Тобой болею

- Завтракать будешь?

Меня всегда жутко раздражает этот вопрос. Знает же заранее мой ответ. Я ненавижу есть по утрам. Привычка еще со школы, когда тетя Элла пичкала меня овсянкой с сухофруктами и теплым молоком. В средних классах к этой дряни добавилось обязательное яйцо. Блядь, яйцо-пашот, вот мерзость же!

- Нужно поесть.

А то я не знаю... 

Встаю и тоскливо шлепаю босыми ногами сначала по скользкому паркету, потом по нескользящей плитке – в ванную. Умываюсь долго. Тяну время настолько, насколько могу, чтобы потом не очень опоздать – мой внутренний будильник выверен лучше швейцарских часов. В ванной всегда пахнет одинаково – сладким миндалем. Любимый аромат Кирилла. Я его ненавижу. Их обоих.

- Костя! – слышу в спину тихое, ласковое, почти нежное. – Ты снова копаешься, пока завтрак стынет?

Он знает. Он все знает про меня. Давно разгадал все мои хитрости и уловки, хотя было их столько уже разных – не сосчитать.  

- Бритва что-то заедает...

- Я просил тебя перестать пользоваться этой электрической дрянью, – его голос нейтрален, как электрический заряд, а мне в тарелку аккуратно кладется огромный кусок омлета. - Я когда-нибудь выброшу ее, вон, у тебя уже раздражение... 

Ну, конечно... встает и подходит, дотрагиваясь длинными, твердыми (какими они бывают твердыми, знаю, наверное, только я) пальцами до моей щеки. Исследует – нет ли во мне повреждений – он не любит царапины, синяки и ссадины, хотя к изредка еще появляющимся у меня прыщикам относится вполне мирно. Гладит. Я сижу и терпеливо жду, когда он уйдет. Он знает, что я жду, и не уходит. Поднимает мне голову за подбородок (каждый раз чувствую себя одалиской с картины Жана Энгра) и всматривается. Чего смотреть? Видел все уже миллион раз.

Наконец, садится. 

Я начинаю вымученно впихивать в себя все еще теплый омлет, не поднимая глаз.

- В шесть сегодня?

Всегда опускаются ненужные слова. Лишние, в которых нет ничего рационального. То есть, не всегда, конечно, но часто. А я люблю многословие, я люблю междометия, люблю определения и причастия. Сухой немецкий стиль противен самому моему уху, но я слышу его каждый день. Потому что я - должен понимать с полуслова. Хотя Кирилл, в отличие от меня, отлично владеет своей речью. И со своими знакомыми, которых у него дохера, он общается по-другому. Часами может расписывать задницу какого-нибудь Эдика Лисовского, убеждая клиента, что для фотосессии нужно выбрать именно его, а не Максима Донченко. Оба уроды.

- Да, в шесть. Могу задержаться на полчаса, мы с Вита...

- Пятнадцати минут, я думаю, вам будет достаточно, чтобы покурить и обсудить то, что вы еще не обсудили на работе. Подай масло, пожалуйста.

Ну, конечно. Ему совершенно пофиг, что я там собираюсь делать и с кем. Потому что он точно уверен – то, чего он не одобрит, я не сделаю. Собственно, в основном так и случается, но не всегда. По мелочи я его наебываю все же довольно часто. И, вероятнее всего, он отлично знает об этом. Но молчит. Любая информация может быть использована. И будет - убедился на своей шкуре, и не раз.

Хотя, собственно, жаловаться я не собираюсь.  

То, что я сейчас имею – исключительно мой выбор, мое решение и моя чертова жизнь. Хотя иногда я жалею, что мама рассказала тете Элле о своей беременности. Не было бы тогда ничего этого. Вообще.

Если уж вспоминать, то лучше сначала. История короткая, много времени не займет.

Была мама, и был папа. И как-то так получилось, что папа не очень любил маму, а мама папу так вообще. А потом мама обнаружила, что лучше бы все-таки любила. Потому что беременность была уже на таком сроке, что прерывание грозило чем-то там ужасным. И она рванула к сестре, на Успенскую. А родители мои тогда жили на Торговой. Приличное расстояние. И вот она шла и все время молила Бога, чтобы у нее был выкидыш. И тете Элле об  этом сказала. Ну и та ей выдала - и по морде, и пониже спины. Отлупила, в общем. А тетя Элла всю свою жизнь гордилась отличным здоровьем, шикарными волосами до копчика и тяжелой рукой. Она работала педиатром в больнице и накачала толстыми младенцами бицепсы настолько, что в реслинге мужиков укладывала.  

Короче, родили меня. Но когда мой папа, с волосами желтыми, как у литовского крестьянина, увидел мою черноволосую голову и всмотрелся в голубые глаза (к трем годам они стали серыми) - он  засомневался. У моей кареглазой мамы тоже были светлые волосы. Папа сомневался до такой степени, что однажды просто ушел, вернее, уехал к херам в Херсон на своем «Опеле». Мама его больше не видела, но почему-то не удивилась. Того, чьим сыном я был на самом деле, я так и не знаю - до сих пор. И знать не хочу. А мама дорастила меня лет до двух, а потом загрустила и тоже уехала. Правда, не на «Опеле», а на старой «Королле». С каким-то Вагизом, не помню точно. И я «достался» тете Элле. 

Сначала моя тетя относилась ко мне так же, как ко всем тем младенцам, которыми жонглировала на работе каждый божий день. Взвесить, накормить, искупать. Лет до четырех я даже не помню, чтобы меня целовали. Но потом я понял, что тетя Элла была страшно зла на маму за такой «подарочек». А потом отошла - привыкла, наверное. Учитывая, что в момент моего появления в ее жизни ей было всего двадцать семь, мы отлично ужились. Она никогда не вела себя как любящая озабоченная мамаша, я никогда не хотел такую мамашу иметь. Здравый смысл, забота и качественное обучение – под таким девизом я вырос. Думаю, это был единственный возможный вариант.

Школ я сменил четыре. Сначала меня торжественно и в шикарнейшем черном костюме привели во французскую школу номер десять. Доучился я там до пятого класса почти нормально, и до сих пор помню с десяток французских песенок и умею произносить почти идеально парижское заднеязычное [R]. Но в пятом классе неожиданно начались траблы – меня стали бить. Истину тетя Элла поняла не сразу, списав возникшие проблемы на «отвратительный контингент». Для нее контингент всегда был даже важнее качества преподавания. Поэтому меня перевели сначала в элитную гимназию номер два, потом (для эксперимента) в обычную школу, и закончили демократичной гимназией номер пять, популярной из-за довольно успешного преподавания иностранных языков. На тот момент я был уже в восьмом классе. Два иностранных и два родных языка, математика, вдалбливаемая в нас непонятно для чего в  языковой школе, и действительно «отличный контингент» сделали свое дело. Меня не били, потому что все были жутко задолбаны уроками, репетиторами, теннисом и своими гаджетами. Но к выпускному классу все началось снова, и школу я еле закончил. 

Били меня по двум причинам – меня все же раскусили, и еще за то, что я всех ненавидел. То есть, «они» так считали. На самом деле, все эти люди были мне просто безразличны. Тетя Элла, отдавшая меня в шесть лет на плавание и ежедневно контролирующая количество отжиманий, охала – «сдохляк, и есть сдохляк». Я не был таким уж худым, у меня всегда были достаточно широкие плечи, и даже проступали какие-то мышцы. Но я был длинный, тонкий, бледный. Мои черные волосы безобразно вились, а светлые глаза всем казались наглыми. 

В общем, я считал себя, мягко говоря, не красавцем до того момента, когда перед самыми выпускными экзаменами травмировал руку. Тогда я уже, слава Богу, нашел себе мужское увлечение – электронику. Разбираться с ней было интересно, и это было то реальное и настоящее, на что я мог лично влиять. Паять платы и возиться с крошечными элементами деталей было одним из любимых занятий. Однажды, в процессе очередного эксперимента я прожег кожу раскаленной крестовой отверткой чуть ли не насквозь - как раз между большим и указательным пальцем левой руки. Тогда тетя швырнула меня в свой крошечный салатовый «Черри» и отвезла в травмпункт. Усталый и довольно молодой дежурный врач никак не мог дозваться медсестру и принял меня сам. Конечно, больно было жутко – комбинированная травма – ожог плюс сквозной прокол. Он сразу сделал обезболивающий укол, поддерживая меня, грозящего грохнуться в обморок, под руки, а потом сам обработал мою рану. То, как он это делал, периодически посматривая на меня из-под очков, я запомнил на всю жизнь. Никогда до того момента я не испытывал такой нежности по отношению к себе. Тетя Элла всегда действовала решительно и почти грубо, а здесь мою израненную ладонь ласкали, холили и нежили. А еще чуть прикасались едва ощутимо бедром к бедру или ладонью к спине. Было офигенно, мой затылок вспотел, а член дергался при каждом взмахе полы его халата. 

На следующий день я притащился на перевязку к тому же врачу. Врать не буду, хоть рука и ныла, мне нужна была не только перевязка... Когда медсестра повела меня в процедурную, я посмотрел на доктора, сидящего за столом за бумагами, почти с болью. И вся процедура была очень болезненной. Но на выходе из поликлиники он меня догнал. Это и был мой первый раз, самый первый. Случайные поцелуи со случайными девочками и пару раз с мальчиками на случайных вечеринках не в счет. Несколько быстрых слов – и он повел меня куда-то - тоже перевязочная, закрытая на кварцевание. Я ему там отсосал. Вообще толком не знал, как это делается, боялся страшно, но меня словно вело что-то, подталкивало, и даже что-то получилось, судя по звукам и заполненному спермой моему, в первый раз оттраханному рту. 

Стало противно, и я выплюнул вязкую жидкость, а он рассмеялся. 

«Первый раз?» - типа не видно было... Все эти тупые вопросы и комплименты дебильные... Особенно - «какой ты милый, просто куколка». Бесит.

Я потом дрочил дома, вспоминая его выгибающуюся спину и хриплый, долгий сдавленный стон. Блядь, как меня это заводило. И еще рука у меня на затылке. Тяжелая, и в то же время такая ласковая. На левой руке у меня теперь круглый концентрический шрам, Кирилл говорит, что он похож на тавро. Ну, конечно, какие у него могут быть еще ассоциации...

Чтобы закончить историю и добраться до «сегодня», скажу, что в институт я поступил. С первого раза. И без репетиторов. Просто сел и за неделю выучил ответы тестов. Английский, который мне пришлось так мало изучать, я подтянул в онлайне с такими же, как и я, подростками-геями в геймерском сообществе. Подозреваю, что некоторые из них были вполне взрослыми, но меня это уже не волновало. Тесты я сдал и поступил в Политехнический университет, куда и собирался. Учеба была не таким мучением, как в школе, и не удовольствием, как я надеялся, а чем-то средним. Я то учился, то не учился, но сессию всегда сдавал, и денег на обучение не требовал. Тетя уже знала, что мечтать о том, что я познакомлю ее со своей подружкой, не стоит. Она была человеком прагматичным и зря времени не тратила – тема «что делать и как себя вести, если твой ребенок гомосексуален», была ею изучена досконально. Но непременным условием терпимости были регулярные проверки у "хорошего доктора" и не менее регулярные беседы. «Костя, ты должен быть осторожен. Это жестокий мир. Ты должен беречь себя». Она даже пыталась смотреть гейские порносайты – я находил ссылки, сохраненные в кэше ее древнего компа. Бедная тетя Элла – постоянно пытающаяся представить, «как это у них происходит» и содрогающаяся не от физиологии – тут она могла дать фору любому гею по знанию теории, - она не понимала, как можно таким способом получать удовольствие.  

Она так и не вышла замуж. Кстати говоря, это вполне возможно – мне кажется, она чертовски красива, даже в свои почти пятьдесят. 

Собственно, вот почти и все. Доучившись и определив, что мое место в гомо-статусе «снизу и иногда сбоку», тусуясь в компании таких же, как и я, «молодых и порядочных», образовавшейся в основном по переписке в сети, время от времени трахаясь в отельных номерах или даже дома, и совершенно не имея намерения заводить постоянные отношения - я как-то жил почти до двадцати лет. 

Но никогда не знаешь, где тебя настигнет пуля (не помню, чьи слова). 

На последнем курсе института меня устроили на работу в одной конторе, коих в городе было немало. Контора именовалась нежным женским именем и была зарегистрирована как "Консалтинговое бюро". Управлял ею дядечка, не произносящий букву «р» и сидящий где-то в Бостоне. Она состояла из десятка программистов, неизбежных жертв аутсорсинга, писавших бухгалтерские программы с максимальной скоростью, и находилась в темном подвальчике на Малой Арнаутской - даже без вывески. Принцип работы у нас был такой – выполняешь задачу в срок – получаешь оплату полностью, опаздываешь – сдирают штраф. Сдаешь задание досрочно – премия. Мне, как самому молодому в отделе, как правило, доставался расчет малоценки и хвосты. Первый раз мне выплатили такую кучу денег, что я на радостях напился, и меня еле откачали. Тете я купил крошечные часики с камушками, а себе четвертый айфон. Мне понравилось зарабатывать - и то, что фирма стремная, меня не очень пугало – в Одессе это дело обычное, а кто не рискует, как говорится, тот... 

Я мечтал об автомобиле. Собственном. Для его приобретения мне нужно было сдать два проекта, еще обещала одолжить тетя, - и небольшой, но шустрый "Мицубиши", который как раз продавал Димон, пересевший на "БМВ", - стал бы моим. Сдуру, пытаясь накопить поскорее, я взял еще в одной конторе по соседству работу курьером, благо, велик с детства был моими вторыми ногами. 

И вот я приехал, как сейчас помню, в эту ебаную контору. Захожу – лифт не работает. Прусь на двенадцатый этаж, в одной руке пакет и файл с документами, в другой сумка с ноутом – как раз должен был потом ехать к шефу сдавать задание. Правда, не досрочно, а еле-еле успевая - день в день. Да и по времени у меня оставалось минут сорок. У двери офиса я притормозил, потому что почти задыхался. А задыхался, потому что все двенадцать этажей бежал. Придерживая сумку с ноутом под мышкой, я стал проверять чертов файл – пару раз ошибся, и  мне поставили подписи в неправильном месте. Пока я так стоял, дверь кабинета резко открылась, меня сильно шандарахнуло по руке, и драгоценная сумка с ноутбуком грохнулась со всей дури на бетонный пол. 

Пакет я отдал, и мне даже поставили подпись, где нужно - не помню, как, потому что я почти отсоединился от реальности. Со мной так всегда – в критических ситуациях я страшно теряюсь, а  мое излюбленное действие - замереть. Я замер и, видимо, побледнел. Потом все же раскрыл сумку - экран в трещинах, крышка «играет», нихера не включается. Пиздец. Работа, которая была мне так нужна – адьес, бэби... Еще и неустойку заплачу – клиенты ждали, а охрана труда в нашем программистском рабовладельчестве не предусмотрена. 

Рядом стояли  мягкие кожаные кресла для посетителей, в одном сидел мужчина «за тридцать», держа на коленях кофр с явно дорогой фотокамерой. Он подошел ко мне, и тогда я первый раз услышал его голос. Он сказал: «Проблемы? У тебя будут проблемы?»

Никогда не забуду. 

Как мы выходили из этой сраной фирмы, как садились к нему в машину – не помню. Помню, как он назвал свое имя и пожал мне руку... А... ну, и еще, конечно же, я понял сразу, что он моего поля ягода... ну, или я его. Не теряя времени на долгие объяснения, он потащил меня куда-то «помочь с проблемой». Я был в таком раздрае, что почти не соображал и не задавал вопросов. Ему это, казалось, нравилось.  

И до сих пор нравится.

Мы доехали до Садовой и вышли у подвальчика, почти как наш на Арнаутской, только еще грязнее. Выползший навстречу «знакомый» оказался толстенным небритым парнем лет тридцати с хвостом, в грязноватой майке с надписью «HYI», и в наушниках, орущих так, что даже стоящим рядом было громко. Посмотрев на убитое орудие моего труда, он сморщился и сказал недовольно: «Кира, вот теперь мы точно в расчете. Эта дешевка будет пачкать мои музыкальные пальцы!» Длина пальцев у парня, зовущегося Гошей, упрямо соревновалась с толщиной. Мой ноут был Тошибой и ни разу не дешевым, но мне было уже похер.  

Он сделал его за полчаса. Невероятно. 

Дебильно-счастливый, с ноутом, прижатым к груди, и Кириллом Штейном (так звали моего спасителя) за рулем темно-серого "Ауди", я примчался к себе. Программу сдал, и даже штраф за опоздание был вполне сносным. Выполз я из своего подвала почти убитый, так как клиент попался невероятно тупой и отлаженную до омерзения примочку к 1C воспринимал как высшую математику. 

Стоя на верхней ступеньке, я увидел машину Кирилла и не удивился – мы договорились встретиться после работы и выпить кофе в «Галло». Конечно, я знал, каким образом я буду расплачиваться за услугу. Привык, не в первый раз.

Просто я не знал, что срок оплаты затянется на два года. Два года моей «жизни с ним».

- Костя, пожалуйста, вернись.

Заметил. Он все замечает. Я не допил чертов чай, не знаю, что там за состав - «знакомый доктор, ты еще растешь, нужно поддерживать силы», но меня реально хватает на целый день отпахать на работе и быть вполне бодрым дома. Хотя иногда страшно хочется прийти и завалиться без сил. Это не часто, но иногда срабатывает. Но я вообще по натуре шустрый и притворяться умирающим у меня получается редко.

Я допиваю свой настой и уношу чашку и тарелку на кухню. 

Кирилл уже позавтракал и ждет. Без этого – никак. 

Я автоматически подхожу. Интересно, так себя чувствуют животные, когда их ведут на убой? Когда тяжелая рука в жесткой, пропахшей кровью и спермой перчатке ложится на холку быка – он знает, что сейчас умрет? Знает... И я знаю, что сейчас будет.

Меня снова осматривают – тщательно, как в ярко освещенной процедурной, аккуратно трогают волосы, проводят медленно по шее – всегда сверху вниз. Слабо пахнет миндалем... И к ключице – как перышком. Вот тогда я вздрагиваю, и он меня целует. Врывается в мой рот, будто хочет убить этим поцелуем. Сминая жестко и властно губы, язык, словно желая зафиксировать во мне самого себя. Он целует меня так, что я могу даже кончить при этом, - правда, это бывает редко, но я знаю – он может это сделать, если захочет. Ужасно унизительно потом. 

Он целует меня долго.

Так долго, что я потом полчаса не могу отойти – все еще чувствуя на языке его вкус, а губы потом чуть распухают. Каждое утро я - с распухшими губами. Совсем немного. Говорят, это эротично смотрится, а девочки из  фирмы, где я сейчас работаю, смотрят на меня долгими томными взглядами из-под наращенных ресниц, пытаясь определить, кто из них мне нравится больше.

Они мне нравятся все. Мне нравятся люди, которые меня любят. Все, кроме него. Его я ненавижу.

- Я буду в шесть пятнадцать. До встречи. Веди себя хорошо, котенок.

«Котенок» – это я.

«Не хочу!»

Терпеть не могу это слышать. От кого бы ни исходило. В любом контексте.

Но когда эти два слова медленно-тягуче, с ленивым придыханием произносит Костя – я зверею. 

«Не хочу» - завтракать, идти спать, идти на работу, выпить аспирин, звонить в субботу тете Элле, ехать за город, стричься, трахаться.

Его «не хочу» - миллион и маленькая тележка. Правда, сейчас меньше. Но зато теперь он умеет произносить их молча. Взглядом.

Я делаю вид, что не понимаю, чего он пялится.

Он делает вид, что не догадывается, что я притворяюсь.

«Я знаю, что ты знаешь, что я знаю...» Классика.

Его «Не хочу» - почти рефлекторное - всегда, даже если очень хочется.

Даже если на его бледной, вечно недовольной физиономии громадным капслоком написано - «я хочу трахаться», ответ все равно будет - «нет».

Изучено, проверено. Учтено. «Играй, котенок, играй...»

Собственно, «котенок» - слово ни разу не ласкательное, а наоборот – исключительно конкретное. Мягкое, шелковистое, то сворачивающееся клубочком, то вытягивающееся в позу «погладь меня по животику», ленивое, хитрющее и самое красивое на свете существо. Пробуждающее во мне нежность, доходящую до аномальности.  Нежность, которая легко переходит в почти звериную похоть. Я иногда настолько подчинен этому желанию, что у меня начинает болеть голова. Не член. И где-то там, в глубине подсознания, живет червь, грызущий меня ежедневно - червь ожидания, страха - что в один день мальчика по имени Костя Ланье уже не будет рядом. 

Мы с его тетей Эллой сообщники. Нет, мы не пытаемся его переделать, это под силу только Создателю. Мы пытаемся научиться жить с ним. Он это прекрасно знает и вымещает на обоих свою кошачью злость – сплетничает нам друг о друге. Иногда это смешно. Например, я знаю, что тетя Элла немного в меня влюблена, жутко этого стесняется и даже ходила в церковь. Ей же он недавно наябедничал, что я уволил двух помощников только потому, что они не подготовили к съемке площадку. Там было еще много за что увольнять, если честно, но Костя давно считает меня клыкастым монстром, и мне не хочется его разубеждать. Пусть чувствует себя Эсмеральдой, если ему так нравится. Иногда даже забавно, особенно в постели.

- Кирочка, вот вы все сердитесь, что он постоянно ни с чем не соглашается. Вы поймите, что ссориться здесь бессмысленно. Он только упрется. Когда он был маленьким, я просто игнорировала его причуды. Особенно после того, как он двое суток ничего не ел, утверждая, что «не хочет». Ну, детей же нельзя принуждать - вот я и не принуждала. Пока он в обморок не упал. Потом – всё. 

Разговоры «когда он был маленьким» ведутся только в его отсутствие и приводят меня в состояние, близкое к эйфории. Я готов слушать их часами, хотя голосок у Эллы, в отличие от ее племянника, не ахти - хриплый и грубоватый. Но это ничего, потому что мой Костик любит ее. Настолько, насколько он вообще может любить кого-либо. Задумываться о причинах и пытаться понять, как родная мать могла бросить двухлетнего сына на сестру и сбежать – я не в состоянии. Вот уж с кем никогда не хотел бы встретиться.

Костя, как многие недавно выросшие дети, в свои двадцать два не вполне терпим к подобным разговорам, любит все отрицать и врет по любому поводу. Он вообще часто врет, и распознавать его вранье я научился не сразу.

Как и то, когда ему «хочется». Сказать, намекнуть или хоть как-то прямо продемонстрировать – никогда. Он будет томиться часами, нарезая вокруг меня круги почета, иногда бросать исподлобья недовольный взгляд, обозначая на лбу тонкую продольную морщинку. Греметь чем-то на кухне. Громко включать музыку. По часу сидеть в ванне. Ну, и по мелочи.

Иногда я позволяю ему «не хотеть» и все эти признаки игнорирую. Тогда начинается ожидаемая бурная ссора, сопровождаемая расшвыриванием того, что попадется под руку и криками: «Ты меня не любишь!», «Тебе на меня наплевать!» и самое любимое - «Как я тебя ненавижу!» 

Он всерьез думает, что ненавидит меня.

Даже тогда, когда дрожит от одного моего вида, а иногда и голоса. Я знаю, что его иногда потряхивает даже во время телефонных разговоров. Он заводится, но внешне это похоже на завод испорченного будильника – колесико вертится, но прокручивается вхолостую.  

И тогда я вступаю в игру. 

Я бросаю его на кровать. Почти всегда это встречает сопротивление - не такое уж прям явное, но от меня пытаются отвернуться, уползти, не дать снять последний носок, не дать поцеловать. Если его так и оставить – начнется самая настоящая истерика, поэтому я просто продолжаю. Прижимаю его всем своим весом к кровати, удерживая за руки, и целую. В губы, щеку, потом, легонько – в шею. Крошечные волоски на затылке становятся влажными от моего дыхания, кожа на шее розовеет, голубая венка пульсирует часто-часто... облизываю ее.

Руки уже можно отпускать. От поцелуев и прикосновений он начинает подмурлыкивать от удовольствия, размякает и входит в стадию «на!». 

Я принимаю, но «на!» мне не интересно, мне нужно «дай!».

Поэтому поцелуи продолжаются до тех пор, пока Костя не начинает незаметно, как ему кажется, пытаться стянуть с меня трусы. Я делаю вид, что не замечаю этого маневра и поцелуи «вверху» плавно переходят к поцелуям «везде». Маленькие твердые сосочки становятся настолько чувствительными, что трогать их пальцами нельзя - только губами и языком. Если прикусить - взвоет...

Каюсь, несколько раз я доводил бедного котенка до конца уже на этой стадии. Виноват. Но отлепиться от его мягкой кожицы часто бывает очень трудно, а иногда мне просто хочется его наказать. Хотя бывает это гораздо реже, чем он заслуживает.

У Кости жизненная потребность в ласке. Просто животная. Не знаю, каким он был с другими, - а «другие» точно были, - и не хочу знать. Но со мной он – совершенный пластилин, мокрый песок, нежная бархатистая глина. Шелк и атлас, бегущие вслед за моей рукой.

Со мной он – котенок, который, если его не «погладить», будет недоволен. И даже может укусить. А может и прижаться теплым брюшком и промурчать теплое «Ки-и-ира-а-а-а», что означает высшую степень признательности. Фактически пик Джомолунгмы по отношению ко мне. Но эта стадия очень быстротечна, потому что зацелованное, заласканное тело вскоре становится твердым и зовущим, призывно изгибается и хватает меня за руки. Я недолго сопротивляюсь для вида, а потом опускаюсь сверху и снова мучаю его губы, позволяя прочувствовать животом мою готовность дать ему то, чего он хочет. И я тоже чувствую, что сейчас меня снова начнут кусать и царапать, во избежание сбегаю вниз, туда, где уже ждет моих губ его ровный розовый член, удивительно гармонично торчащий над темным нимбом мягких волос. Крошечная выступившая капелька смазки приводит меня в восторг, я нежно слизываю ее и осторожно погружаю напряженный чудесный ствол себе в рот. Скольжу вверх-вниз, ласкаю внутри языком, охватываю губами, создавая внутри вакуум, доводящий котенка до судорог. Во рту солоновато-гладко, тесно, горячо. Котенок жалобно стонет и разводит ноги пошире. Он в такие моменты вообще не похож на себя обычного – это совершенная сексуальная игрушка, почти автомат. Все, что с ним ни делай, будет доводить его до исступления. Иногда это пугает, а иногда умиляет невероятно.

Я редко позволяю ему делать мне минет – не знаю, почему, но это меня мало заводит. Хотя я точно знаю, он совсем не против, и делать это умеет. Может, именно это «умение» и вызывает во мне какое-то неприятие. Мне хочется видеть его своим чистым мальчиком, своим котенком, который ластится, кусается, шалит – но только со мной. Хотя я знаю, что все это – чертова иллюзия.

Иногда я делаю паузу – совсем небольшую. Просто, чтобы посмотреть на него. 

То, что Костя, в свои двадцать лет, когда мы впервые встретились, ни разу не был под крутым папиком, не участвовал в групповухе, никогда не пробовал наркоту и не попался на глаза ни одному сутенеру – это фантастика. Чудо. Ну, и немного вмешательства тети Эллы.

Мне, как фотографу, живущему с камерой наперевес почти всю жизнь, видеть такое чудо приходится редко. Потому что те мальчики, которых нанимают местные или столичные рекламные агентства рядом с ним – пошлые краснощекие сельские хлопцы. В Косте чувствуется шальная смесь двух противоположных наций – холодной Балтики и горячего, непредсказуемого Юга. Точнее сказать не могу, а Элла эти разговоры не любит. Костя высокий, но не слишком – его сто восемьдесят сантиметров практически универсальны. Узкая кость, удлиненные конечности, овальное, чуть сужающееся к подбородку лицо. Высокие скулы четко очерчены, и по вечерам под ними залегают легкие тени. Брови средние, длинные, ровные. Он никогда их не вскидывает, не заламывает, и мне это нравится. Но зато он часто морщит свой красивый, очень чистый лоб, где видна пока еще только одна морщинка. На подбородке маленькая ямочка, к которой я люблю прикасаться, вызывая этим недовольное бурчание и дергание - «отвали». Я отваливаю, но потрогать обычно успеваю.

У Кости нет ярко выраженной массивной мускулатуры, у него красивые, достаточно сформированные для его возраста мышцы, правда, спиной не мешало бы заняться – его сутулость меня страшно раздражает. Причем сутулость у него не постоянная – а внезапная. То задумается, то засмотрится куда-то... Я хлопаю его по спине, получаю ответный свирепый взгляд, но спина выпрямляется.  

У котенка очень красивая кожа. Бледная, но не белая, а светло-бежевая. Везде. Когда он лежит на животе, я могу смотреть на него часами. Плавные изгибы плеч, дорожки мышц вдоль позвоночника, ямочки над аккуратными округлостями ягодиц. Идеально ровный узкий шов промежности – место, которое нужно было бы воспеть поэтам, если бы они понимали толк в красоте. Длинные стройные ноги с красивыми икрами и темными негустыми волосками, которые заканчиваются на изящных, почти как у девушки, щиколотках. Кожа на ступнях мягкая, как у ребенка,  такая нежная, что с обувью вечные проблемы; его натертые новыми кроссовками пальчики я люблю целовать уже после секса, когда он лежит смирно и не мешает. 

Несколько раз он шокировал меня тем, что сбривал на своем теле все волосы. Делал это специально, зная, что мне это не нравится. Эти провокации выливались в ссоры, но сексу совершенно не мешали, хотя для того, чтобы показать свое отношение к этой «дурости», я иногда тихонько посмеивался и назвал его «мой резиновый мальчик». За что получал свою долю «Я тебя ненавижу», после чего следовали поцелуи и остальное. 

Для того, чтобы расслабиться, ему почти всегда достаточно ласк. Поцелуи в центр розовой попки расслабляют его настолько, что мне даже не нужны пальцы, чтобы войти почти безболезненно. Почти, потому что ему все равно немного больно. Но ему нравится, когда я трогаю его там, нащупывая чувствительные местечки, куда потом будет ударяться мой член. Он знает это и демонстрирует признательность, отзываясь на каждое прикосновение сладчайшим «а-а-а-а-а-а-х» и закусыванием губ. 

Вхожу наполовину и жду, поглаживая по влажному животу или бедрам. Он подается мне навстречу, ему нужно еще, я останавливаю его. Мне не хочется доставлять ему на этом этапе даже малейшего дискомфорта. Медленно, все медленно, пока я не почувствую никакого сопротивления внутри. И уже доносится откуда-то вечно обиженное - «ну Ки-и-ира-а-а», означающее «блядь, да трахни меня уже, не хрустальный, не рассыплюсь». Но для меня он хрустальный, он фарфоровый, он самый нежный на свете мальчик. 

«Нежный мальчик» ругается сквозь зубы, я шлепаю его по попе, выхожу из него полностью, снова слышу что-то грубое, и резко ввожу свой член туда, где ему место. Костя взвывает, но я знаю, ему не так уж больно, это все игры на публику - «вот ви-и-идишь, что ты со мной де-е-елаешь!» А сам уже двигает задницей мне навстречу и утробно мычит. 

То, что я с ним делаю, он всегда отлично осознает. И так же отлично дает понять, что ему нравится больше, а что - меньше. Иногда ему хочется того, чего я не хочу, иногда – наоборот. За два года вместе мы изучили сексуальные привычки друг друга, и я точно знаю – если Костя злой, что бывает довольно часто - его нужно трахать грубо и быстро, доводя до конца почти сразу любым способом. Если у него спокойное, нейтрально-задумчивое настроение, его можно раскрутить на секс в несколько часов с перерывами, длинными прелюдиями и несколькими оргазмами. 

А усталого котенка лучше не трахать вообще. Он становится безвольной куклой и потом смотрит так, словно я его изнасиловал. Было, слава Богу, всего пару раз, когда я просто не мог терпеть. Он сам «терпеть» ради меня не собирается. Да мне не так уж и нужно. 

Моменты, когда мы подходим к завершению наших сексуальных игрищ, можно снимать в порнухе. Мы кончаем всегда почти синхронно. Обычно, когда мое чудо доходит до предела и пытается само ускорить свою кульминацию, я отстраняю его руку и ласкаю сам, одновременно ускоряя движения бедрами, которые ударяют по его покрасневшей попе звонко и жестко. Он слышит мой ритм и подчиняется ему. Тот чудеснейший момент в наших непростых отношениях, когда подчинение происходит абсолютно добровольно. Он чувствует усиление толчков, а мои пальцы чувствуют его член – ну вот, уже почти... Еще несколько скользящих движений - и все происходит. Он кончает всегда громко, со стоном и каким-то почти нытьем, поэтому звуков, издаваемых мной, я уже не слышу. Я погружаюсь в свой собственный волшебный, полубезумный мир, где катятся к черту все чудеса на свете. Я умираю, взрываюсь жаркой волной, всегда второй после него, чувствуя, как сжимаются мышцы его сфинктера – значит, ему хорошо, значит, он счастлив. Ну, а обо мне и говорить нечего.

Мы никогда не трахаемся без резинки. Никаких исключений. Просто потому, что я так хочу. Гигиена, уж извините. 

А иногда... Он трахается с кем-то еще.

Первый раз я почувствовал что-то не то примерно год назад. 

Я давно собирался обновить нашу спальню, перекрасить стены, купить кровать, которую выбрал с Костей в каталоге, и заменить остальную мебель. Старую кровать я перевез на дачу, ненавидимую Костей всем сердцем, оставив разбираться с ней обалдевшую от счастья парочку арендаторов, которые до этого спали на двух раскладушках. Дачу я теперь постоянно сдавал, потому что котенку не нравится само слово «дача». И отдыхали мы не в Одессе, а, в основном, на Кипре. Два раза. Третий так и не случился. 

Мы переехали со второго на первый этаж моей квартиры, перетащив вещи в коробках в гостиную, оставив там хаос и разруху, а спали на раскладывающемся кожаном диване, что Косте ужасно нравилось, а мне – нет. Простыни скользили по гладкой поверхности, и было неуютно. Хотелось поскорее все закончить и вернуться наверх, но раз уж начали – нужно было все сделать как следует. 

Мой педантизм иногда доставляет мне массу хлопот. Например, в тот день я мог спокойно ехать на съемки, будучи уверенным, что Костя, промучившийся половину ночи с мигренью (эта зараза иногда довольно сильно доставала его), будет всю половину субботнего дня спать под анальгетиками на этом самом диване, укрывшись своим любимым верблюжьим пледом. Звонить и будить его было бы зверством, и я не стал бы этого делать, если бы не вспомнил, что на вечер у него и Эллы запланирована встреча с нотариусом, по поводу наследства деда, умершего месяц назад. К моему удивлению, трубку сняли почти мгновенно, а медлительность в разговоре мне показалась слегка нарочитой. Я попрощался с ним до вечера и, почти уже доехав до работы, повернул домой. 

Времени на дорогу туда и обратно – минут сорок. Костя – все так же под пледом. Сбрасываю его – на нем те же трусы. Та же майка. Задом наперед. Я трогаю ее, он вздрагивает. Понял.

Я сажусь рядом, он снова натягивает на себя плед и молчит.

- Костя! Скажешь что-нибудь?

Тишина. Играть в молчанку он умеет.

Я тоже так  умею.

Собственно, вариантов немного. Второй этаж закрыт, и я иду просто в ванную. Все так и есть. Игорь, бывший однокурсник. Сидит, скорчившись на белом чугунном краешке. Одеться успел, выйти – нет.

Отпускаю. Он мне ничего не должен. В отличие от Кости.

Сажусь рядом снова. Майку он уже переодел правильно, словно это могло что-то изменить. Меня очень сложно вывести из себя, но ему это уже удавалось, и в его глазах я вижу страх. Он боится. Меня. И мне становится легче. Пусть.

- Костя, зачем? Объясни!

- Не буду я ничего...

Он не будет!!! Я отбрасываю чертов плед и грубо выдергиваю его из постели за руки. Как травинку из земли. Он легкий и теплый.

Тащу в душ, включаю воду. Романтики здесь ноль, и я чувствую, как дрожат его пальцы. Он весь дрожит. Вода холодная, но я затаскиваю его в кабинку и захожу сам, с силой придавливая его к стеклянной стенке, заломив руки за спину и глядя в глаза взором убийцы. Я выше на семь сантиметров и почти в два раза шире. Я, при желании, могу причинить ему сильную боль. Но я пока не решил, что мне нужно делать сейчас.

Я держу его голову, прижимаясь к ней своим лбом, продолжая стискивать его запястья так сильно, что он не выдерживает и охает. Я встряхиваю его, зло приколачиваю к холодному матовому стеклу и кричу.

Я кричу, что он абсолютно свободен, и что жить со мной его никто не заставляет, и что если ему так хочется кому-то отсосать или трахнуться, пусть идет куда угодно – здесь не дом свиданий! 

 Я кричу ему прямо в ухо, перекрикивая шум падающих капель, что он моральный урод, что так поступать низко, и что я больше никогда, никогда не хочу его видеть...

Никогда.

 Потом я отпускаю его и выхожу из кабинки. Я мокрый, мои брюки липнут к ногам, белая сорочка торчит из-под ремня, а телефон, не вынутый из кармана, безнадежно испорчен. Он тоже выходит и, не оглядываясь, идет в гостиную. Находит полотенце, вытирается. И начинает искать свои вещи.

И тут меня охватывает такой ужас, что я немею и, словно в замедленной съемке, наблюдаю, как он одевается и собирает свою дорожную сумку. Капли с мокрых волос падают на ковер. На улице ноль. Он что, собирается выходить с мокрыми волосами? – автоматически в голове.

Видимо, собирается.

Я стою и смотрю на это. Никто из нас не говорит ни слова, но теперь внутренне трясусь уже я сам.

Он продолжает медленно забрасывать в сумку вещи и иногда смотрит на меня, словно чего-то ждет. Но я молчу. Я никогда ни о чем его не прошу. 

- Кирилл...

- Ты забыл нетбук и плеер. Они на кухне.

Я перестаю трястись. Я вижу, как его руки опускаются, и он почти падает в свое любимое кресло - мы недавно переставили его в тот угол, где ему нравилось. 

- Кирилл...

- Если уходишь – уходи. У меня съемки через час. Как ты складываешь рубашки? Вынимать будешь одни комки. 

Я говорю вроде обычным голосом, но у него перегорает тот крошечный предохранитель, который так призрачно ограждал его. Он сдается. Начинает плакать.

Рыдания раздаются уже по всей квартире, а когда я подхожу ближе и пытаюсь аккуратно сложить скомканную рубашку, он вырывает ее у меня из рук, отбрасывает подальше и виснет у меня на шее. Теперь я еще более мокрый, чем в душе. От его слез мокнут волосы у меня на груди. Забавно.

Вытираю ему слезы салфеткой. Жду. 

Он, все еще судорожно всхлипывая, качает головой. Начинает.

- Это Игорь, мой...

- Я знаю, кто это! Остальное! Честно.

- Я не могу...

- Я могу сейчас стянуть с тебя штаны и увидеть сам, лучше говори.

После паузы длиной в поле для гольфа - писк:

- Да... 

- Так сильно хотелось? И давно вы договорились?

- Вчера. Я думал, мы просто поболтаем, посмотрим новые фотки в твиттере... Не знаю, как получилось...

Он почти не врет. Почти. Но у него это не вранье – он настолько хочет, чтобы все выглядело именно так, что сам верит.

- Ты писал ему? В скайпе? 

Молчание.

Я поворачиваюсь и иду на кухню. Он ползет за мной, зачем-то придерживая джинсы – боится, что ли, что я действительно буду проверять?

- Давай. 

Он включает нетбук. Всхлипывать он перестал, но его еще лихорадит, и по красным глазам я вижу, что голова у него снова начнет болеть.

Оживает скайп. Читаю:

- Давай у меня. 

- Лучше у меня. Я завтра буду точно с мигренью лежать, у меня уже в затылке ломит. 

- А как же твой...

- У него съемки с десяти и до вечера, такшо...

- Блядь, Котька. Я тебя так хочу, ты не...

Я перестаю читать и захлопываю невыключенный нетбук. 

В горле мерзкий плотный комок, я сглатываю. Скотина. Все врет.

Костя снова начинает рыдать, сопровождая свои рыдания оправданиями:

- Это шутка просто... ну, мы всегда так... я бы не приглашал его сюда, если бы собирался с ним... -  он осекается, но это уже не важно. 

Я качаю головой.

- Я все равно не понимаю, Костя! Подожди, не ори мне в ухо! Если тебе плохо со мной... Если тебе нужен кто-то с более интересными внешними, внутренними, или еще Бог знает какими данными – почему ты не уходишь? И как ты терпел меня до сих пор? И зачем?

И он говорит коротко, вытирая слезы у себя под носом:

- Куда я уйду? Я люблю тебя. 

И, черт меня побери, но я знаю - это почти правда. 

Этот раз был первым, потом было еще два раза здесь и пару раз вне дома. Он признался сам в очередном порыве раскаяния. Никаких объяснений – почему, он так и не дал. Все одна и та же схема – я ору, пытаюсь его выставить – он не уходит. Непрерывный цикл бытия Кирилла Штейна – только уж больно невеселый.

У меня нет привычки или обыкновения думать: «Ах, я сам во всем виноват. Что-то во мне не так! Это из-за меня!» Потому что дело не во мне. Мне тридцать восемь, я всегда был достаточно привлекательным, и мало изменился по сравнению с двадцатью пятью годами. Мое тело почти безупречно, я поддерживаю хорошую форму, с детства играю в баскетбол. Пару раз в разные годы принимал участие в модных показах в качестве модели. Да, все это были мои знакомые, но я знал, что я только украшу их подиум. Косте я об этом не рассказывал. 

Игорь – веснушчатый, милый увалень, похожий накачанным торсом и светлыми волосами на викинга. Но по сравнению со мной – просто гора мышц и пара поросячьих глазок. Дело не во внешности.

Разнообразие? Его и у нас хватает.

Он просто хочет делать то, чего нельзя. Всегда.

Тот исторический день, когда я увидел его - высокого темноволосого парнишку-курьера с замершим, до смерти перепуганным лицом, можно смело назвать переломным в моей жизни. Моим фатальным «Ватерлоо».

После того, как мы наелись французских десертов в «Галло» и сказали друг другу глазами все, что хотели, я повез его к себе в студию - показать, где я подвизаюсь в качестве хозяина на поприще «сделайте меня красивым». Это помещение в новом высотном доме на Пантелеймоновской, в строении, кажущемся нелепым среди построек позапрошлого века, я снимал уже несколько месяцев. Было удобно – самый центр, но – пробки, шум, море людей... Я уже тогда собирался переехать в более тихое место. Но так и не переехал.

 Мне как раз привезли новое оборудование, и оно скромно стояло в углу, неприятно диссонируя коричневым окрасом высоких коробок с цветными декорациями, ярким пятном небольшой сцены и огромными фонарями заднего света. В полумраке это выглядело интересно, и Костя восхищенно побродил вдоль отражателей, софтбоксов, осторожно пнул ногой серебристый фотозонт и присел над адаптером. Поднял глаза.

- Лучше вынимать все из розетки. Проводов у тебя дофига. А вывод где всего этого добра?

И пошел по следам извивающихся по полу проводов сетевого кабеля.

Проводку мне делал знакомый мастер, а оборудование устанавливали мы с Маратом, моим агентом и другом, вдвоем. Но он все же нашел какие-то крошечные погрешности, прицепился к какой-то изоляции, к каким-то креплениям и разъемам.

«Технарь», - почему-то удовлетворенно подумал я. Любимейшая профессия, не считая врачей и космонавтов.

Он стоял на сцене и вертел в руке насадку на вспышку, явно не понимая, для чего эта херня предназначена, но не желая показывать свою неосведомленность. Тогда еще довольно длинные вьющиеся волосы падали ему на лицо, и он отбрасывал их резким, нетерпеливым движением, в темноте мелькали светлые пальцы, щека с высокой скулой, чуть приоткрытые губы с четким капризным контуром. 

Я машинально взял свой походный Никон, автоматически выбрал настройки, пытаясь сориентироваться по свету, и поймал его в объектив. Рука чуть дрожала. Будет смазано... а, плевать...

И тут раздалось:

- Не нужно меня фотографировать! Не надо... я не хочу!

Эти слова можно было вытатуировать у него на лбу!

Я  от неожиданности чуть не выронил камеру, стоившую, кстати, довольно дорого. Меня удивили не столько слова, сколько резкий, неприязненный тон и подозрительный, недовольный взгляд.

- Хорошо, хорошо! Я не буду, успокойся...

Тогда я еще не знал, что успокоить двумя словами моего нового знакомого невозможно, а другие способы «успокоения» он тогда мне так и не дал продемонстрировать. 

Перекинув на плечо рюкзак, темноволосая фурия сбежала со сцены и остановилась возле входа.

- Я - домой. Как эта дверь открывается... 

И взгляд – дерганый, то ли обиженный, то ли оскорбленный. Тогда я ничего не понял, но в виду, оказывается,  имелось - «останови меня», «задержи меня, не отпускай». 

Я подошел к тяжелой железной двери и откатил ее в сторону.

- Я отвезу.

Мы ехали по ночной улице, залитой огнями, светлой, несмотря на поздний час. Он ерзал на своем сидении и постоянно на меня зыркал. Начинало раздражать. Я вез его в дом к тете, в ближайший к центру города спальный район. «Странный мальчик...»

- Почему ты не хотел, чтобы я тебя фотографировал? Что за комплексы? У тебя лицо создано для камеры и софитов.

- Просто не захотел. А ты всегда делаешь то, к чему тебя вынуждают?

- Я вынуждал тебя?

- Ну, моего разрешения ты не спрашивал.

- А если бы спросил?

- Я бы тебе его дал.

Эта получасовая поездка объяснила мне многое, но далеко не все. Парень был действительно странный. После кафе он явно дал понять, что хочет со мной «рассчитаться», но поведение в студии показало, что его настроение и желания подобны прихотливой австралийской погоде – переменчивы до крайности. Но его лицо...

Меня всегда восхищали необычные лица. Лицо Кости не было особенно необычным, но оно было полно той неуловимой привлекательности, которая может быть заложена только природой, а не создана искусственно или улучшена вмешательством. Костя свою внешность не только не улучшал – он ее портил. Он хмурился, поджимал губы, сутулился, недовольное выражение было для него совершенно обычным. И, тем не менее, он был красив.

Но тогда, в машине, сидя рядом с этим парнем, похожим на полуодомашненного зверька, я еще не понимал, что  уже отравлен. Что в мою кровь уже попали токсины, и темные волосы в сочетании со светлыми глазами всегда будут вызывать во мне подобие наркотической эйфории. Что я уже никогда не буду прежним, а темноволосый мальчик с хмурым лицом вопьется пиявкой в мою кожу, впрыскивая в нее все новые и новые яды, заставляющие хотеть его, желать его, любить его до дрожи, боли, до прокусанной до крови губы. 

- Так ты хочешь меня сфотографировать?

Неожиданно. Смотрит на меня выжидательно, уверенный в моем ответе. Играет... Хорошо, ладно. 

- Не думаю. Может, когда-нибудь потом...

«Потом» так и не наступило. То есть, наступило, но он об этом не знал. 

Я ни разу его не сфотографировал открыто. Сначала хотел, но потом у меня что-то щелкнуло, и я поставил сам себе этот непонятный запрет. Я снимал его так, чтобы он не видел. Тайно, всегда убирая звук затвора. 

Снимал издали, в пути, дома, спящим, играющим в Counter-Strike, смеющимся, плачущим. Говорящим по телефону, ругающимся. Я снимал его, когда он мылся в душе, брился, чистил зубы, раздевался, одевался... Когда мы отдыхали на Кипре, я снимал, прячась за деревьями, как он плавал и играл с парнями в баскетбол...

Я снимал его всеми видами камер, всеми объективами, имеющимися в наличии, часто мыльницами – они были крошечными, и сделать это можно было абсолютно незаметно. Он так и не узнал об этом. Это были вырванные, украденные кусочки его существования. Без вымученных поз, напряженного лица, высвеченных вспышкой черт. Иногда нечеткие, слишком темные или слишком светлые, иногда содержащие только крошечный элемент - локоть, затылок, кусочек профиля, пятку, высунутую из-под одеяла, краешек голой ягодицы, уголок губ.

Я обрабатывал эти снимки в нескольких редакторах или не трогал вообще, но никогда не обрезал и не сжимал. Два внешних HDD и пара десятков карт памяти, аккуратно запакованных, хранились в маленьком сейфе моего рабочего стола и вмещали всю нашу с ним жизнь. Потому что я знал – это не будет длиться долго. Это когда-нибудь закончится. Когда-нибудь...

Я везу Костю домой с работы и по ходу проверяю, кому я сегодня не дозвонился, и кто не дозвонился мне. Номеров – тьма! Снова звонил Марат и ругался. Уже второй раз за неделю собираюсь съездить к нему – и не выходит. 

Понятно из-за кого. Они с Костей друг друга на дух не переносят. Марат отшучивается и не обращает внимания, а Костя каждый раз высверкивает серыми вспышками из-под ресниц и высказывается вполне однозначно.

- Он снова бросал свои мерзкие намеки, ты думаешь, я тупой? И не надо так смотреть – в прошлый раз было то же самое!

- Костя, прекрати! У него такой стиль общения... И какие намеки? Я не заметил ничего.

- Он считает меня твоей содержанкой! «Когда вы снова на Кипр? Вы же вроде недавно там были? Костик, это оттуда браслетик?» Тьфу, блядь...

- Это был просто вопрос. Крошка Марат, если ему захочется сказать прямо – скажет. И лелеять твою гордость ему и в голову не придет. Это же он говорил тебе, что с длинной челкой ты пытаешься Брайана Молко изображать? Кстати, так и есть! Еще глаза накрась – будет один в один.  И по поводу «содержанки» не парься. Если б я хотел подобного – выбрал бы кого посговорчивей.

Он мечет на меня злобный взгляд, но не сразу находится, что ответить.

- И мне обязательно ехать на эту презентацию? Поезжай сам! Терпеть не могу, когда все на меня пялятся...

- В этот раз будет на кого пялиться, кроме тебя. И я буду действительно занят, все мои ребята задействованы, куча техники... Не хочешь – не надо. Один поеду, даже проще.

- Нет уж... 

Кто бы сомневался… Давай детка, что там у тебя еще...

- В «Концерне» совсем охренели! Премию расписали на отдел, и у меня получились просто крохи! То, что я самый молодой и экстерном окончил институт, всё не дает им покоя. Хотел поймать Лиду из коммерческого – она свалила на Канары свои. Как они там всё распределяют – хер поймешь.

- Костя, тебе деньги нужны? Почему молчишь? 

У Кости еще одна маниакальная страсть – к справедливости. Особенно по отношению к самому себе. Деньги ему нужны не так уж сильно – я никогда не ограничиваю его ни в каких запросах, если это в моих силах. К его чести, он не злоупотребляет и старается у меня не просить. Но в данном случае – для него это дело принципа.

- Это дело принципа! Вот, кстати! Та же Лида на прошлом собрании айтишников говорила – те, у кого дети, беременные и эти... инвалиды – в первую очередь. Вне зависимости от вклада. Пиздец...

- Котенок, ну ты мелочный, просто Скрудж в квадрате. Вот тебе жалко пары сотен для беременных и инвалидов? Прекрати! Ну, хочешь, давай заедем куда-нибудь... Хочешь? Купим тебе...

- Не хочу!

Значит, едем. 

В «Европу»... или «Афины»... надо котенку настроение улучшать. 

Мы заезжаем в парочку крупных торговых центров и покупаем Косте пару уродливых черных ботинок с металлическими носками и довольно милую светло-серую шляпу. Она отлично подходит к его дымчатому пальто, напоминающему френч, и очень молодому лицу. Он прекрасен. 

Спускаемся  вниз выпить кофе. Костя может выпить ведро кофе и сразу уснуть. Он его не понимает. Мы заказываем мне черный двойной с коньяком, а ему молочный коктейль с шоколадной крошкой. Да, мой мальчик не большой любитель алкоголя и до сих пор с удовольствием пьет этот детский напиток и ни капли не стесняется. Смотрю и таю. Он толкает меня ногой под столом.

- Ты утром был ужасен. Я так злился!

- Я заметил. Прошло?

- Почему ты такой грубый? Ты меня совсем...

- Люблю, люблю... ну не злись... Кость, я уже говорил тебе – ты можешь обижаться сколько угодно, но утром нужно завтракать, а бриться нужно хорошими станками, а не электробритвой. Нравится ходить с красными щеками?

- Не нравится! Хотя... мне все равно! 

- А мне нет. Ты же со мной.

- Ты специально меня выводишь, да? Ну, специально?

- Ну, все, все... перестань, не буду больше.

Я говорю тихо, медленно отпивая довольно неплохой кофе. Он громко прихлебывает молочную пенку из высокого бокала и довольно жмурится. Над верхней губой у него две крошечные белые капли. Мне трудно на это смотреть.

- А ну наклонись! Костя, наклонись ко мне!

Он машинально наклоняется, еще не догадываясь, в чем дело, и я быстро слизываю капли с его губ. Он снова падает на свой стул и хмурится. Осторожно озирается. Кроме нас – еще две парочки, ноль внимания на всех на свете. Промакивает тихонько губы салфеткой. 

- Мог бы и сказать.

- Не мог. Ты вкусный.

Он допивает свой напиток, мой кофе тоже давно выпит. Смотрим друг на друга. Котенок опускает глаза и вдруг краснеет. Только этого не хватало. Ну, уж нет! Предлагаю:

- Едем домой.

- Давай еще посидим минутку. 

В прошлый раз «давай посидим» закончилось быстрым трахом в туалете, причем в соседней кабинке явно кто-то был. Не особо люблю такие приключения... не в Одессе.

- Поздно уже. Ты устал.

- Я не устал, ну честно... 

Смотрит просяще. Снова краснеет.

Когда он меня просит, я цепенею. Это бывает крайне редко. Сила воли, чтобы отказать, нужна неимоверная. 

Я встаю, кладу деньги в положенное место и направляюсь в туалет - к чести этого заведения, всегда идеально чистый, просторный, с полностью закрывающимися кабинками. Он – следом.

Все занято, кроме одной, вхожу – дверца еле закрывается. Облом.

Выходим и мчимся к машине. Костя, как всегда – нараспашку. Сейчас не дергаю его, пусть.

Отъезжаем в ближайший, кажущийся совсем пустым темный двор. Костя лихорадочно опускает свое сиденье и лежа пытается стянуть с себя джинсы. Ударяется головой, коленками. Ему неудобно. Помогаю, стягиваю одну штанину и половинку трусов – классика спешки. С собой проделываю примерно то же самое, Костя ищет смазку и презерватив, сует мне. Молча. Ложусь сверху, чувствую, придавливаю своим весом самое чувствительное место – ему больно, он терпит. Смотрит. Целую его быстро, облизываю за ушком, шепчу:

- Котенок, мы так не поместимся, перевернись. 

Грустно переворачивается. Ищем удобную позу – тесно, все мешает, но желание не ослабевает, хочется еще сильнее. Находим. Приподнимаю его бедра повыше, подсовываю руки под живот. Вряд ли ему будет очень комфортно, но ничего не поделаешь. На всякий случай предлагаю:

- Может, давай я лучше...

- Блядь, Ки-и-ира-а-а...

Времени нет. Вхожу быстро и начинаю движение, чувствуя членом горячую тесноту. Котенок чуть постанывает, но тихо. Подожди, маленький, сейчас... Давай так... 

Довожу себя до конца быстрыми жесткими толчками, и, пока мир и сознание возвращаются ко мне, Костя вдруг тоже изгибается и всхлипывает. Ах ты, мой хороший...  

Слезаю с него, сажусь на водительское место, пытаюсь успокоиться. Нужно дать Косте время. Поворачиваюсь, протягиваю влажную салфетку. Вытирает себя и сиденье, устало смеется:

- Не знаю, чего это я... 

Одеваемся, перебрасываясь шуточками и подколками, – самые счастливые минуты, когда он смеется. Садится рядом, трется нежной щекой о мою щетину. Сейчас я буду умирать – он целует меня. Делает это так, как умеет только он – как будто я его любимая долгожданная конфета. Клянусь. Это что-то запредельное... Черт, у меня снова встает... Ну все, хватит. Вон, уже несколько окон зажглось. Пора.

Я включаю свет в салоне, мы любуемся покрасневшими физиономиями друг друга и проверяем одежду. Он снова тянется к моим губам, и мы едва успеваем отпрянуть, когда во двор заезжает черный бегемотоподобный джип. В его салоне – темнота.

Видимо, вечер уж слишком романтический сегодня. Костя снова ложится на свое сиденье и лежит, полностью удовлетворенный миром и собой, повернувшись на бок, закрыв глаза и снова что-то мурлыкая. 

Мы едем домой.

Марат уехал. К своим, в Кельн. Будет через неделю. Два Костиных предстоящих выходных – миллион планов, но начать нужно с обязательств. И котенка нужно проветрить... закис. Сидеть два дня дома не хочется... Может, взять Эллу в охапку и смотаться во Львов? Погода... вдруг дождь, и не погуляем толком... Или съездить к Гошке – я сто лет его не видел.

Мы выросли в одном дворе на тихой и уютной Троицкой, и, хотя я был старше на два года, Гоша был определенно умнее. Ему хватило ума поступить сразу в два вуза и окончить их с отличием, чего никак нельзя было сказать сейчас по его виду и образу жизни. 

Своими, теперь уже ста двадцатью килограммами, помимо генов, Гоша был весьма обязан своей маме – Дине Дмитриевне. С детства помню ее красивое, но вечно озабоченное и нахмуренное лицо с пухлыми губами, требовавшими неизменное: «Гоша, съешь еще кусочек рыбки! И курочку! Я в шесть утра встала, чтобы купить эту чертову птицу!» И Гоша обреченно ел курочку, с каждым годом становясь все шире. В наши с ним восемнадцать и шестнадцать мы были почти одинаковыми, но когда ему исполнилось двадцать, он был уже очень толстым. 

Гоша всегда был «по девочкам», что не мешало нам дружить и заботиться друг о друге, поэтому его нежелание лечь в клинику, чтобы всерьез заняться своим весом, меня огорчало. Периодически я его донимал этим, но он был упрям и грустен – ему было все равно. Мне было страшно, что когда-нибудь я застану его без сознания в этом душном подвале, с остановившимся, преждевременно изношенным от ожирения сердцем. Выгнать из подвала его тоже было нельзя. «Я просто тролль, мое место в норе», - говорил он, и это звучало комично, как - «я пгосто тголль, мое место в ноге». Но мне не было смешно. 

У Гоши была огромная квартира на Ришельевской, заставленная маминым антиквариатом, и еще студия в новостройке у моря – с видом на маяк. Но после смерти тети Дины ему было плевать и на вид из окна, и на остальное. Неубиваемыми остались только почти инстинктивное сословное умение зарабатывать деньги, классные руки электронного хирурга и офигенные мозги. Убить это можно было только вместе с ним.

Костю он принял сразу. Точнее, со второго раза, когда мы приехали еще раз менять стекло на его ноутбуке. Это было примерно через неделю после того, как мы, наконец, трахнулись. 

Костя категорически отказывался отдать ноут Гоше «для опытов», хотя я предлагал буквально сразу же купить ему новый – магазин электроники располагался рядом с подвалом. «Я к нему привык», - прозвучало жалобно и робко в темноте серых стен с отваливающимися обоями, и Гоша посмотрел на моего нового приятеля внимательнее. А потом стал смотреть с уважением, найдя в котенке родственную душу. Гоша был гуру, ювелиром электронного мира, орудуя паяльником, как скальпелем, а Костя был любителем, хотя и довольно продвинутым. Но объединило их не это. Котенок сразу понял, что Гоша относится к нему как-то особенно, и случилось это из-за меня. Однажды я услышал их разговор, который буквально вогнал меня в краску – Костя подробнейшим образом рассказывал Гоше, как я его завожу, и как тяжело ему в последнее время сидеть на лекциях. Ну, надо же! 

Гоша, как мой лучший друг, моментально проникся к Косте братской любовью. Однажды он похитил его на пару дней (они свалили на дачу, прихватив гору полуфабрикатов, коробку шоколада котенку и ящик пива Гоше), где строили какие-то загадочные планы чуть ли не по захвату мира. Через месяц я с удивлением узнал, что Гоша готовит Костю к досрочной сдаче сессии и переходу на экстернат. Зачем это нужно было Косте – понятия не имею. Скорее всего, снова его желание доказать кому-то что-то. Или просто «потому, что я могу».

Но в первый день, когда я отвез его домой, я и представить себе не мог, что все будет вот так. Мы расстались, я проводил его до парадного и даже не собирался целовать или делать какие-то намеки. Поведение Кости мне, мягко говоря, не понравилось, а на тот момент у меня были ни к чему не обязывающие отношения с одним из моих операторов. Нет так нет. Бай...

Но возле двери Костя вдруг застрял, и я даже подумал, что он забыл код от домофона. Мы стояли как два идиота – я не мог отойти, потому что он стоял и смотрел, а он – потому что...

- Я могу еще чем-то помочь? – сказал я, чтобы как-то закончить уже этот вечер, и к своему глубочайшему удивлению услышал всхлип. Перепугавшись, что ему, возможно, стало плохо, я подошел поближе и взял за руку, вглядываясь в опущенное лицо. Парень был красный как рак. Сейчас я бы обрадовался этому факту, а тогда мне стало не по себе.

- Что-то случилось? Тебе нехорошо?

- Все у меня отлично! – зло бросил он, открыл, наконец, дверь и исчез в темноте подъезда. 

На следующий день я попал в студию к обеду – нужно было заехать в офис, где моя секретарша Танюша засыпала меня мерзкими бумажками, а трое из пятерых сотрудников были явно не рады меня видеть. Я появлялся там не чаще одного раза в неделю, оставляя за главного своего бухгалтера Нину Яковлевну, справлявшуюся просто отлично. Встретился с одним старым клиентом, рассказавшим море классных анекдотов, и мы даже чуть приняли на грудь. Но за руль я все равно сел и доехал нормально. 

На парковке я заметил машину Леши – того самого оператора; видимо, мое задание он уже выполнил и приехал докладываться. Значит, домой поедем вместе, размышлял я, заглядывая по дороге в свой ежедневник - и вдруг буквально чуть не упал от удивления. На одном из небольших ящиков все еще не разобранной аппаратуры сидел Костя. Лицо у него было буквально измученным.

- Ты... меня ждешь?

Дурацкий вопрос. 

Он услышал в моем голосе удивление и ответил очень быстро, словно решаясь на что-то крайне рискованное:

- Ну, ты же приглашал меня в кафе. Я тоже тебя приглашаю. Куда-нибудь.

Звучало это слегка нелепо, да и вообще – так не делается... Мальчик, безусловно, был очень милым, и я с удовольствием снова на него полюбовался, но тратить время... 

Не дождавшись моего ответа, он вдруг выпалил:

- Прости...

- За что? – это было уже лишним, и я нахмурился.

- Ну... за вчера. Я...

- Да все в порядке! Костя, послушай! Ты мне ничего не должен, понял? Вообще! Считай, что я помог тебе как другу, ладно? Хорошо? 

И тут он снова поднял на меня глаза, и я с ужасом увидел, что в них мелькнули... слезы? 

Идиот! До меня наконец-то начало доходить...

Я осторожно взял его за руку и отвел к своему столу, где обычно раздавал распечатанные задания операторам или фотографам. Мы сели и договорились о встрече вечером возле Дюка. Я пошел провожать его к выходу и тут меня осенило:

- Хочешь посидеть, посмотреть, как мы тут работаем?  

Он хотел. И домой так и не ушел. Весь мой обычный сумасшедший съемочный день – с неполадками техники, ссорами моделей, криками фотографов и моими собственными, он просидел то на ящике, то возле моего стола. Потом ушел,  я думал – уже не вернется. Но он вернулся и приволок мне пластиковый стаканчик кофе, который вручил с таким видом, словно протягивал бокал с цикутой. Я залпом выпил мерзкое дешевое пойло, потому что Косте неоткуда было знать, что в подсобке есть медная джезва, а в моем столе – запас отличного колумбийского. 

В конце дня мне пришлось объясняться с Лешей и переносить наше более детальное общение на потом. За процессом переговоров из темного угла неотрывно наблюдала пара невообразимо прекрасных серых глаз.