Ангел-хранитель

- Вылезай из-под мышки! Вылезай, говорю! – Сашка крутился на кровати, прижатый мною к матрасу и хохотал, широко разинув рот. В этот раззявленный рот ввинтился мой палец, зубы клацнули – он хотел укусить. – Паразит! Ты ответишь за это! – я еще плотнее прижался к его подмышке и зафырчал как ежик – уфррр, уфррр… Его худенькое изящное, звенящее и дрожащее в хохоте тело выгибалось дугой, металось из стороны в сторону, слезы градом катились из сомкнутых смехом глаз – Ну пожалуйста, Дим, по-жа-лу-йста! Умоляю, кончай! Не-мо-гу!

Я чуть отстранился, внимательно наблюдая за его подергиваниями и охами-ахами. – Проси прощения, - строго приказал я ему.
- За что? – он широко распахнул на меня свои хвойно-бархатные темно-зеленые глаза. Почему-то он считал их карими «в зелень». Нет, он ошибался, как всегда. Они были именно хвойные, дремотные, в них хотелось забрести как в лес и дышать, дышать их свежестью… И никогда-никогда не уходить. Никогда. Я, все еще придерживая его руки над его головой, прижался щекой к его груди – я слушал его сердце. Бум-бух, бум-бух… - теперь уже я сам прикрыл веки и прилип губами к его груди – как раз к тому месту, откуда и звучала эта бум-мелодия. Я замер от счастья – как же здорово, что сегодня суббота и не надо переться на работу, отдирая себя от него, от его теплых хвойных глаз, от музыки его сердца.
- Так за что я должен просить прощения? – его вопрос удивил меня глупостью – Как за что? За твое преступление! Страшное, ужасное и жестокое!
- Какое?! – его глаза сияли непониманием, удивлением и беспросветной бессмысленностью.
- Ты, вредный гаденыш, не сказал мне сегодня, что любишь меня!
- Ик…, - он дернулся, и я понял, что он не хочет ни извиняться, ни говорить, что любит. Ну что ж. Тогда терпи. И я с сокрушающей яростью накинулся на него, впиваясь руками, губами, языком в его подмышки, шею, я его щекотал, фыркал ему в розовые ушки, пытался проглотить его кадык. Всего каких-то пять минут безудержной истерики и он не выдержал – прости, прости, я люблю тебя, Дим, люблю…

Я отпустил его руки и он глубоко вздохнул. А я улыбался и не мог. Я никак не мог отодрать от него своих глаз. Я был счастлив.

Вот уже почти четыре месяца как я постоянно, и днями и ночами прокручивал в себе нашу с ним первую встречу. И поражался сам себе – вот, блин, дурак – и как же раньше я не догадывался о его существовании? Как я мог не замечать его? Где были мои замшелые глаза?

Он впрыгнул в мой неказистый кабинетик, он же лаборантская, он же редакционно-издательский отдел нашего универа. Я терпеть не мог свою работу, всех этих толстых неповоротливых баб-корректорш, редакторш, жующих конфеты и запивающих их лимонным чаем с лягушачьим кваканьем и утробным урчанием. – Димочка, иди пить чай, - подхлюпывали они, пытаясь заманить меня в свои липкие паучьи лапки. Чтобы выспросить, когда наконец я, такой умный-красивый, такой талантливый-скромный найду свою самую-самую и осчастливлю их своей свадьбой. Как же меня достали их складчатые в вечных старушечьих улыбках напомаженные рты, вонь их резких цветочных духов, их гортанные ужимистые смешки в мою сторону. Я всегда прятался от них за картонной ширмой и компом. Еле сдерживая себя, чтобы не выскочить из-за этой ширмы и из-за этого компа и, разинув пасть не заорать на них, не бросить в них принтер, не схватить допотопные канцелярские ножницы и всадить их им прямо в дряблые шеи!

Тот день ничем не отличался от остальных серых, заболоченных, унылых рабочих будней. Я, героически отвергая лягушачий чай, пытался осчастливить толстенную монографию одного из наших профессоров своей версткой. Превозмогая на пределе сил отвращение к ее перенасыщенному терминологией тексту, я подбирал рисунок к обложке. Старпер-профессор хотел, чтобы в рисунке явно и тем не менее незаметно присутствовал сюрреалистический глаз. Вот я и долбался с этим глазом, вытворяя с ним садистские пытки – то лишал его подложки, то омывал дождливой водой, то…

- Извините, я, наверное, к вам, - обволакивающий баритон внезапно, вмиг оросил меня теплым летним дождем и сюрреалистический плачущий глаз остался висеть на мониторе в полном недоумении. Я взглянул вверх и проклял вкупе с обложечным виртуальным оком и свои глаза только за то, что ни один из этих органов зрения не мог заприметить этого парня раньше. У него была улыбка Юрия Гагарина и хвойные глаза, и белоснежный джемпер грубой вязки и ореол весеннего света, убивающий наповал висячую пыль моего кабинета. В этот момент я сразу забыл себя, и просто смотрел, как ореол, порождаемый его джемпером и гагаринской улыбкой, вместе с пылью загоняет в тень толстые образы моих квакающих редакторш. Видимо, устав ждать от меня путь хоть формальной реакции на свое появление, он, кашлянув, произнес: - Меня зовут Александр, я студент пятого курса. У меня тут курсовик и мой препод порекомендовал обратиться к вам…

Аллилуйя преподу и курсовику – торжествовало отчего-то у меня в голове, я рукой указал ему на скрипучий стул около своего стола и старался держать серьезную мину, выслушивал его просьбы о содействии. Правка, верстка, сверка цитат и прочая дребедень – блин, парень, Сашка, да я готов написать для тебя за сутки докторскую диссертацию на японском языке на тему «Влияние поливинилхлоридов на метаболизм простейших в соляно-щелочной среде…». Ну, конечно, я старался, и хоть докторская и не получилась Саша все же на защите заслужил четверку. Но только за то, то не мог выговорить правильно десяток вбитых мною в его работу терминов. Но все равно он был счастлив и совал мне в запотевшую ладонь конвертик с баблом. Катись оно! Я с достоинством отказался, предложив побухать в ресторане. Или хотя бы в кафе. Он согласился на бар и тошнотворное пиво под подозрительный шашлык. Я сидел напротив него за крошечным столиком и делал вид что пью отвратное пиво и закусываю вонючим шашлыком. А он не обращал внимания на мой разинутый рот, на то, что я автоматически оплачивал и его пиво и очередную порцию его шашлыка… Он просто болтал, гипнотизируя меня гагаринской улыбкой. Он трепался, а я молчал, платил, не ел и не пил. Но я был безумно рад, как никогда. Под конец наших барных посиделок, когда он одной рукой пытался ухватить за попу проходящую девицу, а другой похлопывал меня по плечу, разглагольствуя, какой же я талантливый, непревзойденный гений, я сфоткал его на свой сотовый. По этому же сотовому пытался дозвониться до такси. Сашка, правда, не усек, что в этот момент мой телефон был не подключен, я же ругался на нерасторопность таксистов. В конце концов, когда пиво уже начало выливаться у него из ушей, а нерасторопные таксисты и не думали приезжать в наш бар в силу того, что не были вызваны, я вытащил его на улицу. Он шатался, вис на моей шее, слюнявил мои щеки и повизгивал, распадаясь в благодарности. Я же целый час чуть не волоком тащил его до родительского дома, подхватывая его отравленное смрадным пивом вялое тело под руки, за шиворот и под грудь. Я тыкался губами в его шею и уши. Пару раз в темных дворах, мимо которых мы тащились, я поднимал его, упавшего в жухлую траву, проводя рукой по заднице и между ног… Он ойкал и не понимал.

Он не понимал еще с месяц, до тех пор, пока не оказался в моей квартире. Длинный чудный месяц, когда я взвалил на свои плечи всю его учебу – доклады-рефераты, контрольные, тесты, я подрядился быть его бесплатным репетитором по всем предметам и вводил его тем самым в состояние анабиоза – он вздрагивал в придыхании – Дим! Ну разве можно быть таким умным!?

Я в ответ лишь улыбался как можно нежнее и спорил – Нет, Сашка, никакой я не гений – работа такая. Вся эта научная и псевдонаучная литература-макулатура, от которой киснут мозги. Это все просто информация, она мертвым грузом виснет в моей голове и требует выплеска наружу. В качестве подарка ему – Сашке, такому забавному, прикольному, улыбчивому чуду. Он почесывал всей пятерней свои короткие светло-русые волосы и улыбался в ответ. Что мне еще было нужно? Да ничего.

Нет, нет, не буду обманывать. Все же мне было кое-то от него нужно, а именно подружиться с ним, быть ему необходимым и иметь возможность дышать его улыбкой и образом. Но к своему негодованию я никак не мог реализовать эту свою мечту. И этому, как в песне поется, было две причины. Первая – это моя квартира. Вернее, вторая ее комната, где жила моя старая безумная бабушка. Бабушка уже год как впала в маразм, мерзко хихикала по ночам и какалась в белье. Мои предки, коим в лом было нанять сиделку, прописали меня в бабушкином малометражном убожестве и пообещали, что оно достанется мне, если я буду делать все как надо. Я не спорил и делал все как надо, в конце концов, мне уже двадцать четыре, я всего лишь подрабатывающий аспирант, и мне вовек не видеть собственной хаты… Каждое утро я кормил бабушку кашей-размазней, а она плевалась ею и пачкала слюнявчик. Помимо слюнявчика она пачкала постельное белье, которое я ежевечерне простирывал с «Белизной», с силой зажимая нос, чтобы не чувствовать запаха ее дерьма. Также я закрывал свой нос, когда мыл ее, тоже каждый вечер, ощущая при этом все большее и большее отвращение к женскому телу. Всего за три месяца ухаживания за бабушкой, и я пришел к мысли, что женское тело является самым мерзким изобретением высшего разума, пошлой насмешкой над естественной величественной гармонией природы. Я даже отказывался понимать себя самого, еще недавно встречавшегося с Катей и лазающего в ее лифчик дрожащей рукой…. Короче, я не мог привести Сашу к себе в гости до тех пора, пока моя бабушка, ищущая по ночам чертей в своей комнате и зажигающая с ними веселые беседы, не отправится к ним сама на вечное жительство. Нет, я не хотел ее смерти напрямую и не пытался ей помочь с переездом к ее рогатым друзьям. Я просто иногда по ночам мечтал, что останусь один. Что смогу чисто, с хлоркой, вымыть всю квартиру, навсегда избавив ее от запаха говна, лекарств, и каши-размазни. И смогу пригласить, наконец, сюда Сашу…

Второй причиной были его тупорылые друзья, сразу невзлюбившие меня. Особенно на мой счет изливался ядом одни из них, коего Саша называл лучшим другом. Я забыл, как его звали, впрочем, это неважно. Важным был его вид смрадного насекомого – он был пухлым, прикрывающим раздутую прыщавую физиономию жирными бесцветными патлами. Он считал себя умным, этот уродец с вечно урчащим и голодным животом, мне ничего не оставалось делать, как пытаться дружить с ним, хотя б для того чтобы втереться в их кампанию. Тот случай, когда я подставил его, совсем случайно приплыл мне в руки. Ну, конечно, все ж случайностью это событие назвать сложно… Ведь я в последнее время постоянно носил в кармане «рыгаловку». Ха, это потрясающее изобретение моего приятеля и меня самого в пору нашей хулиганской юности на третьем курсе. Помню, нас доканывал некий профессор, грозивший, что ни один из нас не переживет этот самый третий курс и его зубодробильный предмет. На свою беду, профессор любил тянуть чаек за кафедрой во время чтения лекции. Чай должны были готовить мы на переменках. Вот мы и приготовили. Но сначала мы приготовили специфическое варево, совсем безобидное, а очень даже нужное при всяческих расстройствах и ожирении. Подсыпав всего щепотку в чай профессору, мы ждали эффекта всего десять минут. А затем… Мы ржали в улет, когда этот морщинистый сморчок, схватившись за живот, ломанулся в туалет, откуда через две секунды раздалось смачное – рыагыы-ых… Эгрыыых…. На весь универ! Его зверский утробный рык распугал даже короткоюбочных курильщиц-двоечниц из соседнего женского заведения, мы все вообще валялись, когда по коридору замелькали их галопирующие ляжки, выносящие их в неизвестном направлении! Одним словом, бедолагу выворачивало и очищало до стерильности целую пару, под конец которой он, белее дневного света, заполз на кафедру и еле слышно пожаловался на современный общепит быстрого приготовления.

После того случая мы рыгаловку больше не применяли. Ни к чему было – профессор присмирел, видимо оттого, что наше зелье смыло желчь, отравляющую его нутро и мозги. Да и учились мы совсем неплохо. А вот сейчас я вынужден был сунуть в карман пузырек, и моя рыгаловка превратилась в средство против мерзких пузатых прыщавых насекомых.

Тогда мы праздновали день рождения этого уродца. Он исподлобья смерил меня гневным взглядом крошечных черных глаз. Он имел право капать ядом на мои туфли – я не был приглашен. Меня притащил Саша, которому я уже неделю жаловался на невыносимую тоску-одиночество. И убивающих меня в пыльном кабинете лягушек-старушенций с их неисчерпаемыми литрами чая и несжираемыми тоннами шоколадных конфет. Саша пожалел меня – он в последнее время вообще все больше и больше, к моему счастью и радости, проникался моими проблемами. Потому то я и оказался в насекомовой квартире. Потом, когда они уже хорошо набухались, я оказался на насекомовой кухне и вкапнул рыгаловки в стакан с винищем. Стакан затем незаметно подменил… Через десять минут я чуть не закипишился серьезно – насекомое не желало блевать. Оно весело и смачно напивалось-нажиралось и учило Сашу уму-разуму. Вернее, лечило Сашины мозги, убеждая их, что без него, насекомого, Саша – пустое место. Глупец Саша пьяно и согласно кивал, чем вводил меня в трудно скрываемую жаркую злобу. Мне это надоело. Я за десять минут заставил всю кампанию проершить нашу крепкую мужскую дружбу адской смесью водки и левого виноподобного крепленого пойла. Еще десять минут ушло на всасывание этого горючего смрада в их сосуды. Саша пал головой в салат первый. Затем – остальные трое. Насекомое еще долго сопротивлялось. Так долго, что я вынужден был прибавить рыгаловки в его адскую ядерную смесь.

Перед тем, как наконец-то блевануть, он удивленно выкатил на меня свои крошечные черные глазки и издал звук – ы-ы-ы-ы вместо вопроса – что это со мной? Я пожал плечами и отправился собирать Сашину одежду - к тому моменту я уже уложил его на диван, заставив снять кофту и джинсы. Также я выпотрошил его рюкзак – завтра мы собирались в универ, и он специально прихватил учебники и тетради, зная, что отправится на занятия прямо отсюда. Все это нехитрое Сашино имущество я раскидал на полу около стула насекомого в тот момент, когда оно, зажмурившись от тошноты и ужаса, широко раззявило пасть и принялось исторгать весь жадно сожранный ужин и все свои желудочные соки в придачу. Пока насекомое рыгало, вымазывая чистенькие Сашины вещи и аккуратные тетради своей гадской блевотиной, я спокойно курил на кухне. Полчаса, час… еще полчаса. Насекомое уже не рыгало – оно выло, истошно охало, ревело и конечно же разбудило Сашу. Как же он заорал при виде своих в доску, в никуда облеванных и угаженных вещей! Столько матов я еще не слышал! Он метался по комнате и я еле удержал его и его кулаки, пытающиеся проломить насекомому его черепушку. Я еле достучался до его взрывающегося сознания воплями – Саша! Я сейчас все постираю и высушу феном! И утюгом! Все будет чистым и выглаженным, успокойся!
- НЕТ!!! – он задыхался в бешенстве, - Пусть этот ушлепок, говнюк, жирная заебистая скотина все уберет и выгладит!!!

Но жирная з@ебистая скотина лишь тяжко дышала и пускала пузыри. Она вообще ничего не могла сказать, тем более, вряд ли смогла постирать и погладить Сашины вещи. Это мог сделать только я. С большим удовольствием. Я рьяно отстирывал в ванне его кофту и джинсы, обливая их шампунем и стиральным порошком одновременно. Блевотина? Да хрен с ней, еще и не то приходилось смывать, простирывая бабушкино белье. Через три часа Саша благоухал в прошампуненной, высушенной, выглаженной одежде, а тетради и учебники мы заменили. Я на этот раз вывернул сумку насекомого и просто обменял всю их бумажную продукцию. С облеванными книжками осталось пузатое членистоногое, а новые и чистые учебники я положил в рюкзачок Саши. На том мы и покинули хату этой тараконовидной жирной твари. Навсегда.

Вроде все стало постепенно образовываться – нам никто не мешал с Сашей готовиться к его контрольным, тестовым и семинарам. Я стал проводить с ним все больше и больше времени, а он не переставал восхищаться моим умом и знаниями. Как-то мы с ним засиделись в библиотеке и я пошел провожать его до родительского дома. Так случалось все чаще – ведь нам не хватало времени, чтобы обсудить все задачки и пути их решения. Ему мои дополнительные занятия стали вусмерть необходимы, все же – пятый курс, госники, диплом. Я выкладывался как мог, помогая ему преодолевать свое непонимание элементарных вещей. И буквально выжимал из него признания – Дим, да что б я без тебя делал! Да меня без тебя ваще бы выгнали из универа!
Я мягко и ненавязчиво с ним соглашался.

Вот и в тот вечер мы, спокойно шествуя через парк, перетирали примерно в том же духе. Тройка обдолбанных ублюдков перекрыла нам путь своими шаткими телами и потребовала бабла. И трубки. Вроде у одного из них в руках что-то блеснуло. Я скорее шкурой почуял, чем увидел, как отступил в растерянности на шаг назад Саша. А вот я не мог отступить. Мои холодные как всегда мозги работали как часы. Да, я понимал, что будет больно, и совсем не хотел этого. В детстве я всегда избегал драк и терпеть не мог шумных школьных футболов-хоккеев. Но сейчас, если б я струхнул или хотя бы показал, что перессал только от одного вида нариков, все могло бы рухнуть к чертям собачьим. Вся моя игра, все, что с таким трудом удалось добиться – а именно уважения, да что там, почти восхищения со стороны Саши… И вместо того, чтобы отступить, я наступил. Я шагнул вперед и толкнул первого нарика, зато на меня налетели двое других. Меня били в мясо, но я отчего-то не чувствовал боли. Зато я чувствовал соленый вкус крови, как своей, так и обдолбышей. Одному из них я вгрызся в ляжку и терзал ее до тех пор, пока мое сознание не померкло. Уже в больнице Саша рассказывал, что тот нарик, у которого в руках что-то блестело, долбанул меня этой блестючей железной палкой по затылку. Сашины крики вкупе с его же попытками оттащить от меня долбанных отморозков, привлеки все таки внимание ментов и уроды после недолгих препирательств оказались в СИЗО. А я - на больничной койке. С забинтованной башкой. С ощущением небывалого счастья и вкусом его первого такого сладкого поцелуя…
Это случилось вечером, когда он пришел в мою палату с пакетом мандаринов и немного в поддатии. Сел ко мне впритык. У меня в палате не было соседей, он предложил пива, я согласился и, после того, как мы прикончили два литра, он склонился к самому моему уху.

- Дим, - шептал он пивным духом, - Дим. Ты для меня не просто друг. Ты – мой ангел-хранитель. Да, именно так, ангел-хранитель, мать твою. И ваще, Дим. Ты просто потрясный чел. Просто потрясный!

Я чуть не разрыдался, дернулся к нему, вцепился пальцами в грудки, его голова по инерции чуть не воткнулась в мое лицо и… И мы слились губами. Я никогда раньше не целовался с парнем. Мне было странно и невыносимо сладко, моя кровь тут же обратилась в тягучий сироп внизу живота и там затянуло до невыносимости, до стона. Я дрожал, когда встретил его твердые, но одновременно такие нежные губы, когда его щетина прошкрябала мой подбородок и щеку, когда его рука вцепилась в мое плечо и он задышал тихо и горячо мне под ухо. Я понял, что он боится продолжать, когда чуть отстранился и испуганно глянул в мои глаза, а я, чтобы успокоить, коснулся его побледневшего лба пальцем, провел им от его виска по скуле, тихо и нежно – вниз по шее, склоняясь вслед за своим пальцем все ниже к его ключице…

Он судорожно сглотнул свой вздох и опустил голову. – Нет, - выдавил он и отвернулся, - не надо…

- Как хочешь, Саша, - прошептал я, убирая руку и не сводя глаз с его смущенного и такого наивно-растерянного в робости лица. Я хотел запомнить это его почти детское смущение навсегда. Почему-то я считал, что это очень, очень важно для нас обоих.

Моя бабушка наконец-то умерла на третий день после моей выписки из больницы. Тогда я поздно вечером возвратился от Саши, где решал с ним задачи в его комнате. В другой сидели его родители и вслушивались в наш разговор. Все, что мы могли себе позволить – ласкать друг другу бедра и пытаться прощупать ширинки, сквозь придыхания рассуждая о генной инженерии. По пути домой я прокручивал свои сиропные ощущения и мечтал, что как только приду домой, спущу неимоверное напряжение в стволе прямо в ванну. Не получилось. Дома меня встретил яростный мамин взгляд и пьяная папина физиономия. Мама набросилась на меня чуть не с кулаками, заявляя, что это я виновен в бабушкиной смерти. Это я оставил ее в полном безумном одиночестве, ко всему прочему я оставил на столе в прихожей гвозди. Эти-то самые гвозди моя вечно хихикающая с чертями бабушка и поглотила. Все до одного, маленькие, с плоскими шляпками, а также шурупы и болтики. Это железо я купил для небольшого ремонта. Ай да бабушка! Я чуть не заржал, когда представил как она глотает гвозди, перешептываясь с одним из своих знакомых чертей. К тому же я почти в реальную развеселился, когда заприметил, как весело мне подмигивает пьяный папа в предвкушении еще большей попойки на поминках своей тещи.

После того, как моя смелая бабушка - гвоздеглотательница навсегда отъехала в теплый и давно ожидающий ее ад, я с утроенной энергией взялся за ремонт, в неделю сменил обои, все покрасил, с помощью хлорки изгнал смрад говна и лекарств… Только после этого я смог пригласить к себе Сашу.

Он пришел ко мне, как к девушке – с бутылкой легкого красного вина и коробкой конфет.
- Вау! – женским писком восхищался я, - это так чудненько! Называй меня Ирой, а не Димой!

Он засмеялся, осознав свою оплошность, я же шутливо завертел бедрами, придвигаясь к нему все ближе и ближе. Мы сцепились с ним мертвой хваткой, чуть не разрывая одежду, я всосался в его нижнюю губу. Он обхватил меня, выдергивая футболку из моих джинсов и резво, без сомнения и смущения просовывая ладонь между моим животом и резинкой от трусов, ниже, слаще, я умирал, он засасывал меня, дыша в ухо так часто и хрипло, что я свалился от этого хрипа прямо на коврик в комнате.

Как сквозь туман я почувствовал, как он сдергивает с меня джинсы, нетерпеливо откидывает мои трусы в сторону. Все в сторону, я не заметил, как очутился на диване, мы не могли остановить наши руки, обшаривавшие друг другу бока, животы и члены… просто не могли. Я ошалел настолько, что не знал, что делать, оказавшись перед ним на коленях. Просто стоял и изумлялся его рельефному, идеально прямому члену.
- Возьми его, - я скорее почувствовал это жаркое Сашино желание, чем осознал его слова. И я взял его, сразу и целиком, я даже не ощутил тошноты, мне безумно, безумно понравился его вкус. И огонь. И твердость.

А потом он взял меня. Я этого захотел. Жутко захотел почувствовать его внутри себя, захотел раствориться в нем, стать его рабом, его игрушкой. – Делай, что хочешь, - прошептал я в ответ на его – можно? И держался из последних сил, превозмогая тягучую боль, постепенно превращающуюся в тянучую патоку внутри моих внутренностей. Помню, я кричал. И бился лбом о диванный подлокотник и невообразимо быстро кончил, только успев прикоснуться пальцами к своему члену.

Затем мы судорожно ловили ртами воздух в попытках отдышаться. – Я люблю тебя, - твердил я Саше в каком-то угаре, а он улыбался в ответ, - Ну что ты. Что ты. Все хорошо, мой ангел-хранитель. Все хорошо.

Да, все было хорошо. Мы были счастливы, мы любили друг друга, трахались, игрались-щекотались, обнимались, не в силах оторваться, в перерывах между сексом и сном бегали в универ, я готовил его к зимней сессии. А потом он вдруг пришел ко мне чуть не со слезами – один препод возненавидел его, мою любовь и хочет завалить на экзамене. Вот сволочь! Следующим же утром, придя в свой отдел я выспрашивал у своих всезнающих лягушек-редакторш об этом злобном гоблине, и не зря. Я узнал о нем много интересного. Я выпотрошил у всех, кто владел о нем хоть какой-то информацией всю подноготную и в конечном итоге как заправский следак вооружился пухленьким досье. Бесстрашно зашел к нему в кабинет вечером, он проверял какие-то тесты. Он удивленно поднял на меня свои фигурные брови, а я бросил ему – Евгений Андреевич! Вы меня не помните?
- Нет, пробурчал он.
- Ну как же, Евгений Андреевич! Как же вы можете не помнить столь незабываемый секс у вас в прекрасной крупногабаритной квартире в самом центре нашего города! Вы еще разорвали мне прямую кишку, да я не в обиде. Ведь ваш член достоин того, чтобы из него слепили монумент…

Ну, короче и прочую ересь. А он выпадал со стула и его губы тряслись. Мне нравилось. Конечно, я блефовал и он не мог меня помнить, потому и пугался, и трясся. Все встало на свои места, когда я назвал фамилию парня, который нас с ним якобы познакомил. Того парня он знал. Знал очень хорошо. Потому плечи Евгения Андреевича подломились, он всхлипнул, дрожащей рукой подписывая Сашину зачетку с оценкой отлично. А я возвышался над ним с телефоном, где вроде должны быть фотки с нашими с ним забавами. В его крупногабаритной квартире. В самом центре нашего города.

Я преподнес Саше его же зачетку как неимоверно важный и ценный трофей, его глаза заблестели, он разинул рот в изумлении – бог ты мой, - только и вскрикнул он, - да ты и на самом деле мой ангел-хранитель. Что бы я без тебя делал?

На самом деле, что? Я делал для него все, все и даже больше! Я догадывался, нет, знал, что без меня он мог бы быть отчислен, смыт из нашего универа, а может даже из нашей жизни. Он мог бы оказаться в вонючей пропасти и его родители, коих он отчаянно боялся, отринули бы его от себя. Лишив будущего. Я гордился своей ролью, своей самоотдачей и я был счастлив, искренне счастлив в те минуты, когда он, хрипя и стеная мне в ухо, бурно кончал и откидывался в блаженстве. Это означало, что я ему нужен во всем – и в учебе, и в сексе, и в любви – везде и всегда!

Одно меня напрягало – он не говорил мне «люблю». Вот как и тогда, когда я защекотал его до слез, когда обкусал его шею и соски. Только после того, как я вымучил его до дна, он натужено, шутя, признался мне – прости, люблю… Конечно, мне хотелось большего. Но почему-то я не мог этого добиться. Он не говорил сам, по собственной инициативе. Мне было не по себе. К тому ж он как-то часто стал пропадать, отговариваясь занятостью и необходимостью ежедневного посещения родителей. Которые якобы что-то там заподозрили. Как это глупо! Неужели нельзя сказать своим предкам, что он уже взрослый мальчик, и что жить в квартире друга – это не преступление. Впрочем, я совсем забыл что он их отчаянно боялся…

И все же я не верил ему. Какой-то червь залез мне в душу и грыз мои кишки, отравляя сознание едкими испарениями и сомнениями. И этот же червь заставил меня проследить за ним. За своей единственной, сумасшедшей любовью с ее гагаринской улыбкой и хвойными глазами. Я следил за ним в течение пяти вечеров. И сильно расстраивался. Моя любовь впала в беспросветную тупость. Сашка, ради которого я жил все эти четыре месяца, ради которого я жертвовал всем, включая свои деньги, свое время, свою душу, свою жизнь – он, подлец неблагодарный, зависал в клубах. Умудрялся волочиться и за девками, и за парнями. Это в те часы, когда я должен был тревожно ждать его в своей малометражной квартирке, из коей устроил сахарное гнездышко.

Впрочем, я не отчаивался. Я знал всегда, тупость – это болезнь, а болезнь лечится. Я просто снял на свой сотовый пару или тройку его прижиманий к чужим потным телам и предъявил ему эти снимки поздним вечером. Спокойно наблюдал за его бешенством, ухмыляясь его матерным (я привык) крикам – Да ты надоел мне! Мать твою! Что ты возомнил о себе! Мать твою! Я буду жить так, как хочу! Мать твою! И пошел ты нах!!! Мать твою!

Когда из него выплеснулась вся злоба, я предъявил ему другие фотографии. На этот раз напечатанные – все как полагается, глянцевые и такие теплые! Он должен был знать. Сколько раз мы щелкали друг друга и снимали на камеру себя в разных видах… И еще диктофонные записи – я иногда включал этот крошечный аппаратик, чтобы оставить на всякий случай на память его голос. И слушать, слушать его в часы его отсутствия. Понимая, что он вернется… И зная, что если он не вернется, у меня всегда будет возможность заглянуть к его строгим и обеспеченным предкам, которых он так отчаянно боится.

Конечно, он остолбенел. – Так ты еще и шантажист? – вырвалось у него с дрожью в голосе.

Я усмехнулся, медленно подошел, толкнул его на диван. Тот самый диван, где мы впервые так жарко любили друг друга, где я позволил ему делать с собой все, что он хотел. Потому что любил. И сейчас я легко завалил его на этот самый диван, потому что был сильнее. И любил его много сильнее, чем он меня. Ну да это поправимо, ведь глупость лечится.

- Шантажист? – переспросил я, - Ну что ты, Саша.
Я накрыл собой его легкое, энергичное тело, поцеловав его в мягкую щечку, я прижал к себе его русую, глупенькую голову.
- Что ты, Саша, - я клокотал ему в ушко, - разве я бы смог причинить тебе боль… Ведь я же твой ангел-хранитель. Ты же сам так меня назвал. Вот я и храню тебя. И буду хранить вечно, ведь ангелы не предают. Никогда-никогда. В отличие от глупых людей, ну да глупость исправима.

Я целовал его подрагивающие плечи, шею, его закрытые глаза, в которых, как мне показалось, блеснули слезы.

- Ну что ты Саша, - ворковал я, - все будет хорошо. Я люблю тебя. Я умру за тебя. Умру без тебя. А ты умрешь без меня. Ты этого пока не понимаешь. Но я сделаю все, чтобы ты это понял. Я же твой ангел, ангел-хранитель. А они любят до самого, до последнего конца…

Они любят до смерти, Саша.