Жизнь случается

Он не знал, не мог даже представить, что это так сложно. Да нет – это просто невозможно!  

Макар схватил стакан и набрал в рот воды, заплескав при этом нос. Злобно зыркнул на себя в полированное отражение микроволновки. Краса-а-авец – щеки как у хомяка, ноздри воинственно раздуваются, глаза полны боевого задора: «Я все равно тебя сделаю!» Фонтан  воды окатил тонкий хлопок многострадальной  рубашки.

– Складки на  рукавах – это не просто признак дурного вкуса. Это  клеймо «СОВОК» у тебя на лбу,  Мак, – рассуждал Казимир Вульф, белозубо улыбаясь корюшке, упитанной, блестящей от  жира и умопомрачительно  ароматной. – Свежая! – Главный редактор Muss протянул Макару пластиковый контейнер с рыбой. Макар в прошлый раз отказался, а зря. – Не хочешь, как  хочешь; наше дело – предложить. Тогда плескани  коньячку. И себе тоже.

Корюшка и коньяк по триста евро за бутылку – идеально, за белые носки – расстрел. Такой был Казимир, его второй босс, странный друг и любовник по случаю. И вовсе он не был уроженцем Мюнхена, не был никаким «фоном» и не принадлежал к старому лифляндскому дворянскому роду; был он Костиком Волковым, родившимся в середине восьмидесятых в поселке Красное, Ленинградской области. 

Макар устал, так устал. Круговерть последних пяти лет выпила его, размазала по кастрюле с бурлящей столичной жизнью тонким негламурным слоем.

Он любил быть в центре. Не позерствовать и громко привлекать к себе внимание, а именно быть в центре вращения планет и звезд, при этом являясь причиной этого вращения. Он никогда не мог представить, что может остаться один. Всегда вокруг  были люди,  которые  хлопали  ему за хорошо прочитанный стишок, за новогоднюю сценку в школьном театре, где юный режиссер Синичкин выложился на все сто, пожертвовав химией и получив в полугодии три. Изъян был исправлен, и годовая оценка переиначилась на «хорошо». Он не стремился к «отлично», несмотря на свои социальные метания, наполненные общественными событиями; Макар не был тщеславным. «Хорошо» – вполне  допустимая оценка, но только она должна быть стопроцентная, качественная, повсеместная и ото всех. Без исключений.

«Макарушка, всем мил не будешь. - А если заставить?»

Очень важно получить оценку «хорошо».

Макар приготовил шикарную презентацию о группе Queen, носился с ней несколько месяцев, задействовав все технические возможности семьи, школы и даже  аудиостудии отцовского приятеля. Это  было невероятно, он предвкушал  успех.  

Успех сорвал одноклассник: «Про пидорасов  от пидораса слушать не буду!». Тогда Макар первый раз в жизни ударил, до этого все вопросы решались дипломатией. И бил он с удовольствием, самозабвенно, вкладывая в каждый удар все свои подростковые страхи,  сомнения и  желания. Которые, надо сказать,  к пятнадцати годам начали его изрядно пугать.

– Понимаете,  ваш сын  акцентуант. Я наблюдала за ним, в его характере явно выражены акцентуальные черты. И я бы сказала, что истероидный и гипертимный типы – это то, о чем  мы можем с вами говорить... Елизавета Романовна, вам нехорошо?

Макар подслушивал разговор мамы и школьного психолога за дверью. Он было дернулся на помощь, но, услышав голос матери, не стал себя разоблачать. 

– Насколько это опасно?

– Знаете, в некоторых случаях это может быть проявлением психоза. Елизавета Романовна, вам дать воды? 

Макар злился и переживал за мать, но еще   ему вдруг стало страшно: он оказался не таким, как все, а это НЕХОРОШО. 

– Обычно такое поведение  затрудняет общение  с другими людьми. С возрастом это прогрессирует, и,  возможно, у мальчика будут трудности с социализацией. Тем более, сексуальные девиации усугубляют ситуацию. 

– Что  вы  этим хотите сказать? – голос мамы задрожал. И Макар сжался, сползая по стеночке. Психолог знает то, в чем сам Макар еще не был уверен.

– Неоднозначная презентация,  прическа, манера одеваться... Макар  мальчик  женственный, не находите? 

– Прекратите,  Макар не  гей, он совершенно нормальный  мальчик, а хрупкий в меня. 

– Не расстраивайтесь, Елизавета Романовна, сейчас существует очень неплохая гормональная терапия.

Макар слышал, как плакала мать, и с каждым ее всхлипом он клялся себе, что никогда, что не будет, что не станет, что добьется, что он не такой. Мама не будет  плакать. Он все сделает хорошо, правильно и получит  нужную оценку.

В одиннадцатом классе он целовался с одноклассницей, заставляя себя не думать об однокласснике Вовке. На втором курсе он стал  мужчиной, одногруппница Ирина была очень мила. 

А потом он сорвался.

Профессор Ростов появился в его жизни первого сентября, на предпоследнем курсе. Холеный, загадочный, нереально притягательный и также совершенно недосягаемый. На его лекции ходили всем потоком, пустых мест не было. Тишина стояла оглушающая, и только его голос, густой, спокойный, чарующий, плыл по аудитории, не позволяя отвлечься даже на вздох. Плавные движения сильных рук, задумчивая  усмешка: он словно здесь с ними, а словно и нет – где-то далеко  в своих  словах…

Макар  умирал два раза в неделю, а потом возрождался снова, чтобы дожить до следующей лекции. Он как сталкер разыскивал информацию о Ростове, крутился около кафедры. Еле пережил лето и с сентября записался на  его  курс «Психология  групп», совершенно ненужный, но дающий возможность быть ближе. 

Самый молодой профессор университета, сын знаменитых дипломатов Ростовых, выпускник Боннской академии, там же получивший степень, Ростов был умен,  привлекателен, успешен. И он  был  его погибелью. Макар терял себя рядом с ним. Иногда ему казалось, что тот все понимает, подпускает его ближе. Они вели неспешные философские диспуты, скучные и глупые. Вернее, это Макар что-то говорил, путаясь и захлебываясь словами, а Евгений Андреевич снисходительно улыбался и   поправлял своего юного  друга, мягко и аккуратно. А иногда его не замечал, проходил мимо, едва кивнув в знак приветствия. Тогда Макар бесился, делал глупости. В тот вечер он дожидался Ростова на улице, спрятавшись за колонной, налетел на него, кричал про какой-то реферат, а тот смотрел и улыбался. Потом взял за руку и повел  за собой. Они сели в большую темную иномарку и поехали по ночному городу. В полнейшей тишине.

Небольшая съемная квартира, аскетичная, безликая, стала центром его вселенной. Его жизнью. «Наша берлога», – смеялся Ростов, а Макар слушал и подыхал от счастья. «Наша».  

Макар не слушал сплетни, не верил слухам… «Женат»… «Давно чужие люди»… «Синичкин – его мальчик»... Профессор Ростов был его правдой,  истиной в последней инстанции. Он был его Учителем.

Макар приехал к Ростову в день своего рождения. Они договорились встретиться, отметить где-нибудь, но на кафедре тот не появился. Дверь открыл белокурый мальчишка, Макар его видел раньше – курс третий или второй… Макар кричал,  по-бабьи истерично, неприлично. Ростов зажал его около лифта, залепил по лицу, звонко, больно и обидно, и зашипел: 

– Синичкин, прекрати истерику. Я подписал тебе рекомендацию в аспирантуру. 

– Зачем? – Макар смотрел на перекошенное злобой лицо и не верил, что это – его профессор.

– Бери, что дают, не будь дураком. Ты этого не хотел? 

– Нет, – прошептал Макар, зажмуриваясь. 

– А что тогда? – Ростов был удивлен. Он отпустил Макара и сделал шаг назад. 

– Я люблю тебя. 

Макар сползал по стенке, на затоптанный кафель подъезда, под смех единственного, кого он так любил. Просто любил. Это что, не понятно? Он провел по грязной луже ладонью и закричал. 

– Ты псих, – Ростов схватил его за капюшон куртки и толкнул вниз по лестнице. 

Вниз по его никчемной жизни.

Никакой любви. 

Нет такого слова больше. 

Макар выжил, не забыл, но стал почти прежним. Все у него хорошо! Он не акцентуант, не псих, не гей. Его любят, ему хлопают, он в центре  жизни. 

А Казимир… Что, Казимир? Секс с мужчиной – пикантный и  модный штрих в его  новой светской жизни. Так принято, это в тренде. Это не делает его психопатом, ничего личного.

 

Работа  в журнале стала той сценой, где Макар смог, наконец, проявить себя ярко и громко, раскрыться и отпустить себя. Работа же его и разрушала – сумасшедший ритм, вечный шум, ночной блеск, ласки Казимира. Пляска Святого Витта. Макару было там интересно, ему там было плохо. Его «хорошо» становилось «удовлетворительно», а потом превратилось в «плохо». 

Его нашел садовник, в шесть утра, в розарии известного в определённых кругах шансонье. В рвоте и пяти минутах до того света. Казимир устроил его в частную клинику, где Макар провалялся под капельницей две недели. 

Глядя на сухие мамины пальцы с синими венками, на смеющееся лицо с отчаянными глазами, он решил, что хватит. Все, баста. Не его это. Конечно, организаторская кутерьма ему очень даже по душе, но во что превратилась его жизнь в Muss – это ненормально. 

«Я Антонине Павловне звонила, в архиве есть место. Ты, Макарушка, подумай», – робкая  улыбка разрывала ему сердце, но мысль о тихом  мертвом архиве убивала. Наверное, он бы и не решился, но Казимир сам сжег мосты. 

– Мак,  ты  уволен, – друг стоял спиной к нему,  рассматривая угол  небоскреба. Они  были на третьем, сверху – еще тридцать. Самое начало пути или  предел? – Твой расчёт  уже перевели и премию капнули. 

– Казик, –  Макар сел в нелюбимое  желтое разляпистое кресло, глупо растопырил ноги, но теперь это было неважно. Он не мог понять, что ему делать – радоваться или умолять оставить его. 

Казимир подошел, прижался к его ногам; вот теперь он походил на Костика из поселка  Красное. 

– Прости меня. 

– Все хорошо,  Казик, – Макар немного ошалел от такого. 

– Да блядь, что хорошего? Ты чуть кони не двинул от передоза, – Костик  уткнулся в его макушку. – Беги,  Мак, беги. 

– Я не наркоман, это случайно вышло, – Макар погладил мягкие  крашеные волосы. – Куда, Кость? В архив, к  пенсионерам? 

– Да хоть туда... 

В августе  Макар стал вольной птицей. Первую неделю ломало, потом втянулся. В архив он не пошел:  заставить себя не смог, а мать и не настаивала. Написал две статьи в онлайн-журнал для женщин (одну о левретках, вторую о климаксе), на том и сдулся.    

Казимир звонил, поддерживал шутками и побасенками, а на нытье Макара отвечал, что все будет хорошо, просто это кризис тридцатилетних. Свои желания Макар представлял крайне смутно, но хотел, чтобы это «хорошо» обязательно получилось. Чтобы все было как у людей, но только более размеренно, что ли, – повторять свои «подвиги» в Muss он не хотел, да и не мог. 

Мама очень переживала, когда он попал в больницу. Про личную жизнь не спрашивала, но Макар видел, что она затаилась и ждет. Тогда и решился сделать все правильно. Предложил Леночке, его старой пассии, пожить у него, попробовать склеить новую ячейку общества. Клей ли оказался некачественным или материал, из которого они сделаны, не сочетаем, но то, что было «хорошо» на стороне, совместно стало невыносимо раздражать. Полтора  месяца – это все, на что они были способны.

В наследство ему в его маленькой однушке на краю света остались наполовину ободранные обои и ворох  мятых, хорошо хоть чистых рубашек. 

Как можно погладить  рукава,  не оставив складок? 

Можно, конечно, взять другую, выстиранную с использованием специальных современных технологий, выглаженную высококлассными профессионалами, аккуратно упакованную в хрустящий пакет специалистами химчистки «Элит». Но эта была счастливой – розовая, в тонкую серую полоску, и плевать, что не в тренде. Эх, ну зачем Ленка играла в домохозяйку?! 

Работу ему нашла мать. Вот так вот тридцатилетнему мужику позвонила в субботу в неоправданно жуткую рань, около девяти, потому что позже у нее бассейн, а потом она едет на кладбище, и ей будет некогда. 

– Макарушка, я нашла для тебя работу. Сын  моей одноклассницы, Сомовой, ты должен  помнить, такая с каре,  полноватая… – мать замолчала, дожидаясь мычания Макара, и тот послушно промычал что-то неопределенное. Да, его мать до сих пор дружила с одноклассниками, и каждый год их компания собирались на квартире одного из «мальчишек». Макару это было дико и одновременно завидно. – Так вот, сын этот работает массажистом в клинике Покровского, ему  физиотерапевт Анечка, которая дружит с секретарем главного Людмилой, сказала, что там с общественностью туго. А ты же специалист по общественным делам. 

– По связям с общественностью, мам. 

– Вот, я так и сказала. 

– Кому, мам? 

– Ой, тут так забавно вышло, – мама засмеялась, и у Макара защемило в сердце. Как в детстве, когда и папа был жив, и  бабушка, и дед. – Оказалось, что  Маргарита Николаевна… 

– Это соседка  по даче? 

– Ну да, Шараповы… Так вот – она там главный бухгалтер. Я вспомнила, она предлагала курс пройти у них, когда спину прихватило. Помнишь? 

Макар что-то такое помнил. 

– Маргарита Николаевна там верховодит, я ей позвонила, рассказала. И… – мама выдержала театральную паузу, – ты принят, она тебя ждет в понедельник, к восьми. 

– Вечера? 

– Утра, сынок, утра. 

Многопрофильный медицинский центр  «Авис»  находился  в  двадцати километрах  от МКАДа по Риге, в лесу. Вообще-то,  Макару было очень  удобно – он выруливал на трассу по Живописному мосту и через  полчаса на месте (ну, если пробок  не будет, а в восемь утра понедельника в сторону пригорода их и быть не могло). Но все равно – такая несусветная рань. 

Чтобы добраться до холла главного корпуса, где его должна будет встретить Маргарита Николаевна, Макар преодолел три кордона – уголовники у них, что ли, лечатся? Или депутаты? 

– Макар, ты похудел, – его повертели, внимательно осмотрели идеальный костюм, одобрительно покивали. – Я тебя с майских не видела. 

– Да нет, вроде не изменился, – Макар недовольно поморщился. Да, он похудел, и приобретенная с таким трудом брутальность исчезла в последних событиях и хворях, будто ее и не бывало. Он опять превратился в тонкого да звонкого белобрысого подростка; только по паспорту – тридцатник, а на вид больше двадцати и не дашь. – Вы  мне хоть обозначьте должностные обязанности, – увел он тему. 

– Ведь я матери твоей уже говорила... Работы много – конференции, презентации, выставки, пресс-релизы; короче, СМИ на тебе, и иностранные, кстати, тоже. Как  у тебя с английским? 

– Хорошо. 

– А с немецким? 

– Со словарем. 

– Вот и славно. Сайт не твоя забота, но все равно держи под контролем. 

– Кто этим занимался раньше? 

– Да никто специально. Что-то сам Иван Федорович контролировал, что-то Людмила, его секретарь, толковая женщина, что-то Илья – он  у компьютерщиков главный, за сайт отвечает. Ты, Макар, с ним пообщайся, он мальчик положительный, умный… Рабочий день начинается в восемь.  Это закон для всех. И не опаздывай – этого не любят, – Маргарита Николаевна поправила лацканы пиджака, сняла несуществующую  пылинку. – Ну, с богом, Макар! 

Этот  человек  мог быть кем  угодно, но только не врачом. Геологом,  приехавшим из экспедиции откуда-то из дикой желтой саванны и прокопчённым солнцем, или рыбаком, просоленным холодным серым морем. И Макар все никак не мог оторвать взгляд от беспокойных гибких пальцев, отбивающих ритм по темному дереву стола, потому что как только он делал это - сразу же терял нить разговора, смущаясь внимательного взгляда карих глаз с зелеными искорками, начинал неприлично рассматривать грубое волевое лицо, потом зависал на правой щеке с маленькими шрамами или оспинками. Задерживал внимание и на брови, которую рассекал неаккуратный шрам, идущий вниз до глаза, отчего уголок был опущен и взгляд становился каким-то несчастным. 

Ну не врач это, а  капитан в отставке, к примеру… 

– Макар Алексеевич, вы меня слушаете?

 

Иван высыпал аккуратно порезанную и обсушенную бумажным полотенцем картошку в угрожающе шипящую смесь растительного и сливочного масел, накрыл свой будущий ужин крышкой, покосился на не менее аккуратно наструганные соленые огурчики и, сглотнув слюну, убрался с кухни, где еще минут двадцать делать ему было нечего. Можно было бы сделать и съесть бутерброд с подозрительно-розовой «Докторской» колбасой, потому что есть хотелось невыносимо, до жалобного заунывного желудочного стона, но кусочничать Иван был не приучен.

По дороге в единственную комнату (зато большую, зато с шикарной шестиметровой лоджией, зато с видом на лесопарковую зону) он закинул «черное» в стиральную машинку, машинально потянувшись за органайзером, чтобы записать лаконичное «Порошок!!!». Именно так – с тремя восклицательными знаками, что со школьных времен служило признаком сверхсрочности и суперважности. Иван Покровский был занудой и отличником; кажется, сейчас таких называют ботаниками. На прошлый день рождения от единственного сына он даже получил футболку со странным очкастым субъектом и надписью “Nerd is a diagnosis”. Иван же предпочел бы зваться педантом или перфекционистом (и то, и другое как нельзя лучше отражало его истинную сущность), но на «зануду» не обижался.  

Сегодня Иван устал. Настолько, что включил автоответчик на мобильном телефоне, хотя предпочитал всегда быть на связи (положение обязывало, так сказать).   Ни видеть, ни слышать никого не хотелось. Пока ест, пусть весь мир  подождет, иначе он  помрет. Хотелось картошки с солеными хрусткими огурцами. И – черт с ней! – с вреднючей «Докторской», за употребление которой ругал страшной руганью своего единственного отпрыска; но любовь к вареной колбасе у сына была от него, Ивана.

Сегодня у Ивана было две сложных полостных операции, которые, впрочем, были успешны. «Блестяще», – сказал отчего-то восторженно настроенный в адрес Ивана молодой анестезиолог, хотя и без его ремарки Покровский знал, что все прошло хорошо; впрочем, даже начисто лишенному тщеславия Ивану похвала была приятна.

По традиции, заведенной не им, но давным-давно прижившейся и оттого неизмененной с приходом нового начальства в лице Ивана, в три была проведена планерка, после которой Покровский имел беседу по скайпу с герром Шефером, финансовым директором холдинга «Вольф Майер».

Мысли опять вернулись к немцам (так попросту называли в «Ависе» грядущих «гостей»), которые были на подходе. От сотрудничества со знаменитым фармацевтическим холдингом зависело будущее отделения детской хирургии, за лицензирование и открытие которого радел начмед (читай – первый заместитель и университетский приятель Покровского) Рифат Галиханов.

«Может, ну их, немцев, и в отпуск?», – мелькнула крамольная мысль, но суровым усилием воли Иван отогнал ее как недостойную, порочную и вредительскую, потому что немцы были из разряда трех восклицательных знаков. Сверхсрочно и суперважно. 

Да и жару вкупе с бездельем Иван не любил. Он обрадовался, что ехать никуда не надо. Нет, он вовсе не был трудоголиком, хотя именно в этом часто и с удовольствием упрекала его бывшая девушка, так и не ставшая женой (с таким паскудным характером Наташка наверняка быстро переместилась бы в категорию бывших жен), зато с успехом ставшая матерью Иванова сына. Сына Иван любил, хотя вниманием не баловал – работа, особенно после унаследования центра, отнимала львиную долю его времени. Зато он щедро оплачивал не только текущие расходы стремительно растущего ребенка, но и его не сказать что дешевые хобби.

Как бы Иван ни тяготился внезапно упавшими на его широкие плечи обязанностями главврача преуспевающего медицинского центра, ношу свою скорбную он нес достойно. До недавнего времени. То есть до того самого момента, когда не в добрый час порог «Ависа» переступил загадочно-странный, странно-непонятный, непонятно-раздражающий Макар Алексеевич Синичкин.

Иван смутился, словно был четырнадцатилетним пацаном, которого старшая сестра застукала за дрочкой. Он подавил позорное желание оглянуться по сторонам, будто злодейский Синичкин, который своей активностью, вездесущностью и всезнайством раздражал Ивана до почечных колик уже целых три недели, мог выскочить из-за угла и, вперив в Покровского обвиняющий указующий перст, уличить его, Ивана, в неких… думах.

Ни о чем «таком» Иван не помышлял с момента возвращения с очередной военной заварушки. Ей-богу, как мальчишка поддался на уговоры, возомнил себя спасителем Отечества, миротворцем. И как результат – безумная потеря, кое-как залатанная шкура и огромная дыра там, где полагалось быть сердцу.  

Ему все еще снились глаза «командира Лёхи», бездонно-голубые, как выцветшее июльское небо. Удивленные, непонимающие. Навсегда остановившиеся в глухом безысходном отчаянии. И кровь. Много крови, делавшей белобрысый Лёхин «ежик» жестким и грязно-серым. И Лёхины слова… Вернее – беззвучный шепот, который скорее скользнул тенью по губам, нежели прозвучал… «Ванька!»...

Его никто не называл Ванькой ни до, ни после. Но ему, «командиру Лёхе», Иван прощал и деревенское сокращение имени, и даже то, что затащил его в тот ад, что до сих пор – спустя пять лет – напоминает о себе ночными кошмарами. Потому что помимо деда с бабушкой Иван любил Лёху непередаваемо сильно, по-настоящему. Не как друга, товарища и почти брата.  

Иногда после трудного рабочего дня Иван откровенно боялся засыпать, зная, что предательский мозг сгенерирует дурное настроение в очередное сюрреалистическое сновидение, отчего у Ивана непременно полдня будет болеть голова, хотя он даже не помнил толком, в какую кроличью нору провалился. Наверняка снились глухие, кажущиеся обманчиво далекими взрывы. И клочья окровавленной детской плоти. И безумная истерика тех, кто был на расстоянии от эпицентра взрыва. 

Ему, Ивану, тогда повезло… Если можно назвать везением тот факт, что на твоих глазах к чертям переворачивается, делая убийственный кульбит, автобус с эвакуированными из зоны открытых военных действий детьми, за рулем которого сидит твой самый близкий, самый лучший, самый любимый… друг. Лёха был хреновым водителем, но это не помешало ему перехватить управление, когда водитель автобуса был сражен случайной пулей. До военно-медицинского лагеря оставалось не более ста метров…

Потом – уже в госпитале – от военно-полицейского чина Иван, конечно, узнает, что на днище школьного автобуса был установлен радиоуправляемый таймер, так что последствия той отчаянной Лёхиной вылазки в горы были необратимы. Лёхе дали Героя России, но награда не утешила ни Людмилу, его жену, ни Ивана, который, как мог, отмахивался от собственных орденов и медалей и, когда не получилось, стал прятать их в ящике с нижним бельем. Потому что не заслужил. Потому что стыдился, что выжил.

Синичкин не был похож на Лёху от слова совсем. Но была в нем какая-то истерическая надломленность, ненасытность и стремительность бытия, будто каждый день переживался им как последний… Что пряталось за выразительными глазами Макара, Иван не знал и знать боялся до нервного тика, потому что второй раз терять того, кому даже не сумел – не посмел! – признаться в чувствах, не хотел.                       

Где только уважаемая Маргарита свет-Николаевна взяла его… такого?

Макар понравился всем и сразу. Молодой, хваткий, еще не потерявший профессионального азарта, он отлично вписался в коллектив, о чем Покровскому с удовольствием сообщил, наверное, каждый – от начмеда Галиханова до гардеробщицы Семёновны (когда и каким образом Синичкин успел обаять пожилую ворчливую особу, которую побаивался даже сам Иван, было личной тайной Макара).

Иван не сомневался в его положительных качествах и несомненном опыте как специалиста по связям с общественностью, но не мог избавиться от подозрений, что не только гибким умом и искрометным юмором поразил Синичкин коллектив, привыкший работать с разнообразным контингентом пациентов и их родственников. Как говорится, на мякине таких людей не проведешь. Оттого напрягала и озадачивала Покровского та стремительность, с которой Синичкин влился в разномастную компанию медперсонала «Ависа». Было неприятно видеть его хихикающего с медсестрами или распивающего кофе у автоматов с технарями. Покровский всякий раз мрачнел и хмурился, недоумевая, отчего так действует на него поведение общительного «неконвенционального» Синичкина. 

Третьего дня они сошлись на корпоративной парковке. Оказалось, что яркая пижонистая машина Синичкина заблокировала Иванов Jeep Grand Cherokee. Ни пройти, ни проехать, что называется. И Макар, экий боевой петушок, наехал на Покровского с уверенностью пострадавшего, что, мол, тот не на месте припарковался. Иван не сразу нашелся с ответом – так его ошеломили нелепые и смехотворные Макаровы претензии. Если бы они учились в школе, он принял бы это за неловкие попытки хулигана и двоечника приударить за понравившейся девчонкой. 

Макар Ивану нравился. От этого факта так просто не отмахнешься. Но он привык быть один – так проще, так легче, так… безопаснее. Конечно, случались кратковременные связи для снятия стресса, причем все чаще в постели Покровского оказывались представители одного с ним пола, эдакие томные вьюноши, нежели девы с соблазнительными округлостями, хотя особых предпочтений в сексе Иван, здоровый половозрелый мужик, не имел. Партнеров Иван держал на расстоянии, избегая зависимости от чужих рук, губ, голоса, от чужого присутствия в своей жизни. И тут этот Синичкин…      

Уплетая жареную картошку с аппетитной румяной корочкой и хрустя бабушкиными дачными огурцами, Иван с веселой злостью представил рафинированного Макара Алексеевича Синичкина, который, несомненно, брезгливо сморщил бы нос при виде незатейливого ужина главврача одного из лучших медицинских центров столицы. Он не был тщеславен, но  покрасоваться хотелось. 

Синичкин представлялся Ивану эстетом; по крайней мере, выглядел и вел себя Макар соответственно. Ради того чтобы потешить взыскательный вкус «специалиста по связям с общественностью», Иван расстарался бы и приготовил пир на весь мир, ибо кухарить он любил, хотя делал это нечасто, но с удовольствием. Например, когда в гости ожидались любимые бабушка с дедом, которые время от времени выбирались с дачи в Ново-Переделкине. 

О прошлом думать не хотелось.  Иван нарочито громко хрустнул огурцом. Соленые капли рассола брызнули во все стороны, что заставило схватиться за тряпку и позволило отвлечься от нежелательных мыслей.

Синичкина он рано или поздно поставит на место, факт. И хитроумный памятливый Покровский непременно придумает что-нибудь эдакое, коварное и многоходовое. Что Иван собирался  раскрыть и какого результата ждал, он и сам толком не понимал. 

На тумбочке у кровати остывало и покрывалось морщинистой пенкой сладко-медовое молоко, которое Иван невыразимо любил, но скрывал эту детскую привязанность от холодного и жестокого окружающего мира. И никому он, тридцативосьмилетний успешный, талантливый, хладнокровный, циничный хирург-травматолог, ни за что не признается в том, что ему так отчаянно не хватает чего-то «своего», чему он не знал названия, но что прочно и абсурдно ассоциировалось со вкусом теплого молока и густого липового меда.   

После еды разморило; Иван переключил очередной канал, вздохнул обреченно. Статью бы неплохо дописать, а то на работе закрутит, завертит. Он с тоской покосился на выключенный ноутбук. 

Неожиданно затарахтел телефон, по комнате поплыл второй ноктюрн Шопена из ранних опусов. Отключил автоответчик на свою голову, ага.  Почти десять… Случилось что? Иван бросил взгляд на экран. При виде имени вызывающего абонента бросило в пот, стало волнительно и страшно. Иван отчего-то разозлился и рявкнул в трубку непозволительно громко и даже грубо: 

– Синичкин, что? 

На том конце воображаемого провода что-то упало, зашуршало. Затихло. Иван уже подумал, что не дождется ответа, когда раздался спокойный голос: 

– Иван Федорович, это Макар. 

И опять многозначительная пауза. 

Ивану вдруг стало весело – Макар Алексеевич так забавно реагировал на свою фамилию. Комплексует, это было заметно невооруженным взглядом. 

– Я понял, Синичкин, – Иван сделал ударение на фамилию, ничего не мог с собой поделать. 

На том конце опять замолчали. Иван сжалился: 

– Макар Алексеевич, вы там? 

– Да, Иван Федорович. 

– Что вы хотели? 

В  трубке  тяжело вздохнули. 

– Завтра из «Совкома» бизнес-консультант приедет. 

– Я в курсе, в три. Что, перенесли встречу? Так вы Людмиле звоните, она внесет изменения в расписание. 

– Нет. 

– Что «нет», Синичкин? – Иван начинал сердиться. Чего, в конце концов, это неугомонное чудо в перьях хочет от него? 

– Вы же знаете, клинике нужен заем на выгодных условиях. Они почти согласны. 

– Я знаю, Маргарита Николаевна докладывала, что все нормально вроде. – Как же он не любил все эти финансовые марлезонские балеты в трех частях! 

– Завтра  вы подписываете договор. Послезавтра немцы. 

– Синичкин, – рявкнул  в трубку Иван, – что случилось? 

Синичкин опять замолчал. А потом, набравшись смелости, видимо, как гаркнул в трубку: 

– Наденьте  костюм! 

– Чего? – растерялся  Иван. 

– Костюм  наденьте. 

– Зачем? 

– Для солидности. 

У Ивана от злости аж в глазах потемнело. 

– То есть  хирург с почти  двадцатилетним стажем не солидно, а костюм солидно?!

Ответом было молчание. Иван тоже молчал, а затем сделал несколько глубоких вздохов, успокаиваясь.

– Синичкин? 

– Да? 

– Я надену костюм. 

– Хорошо.

 

Макар кинул телефон на диван, побросал на него злобные взгляды. Людоед, как есть людоед. Лопает сейчас, небось, бифштекс с кровью и думает, как закусить им, Макаром. Невзлюбил его Покровский.

«А за что?» –  думал Макар, отдирая сковородку от пригоревшей картошки. Жаль, что нельзя ковырять вилкой прямо по ней – тефлон, будь он неладен. А так было бы вкусно. Колбасы не оказалось, поэтому он открыл банку сайры из стратегического запаса. Вкусно. Этот наверняка такого не ест… А что он ест?.. Макар не любил вытирать посуду, запихнул мокрую сковороду в сушку. Почему его волнуют гастрономические пристрастия Покровского? 

Да потому, что Макару сразу захотелось, чтобы Иван Федорович сказал ему: «Хорошо, молодец». С первых же минут, когда этот совершенно невозможный человек, непохожий на врача, наконец, оторвался от компьютера, устало потер переносицу и нечитаемо посмотрел на него, Макара, даже не попытавшись  изобразить  приветливую  улыбку: 

– Макар Алексеевич, у меня очень мало времени. Вы приняты, круг ваших забот обрисует Маргарита Николаевна. У меня одна просьба – не опаздывайте; рабочий день начинается ровно в восемь. За каждую минуту после – штраф, лишение премий и ништячков, выговор с занесением и последующее увольнение… Находитесь в прямом  подчинении у меня и  Шараповой, – Покровский замолчал и действительно начал рассматривать  Макара, препарируя острым взглядом – от светлой лохматой челки, до счастливой рубашки, до судорожно сжимающих резюме пальцев. 

Макар покраснел; он всегда легко краснел, не лихорадочными пятнами, а становился нежно-розовым, и редкие темные веснушки расцветали на его изящном женственном носу. Казимир порой такое подшофе выдавал, что Макар пунцовел; Казимир трепал его за щеки и принимался тискать, с умилением приговаривая: «Мак, какая же ты лапушка!». 

А вот сейчас Макару хотелось быть не лапушкой, а таким же мрачным и серьезным, как Покровский. Ему вдруг стало ужасно душно,  галстук стал нещадно давить. Так нехорошо засосало под ложечкой, и это чувство, знакомое, но такое далекое и забитое им в самый дальний  уголок души,  заворочалось  и напугало его.

– Синичкин, вы слушаете меня? 

– Вот, – Макар протянул измятый листок. 

– Что это? 

– Резюме, – Макар сглотнул и уставился на ворот черной водолазки. 

Иван промолчал, провернул колесико мышки, что-то внимательно вычитывая на экране. 

– У вас  интересный галстук. 

Это был подарок молодого начинающего дизайнера – черный  в  розовые слоники; ему нравилось – и под цвет  рубашки. 

Макар  положил листок бумаги между ними. 

– Интересный, – согласился Макар. 

– И рубашка веселая, – добавил Покровский. 

– Счастливая, – зачем-то  ляпнул Макар. 

Их первую встречу он  часто проигрывал в голове. Что он там пытался отыскать? Скорее, решить для себя, как так вышло. 

Работа оказалась удивительная. И ее было много. Макару, привыкшему к блеску гламура и капризам бомонда, пришлось развернуть себя на сто восемьдесят градусов. Но основные  принципы, которым его научил Казимир, были универсальны и работали. Главное, неустанно повторял Казимир, – это честность. Несмотря на все иллюзии и небылицы, которыми окружают себя известные люди, им не хватало правды и искренности в чувствах, эмоциях. Поэтому первое, что научился делать Макар, это честно улыбаться: не глянцевой американской улыбкой в тридцать два, не вежливой культурно-снисходительной, а честной, искренней – глазами, морщинками, душой. Но если не улыбалось, то лучше просто спокойно смотреть, нежели разыгрывать театр.

Коллектив был разношерстный, но удивительно дружный.  С ними было легко. Макар даже завел себе приятеля, Илью Самойлова. Парень – компьютерщик, и этим все было сказано; не от мира сего, но, несмотря на почти десять лет разницы, им было интересно друг с другом.  Они  ходили обедать в столовую, и Макар рассказывал о работе в Muss, об эпатажных вечеринках, о своих знакомцах-селебрити. Илья слушал внимательно, смеялся над шутками, удивлялся с искренностью и непосредственностью ребенка. Макару это было лестно. 

Однажды во время обеда к ним подошел Иван Федорович Покровский. Илья даже не дрогнул, поблагодарил на традиционное «Приятного аппетита!» и продолжал жевать капустный салат. У Макара же только что кусок в горле не застрял. 

– Как вам наш буфет, Макар Алексеевич?

«Он что, серьезно? – возопил Макар, к счастью, про себя. – Похоже, серьезно. Стоит, по-птичьи склонил голову набок. Смотрит выжидающе, с интересом. Ему действительно интересно, или просто разговор пытается поддержать?» 

В горле пересохло как в пустыне. Макар таращился на Покровского, замершего рядом со стулом Ильи. Непозволительно близко, по мнению нахмурившегося Макара. Потрепал по плечу. Почти касается бедром руки Ильи. А тот и в ус не дует. А потом взял Илью за руку и задрал рукав свитера: 

– Откуда синяк? 

Внутри Макара взметнулась ядовитая волна чего-то неопределенного, похожего на то, чего испытывать по отношению к Покровскому он не должен. Не имеет права испытывать… 

– Неудачно навернулся, – Илья отобрал руку, поправил рукав. – Мак, ты на лыжах катаешься? А то давай с нами, на крытую  трассу, в Снежном? 

– Нет, – Макар сделал вид, что ему очень интересно содержимое  тарелки. Внутри все гудело. 

– Макар,  вы  поменяли  цвет, – Покровский с интересом разглядывал его. Макар чуть не взвыл. Он  чувствовал, что покраснел, а вот о причинах никому лучше не знать. 

– Я высоты боюсь, – пробурчал он. 

– Жаль, – Илья отпил компота и принялся за булочку.

– Часто пугает не сама высота, а страх падения, – Покровский задумчиво смотрел  в окно, а Макар – на него. Вот бы провести ладонью по  короткому ежику темных волос, впитать всеми фибрами души его запах… Иван был красив тяжелой основательной красотой, перед которой нужно благоговеть и преклоняться как перед святыми образами. Макару впервые за долгий срок захотелось подчиниться добровольно, сдаться со всеми потрохами романтической привязанности. Забыть, вычеркнуть из себя былое, начать заново с этим невообразимым человеком. 

– Страх лишает человека многого в жизни, – Илья постучал по часам, показывая Макару, что обед заканчивается. 

– Или защищает, – Покровский кивнул им и быстро вышел из зала. 

«Или защищает», – повторил про себя Макар, соглашаясь. 

Покровский, Покровский, Покровский… 

Да что ж Иван Федорович так на него действует?! Живое природное обаяние не действовало на Покровского, Макар это сразу понял. Казалось, все, что на других исправно работало, Покровского только раздражало. За два месяца Макар извелся. Ему все время хотелось подойти ближе к Покровскому. Тянуло так, что самому делалось страшно. Поэтому Макар запретил себе расспрашивать о нем. Слышал краем уха, что есть сын, но не хотел ничего знать ни про потенциальную жену, которая готовит ему мясо с кровью, ни о многочисленных любовницах. Наверняка есть, не  может не быть у такого мужикастого мужика. 

Макар тяжело вздохнул. Пора спать, завтра тяжелый день и рано вставать. Он знал, кто приснится ему  ночью. 

– Макар, доброе утро, –  около лифта  его догнал Илья – лохматый, смешной и сонный, как все  молодые люди в половине восьмого утра. 

– Ну доброе, – проявлять  чудеса дипломатии  не было сил. 

– Ты что такой хмурый? Из-за переговоров, или сон приснился? 

Макар  даже вздрогнул.  Приснился.  Опять приснился. И не  Покровский, как он бы хотел, а  профессор Ростов.  Опять.  Снова. Казалось, переболел, отмучился, отстрадал за столько лет, но Ростов как привидение влетел в его жизнь безмолвным напоминанием, что Макар не такой, неправильный. 

Почти десять лет прошло, а первая любовь – безответная, порочная, больная – по-прежнему томила, по-прежнему терзала. А все Покровский со своим хмурым выражением лица, облегающей водолазкой и  гибкими  пальцами.

– Из-за переговоров, Илюш, все-таки первое серьезное мероприятие, а завтра немцы. 

– Да брось, – парень потрепал его по плечу. – Все будет хорошо. Обедать пойдешь? 

Макар отрицательно покачал головой. 

– Давай, когда закончится, кофейку выпьем, идет? 

Илья улыбнулся, рассеянно поправил очки.   

– Идет.

Планерку перенесли на час. Макар топтался в приемной. Договор можно было оставить Людмиле, но ему самому хотелось. Интересно, Покровский надел костюм? Около двух из кабинета повалил народ. Ему улыбались, он улыбался в ответ. Выходило криво, люди это чувствовали и взглядами желали удачи. Галиханов даже ободряюще потрепал по плечу.

Покровский стоял к нему спиной. В белой рубашке его плечи казались еще шире. Макар с недостойным злорадством заметил складки на рукавах: «Ага, значит, его драгоценная супруга  не  умеет  гладить правильно!» 

Покровский повернулся и уставился на Макара, который провалился в тягучий мед его глаз. «Господи, спаси и помоги!» – пронеслось в голове. 

– Макар Алексеевич,  проснитесь.

Он перевел взгляд на жесткие губы, те шевелились. Нижняя губа пошло блестела. Помогите. 

– Синичкин? 

– Что? 

– Это я вас спрашиваю, что? 

Макар тряхнул головой, как лошадь на водопое, приходя в себя. 

– Я договор принес… Посмотрите? 

Покровский кивнул на стол. Удивительно, его не уродовали шрамы, наоборот – они придавали ему мужественности и тайны. 

– Положите на  стол. Еще что-нибудь? 

Макар отрицательно покачал головой и аккуратно положил папку на край стола. А потом сбежал. Но если бы он видел, каким  взглядом его проводили, то задумался, а стоило ли? 

Переговоры прошли гладко. Макар был благодарен Маргарите Николаевне, ее вышколенной команде, юристам, которые подготовили документацию на высшем уровне. И он был безмерно зол на себя, потому что влюбился. И отрицать это было глупо. Он влюбился в этого вечно хмурого, занятого мужика с изуродованной правой щекой, медовыми глазами и тихим низким голосом. Он пропал. Все-таки он «не такой». Об этом он и рассказал Илюше за кофе с булочкой. Потому что давило, нервировало, требовало выхода. И хотелось рассказать хоть кому-то.   

– Надо выпить, – задумчиво произнес Илья. 

– Давай ко мне? 

И они напились. Точнее, Макар напился, а Илья терпеливо слушал о тайной любви Макара, не задавая лишних вопросов. Просто слушал и  сочувствовал.

 

Глава 5 

– Как это называется, я тебя спрашиваю? – орал Покровский, брызгая слюной. 

Выглядел Иван Федорович страшно – встрепанный, покрасневший неровными пятнами, с нервно дергающимся нижним веком. А в глазах – бешенство. Настоящее, безумное. Макар откровенно струхнул. Не будь его многоумная голова налита болезненной пульсирующей тяжестью, он непременно указал бы боссу на неправомерность выдвинутых в его адрес обвинений, но Макар по причине банального похмелья даже не мог сосредоточить взгляд на документах, которыми размахивал перед его носом бешеный главврач.

Покровский, который в принципе не умел сердиться и громко выражать неудовольствие, продолжал свирепствовать: 

– Ты, блять, другого времени не нашел, чтобы в сопли ужраться? У нас немцы на подходе. Да ради этого контракта полколлектива жопу почти год драло. Ты что, похерить наши труды хочешь? Не выйдет, голубчик. Мне легче тебя уволить нахуй, вот прямо сейчас, за профнепригодность, чем Шеферу объяснять, почему мой пресс-секретарь лыка не вяжет в рабочее время. 

Макар шмыгнул носом, но, дабы отринуть гнусные обвинения, горделиво вскинул голову, которая тотчас мстительно отозвалась набатным гулом. Перед глазами полыхнули сиренево-зеленые круги, ввинчиваясь в мозг, и Макар на всякий случай зажал рот ладонью. 

– Что, тошнит? – презрительно скривился Покровский. – Так тебе и надо. 

Макар осторожно двинул головой, демонстрируя отрицание. 

– Я в порядке, – тихо, но четко ответил он на начальственные инсинуации. 

– Был бы в порядке, не напялил бы на себя… это, – Покровский поморщился, словно от зубной боли.

По мнению Макара, выглядел он элегантно и демократично. Он сомневался, что либеральных европейцев смутят или шокируют его узкие джинсовые брюки с заниженной талией и канареечно-желтый свитер; зато «селедку» не забыл, и рубашка белая… почти… с мелким принтом «куриные лапки». Да, не консервативно, зато креативно. Сам себе Макар ужасно нравился. 

Судя по сгущающимся тучам над головой Покровского и зловещим молниям в глазах, тот мнения Макара не разделял. 

– Полчаса у тебя до пресс-конференции, – прошипел Иван, злобно взирая на невозмутимого, аки ангел небесный, Синичкина. – Не сумеешь произвести на немцев должного впечатления, уволю к херам, не посмотрю на мамушек-нянюшек, или кто там твой тощий филей блюдет. 

– Нормальный у меня филей, – натурально оскорбился Макар и повернулся, чтобы продемонстрировать означенную часть тела, плотно обтянутую недоброй памяти джинсами. Извернулся, чтобы и самому удостовериться, что таки да, чудесный у него филей, но не успел – коварный Покровский ухватил за шкирку, как нашкодившего котейку, аккуратно, но обидно тряхнул и прижал к стене. Макар больно ударился лопатками и снова шмыгнул носом. Сиренево-зеленые круги превратились в раздражающе-мелкие черные точки и вертелись перед глазами в бешеном канкане. 

Иван не двигался, тяжело дышал в Макарову щеку, щекоча и вбивая в панику. Он был твердый и бугристый, этот главврач, самый странный из всех виденных Макаром врачей. И еще он был жаркий как печка. Вернее, широкими и жаркими были руки, невесть как оказавшиеся под желтым свитером Макара. Синичкин дернулся, задрожал, нелепо изогнулся, чувствуя, как от страха над верхней губой выступила испарина. Ухватился за широкие, каменно-напряженные плечи Покровского, пытаясь заглянуть в глаза и увидеть за тучами и молниями то, чего хотелось до стыдливого розового румянца, с которым он сражался. 

Но Иван ускользал от пытливого требовательного взгляда Макара, которому непременно возжелалось узнать, правильно ли он понял, точно ли, не показалось ли, что зловещий Покровский его тоже… хочет. Иван неровно касался сухими, крепко сжатыми губами вдруг вспотевшей кожи Макара, водил кончиком носа по линии волос, отчего по спине Синичкина бисерной россыпью растекались колючие мурашки. Вот прямо сейчас сбывалось желание, которое томило и мучило Макара весь месяц – потрогать его, узнать шершавость раненой щеки, почувствовать тяжесть мускулистого тела с превосходными реакциями тренированного солдата. Он был особенный, Иван Федорович Покровский, ничем не похожий на тех, кто составлял опыт Макара. И от этого было боязно и маетно, и Макар чуть не умер от страха, когда положил руки на дрогнувшие плечи Покровского. 

Когда острое мосластое колено скользнуло вверх по ноге Ивана, тот машинально ухватился за замечательный джинсовый филей, легко оторвал Макара от пола, так, что они стали почти одного роста. Взгляд скрестился с взглядом, но кто первый сдался, уступил, спрятал сумасшедший маньячный огонь за ресницами, Макар не помнил. Он помнил только твердые неумолимые губы Покровского, которые на миг лишили его возможности дышать… Вокруг вертелось, полыхало, даже, кажется, скрипело, а они вдвоем, вцепившись друг в друга, пили дыхание, рвали губы и одежду, терлись как полярники в попытке согреться. 

На вкус Иван тоже был особенный. Кофейно-терпкий. Макар с трудом сглотнул, когда Покровский вдруг перестал его тискать, и, не без труда приоткрыв один глаз, посмотрел на Ивана. Тот нависал над ним самым возмутительным образом – Макар обнаружил себя распластанным на широком рабочем столе, за которым обычно проводились совещания. Только многолетняя привычка невозмутимо реагировать на странные жизненные ситуации не позволила Макару смутиться, однако положение его действительно было пикантным. 

Стянутые до середины бедер джинсы и задранный свитер усугубляли отчаяние Макара. Он предстал не в лучшем виде перед человеком, который ужасно нравится ему, а потом и вовсе повел себя непристойно, ухватившись за Покровского, как утопающий за соломинку. Предательская эрекция и не думала спадать, и Макар решил, что все же пора покрываться румянцем. 

Однако Иван, который и не догадывался о том, какие мысли бродят в голове его пресс-секретаря, коснулся горячей щеки Синичкина губами и обхватил ладонью его жесткий стояк, за что удостоился слабого сладострастного стона. Смущаться Макар передумал. Какое смущение, когда чужие пальцы нежно и одновременно – дададаименнотак – требовательно играют с его сокровенным, заставляя издавать какие-то невнятные мурлыкающие звуки. Его тряхнуло от мысли, где и с кем он занимается такими восхитительными непристойностями, но теплые умелые губы Покровского вышибли все сомнения. 

Сосал Иван просто замечательно. У Макара искры из глаз посыпались от удовольствия, и он мертвой хваткой стиснул коротко стриженый Иванов затылок, когда стало особенно в кайф. Он даже перестал думать свои неопределенные тревожные мысли оттого, что ему сделалось хорошо. Макар изогнулся причудливой закорюкой, проехавшись ягодицами по бежевой полироли стола, и вжался в Покровского, содрогаясь в судорогах стремительного подросткового оргазма. Иван не отстранился, послушно принял все, что доверил ему Макаров организм, и даже – Господи прости! – облизнулся, словно ему в рот молока налили, а не…

– А ты? – хриплым шепотом спросил Макар, не выпуская Покровского ни на миллиметр из своих объятий. Было жарко, душно, неудобно, спина была мокрой от пота, а волосы наверняка лишились даже того псевдохудожественного беспорядка, что сотворил на голове с утреца похмельный Макар, опаздывая на работу. 

– Позже. Вечером, – отозвался Иван, поглаживая все еще сведенное судорогой бедро Макара. Он и мысли не допускал, что у них ничего больше не случится. 

С немцами Макар был профессионален, очарователен и приветлив. Встреча проходила по отработанному им сценарию; все складывалось, но только не в  его голове - там царил беспредел. Его кидало как  при девятибальном шторме, из крайности в крайность, от эйфории счастья до  жуткого, всепоглощающего страха. Макар то бледнел, то розовел. Было душно, не хватало воздуха, и он хватался за галстук, при этом стараясь держать лицо; потом его трясло. Рядом сидел  Иван, он косился иногда  с беспокойством на него, опускал руку под стол и проводил  успокаивающе по  бедру, от чего Макар вздрагивал и  еще больше нервничал.

На банкете ему стало совсем худо. Шампанское  вызывало тошноту, кусок не лез в горло. Поговорить им так и не удалось, Макар видел, что Покровский пытается поймать его взгляд, но Макар  прятался от него, то за спиной  крепкого, седовласого бюргера, то заинтересованно слушал разглагольствования Маргариты Николаевны, какой Макарушка чудесный мальчик. 

– Иван Федорович, я домой… Можно? 

Это было непрофессионально, но сил  не  было никаких. 

– Ты приедешь? 

Макар промолчал, посмотрел  тому через плечо, только не в глаза, только не  смотреть на тонкие полоски шрамов, не протянуть руку и не провести по ним пальцами. 

– За тобой заехать? 

Он отрицательно покачал головой и пошел к выходу. 

Все-таки ночь чуднОе время. Можно ошибиться, а  можно все разложить по полочкам, выстроить  свою жизнь, взглянуть на нее со стороны. Холодные капли дождя  медленно стекали по оконному стеклу, и Макар вел их путь от  теплого желтого света фонаря, вниз в темноту. Он не хочет  эту жизнь  без него, пускай пафосно и глупо, но Макар устал от себя, от своего "хорошо" и  как должно быть. Он такой, какой есть, принимает он себя или нет. Он хочет любить, хочет  идти дальше, отпустить все, что держит в прошлом. Воспоминания  кадрами  старого диафильма  проявлялись и  исчезали уже без боли, спокойно и мирно. Смог ли он для матери стать правильным, было ли ей это нужно? Его всегда любили, ему доверяли. Что он пытался доказать, работая в Muss? Что он тоже крут, что может? Нет, Макар не такой, а Ростов, невероятный и красивый, оказался дерьмом. 

– Казик, ты спишь? 

На том конце гремел шальной и уже чужой для него мир. 

– О, Мак, говори громче. Куда пропал? Не, у Лолиты днюха, гуляем. 

– Поздравь от меня. 

Стало значительно тише, видимо, Казимир нашел, куда спрятаться. 

– Мак, что случилось? 

– Ничего, – Макар замолчал, пытаясь угадать, где сейчас  друг. – Ты  на улицу вышел? 

– В подсобке. 

– Кость… 

Помолчали. Макар услышал, как щелкнула зажигалка. Казимир курил при нем только два  раза, когда хоронили его отца и когда Макар попал в больницу. 

– А я влюбился. 

– Да понял уже, Мак, – он слышал, как друг затягивается и со свистом выпускает дым. – Ты сбежал? 

– Еще нет. 

– Тогда  иди к нему. 

– С чего ты решил, что это он? 

– Мак, прекрати хотя бы себя обманывать, будь наконец  мужиком. Ты влюбился, это уже риск, так иди до конца, хватит прятаться и жить чужой жизнью. 

Сколько нужно человеку, чтобы принять  решение? От  секунды до  целой жизни. 

Узнать  адрес Покровского  не составило труда – Маргарита Николаевна  не задавала лишних вопросов, сдала пароли-явки, объяснила, как добраться быстрее. Макар было рванул к  выходу, но потом  решил подготовиться. Хватит ломаться и  бегать, он  хочет и будет  с ним.  Все эти процедуры  всегда были унизительны для него, он сам себя стеснялся всегда. Сейчас все словно ушло в тень, он все делал четко и  быстро, наблюдая  за собой со стороны. «Шла к Кощею Бабка Ёжка, чтоб потрахаться немножко. Обломал ее Кощей: «Я теперь, бабуся, гей!» –  усмехнулся он, вспоминая поговорку Казика. 

Ночной город был пуст. Макар подмигивал  желтым  светофорам,  грустным ночным фонарям, спящим витринам и  улыбался во весь рот, вспоминая Ивана – как тот трет  свои шрамы, когда ему надо принять решение,  смотрит  исподлобья, словно  высверливает  в тебе дырку, усмехается одними губами, а глаза как у кота, зеленые и хищные, думал о нервных и сильных пальцах. 

Вот он дурак – ревновал его к Людмиле, Маргарите  Николаевне, Галиханову и даже  к Илье, да ко всем, теперь кажется; только разве  что  к гардеробщице Семеновне нет.  Два месяца он вокруг ходил, хороводы водил, а нужно было банально нажраться. 

– Все будет  хорошо, – произнес Макар громко и поморщился от этого  надоевшего слова. 

– Охуенно будет! – и опять засмеялся. 

Покровский жил на  четвертом этаже  сталинки, в  центре.  Машину в этот  час приткнуть  было некуда,  и Макар бросил ее кое-как. Он так спешил, его так колотило от предчувствия близости с этим человеком, что он даже не стал ждать лифта, а побежал через две ступеньки по лестнице. Только перед   стальной дверью  остановился,  сделал  несколько  глубоких  вдохов,  позвонил длинно, а потом еще для уверенности долбанул рукой по двери, злорадствуя, что соседи это уж точно услышат. 

– Макар,  ты чего? Случилось  что? 

Он сначала не понял, так и стоял с глупой счастливой  улыбкой на влюбленном  лице и смотрел в карие глаза лохматого мальчишки, одетого в полосатые домашние шорты,  рассматривал отпечаток  от  подушки на заспанном   лице. В глазах потемнело, а потом будто взорвался  неоновый шарик, «Давление скакануло»? –  подумал  Макар, его немного повело, и он оперся о дверь. 

– Макар, что случилось? 

– Все хорошо, Илюш, все хорошо, – и он заржал. – Все так хорошо, как и должно быть. Дурак. 

– Кто  дурак? – Самойлов попытался дотронуться  до него, но Макар дернулся как от прокаженного. Рот наполнился вязкой горечью, он  присел на корточки, пытаясь прийти в себя. Взгляд  уперся в кафельную плитку, и ему показалось, что он смотрит на ту же грязную лужу, что и десять лет назад. Грязная  зловонная лужа его жизни. 

– Я дурак, – пробормотал он. – Урод.

– Илюш,  кто там? – в глубине квартиры раздался знакомый глубокий голос, как всегда спокойный, уверенный.

Илья присел рядом с ним и попытался поднять. Сумасшествие какое-то, дурной водевиль. Макар посмотрел в глаза Илье, улыбнулся и побежал прочь. Ото всех. Но в первую очередь от себя. 

Его остановили гаишники на кольцевой, пришлось  дуть  в  трубочку, потому что видок  у него был  безумный. Мужики долго  совещались  между собой отпускать или нет, но  пять тысяч сделали свое дело и  он  поехал дальше, прочь из города.   Где-то  через   час  пустой езды в никуда  он остановился на  обочине  рядом с  придорожным кафе. Купил сигарет и  водки.  Его словно вырезали из реальности  – ни  мыслей, ни эмоций, ничего. Пустота – глухая и  беспросветная. Несколько  секунд он смотрел на  мертвый телефон на сиденье. Шарахнул ладонями  по рулю, сначала  слабо, потом  сильнее, сильнее, пока  руки не онемели: 

– Сука, сука, – заорал он,  перекрикивая противный вой клаксона. 

Он не стал дожидаться извещения о количестве пропущенных звонков,  быстро набрал Казимира и сказал, что едет  к нему в Красное,  там все равно  дом  пустует.  Казик  спросонья  попытался выяснить, что случилось, но  вовремя остановился, сказал лишь, что ключи у соседей, тех, что справа от калитки. Маме отправил СМСку, чтобы не волновалась, он в командировке, через пару дней позвонит, а Шараповой сообщил, что на больничном. Все! Гештальт  закрыт. 

Город  безликий в своем  бетоне стал  одним  серым межсезоньем, сейчас он  смотрел на тонкие черные скелеты  деревьев, давно потерявших листву, на взъерошенный ковер  пожухлой грязно-желтой травы и понимал, что впереди только зима, а осень почти  закончилась. Он ее так и не видел. Макар всегда любил ее прохладу, обманчивую жизнерадостность красок, ледяную синь  осеннего неба. Он все пропустил. 

«Надо  бы остановиться и купить еды». 

«Есть ли  у Казика,  во что переодеться?» 

«Получится ли  растопить печку?.. В доме  наверняка сыро и холодно» 

Он думал о мелочах, цеплялся за них и тянул себя вверх из болота. 

Почти стемнело, когда он уперся в поле. Навигатор  упрямо  сообщал ему, что впереди дорога, но развороченная колея от трактора больше походила на поле после бомбежки. Макар вышел в ноябрьский вечер, промозглый и недружелюбный, в свете фар кружились робкие новорожденные снежинки. 

Сигаретный дым обжег легкие, Макар закашлялся. Он выкурил почти две пачки, и это после года перерыва. Все возвращается на круги своя. Куда он бежит? Разве от себя убежишь? 

Вдалеке  раздался шум приближающейся машины. Макар отстраненно смотрел, как подъезжает и притормаживает бежевая «шестёрка». Двери открылись, и два мужичка в одинаковых куртках и вязаных черных шапках медленно, но абсолютно синхронно выползли из машины и направились к нему. Макар усмехнулся – прям как в кино про бандитов и рэкет.

– О, пацанчик, – один остановился и закурил, другой подошел ближе. Темные, глубоко посаженные  глазки, мелкие морщинки вокруг, сломанный в нескольких местах нос. От  него несло перегаром и чем-то  сладким. «Дурь»,  – подумал Макар. Покурить бы сейчас и забыться. 

– Огоньку не найдется? 

Макар  протянул  зажигалку. 

– Чо, стрелку забил? – спросил  носатый, выпуская  в него вонючую струю дыма. 

– Заблудился, – Макар сделал шаг назад. 

– В натуре гонишь. А куда ехал-то? 

Мужик заглянул  в машину Макара, потом посмотрел на него, тонкие губы растянулись в кривой ухмылке. 

– Туда, – неопределенно   махнул  головой Макар,  еще  сильнее вжимаясь  в бок машины. 

– Ну, повезло тебе, пацан, приехал. 

Висок обожгло, и  Макар  уплыл в темноту. 

От тяжелого, неприятно пахнущего хлоркой и еще какой-то химией запаха першило в горле. Макар задыхался, несколько раз судорожно вздохнув, он закашлялся и приоткрыл глаза. Напротив него на кровати, покрытой зеленым клетчатым одеялом, сидел щупленький мужичок в серой футболке с облупившимся рисунком и «семейных» трусах. Оторвавшись на секунду от телефона, тот расплылся в счастливой  улыбке: 

– О, наконец, – мужчина  подался  к нему. – Ты как? 

– Где  я, – выдавил из себя Макар.

– В сороковушке, в районной. Я Коляныч, тебя как звать-то? А то ни документов при тебе не было, ничего. А тут без бумажки сам знаешь кто, а с бумажкой – человек, – и он загоготал. 

– Не знаю. 

– Чего не знаешь? Присказку не знаешь? Так ее все знают! 

– Кто я, не знаю. 

– Дык, человек, – растерялся мужичок. 

– Я не помню.

 

Как ни странно, в чувство Ивана привела верная Людмила, секретарь, друг с незапамятных студенческих времен и бывшая жена «командира Лёхи». Они старались держаться друг друга после… несчастья. На полноту власти в «Ависе» Людмила не претендовала – не было ни образования, ни времени заниматься управленческой работой. Но и совсем без работы Иван ее не оставил, хотя на счет Людмилы ежемесячно поступала солидная сумма. Нестарая еще женщина согласилась с тем, что секретарь главврача (и по совместительству основного держателя акций) – идеальный для нее вариант. Жесткой рукой она управляла деятельностью офиса, освобождая Ивана от большей части бумажной волокиты. Они вообще быстро нашли общий язык, хотя до трагедии, сделавшей ее вдовой, Людмила была хирургической медсестрой и об административной работе знала понаслышке. Ивана уже не перекашивало от мысли, что Людмила – единственная настоящая любовь «его» Лёхи; он оценил лидерские качества и необычайную силу духа этой женщины.

О том, что Синичкин пропал, Людмила узнала от самого Ивана. Тот отменял встречи, консультации и операции и не появлялся в офисе четвертый день. Удалось «отловить» Покровского только ближе к вечеру, но для этого Людмиле пришлось полтора часа высидеть у его подъезда в салоне старого, но бодрого «Пежо». Терпения Людмиле было не занимать, и оно, наконец, было вознаграждено видом вывалившегося из такси Ивана, который был изрядно «на бровях». 

Потом были горячий черный кофе, одна на двоих сигарета и долгий разговор на ультрамодной кухне. Они не включали свет, который разрушил бы хрупкую доверительную атмосферу, и засиделись до полуночи. 

С олимпийским спокойствием Людмила отнеслась к известию о том, что Покровский, оказывается, и по мальчикам тоже. Ему вообще было без разницы, с кем: «лишь бы человек был хороший». По биологическому полу или гендерной идентичности Иван партнеров не делил: люди нравились ему такими, какие они есть, в общей своей массе, а благодаря профессии он и вовсе перестал проводить границы и строить рамки. Таких, как Покровский, в профессии было много, Людмила знала по собственному опыту. Правда, о том, что Иван был до белых глаз влюблен в ее мужа, Людмила не догадывалась, а Покровский не счел нужным признаваться в этом. 

Другое дело, что для романтической привязанности Иван выбрал столь неподходящую личность, как Синичкин, и, как следствие, страдал и маялся. О Макаре Людмила знала мало и то лишь со слов вездесущей Маргариты Николаевны. Яркий, подвижный, деятельный молодой человек сверкнул  манящим огоньком, осветил рутинную жизнь замкнувшегося в себе после Дагестана Покровского. По-человечески Людмила Ивана понимала – сложно быть в одиночестве, сложно терзаться от неразделенной любви, но еще сложнее – познать любовь и потерять ее против воли…     

«Поматросил и бросил», – хотелось съязвить, но Людмила благоразумно промолчала. Макар был ответственным и дисциплинированным молодым человеком, несмотря на Людмилино мнение об их недоотношениях. Не мог он отлучиться с работы без уважительной причины. Категорически не мог. 

– Может, случилось что? – озвучила Людмила вопрос, который тревожно стоял между ними. 

Глаза Покровского сделались больными и потерянными, отчего у Людмилы по-матерински защемило сердце.          

– У него мать ведь есть, кажется… Друзья… Ты был?.. Звонил?..

Иван залпом выпил налитого в стопку коньяка, после чего кивнул. Собственно, с приятелем Макара он и накидался. Казимир был легок на подъем, общителен и интеллектуален, но то ли вправду не знал, где скрывается Макар, то ли был отменным партизаном - от него Покровский ничего не добился. Конечно, Казимир «проболтался», что, де, Макар намыливался в деревню Красное, что по Таллиннскому шоссе, но его там не было – Казимир клялся неведомым Покровскому богом. 

У матери Макара Покровский тоже побывал. Только напугал Елизавету Романовну, которая при нем семь раз безуспешно набирала сына. Пришлось лгать, изворачиваться и выкручиваться, лишь бы немолодая уже женщина перестала хвататься за сердце и кривить рот в страшном предынфарктном оскале. 

«У нас беглец!» – пришла на ум нелепая цитата из какого-то американского блокбастера, но Покровский не был ни федеральным маршалом, ни агентом ФСБ, где и как искать Макара, он не знал… 

А еще его настораживала та стремительность, с которой парень махнул хвостом сразу после того, как Иван намекнул ему на возможность серьезных отношений. Макар представлялся Ивану настроенным на одну с ним волну – такую страсть, как тогда, в кабинете, не сыграешь. Неужели он что-то сделал не так, повел себя не должным образом, что оттолкнул от себя человека, который так сильно понравился ему впервые за долгое-долгое время? 

Еще с Ильей все так не вовремя  вышло. Тот лишь пожал плечами и ничего внятного сказать о подозрительных и непонятных действиях Макара не мог – мол, долбился в дверь, говорил странности... В общем, вел себя в духе обычного Макара Синичкина. 

В себе Покровский ковыряться не любил и не умел. Будучи натурой целеустремленной, порой жесткой и циничной, он, бывало, шел напролом, игнорируя чужие чувства, желания, рекомендации. Его таким воспитали, чтобы мог крепко стоять на ногах, если с близкими что-то внезапно случится и он останется один. Родители, конечно, где-то были, но больные африканские дети интересовали их, ученых-энтузиастов, куда больше собственного сына; Ивана воспитывали дед и бабушка по отцу, с ними он был по-настоящему близок. Им он представил бы Макара как своего партнера честно и с гордостью… Лишь бы найти, лишь бы узнать, что с беспокойным мальчишкой все в порядке, что жив и здоров, просто не готов явить миру свои гомосексуальные предпочтения.  

– Звони Матвееву, – решительно сказала Людмила и даже подвинула к Покровскому его мобильник.

Полковник Матвеев возглавлял полевую военно-медицинскую службу, к которой добровольцами были приписаны военврачи третьего ранга Иван Покровский и Алексей Денисевич. Все трое сдружились, и, вернувшись на гражданку, Иван время от времени созванивался с Матвеевым, который продолжал нести службу на южных границах. У Матвеева были обширные ведомственные связи, но Иван не любил просить об одолжениях. Хотя ради Макара он готов и не на такое. 

Обшарпанное трехэтажное здание районной больницы произвело на Покровского унылое впечатление. Как он и предполагал, охраны не было никакой, а мимо необъятных размеров вахтерши ему удалось проскользнуть, буркнув невнятное: «К главному!» 

Сердце заполошно металось, словно предчувствуя скорую встречу с дорогим человеком. Иван даже потер грудину – не дай бог аритмия, которая мало того, что досаждает, так еще и не лечится. Но эти страхи отступили перед мыслью о том, что он, наконец, нашел Макара. 

За то спасибо Матвееву и архаровцам его старшего сына, которые «с ветерком» доставили Ивана с подмосковного военного аэропорта в тверской «медвежий угол», где невесть как очутился Синичкин. На все про все у бравого полковника ушли сутки; как, оказывается, легко найти человека на просторах нашей необъятной родины, если обладаешь нужными знакомствами. 

Конечно, «пятнистый» военный вертолет навел шороху в здешних краях, но Покровского тот эпатаж не волновал. Он взял такси и уже через полчаса был на пороге больницы, где по сводкам, полученным Матвеевым по своим каналам, числился в пациентах некий молодой человек с кратковременной амнезией. По описанию это был Синичкин. 

Иван и помыслить не мог, что когда-нибудь будет вот так, на ватных ногах, добираться до кого-то столь небезразличного, столь желанного, что ради него и в огонь, и в воду. Только однажды он рискнул оставить блестящую карьеру, обеспокоенную семью, чтобы помчаться на передовую за шебутным другом Лёхой. Потому что обещал его жене Людмиле присмотреть и позаботиться. И потому что любил, тайно и горько. А теперь вот Макар… Думать о Синичкине на больничной койке не хотелось. Главное – жив, остальное поправимо. 

– Томографию  делали? – Иван просматривал результаты обследований безымянного пациента. 

– Иван  Федорович, мы не глухая деревня. КТ сделали, до МРТ не доросли. Дальше описание посмотрите. 

– Мне не нужно описание, я хочу посмотреть сами  снимки.

Сухенький крошечный пожилой доктор, заведующий хирургическим отделением, похожий на  Айболита из советского мультфильма, совсем не  испугался грозного Покровского,  поэтому тому пришлось сменить тон и  сбавить обороты.   

– Снимки норма, – Иван устало оперся на  руки. – Возможно, я что-то упускаю, но на первый взгляд причин амнезии нет. 

– Механических нет, – согласился Айболит, смешно заложил руки за спину и наклонился к Покровскому. – Это, батюшка мой, диссоциативная амнезия. У мальчика был стресс? 

– У Синичкина вся жизнь – стресс. 

Иван  вспомнил, как Синичкин бегал по коридорам «Ависа» в поисках Галиханова, точнее, его подписи, и кричал, что если через пять минут он не получит его закорючку, то вырежет себе аппендикс сам без наркоза и его смерть будет на совести сотрудников центра. Галиханова Макару нашли быстро. Или как нервничал, когда к немцам готовился, а с бизнес-консультантами то бледный сидел, а то по-девичьи порозовел... Да, для него вся жизнь – сплошной  стресс. Зато целуется он... Мысли Ивана ушли резко в сторону. 

– Ничего такого, что бы так его вышибло из реальности. 

– Послушайте меня, уважаемый… – Айболит сделал паузу и вопросительно посмотрел на Ивана. 

– Иван Федорович, – сказал вежливый Покровский. 

– Иван Федорович, возраст у меня почтенный, и опыт имеется немалый, – районный врач скромно поправил очки и лукаво взглянул на Покровского. – Иногда подобного рода пациентам требуется  серьезная медикаментозная терапия, курс психотерапии, да не один, но не в данном случае. 

– Почему вы так  думаете? – Ивану вдруг стало не по себе. Он, конечно, знал, что предложит Айболит. 

– Будем это считать профессиональной интуицией, отягченной опытом, – он замолчал, пожевал губами, снял очки и слеповато прищурился. – Поговорите с ним, Иван Федорович. Мне почему-то кажется, что вы именно тот, кто поможет ему выйти из своей завесы. Поговорите с ним.

 

Ночью ему приснился сон. Лес, с мощными высокими деревьями, которые вздымались вверх, в бесконечность, сплетались кронами в небе, пропуская редкие острые желтые лучи, отчего все вокруг казалось призрачным – тени и свет, тепло и прохлада, спокойствие и тревога. Эти оттенки сменяли друг друга, не давая ни шанса привыкнуть к ним, каждый раз они рождали новые чувства, настроения.

Он шел по извилистой тропинке, тяжело переставляя ноги, сражаясь за каждый  шаг, а так хотелось взлететь – взмахнуть руками и оторваться от земли. Еще чуть-чуть, и дойду, уговаривал он себя, вот за тем деревом, вон тропка делает поворот… Но дорожка все вилась и вилась, силы утекали, ему страшно хотелось спать.

Ледяная стеклянная стена выросла неожиданно, из ниоткуда. Он уперся в нее ладонями, и его заколотило от холода. Сначала ничего не было видно, так, непонятные силуэты. Он приник лбом к стеклу, вглядываясь, пытаясь разглядеть, что там. За стеклом шумел и пульсировал огнями город; по улицам ходили люди, они останавливались, почувствовав его взгляд, оборачивались, но смотрели сквозь него.

«Я здесь!» – он ударил по стеклу. Ничего не произошло. Тогда он заколотил по нему что есть мочи, пока стекло не пошло трещинами. Мужчина в черной водолазке резко обернулся и побежал к нему. И тут ему стало страшно – еще один удар, и стена осыплется острыми хрустальными осколками. Нет.

Он проснулся в ярком дне, больница гудела привычными заботами, пахло овсяным супом и медикаментами.

– Ну ты горазд спать, – сосед возился около тумбочки… Как его зовут?.. Коляныч, точно. Он  попытался тихонько заглянуть в себя, как учил его пожилой доктор, похожий на героя детских сказок.  Пусто, только появилось чувство, что осталось недолго – безопасная стена незнания почти разрушена. – Иди умойся, обед уже. Все пропустил – и завтрак, и обход. 

– Нет, спасибо, не хочу есть. 

– Плохо; вот тощий какой, ты же еще растешь. Ну смотри, может, еще надумаешь, – Коляныч загремел посудой и помчался в столовую занимать очередь. 

Он усмехнулся про себя – «Да вырос уже!» – подошел к зеркалу и посмотрел на белобрысого паренька с темными кругами под глазами, удивленного взъерошенного воробья. «Экий красавец», – он показал  язык отражению. 

– Можно? 

В дверях стоял тот, из сна; он его знал и знал еще, что не хочет помнить. Мужчина потоптался в дверях и прошел в палату. 

– Привет, Макар, – сказал первый и единственный его посетитель. 

– Привет, – имя было родное и знакомое, но думать об этом не хотелось. 

Он сел на свою кровать, мужчина пристроился рядом… Приходил сосед – пошуршал пакетами и убрался восвояси. Несколько раз заглядывала дежурная сестра. А они все сидели и молчали. 

– Когда я был маленький… – мужчина сжал его руку; внутри стало спокойней от тепла и уверенной силы, которая исходила от него. – Хотя не такой  уж  и маленький, соображал многое, думаю – лет десять... Родители не приехали на новый год, – он  покосился на Макара, – ты только не смейся. 

– Я и не думал. 

– Ну вот, – он придвинулся чуть ближе, – это важно. Это было очень важно для меня. Они уехали в  Африку, с миссией «Врачи без границ»,  слышал? – Макар кивнул. – Я только в школу пошел, меня дед с бабушкой вырастили. 

Он замолчал, высвободил руку и сильно потер лицо. Шрамы стали ярче, выразительнее, и Макар, не удержавшись, провел по ним кончиками пальцев. Мужчина дернулся. 

– Прости, – Макар уставился на свои тощие колени. 

– Ничего... Противно? 

– Ты красивый, – Макар вовсе не это собирался сказать. 

Мужчина боднул его плечом и улыбнулся: 

– Скажешь тоже. 

Макар улыбнулся в ответ. 

– Ты помнишь, как межгород звонил? Такой длинный гудок был. Я его ждал, бежал каждый раз, когда звонил телефон. Он мне снился, этот звонок. Родители всегда приезжали в Новый год и в отпуск, недели на две-три. А тут не приехали. Не смогли. Эпидемия у них там случилась. И тогда я решил уйти из дома. Куда, зачем? Я не знаю. Но мне надо было убежать, ото всех и от себя. Главная функция мозга – это защита.  Первая реакция человека, на подсознательном  уровне… Ты меня слушаешь? 

– Слушаю, – Макар слушал, каждое слово этого мужчины приближало его к неизбежности. Он это понимал и знал, что не сможет этого предотвратить. 

– Первое, что мы делаем, – выстраиваем защиту, только потом – долг, честь и партия. Я в мед поступил легко, не дурак был, и связи деда помогли. На первой практике понял, что придется видеть и чувствовать каждый день, с чем придется жить, что никогда не уйдет из моих снов... К смерти невозможно привыкнуть, но можно абстрагироваться. Выстроить защиту. 

– Колючее слово, – Макар прижался плечом к нему и втянул тонкий запах мёда и молока, странный, небрутальный, но правильный. 

– Колючее. Поэтому и стены строим, оттого что колючее и шипастое… Макар, вернись ко мне. Ты мне нужен. Не понимаю, почему так получилось, но сработал мой инстинкт самосохранения. 

Макару сделалось нехорошо. Он буквально ощущал, как звенит стекло, трескается, и его стена  осыпается миллионами мелких осколков. И воспоминания, страхи, сомнения, несбывшиеся надежды,  высмеянные планы рухнули на него. 

– Покровский, уходи, убирайся, – закричал он, отталкивая Ивана. Но сделать это было невозможно. Иван, видя надвигающуюся истерику, крепко обнял трясущегося в ознобе Синичкина, заставил  уткнуться в грудь и держал. Не отпуская. 

Макар кричал в него все, что накопилось, рассказывал, плакал, стучал по бедру кулаком и снова  рассказывал. Потом выдохся, затих. Иван так и не разомкнул объятий, успокаивающе поглаживая по спине. 

– Приблизительно так я и думал, – начал он, когда Макара перестало трясти. – Только у меня несколько вопросов к тебе,  Синичкин. 

Макар дернулся и что-то промычал в подмышку. Его не отпустили, прижали еще крепче. 

– Первое, что я понял, – Ростов твой мудак, правильно? 

Макар задергался вновь. Иван хмыкнул и вдруг гаркнул по-военному  поставленным голосом: 

– Отвечать как положено – четко и  ясно. Мудак – да или нет? 

– Да. 

– Вот и ладненько. Я тебе нравлюсь?.. Отвечать! 

– Да! – А что Макару оставалось делать, когда его поймали в капкан хозяйские руки? 

– Это замечательно, Синичкин. А еще я не понял, причем тут акцентуант, псих и мой сын? 

Макар замер как мышь под веником. Ой как не понравился ему тон Ивана. Да и вообще боевой настрой утих. Он чувствовал тягостную усталость, и даже вселенская обида на неверного Покровского уже не казалась такой смертельной. 

– Какой сын? – аккуратно спросил Макар. 

– Илья Самойлов. Как будто ты не знал? Мне казалось, вы подружились. 

– Как сын? – Макар вытаращился на Покровского с недоумением. В сердце что-то болезненно дернулось, но именно этот толчок сгустка крови вдруг расцветил его, Макара, мир яркими красками. И даже скрипящие под ногами осколки разбитой стены отчуждения стали казаться вдруг чистым хрустальным снегом. 

Покровский, как почудилось Макару, смущенно вздохнул, поудобнее Макара приобнял и сказал: 

– Поехали домой, а? 

И они поехали.    

 

– Он опять не ночевал дома, – ввинтилось в сонный разум Покровского визгливое Натальино сопрано. Иван даже не сразу сообразил, о чем мать его сына толкует, а когда, окончательно проснувшись, сообразил, то миролюбиво сказал: 

– Не поздно ли спохватилась? Илья уже взрослый парень, и у него давно уже взрослые интересы. 

– Не хочу, чтобы один из его «интересов» принес в подоле, – ворчливо сказала Наташка. – Я не готова становиться бабушкой в тридцать восемь.   

Иван развеселился. 

– Для своего возраста Илья на удивление сообразительный мальчик, и, уверяю тебя, становиться отцом в столь нежном возрасте он не планирует. 

– Ты тоже не планировал, – разозлилась Наташка. – Но вон они, твои планы, плюют на тебя с большой колокольни. 

– Но-но-но, – осадил Иван бывшую подружку. – Не перегибай. Уверен, если что-то случится, ты будешь первой, кому Илья позвонит. 

– Ты такой же безответственный, как твой сын, – констатировала Наташка. 

– Чего ты от меня хочешь… в семь утра в субботу? – начал заводиться Иван, но почувствовал, как по груди скользнула теплая сухая ладонь, и осекся. Ну вот, разбудили…    

Но разбуженный самым неподходящим образом Макар не выглядел недовольным. Его глаза сияли персональными Ивановыми солнцами, а на губах блуждала хитрая провокационная ухмылка. О значении которой Покровский догадался лишь после того, так рука Синичкина погладила его по животу и нырнула под огромное бамбуковое одеяло. 

– Что? – переспросил Иван у захлебывающейся криком Наташки и вновь не услышал, потому что сосредоточился на ощущениях, которые щедро дарили ловкие пальчики Макара. Сам Макар уткнулся носом в шею Ивана и сосредоточенно сопел. Иван бедром чувствовал силу его утреннего желания и, твердо расставив приоритеты, сбросил Наташкин вызов. 

– Доброго нам утра, – по-кошачьи промурлыкал он, тяжело наваливаясь на смеющегося Макара и пресекая возможные попытки сопротивления страстным поцелуем.

Для проформы Макар еще некоторое время повозился под большим и горячим Покровским, пытаясь отстоять хоть клочок независимости, но, в конце концов, плюнул на это неблагодарное дело и отдался власти своего напористого любовника. 

У Ивана были мягкие знающие губы. Макар обожал целоваться с Покровским, потому что в поцелуях тот был настоящим докой. О тех, с кем Иван постигал поцелуйное искусство, Макар думать не хотел, но он был благодарен всем его бывшим, с которыми Иван сделался отличным любовником. В сексе не было ничего, что Иван не сделал бы для Макара, оставаясь при этом стопроцентным ведущим; Макар лишь млел, кайфовал и подчинялся. Он, кажется, еще больше влюбился в Покровского за трепетные ласки прелюдии до, сладостное безумство во время и умопомрачительную нежность после. Именно так, как он, Макар, любил. 

Он не был суеверен, но с Иваном они определенно были на одной волне. Дело было даже не в сексе (великолепном, надо признаться, сексе!), хотя Иван на уровне интуиции знал, что нужно погладить, где приласкать, где надавить пожестче, а где и вовсе сделать так, что Макар орал в голос с матом и слезой, но достигал оглушительного апофеоза, почти теряя сознание… 

С Иваном вообще оказалось удивительно легко строить быт. Начиная с самого первого их совместного утра, когда они проснулись в одной постели. Макару было страшно представить себя со стороны – пугало огородное, не иначе, но Иван смотрел на него с такой любовью, с такой нежностью, с таким облегчением, что Макар вновь чуть не рассиропился. Ни о каких плотских утехах речи тогда не было;  Макар даже обиделся на Покровского за неожиданную деликатность, хотя у обоих стояло так, хоть гвозди заколачивай. Но после необходимых утренних процедур и плотного завтрака Макар оценил хитроумную стратегию Ивана: посвежевший, наконец-то выспавшийся и разогнавший по углам своих тараканов Макар оказался способен на многочасовой сексуальный подвиг, хотя Иван, по-хозяйски оглаживая его филей, сокрушенно бормотал, что, де, исхудал, отощал, растерял силенки… Пришлось ржущему и то и дело сбивающемуся с ритма Макару доказывать, что сил в нем хватит еще на разок… И еще… И еще на парочку… 

К концу недели, выделенной щедрым руководством для поправки здоровья, Макар перетащил в Иванову берлогу большую часть своих вещей и обзавелся собственным местом на паркинге у его – их – дома. Квартира Покровского была небольшой, но для Макара здесь сосредоточился весь его мир. Он даже успевал соскучиться по Ивану, хотя тот перестал задерживаться в клинике допоздна и спешил домой, к Макару. Сначала они добровольно заключали себя в четырех стенах, упиваясь близостью и долгожданным счастьем; но со временем начали совершать вылазки «в свет». 

С Иваном оказалось так спокойно, легко и весело, что у Макара случился разрыв шаблона – кто бы мог подумать, что этот крупный мужик с неровно подрихтованной физиономией и саркастичным людоедским взглядом окажется любителем блинов, обнимашек и «Арии». Макар изо всех сил сдерживал рвущую душу эйфорию, чтобы не сглазить свое внезапное, доставшееся через боль и страдание счастье. Хотя перед Ильей они, конечно, рассекретились. Тот лишь так знакомо, по-ивановски хмыкнул: «Ну, совет вам да любовь!». Макар не без труда сдержал вздох облегчения – похоже, они по-прежнему друзья, хотя он, Макар, теперь и живет с Илюшиным отцом. 

– Что с Ильей? – выдохнул Макар, томно зажмурившись, потому что Иван болезненно и сладко заполнил его целиком.

– Вот прямо сейчас мы и будем говорить о нем? – недоверчиво спросил Покровский, губами касаясь виска, где часто-часто билась трогательная голубая жилка. 

– Не-е-е-т, потом, – великодушно разрешил Макар и по-обезьяньи обхватил Ивана руками и ногами, которые, если честно, были налиты томной кисельной тяжестью и повиноваться отказывались. 

– То-то же, – сказал Иван и задвигался сильно, глубоко и напористо, так, как Макару нравилось больше всего, хотя миссионерскую – гетеросексуальную – позу не любил лютой нелюбовью. А потом ему и вовсе стало ни до чего, потому что под веками заискрило, заметалось, вспыхнуло так, что хотелось кричать… И Макар, кажется, кричал, наконец отпустив себя…  

Макар бегал по этажам клиники и вопил, народ привычно расступался, пытаясь понять, что ему в этот раз не хватает для счастья. А Макару хватало сейчас всего, и он испытывал невероятное чувство полного удовлетворения. От работы, от секса, от жизни. Он даже привычно не думал о том, все ли хорошо складывается, не анализировал; просто жил, верил, любил. 

Но Макар не был бы Макаром, если бы с утра пораньше не нашел себе страданья-переживанья. В четверг была запланирована дистанционная международная веб-конференция, на которой должны были «засветиться» ведущие хирурги клиники. И все бы ничего, если бы польские организаторы не объявили о публичности столь узкопрофессионального мероприятия, пригласив к диалогу два десятка журналюг, а тем палец в рот не клади – уж он-то, Макар, точно знает. 

Предварительные вопросы были розданы заранее, дело осталось за малым – собрать и оценить, все ли достойно и прилично, есть ли к чему прицепиться… Но они же великие врачи, гениальные эскулапы, будь они неладны, им не до мирской плебейской жизни… Что им какая-то пресс-конференция…

– Они мне от руки написали, нет, вы представляете? – жаловался Макар Людмиле, потрясая исписанными нечитаемыми каракулями листками. – Ну почему так несерьезно нужно относиться к такому серьёзному делу? Взрослые же, грамотные люди. 

Людмила допечатала строчку и с жалостью взглянула на него. 

– Макар, от меня чего ты хочешь? 

– Ничего, –  на самом деле Макар прибежал жаловаться Покровскому. 

– Иван занят, ему и без твоего участия сейчас мозг выносят, – женщина тяжело вздохнула. 

– Инвесторы? 

– Если бы. Пациент – капризный и  важный как индюк. 

– Звезда шоубиза? – прикинул Макар. Ну а кто еще может так?! 

– Да не уверена, – Людмила покопалась в бумагах на столе, нашла картонный прямоугольник – черный с солидным серебряным тиснением. «Пафосно», – подумал  Макар. – Вот, какой-то Евгений Андреевич Ростов… Слышал?

05-26 января 2017 

Москва-Петербург