсе, и Амелия временно перестала быть центром внимания. Даже когда она во весь голос потребовала выпивку для бывшего мужа, инициатива осталась за ним.

– Он был очень любезен, мы говорили главным образом о писательстве. Он прочёл одну из моих книг, и мне это было очень лестно. Не то чтобы ему понравилось, но всё же...

– Твоё виски, Пол, – Амелия подвинула ему стакан.

Он сделал глоток, и Амелия воспользовалась паузой.

– Я думаю, – сказала она, обращаясь к присутствующим, – что минуют годы, прежде чем в Англии к власти придёт лейбористское правительство. Шайка Черчилля-Клайвдена окопалась со всех сторон, и, между нами говоря, я ничуть не удивлюсь, если они установят какую-нибудь несвергаемую диктатуру, которую можно будет сбросить только революционным путём. Но пока англичан раскачаешь на бунт против чего-нибудь, сто лет пройдёт. Нация мазохистов какая-то.

Пол удивлялся, что Амелию принимают всерьёз. Не ему, конечно, её критиковать – он ведь был её мужем, – хотя, когда они познакомились, она была другой. Спокойная, задумчивая девушка, она обожала его, пока не выяснилось, что физическая близость между ними невозможна. И тогда она стала мужеподобной и агрессивной – защитная реакция. Он решил, что виноват в этом он сам или, по меньшей мере, его сексуальная ориентация. Неужели на всё, к чему он прикасается, находит порча, как на эту, теперь крикливую, надоедливую женщину?

Салливан допил виски и встал.

– Извини, Амелия, но мои занятия закончились, – сказав это вполне по-дружески, он не без удовольствия отметил, что все еще может причинять ей боль. 

Она замолкла на полуслове – иглу оторвали от пластинки. Он пожелал корреспондентам спокойной ночи и вышел. Уже в вестибюле он услышал, что Амелия опять принялась за свое. Салливан забрал почту у портье и поднялся в лифте к себе в номер, надеясь, что ночью не будет воздушной тревоги и он выспится. Он устал.

Он уже лег в постель, когда заметил на ночном столике письмо от Джима. Он прочел его дважды, испытывая приятное чувство и одновременно разочарование. Джим писал, что скоро его демобилизуют, и он хотел бы снова увидеться с Салливаном. И ничего больше. Ни слова о Марии. За месяцы, проведенные в Англии, он часто вспоминал Джима, мечтал о нем, хотел его. Смогут ли они вернуться к прошлому – вот в чем вопрос. 

Салливан заснул уже под утро. Всю эту долгую ночь он думал о книгах, которые написал. Его переполняло уныние. Он неудачник. У него нет ни любви, ни семьи, и Герберт Уэллс ничего о нем не слышал. Но в конце концов сон сморил его и он утешился. Он еще молод. Он еще напишет шедевр и Джима вернет. А утром первым делом отправит мистеру Уэллсу один из своих романов с автографом.

 

Прочтя письмо от Джима, Мария Верлен почувствовала печаль и смущение. Она была дурой, влюбившись в мальчишку, не способного ответить ей взаимностью. Она заслуживает того, что получила, – душевные терзания. Теперь она искала только нормальных мужчин и простых отношений. В Нью-Йорке, несмотря на ограничения военного времени, она часто обедала в ресторанах, знакомилась с новыми людьми, занималась любовью. Находясь в постоянном движении, она переставала думать о себе как о трагической фигуре, но теперь это неожиданное письмо напомнило ей о тех странно тягостных месяцах на Юкатане, проведенных с мальчиком и его любовником. Хочет ли она снова увидеть его? Она решила, что нет. Она была в том возрасте, когда не хочется, чтобы тебе напоминали о прежних поражениях. Но ей было жаль Джима. А еще важнее, разве его письмо не свидетельствует о том, что она имеет власть над ним. Что она зрелая женщина и вполне может принять его как друга. Хорошо. Она ему напишет. Они встретятся, когда он приедет в Нью-Йорк, ведь ей нечего бояться, и она ничего не собирается менять. Худшее уже произошло.

 

Все в один голос говорили, что Боб Форд в форме моряка торгового флота удивительно красив. Первый помощник капитана на «Либерти». Из местной молодежи, участвующей в этой войне, он добился больше других. Конечно, торговый флот – это вам не военно-морской и даже не армия, но он уже первый помощник капитана, а ему еще нет и двадцати пяти. Он вернулся домой настоящим триумфатором, хотя вообще-то у него и дома-то не было, поскольку отца год назад поместили в психушку, а их фамильный дом был превращен в пансион. Но новый владелец охотно сдал Бобу за полцены его старую комнату, и он прожил там две недели отпуска, обхаживая тем временем Салли Мергондаль, ради которой он и приехал. Они переписывались в течение пяти лет. Салли теперь превратилась в очаровательную молодую женщину, совсем не похожую на ту сумасбродную девицу, какой была раньше. Она еще девчонкой сказала себе, что выйдет замуж за Боба, и ничто не могло заставить ее изменить это решение. И вот ее терпение было вознаграждено. Однажды вечером, провожая ее домой из кинотеатра, Боб сделал ей предложение.

– Ты уверен, что и вправду хочешь жениться? Разве можно быть женатым, оставаясь моряком?

Боб посмотрел на нее. Они стояли под высоким вязом. Его лицо было в тени, а на нее падал свет уличного фонаря.

– Я уверен, что хочу жениться на тебе. Но я и море люблю.

– Вот, что я тебе могу сказать: я разговаривала с отцом, – медленно сказала Салли, – и он считает, что ты мог бы хорошо зарабатывать в страховом бизнесе, в его бизнесе. Он вообще говорит, что плохо, если человек с такими данными, как у тебя, все время находится в море, когда ты мог бы с ним заниматься бизнесом, продавать страховки как его партнер.

– Как ты думаешь, он даст мне работу после войны? 

Салли кивнула. Она уже выиграла это сражение. 

– Тогда, если ты не против, давай поженимся прямо сейчас.

– Я думаю, – сказала Салли Мергондаль, – это неплохая мысль. 

Свадьба была назначена на утро воскресенья. Зазвонил церковный колокол, но большинство горожан в выходной вставали на час позже. А вот Боб встал рано. Он тщательно побрился, надел новенькую форму и спустился к завтраку.

Хозяйка пансиона была в восторге.

– Какой чудный день для свадьбы! Хотя день свадьбы всегда прекрасен. Я приготовила оладьи. Если утром поешь хорошо, то весь день пройдет как надо. Да! Тут же для вас письмо. Оно пришло еще в пятницу, но я в этой суете о нем позабыла. Извините! Оно переадресовано вам через старого мистера Форда, а значит, отправитель давно не был в городе. Ну, приятного аппетита! Я приду в церковь, ни за что не пропущу такое событие.

Боб вскрыл письмо от Джима. Он был рад получить от него весточку спустя столько лет. А еще он чувствовал себя немного виноватым за то, что не отвечал на первые письма от Джима. Весь свой скудный эпистолярный талант он расходовал на Салли.

Письмо было простым. Джим увольнялся со службы и надеялся вскоре увидеть Боба, может быть, в Нью-Йорке. И все. 

Боб смял письмо, но что-то не давало ему покоя. Он наморщил лоб, пытаясь вспомнить. Но вспомнить так ничего и не смог. Память ничего ему не подсказала. Он метко швырнул письмо в мусорную корзину и поклялся себе, что ответит Джиму, как только вернется на корабль. 

1

Джима демобилизовали не сразу. Его сначала отправили в госпиталь, расположенный в калифорнийской Сан-Фернандо-Вэлли, где его лечили и наблюдали. Под лучами жаркого солнца артрит отступил, но теперь Джим горел желанием уволиться из армии и об улучшении докторам не сказал ни слова. Он продолжал подчеркнуто хромать.

Джим часто ездил в Голливуд. Правда, к Шоу не заходил, потому что не получил ответа на свое письмо. Он решил, что Шоу по-прежнему живет с Питером и мириться с ним не собирается. Но он встретил режиссера по имени Сай. Тот сидел пьяный в баре, чуть не прижимаясь к какому-то моряку. Увидев Джима, Сай закричал:

– Ба! Да это же теннисный парнишка! – энергия в нем била через край. – Что новенького? Все еще в этой жеребячьей форме? А ты видел любимицу Америки?

– Нет. Еще не видел.

– Где ты теперь обитаешь?

Джим ответил.

– В госпитале?! Что с тобой? Твердый шанкр? Роковая болезнь, которую не осмеливаются называть по имени?

– Нет, артрит.

– Это серьезно?

– Не очень.

– Тогда давай выпьем!

Джим покачал головой:

– Я не пью.

– Тогда я выпью, – Сай заказал джина. – Почему ты не зашел к Шоу?

– Не думаю, что он хочет меня видеть.

Сай сделал глоток из принесенного стакана и отер губы волосатой лапой.

– Ты ведь знаешь Шоу! Это же такая бездарь! Как звали того парня, что был у него после тебя?

– Питер. Актер.

– Вот-вот! – Сай ехидно улыбнулся. – Кажется, я стал причиной разрыва между вами. В некотором смысле. Я привел этого парня в картину, и он – хочешь верь, хочешь не верь – оказался совсем недурен. Студия предлагает ему полугодовой контракт, он его подписывает и тут же бросает Шоу, который, кстати, сам же и подначил меня взять его в картину. Ну, не смех ли?! Но я того парнишку ничуть не виню. Он ведь даже гомосеком-то не был. Он теперь живет себе спокойненько с женщиной в Малибу. Видел их своими глазами сегодня днем на пляже.

– И с кем же теперь Шоу?

История с Питером ничуть его не удивила. 

– Со всеми. И ни с кем. И никто. Он рыскает по барам, и на студии просто паника. И – черт! – забыл, он ведь собирается на флот! Вот уж действительно смех так смех!

– А я считал, что им слишком дорожат и будут беречь. 

Сай хмыкнул:

– Хочешь делать кино – иди на войну. Ему присвоят офицерское звание и пошлют за океан. Может быть, в Гонолулу. Там мы сделаем с него кучу фотографий – вот, мол, он какой, один из наших славных ребят – а потом, если командование его не упрячет за изнасилование личного состава, он вернется домой с парой орденских ленточек и новым контрактом со студией. Последние месяцы его снимали и снимали, так что, пока он будет в Гонолулу, его фильмы тут будут вовсю крутить, не позволят этим идиотам забыть о великом Шоу. 

– И когда он отбывает?

Как только на флоте получат добро из Лайфа.

– Неплохо придумано, – сказал Джим. Бармен начал угрожающе приближаться к нему – непьющих здесь не уважали. – Ну, еще увидимся!

– Может, заглянешь сегодня вечерком? – начал было Сай.

– Нет, спасибо!

– Ну, как знаешь.

После Колорадо в Калифорнийском госпитале было просто как в раю, и Джим жил в свое удовольствие. Он опять начал играть в теннис, впервые за два года. Он быстро восстановил свой нормальный вес и почти забыл о пережитом кошмаре – болезни и холодных снежных ночах в колорадской пустыне. 

В апреле он получил письмо от матери. Она сообщала, что умер отец. Джим не почувствовал скорби. Чуть ли не наоборот: гора свалилась с его плеч – ненависть кончилась.

Джим сидел на солнышке и смотрел на зеленую лужайку, по которой взад-вперед бродили пациенты, одетые в казенные армейские халаты. При свете дня Джиму казалось, что смерти нет. И, тем не менее, Джим размышлял о том, что же она такое. Он сам недавно чуть не умер, хотя и не мог ничего вспомнить об этом. Теперь, греясь в лучах солнца, он думал о смерти и об отце. Он не верил ни в рай, ни в ад. Он никак не мог представить себе место, куда уходят хорошие люди, в особенности еще и потому, что никто толком не знал, что такое это последнее пристанище, а уж тем более, что такое хороший человек. Так что же происходит? Мысль о небытии пугала его, а смерть, возможно, и есть небытие. Ни земли, ни людей, ни света, ни времени – ничего. 

Джим посмотрел на свою руку. Рука была загоревшая, широкая, покрытая золотистыми волосками. Он представил себе, какой будет эта рука, когда он умрет, бессильный, бледный, превращающийся в прах. Он долго глядел на свою руку, которая однажды станет прахом. Разложение и небытие – таково будущее.

Его охватил животный страх. Нет, он должен найти какой-нибудь способ обмануть эту землю, которая, как непреодолимый магнит, затягивает в себя людей. Но несмотря на борьбу десяти тысяч поколений, магнит продолжал торжествовать победу, и рано или поздно его собственные неповторимые воспоминания растворятся в этой земле. Его прах, конечно, будет поглощен другими живыми существами, и в этой мере он возродится, хотя он и понимал, что та единственная в своем роде комбинация, которая называлась «Джим», никогда больше не будет существовать.

Жаркое солнце согревало его. Кровь быстро текла по жилам, он сознавал всю полноту жизни. Он существовал в настоящем, этого было достаточно. А пройдут годы, и он, может быть, обретет новое понимание мира, которое поможет ему осмыслить факт небытия.

В мае Джим предстал перед медицинской комиссией. Поскольку рентген показывал наличие минеральных отложений в его левом коленном суставе, комиссия признала Джеймса Уилларда негодным к военной службе и демобилизовала его, назначив пенсию по инвалидности.

К радости Джима, все получилось, как он хотел. Когда наконец все бумаги были выправлены, он получил железнодорожный билет до Нью-Йорка. В поезде он прочитал в газете, что актер Рональд Шоу поступил добровольцем в военно-морской флот.

В Нью-Йорке Джим снял комнату на Чарльз-стрит в Гринвич-Виллидже и принялся искать работу. Через некоторое время он нашел то, что хотел. Неподалеку от Ист-Ривер находился небольшой участок, на котором были оборудованы теннисные корты. Здесь Джим познакомился с Уилбором Греем, который владел кортами на пару с Айзеком Глобом. Вообще-то на участке собирались построить новое здание, но, по словам мистера Глоба, это могло произойти лет через пять, а пока бизнес процветал. 

Джим посещал теннисные корты каждый день. Он подружился с Греем и Глобом. Кончилось тем, что он предложил им выкупить часть их бизнеса и работать тренером. После многочисленных совещаний и изучения гроссбухов Грей и Глоб, которые ничего не понимали в теннисе, согласились взять в партнеры Джима, который ничего не понимал в бизнесе. 

Остаток года Джим работал, давая уроки тенниса в хорошую погоду. А поскольку в то лето и осень хороших дней было на удивление много, он заработал неплохие деньги.

За пределами кортов он своих партнеров почти не видел. Оба они были людьми положительными, семейными, и остальной мир их не интересовал. Не интересовал он и Джима, пока была работа. Он ни с кем не встречался. Правда, раз он позвонил в отель Марии Верлен, но ее среди постояльцев не было.

Однажды зимним вечером на Пятой авеню Джим увидел лейтенанта Шоу. Тот стоял в задумчивости перед витриной рождественских игрушек магазина Фа-о-Шварц. 

– Ронни!

– Джим!

Они обменялись теплым рукопожатием. Шоу уже успел поплавать в Атлантике, а теперь был в отпуске и жил в отеле «Гардинг».

Не хочет ли Джим выпить? Прекрасно! 

Номер в отеле «Гардинг» был поистине необъятен. Повсюду зеркала в стиле ро-ко-ко и мебель, инкрустированная золотом. Шоу заказал бутылку виски. Они выпили и принялись разглядывать друг друга, не зная, с чего начать. 

Наконец Шоу сказал, что с момента их последней встречи немало воды утекло. Джим согласился. Потом разговор надолго застопорился. Потом Шоу спросил:

– Ты живешь один?

Джим кивнул:

– Я много работал этим летом. Еще ни с кем не успел познакомиться. 

– Нельзя замыкаться на ком-то одном. Я это по себе знаю. Конечно, идеальный вариант, когда у тебя единственный любовник, но сколько их таких, способных на глубокое чувство? Их практически нет. 

Джим прервал эту знакомую песню:

– Как дела на флоте? 

Шоу пожал плечами:

– Приходится быть осторожным. Хотя мне всегда приходилось быть осторожным. Кстати, что ты делаешь сегодня вечером? Меня пригласили на голубую вечеринку. Последний писк! Я возьму тебя. Пусть это будет твоим первым выходом в свет. Там будут одни наши.

Джим удивился. Шоу теперь почти не заботили приличия. В прежние дни он никогда бы не пошел на такую вечеринку, но теперь ему было наплевать, он даже куражился. 

Вечеринку устраивал Николас Джордж Ролсон, наследник огромного состояния. У Ролли, как его называли, было две страсти – современное искусство и военные. И то, и другое в избытке было представлено в его апартаментах, выходивших на Сентрал-Парк. На абсолютно белых стенах висели полотна Шагала и Дюфи. На потолке крутились и позвякивали мобили. В одном конце вытянутой гостиной привлекала внимание огромная картина Генри Мура в жанре ню. По этим внушающим трепет хоромам бродила толпа солдат, матросов и морских пехотинцев, испуганная не столько интерьером, сколько Ролли и его друзьями, которых они прекрасно знали.

При появлении Шоу в доме воцарилась тишина. Хотя здесь присутствовали и другие знаменитости: художники, писатели, композиторы, спортсмены и даже один член Конгресса, Шоу затмевал всех. Он был здесь легендой, а потому испытывал бесконечное счастье. 

Ролли тепло их встретил. На нем был алый блейзер, волосы зачесаны хохлом, а под бледно-желтой рубашкой у него при ходьбе колыхались груди. Рукопожатие оказалось предсказуемо влажным. 

– Как это мило, дорогие мои! Я так боялся, Ронни, что вы не придете. Я бы просто умер от разочарования. Но теперь моя вечеринка состоялась, да еще как! Идемте скорее! Все просто жаждут с вами познакомиться.

Он увел Шоу с собой, и Джим остался предоставлен самому себе. Официант подал ему мартини. С бокалом в руке Джим побрел по комнатам, изумляясь числу военных, мобилизованных в армию Ролсона. 

В углу столовой Джима окликнул женоподобный мужчина в парике: 

– Хелло, беби! Присоединяйтесь!

Выбора у Джима не было, и он уселся на диван между париком и очкариком. Напротив сидели седой мужчина и лысый молодой человек. Перед тем как к ним присоединился Джим, они горячо спорили, а седой и очкарик раздражались, если их прерывали. 

– Вы, кажется, пришли с Шоу? – спросил парик. 

– Джим кивнул.

– Вы актер?

– Нет, теннисист, – Джим произнес это самым низким своим голосом. 

– Как интересно! Спортсмен! Обожаю атлетов! – воскликнул очкарик. – В них есть что-то тевтонское и примитивное. Не то что в нас, разочарованных и запрещенных обществом, которое стало таким сложным, что его и понять невозможно. Этот вот молодой человек – настоящая модель, образец. А мы всего лишь его жалкие неврастенические подобия.

Очкарик разглядывал Джима, словно он был чем-то вроде подопытного животного.

Седой возразил:

– Почему это мы жалкие подобия? Вас вводит в заблуждение внешность. Мы не знаем, какой он на самом деле. Может, он-то и есть самый настоящий невротик. Простите, – он повернулся к Джиму и улыбнулся. – Мы говорим не о вас как таковом, а как о символе. Не сочтите за нахальство. 

– И все же я считаю, – сказал лысый, – что в тевтонской теории что-то есть. В Германии гомосексуалы, или по крайней мере бисексуалы, именно военные, именно спортсмены, то есть самые мужественные. А уж всем прекрасно известно, насколько Германия примитивна. А возьмите Америку и Англию. Здесь один из признаков гомосексуализма – женственность и, конечно же, неврастения. 

– Лет пять назад мы бы с вами согласились, – сказал очкарик. – Но сегодня я не уверен. Конечно, всегда есть мужчины нормальной внешности с гомосексуальными наклонностями, но они практически никогда не участвуют в однополой любви или делают это очень редко. Тогда как другой тип, вы называете их тевтонами, вообще не проявляет себя, и мы почти ничего о них не знаем. Мы всегда считали, что это профи. Помните того водителя грузовика, которому нравилось отдаваться, но он делал вид, что на самом деле его интересуют женщины и деньги. Но я думаю, что война уже многое изменила. Запреты сняты. Вдали от дома и знакомых табу самые разные молодые люди испытывают на себе то, что для них в новинку.

– По природе все люди бисексуальны, – сказал седой. – Общество, воспитание, удача или неудача – в зависимости от того, как вас научили на это смотреть, – именно они все обуславливают. Все, что существует, нормально. Ненормален только отказ инстинктам в праве на существование. 

Шоу с другого конца комнаты махнул Джиму рукой. Джим извинился.

Шоу и Ролли стояли в окружении матросов, которые смерили подошедшего Джима ревнивыми взглядами. 

– Мне показалось, что тебя утомили эти интеллектуалы, – сказал Шоу.

– Кто они такие? – спросил Джим.

– Седой – профессор колледжа, а очкастый – журналист. Забыл его имя, но вам оно наверняка известно.

– А вот третий – настоящая *ука, – сказал Ролли, погладив свои густые блестящие волосы. – Они вероятно говорили о политике. Ужас какой-то! Я всегда говорю, чего так волноваться! Пусть себе каждый получит свой кусок пирога. Я хочу сказать, разве «живи и давай жить другим» – не лучшая политика?

Джим согласился, и Ролли ущипнул его за ягодицу. Шоу куда-то увели матросы, и Джим остался наедине с Ролли. Капкан захлопнулся.

– Ронни говорит, что вы теннисист. Это, наверное, ужасно интересно. Я хочу сказать, быть спортсменом и целые дни проводить на воздухе. Я бы так и жил, если бы начать снова, но, к счастью, этого не дано. Я бы больше времени проводил под открытым небом, делал бы там что-нибудь. Ведь я-то ничего не делаю. Вы, вероятно, знаете, что я ничего не делаю, да? Надеюсь, вы меня за это не презираете. Теперь ведь всем работу подавай. Это все коммунисты, они повсюду. Морочат людям головы, говорят, что люди должны производить. А я говорю, что должны быть и те, кто знает, как потреблять произведенное. Вот поэтому-то я и являюсь очень полезным членом общества. Ведь в конечном счете я обеспечиваю оборот денег, их получают другие люди, и все таким образом оказываются при деле. Вон, смотрите на того морского пехотинца. Хорош, правда? В прошлое воскресенье его имели пять раз, а он все равно после этого пошел на мессу, он мне сам рассказывал. 

Джим посмотрел на сию знаменитость, усталого вида молодого человека в военной форме.

– Знаете, я презираю всех этих визгливых гомиков, – сказал Ролли, крутя на пальце изумрудный и рубиновый перстни. – Я питаю слабость к настоящим мужчинам с голубым уклоном. То есть я хочу сказать, зачем тебе быть королевой, если тебе нравятся другие королевы, ну вы меня понимаете. К счастью, теперь все мужчины голубые, если вы понимаете, что я имею в виду. Буквально все. Не то что раньше, когда я сам был девушкой. Да вот буквально несколько дней назад один мой друг... Ну, наверное, это слишком сильно сказано – мой друг, скорее, я думаю, это старый знакомый, великий грешник, но не важно... Я хотел сказать, что у этого моего знакомого был на содержании сам Уилл Джебсон, боксер. Так вот, когда дело заходит так далеко, остается это только признать.

Джим согласился. Да, дело и правда зашло далеко. Вообще-то Ролли вызывал у него отвращение, хотя он и понимал, что тот не имеет в виду ничего плохого и знакомство с ним может быть ему, Джиму, полезным. 

– Бог ты мой, здесь яблоку негде упасть. Мне нравится, когда люди чувствуют себя свободно. Я имею в виду тот тип людей, которые могут оценить это по достоинству. Ведь я недавно стал католиком.

Джим быстро переваривал все услышанное.

У меня все началось с монсеньора Шина – ах, эти голубые глазки! – но, конечно же, мне и вера нужна была, я должен знать, куда попаду, когда расстанусь с этой бренной оболочкой. А католическая церковь милая со всем этим своим уютным величием, которое приводит меня в восторг. С этими ритуалами, облачением и всем таким чувствуешь себя в безопасности. Разве что-то может сравниться с ними? У них и в самом деле самые красивые в мире церемонии. Я был однажды в соборе Святого Петра на Пасху, кажется, это была Пасха, и тут появился Папа на золотом троне, в тройной тиаре и в такой восхитительно белой одежде. Прекраснее на свете не бывает. А все кардиналы в красном, и благовония, и прекрасные статуи из мрамора и золота – ну, просто глаз не оторвать. Так вот там и тогда я стал католиком, и тут я, помнится, повернулся к Дарио Алариму, он был мой друг, родом из старинной неаполитанской семьи, его отец был герцогом, и он тоже должен был стать герцогом, но его, кажется, убили на войне, потому что он был фашистом. Впрочем, в те дни все лучшие люди были фашистами, хотя мы и понимали, что Муссолини отнюдь не класс. Так о чем это я? Я вроде уже собирался что-то подытожить... Да! Как я стал католиком. Так вот повернулся я к Дарио и сказал: «Я прекраснее ничего в жизни не видел». А он тоже повернулся ко мне и говорит: «Неужели, Ролли?!» – все мои друзья зовут меня Ролли, надеюсь и вы тоже будете меня так называть – так вот сразу после этого я сел за катехизис. Бедная моя головушка! Как же это трудно! Сколько всего нужно было запомнить, а у меня память просто никакая, но я все запомнил. Не хочу, чтобы вы подумали, будто я язвлю или хочу уличить в чем-то церковь, но если бы только они избавили от необходимости запоминать столько, то все было бы гораздо проще, и к ним бы пришло столько всяких милых людей, не то что чтобы я хочу сказать, что у них там мало приличных людей... Добрый вечер, Джимми, Джек, Аллен! Все в порядке? Да, так вот я и говорю, если бы не этот жуткий напряг в начале, то все было бы просто восхитительно. Раз в месяц я хожу на исповедь и даже бываю на воскресной утренней мессе, на той, что в десять часов, и я правда считаю, что быть образцовым обращенным это что-то. Конечно, мне до смерти еще далеко, я искренне надеюсь, что далеко, но когда придет время уходить, я хочу быть готовым. Я себе подобрал лучший склеп в церкви Святой Агнес в Детройте, там моя семейка делает эти жуткие автомобили, там меня и похоронят. Я думаю, на похороны придет кардинал, обязательно придет, я ведь им столько денег отписал в завещании. Так быстро уходите, Руди? Спасибо! Всего доброго! Я так понимаю, что Папа серьезно подумывает, не наградить ли меня за все мои добрые дела. Я им дал кое-какой наличности, только так мы и сможем победить коммунизм. Я надеюсь, что попаду на небо после стольких благодеяний на земле. Я думаю, грех невыносимо ужасен, правда? Совсем не грешить просто невозможно, но я считаю, что непростительны только крупные грехи, например, убийство. Что касается меня, то самая большая моя провинность перед благодатью – несколько маленьких обманов, совсем маленьких. Ну, и разок-другой неверность. Я возлагаю такие надежды на загробную жизнь. Я представляю ее себе как буйство красок, а все ангелы похожи на морских пехотинцев. Все такое голубое... Вечеринка, кажется, удалась, правда?

Джим согласился. Его утомил этот поток слов. 

– Я прошу пощения, но обязанности хозяйки никогда не кончаются. Не хотите остаться на ночь?

Джим ответил нет. Ролли хихикнул:

– Теперь почти никто не хочет, это одно из проклятий старости. Я вам чрезвычайно благодарен за этот коротенький разговор, и надеюсь, что вы еще заглянете как-нибудь, чтобы мы могли пообедать вдвоем в тихой обстановке. 

Ролсон погладил Джима по ягодицам и нырнул в свой человеческий зверинец. 

Джим отыскал Шоу. Тот был пьян, вокруг него толпились матросы. 

– Я ухожу домой, – сказал Джим.

– Но еще рано! Не спеши! Тебе нужно выпить. 

– Я тебе позвоню через день-другой, – Джим удалился. Он с облегчением вдохнул свежий уличный воздух.

Зима пролетела незаметно. Джим редко виделся с Шоу. Тот был дружелюбен и забавен. Познакомил его с множеством людей, у которых водились деньги и была масса свободного времени. В Нью-Йорке крутилось много различных гомосексуальных мирков, и каждый из них знал кое-что о других. Существовал там еще и некий промежуточный мир, где гетеро- и гомосексуалисты общались между собой с известной степенью откровенности. Это относилось в особенности к театральным и литературным группам. Но в высшем свете гомосексуал носил стилизованную маску, позволявшую ему грациозно и часто убедительно двигаться среди восхищенных женщин, которых тянуло к нему, потому что он обладал огромным знанием, а потребности его были минимальны.

Бывало, два гомосексуала встречались в большом мире. Когда это случалось, они, обменявшись быстрыми взглядами, признавали друг друга и, как любопытствующие конспираторы, наблюдали, какое каждый производит впечатление. Это была своеобразная форма масонства. 

В Нью-Йорк стекались гомосексуалисты со всей страны. Здесь, среди многомиллионной и безразличной толпы, они могли оставаться неприметными для недруга и вместе с тем узнавать друг друга. И все же на одного гомосексуала, открыто жившего с другими мужчинами, приходилось десять таких, которые женились, обзаводились детьми и жили тихой семейной жизнью, лишь изредка заглядывая в бары или турецкие бани, в особенности в пять часов, между работой и домом, когда эта потребность в разрядке особенно остра. Этот тип, мужественный, всегда на взводе, привлекал Джима, презиравшего другую разновидность – гомиков из компании Шоу. Он многому научился у этих не знавших страха гомосексуалов. Подобно джазовым музыкантам и наркоманам, они объяснялись между собой на тайном языке. Что же касается тех мужественных молодых людей, которые предлагали себя в качестве девушек, но в то же время заявляли о своей гетеросексульности, то их называли профи, потому что обычно им нужны были деньги. К профи относились с большим подозрением. И вообще в среде гомосексуалистов бытовала расхожая фраза: сегодня – профи, завтра – конкурент. Большинство друзей Шоу считали Джима профи, причем профи недоступным.

В течение зимы Джим много общался в мире Ролсона. Хотя королевы и вызывали у него неприязнь, другого общества у него не было. Тайные встречи с молодыми женатыми мужчинами как правило ничем не заканчивались. Некоторое время ему казалось, что если он будет почаще встречаться с королевами, то привыкнет к их обществу и будет счастлив в нем. Но это оказалось невозможным. А потому, когда Шоу ушел в море, Джим покинул мир геев и стал заглядывать в бары, куда приходили молодые люди вроде него самого.

Однажды днем, повинуясь какому-то безотчетному порыву, Джим позвонил в отель Марии Верлен и, к своему удивлению, услышал ее голос. Она пригласила его к себе.

Мария встретила его в дверях, обняла:

– Ты прекрасно выглядишь!

Она повела его в гостиную. Ее глаза светились, она была оживленной, часто смеялась. Потом Джим заметил, что, когда она закуривала сигарету, ее руки дрожали и ей вообще было не по себе. Он задавал себе вопрос: почему? Но ответа не находил.

– Где я был? Дай-ка подумать. Всюду. Нигде. Летом в Мэне, потом на Ямайке. Но Нью-Йорк – это лагерь, куда я возвращаюсь после похода. Ну, а ты, кажется, не очень счастлива, а? – Джим говорил без экивоков.

– Ну и вопрос! – она засмеялась, стараясь не встречаться с ним глазами. – Кто знает, что такое быть счастливой? Если отсутствие боли – это счастье, то да, я была счастлива. Я больше не чувствую боли, ничего не чувствую.

Она словно бы насмехалась над собой.

– Значит, ты еще не нашла того, что искала?

– Нет, не нашла. Я только делаю вид, что живу. Так, день за днем, – внезапно она помрачнела.

– И ты его найдешь? 

– Не знаю. Может, и нет. Я уже не девочка. Не буду же я жить вечно. Я просто перебиваюсь со дня на день и жду. Вряд ли есть мужчина, которому нужно все или ничего.

– Не думаю, что мужчины способны на такое глубокое чувство. Поэтому многие из них и предпочитают не женщин, а таких же, как они сами.

Джим тут же пожалел, что сказал это, хотя и был убежден, что это правда. 

Мария засмеялась:

– Ты почти не оставляешь нам надежды, а? Каждый должен оставаться самим собой. А потом, ведь были и минуты, когда я была очень счастлива.

– Может, нам жилось бы легче, если бы мы все были друзьями и забыли о любви.

Мария улыбнулась:

– Это значило бы прожить жизнь впустую. 

Они говорили обо всем понемногу. Когда день стал клониться к вечеру, Джим поднялся, собираясь уходить. Мария сказала, что в пять часов ждет в гости одного своего друга.

– Мы еще встретимся. Скоро, – сказала она. 

– Скоро, – сказал Джим.

Они не обнялись на прощанье.

От Марии Джим сразу же направился в бар на Таймс-сквер, который облюбовали солдаты и матросы. Он внимательно оглядел помещение, как генерал, осматривающий поле битвы. Затем он выбрал цель – высокого широкоплечего лейтенанта, темноволосого и голубоглазого. Джим втиснулся рядом с ним за стойку и заказал выпивку. Он коснулся ноги лейтенанта, упругой и мускулистой, и почувствовал ответное движение.

– Служишь? – спросил лейтенант. Голос неторопливый, грудной – так говорят на западе. 

– Да, я тоже служил.

– Где? 

Они перекинулись несколькими словами. Лейтенант во время операции в Северной Африке служил в пехоте, а теперь он инструктор на юге. 

– Ты живешь недалеко? – спросил лейтенант.

Джим кивнул:

– У меня комната в центре.

– Мне бы тоже где найти местечко, а то сплю на диване у двоюродного брата, а у него жена. 

– Да, не очень-то разживешься.

– Точно.

– Если хочешь, – сказал Джим, словно взвешивая свое предложение, – можешь остановиться у меня. Места у меня хватит.

Лейтенант отказался. 

Они выпили вместе еще и разошлись по домам.

2

С наступлением весны Джим вернулся на корты. По словам его компаньонов, застройка участка должна была начаться еще не скоро, а пока эта земля была золотой жилой. И Джим вкалывал от зари до зари, зарабатывая деньги. Нью-Йорк был наводнен военными. Они приезжали и уезжали. Джим переехал в квартиру побольше, но по-прежнему в Гринвич-Виллидже. Теперь он был знаком со многими людьми, но шапочно. Ему было проще переспать с незнакомым человеком, чем обзаводиться постоянным другом. Один или два раза он встречался с Марией Верлен, но для нее эти встречи явно были мучительны, и он перестал ей звонить. В то лето вернулся Салливан, и Джим отправился к нему в клуб на встречу. Они поздоровались так, будто расстались вчера. Джиму показалось, что Салливан похудел, а его песочного цвета волосы начали седеть. Он был в гражданской одежде. 

– Да, я больше не военный корреспондент, – ухмыльнулся он. – Я уволился, пока меня не выгнали. Я, в отличие от моей праведной жены, не владею вульгарной манерой письма.

– Амелии? – Салливан кивнул.

– Она делает огромные успехи. Начала она с того, что писала в «Ледис хоум джорнал» о быте британских домохозяек во время войны. А теперь ее допустили до высокой политики, все ее цитируют. Средневековье продолжается. – Салливан заказал себе еще порцию виски. – Ты видел Марию?

– Пару раз, не больше. Ее сейчас нет в городе.

– Жаль, я хотел ее увидеть. Знаешь, она, пожалуй, единственная женщина на земле, которую я любил как личность. Она такая... неназойливая.

– Кажется, сейчас она в порядке, – запустил пробный шар Джим. Салливан ждал продолжения. – У нее кто-то есть, я точно не знаю кто, – упрямо продолжал Джим, сам не понимая, зачем он лжет. Одно он знал наверняка: он не хочет больше причинять боль Салливану.

– Я рад за нее, она заслуживает счастья, – он сменил тему. – А как твои дела? 

Джим не без гордости рассказал, что его бизнес процветает. Похвастаться перед другом одна из немногих радостей жизни.

– Хорошая новость, – Салливан помедлил. – Ты один? Один живешь?

Джим кивнул:

– Я заглядываю в бары. Видимо, мне нравятся незнакомые люди.

– Но лучше иметь кого-то одного, разве нет?

– Может, для кого-то и лучше, но не для меня, – солгал Джим. – Иногда я даже не знаю их имен, а иногда мы обмениваемся лишь несколькими словами. Все происходит как-то само собой, легко.

– Звучит не очень-то весело.

– А что звучит весело? – Салливан откинулся на спинку стула и оглядел старомодный бар, отделанный темным, тяжелым деревом. Несколько членов клуба попивали себе тихонько виски за угловым столиком.

– А ты изменился, – небрежно сказал Салливан.

– Знаю, – Джим был столь же небрежен. – Человек меняется, почти побывав на том свете. Человек меняется после армии. Человек меняется, когда становится старше.

– Ты вроде бы стал немного… конкретнее. 

– Кое в чем, но я до сих пор не знаю, как получить то, чего я хочу.

Салливан рассмеялся:

– А кто это знает? Без перемен нет жизни.

– Это не правда, – сказал Джим, думая о своем.

– Что?

– У меня был приятель в Вирджинии, мы с ним вместе росли, – Джим впервые за эти годы заговорил с кем-то про Боба. Он сразу же замолчал.

– Кто такой?

– Это было так давно, – больше Джим ничего не сказал. Но он вдруг почувствовал себя сильным, осознав, что может в один прекрасный день вернуть свое прошлое, просто приехав домой. Он поклялся себе: как только лето кончится, он поедет в Вирджинию, найдет Боба и закончит то, что было начато в тот день у реки. Джим вдруг понял, что Салливан задал ему вопрос и теперь ждет ответа.

– Извини, что ты сказал?

– Я сказал, – Салливан чувствовал себя неловко, – что я тоже один, и если ты не возражаешь, мы могли бы… опять… – Джим был польщен, хотя по большому счету это его не тронуло.

Он ответил согласием. Их связь возобновилась. А поскольку ни для одного, ни для другого она уже не играла прежней роли, их совместная жизнь была гораздо приятнее, чем прежде.

В июне вышел в свет новый роман Пола, и издатели устроили в его честь коктейль. День выдался жаркий, Джим скучал и чувствовал себя не в своей тарелке. Зато Салливан, в безупречном новом габардиновом костюме был почти что счастлив. Душное помещение, где напивался цвет нью-йоркских издателей, наполняли громкие голоса. Джим переходил от одной группы к другой, глаза его слезились от табачного дыма, а в голове был полный сумбур от того, что он слышал.

– ...Возрождение Генри Джеймса, долго это не продлится.

– Это все англичане, они несут ответственность. Во время воздушных налетов люди нуждаются в утешении. Вот они и читают Джеймса или Тролоппа. Возвращение в безопасный, уютный мирок, где нет всех этих бомбежек...

– Я полагаю, появятся романы о войне. Настоящие ужасы войны – это романы, которые о ней написаны. Но я не думаю, что в ближайшие десять лет ничего стоящего не появится. 

– Я бы ни за что на свете не стал издавать книги о войне. Гарри Браун, конечно, исключение, и еще Джон Херси.

– Карсон Маклерс.

– Дааа.

– И, конечно, Фолкнер. И еще аграрии. Вроде на юге много пишут.

– Может, дело в гражданской войне? Чтобы иметь литературу, нужно пережить трагедию. А потом, южан не очень-то легко загнать в бизнес. В этом-то вся и разница. К тому же они так много говорят...

– ...Неужели «Партизан Ревью» и правда самый настоящий троцкистский журнал?..

– ...Евреи не умеют писать романы. Нет-нет, я не антисемит. Евреи превосходные критики, но у них нет творческой жилки. Это как-то связано с чтением талмуда. Конечно, Пруст гений, но ведь он на пятьдесят процентов француз и на все сто выскочка...

– ...Генри Миллер почти так же скучен, как и Уолт Уитмен, но гораздо менее талантлив...

– ...Я обожаю «По ком звонит колокол». Я прочел его дважды. Бесстыдность на бесстыдности, но замечательно, хорошо и правдиво...

– ...Скотт Фицджеральд? Нет, мне это имя не знакомо. Он что здесь? Он писатель?..

Высокий, небритый молодой человек спросил Джима, не писатель ли он. И когда Джим ответил нет, молодой человек вздохнул с облегчением.

– Слишком много развелось писателей, – пробормотал он. Он был пьян.

– Что вы думаете о Поле Салливане? – Джиму было интересно узнать. Ответ однако показался ему абсолютно невнятным.

– Олдоса Хаксли я тоже не люблю, – в другом углу комнаты Салливан раздавал автографы. Джим незаметно ушел.

Все лето у Джима не было ни одной свободной минуты. Война продолжалась, но Джим работал, не зная отдыха. Правда, работа была благодарной. Особенно ему нравился мистер Глоб, который ничего не понимал в теннисе.

– Я взялся за это только ради денег, – сказал он однажды. – Раньше у меня был комиссионный магазин, но во время депрессии его пришлось закрыть. Потом я работал клерком, а потом ради денег ввязался в это. Я всегда говорю, деньги можно делать легко, если оказаться в выгодном дельце. Просто иногда еще нужно немного помощи. Вы знаете, почему мы взяли вас в долю? – Джим отрицательно покачал головой, хотя и знал.

– Потому, что вы не только ради денег. Вам нравится этим заниматься. А всегда должен быть кто-то знающий, чтобы помогать тем, кто завел все это ради денег.

Этим летом они зарабатывали деньги и Джим был счастлив.

Осенью в Нью-Йорк вернулась Мария Верлен, и Джим с Салливаном навестили ее в «Гардинге». Джим счел, что она прекрасно выглядит, и сказал ей об этом.

– Я была в Аргентине, – ответила она.

– Это ответ? – засмеялся Салливан.

– Я думал, ты была в Канаде, – сказал Джим.

– Вы оба правы. Сейчас, я закажу выпивку. Я подумала, что мы можем пообедать прямо здесь в номере, – ее движения были легкими и грациозными. – Все очень просто, обыкновенная история. Я в Канаде познакомилась с аргентинцем, он пригласил меня к себе в Буэнос-Айрес, и я поехала.

– По-моему, это не очень благоразумно, – Пол говорил банальности.

– Дорогой мой Пол, он богатый поэт, и ему плевать, что о нем говорят. Он всем говорил, что я знаменитый литератор из Мехико, и меня там просто боготворили. Это было восхитительно.

– А что теперь?

– Теперь я вернулась, как видишь, и мы собираемся провести здесь всю зиму.

– Мы? – переспросил Джим.

– Да. Карлос тоже приехал со мной, но он живет в другом номере. В Нью-Йорке приходится лицемерить, чтобы, не дай бог, не развратить англосаксов.

– Он печатался в Америке? – спросил Пол. Мария отрицательно покачала головой.

– Не думаю, что он вообще что-нибудь написал.

– Но ты же сказала, что он поэт.

– Но это совсем не значит, что он должен писать стихи, правда? Откровенно говоря, он вообще ничего не делает, это и есть его поэзия.

– Ничего не делать?

– Но с фантазией, конечно.

– Ты нас познакомишь? – спросил Пол.

Ответила Мария довольно уклончиво.

– Конечно, но не сегодня, может, чуть позднее. Расскажи мне о своей новой книге.

Джим слушал их разговор, и спрашивал себя, почему он не радуется за Марию, которая вроде бы нашла то, что искала? Напротив, у него такое ощущение, будто ее предали. Нет, он не радовался за нее. Его охватывала злость и на нее, и на себя за то, что он не может дать ей ничего, кроме дружбы и сочувствия, которое она легко могла получить и от других людей. Не менее чутких, чем он. И все же ему было больно. Он чувствовал себя брошенным любовником.

Обед им принесли в номер, и Джим пил довоенное бургундское, надеясь напиться, но ему не давала покоя злость. За обедом Пол рассказал о своих лондонских встречах с Амелией, Мария ничуть не удивилась.

– Я всегда боялась, что она однажды превратится в амазонку.

– Только не говори, что это моя вина!

– Ни в коем случае. Не твоя и не ее. Все дело в этой ужасной стране.

– Ужасной? – Джим очнулся, забыв на секунду о жалости к себе. Он никогда еще не слышал, чтобы об этой «земле обетованной» говорили с такой ненавистью.

– Мария – нацистка, – усмехнулся Пол. – Или коммунистка.

– Русские – наши союзники. – Мария говорила не слишком убедительно. – Но я не политик, я просто женщина. А быть женщиной в этой стране не очень-то просто. Я либо встречаю мужчин, которых ранила, либо мне попадаются такие, которые смотрят на женщину как на своего рода обезболивающее, вроде аспирина.

– Тайные геи – паршивые любовники. – усмехнулся Пол. Дифирамбы Марии в адрес Афродиты никогда его не впечатляли.

– Ты абсолютно прав, – Мария решила отнестись к его словам серьезно. – В этой стране все делается для уничтожения полов. Мужчинам внушают, что их желания грязны и не находят отклика. Женщинам говорят, что они богини, а мужчины существуют только для того, чтобы их, женщин, боготворить. Разумеется, на расстоянии. 

– Во всем виновата реклама, – сказал Пол. – Так как покупатели в основном женщины, рекламщики им и льстят. Говорят, что у них больше вкуса, чем у мужчин, что они чувствительнее, умнее и даже сильнее физически, потому что живут дольше. А рекламщики, конечно же, сплошные мужчины.

– Ну, тогда с них и спрос, – мрачно сказала Мария. Она сегодня была не похожа на себя.

– А что, европейцы лучше? – спросил Джим.

Мария пожала плечами:

– Там мужчины, по крайней мере, знают, кто они и что они, а это зачатки здравомыслия.

Пол согласился:

– Американцы склонны к экспериментированию, они рассчитывают, что в конечном счете найдут верный путь.

Джим повернулся к Марии.

– Когда закончится война, ты вернешься в Европу?

– Да, навсегда.

– С аргентинцем? – весело спросил Пол.

– Кто знает… – улыбнулась Мария. Еще никогда она не казалась Джиму такой привлекательной. – Я живу в настоящем.

Она посмотрела на Джима. А он, прочтя в ее глазах сочувствие, отвернулся, подумав о предательстве и проклиная его причину.

3

Новая книга Салливана успеха не имела. Он писал статьи для журналов и подумывал, не попытать ли ему счастья в театре. Джиму было с ним легко. Время от времени кто-нибудь из них приводил в дом незнакомца. Но другой воспринимал это без ревности или зависти. С точки зрения Джима, это были идеальные отношения. Вероятно, только та странная связь с Бобом могла сравнится с его нынешней жизнью с Салливаном. Джим время от времени встречался с Марией Верлен, но аргентинца при их встречах никогда не было. Их прежняя близость продолжалась, но теперь он как никогда понимал, что этого недостаточно. Ему была невыносима мысль о том, что она может быть счастлива без него. 

Ролсон пригласил Джима и Салливана на новогоднюю вечеринку:

– Будут только единомышленники, узкий кружок.

Оказалось, что это те же самые люди, которых Джим уже видел во время своего первого визита. На Ролсоне был светло-серый пиджак, плотно облегавший его в талии, розовато-лиловая рубашка с великолепной монограммой и цвета морской волны галстук на розовой шее. Он встретил их в дверях, источая запах фиалок.

– Как я рад, что вы пришли, мистер Салливан. Позвольте мне называть вас просто Полом? Пол, здесь куча людей умирают – хотят познакомиться с вами, но и старых друзей вы здесь тоже найдете.

– Я не сомневаюсь.

– Я в буквальном смысле говорю, здесь собрались все, и мне так хотелось, чтоб это был тесный кружок. Прошу вас! – он подтолкнул Салливана к группе интеллектуального вида людей, среди которых был тот самый седовласый профессор. Избавившись от Салливана, Ролли повел Джима по комнате, представляя гостям и одновременно болтая без умолку. 

– Сначала Шоу, теперь Салливан, как это вам удается? Или скорее, что в вас такого особенного? – он погладил Джима по ягодицам. Джим в раздражении отстранился.

– Просто так получилось, что я никого, кроме них, не знаю.

– Да, но где вы с ними познакомились?

– В Голливуде. А вы получили награду от Папы? – Ролли нахмурился.

– Церковь погрязла в политике, в буквальном смысле погрязла. Вообще-то я теперь решил – только прошу никому об этом ни слова! – перейти в веданту. Я недавно познакомился с одним чудным свами. Во всяком случае я думаю, что он свами. Он, кстати, сегодня здесь, если только я не забыл… Нет вспомнил! Я видел его у Ванвахтенса и пригласил. Или это был принц? У меня есть чудесный индийский принц! Он вам понравится, настоящая Теда Бара. Он-то здесь, точно я знаю, потому что я поздравил его с великолепным тюрбаном. Но насчет свами я не уверен. У него миллионы долларов в рубинах и алмазах, прямо здесь, в Нью-Йорке. У принца я хочу сказать, не у свами. Вообще-то он ничего особенного, но такие возвышенные мысли. Вы не поверите, он читает Джеральда Харда. А где сейчас Шоу?

– Шоу? Я думаю, в Голливуде. Он демобилизовался, во всяком случае так писали в газетах.

– В газетах?! А вы не общаетесь?

– Нет.

– Жаль, он ведь столько здесь сердец разбил. Добрый вечер, Джек, Джимми, Ален! Как мило, что вы пришли! Я думаю, он потрясающе красив. Шоу, я хочу сказать. У него всегда такой вид... – Ролли огляделся, осматривая гостей. Джим заметил косметику у него на лице.

– Настоящий пидорасник, да? А вот и сам сэр Роджер Бистэн, идеальный гомосексуалист. Прошу извинить меня, – Ролли ринулся через комнату, навстречу маленькому бледному человечку с желтыми волосами.

Джим нашел Салливана с центре группы людей отнюдь не интеллектуального вида. Они пили шампанское и с энтузиазмом говорили об известном европейском короле, взявшем себе нового мальчика, по общему мнению, исключительно красивого и обаятельного, пусть он и начинал свою карьеру попрошайкой на улицах Майами. Джим слушал и уже не удивлялся тому, что люди, в которых он не подозревал ничего такого, были из той же породы. Поначалу он принципиально не желал верить этим историям, но слишком часто они оказывались правдой. Очевидно, мир был вовсе не таким, каким казался. Правдой могло оказаться, что угодно и о ком угодно. Джим потихоньку отошел в сторону. В холле он увидел телефон, приютившийся на бревне. Он вдруг поднял трубку и позвонил Марии. Она оказалась у себя. Ее голос он не слышал на фоне музыки и других голосов.

– Джим? Где ты?

– На одной скучной вечеринке.

– Тогда приезжай ко мне.

На Марии было длинное вечернее платье с серебристым отливом, в волосах – красный цветок. Ее глаза светились, и она казалась пьяной, хотя никогда не перебирала. Просто ее переполнял восторг при виде людей, которые ей нравились. Они обнялись, и Мария повела Джима внутрь. Там она представила его своим гостям. Нескольким супружеским парам, в основном эмигрантам из Европы. Затем она налила ему шампанское, и они сели перед ложным камином.

– Так что это за вечеринка, с которой ты сбежал ради меня?

– У одного человека по имени Ролсон.

Она скорчила гримаску:

– Я знаю Ролли двадцать лет. Человек он вроде совершенно безобидный, но что-то в нем меня настораживает. Словно видишь себя в кривом зеркале.

– Мы пошли туда только потому, что нас пригласили, – Джим чувствовал себя неловко, потому что она если и пригласила его, то по чистой случайности. Почувствовав это, Мария сказала:

– Знаешь, почему я тебя не пригласила?

– Карлос?

Она кивнула.

– Он сейчас здесь, в этой комнате?

– Нет. Он пошел вниз, чтобы заказать шампанского. Тебе не больно будет увидеть его?

– Нет, конечно! Я бы хотел с ним познакомиться.

Затем начали звонить колокола, из радиоприемника донесся шум с Таймс-сквер. Все воскликнули «С новым годом!», вернулся Карлос и поцеловал Марию.

– Ух, чуть было не опоздал, – сказал он. Мария повернулась к Джиму:

– Джим, это Карлос.

Они обменялись рукопожатием.

– С новым годом! – сказал Карлос.

– С новым годом! – сказал Джим. Через несколько минут он отправился домой.

 

1

Весной Салливан получил аванс от одного издателя за книгу об Африке.

– Это означает шесть месяцев разъездов, все расходы оплачены, – сказал он Джиму. – Если я не приму это предложение, то тебе придется содержать меня.

– Но если ничего другого не остается… – Джим почувствовал себя виноватым, потому что почувствовал прилив радости при мысли о том, что вновь будет жить один.

– Забавно это. Стоит только начать путешествовать, потом никак не остановиться. Это как алкоголизм, но я действительно хочу поехать.

– Я тоже хочу, но мне нужно работать.

– И найти себе кого-нибудь другого, – это было сказано без обиняков. 

– Нельзя сказать, чтоб я кого-нибудь искал, – резко сказал Джим.

– Я знаю, – в голосе искреннее раскаяние. – Извини, просто есть что-то противоестественное в том, что мужчина живет с мужчиной. Или с женщиной, один черт. Если у них нет детей, это бессмысленно. Я думаю, мы слишком эгоистичны. И не похожи. Может, это и хорошо. Я не могу согласиться с этим романтически возвышенным взглядом на любовь, который проповедует Мария. Мы довольно сильно влияем друг на друга одним фактом своего существования. Когда звезды встречаются – или это кометы – какие-то осколки перелетают с одной орбиты на другую. Столкновение лоб в лоб происходит крайне редко, чаще всего два эти тела, просто продолжают свой путь. А если и теряют что, то лишь крохотную частицу.

Так они и расстались под эту звездную метафору.

На следующий день словно вмешались небеса и пришло письмо от миссис Уиллард с массой новостей.

«Ты помнишь Боба Форда? – писала она. – Вы с ним так дружили в школе. Он сейчас служит в торговом флоте, и на прошлой неделе приезжал на несколько дней в отпуск. Он спрашивал о тебе, и его жена тоже спрашивала. Не помню, писала ли я тебе, что в прошлом году он женился на Салли Мергондаль и что у них родился ребенок. Знаешь, эта вакансия в школе все еще свободна, так что если ты захочешь вернуться…»

Вот оно! Боб вернулся, но он женат. Джиму ни разу не приходило в голову, что Боб мог как-то изменится, стать другим Бобом, не похожим на того у реки. Хотя, конечно, он должен был измениться. Он женился на Салли. Джима вдруг охватила паника. Неужели он столько лет ждал воссоединения с человеком, который интересуется только женщинами? Нет! Он отбросил эту мысль. Боб явно был бисексуалом, хотя бы только потому, что никто не может показать себя таким идеальным любовником в одном единственном случае, а потом полностью измениться. Джим утешил себя, поскольку он хотел верить, что ничего не изменилось. В его мыслях тоже ничего не изменилось. Тем временем он начал строить планы своего возвращения в Вирджинию. Он поедет туда, как только закончится лето. И его жизнь начнется заново, с той самой точки, на которой она остановилась в тот зеленый летний вечер семь лет назад.

Летом в городе объявился Шоу. Приехал на чью-то премьеру, и Джим случайно встретил его в ресторане, где плохо кормили и плохо обслуживали, но куда приходили всякие знаменитости, чтобы посмотреть не только друг на друга, но и на себя в зеркалах, которыми были обшиты стены зала.

Джим с испугом отметил, что волосы на висках Шоу поседели. Он с необычной резвостью переходил в средний возраст.

– Ты, Джимми, очень красив, – сказал Шоу. – По-настоящему красив. Из всех моих выпускников ты, несомненно, самый красивый.

– Это все равно что выиграть кубок Дэвиса! Спасибо! – Джим улыбнулся.

– С кем ты теперь живешь? 

– Ни с кем.

– Был у меня один тип из Детройта. Настоящий сукин сын. Прыгун в воду. Ты можешь себе представить олимпийская программа. Сложен как бог, но глуп. Боже мой, никого еще не встречал глупее. Пить пиво и сидеть за полночь в голубых барах – других желаний у него не было. Пришлось его вышвырнуть. А потом, у него была жена и двое детей. Так что я, кажется, поступил правильно. Как думаешь? 

– Никому не хочется разбивать семью. 

– А ты чем был занят?

– Работал.

– А Салливан?

– Он уехал в Африку.

– Надеюсь, там его съедят, – Шоу пребывал в дурном настроении. – Такой претенциозный ублюдок! Его новой книге досталось от критиков. Не то чтоб это что-то значило. Когда критики разносят мои картины, я хорошо зарабатываю, а когда расхваливают, у нас убытки. В конечном счете шоу-бизнес, есть шоу-бизнес.

Джим отметил, что все присутствующие узнали Шоу, но на сей раз такое внимание было ему неприятно. Особенно когда он заметил несколько человек, которых видел на вечеринке у Ролсона. Каждого с женщиной, потому что это была вражеская территория.

– Ты сейчас снимаешься?

– Нет, теперь трудно получить стоящую роль. Я выжидаю. На киностудии думают, что, когда война закончится, они вернут всех старых звезд, а нас, кто приносил им деньги, пошлют к черту. Они еще хватятся, – гей был теперь никому не нужен. Джим спрашивал себя, кончился ли Шоу как актер? Кино – суровый мир, все говорят. – Они еще меня попросят, но будет поздно.

– Почему?

Шоу оглянулся, потом прошептал:

– Я бросаю кино, отхожу от дел.

– И будешь ничего не делать?

– Не совсем, буду работать в театре. В сентябре начинаю репетиции.

– Замечательно!

– Только тяжело. Я никогда не выходил на сцену, но должен это сделать.

– А как твоя мать?

– Все там же в Балтиморе. Смешно, конечно, но иногда мне кажется, что она спугивает мою удачу. Хвастается перед своими знакомым, какой у нее сын. Представь только – мать-конкурентка.

– Я думаю, люди – прежде всего люди.

– Теперь она с нетерпением ждёт моей свадьбы.

– Ты женишься?

Шоу кивнул.

– Это киностудия придумала. Им пришла в голову мысль женить меня. Они считают, что многие начинают догадываться. Может, они и правы.

– И кто она?

– Калла Петра, венгерская актриса. Её содержит глава студии. Как-то за один вечер в Вегасе продула сто тысяч долларов. Настоящая шлюха. Но от меня она не дождётся ни цента, пусть он ей сам даёт. Мы подписали добрачный договор, чтобы без всяких там. От меня никаких денег. Пусть директор ей деньги даёт. К тому же она лесбиянка, так что реклама ей нужна не меньше, чем мне.

– Похоже, всё очень мило.

– Похоже, всё просто ужасно, – застонал Шоу.

Они часто встречались тем летом. В день премьеры пьесы Шоу объявил, что навсегда уходит из кино. Через неделю пьеса закрылась, и он вернулся в Голливуд. Его свадьба с Каллой Петрой была самой блистательной свадьбой сезона.

После отъезда Шоу из Нью-Йорка в Голливуд Джим снова стал посещать бары. Особенно ему нравился один, на Восьмой авеню, где собирались мужчины и женщины. Некоторые мужчины приходили туда, чтобы найти себе пару; другие никого не искали, что придавало остроту переговорам. Особо привлекали Джима невинные, которые на следующее утро говорили: «Боже! Ну и наклюкался я вчера», – и делали вид, будто не помнят, что с ними случилось.

Однажды жарким летним вечером Джим сидел в баре и потягивал пиво, наблюдая за посетителями. Он уже почти остановил свой выбор на молодом морском пехотинце с голубыми глазами и ослепительно белыми зубами, когда услышал голос у себя за спиной:

– Ты, случаем, не Уиллард?

Джим оглянулся и увидел толстого лысого молодого моряка.

– Верно. А ты? – он никак не мог вспомнить.

– Коллинз. Аляска. Вспомнил?

– Вспомнил! Присаживайся. Давай выпьем по этому случаю.

Коллинз протиснулся к стойке рядом с Джимом.

– Я теперь служу на военном флоте. Был, понимаешь, старшиной, но меня разжаловали.

– Что случилось?

– Разозлился я и послал командира кой-куда, со мной такое бывает. А ты служил?

– Да, в армии. Уволился год назад.

– А что сейчас делаешь?

Джим рассказал.

– Денежки, значит, заколачиваешь?

– Верно. Долго ты ещё здесь?

– Нет, скоро уходим, это моё последнее увольнение. А ты, видать, неплохо устроился: живёшь в Нью-Йорке, дело своё завёл. Хотел бы я оказаться на твоём месте.

– Что собираешься делать, когда уволишься?

– Я? Я ж моряк, что ещё. Я больше ничего не знаю и ничего не умею. Я как-то попробовал работать на заводе, но не могу я долго сидеть на одном месте. Ну, я и удрал: бросил жену и вернулся в море.

– Ты женат?

– Разведён. Я знал её ещё в школе, она всегда хотела выйти за меня замуж, ну а я ни в какую. Да вот однажды напился и заделал ей ребёнка. Тут уж она говорит, что я, мол, теперь просто должен жениться. Ну я и женился. У нас парнишка, живёт с ней в Юджине, штат Орегон.

– Да, неприятно, – Джим попытался сказать это участливо.

– Наверное, есть парни, которые не созданы для семейной жизни, и я один из них. У меня есть девчонка в Сиэтле, днём и ночью думает, как выскочить за меня. Но я ей сказал: один раз меня обвели вокруг пальца, и больше я на эту удочку не поймаюсь. А ты-то как, женат?

– Нет, – ответил Джим. – Ещё нет.

– Ну, выходит, ты поумней меня. Но у тебя ведь наверняка есть девчонка в Нью-Йорке, а?

– Не без этого, – уклончиво ответил Джим.

Коллинз приложился к кружке, а потом сказал:

– Так у тебя тут есть знакомые девчонки?

Джим покачал головой:

– Только одна. Понимаешь, я много работаю, и...

– Можешь не говорить, сам знаю. Слушай, а куда ты тогда делся-то?

– Уехал в Лос-Анджелес.

– Эх, вот это мой городишко, то, что надо. Девчонки только время хотят получше провести, как и мы, и никаких тебе разговоров о женитьбе и всякой такой ерунде... А ты, небось, и кинозвёзд видел?

– Некоторых.

– Например?

– Ну, Каллу Петру.

– Правда? Ух, у неё и фигурка. И что, ты говорил с ней?

– Не раз.

– Правда? А ты её не трахнул?

– Нет, я с ней играл в теннис.

– Я бы тоже с ней сыграл, – Коллинз подмигнул Джиму. – И не только в теннис.

Джим заказал себе ещё пива. Обычно он растягивал кружку на час, но теперь нервничал немного из-за Коллинза, а потому не тянул резину и, к своему удивлению, пил. Для него это было необычно.

– Тебе нравится на флоте?

Коллинз пожал плечами.

– Они в море ничего не смыслят, уж ты мне поверь. Я бы предпочёл торговый.

– Так почему не вернёшься?

– Понимаешь, я ведь был женат, жил в городе, и меня могли призвать. И чтобы меня не призвали, я записался на флот, потому что не хотел в армию. Там мне не жизнь.

Джим тем временем продолжал наблюдать за тем, что происходит в баре. Морской пехотинец ушёл, а больше никого на его вкус не было. В противоположном конце бара какой-то старик пытался договориться с морячком, который, в свою очередь, пытался договориться с солдатом, – забавное зрелище!

Тут Коллинз, который и не подозревал об этой комедии, спросил:

– Слушай, а почему ты тогда так быстро удрал с судна?

Джим ждал этого вопроса. Он ответил медленно, как можно непринуждённее:

– Хотел увидеть Калифорнию, а чтобы не волокититься со стюардом, просто взял и сбежал.

– Я так и подумал, – Коллинз допил свою кружку. – Вот только чего ты от тех девчонок удрал, я так и не понял.

Джим пожал плечами:

– Просто мне моя не понравилась, вот и все дела.

– Ух она и взбесилась, когда ты ушёл! Но ты молодец, вовремя смылся.

– Почему?

– У них у обеих был трипперок, и я тоже заразился. Ну и намучился, пока вылечил.

Они оба расхохотались, и Коллинз рассказал анекдот о парне, который двадцать раз заражался триппером, и каждый раз вылечивался, кроме первого. Наконец они простились, и Джим почувствовал облегчение: слава богу, увольнительная у Коллинза кончилась, и больше они никогда не встретятся.

2

Однажды холодным днём, в час, когда зимнее небо приобретает серый цвет с оранжевым оттенком, а над городом повисает промозглая позёмка, Джим отправился на Рождество домой.

Миссис Уиллард стояла на крыльце и смотрела, как её сын идёт по дорожке. У него ёкнуло сердце, когда он увидел её: седые волосы, как всегда неприбранные, бледное морщинистое лицо – пока его не было, она стала старухой.

Они обнялись, и она всем телом приникла к сыну, прижимая к себе, не говоря ни слова, только прижимая. Потом они прошли в дом – по крайней мере, там ничего не изменилось. У гостиной был, как всегда, удручающий вид, даже несмотря на ёлку, сверкавшую маленькими, чуть потрескивающими лампочками. Странное чувство испытывал Джим, будто его перенесли во времени. Он повернулся к матери, и они молча посмотрели друг на друга – два чужих человека с общими воспоминаниями.

– Ты вырос, Джим, – сказала наконец его мать, – и изменился.

– Все мы меняемся, – ответ его был далеко не блестящим.

– Ты больше похож на родню по моей ветви, ничего отцовского в тебе не осталось. А раньше было.

Джим увидел в лице матери собственные, но одряхлевшие черты, и мысль о старости и смерти пронзила его.

– Ты почти не изменилась, – солгал он.

Она засмеялась.

– Ну уж, не изменилась. Я теперь старуха, что уж тут поделаешь. Если ты в молодости не блещешь, то возраст, говорят, тебя красит, придаёт характер.

Джим заглянул ей в лицо в свете рождественской ёлки и согласился с ней. С возрастом она стала привлекательнее, у неё появилось собственное лицо, чего не было прежде.

– А жениться ты собираешься, сынок?

Странно было ему слышать опять это слово «сынок».

– Женюсь когда-нибудь.

– Чем старше я становлюсь, тем больше убеждаюсь, что люди должны вступать в брак как можно раньше. Я иногда думаю, что мы с твоим отцом не очень-то ладили, потому что поздно поженились. А тебе сейчас самое время обзавестись семьёй.

– Может быть.

– Тут есть несколько симпатичных девушек. Из них получатся прекрасные жёны. Познакомься с ними, пока ты дома. Лучше тебе жениться на здешней девушке, чем искать в Нью-Йорке. Не то чтобы я совала нос в твои дела...

Джим улыбнулся. О нью-йоркцах здесь были не очень высокого мнения.

Она спросила о его работе, и он рассказал ей. Она была довольна.

– Я очень рада, что ты хорошо зарабатываешь. В этой семье такого ещё никому не удавалось, так что самое время. Но деньги это ещё не всё, правда? Я хочу сказать, что иногда женитьба, семья, радости жизни важнее, как ты думаешь?

Рано или поздно она предложит ему остаться дома навсегда.

– Не знаю, мама, я пока ещё не думал об этом. У меня хороший бизнес в Нью-Йорке, и пока он приносит деньги, я буду при нём.

Почувствовав его сопротивление, она сменила тему:

– Твой брат уже дослужился до второго лейтенанта. Он в авиации, и их в любой день могут отправить за океан. Зачем, убей бог, не пойму, ведь война почти закончилась. Во всяком случае, в газетах так пишут.

– Он приедет на Рождество?

Она кивнула.

– У него отпуск на несколько дней. Он очень способный молодой человек.

Джиму вдруг показалось, что она разлюбила своего младшего сына. Его мать явно изменилась. Всё возможно.

– Так ты теперь берёшь постояльцев? – она написала ему об этом.

– Всего одна супружеская пара, ты их увидишь за обедом. Кэрри с мужем тоже придут.

– А как мой племянник?

– Миленький и толстенький.

Она помолчала немного.

– Никак не могу понять, что в тебе изменилось, – сказала она наконец.

Они замолчали. Джим лениво пнул ногой свой чемодан, и мать сказала:

– Неси-ка это в свою комнату.

– В какую?

– В твою, старую.

– Джон там живёт, когда приезжает в отпуск?

– Да, здесь ничего не изменилось. Я стараюсь ничего не менять, если это в моих силах. Может показаться, что я живу в прошлом, но я считаю, что прошлое по-своему было очень неплохим. Надеюсь, что будущее может быть даже лучше.

– Ты хочешь сказать, после смерти отца? – Джим говорил без экивоков.

Она спокойно кивнула:

– Да, после смерти твоего отца. Я всегда считала, что, заключив договор, ты должен его выполнять, даже если это и плохой договор. Но когда его срок истёк, нет нужды притворяться, будто лучше этого у тебя ничего в жизни не было.

– Зачем же ты вышла за него?

– Господи, сынок, ну почему люди женятся и выходят замуж? Если я и знала, почему вышла за него, то давно забыла. Может, потому, что он попросил. Я не пользовалась особым успехом. А теперь неси-ка свой чемодан наверх и будь готов к обеду.

Когда Джим спустился в столовую, все уже сидели за столом. Мать представила его своим постояльцам, потом он пожал руку своему шурину и поцеловал сестру. Кэрри располнела, казалось, что её груди и бёдра сейчас выпрыгнут из платья. Без косметики её лицо выглядело усталым, но добродушным. Было заметно, что она довольна своим мужем – симпатичным парнем, который делал всё, о чём она просила.

– Вы посмотрите только на него! Красив, как и раньше, – Кэрри с восхищением смотрела на брата. – Он у нас в семье самый пригожий.

Её смех, неестественный смех, утих, только когда муж сказал ей, что она и хотела услышать: она тоже красива.

За обедом говорили о работе Джима, о том, насколько она прибыльна, и если он вернется домой, чего они все очень хотели, сможет ли зарабатывать столько же, сколько в Нью-Йорке. И, конечно, Кэрри задала неизбежный вопрос:

– И когда ты собираешься жениться, Джим?

Он пожал плечами:

– Когда какая-нибудь девушка попросит меня об этом.

Услышав это, все рассмеялись.

– Ты всегда стеснялся девушек, Джим, – произнесла его сестра с набитым ртом. – Тебе действительно пора остепениться. Нет ничего лучше семьи, правда, дорогой?

Ее муж согласился с этим. Джиму все это притворство действовало на нервы. Он попытался изменить тему, но ему это не удалось.

– Джим женится, когда будет готов к этому, – сказала мать. – Я считаю, он правильно поступил, что не женился, пока бродяжничал.

Они говорили о браке, уверенные в своей правоте люди, чьи жизни катились по накатанной колее. Их опыт – просто очередной экземпляр под копирку. Когда они пытались давать свои советы Джиму, никто из них и не подозревал, что их коллективная мудрость для него бесполезна, что его жизнь катится по другой колее. Подумав об этом, он испытал горечь и раздражение на бесконечное притворство. Его собственная необходимая ложь утомляла его. Как ему хотелось сказать им, кто он на самом деле. Интересно, подумал он, а что было бы, если бы все такие, как он, вели себя естественно и честно. Жизнь всех, конечно, бы стала лучше, если бы на секс стали смотреть как на что-то естественное, а не ужасное, и мужчины могли бы, не скрываясь, любить мужчин, как это свойственно их природе. Но, размышляя о свободе за этим столом, он знал, что быть честным опасно. И самое главное, ему не хватало смелости.

– Кстати, – сказала Кэри, – ты ведь знаешь, что Боб Форд женился на Салли Мергондаль?

– Да, мама мне написала. Где он? Где они теперь?

– Она здесь, живет со своими родителями. А он в море, но, кажется, он приезжает через пару дней. Мергондали устраивают вечеринку на Рождество, он должен быть. Ты тоже приглашен. У них такая милая крошка. Волоски темно-рыжие, как у Боба.

– Джим, бог ты мой! Да тебя не узнать! Ты такой взрослый! Правда, дорогой? – миссис Мергондаль повернулась к мужу и получила его согласие. Уверенная в мнении собравшихся, она продолжала: – Взрослый мужчина! Все они уже взрослые, а кажется, еще вчера играли в теннис на школьных турнирах. А теперь посмотрите-ка, все другие парни в армии уже переженились, да и наша малютка уже стала матерью.

Тут мистер Мергондаль подмигнул Джиму:

– Не морочь ему голову, мать! Пусть-ка отправляется лучше к молоденьким девушкам. Они смерть как хотят увидеть его. Уже новый урожай подошел.

Джим извинился и вошел в переполненную старомодную гостиную. Кэри взяла его под руку:

– Я тебя познакомлю.

Многих он помнил. Одних еще по школе, другие жили неподалеку. Его помнили все, и они, вспоминая о событиях, которые он забыл, казалось, искренне радуются его возвращению. Он, словно во сне, двигался от группы к группе, к центру, где, казалось ему, должен находиться Боб. Затем он увидел Салли Мергондаль, теперь – Салли Форд, и освободился от опеки Кэри, чтобы поговорить с ней. 

Салли стала высокой изящной женщиной с темными волосами, уложенными вокруг головы. Они тепло пожали друг другу руки, пристально глядя друг на друга, отыскивая следы перемен.

– Поздравляю, – сказал Джим.

– С чем? С ребенком или с Бобом?

– И с тем, и с другим, – Джим излучал благожелательность, но перед ним была соперница. 

– Спасибо, Джим! Давай-ка присядем! Нам столько нужно рассказать друг другу. 

Они сели на волосяной диван. Их разговор все время перебивали вновь прибывающие, желающие поздороваться с Джимом. 

– Видишь, как тебя любят. Нет, тебе и правда, нужно осесть здесь, рядом.

– Ты, наверное, уже слышала, что у меня другие планы. 

– Чего-то слышала. Тут ведь знаешь, всем до всего дело. Мы всюду суем свой нос, хотя ничего интересного здесь не происходит. Мы слишком хорошо знаем друг друга.

– А где Боб?

Салли нахмурилась:

– В Ньюпорт-Ньюсе со своим кораблем. Он приедет завтра. Слушай, он появится – приходи-ка ты к нам на обед. Посидим тесным кружком втроем, а? 

– С удовольствием! Боб, я слышал, теперь первый помощник. 

– Да, но он уходит из флота, как только война кончится. 

– Но ведь он любит море.

– Он нужен папе в его страховом бизнесе, и все считают, что из Боба выйдет прекрасный агент. Папа говорит, что, когда он отойдет от дел, Боб возглавит компанию. 

– Я рад за него.

Джим видел, как нежные руки, несмотря на протесты Боба, надевают петлю на шею его дружка. Только вот протестовал ли Боб? Может, он изменился? Возможно. 

– Хватит с него. Побродил по свету. Мир большой, всей жизни не хватит, чтобы все увидеть. И потом, все его друзья здесь, да и работа его тут ждет неплохая. Я думаю, все у нас будет прекрасно. Слушай, пойдем, я тебе покажу малышку.

– А Боб – хороший отец?

– У него пока было слишком мало отцовского опыта. Он еще думает, что ребенок – это живая игрушка. А когда игрушка начинает кричать, он хочет свернуть ей шейку. А еще он говорит, что я ребенку уделяю больше внимания, чем ему. А я ему отвечаю, что в конечном счете ребенок – это он. И так оно и есть, вылитый Боб. 

– А он это понимает?

– Ну, иногда понимает. Ты же знаешь, какой он.

– Не уверен. Столько лет прошло. 

– Да, немало воды утекло. Он стал другим. Нет, внешне он почти такой же, но вот смеется он гораздо чаще, чем раньше. Мальчишкой он был куда как серьезнее. И, конечно же, он тогда был просто помешан на девушках. Он до сих пор получает письма от девиц со всего мира. Он иногда дает мне их почитать. Такие трогательные. Но я его не ревную, сама не знаю почему. Наверное, потому, что он вернулся ко мне, хотя мог и не возвращаться. 

Салли говорила, а Джим не переставал спрашивать себя, привлекали ли Боба когда-нибудь мужчины. Судя по тому, что рассказывала Салли, да и по его собственным ощущениям, это казалось маловероятным. А значит, тот случай был для него единственным. А это в свою очередь означало, что Боб занимался с ним сексом лишь из любви к нему, Джиму, а не потому, что испытывал вожделение к мужчинам. И тот факт, что он теперь предпочитает женщин, вполне может сделать их отношения еще более необыкновенными и тесными.

Джим не обманывал себя, нет. Его возвращение не положит конец браку Боба и Салли. Их мальчишеская мечта о том, чтобы вместе отправиться в море, умерла. Слишком многое произошло за это время. И все же причин, по которым их связь не могла бы продолжиться, не было. В особенности если он вернется в Вирджинию и устроится на работу в школу. А близость между ними сделает остальное. Он подумал о хижине старого раба на берегу реки. Интересно, там ли она еще?

Салли продолжала говорить:

– Не хочу быть старомодной. И я не думаю, что старомодна. Я считаю, что у мужчины должно быть много связей с женщинами, прежде чем он выберет себе одну. Я сказала об этом маме, и она чуть было не лопнула от возмущения. Она говорит, что никогда не сможет понять молодое поколение. 

– Когда, ты думаешь, Боб уйдет из флота?

– Когда закончится война с Германией. Так они говорят. У папы есть друг в Вашингтоне, он обещал помочь, если возникнут какие-то трудности. Джим, принеси, пожалуйста, пунша, а то у меня в горле пересохло.

Джим пересек переполненную гостиную, улыбаясь тем, кто окликал его. Он был удивлен, что его помнят. Если бы они только знали...

У чаши с пуншем он лицом к лицу столкнулся со своим братом. Джон, высокий и смуглый, в своей форме выглядел аккуратным и подтянутым. Как и в прошлые времена, он не вызывал особого восторга у Джима. Он был на удивление самоуверен, и все говорили, что он выйдет в люди. Да и сам Джон в это верил. Карьеру он собирался делать в политике. 

– Как дела Джим? Давненько не виделись, – голос у Джона был грудной, низкий. Джим отметил, что его брат немало выпил.

Они поздоровались, сказали, что полагается говорить в таких случаях. Джон указал на Салли:

– Она очень миленькая, правда?

– Да, она мне нравится. Жаль, что Боба нет.

– Ты, наверное, хочешь его увидеть?

Интересно, знает ли Джон о нем? Братишка у него проницательный и наверняка помнит, сколько времени Джим проводил с Бобом, когда они были мальчишками. Но достаточно ли этого для подозрений? Или рыбак рыбака видит издалека? Джим улыбнулся про себя этой мысли. Говорят, такое часто встречается среди братьев. Он внимательно посмотрел на Джона.

– Что случилось? – спросил тот.

– Нет, ничего, просто задумался. Извини, я должен отнести Салли пунш. 

– Смотри, как бы Боб не приревновал, – сказал Джон насмешливо своим грудным голосом.

– Почему ты так долго? – Салли была в настроении. – Я боялась, что ты меня бросил.

– Нет, я разговаривал со своим братом.

– Наверное, это так здорово – снова быть дома, – сказала Салли Форд.

С приближением дня обеда Джим все больше нервничал. Он отбрил мать, когда она посоветовала ему надеть пальто, а потом обругал брата. Авторучка Джона в ящике бюро протекла и оставила чернильное пятно на последней белой рубашке Джима. Поскандалив с братом, Джим вышел из дома. С бьющимся сердцем Джим постучал в дверь Мергондалей. Дверь открыл Боб.

Джим, как во сне, пожал ему руку. Он почти не мог говорить. 

– Как ты, черт тебя возьми?! – начал Боб. – Давай заходи! Выпьем!

Он провел Джима в гостиную.

– Старики ушли куда-то обедать, а Салли наверху занимается с ребенком. Бог ты мой! Я так рад тебя видеть! Ты ничуть не изменился. Ну, рассказывай!

Когда Джим наконец заговорил, голос у него звучал хрипловато:

– Я в порядке, в полном порядке. Да и у тебя вид – дай бог всякому. 

Боб и в самом деле выглядел неплохо. Джим был удивлен: он забыл облик Боба. Ему всегда казалось, что его представление о Бобе отвечает действительности, но, видимо, его память была эмоциональной, а не фактографической. Он забыл, какими темными были рыжие волосы Боба, забыл, что у Боба веснушки, что уголки губ чуть искривлены, а глаза синие, как воды северных морей. Только тело осталось таким, каким он его запомнил, – худощавым, стройным, широкогрудым. В форме он был хорош.

Они уселись перед камином. Боб забыл принести выпивку. Он тоже делал инвентаризацию. Интересно, все ли он помнит.

– Ты просто исчез, – прервал наконец молчание Боб.

– Кто? Я? Это ты исчез. Я тебе писал-писал, но мои письма тебя не находили. 

– Ну, я не сидел на одном месте, как и ты. 

– Мы оба не сидели на одном месте.

– А ты уже видел Салли, когда вернулся?

– На рождественском вечере.

– Ну, да. Забыл. Она же сама и пригласила тебя на обед.

– Она замечательная девушка, – Джим хотел, чтобы в этом с самого начала не было никаких сомнений. 

– Нет вопросов. Я рад, что вы друг другу понравились. Ведь ты в школе ее толком и не знал, да?

– Не знал, но ты-то, помнится, с ней тогда уже гулял. 

– Ну, а ты когда наконец женишься?

– И он туда же. 

– Пока не собираюсь.

– Так ты, говорят, надумал вернуться домой насовсем?

Джим кивнул:

– Может быть. Ты ведь тоже будешь здесь жить.

– Все меня уговаривают. Похоже, я буду заниматься страховым бизнесом с отцом Салли. Все считают, что у меня получится.

– Но сам бы ты предпочел море? 

Боб заерзал на стуле, закинул одну длинную ногу на другую, потом поменял их местами.

Понимаешь, я ведь уже почти десять лет в море и кое-чего добился. Нелегко мне будет перебраться на сушу. Но если Салли хочет...

– Она-то хочет, но ты нет?

– Нет, хочу, – сказал Боб вызывающе, даже с какой-то страстью. Потом сдался: – А может, и нет.

– А что плохого быть моряком? Особенно если зарабатываешь хорошие деньги? Почему Салли это не нравится?

– Ты ведь знаешь женщин. Им нужно постоянно тебя видеть. Она говорит, что когда меня нет, она не чувствует себя замужем.

– Выходит, ты здесь осядешь?

Боб с унылым видом кивнул:

– Осяду. Ничего, привыкну. Знаешь, мне даже хочется стать семейным человеком.

– Я тоже думаю, может, сюда переберусь. 

– Вот было бы здорово! Как в прежние времена. Забавно, что я знаю почти всех здешних девчонок, а вот ребят, кроме тебя, почти совсем не знаю. Вот и будет у меня хоть один дружок в городе. В теннис будем играть.

– Да.

– Хотя куда мне до тебя. Ты профессионал, а я столько лет ракетку в руки не брал. Но было бы здорово снова поиграть, – в голосе Боба слышалось что-то ностальгическое, и Джим торжествовал: Боб обязательно вернется к нему. Так же легко и естественно, как пришел к нему в первый раз.

– Нам бывало хорошо вместе, – мечтательно сказал Боб, глядя в огонь. 

Джим тоже посмотрел в камин. Да, так оно все и было, огонь костра и то настроение, которое он создавал – все повторится, он был уверен. 

– Нам было хорошо вместе, – Джим поклялся, что первым не станет вспоминать о хижине. 

– Мне иногда жаль, что мы тогда не поступили в университет, возможно море было ошибкой, хотя и приятной. Ведь ты уехал только потому, что уехал я, да?

– Это была одна из причин. Думаешь я… мы совершили ошибку? – Джим по-прежнему смотрел в огонь. – Нет, – сказал он наконец. – Мы сделали то, для чего родились. Для тебя естественно было стать моряком, для меня – теннисистом. Мы всегда были не похожи на остальных вокруг нас. Мы были немного шальные, вот и уехали. Этого здесь не любят. Правда, теперь мы возвращаемся.

Боб улыбнулся:

– Ты – единственный, кто понимает, почему я должен был уйти в море. Да, мы поступили правильно, но правильно ли мы поступаем, возвращаясь? Может ли человек вернуться и день за днем жить в том же самом доме, с теми же самыми людьми, возможно ли это? 

– Не знаю, просто не знаю. Мне-то все же полегче – я могу учить теннису и здесь, а ты же не можешь стать сухопутным моряком. Сделай то, что подсказывает тебе сердце, – Джим думал не о том, о чем говорил.

Боб вздохнул.

– Никак не могу решиться.

Джим хотел ему помочь, но был не в силах:

– Подожди, может, чего случится. Всегда что-нибудь случается.

Некоторое время они молча сидели перед камином. Джим слышал приглушенный плач ребенка наверху, ребенка Боба. 

– Как твой отец? – спросил наконец Джим.

– Умер в прошлом месяце.

– Ты видел его перед смертью?

– Нет. 

– А он не хотел тебя видеть? 

– Он ведь, говорят, спятил, последние пять лет он был сумасшедшим. Ничего бы хорошего из этого не получилось. А потом, я не хотел его видеть. Мне было все равно, умер он или нет, – Боб говорил спокойно, без всякой горечи. – Слушай, а у тебя есть девушка? – неожиданно спросил он.

– Нет.

– Это на тебя похоже. Ты до сих пор побаиваешься женщин, но тебе все-таки нужно кого-нибудь найти, а то ведь и оглянуться не успеешь, как состаришься. 

– Может, когда вернусь, тогда и найду себе кого-нибудь. 

– И тогда мы оба будем семейными мужчинами. Мать моя, мы с тобой никогда не думали, что будем такими стариками, правда? 

– Не думали.

– Еще несколько лет и мы – зрелые мужи, потом превратимся в дедов, а потом умрем. Ужасно, правда?

Они засмеялись, и в тот момент в комнату вошла Салли.

– Привет, Джим.

– Как там ребенок? – спросил Боб.

– Заснула, слава Богу. Боб, почему ты не предложил Джиму что-нибудь выпить?

– Забыл. Ты что будешь пить? 

– Спасибо, ничего.

– Ну, тогда пойдемте обедать, – сказала Салли.

Обед был хорош. Они говорили об обитателях городка, о их семьях и о войне в Германии. В уютной обстановке семейной столовой Джим чувствовал себя абсолютно свободно. Ему и пальцем не придется пошевелить, все произойдет само собой, естественно. Скоро Боб будет с ним и, конечно же, никто иной, как Боб устроил так, что их жизни снова столкнулись.

– Я рассчитываю быть в мае в Нью-Йорке, – сказал Боб. – Давай-ка, встретимся и гульнем напоследок, а потом уж сдадимся на милость победителю. 

Салли снисходительно улыбнулась. Джим сказал:

– Чудесно, я оставлю тебе свой адрес, прибудешь в Нью-Йорк, заглядывай. 

3

Той весной Джим работал до изнеможения, чтобы не думать о Бобе, но это было трудно. Ничто не изменилось, когда наступил, а потом прошел май. Боб не давал о себе знать. Наконец Джим написал Салли, и та ответила, что Боб по-прежнему плавает, и не ужасно ли это. Хорошо, что хоть война наконец кончилась, и торговый флот не задержит теперь его надолго. Боб появился в квартире Джима спустя год. Они пожали друг другу руки так, словно расстались вчера.

– Отличная у тебя квартирка, – одобрительно сказал Боб. – Неужели променяешь ее на Вирджинию? 

– Пока еще не променял, – улыбнулся Джим.

Боб сел на стул и вытянул свои длинные ноги. На нем по-прежнему была форма.

– Отличная квартирка, – еще раз пробормотал он.

– И когда ты возвращаешься? – спросил Джим.

Боб нахмурился:

– Понятия не имею. Сейчас есть возможность получить капитанский диплом. В моем возрасте это такая удача, и мне не хотелось бы отказываться. 

– А Салли? 

– В ней-то вся и загвоздка, не знаю, что и делать. Она хочет, чтобы я вернулся.

– А ты-то хочешь уходить? 

– Не хочу.

– Ну и не уходи, это же твоя жизнь. Если тебе хорошо в море, там и оставайся. Салли не первая, кто вышла за моряка. 

Боб кивнул.

– Я ей так и сказал, но она ни в какую. Да и семейка ее тоже в один голос. Иногда мне кажется, что это ее родители подзуживают, а сама-то она вполне счастлива и с ребенком. Если бы не они, то Салли перебилась бы как-нибудь.

– Ты должен сам для себя решить, – сказал Джим. Он предпочитал, чтобы Боб оставался в море. Он бы тогда подолгу не видел Боба, но ведь и Салли бы его не видела.

– Как насчет обеда? 

Они отправились в итальянский ресторан и распили бутылку кьянти. Скоро его жизненный круг замкнется.

– Куда бы ты хотел пойти, – спросил Джим, когда они закончили.

– Все равно, туда, где можно напиться.

– Я тут знаю один бар.

По теплому вечернему Нью-Йорку они пошли в бар, куда приходили мужчины в поисках мужчин. Джиму было интересно увидеть реакцию Боба. Они сели за столик и заказали виски. В баре было достаточно женщин, чтобы случайный посетитель не догадался об уклоне этого заведения. Боб огляделся.

– Что-то не слишком много женщин, – сказал он наконец.

– Не слишком. Тебе нужна женщина? 

Боб засмеялся .

– Эй, я ведь женатый человек, забыл что ли? 

– Поэтому-то я тебя сюда и привел, чтобы не возникало искушений.

Они пили виски и разговаривали. Они снова были близки, как прежде, то есть говорил главным образом Боб, а Джим слушал и ждал. Боб рассказывал о жизни на море, а Джим украдкой наблюдал за комедией, разворачивавшейся в баре. Военный летчик протиснулся к стойке рядом с моряком, они разговаривали, прижавшись друг к другу ногами. Потом они поднялись и ушли: лица пылают, в глазах блеск. Молодость тянется к молодости, в отличие от стариков, страждущих, но уродливых. Они сначала подходят к одному парню, потом к другому, привычные к отказам, они всегда ищут тот редкий тип, который любит стариков или деньги.

– Как-то здесь голубовато, – вдруг сказал Боб, сделав движение в сторону зала.

– Нью-Йорк, что ты хочешь? – Джим был немного испуган. А что, если Боб запаникует? Не перестарался ли он?

– Да, наверное, это Нью-Йорк. Переполнен педиками, такое впечатление, что они теперь повсюду, даже на корабле. У нас как-то был капитан, тоже из этих, но ко мне-то он не совался, ему нравились нигеры. Видимо, этому подвержены все – и белые, и черные. Хочешь еще выпить? – Боб заказал виски. 

Джим с облегчением выслушал это свидетельство терпимости Боба.

– Так у тебя есть знакомые женщины, – спросил наконец Боб. – Ну просто, чтобы поговорить. Салли меня убьет, если узнает, что я решился на что-то большое. Хочешь верь, хочешь нет, но я Салли всего раз изменил, настоящий рекорд. Так что я говорю, просто бы девушку, поболтать.

– Вообще-то есть, но они в это время уже все заняты.

– Да, поздновато. У меня, конечно, есть пара телефонов. Может, мне позвонить? 

Джим подумал, что лучше не возражать Бобу .

– Поедем-ка ко мне в отель, – Боб встал. – Я позвоню оттуда.

Они заплатили по счету и вышли, сопровождаемые завистливыми взглядами. Они пересекли Таймс-сквер. Теплый безветренный вечер, сверкают огни рекламы, повсюду народ, настроение праздничное послевоенное. Отель Боба находился на одной из боковых улиц, они прошли прямо в номер. И там на Джима внезапно нахлынуло ощущение физической близости Боба. На полу была разбросана одежда, на двери в ванную висело влажное полотенце, постельное белье скомкано, а над резким запахом дезинфицирующих средств и пыли витал запах Боба, который пьянил Джима.

– Извини, у меня тарарам, – машинально сказал Боб, – аккуратностью я никогда не отличался. Салли меня за это убить готова.

Он подошел к телефону и сделал несколько звонков, бестолку. Наконец, Боб сдался и положил трубку, усмехнувшись сказал:

– Ну, видать сама судьба восстала против порока. Тогда не остается ничего другого, только напиться .

Он достал из чемодана бутылку виски и налил в два стакана. 

– Вот так, – сказал он и залпом опрокинул свою порцию. Джим свою едва пригубил, ему нужна была ясная голова. В комнате освещенной резким светом электрической лампочки стало душновато. Они сняли с себя рубашки, тело Боба по-прежнему было мускулистым и сильным, кожа гладкой и белой, без веснушек, в отличие от большинства рыжеволосых. И тут Джим пустился с места в карьер.

– А ты помнишь хижину старого раба? – спросил он. 

– На берегу реки? Конечно. Мы там неплохо проводили время. Пожалуй, там еще и пруд был, верно. Мы в нем купались, да?

Джим кивнул. 

– А помнишь, как мы там были в последний раз? 

– Нет, не помню.

Неужели он мог забыть? Невозможно. 

– Да нет же, помнишь. Это было на выходных перед твоим отъездом на север, сразу после выпуска.

Боб кивнул. 

– Да, что-то вспоминаю, – он нахмурился. – Мы тогда такие дураки были.

Конечно же, он не забыл. Теперь все вернется.

– Да, неглупые такие дураки.

Боб хмыкнул. 

– Наверное, все мальчишки что-нибудь такое вытворяют, хотя и чудно, но слава Богу, больше со мной такого не случалось.

– Со мной тоже.

– Я просто думаю, что мы с тобой в душе были два маленьких гомика, – Боб ухмыльнулся.

– И ты что больше никогда этого ни с кем не делал? 

– С другим парнем? Черт, конечно нет, а ты? 

– И я – нет.

– Ну тогда давай еще выпьем. 

Вскоре оба были пьяны, и Боб сказал, что хочет спать. Джим сказал, что тоже хочет спать и, пожалуй, пойдет домой, но Боб настоял, чтобы Джим переночевал у него. Они сбросили на пол одежду и в одних трусах забрались на незастеленную кровать. Боб, явно вырубившись, лежал на спине, закинув руки за голову. Джим смотрел на него, точно ли он спит. Затем он смело положил руку на грудь Боба, кожа была гладкой, как и прежде. Он легко коснулся медных волосков ниже пупка, затем осторожно, словно хирург, делающий сложную операцию, расстегнул шорты Боба. Боб пошевелился, но не проснулся, когда Джим распахнув шорты обнажил густые светлые волосы, ниже которых его вожделенная добыча. Его рука медленно сомкнулась вокруг члена. Ему казалось, что он держит его целую вечность, потом он кинул взгляд в изголовье кровати и увидел, что Боб проснулся и смотрит на него. Сердце у Джима остановилось.

– Ты что, *ука?! – голос был резкий.

Джим не мог произнести ни слова, явно наступал конец света. Его рука замерла, где была. Боб оттолкнул его, но не мог двинуться.

– Отпусти меня, гомик вонючий.

«Нет – это кошмарный сон, – подумал Джим, – ничего такого быть не может».

Но когда Боб с силой ударил его кулаком в лицо, боль привела его в чувство. Джим отодвинулся. Боб вскочил на ноги, он стоял у кровати, пьяно раскачиваясь, непослушные пальцы боролись с пуговицами шорт. 

– Убирайся отсюда к чертовой матери, – крикнул он 

Джим дотронулся до лица, там куда пришелся кулак. Голова у него все еще гудела от удара.

– Кровь идет или нет? 

– Пошел отсюда вон, понял? 

Боб сжав кулаки двинулся на него, готовясь ударить еще раз. Внезапно ярость, смешанная с желанием охватила Джима и он набросился на Боба. Сцепившись они упали на кровать. Боб был силен, но Джим был сильнее. Они боролись задыхаясь и сопя, колотя друг друга руками и ногами. Боб был слабый противник против Джима. Кончилось тем, что Боб оказался на животе с завернутыми за спину руками. Он был весь потный и стонал. Джим посмотрел на беспомощное тело, и его обуяла невыносимая злость. Он намеренно еще сильнее заломил руку Боба, тот вскрикнул. Его боль подхлестнула Джима. «Что делать?»– Джим наморщил лоб. Выпитое мешало ему сосредоточиться. Он взглянул на тяжело дышащее тело под ним: широкая спина, разорванные шорты, длинные мускулистые ноги. Еще одно последнее унижение. Свободной рукой Джим стащил с Боба шорты, обнажив его белые упругие ягодицы 

– Господи, – простонал Боб, – нет, не делай этого.

Закончив он некоторое время лежал на неподвижном теле тяжело дыша, опустошенный, осознавая, что дело сделано, круг замкнулся. Наконец Джим встал, Боб не шелохнулся. Пока Джим одевался, он лежал лицом вниз, уткнувшись в подушку. Потом Джим подошел к кровати и взглянул на тело, которое он с таким постоянством любил столько лет. Неужели это все? Он положил руку на потное плечо Боба, Боб отстранился. Со страхом, с отвращением? Теперь это не имело значения. 

Джим прикоснулся к подушке, она была мокрой. Слезы? Прекрасно. Не говоря ни слова Джим подошел двери и открыл ее. Он еще раз оглянулся на Боба, потом выключил свет и закрыл за собой дверь. Он вышел из отеля и зашагал по улице. Ему было абсолютно все равно куда идти. Долго он шел без всякой цели, пока, наконец, не оказался перед одним из многих баров, куда приходят мужчины в поисках мужчин. Он вошел, готовый пить до тех пор, пока этот кошмарный сон не кончится.

Было поздно, очень поздно. Он снова начал все забывать, только большим усилием воли удалось ему вспомнить, что с ним случилось. Теперь он не чувствовал сожаления. Ничего. С Бобом покончено раз и навсегда. Он подозвал бармена, тот подошел.

– Еще одну?

Джим кивнул. Голова у него была необыкновенно тяжелой, кивни он посильнее и отвалится: 

– Еще одну.

Потом к его столику подошел человек с темными усиками и бегающими глазами. 

– Вы позволите присесть? Можно купить вам виски? 

– Как хотите.

– Теплая нынче стоит погода, правда? Я-то из Детройта, а вы откуда? 

– Забыл.

– Извините, если вмешиваюсь. Совсем не хочу показаться назойливым.

– Ничего, – Джим был рад, что рядом с ним кто-то сидит, кто-то разговорчивый. Звук слов успокаивал его, если не вникать в их смысл. 

– Большой город, правда? Я здесь уже, наверное, две недели, но все равно кажется, так еще ничего и не видел. Он гораздо больше, чем Детройт, и ощущение такое, что здесь есть все. Я еще никогда не видел столько всего. Вы здесь работаете, если не секрет?

– Работаю. 

Интересно, сколько времени понадобится бармену, чтобы принести виски? Он не сможет восстановить контакт ни с реальностью, ни даже с ирреальностью, пока не выпьет еще. Неожиданно перед ним появился стакан. Джим сделал глоток. Холодно – горячо, холодно-горячо. Так и должно быть. Он посмотрел на маленького человечка рядом. Он спрашивал себя, слышал ли он вопрос и забыл его или просто не слышал.

– Вы что-то сказали?

– Я только спросил, живете ли вы в Нью-Йорке. 

– Да.

– Теперь следующий вопрос. 

Ритуал всегда один и тот же.

– Вы живете с семьей?

– Нет.

– Значит вы не женаты?

– Нет.

Джим решил немного поиграть, сначала завлечет этого коротышку, а потом изобразит гнев и напугает его, вот будет смеха.

– И я тоже не женат, я всегда говорю, что дешевле покупать молоко, чем держать корову. 

Человечек выдержал паузу, ожидая смеха или согласия. Он не дождался ни того, ни другого. 

– Тут, наверняка, есть немало хорошеньких девушек, – он подмигнул Джиму. – У вас тут, наверняка, тоже есть девушка? 

– У меня нет девушки, – Джим подавал коротышке надежду. 

– Странно, у такого молодого парня и нет девушки. Вы служили в армии? 

– Да.

– За океаном?

– Да.

– На Тихом?

– Да.

– А в каких войсках? 

– Я был летчиком, – солгал Джим. Ему нравилось выдумывать для себя новые личины. 

– Наверное, это очень опасно? Я всегда говорю, что мы должны поклониться нашим летчикам, потому что они рисковали больше всех. Они заслужили самых больших наград. Да, сэр, если бы мне позволили служить, – но у меня, к несчастью, только одна почка, – я бы пошел только в ВВС. Наверное там у вас на базе медсестричек хватало, а? 

– Да.

– Среди них попадаются такие прехорошенькие, да?

– Да.

– Наверное трудно приходится, когда поблизости нет женщин. Я знал одного солдата, который рассказывал, что целый год провел на острове, где женщин не было вовсе, только другие солдаты. Так вот, он мне сказал, что они даже начали друг на друга поглядывать, я хочу сказать, солдаты. 

Человечек со значением посмотрел на Джима.

– Да, – сказал Джим и сделал еще один глоток. В желудке у него разлилось приятное тепло. Вот только колени были словно чужие. Тут коротышка придвинул свою ногу к его. Джим намеренно приподнял свою и, выдержав паузу, с силой опустил ее на ногу коротышке. 

– Ой, извините, – сказал Джим. Чужая боль была ему приятна. 

– Ничего страшного, – сказал коротышка. Они замолчали. Джим пил, а коротышка нервно пожевывал кончики своих темных усов. 

– Вы, наверное, один живете? 

– Да.

– Вам, должно быть, одиноко, я вот в Детройте живу с матерью, а вообще-то я бухгалтер, работаю в одной фирме. Там у нас хорошо, мне нравится ходить на работу. Я у них уже десять лет работаю и знаю там всех и каждого, и всех стараюсь любить. А глава фирмы зовет меня Уолтер. Это мое имя – Уолтер. А ваше как, если позволите?

– Герберт. 

– Красивое имя, – сказал Уолтер. – Мне нравятся имена, начинающиеся на «Г». Так вот, в фирме, где я работаю, я знаю кучу народа, но когда работа кончается, я всегда думаю, как это ужасно одиноко возвращаться домой, зная, что тебя никто не ждет. Вот почему я предпочитаю жить с матерью. Ей семьдесят два, но она все еще полна энергии. Я только надеюсь, что в ее возрасте буду таким же. А вам, Герберт, сколько лет, можно узнать? 

– Двадцать один.

– Бог ты мой, совсем еще молоденький! Эх, если бы мне было столько же. Нет, правда, вот только еще при этом если бы я знал все, что знаю теперь. Нет, вы, конечно, для своего возраста немало уже повидали. Я-то в ваши годы никуда не ездил, так что вы, наверное, на всех этих делах собаку съели.

– Что съел?

– Собаку.

– Какую собаку?

– Это просто так говорится, я хотел сказать, что у вас богатый жизненный опыт, в армии и вообще.

Джим допил остатки виски, и коротышка тут же предложил купить ему еще одну порцию. Джим разрешил. 

– Вы сегодня, кажется, уже немало выпили, – сказал Уолтер.

– С чего вы взяли? 

– Ну, просто мне так показалось. 

Уолтер почувствовал себя неловко и замолчал.

– Кстати, – сказал он, – у меня есть бутылка настоящего шотландского виски в отеле, если хотите…

– Мне нравится здесь. 

– Я просто подумал, что вы, может, захотите заглянуть на минутку, мы бы поболтали по приятельски. В отеле обстановка куда как лучше, чем здесь. 

Джим в упор поглядел на Уолтера. 

– Может, ты решил, что я профи? Может, ты решил, что я куда-то пойду с таким вот вонючим гомиком, как ты? Или ты надумал, если я нормальный, напоить меня и оттрахать в задницу?

Уолтер встал.

– По-моему, вы зашли слишком далеко. Если бы вы не были пьяны, то никогда такого бы мне сказали. Мне такого и в голову не приходило. Честь имею.

Уолтер ушел, а Джим принялся хохотать. Он смеялся на весь зал несколько минут, а потом замолчал. Ему захотелось плакать, выть, кричать, но бармен положил этому конец. Он подошел и сказал, что бар закрывается и пора уходить. Джим, пошатываясь, вышел на влажный воздух. Раннее утро, еще очень темно, не видно ни звезд, ни луны, в черноте сверкают только уличные фонари. Он неожиданно протрезвел, контуры зданий стали четкими, ясными. Теперь он точно знал, где он и кто он, и ему оставалось только продолжать и дальше, в том же духе, словно ничего и не произошло. Но, даже принимая это решение, он помнил пламя костра и рев реки.

Видения не кончились, они стали четче и обновились. А для него ничего нового уже не было. Любовника и брата не стало, его вытеснили воспоминания о царапинах на коже, смятых простынях и насилии. Его вдруг охватила паника, и он стал обдумывать, не лучше ли ему бежать? Он вернется в море, изменит свое имя, воспоминания, жизнь. Он повернул к набережной, где стояли огромные суда. Да, он снова поступит на корабль и будет плавать в дальние страны, встречать новых людей, начнет все сначала.

Потом он вдруг оказался в доках, где вокруг стояли молчаливые корабли. Воздух был прохладен, приближался рассвет. У его ног неторопливо плескалась вода, и эти мягкие движения напоминали дыхание какого-то огромного чудовища. Он снова стоял на берегу реки, понимая теперь, что назначение рек – течь в море. Если что-то случилось, изменить это уже нельзя. И в то же время ничто в настоящем не похоже на то, что было в прошлом. Как зачарованный, смотрел он на воды, холодные и черные. Они обтекали каменистый остров. Скоро и он продолжит свой путь.