Теория невербальной евгеники

С детства меня учили, что homo europaeus произошел от homo sapiens, но я не мог в это поверить. Гораздо проще было представить, что начало нашему роду положила какая-нибудь обезьяна в каменном веке. Наши позорные предки роднили нас с семитами, что казалось чудовищной хулой, идущей вразрез со всеми принципами, заложенными фюрером. Тем не менее идти против официальной науки можно было, разве что игнорируя домашние задания и получая по антропологии пятерки. После каждой пятерки маму вызывали в лицей и выговаривали ей за мое непослушание и упрямство. Нашу классную руководительницу, фрау Герлиг, очень раздражала моя странная позиция: единицы по всем предметам, кроме антропологии и истории.
Антропологию вел старый профессор Шульц. Он родился еще до Великой войны и рассказывал, что в его времена семитов было много, они свободно ходили по улицам и разговаривали с арийцами на равных. «Конечно, не на равных, – откашливаясь, поправлялся он. – Мямлили, просили милостыню на исковерканном немецком…» Почему-то мне казалось, что он лжет, но поймать за руку я его, конечно, не мог. Тайной оставалась и сама суть лжи. То ли на самом деле семиты вообще не умели говорить, то ли не ходили по улицам – одно из двух. Но поверить в свободно гуляющих и беседующих между собой в полный голос семитов – ни за что, никогда.
Собственно, семита впервые в жизни я увидел лет в десять. Мы с мамой шли по улице, и вдруг из какой-то арки вышли двое мужчин. У одного в руках был поводок, конец которого терялся в темноте подворотни. Я машинально повернул голову, чтобы посмотреть, какой породы у мужчины собака. Но из темноты появился силуэт, ни в коей мере не похожий на собачий. Это было человекоподобное существо, сгорбленное и худое, обряженное в свободные панталоны. На спине оно несло деревянный ящик с черными пиктограммами «не кантовать» и «не бросать».
«Мама, что это?» – спросил я.
«Это семит, – ответила мама. – Он носит грузы».
«Как слон, да?»
«Да, как слон».
Мама никогда не отвечала на вопросы «не знаю» или «отстань», как часто делают другие матери. Ее ответы казались мне исчерпывающими, их с гаком хватало для ребенка. Это – семит, он носит грузы, все понятно.
Семитов в Берлине было мало, впрочем, как и в любом другом крупном городе. В основном они работали на заводах и никогда не выходили за пределы находящихся под напряжением сетчатых заборов. Позже мы с мамой побывали в Париже, и количество тамошних семитов меня поразило. Их было существенно больше, чем в Германии. Впрочем, они точно так же изъяснялись нечленораздельными звуками и отрывочными словами, а работу выполняли исключительно черную и простую.
Когда я учился в школе, между мальчишками ходили различные байки. Рассказывали, что некоторые знатные арийцы содержат семитов в качестве домашних животных – для развлечения, а не для работы. Мне казалось, что это очень противно. Если бы мне пришлось выбирать между семитом и собакой, я бы остановился на последней. Так я думал в те годы.
Углубленная антропология, изучаемая в восьмом классе, серьезно перевернула мое понятие о семитах. Оказалось, что они – одно из многих ответвлений homo sapiens, не сумевших развиться в полноценного человека. В частности, серьезное внимание старик Шульц уделял славянам, как наиболее опасной и разумной группе унтерменшей. Отдельные группировки славян оказывали ожесточенное сопротивление Великой армии еще в течение пятнадцати лет после войны, а последних партизан выкурили из Сибирских лесов в 1970-х. «Лес, – говорил профессор, – естественная среда обитания славянина. Он хорошо чувствует себя среди деревьев и мхов. Цивилизация слишком сложна для его недоразвитого мозга…» Этим Шульц объяснял сложности, возникшие при очеловечивании территорий Московии и других восточных рейхскомиссариатов.
Примерно в то же время я узнал о существовании унтерменшей с кожей черного цвета. Мне было ужасно интересно увидеть хотя бы одного, но до Африки было достаточно далеко, плюс к тому африканские рейхскомиссариаты в большинстве своем были закрыты для свободного посещения обычными гражданами. Впрочем, партийные функционеры свободно передвигались по миру в любом направлении. Именно моя жажда путешествий заставила меня после окончания школы пойти по правительственной линии. Великолепная родословная и идеальная арийская внешность открыли передо мной, безотцовщиной, двери Берлинского дипломатического университета.
К слову, об отце. Конечно, он у меня был. Но через три года после моего рождения он пропал без вести где-то в Южной Америке. Его направили туда по делам Центральноамериканского рейхскомиссариата, который постоянно испытывал проблемы с кадрами. Расселение арийцев в исторически нехарактерных для них местах шло медленно, а местное население, несмотря на расовую неполноценность, оказывало вялое, но действенное сопротивление. В частности, оно отказывалось работать. Первое время от отца приходили письма, рассказывающие об успехах и достижениях его рейхскомиссариата, но потом письма прекратились. Мать запрашивала информацию об отце, и после третьего или четвертого запроса нам объявили, что он пропал без вести.
Впрочем, мама прекрасно понимала, что мальчик должен чувствовать сильную мужскую руку, и потому поддерживала тесные отношения со своим братом Гюнтером, служившем где-то в министерстве внутренних дел. Не думаю, что маме было приятно общаться с ним. Просто Гюнтер был одинок (его жена умерла еще до моего рождения) и нуждался в семье, а мне нужен был заменитель отца. Мама то ли не хотела выходить замуж повторно, то ли никто на нее не зарился (будем честны, красотой она не блистала), и потому все мужское, что во мне было, я почерпнул из дядиной манеры общения, его историй и баек, его тяжелой походки и ироничного, с хитрецой взгляда из-под слишком тяжелых для арийца надбровных дуг. Конечно, дядя не мог в полной мере заменить отца, но все же он стал мне настоящим другом. Когда у меня возникали проблемы по учебе или отношениям с людьми, я всегда шел за советом к дяде, и он в большинстве случаев мог разрешить мои сомнения относительно того или иного аспекта бытия.
В возрасте шестнадцати лет я прошел обязательное государственное генетическое исследование. Его результаты попадали во всемирную базу данных; только по результатам тщательного отбора в соответствии с этой базой я имел право жениться и заводить детей. В этом не было ничего унизительного или ограничивающего мои свободы. Заводить интрижки и заниматься сексом можно было с любой женщиной. Но на тот момент арийская раса не была окончательно очищена от посторонних генетических примесей, поэтому контроль над рождаемостью требовался очень жесткий. Каждая пара, желающая вступить в брак, проходила процедуру контрольного совмещения генетического материала. Если результат оказывался положительным (с определенным процентом погрешности), им давалось «добро». В противном случае они могли сохранять близкие отношения, но заводить детей не имели права.
Несмотря на мамино сопротивление, я принял решение пойти по стопам отца и поступил в Берлинский дипломатический университет имени Хлодвига Гогенлоэ. Мне нравились многие предметы, преподаваемые там, – как теоретические, так и прикладные. Особое впечатление на меня произвела физиогномика. Нас учили по чертам лица мгновенно распознавать расу и подрасу собеседника, оценивать его мимику и жесты, подобно ходячим детекторам лжи. Высокий рост, лептосомное телосложение, выпуклый затылок, прямой нос, узкий выступающий подбородок были для нас признаками настоящего арийца; с такими людьми стоило вести дела и рассматривать их в качестве кандидатов на ту или иную работу. Важнейшим показателем был черепной указатель. Долихокефалам можно было доверять, в мезокефалах надлежало сомневаться, брахикефалы автоматически записывались в унтерменши.
Очень сложной, но невероятно интересной наукой казалась теория невербального общения. По микроинтонациям и паралингвистическим показателям мы умели определить степень искренности собеседника, уровень уверенности в себе; более того, нас учили сенсорике и одорике, тренировали «слышать между строк» и переводить с «невидимого» языка на обыкновенный.
Учиться мне было достаточно легко. С предметами я справлялся без проблем, независимо от степени их сложности. Пожалуй, я не смогу сейчас назвать хотя бы одну дисциплину, казавшуюся мне неприятной. Все было по плечу, и мать, несмотря на первоначальное сопротивление, гордилась моими университетскими достижениями.

Первым с нашего курса женился Курт Краузе, скромный, незаметный молодой человек, физиономист по основной специализации (моей специализацией стала экстралингвистика). Его девушка, Клара, частенько появлялась в нашем институте между занятий и после них. Они с Куртом обнимались в укромных уголках, шептались, а Курта все дразнили. Теперь я понимаю, что основным чувством, толкавшим нас на издевательства, была жгучая зависть. Большинство моих однокурсников к моменту женитьбы Курта оставались девственниками.
Не стоит думать, что мы замыкались в науках и учились, подобно механизмам. Нет, мы все-таки были обычными студентами, молодыми ребятами, которых тянуло к девушкам, к пиву, к мелким дракам. В частности, мы нередко подшучивали над преподавателями (хорошо помню, как мы намазали салом чуть скошенный вперед стул профессора Цоллерна, и он скатился с него, подобно мячику; весь курс за это получил строжайший выговор).
На третьем курсе в моей учебной группе появился новенький. У него было тонкое, чуть асимметричное лицо с высоким лбом, длинный разрез глаз, волевой подбородок – типичный тевтонордид по классификации фон Эйкштедта. Новенького звали Карл фон Барлофф. Он мало разговаривал, слушал и записывал молча; при необходимости выступить у доски говорил сухо, безэмоционально, тихо и четко, как синтезатор речи, поставленный на слишком низкий уровень громкости. Мне он был интересен. В его мимике и жестах я видел элементы, с которыми ранее не сталкивался ни в учебниках, ни в практическом применении теории невербального общения.
В частности, меня беспокоил взгляд Карла. Я никогда не видел такого выражения глаз и потому никак не мог классифицировать его. В его глазах при разговоре с собеседником сквозил не интерес, не страх, не волнение, не ирония. Ни одно немецкое слово не могло толком охарактеризовать этот взгляд.
Впрочем, то же самое можно было сказать и о жестах нового студента. В них была какая-то подозрительная женственность, не присущая основной массе молодежи. Например, он брал ручку двумя пальцами – большим и указательным – и лишь после перехватывал ее для более удобного письма. Слушая лекцию, он опирался подбородком о внутреннюю сторону запястья, а не о ладонь или кулак. При ходьбе он держал локти чуть согнутыми, будто модница, идущая за новой шляпкой.
В то же время меня тянуло к Карлу фон Барлоффу. Мне был интересен этот человек, его повадки, его взгляд, его странная, вальяжная леность, порой просыпавшаяся в движениях. Он достаточно часто приходил на семинары неподготовленным, но каким-то образом выкручивался, умудряясь перевести разговор с преподавателем на далекую от первоначального предмета тему. Его тихий говор был едва слышен даже на втором и третьем рядах, поэтому я пересел со своего пятого на первый. Мне было интересно слушать искусное словоблудие Карла.
Иногда в ходе учебного процесса нам приходилось разбиваться на пары. Одно из таких заданий выглядело следующим образом. Первый студент должен был писать небольшое сочинение о каком-либо характерном случае из своего детства, а его партнер – изучать лицевую микромоторику пишущего. Затем партнеру предлагалось максимально точно изложить, о чем писал его визави, опираясь только на выражение лица последнего в процессе работы над текстом. Затем студенты менялись местами.
Мне выпало работать с Карлом. Сначала писал я, затем – он. Мое сочинение рассказывало о том, как в возрасте шести лет я лизнул металлический поручень в автобусе и, конечно, насмерть к нему примерз. Мама услышала, как я заныл, ужаснулась и начала метаться вокруг, не зная, что делать. Я же просто дернулся назад и оторвал язык от поручня – с мясом. Пошла кровь, язык болел еще много дней, мама мазала его какой-то вонючей гадостью, а кушал я только охлажденное, потому что горячее жгло неимоверно.
Карл выполнил задание неплохо. Он понял, что я описывал нечто неприятное, и догадался, что речь шла о вкусовых ощущениях. Скорее всего, сказал он, я чем-то обжегся за столом. В принципе, я получил холодный ожог языка, истина лежала близко, так что Карлу задание было зачтено.
В свою очередь, он взял ручку и начал писать. В течение двадцати минут я всматривался в его черты, ловил микромоторику, движения глаз, языка, щек, даже ушей. Самое странное, что толком понять что-либо было невозможно. Его моторика была бессистемной, точно он постоянно менял тему сочинения и даже стиль мышления. К концу я запаниковал, но взял себя в руки и понял, что нужно просто угадывать. Косвенные признаки подсказывали, что Карл писал не о себе, а о другом человеке, причем девочке, своей ровеснице. Что произошло между ними, я понять не мог. Признаков конфликта я не заметил. Поэтому я обрисовал ситуацию Карла, как игру с девочкой одного с ним возраста, закончившуюся вполне мирным образом.
Карл улыбнулся и покачал головой, а потом протянул мне свой лист. Его история повествовала о том, как отец учил его стрелять из пистолета, и мальчик случайно попал в семита, прислуживавшего в тире. Хозяин тира вынужден был добить унтерменша, а отца заставили выплатить стоимость слуги. Я представить себе не мог, насколько далеко отклонился от истины. За это задание я получил самый низкий балл.
Тем же вечером я догнал Карла, бредущего домой из университета.
«Постой!» – воскликнул я.
«Да?»
«Как у тебя это получилось?» – спросил я.
«Что?»
«Сочинение!»
«Просто. Я писал, как и ты. Случай из детства».
«Но твоя микромоторика… Ты намеренно шифровал ее? Ты умеешь это делать?»
Он покачал головой.
«Да нет. Просто у меня, наверное, немного другая микромоторика. Все люди разные».
«Но в разумных пределах, Карл! Мы все голубоглазые, все – блондины. Не бывает черноволосых или синеволосых людей, не бывает людей ниже полутора метров ростом, не бывает людей, у которых нет рук или ног! Ты хочешь сказать, что ты не homo europaeus?»
Это звучало страшно. Такое утверждение могло лишить Карла статуса человека.
«Что ты, – усмехнулся мой собеседник. – Конечно, homo europaeus. Но разница в микромоторике вполне вписывается в установленные рамки. У нас же разная форма носа, разная высота лба, разные отпечатки пальцев…»
Путь мы продолжали вместе. Мы спорили. Я стоял за единство человеческой расы, он же утверждал, что границы гораздо шире, нежели я предполагал. Это был интересный спор, необычный.
С той поры мы сдружились. Практически все время мы проводили вместе, спорили, смеялись, выпивали (конечно, не до свинского состояния, но все-таки до определенной степени неадекватности), ходили в бильярдную и в боулинг. Нас дразнили близнецами, но мы не обижались. Не каждый день встретишь человека, способного стать тебе настоящим другом.

Ближе к концу года профессор Штокманн, преподаватель социологии, читал нам курс лекций, посвященный толерантности и манипулированию собеседником путем демонстрации нейтрального отношения к его недостаткам.
«Тысячелетний Рейх, – вещал Штокманн, – это самое человеколюбивое и толерантное общество, когда-либо существовавшее на земле. Мы лишены зависти по отношению к представителям других национальностей, поскольку мы вообще отменили понятие «национальность». Достаточно просто принадлежности к человеческому виду. Наши женщины в полной мере равны мужчинам, дети имеют столько же прав, сколько и взрослые, отсутствует классовое неравенство. Стать студентом престижнейшего высшего учебного заведения мира может даже простой крестьянин, а сын видного партийного деятеля может быть при необходимости отчислен за неуспеваемость. Великий фюрер привел человечество к абсолютной гармонии, уничтожил такие чувства и качества, как ненависть, зависть, лицемерие…»
Когда он закончил и традиционно предложил задавать вопросы, поднялась лишь одна рука. Это был Максимилиан Штайн, один из самых неуспевающих студентов потока. Он постоянно нарывался на неприятности, задавая преподавателям каверзные вопросы и демонстрируя свой оригинальный, незаурядный ум. «Язык твой – враг твой», – говорили ему, но Макс не слушал подобных замечаний.
Профессор кивнул, мол, задавайте вопрос.
«А как объясняется вашей теорией нетолерантное отношение к животным? – спросил он. – А к унтерменшам?»
Штокманн нахмурился.
«Во-первых, молодой человек, – ответил он, – теория это не моя. И это не теория, а давно оправдавшая себя практика. Во-вторых, она распространяется только на людей. Мы же не даем собакам избирательного права, не так ли? Потому что они неразумны. В этом нет ничего унизительного для собаки…»
Макс перебил профессора.
«А унтерменши? Они же другой подвид homo. У них есть определенная доля разумности, которую мы могли бы развивать, а не содержать их в животном, бесправном состоянии…»
В аудитории зашушукались. Профессор покраснел и явно не мог найти никакого толкового ответа. Высказанная Штайном идея и в самом деле была откровенно антифашистской. Мне было непонятно, как настоящий ариец может произнести такие слова, поставив семита на одну ступеньку с собой.
«Лекция окончена», – сказал профессор.