Только постучись

Под красотой понимался изысканный и душераздирающе-дорогой дизайн настолько ослепительных квартир и особняков, что их следовало бы перевести в нежилой фонд и показывать за деньги, заставляя посетителей обувать бесформенные войлочные тапки. Искреннему восхищению несколько мешала социальная зависть, выползающая из глубин подсознания словно карлик из-под пышных юбок инфанты.

Инициацию было решено провести в курилке огромного офисного Комплекса (алюминий-стекло-бетон, пятый сон Веры Павловны). Добираться туда пришлось сложными переходами, но за курение в неустановленных местах представители враждебного племени "Администрация" снимали скальп. Ужасное здание. Как там пишут в договорах? «Комплекс, именуемый в дальнейшем «Заворот кишок».

Я закурил до издевки «обезжиренный» Winston (лучше бы свой собственный палец сосал!), а Елизавета – наикрепчайший Dunhill. Оно и понятно – сюда не набегаешься, надо успеть накуриться впрок. Невзирая на застарелую табачную вонь, убогий вид ободранных стульев и битого кафеля, моя наставница продолжала вколачивать меня в красоту. От образа демона остался лишь вызывающий макияж, наложенный экспрессивными мазками. Называть ее Лизой или по отчеству даже в голову не приходило. Не худая, но пухленькой не назовешь. Дама. По горлышко наполненная энергией.

В темных одеяниях проглядывал чуть диковинный и несколько хулиганский безукоризненный вкус. Московская дама, а в этом понятии почти всегда кроется пряная капелька экзальтации. Красивая? Не знаю, не спец, но мужики ей вослед оборачивались.

А я, молодой и борзой, наивно полагал, что всех, кому за сорок, надо сажать на саночки и – в дремучий лес.

Когда она представляла меня коллективу и говорила о «красоте», взгляд лучился детской непосредственностью, а в голосе пели разнообразные музыкальные инструменты. Когда к ней обращались сотрудницы – взгляд наливался огнедышащим напалмом, а в голосе начинали позвякивать еще более разнообразные орудия пресвятой инквизиции.
Я готов был поклоняться красоте как иконе, если бы не скромный оклад, положенный мне в этом роскошном журнале. Открыв любой номер, хотелось сказать «гламур!», а закрыв – уже просто «мур-мур-мур». Должность, между тем, именовалась пышно: «начальник отдела дизайнерских проектов».
Впрочем, это вполне соответствовало времени, когда в служебных записках какого-нибудь ЖЭКа значилось: «Выдать господам таким-то холщовые рукавицы и совковые лопаты».

Елизавета продолжала лучиться и навевать. Очевидно, это входило в круг ее непосредственных обязанностей: настраивать на великие дела. Я пытался проникнуться пафосом, с небес вот-вот должно было грянуть мощное станиславское «не верю!!!», а окружающие, надо думать, уже тайком подмигивали друг другу и прятали понимающие ухмылки.

Но что оставалось делать? Прежнее место работы приказало долго жить. Маленькое дизайн-бюро, наспех придуманное и состряпанное на коленке в безудержной жажде наживы, не выдержало конкуренции и загнулось. Совершенно неудивительно: уж больно там все хотели «хапнуть и удрать». Я помыкался по разным шарашкиным конторам, пока, наконец, ухоженная лапка моего старинного знакомого-филантропа не извлекла меня из деграданса и не поставила перед дверью редакции журнала с кротким напутственным благословением: «Только перстни свои дурацкие сними!!!»

Я почистил перья, наточил когти и, преисполненный воодушевления, спикировал в издательский бизнес. То есть подстригся и вместо излюбленных метросексуальных шмоток влез во что-то непривычное, кирасирно-костюмное, последний раз надеванное на защиту диплома.
При движении оно на мне потрескивало.

Главный редактор – на вид вылитый председатель догнивающего колхоза – оказался бывшим партийным деятелем средней руки, методами генной инженерии превращенным в акулу отечественного капитализма. Он кутал горло в стильный шарф, не шибко его украшавший, и, без сомнения, скрывавший жабры. Идеи из него так и сыпались. Пополам с песком. Деньги же, как я впоследствии быстро убедился, сыпаться не желали – застревали в недрах.

Воодушевление мое тихо испарялось, а в сухом остатке копошились мутные сожаления, что я не согласился торговать кожаными куртками на Черкизоне. Сидел бы себе за прилавком, пил чай из термоса, дурел от скуки, сплетничал с товарками и горя не знал. Предавался бы сладостным мечтам о мощном социальном воспарении и некотором сексуальном разнообразии -- среди продавцов попадались очень даже ничего!

Елизавета, завершившая торжественную часть своего выступления, перешла к прениям. Я, прея в шерстяном костюме, задавал приличные для данной ситуации вопросы, пытаясь по шаткой лестнице целесообразности спустится с безвоздушных эстетических эмпиреев на грешную землю адекватных расценок. Лестница предательски скрипела: чертов гламур не желал поддаваться никакой логике, разевал пасть и требовал жертв, а я в новой должности бескорыстного жреца красоты все более напоминал сельского батюшку при нищем приходе.

Призыв «дышать красотой» обычно сопровождается перекрыванием кислорода.

«Валькирия гламура» охотно отвечала на организационные вопросы и ловко обходила финансовые, метко характеризуя сотрудников.
Я бы даже сказал – убийственно. Такой «эффект 25-го кадра»: вроде все слова – вполне положительные, а создавалось жуткое впечатление, что редакция существует лишь благодаря лености и попустительству следователей прокуратуры.
Но с их обязанностями моя дама-патронесса замечательно справлялась, не забывая, впрочем, безмятежно улыбаться после оглашения каждого приговора. Я почувствовал себя неуютно: копала она глубоко, гораздо глубже, чем того требовала ситуация. И чем мне бы, грешному, хотелось. Хотя по случаю вручения верительных грамот перстни пришлось снять, сережку вынуть, мелированные перья состричь и набычиться.

Потом уже я понял причину такой откровенности: если не задержусь, то и ничего страшного, а если останусь... Елизавету лучше было иметь другом, а не врагом. Приняв ее сторону, распускать язык становилось просто опасно. Меня таким образом приглашали в союзники.
А, может, я просто показался достойным доверия? Тогда не худо было бы еще и оказаться его достойным, а это куда труднее...


Окончив прения, Елизавета утекла в офис, забыв на стуле свою лиловую шаль. Наверно, так во мхах исчезают змеи, сбросившие старую кожу.

Ну, в красоте — так в красоте. Поехали!

Начались тягучие тугие дни работы в журнале. Я томился, прикованный к «прекрасному», словно каторжник – к чугунному ядру. Бродил по огромному зданию, бесцельно перебирая одежду в многочисленных бутиках, разбухших коммерческими аппендиксами в этом «Завороте кишок»: что-либо купить на зарплату начальника отдела получалось только в затрапезном гастарбайтерском "стоке".

Надувался литрами кофе и сплетничал с кокетливыми сотрудницами. Возраст их был самым разнообразным, внешность – самой неожиданной, уверенность в собственных чарах – самой вызывающей.
Впрочем, они потихоньку дотумкали, что в амурном плане я для них – битая карта. Много позже выяснилось, что Елизавета поняла это еще в первый день – глаз был наметанный.

Подобно всякому творческому коллективу (преимущественно дамскому), редакция представляла собой сплошные группки, фракции и коалиции. Там грозно бурлили коварные течения и подстерегали опасные рифы. Костюмы-галстуки?! Ха! Нужны были исключительно ласты, акваланг и ружье для подводной охоты (лучше – торпеда).
Сегодня, Елизавета взахлеб дружила, допустим, с Танюшкой. Назавтра Танюшка, по извечной бабьей дурости успевшая нагадить, тлела в топке, и ее тушку аккуратно поправляли кочергой. А через неделю на месте обугленной тушки уже числились сразу две тетечки, имен которых история не то что не сохранила — даже не узнала.

Появлялись авторы пресловутых дизайнерских проектов – все как один слегка неадекватные, преисполненные декоративных грез и прикладных видений. Чаще всего одетые в черное, просто какие-то «готы в ботах». Но чего еще ждать от творческих личностей?

Первое, что я понял: ни в коем случае нельзя называть архитектора дизайнером! Меня сурово поправляли, объясняя: архитектор – старинная благородная профессия, почти дворянский титул! Зодчество – да это же просто небесная канцелярия! А дизайнер... Что-то невразумительное и едва ли не масонское. Постепенно я научился различать их по рукопожатию: крепкое архитектурное выгодно отличалось от дизайнерской дохлой жабы вместо ладони.

В своей неадекватности творцы делились на несколько типов.

Особенно доставали «приторно вежливые и тщательно воспитанные». Они через слово говорили «прошу прощения» и «будьте добры», так что через пять минут уже хотелось спросить: «А вы случайно головной убор не снимаете при входе в троллейбус?»

С пол-оборота заводились и, брызгая слюной, переходили на визг. Могли прицепиться даже к слову «воплощение» – уж не знаю, что им там мерещилось (площицы, надо думать).

Так ведут себя плохо дрессированные собаки бойцовых пород: тросточку приносят, но не отдают, скалят зубы и пытаются отгрызть твою невинную ногу.

Были и «много о себе воображающие», по визгу слышные еще от метро. Они, выпустив пар и показав всем «на чем свинья хвост носит!», чаще всего становились покладистыми лапочками и соглашались услышать о своей работе даже неприятное слово «урбанистический».

Точь-в-точь как квартирные собаки сторожевых пород: пролаяв положенное, перестают обращать на взломщика внимание.

Между этими более-менее пропеченными коржами толстым слоем прогоркшего крема пучились и пенились «вызывающие сомнение в компетентности». Впрочем, сомнения быстро развеивались. Достаточно было взглянуть на их творчество: кустарно оклеенные фольгой советские стенки типа «Ольховка-3» и убогие кухни из «ангарской сосны», собственноручно расписанные цветочками. Вся эта бездна фантазии обычно откладывалась на загадочный «следующий номер», которого так никто и никогда не увидел. Но авторы были рады любому слову в свой адрес, даже матерному.


Если дворняжку сердобольно приласкать на улице, она еще долго будет бежать за тобой...


А я должен был отбирать годные проекты и писать панегирики, прославляющие их создателей. Слагать гимны, бить в тимпаны и возжигать благовония на курильницах.
Иногда создатели пытались сами соорудить о себе тексты, обычно полные несравненных – где уж мне! – пассажей типа: «Санузел выполнен в стиле великого Антонио Гауди, его бессмертного собора Святого Семейства в Барселоне».

– Так. Что бы больше никаких «святых бессмертных сортиров»! – возмутилась Елизавета, внимательно наблюдавшая за моей деятельностью. Она давала дельные советы, шлифовала стиль, тем самым намекая, что мой главный бонус тут – приобретение опыта, а не материальный интерес. Я, конечно, пытался настаивать именно на последнем, выдумывая чуть не ежедневно таинственные фирмы с фантастическими окладами, куда меня якобы настойчиво переманивают.
Заканчивался судорожный шантаж всегда одинаково: «Вот и ступай туда!»

Мы были совсем разные с Елизаветой. Она оказалась страстной кошатницей: сиамка, перс и еще одна, судя по восторженным рассказам, — помесь росомахи и еще какой-то сволочи. А у меня жил волнистый попугайчик, которому казалось, что он повторяет мои слова. Что-то среднее между домашним животным и легкой формой депрессивного психоза. Елизавета была жесткой, требовательной, деспотичной. В отличие от меня — расхлябанного, мечтательного, покорно идущего на компромисс (раз уж разные иные «мисс» не вызывали никакого энтузиазма).

Она в совершенстве владела потрясающей способностью убеждать: сам Вольф Мессинг под ее взглядом сел бы на пол и сделал лужу. А у меня была каша во рту и в голове. Она была царственно пунктуальна, а я, чтобы не опаздывать, вечно переводил часы назад, ежедневно разыгрывая сам с собой что-то вроде «Аленького цветочка». Не понимая, что чудовище не ждет, не тоскует, -- оно рядом и скрупулезно проверяет мои тексты.

Но мы странным образом сочетались, подобно тому, как среди стекла и металла хай-тека порой прикольно выглядит старый бабкин сундук.
Только я так и не смог понять, кто из нас был этим сундуком.


Елизавета хмуро поинтересовалась:
– А что стряслось? Вы понимаете, что у нас – производство, и промедление смерти подобно?! Журнал не может выходить лишь тогда, когда вы изволите проспаться!
Я, собравшись с силами, на фельетонных оборотах затарахтел несусветную ахинею про болезнь «любимой девушки», к которой надо было ехать за три-девять земель с лекарствами. Про сломавшийся транспорт, закрытую аптеку и прочие форс-мажорные обстоятельства...

Вранье непреодолимой силы.

Самое смешное, что в подобную ложь никто никогда не верит, но она продолжает извлекаться из моего головного мозга подобно паутинке из брюшка паучка. На физиологическом уровне. Паутинка сплетается в хитроумную сеть, в которой, как муха, бьется отчаянная по своей безнадежности мысль: «В последний раз!!!»

– Да какая девушка?! Вы кому это говорите? – что-то в интонации возмущенной дамы заставило меня наконец поднять глаза и сфокусировать взор. Она улыбалась тонко, чтобы не сказать – ехидно. Я, пусть и с трудом, сообразил, что ее слова имеют прямое отношение не к абстинентному состоянию (подумаешь – алкашню мы не видали!), а к моему фиктивному женолюбию. Форс, как недостаточно мажорный, был отметен категорически.


– Но бог с вами и вашей … ммм... «девушкой», – ехидство перешло в тяжелый неприкрытый сарказм, – гляньте только, что вы собираетесь публиковать! Ну, кто такие заголовки ставит в номер?? Заголовок должен завлекать, в нем должна быть некая манкость, это не приговор и не диагноз. Это своего рода «приглашение на казнь». А не сама казнь!

И прошу без всякой двусмысленности! Вот вы пишете: «Игра малыми формами». Вы разве убогие «формы» автора проекта не помните? – Тут Елизавета бросила быстрый взгляд на свой выдающийся «иконостас», на котором лежал слоистый агат с ладонь величиной. – Да она из нас сплошной абзац сделает! Женщины этого не прощают! И про девушек своих больше не рассказывайте, я не дурочка!

Можно было не городить никакого вранья: меня после дебюта сразу отправили в эндшпиль. Прозрачно намекнув, что подобные «задушевные откровения» просто смешны!
– Возможно, вы правы... – вдруг выдавил я устало. Сколько можно состригать перья и басить?
– Так-то лучше! Да, и, если можно, выпейте воды побольше: разит.
Я наполнил из кулера пластиковый стаканчик. Мстительный агрегат немедленно пукнул в бутыль.

И между нами неожиданно установилось заговорщицкое взаимопонимание. Как-то незаметно Елизавета перешла со мной «на ты» и если ругала, то уже мягко, почти по-матерински. Порой она взглядом показывала на нового "ежемесячного" сотрудника и в глазах плясали чертики, а я ей разными гримасами давал понять, что нет: скорее всего, у этого с девушками все в порядке.

Ее меткие характеристики сотрудников коллектива, очертания которого менялись чуть не ежедневно, стали еще лаконичнее и убийственнее:
– Милена? А что Милена? Вроде милая, но все равно – белена...
– Выпускающий редактор? Да он же «жопа» через «ё» пишет! (Согласно нынешней моде, Елизавета легко могла ввернуть в разговор что-нибудь обсценно-виртуозное).
– Девочку из деревни вынуть можно. Но вот деревню из девочки...

И вдруг среди свиста пуль и грохота бомбежки раздавалось искреннее, глубиное:
– Ведь вообще-то я из балетных, всю юность провела на гастролях, по всей стране танцевала... Весь классический репертуар знаю!

В балете было проще, там если мог – делал, и зал аплодировал! Зал не обманешь...

Так вот откуда в ней эта стремительная грация, эта гордая посадка головы!

– А тут приходится быть черт-те кем, ведьмой какой-то. Иначе съедят. Вот ты, верно, думаешь, что я – атомная война, а представь только, что они со мной сделают, если вдруг расслаблюсь и недосмотрю! В этой схватке упомнишь разве, какая я на самом деле... Ага, думаешь, -- Елизавета? А Октябрина – не хочешь?! Мать была религиозной советской фанатичкой, все пыталась стереть купеческое прошлое. Жили уж так честно и правильно – едва не христарадничали. И я теперь никому-топтать-себя-не-позволю!

«...рождается клино-ок була-а-тный!» – гнусаво подпевал этому монологу бэк-вокал Боярского.

А мне было странно слышать, что Елизавета когда-то была маленькой обижаемой девочкой. Ведь казалось, что в своем настоящем виде она и появилась на свет. А, скорее всего, – существовала всегда. Как платоновская абсолютная идея.

Я, подобно многим околокультурным, грешным делом думал, что знаю о балете все. Боже, а хореографический каннибализм? А битое стекло, коварно насыпаемое в пуанты?

Ничего себе редакция, на первый взгляд такая вся вегетарианская... А нравы – уж куда там ничтожному балету!
Эх, вот что бывает, когда на страницах гламурного журнала все вынуждены задыхаться от служебного восторга. Понятное дело: рано или поздно хочется кому-нибудь и пару слов сказать в простоте. Или просто убить.

Мое ежедневное присутствие так плохо сочеталось с необходимостью практически клянчить несчастную зарплату, что я решил с оклада перейти на договор, лишь с обязательством сдавать статьи в срок. Такое положение дел устроило всех. К тому же у меня возникли новые грандиозные планы.

Глядя на крутившихся вокруг редакции дизайнеров, я задался логичным вопросом: а чем я хуже?

Я тоже хочу разорять богатых подобно куртизанкам древности. Рукопожатие у меня крепкое, – сойду даже и за архитектора! Да за архимандрита сойду, когда жрать охота!!
После чего без зазрения совести увел клиента, барственным голосом позвонившего в мой отдел с просьбой «осуществить отделку квартиры в классическом стиле рококо». «Отделаем, переделаем и уделаем!» – энергично заверил я, надеясь на некоторый опыт работы в скоропостижном дизайн-бюро.

Начался еще один этап жизни, и с Елизаветой я стал видеться гораздо реже.

Как-то в дивный весенний денек, когда весело журчат талые воды, а клиенты пьют из тебя последние соки, я пришел в редакцию за гонораром.
Главного не было, хотя, гад, обещал быть! Расстроенный, я заглянул в кабинет к Елизавете, где вновь нанятые и уже совсем неизвестные мне сотрудницы вились вокруг ее стола, как тени в Аиде: ничего не помнящие и жаждущие крови.

На месте Елизаветы в разноцветии шифонов и шелков сидело что-то восхитительно-рыжее: там мерцали мечтательные улыбки, переливались каменья дорогих украшений, струились буржуазные ароматы. Я не сразу узнал свою обер-подругу: столь радикально сбросила она годы и килограммы.
Похорошела необыкновенно – глаз не отвести! Даже воздух вокруг нее плыл и дрожал маревом, как над костром. Так вот почему миловидные офис-барышни показались мне загробными тенями! Рядом с Елизаветой они и правда теряли краски и лишь звенели над ухом, как облачко гнуса.

Обожаю весеннюю линьку!

– Садись! Да, твой гонорар я у главного выбила, забери! Слушай... Нет, пойдем в коридор! А ты в курилке не видал такого мужчину... такого... – глаза ее заволок сплошной избыток чувств.

– В общем, ничего особенного, только, знаешь, я ... короче, он мне интересен.

По описаниям смутно припомнился худющий темноволосый верзила. Не то Жан Кокто, не то Жуй Впальто. Вернее, в кардигане, алый цвет которого запомнился. Как и неуловимо-восточная грация, даже томность. Но все эти подробности я сразу вынес за скобки своих интересов: не мой формат, да и на работе пялить взоры – себе дороже, сплетен потом не оберешься.

К несомненным достоинствам Елизаветы относилась и способность моментально менять регистры, переходя с официального языка на задушевный:
– Знаешь, мне вдруг подумалось: а что это я на себе крест ставлю? И тут – ОН. Эффектный, правда?
Ну, если сдутый дирижабль может быть эффектным, то – да.

– Понимаешь, в какой-то момент я решила: А ну их! Мужчины – это что-то декоративное, вторичное и необязательное...

Необязательное – точно! Жутко необязательное, по себе знаю! Но на меня, судя по всему, эти инвективы не распространялись, я был лишен гендерного статуса и чувствовал себя бесполой тлей.

– По молодости, конечно, всякое было. Уж ты-то должен меня понять: всякое... И с мужчинами. И с женщинами. Потом долго ничего не было. И никого. Совсем. Теперь даже странно вспоминать...
Судя по мечтательному взгляду, с участниками «всякого» поступили так же, как Джон Сильвер – с копавшими яму для пиратского клада...

– Но без любви так холодно... так зябко... И вот – случилось! Появился! Я даже к гадалке-целительнице обратилась – видишь результат?! Это она меня настроила на удачу! Дорогущая, правда, – ужас! Но я, как Русалочка, готова была отдать ей все, только бы помогла!
В те годы народ резво кинулся к гадалкам и ворожеям, всем этим потомственным «сударыням Аннам» и «матушкам Пелагеям», обещавшим по фото влюбить, вернуть и по руке предсказать колебания курса доллара.

С этих пор всякие производственные вопросы становились скомканной прелюдией к самому главному: разговору о НЕМ.

Реальный прототип – по общей чернявости и смуглоте выходец из Стран ближнего зарубежья (южного разлива) – трудился в какой-то компьютерной фирме, имея к фантастическому образу, сотворенному Елизаветой, весьма отдаленное отношение.

Как она утверждала, на этого знойного жениха слетелось хищными гарпиями все бабье Москвы и Московской области: рвать на куски тело смуглое и купать его в таком море внимания, какого прототип никогда не знал на своей исторической родине, где женщины не имеют обыкновения открыто демонстрировать интерес.

Впрочем, он сам, как и женщины его страны, интереса тоже не демонстрировал ни к кому. К Елизавете, как выяснилось, в том числе. Она, однако же, осмелилась подойти, заговорить, познакомиться... Ледяная вежливость была ответом.

Я, естественно, подобно наперснице-субретке, сбегал в курилку. Захотелось внимательнее разглядеть: что же это за перл отыскался в навозной куче мелкого и среднего бизнеса?
Дождался появления, настроил оптику, и еще раз убедился, что вкус у моей подруги действительно безукоризненный. Да он — просто юноша с Фаюмского портрета! И куда я раньше смотрел?

Любоваться медальным профилем Принца – так я его окрестил, – можно было часами. Вернее – нельзя. Если насильно окрещенный красавец ловил мой неприлично-пристальный взгляд, он хмурился, почему-то обязательно смотрел на часы и немедленно исчезал. Сколько бы я потом лицемерно ни объяснял себе, что мною владеет и «желание помочь подруге», и «простое человеческое любопытство», – всякий раз меня колбасило, плющило и торкало!


Вот что значит вдруг "увидеть Меджнуна глазами Лейлы".

А Елизавета не просто «ткала свои мечты» – она строчила их на швейной машинке, второпях откусывая лишние нити сюжетных хитросплетений. «Роман в мыслях» цвел душистыми цветами надежд, зеленел озимыми под снегом непонимания и пробивал асфальт равнодушия несокрушимой силой любви.

На мои предложения «поставить точку» она с жаром отвечала:
– Я не могу и не хочу ставить никаких «точек»! В многоточии есть воздух, и надежда, и свет, а что меня ожидает в точке? Только точка. Нет, пусть любовь ведет, пусть живет своей жизнью, сколько уж там отпущено. А «было-не было» не считается, это пусть другие, а мне важно любить самой...

И Елизавета спохватывалась и убегала в буфет: вдруг предмет появится там пить кофе. «Роман в мыслях» настойчиво требовал своего продолжения в жизни.
А потом она возвращалась... Опалы в драгоценностях выглядели пластмассовыми пуговицами, шелка – выцветшей бутафорией драмкружка. Опять, значит, аспид поглядел томно, улыбнулся якобы плотоядно и помахал ручкой.

И все.

Следом наступал черед преображения Елизаветы в кувалду, все на своем пути крушащую.

Редакционные хариты недолго оставались в неведении. Одни принялись сочувствовать – те, кто помнил добро. Другие зашлись в злорадстве, что было неудивительно при неровном характере Елизаветы.
А кто-то в свою очередь кинулся примерять этот вариант на себя: так некоторые женщины не замечают миленькую блузку в бутике, пока не увидят ее на подруге. Представительниц последней категории выводили поштучно во внутренний дворик и с революционной неумолимостью пускали в расход. С песнями и пляскми: не то Верка Сердючка, не то Розалия Землячка.
Я трепетал, поскольку недалеко от них ушел, но окунуться в сомнительную сладость неразделенной любви решительно отказался. Разочарований и мне во как хватало, а поводов полагать, что ответ будет положительным, не было никаких. Ледяная вежливость...

Но при каждом визите в редакцию высматривал Принца – в тайной и преступной надежде. Преступной, конечно, а какой еще? Знала бы Елизавета, какие «дружеские» чувства обуревают меня!

По жизни «красавец-юноша из чужедальних стран» неизменно-любезно произносил в адрес Елизаветы лишь «Привэт!», всякий раз называя ее Леной. Но даже тут Елизавета придумала тонкое психологическое объяснение: «он меня так обозначил, я заняла в его душе свое особое место!»

Она готовилась к решительному объяснению и волновалась. Как следствие, редакционные дела то буксовали, то пускались в такую свистопляску, что хоть святых выноси. Сублимация пламенного чувства настигала сотрудников (в основном, сотрудниц) где ни попадя, и они только что на шкафы не забирались, спасаясь то от вспышек гнева, то от приливов агрессивного дружелюбия.

Очевидно, Принц был невероятно толковым специалистом, раз ему прощалось более чем среднее знание русского языка.

Интересно, как он попал в Москву?

Я однажды услыхал его разговор по мобиле: не разобрал ни звука. Хотя по некоторым грамматическим показателям было понятно, что разговор велся "на русскаму языке".

На мои замечания по этому поводу – мол, а поймет ли он все, что ему собираются поведать, – влюбленная порфироносно отвечала:
– Он прекрасно все понимает. У любви свой особый язык, слова тут не при чем. Он не может не понять. Но я разузнала – пришлось с его коллегой как-бы случайно познакомиться, – такая болтушка! Там очень сложная ситуация. У него есть девушка. Он ее нисколько не любит. Что за девушка? Да унылая вобла какая-то. Замуж сильно хочет! Говорят, довольно молодая. Но я буду ждать. Если бы ты знал, что со мной делается, когда он смотрит грустно и вздыхает, глубоко так...

А у них, у красавцев, -- у всех и всегда! – сложная ситуация. Мне ли, опять же, не знать.

– Кстати, я вижу, ты как-то слегка округлился. Только не худей! Да-да, не смейся! Вы, маленькие мужчины, когда худые, – такие жалкие...

Уж куда нам, декханам, до баев-батыров!

Бедная Елизавета... Она и правда, как Русалочка, была лишена возможности выразить свое чувство словами. Их либо не понимали, либо просто не давали сказать...



Однажды мы столкнулись в курилке после какого-то корпоративчика у них на фирме. Был довольно поздний вечер, почти все в гигантском здании уже разошлись. А я как раз получил гонорар и вволю порезвился в бутиках.
Подвыпивший Принц неожиданно улыбнулся мне, мы разговорились, хотя я не очень хорошо понимал его скверный русский и вообще – был ошарашен лихим виражом событий. Вот уж действительно -- любовь не нуждается в словах!
А потом он пригласил меня в свои компьютерные кулуары, где к тому времени никого не осталось. Добавить и пообщаться. Дверь он почему-то тщательно запер.

Там-то, на десятой минуте и после пятой рюмки, Принц вдруг положил руку на мое колено, будто я был женщиной. Видимо, никаких иных способов обольщения он не знал. За этим – как-бы случайным! – прикосновением хлынула лавина всего того, что в общественном мнении зовется «половой распущенностью».

Несколько удивило лишь его упорное нежелание целоваться.

Мне раньше не доводилось заниматься «распущенностью» в офисах, но водка быстро разрушила все страхи, сомнения и даже некстати пробудившуюся стыдливость.
Могу лишь сказать, что давно не встречал столь страстных, сексуальных и оголодавших мужиков. Правда, сделав дело, он привел себя в порядок со скоростью света и торопливо выпроводил меня, будто был коварным шпионом, а я – алчным предателем Родины, продающим секретные чертежи баллистической ракеты...

"И он вошел к ней и уничтожил ее действенность..."

Когда же назавтра я, как набитый дурак, примчался на «место преступления», полный восторга и надежд – меня едва узнали, сухо кивнули и дали понять, что никакого преступления, – да и вообще ничего! – не было. Однако факт предательства был налицо и наказание не заставило себя ждать: долго я стыдился попасть на глаза Елизавете... Она все обо мне понимала, все про меня знала, но вот именно ей я ничего и не мог рассказать. Ни, тем более, объяснить, как же так вышло.

Прошло два года. За это время журнал приобрел и популярность, и еще более сказочный внешний вид. Я приобрел опыт тяжелого дизайнерского труда. Зато научился любить и ценить ту самую «красоту», которая из журнальной абстракции превратилась в живую и осязаемую: еще бы, ведь я же всю душу в нее вкладывал!
Пару раз сам вроде как влюблялся, но довольно быстро расставался. Что на фоне кровавой раны -- булавочные уколы?
Безуспешно пытался забыть. Собственно, до сих пор пытаюсь...

А Елизавета приобрела стойкий иммунитет к здравому смыслу, продолжая истово обожать своего Принца и упорно мечтать о сокровенном, жарком, страстном. Вот только к чувству ее все чаще стала примешиваться грусть...
Мы продолжали встречаться в редакции, и я диву давался, как четко моя наставница вела журнал к вершинам и на боевом посту боролась за достойный имидж. Все остальные влетали в офис только чтобы отхватить кусок пожирней, и – поминай как звали. Лишь она одна «пребывала вовеки», и энергетика несбыточных грез устремлялась в издательское русло. Я листал журналы и понимал, что передо мной красочно оформленная история пламенной любви Елизаветы.

Временами ее перископы и пушки обращались и в мою сторону. Тогда мне доставалось за нагромождения в текстах и непонимание задач. На самом деле она просто физически не могла допустить на страницах взлелеянного журнала ни одной оплошности, как не допустила бы оторванной пуговицы на сорочке Принца.

– Вот ты пишешь «но» в положительном утверждении – так нельзя!

– М-да... «трехэтажная элегантность»... Трехэтажным знаешь что бывает?!

– А это? «Кажется, что вместо традиционного кресла сюда приползло что-то живое, пушисто-эксклюзивное...» Ага! Приползло и укусило. У нас не юмористическое издание!

Она писала стихи и с деланным безразличием давала мне почитать, когда мы уединялись за столиком в местной столовке, и горький аромат жиденького кофе вторил горечи ее строк...

Я снова рядом – думаешь, шучу?
Голодная назойливость осы...
Я в вечность пригласить тебя хочу,
А ты украдкой смотришь на часы.

В их мимолетных, безысходных встречах в коридоре или буфете она была мужчиной, Рыцарем, предлагавшим святое бескорыстное служение. Предоставив Принцу лишь равнодушно улыбаться и ускользать. А я...
«Не было – так не было». Разве тут поспоришь?

Елизавете казалось унизительным пойти на лобовую атаку и таран. Что бы это изменило? Ведь и так все было ясно... Я лицемерно хранил свою тайну как индийская гробница.

Ее «швейная машинка грез» продолжала по инерции строчить бесплотные и не всегда последовательные подробности этого печального «романа в мыслях»:

– Вот ты думаешь, что я – сумасшедшая дура, влюбилась тут безответно... А ведь безответной любви не бывает! Нет ответа – и до свидания! Он же мне ясно дал понять: надо немножко подождать, он должен разобраться в своих проблемах... Баба у него уж очень вздорная!

-- .......


– Понимаешь, я его неделями могу не видеть, а она, любовь эта проклятая, – видит! Видит как он ходит, ест, пьет, курит, как все остальное делает, мною никогда не виданное...

-- .......

– Если бы ты знал, сколько любовь жрет! И всегда, и любая – умирает только от голода. Но эта – как аллигатор, все мало, а ведь он ей так ничего – ни кусочка! – не бросил...

-- .......

– Я же ему ясно дала понять: только постучись – я все распахну, все пойму и приму! Неужели он совсем бесчувственный? Зачем тогда нужно было так долго смотреть и вздыхать? И взглядом столько обещать! Мне ведь много не надо, – чуточку тепла, я же вменяемая... Или у меня уже тираж наступил? Скажи, только честно?!

Я искренне отрицал «многотысячный тираж», вновь и вновь с удивлением замечая, как в редкие наши встречи Елизавета преображалась, как непохожа она становилась на привычную «строгую госпожу» садо-мазо экспериментов.
Из-под танка, защищавшего высотку редакции, вдруг чудесным образом выныривала маленькая девочка, и я, как Советский Воин в Трептов-парке, подхватывал ее на руки, и баюкал, и утешал, и выслушивал, и говорил слова, которые ничего не значили и ничем не помогали.
Так вот мы и милостыню подаем: не чтобы спасти кого-то, а просто самим иногда вдруг хочется стать хоть на червонец лучше...

Но образ Принца регулярно продолжал посещать мои самые неприличные эротические сновидения – словно на службу туда ходил.
Эх, если бы мне хватило совести и смелости признаться Елизавете! Особенно после ее гениального прозрения: «Слушай, а может он тоже – ну... как и ты?» Но я задавался вопросом: «А надо ли? Может, только хуже сделаю? Сейчас она мечтает, возвышенно и преданно любит, вон – преображается вся, а я вдруг возьму и все разрушу...»

И Раневская затягивала прокуренным псевдо-контральто: "Столько грёёз и надеежд ты разрушил холодной рукоою..."

Теперь нас объединяла еще и общая судьба отвергнутых. И можно было поговорить о Принце. Стоило произнести «ОН» – и вокруг образа миксером воображения немедленно начинал взбиваться пышный белок обожания: у нее – явного, у меня – затаенного.

А «было – не было» и в самом деле оказалось несущественным. Ну "было", и что?


В конце концов, любая, даже самая замечательная биография – это не столько перечень великих деяний, сколько мартиролог упущенных возможностей.

Наступила новая зима, с особенно безутешными, сумеречными днями и гололедом. Елизавета опять вернулась к темным строгим одеяниям, выкрасилась в цвет «баклажан».
Погасла.
Стала часто прихварывать и все жаловалась мне, что напрасно так резко похудела.
Из редакционных шепотков неожиданно выяснилось, что ей куда больше лет, чем я думал... Подолгу сидя на больничном, она пыталась руководить журналом, но Главному – надо сказать, большому женолюбу, – пришла в голову уникальная идея вообще заменить свою преданную помощницу длинноногой, амбициозной и абсолютно безмозглой девицей (бывшая маникюрша, переодетая секретаршей).
Все заслуги быстро и безжалостно забылись... Елизавета не стала дожидаться унизительного увольнения и ушла «по собственному» – гордости ей было не занимать.


Какие муки ей пришлось пережить? Ведь работа позволяла хоть изредка видеть Принца. Я совсем потерял ее из виду. А позвонить – рука не подымалась. Не хотелось видеть Русалочку – такой...


И больше не было сил мусолить тему безответных чувств.

Когда узнал... Елизавета жила одиноко, где-то существовали равнодушные дети... Кошек разобрали сердобольные соседки, – и я все жалел, что из-за аллергии не могу взять живность к себе. Хоть одну. Хоть «полу-росомаху». Хоть какая-то память...
Впрочем, кошки были совсем старые.

Темноглазый Принц еще являлся мне в офисных коридорах подобно Призраку Белой Дамы – к мелким неприятностям. Уже даже не кивал, лишь обдавал суховатым запахом неизвестного одеколона. И всякий раз я испытывал почти испуг, словно в самом деле встретил привидение. Сердце пускалось вскачь и приходилось потом лечиться ароматерапией в парфюмерном салоне: задумчиво нюхать пробники и делать вид, что выбираю подарок...

Да я бы и хотел подарок этот сделать сделать, но...

А потом я увидел его в ночном клубе, в компании с белокурым тоненьким мальчиком, который замечательно вписался в дергавшуюся толпу, а невыносимо красивый Принц тихо стоял у стеночки, тянул коктейль и мрачно наблюдал, как его дружок отрывается в кругу таких же юнцов. Сперва кольнуло злорадство: не очень-то похоже, чтобы этот выбор принес ему счастье. Потом... Злорадство уступило место состраданию.
Впрочем, хрен там разберешь. Но меня Принц не узнал вовсе. Или не заметил. Или... не захотел узнать. Подойти я не осмелился – тоже был... с кем-то.


Настала еще одна весна. Я пришел в редакцию и, пригорюнившись, присел к бывшему столу Елизаветы, на котором теперь царил непривычный беспорядок: бумаги, папки и коричневые кружочки от бесчисленно выпитых чашек кофе...
Будто снова услышал грустный голос, повествующий об очередной попытке донести, – до Принца? до меня? – что на свете существует Любовь... Присутствующие в комнате незнакомые дамы глядели на меня с удивлением, но вопросов не задавали. Там, как всегда, был проходной двор. Раз сидит – значит, ему можно.

Они уже не казались ни бесплотными тенями, ни кровожадными фуриями, ни обольстительными нимфами – так, тетки средних лет.

То, как мимолетна жизнь и как прекрасна, и кто в кого был влюблен, становится понятным, когда сказка уже закончилась. Когда уже – не важно...

Или все-таки важно?

Из-за тонкой перегородки слышались попытки Главного руководить, несовместимые с жизнью:
-- Ну, что вы мне опять суете эту галиматью?! Да не желаю я слушать ваши объяснения! Почему у Елизаветы все получалось?! Нет, без нее совершенно невозможно работать! Как жалко...

А тихий голос подруги все звучал в мозгу и продолжал доносить до меня обрывки совсем иного смысла:
– ... я с этой любовью становилась лучше, – себя самой лучше! На целый порядок! Конечно, и смешной казалась, и нелепой, но как же можно было ее убить – я же столько сил ей отдала! Любовь позволяла надеяться, что права я, а не то мутное и ужасное, что вокруг. Права настолько и настолько прекрасна в своем чувстве, что оно просто обязано было жить! Я несла любовь в ладошках – как птичку – и грела ее, а она грела меня... Многого можно добиться умом и силой, только одна любовь – даруется. Вот, представляешь, – она выпорхнула и, верно, уже нашла новые ладошки...

Мысленным взором я снова видел Елизавету, ее ласковую улыбку и грустные глаза, нарядные шелка и перелив жемчужной нитки, видел такой, какой ей всегда хотелось быть. Но сквозь рыжие – и теперь уже вечные – локоны проглядывало светлое пятно на стене: там когда-то висела страница, выдранная из допотопно-советского журнала "Огонек"... Ботичелли, "Портрет Джулиано Медичи".
И шум городской суеты вливался в открытую форточку, и ясный день манил, и разрывался мобильник, и пора было идти выбивать свои дурацкие деньги...