Отрава

Я знал, что он меня убивает. Да, да, я понял это сразу. Для этого не надо было быть выдающимся химиком и прожить полвека. Вещество из семейства фенолгалогеналкалоидов – нежный цитоплазмовый киллер. Оно появилось в моей жизни вместе с Ним. И я нисколько об этом не жалею. Я жду, как ждал почти добрых три  десятка лет Его и его – этих двух убийц готовых придать моей жизни хоть какую-то завершенность.

Мой мальчик, моя белокурая мечта. Я заплатил за нее не такие уж большие деньги. Он пришел ко мне четыре месяца назад и я с удовольствием узнал в нем своего студента – первокурсника. Зато он не узнал меня, поскольку слишком редко бывал на лекциях, и таких как я у него было великое множество.
 
Он потребовал, чтоб я называл его Дэном. Я усмехнулся, зная, что я никогда его так не назову. Я буду называть его совсем иначе. Манерно поправив обесцвеченные прядки, он холодным стальным взглядом «прощупал» квартиру. Присвистнул – о, мужчина, да вы неплохо обустроены! Да, мальчик мой, Дениска, Деничка. Я неплохо обустроен, я оказался в этом обетованном многокомнатном раю сразу после того, как болезнь и старость сожрали мою маму. А за два года до этого рак сожрал моего отца. И сейчас он медленно разъедает меня – клетку за клеткой. Рак, мой генетический дружок только-только приступил к своему третьему блюду и я пока не чувствую боли. Я чувствую счастье, потому что у меня есть моя белокурая мечта. И вещество из семейства фенолгалогеналкалоидов.

Я принялся собирать всю информацию о Денисе сразу после того, как увидел его на своей первой лекции. Помню, голос у меня срывался и я толком не смог написать формулу на доске. Его нежный облик, его стальной холодный взгляд и циничная ухмылочка, бог ты мой, как же все это напоминало Диму, мою первую и вечную любовь.

Начало семидесятых. Я – студент химико-технологического факультета, подающий великие научные надежды очкарик в брюках-клеш и висячими патлами – все по стильной моде того времени. И Дима – холодный, надменный, едкий блондинчик из какой-то провинции. В нем удивительным образом совмещались две несовместимые вещи – невероятная, нежная, тонкая феминность  облика и замораживающая циничная холодность. Я ходил за ним тенью, я решал для него контрольные, я старался натаскать его на химию, которую полюбил не меньше, чем его. Я, именно я ввел его в нашу столичную богемную тусовку, мы собирались на разных квартирах и дачах, слушали Битлз, пили «Виски», нас обхаживали агенты КГБ… Это было чудесное время.

Однажды поздно вечером Дима остался у меня почти в невменяемом состоянии после изрядно выпитого «Виски» под черную икру и вычурные импортные сигары. Я приближался к нему медленно, миллиметр за миллиметром, стараясь проникновенным шепотом и поглаживанием бедер ввести его в состояние анабиоза. Он все быстро понял, несмотря на «Виски», он спросил – ты гомосексуалист? Ни фига себе, никогда не видел настоящих гомосексуалистов, только слышал…

Я тоже никогда не видел настоящих гомосексуалистов, я даже не задумывался, кто я такой, я просто умирал, страдал, позволяя кислотной боли, называемой любовью, пережигать мои внутренности. Дима сам расстегнул брюки и выпустил мне навстречу свой член, его тонкие пальцы по-хозяйски проскользнули по нему вперед-назад, подобрали яички, - хочешь пососать? - спросил он.

Да, я хотел пососать, и лизать, и целовать его всего до основания! И даже больше, я хотел забрать его в себя и оказаться в нем самом, стать клеткой его организма, частью его нежно-циничной души. Я  нисколько не сомневался в том, что его член является мистическим проводником в самые недра его непостижимого естества. Он был нужен мне больше, чем все ценности мира, все дипломы, к которым я стремился, все открытия, на которые я был способен. Несколько секунд я заворожено смотрел на его рельефный, в мгновение ока затвердевший, монументальный ствол. Потрясающее творение невидимого природного скульптора. Гармония в гармонии. Мои ноздри инстинктивно дернулись – я уловил щемящий запах, убивающий наповал мое сознание. В этом запахе было все – и гормональная приторность, и едкость тончайших остатков мочевины, и резкость потовых вкраплений, - все то что вместе образует особый парализующий аромат. Аромат неиспорченного молодого парня, которого ты желаешь больше, чем свою собственную жизнь. Чувственная отрава, испепеляющая и мир, и вселенную, и осадки болящего самоконтроля.

Я не выдержал и прикоснулся губами к его розово-матовой поверхности, бархатной и скользкой одновременно. И запах, и облик, и солоновато-сладковатый вкус приникли в мой мозг и связали мои нейроны в бушующий поток горящей лавы, маленький человечек – разум внутри меня покончил с собой, и меня унесло туда, где я еще не был. Тело уже не подчинялось мне, оно жило по своим законам. Мой рот объял его, мое горло покорно открылось, мои внутренности сотрясались, дрожащие ладони скреблись о его брюки, пробираясь между бедер, дальше, к ягодицам. Дима запрокинул голову и подался низом ко мне, ноги раскинулись, позволяя моим запотевшим пальцам судорожно проталкиваться внутрь. Я ощущал пульсацию и дремучее тепло. Я сам лихорадочно запульсировал и еле успел откинуть левую руку к своим, таким ненужным и мешающим брюкам, чтобы исторгнуть из себя свою  любовь. Чтобы воплотить в жизнь жгучее желание отдать часть самого себя ему, ему… Ему - единственному существу, имеющему для меня значение. И в этот момент он тихо-тихо глубоко застонал, это была мелодия полной отдачи, утробная симфония, заставившая меня задергаться в бешеной пляске оргазма. Мы слились с ним в синхронных толчках, мое горло наполнилось тягучей солоноватой массой, я проглатывал ее и чувствовал, что ее резкость стремительно завладевает каждой клеткой моего тела. И я понимал, что она никогда больше не покинет меня, я навсегда останусь слепленным с Димой  этим белым теплым нутряным эликсиром.

Мы кончили вместе и я свалился у его ног, все еще подрагивая и задыхаясь. Он тоже пару раз вздохнул, наклонил голову вниз, посматривая на меня с любопытством, восторгом и омерзением одновременно. Сколько лет прошло, но я не смог забыть этот взгляд его потрясенно-презрительных, сощуренных стальных глаз.
- Вот это да, - легкая ухмылка возвратила его лицу циничность, - да ты мастер своего дела, Алик. Я еще не кончал так бурно.
Он еще одиннадцать раз кончал также бурно на протяжении следующего года. Все было в его власти, он оставался у меня или у моих друзей только тогда, когда сам этого хотел. В последний, двенадцатый раз это случилось на даче одного моего знакомого, сына московского партийного босса. Дима уже не мог тогда не остаться, он уже почти не мог двигаться, он умирал на моих руках, как умирали почти все мои друзья от сумасшедшей любви к ЛСД.

ЛСД, диэтиламид лизергиновой кислоты, психоделическое средство, синтезированное в кухонных лабораториях таких же гениальных выродков, как я. Именно в семидесятые годы оно открыло нам все тайны, оно проявило всю красоту глубин мироздания и подарило смертельное бессмертие. Его нельзя было не любить и меня спасло только то, что я уже любил и уже обрел бессмертие, только моим психоделическим средством был Дима. И я не мог предать эту любовь даже в обмен на все истины бытия, заключенные в бесцветной и лишенной запаха химической отраве.

Он лежал на громоздком диване в одной из многочисленных комнат дачи партийного босса. В другой комнате уже умер боссов сын, прыщавый патлатый, как и все мы, художник, увешавший все дачные стены жуткими сюрреалистическими творениями. Остальные семеро превратились в обездвиженные стонущие в сладкой синтетической истоме сгустки биоматерии. Я сидел рядом с Димой, обнимая его хрупкое отравленное истинами тело. Он смотрел мимо меня в бесконечное пространство и шептал, делясь со мной своими прозрениями:
- Альберт, - его побелевшие, лишенные краски губы слабо, очень слабо складывались, вымучивая еле слышную речь, - Альберт, будь со мной сегодня, сегодня я хочу подарить тебе все… Все и даже больше, чем все, ведь ты подарил мне свет. Из твоих рук я принял лизергиновую истину и я умираю, благодаря тебя за все это…
- Да-да, - соглашался я с ним, целуя его бледные губы, его не в меру широкие и немигающие серо-стальные глаза, - да-да, Дима, мой Дима, только мой!
Он позволил мне снять с себя всю одежду – раньше не позволял, я прикасался к его коже, как к святыне, он подрагивал, я чувствовал, как он холодеет и понимал, что надо торопиться, надо наполнить подвалы моей памяти ощущением его ускользающей теплоты. Для будущего. Для того, чтобы в последующие одинокие годы быть с ним несмотря на то, что его уже не будет.

Его запах изменился. Казавшийся мне раньше убийственным сладковатый гормональный аромат уступил место лабораторной  стерильности сросшегося с его клетками яда. Целовать его член было все равно, что дышать запахом свежескошенного поля, прожевав перед этим таблетку анальгина. Мои мозги вдруг наполнила эврика, я понял, что бесцветное лишенное запаха вещество становится весомым, живым и ароматным в тот момент, когда обретает жилище в человеческом теле. Оно само стало телом, полностью и без остатка забравшим моего Диму в свои цепкие, любящие его холодные химические руки. Я боролся с ним, как мог, я возненавидел всеми силами того, кто отбирал у меня мою любовь, обращая ее в вечность. Я хотел доказать Диме, что люблю его больше, чем оно, она, синтетическая психоделическая отрава.

Он понимал меня и отдавался мне и говорил, что любит весь мир, всю бесконечную вселенную и хочет стать ее нетленной частью, чистым сознанием, не имеющим ни звука, ни цвета, ни запаха.
- Мы не погибаем, Алик, - шептал он в тот момент, когда я старался возвратить его члену прежнюю монументальную гармонию, - мы, Алик, становимся единым потоком бесконечной ментальности…

Дима, мой Дима, из посредственного химика он превратился в великого философа. Как, впрочем, и все те, чьи нейроны в коре головного мозга страстно отдались синтезированной нами, гениальными выродками, химической отраве. А я всегда презирал философию и боролся, как мог, стремясь вырвать из его холодеющего нутра последнее, чем он мог со мной поделиться. Последнее, что еще могло иметь вкус и запах живого, пока живого молодого тела. И когда оно, белое, приторно-резкое, слабо выплеснулось наружу, я припал к нему, как изможденный арабский путник в пустыне припадает к прохладной воде в источнике. Я пил его, судорожно проглатывая и исчезающий аромат, и уходящую вместе с ним жизнь любимого человека.

Дима медленно, очень медленно повел ко мне свои уже не видящие серо-стальные глаза, из коих диэтиламид лизергиновой кислоты смыл остатки былого цинизма.
- Я люблю тебя, - через силу выговорил он свою окончательную истину, - люблю тебя…. Боже, как это прекрасно…

Последние слова были обращены уже не ко мне. Он говорил это вечности, забравшей его в себя без права на возвращение. Я встал, пошел в ванную, намочил платок и этим платком стер с его тела следы и моей и его любви. Затем я одел его, посмотрел напоследок в его широко распахнутые, застывшие, видящие лишь запредельность  глаза. Я сказал – пока, Дима, потому что не смог до конца поверить в его уход, хотя сам только что проводил его. В никуда. А затем я  повернулся и вышел, унося с собой и его образ, и его любовь, и его жизнь, и его  смерть.

Помню, потом было какое-то следствие, заключенное в жесткие рамки государственной тайны. Мрачные люди в форменных милицейских одеждах вытягивали из меня знания об ЛСД и коллективном наркотическом самоубийстве семи представителей советской золотой молодежи на даче партийного босса. И я рассказал им о тайнах рождения лизергинового психоделика. Но ни словом не заикнулся, что оно есть живое вещество, зарождающееся в человеческом организме наподобие ласкового младенца, любящего и убивающего любовью. Нежная, наивная отрава, меняющая жизнь на смерть, смерть на бессмертие, а материальный мир на вечный поток чистого и бессмысленного сознания. Они бы не поняли. А я сохранил эту тайну на всю жизнь. И понял, как мне жить дальше.

В последующие годы я умножал военную мощь советского государства, трудясь сутками напролет в закрытом предприятии, где у меня была своя лаборатория. Мы производили образцы новейших видов химического оружия и ни в чем не нуждались. У меня появилась огромная служебная квартира, отобранная тогда, когда мой труд стал никому не нужен. И я вынужден был переселиться в обетованный родительский рай в тот день, когда рак сожрал последнего из них. Бедные родители, они стали равнодушны к своей болезни с того момента, когда поняли, что никогда не увидят внуков. Именно поэтому они и не боролись со своей онкологией. Что ж, это был их выбор. Мой выбор состоял в другом.

Я продолжал жить с Димой, вернее, с его туманным обликом, породнившимся с моим одиноким сознанием. Обычно мне хватало вечерней бутылки хорошего вина и своих воспоминаний о нем. В своих полубезумных фантазиях я доставлял ему и себе невероятные наслаждения. Я ласково разговаривал с его прозрачным образом, мерцающим тусклым лунным светом перед моими воспаленными и счастливыми глазами. И он отвечал мне, он открывал мне все свои тайны, он нашептывал мне о своей глубокой любви и ко мне и ко всей вселенной, вечной и бесконечной. Я верил ему. Только иногда, два-три раза в год мое стареющее тело начинало заявлять о потребности во вполне осязаемом удовлетворении. Мне приходилось подчиняться и я искал какого-нибудь молодого парня, озябшего с банкой пива на осенней скамейке. Я уговаривал его прийти погреться в мою пустую дремотную квартиру, угощал его дорогими напитками, снимал его удивленное напряжение робкими поцелуями и вкрадчивым шепотом. Я не требовал от этих мальчиков ничего, кроме того, чтобы прикоснуться губами к их членам, впитать в себя приторно-горькие запахи живой плоти, лишний раз поразиться ее гармоничности и красоте. Я не помнил ни их лиц, ни их имен. Все они были лишь подтверждением существования того, кого я любил все это время, все эти годы.
Так продолжалось до того самого момента, когда я увидел Дениса. Он сидел на галерке в университетской аудитории, где я читал свои лекции. Я уже десять лет работал профессором в университете, куда пришел после уничтожения моей секретной лаборатории. И моя рука предательски задрожала, мел запрыгал и я не смог написать химическую формулу фтора. Боже, как он был похож на Диму, я даже подумал, что так не бывает, что мне пригрезилось и я окончательно сошел с ума. Но Денис был вполне реальным посредственным студентом и я приложил все свои силы и связи, чтобы узнать о нем побольше.

То, что я узнал, порадовало меня. Денис был из бедной семьи и вынужден был зарабатывать себе на модную одежду и приличную еду тем способом, который предлагала ему современность. Такой красивый нежный мальчик с циничным взглядом стальных глаз не мог остаться незамеченным и попал в сетевую торговую паутину. Он стал продавать свое исключительное тело, одинаково притягательное для людей обоего пола. Всего каких-то полгода студенческой общаговской жизни, и он обратился в радость для одиноких стариков и старух, обладающих деньгами и связями. Буквально за две недели, как он переступил порог моей квартиры, он дарил счастье и любовь одной известной сорокапятилетней бизнесвумен. За хорошие деньги. Что мог предложить ему я, копеечный профессор, вынужденный подрабатывать написанием дипломов и диссертаций? Я знал, чем – тем, чем я живу. Своей жизнью и квартирой.

Он сразу клюнул именно на квартиру, и мое сердце радостно забилось, когда я натолкнулся на его прощупывающий взгляд.
– О, вы прекрасно обустроены, - заметил он, а я ответил – да, мальчик мой. Денис, Дениска, Деничка… Я прекрасно обустроен и безумно одинок. У меня нет ни семьи, ни родственников, ничего, кроме прожитых лет, сладких воспоминаний и снов, в которых я живу. И еще этой квартиры, в каждом темном углу которой прячется призрак моих прошлых событий. Я устал делить эту, как ты говоришь, хату с призраками, я хочу в обмен на счастье, которое ты даришь мне, подарить счастье тебе. И любовь. И все последнее, что у меня осталось…

Он не сразу понял свою роль в моей жизни. Все же он был милым, юным и глупеньким мальчиком. Мне пришлось его учить. Для начала я написал завещание, где гарантировал, что в случае моей смерти все мое движимое и недвижимое имущество перейдет тому, кто будет со мной. Тому, кто будет дарить мне счастье моих последних дней. А для того, чтобы получить дарственную, он должен в свою очередь предоставлять мне это счастье и всего себя целиком и без остатка. Позволять мне раздевать себя, вбирать в себя его живые, резкие приторно-кислые плотские ароматы. Любоваться гармонией его члена, этого потрясающего произведения невидимого природного скульптора. И самое главное – позволять мне называть его Димой, моим нежно и вечно любимым Димой в те часы, когда я овладевал его телом. Вот и все, что от него требовалось на первой ступени обучения.

На второй ступени я учил его химии. Он, конечно, был посредственным студентом-химиком и знал лишь необходимые для троечного аттестата формулы химических превращений. Но он совсем не знал формулы тайных веществ, способных превращать иллюзии в действительность, страсть в любовь, любовь – в смерть, а смерть – в бессмертие. Для того чтобы он лучше усвоил мои уроки я привел его в лаборантскую, загодя купив в зоомагазине дюжину белых очаровательных созданий – лабораторных мышей. И убил их всех сразу на его глазах веществом из семейства фенолгалогеналколоидов – последним веществом, которое я синтезировал для советской военной промышленности. Мышки погибли мгновенно, а я с улыбкой всматривался в его лихорадочно блестевшие глаза. – Надо же, - восторженно произнес он, - мыши совсем не мучились!

- Мало того, - согласился я с ним, - они умерли ради науки, ради чего-то высшего, ради истины. Можно сказать, что они умерли счастливыми.
Его заинтересовало вещество из семейства фенолгалогеналкалоидов, которое, убивая, дарует счастье мгновенной и безболезненной смерти, растворения в магнетической научной истине. Его поразило, что это вещество не оставляет следов за исключением небольших осадков алкалоидов, кои обычно остаются в крови после одной баночки светлого пива. К тому же он был заинтересован в моей квартире…. Он оказался талантливым учеником. А я оказался больным раком старым профессором, страстно желающим завершить свой жизненный цикл в руках мальчика, коего любил так, как любил Диму и свои воспоминания. Я хотел быть верным и ему и себе до конца.

Денис не знал, что я болен раком. И все потому, что я не хотел казаться ему напоследок старой гниющей развалиной, я прекрасно понимал, что онкология у любого человека вызывает чувство гадливости. Нет, я не должен напоследок вызывать в нем омерзение и желание покончить со всем сразу, без игры, без взаимопонимания. И игра, и взаимопонимание возможно только когда человек осознает всю ответственность перед тем, кого сам же приговорил к высшей мере. Я знал это, поскольку подписал смертный приговор Диме, введя его в нашу богемную тусовку, однажды открывшую тайны ЛСД. Я подписал смертный приговор своим родителям, отказав им в продолжении рода. Я вынес приговор себе, поскольку хотел напоследок побыть счастливым и любящим и завершить свои тянучие годы в руках любимого мальчика. И любимый мальчик должен разделить со мной ответственность за этот приговор, привязавший его ко мне, сотворивший нашу обоюдную друг от друга зависимость. Больше мне ничего не было нужно для счастья. Ничего.

Вечерами он заворожено слушал мои откровения о химии. Я рассказывал ему о том, что химия – это разновидность любовных отношений. Когда химия, будь то наркотик или яд, или лекарство, попадает в организм человека, клетка отдается ему самозабвенно и без остатка. Она вбирает его в себя, как женщина, готовая стать матерью, вбирает в себя семя любимого мужчины. Наши гормоны – это тоже химия, они даруют нам экстаз и отравление одновременно. И сладострастие и мучения. И жизнь, и боль. Разницы нет.
 
- Но ведь это же отрава, - пытался он спорить со мной, кивая в сторону вещества, быстро и безболезненно убившего дюжину мышей.
- Конечно, - я и не спорил, - это такая же отрава, как и гормоны, которые бушуют в твоем юном организме. Они или она, отрава, дарует тебе открытость и легкость, и понимание окружающего бытия и человека, которого ты любишь. А что может быть важнее?
Он соглашался со мной и незаметно для себя пришел к тому выводу, к которому я и вел его все это время. Однажды он прочувствовал мое желание и обрадовался, интуитивно осознав, что оно совпало с его квартирной страстью. Он стал убивать меня медленно, по каплям снижая мою телесную чувствительность к раковой боли и окружающему надоевшему миру. Я почувствовал химический запах отравы в вечернем чае, заботливо приготовленным им для меня. В этот вечер я любил его так, как еще никогда до этого, я сам сходил с ума от взрывов его плоти, от невероятно острого запаха его тела. От его красоты и гармонии. Я шептал, что он мой и только мой и мне ничего не нужно в этой жизни, только видеть его, чувствовать его с собой всегда.

Через двое недели я уже не мог подняться на ослабевшие ноги, он был вынужден мыть меня и менять белье. И он ухаживал за мной много лучше, чем мать ухаживает за новорожденным младенцем. Я наблюдал за его изменениями и любил его все сильнее и все отчаяннее.
Мой жизненный роман, который я так дотошно и логически продуманно писал все эти годы, подходил к завершению. Мое сердце то срывалось на сильнейшую тахикардию, то замирало в медленном прозябании. Но это не пугало меня. Ведь передо мной всегда, ежедневно и еженощно находился тот, кого я любил всю свою жизнь, тот кого я убил, сделал бессмертным, сделал счастливым. Дима-Денис, мой мальчик, моя белокурая мечта.
В этот поздний вечер он сел на мою кровать и взял мою холодеющую руку в свою теплую живую, молодую ладонь. Что-то в нем стало другим, что-то переменилось. Он опустил свою светлую голову и я с изумлением увидел, что по щекам у него побежали слезы.
- Альберт, - сказал он мне, - я не могу так больше. Я вижу, что ты умираешь и хочу сказать, что я… я тебя убил. Я подмешивал тебе в чай отраву и думал, что это будет легко. Ведь ты старик уже и ты одинокий, и не будет ничего страшного в том, что ты безболезненно уйдешь и оставишь мне эту долбанную квартиру. Так вот, Альберт, ты можешь порвать свое завещание, и мне ничего не нужно. Я только сегодня понял, что ты особый, ты одаренный чел, и я на самом деле должен был по-настоящему быть с тобой. Прости…

Я улыбнулся и из последних сил прижал к себе его ладонь. Милый мальчик, он так и остался глупеньким. Он совсем не понимает, что подарил мне то, о чем только и может мечтать человек. Он не знает, что тогда, когда его еще не было на свете я поклялся быть вечно со своей любовью. С Димой. Или с его образом. Или с тем, кто так сильно на него похож. До самого конца. Конец всегда известен и судьба благосклонно даровала мне исполнение моих грез в последние дни моего существования. Что может быть важнее, чем исполненная мечта, не в этом ли заключается смысл жизни? Я всегда был честен перед самим собой. И я любил, и не разменивал свою жизнь на глупости. Может быть, именно поэтому я и получил то, что хотел сейчас, будучи больным, съедаемым раком и собственным химическим изобретением, стариком.
 
Но я не смог ему это сказать, это было бы невыносимо для моего измученного болезнью и самой жизнью, сознания. Я из последних сил сжал его ладонь, я прошептал ему:
- Мальчик мой. То, что ты сказал мне сейчас, это важно не для меня. Для тебя. Ибо важно не то, что ты сделал, а то, что ты после сделанного больше делать не в состоянии. И я не ошибся в тебе, я видел за твоим цинизмом еще живую душу. И я хочу, чтобы ты жил, и чтобы твои мечты исполнились прямо сейчас, а не в старости. Не так, как у меня. А я устал. Ты лишь только помог мне избавиться от своей усталости. В конце концов, ведь я сам это все и придумал.

Он все еще продолжал плакать, а я вдруг почувствовал невероятную легкость, невесомость, это было ощущение, будто стены моего дома испаряются и безграничное пространство целиком забирает меня в себя. Эврика охватила мое сознание, я все понял, целиком и без остатка. Дима был прав. И я воочию узрел эту самую правдивую правду.
- Мы не умираем, - выдохнул я, - мы обретаем вечность. Я люблю тебя Дима… Денис, я буду любить тебя бесконечно.
- Я тоже люблю тебя, - донеслось вдруг гулко до моих уже безучастных к этому миру ушей, - Я тоже…

Кто это говорил? Дима? Денис? Что-то понесло меня и вверх и в стороны и вниз, бесподобная белизна захватила меня полностью, она, как отрава, вошла в каждую клеточку моего захолодевшего организма, она вобрала в себя нейроны моего мозга. И уже откуда-то из неведомого безграничного пространства я услышал свой собственный голос, тихим шелестом обращенный к стремительно оставляемому мной миру:
- Я люблю… Боже, как же это прекрасно…