Рапсодия на темы

 Будильник прозвенел. Можно вставать. Потянуться. Нащупать ногой тапки, в темноте добрести до туалета, в полудреме совершить утренние процедуры. Натянуть костюм, с вечера приготовленный и вывешенный на батарею. Носки. Тоже с батареи. Маленькая сибаритская хитрость: еще тридцать секунд уюта. Стакан воды у окна, неспешный, утоляющий, размеренный. Можно даже проследить, как вода опускается вниз к желудку, было бы желание. Постепенно одежда выравнивается температурой с телом. Окно казалось бездонным провалом на фоне смутно светлеющей стены. Было еще темно и как-то сумрачно. Облака основательно обложили небо, но дождь не шел, что не могло не радовать. К площадкам и лужайкам тянулись собаководы со своими питомцами. Им-то чего не спится? И погода эта осенняя... сыро и промозгло. Но до чего красиво! Деревья, еще не совсем голые, устало тянулись к небу. Ветки у них были темными. Не черными, а сизо-серыми, едва выделявшимися на фоне пасмурного неба. Листья, те, которые на них остались, притаились, набухли от октябрьской сырости и тихо готовились в последний путь. Птицы уже оторали и улетели туда, куда они должны. На юг ли? Или где-то в Европе пристраиваются? Глобальное потепление и глобализация во всей красе. Лето зимой в отдельно взятой Евразии. И небо. Бездонное, темное, загадочное. Облака, как вуаль на лице опытной то ли куртизанки, то ли благотворительной дамы, делали небо еще более загадочным. И что бы они там скрывали? Звезды? Ведь пересчитаны давно, как на лице той дамы. Цвет глаз известен, даже изгиб губ тысячи раз воспет. И все равно новая улыбка как новая загадка. Совершенно не скрывающая своих тайн и бесконечно непознанная. Неограниченная даль, бесчисленные миры, принципиальная непознаваемость. Облака, похоже, ветром развеяло. В просвет на небе заглянула луна. Ну дура дурой, желтая, тусклая, с оспинами кратеров, испортившая всю причудливость оттенков серого.

 Вода закончилась. Стакан аккуратно пристраивается рядом с мойкой. Можно и в прихожую. Глаза прикрыть рукой, потому что сейчас зажжется свет и резанет по глазам, вульгарно выводя из мягкого полумрака. Сразу и стены окажутся вызывающе светлыми, а прихожая непристойно маленькой, и свое отражение покажется в зеркале бледным и неухоженным. Замереть на секунду перед ним, гребануть руками взъерошенные после сна волосы, натянуть шапку. Натянуть кроссовки. Наушники в уши. Ключ. Взять ключ, положить в карман, застегнуть на молнию.

 В коридоре опять пахнет аммиаком. То ли коты постарались, то ли те дебилы, которые именно этот подъезд выбрали, чтобы спрятаться от непогоды. О, вон и бутылки стоят. Так, плеер ON, что мы слушаем? Шопен, этюды, опус 10. Томно, мажорно, минорно, динамично, грациозно. Изящно. Ну, проверим, соответствует ли. Осторожней на лестнице, всяких подарков может наоставлено быть. Не, пронесло, никуда не вляпался. А то мог бы, как до этого не раз было. Лампочка опять перегорела, нифига не видно. Но пролет последний, дальше дверь. Магнитный замок привычно тренькает. Как новый практически, даром что его чуть ли не каждую неделю ремонтируют, а он все равно ломается, спасибо добрым людям.

 Резкий удар холодного воздуха в лицо. Остановиться на крыльце. Вдохнуть горьковатый густой воздух. Взгляд на небо, не отделенное теперь стеклом и занавеской. Взгляд направо-налево. Больше по привычке, чем для сбора информации об окружающем мире. Никого нет, что не удивительно, в шесть-то утра. Потянуться вверх, в стороны, еще один взгляд вверх, неспешно наклониться вперед, прижаться лбом к коленям, выпрямиться – и вперед, трусцой. До-мажор, аллегретто. Главное – в такт попасть. Не спешим, а то успеем. Дорожка заворачивает, отлично, теперь под деревьями побежим. Листьев за ночь навалило – жуть. Ковром лежат они и не шелестят, видно, то ли роса, то ли изморозь их крепко держит. Чуть быстрее, чтобы не совсем под largo расслабиться. Осторожнее, чтобы на них не поскользнуться. Деревья стоят как-то настороженно, не шевелясь. Да и ветра нет. Луна все опускается, быстрей бы спряталась совсем и не портила утро. На лицо паутинка прилипла, рука в перчатке проходит по лицу, вроде убрала. Наушники надо поправить. Как-то странно шаги в рыжем лиственном ковре глохнут. Какой-то посторонний призвук появляется у топота, шаркающий. Улыбка непроизвольно всползла на лицо. Представилось, как дед с клюкой скачет в валенках по дорожке. Да, от старости еще никто не уворачивался. А небо начинает лениво светлеть. И такой у него красивый сизый цвет сейчас, с бликами румяно-розового с востока, что невольно улыбаешься.

 Дальше дорожка раздваивалась. Остановиться, подумать. Перевести дух, с наслаждением потянуться в попытке дотянуться до неба, руки в стороны, почувствовать, как кровь греет все тело, легкие очищаются и расправляются, наклониться влево, потянуться, сильней, до боли, выпрямиться, потянуться вправо, потянуться. Испуганно вздрогнуть, услышав шаги. Собачник с верным другом. Закутанный так, что только нос торчит, с брюхом, основательно выпирающим из куртки. Собака тоже скорее всего одышкой страдает. Вроде не опасна, не должна броситься вслед. Посмотреть, куда они направляются. Непроизвольно кивнуть головой в такт Революционному этюду, побежать в другую сторону. Снова листья упруго подаются под ногами, падают впереди и кругом после порыва ветра. Воздух ритмично поступает в легкие, мышцы работают, последние аккорды. Все. Дальше пойдет его концерт, изрядно строптивый. Как раз, чтобы, прибавив ходу, быстро добраться домой. Солнце, очевидно, встает, пора. Быстрый взгляд на запястье левой руки, согласный кивок головой – и вперед на едва заметную тропинку, которая поведет по окраине парка домой.

 Под торжественные звуки фортепьяно открыть дверь. Плеер можно и выключить. Концерт не вызывает такой симпатии, как камерные и многозначительные этюды, поэтому с ним расстаешься без сожаления. Шапка летит на полку, перчатки за ней. У кроссовок проверяется подошва. Не, вроде не вляпался. Куртка снимается, промокшая насквозь майка тоже. Последний раз потянуться, бросить взгляд в окно. Рассвело. Жалко.

 Насладиться струями воды, бившей по коже. Вода стекает по коже, обволакивая, лаская. Подставить шею, лоб, плечи. Пройтись мочалкой с пеной, смыть ее. Не удержавшись, вдохнуть запах, который забавно щекочет ноздри, дразнит их, задерживается на коже. Вода выключена, можно немного постоять, дать воде частью стечь, частью высохнуть. Вытереться, надеть белье, джинсы. На кухне уютно, хоть и тесно. Джезва с водой на плите, две ложки кофе, щепотка мускатного ореха и крупинка соли. Вода начинает подниматься пузырями. Чуть помешать, понаблюдать, как кофе оседает. Взяться за ручку джезвы, вдохнуть аромат. Пена поднимается, готово.

 Окно стыдливо показывало солнце, все выше поднимавшееся над парком. Солнце было ярким, но по-осеннему холодным. Не грело, хотя и энергично светило. В его свете деревья без половины листьев сиротливо жались друг к другу, пытаясь против законов природы сохранить хотя бы часть одежды, но тщетно. Все тщетно. Небо лазурное, но только часть дня. Деревья зеленые, но только часть года. Да и жизнь человеческая тщетна. Но небо было особенно красиво. Как будто умытое ледяной с ночи водой, оно сияло, кокетливо скрывая за куполом лазури отстутствие дна. Солнце загадочно созерцало землю и ее обитателей, никак не выражая ни своих чувств, ни отношения. Пряный аромат кофе забирался в ноздри, возбуждая и странным образом уравновешивая. Поневоле начинаешь понимать Михаила Евгеньевича, для которого нет лучше медитации, чем над чашкой кофе и с сигаретой. Сыр вместо сигареты. В чем себе трудно отказать: сыр вприкуску к кофе. И хлеб. И почему все опрощают удовольствие от сыра сыром с хлебом? Чуть откинувшись назад, ощущаешь зябкую прохладу от стены. Небо становится все ярче, солнце разгорается, все усердней освещая землю. Забирается оно и сюда, на небольшую кухню, наполняя ее каким-то неестественным желтоватым светом, который не добавляет уюта. На этом фоне даже мысли о работе не оказываются такими уж неприветливыми. Вытянуть ноги, дожевать сыр, допить остывающий кофе. Не очень приятная процедура: убрать за собой. Что-что, а посуду либо любишь мыть вопреки всему, либо просто не любишь грязную. И грязная посуда вызывала даже не нелюбовь, а глухое раздражение. Так же, как и неприбранный стол, разостланная не по времени постель, разбросанная одежда.

Полотенце намокает, а посуда высыхает. Чашка ставится на свое место на полке, джезва убирается с глаз долой. Все остальное тоже. Все. Завтрак закончился. Джемпер натянуть, обуться, шапку на голову, куртка, перчатки, ключи, документы. Последний выдох дома. Впереди очередные девять часов рабочего времени.

 Улица, заполненная людьми, вызывала отторжение. Да тот же парк: утром на пробежке – это убежище, в котором упиваешься величием тишины и зыбкой иллюзией простора. А с людьми – это всего лишь изрядно загаженный парк культуры и отдыха. Улица в три-четыре часа ночи вызывала жутковатое удивление высокомерием своих ущелий-улиц, отвесных скал многоэтажек и подозрительных окуляров фонарей. А утром это тот еще муравейник. Идти приходилось, прижимаясь ко внутренней стороне тротуара. На другой машины стояли, люди почти бежали. Машины летали по проезжей части. Все спешили. На пути к конторе его, идущего быстро и как бы крадучись, вдоль стен, умудрились толкнуть несколько дюжин раз. Почему человек, идущий быстро и по своим делам, вызывает такой протест у людей, которые идут по делам, но чужим?

 Аккуратно повесив куртку на вешалку, Всеволод подошел к своему месту, сел на него и включил компьютер. До официального начала рабочего дня оставалось пять минут. Достаточно времени, чтобы перестроиться.

 Он работал бухгалтером в не самой мелкой фирме провинциального города. Был еще и главный бухгалтер. Была еще и не самая умная барышня, типа бухгалтер по труду и заработной плате, какая-то там племянница. Мишка, Михаил Евгеньевич знал наверняка, чья она родственница, кто ее пристроил и сколько за это заплатили, даже рассказывал, кажется, но это была такая мелочь, что Всеволод скорее всего не обратил на нее внимания тогда и не собирался обращать в дальнейшем. Звали прелестную девушку, хорошего человека и безмозглого бухгалтера по труду и зарплате Ольгой. Ольгой Вадимовной Семеновой. Росточку она была приличного, но не чрезмерного, с удовольствием мучила по этому поводу ноги в безумной обуви на одиннадцатисантиметровой шпильке, сбегала с завидной регулярностью в парикмахерскую, солярий и косметические салоны, хотя и так была по-модному оранжевой и имела так называемые платиновые волосы. А еще она постоянно обсуждала с подругами фитнес-клубы, просто клубы, дискотеки и прочая. На главбуха и непосредственного начальника она открыла охоту сразу же в первый день. Он с удовольствием побыл добычей, а потом со свойственным ему изяществом избавился от ставшей чрезмерно требовательной барышни. Они побыли некоторое время друг для друга Олечкой и Мишуткой и к невероятному облегчению Всеволода снова стали Ольгой Вадимовной и Михаилом Евгеньевичем. Время от времени, особенно на корпоративах, Ольга Вадимовна вспоминала былое и рвалась в наперсницы к начальнику, но тот очень ловко ускользал из тенет.

 После неудачного служебного романа с начальником Ольга Вадимовна попыталась обратить свой благосклонный взор на Всеволода и озарить его скучную холостяцкую жизнь светом своих очей, но жизнь Всеволода с его молчаливого благословения очень усердно не озарялась. Всеволод не реагировал на намеки о необходимости помощи, которые срывались с тщательно прорисованных помадой и карандашом на два тона темнее губок Ольги Вадимовны, упрямо шел в противоположную сторону, когда ей резко требовался провожатый, не замечал откровенных намеков на требование приглашения в кафе или к себе домой на кофе и с красноречивым ужасом избегал заглядывать Ольге Вадимовне в декольте. Секретарша Наденька, инспектор отдела кадров Елена Ивановна и менеджер (широкого профиля, тоже чья-то племянница, но еще доучивавшаяся) Татьяна Сергеевна на обеденном перерыве решили, что он сухарь, живет, скорее всего, с мамашей, и на кой нужна свекровь, которая вырастила такого никакого сына? Он, вероятно, ни на что не способен в этой жизни и абсолютно бесперспективен. Решив это, барышни торжественно отпили фитнес-коктейля и с решительным видом замолкли. Как выяснилось, Ольга Вадимовна обладала уникальной гибкостью в отношении принятых консилиумом решений и попыток заарканить Михаила Евгеньевича или Всеволода Максимовича не оставляла. Мишка развлекался. Всеволод глухо стонал. Одно было хорошо в этой барышне: ее на работе было не очень много, по телефону трепаться она сбегала в курилку, мелочи, на выполнении которых настаивал Михаил Евгеньевич, выполняла в меру достойно и с молчаливого попустительства высшего руководства являлась на работу не сразу и сбегала при первой же возможности.

 Всеволод отрывисто стукнул в дверь Мишкиного кабинета, подождал для приличия секунду и вошел. Мишки не было на месте: то ли курил, то ли лясы точил. Всеволод взял пару журналов с его стола и убрался. Кабинет этот он не любил, потому что в нем все было слишком: слишком просторно, слишком современно, слишком хай-тек. Начальство расщедрилось на ремонт в прошлом году и пригласило кого-то с именем. Стоило это много, но было неудобно. По крайней мере, Всеволод считал именно так. Все остальные ремонтом гордились. Всеволод помалкивал. Его мнения не спрашивали, а если бы и спросили, то получили бы в ответ что-нибудь невразумительное вроде: «Эклектично» или «Концептуально».

 Его стол стоял поодаль от входа в их отдел. Олечка почему-то настояла на том, чтобы сидеть у двери. Всеволод даже обрадовался. Ему достался роскошный угол вдалеке от двери, да еще и шкаф стоял так, что прикрывал его, если что. Не то, чтобы он там чем-то крамольным занимался, нет. Но не любил быть в поле зрения, усердно сбегая в полутень при первой же возможности. Уж чему-чему, а этому он научился изрядно за двадцать семь самых разнообразных лет своей жизни. Ему странно повезло. Родители настояли почему-то, чтобы он шел именно на бухучет и аудит, хотя он сам мечтал о геологии. Выяснилось впоследствии, что выбор был не самым худшим. Учеба оказалась на диво интересной, а еще Всеволод познакомился во время учебы с Мишкой, который назначил его своим другом. В своей профессиональной деятельности у Всеволода была возможность свести взаимодействие с людьми к минимуму, чему он радовался. Да и с Мишкой они подходили друг другу. Насколько Всеволод был замкнутым, настолько Мишка открытым. И если нужно было идти и договариваться, это делал Мишка. Если нужно было сидеть и рассчитывать, это делал Всеволод.

 Кинув журналы на стол, Всеволод пошел на кухню за чаем. Вернувшись, он поставил чашку на стол, заглянул в приоткрытую дверь кабинета и, увидев Михаила Евгеньевича, с кем-то сюсюкавшего по мобильному, подошел и пожал протянутую руку.

 – Я журналы взял, – шепотом сказал он. Мишка только отмахнулся, продолжая описывать достоинства дамы самой даме, которая очевидно была его собеседником. Всеволод чуть задержался, окидывая его взглядом и непроизвольно любуясь им. Сколько времени они знакомы, а удовольствие видеть его – свежее, как в первый раз. Всеволод пошел на выход, глуша в себе это болезненно знакомое чувство ватных ног и учащенного пульса. Он по секрету признался себе, что понимал, отчего и секретарша Наденька, и кадровичка, и Ольга Вадимовна так за ним бегали. Он был высок, плечист и хорош собой. Очень хорош, осторожно поправил себя Всеволод, принимаясь за журналы. Стервец знал это и пользовался направо и налево. Там глазами своими блудливыми, темно-голубыми постреляет, там бровью соболиной поведет, там из-под челки смоляной лукаво посмотрит, и визави можно было брать тепленьким. Или тепленькой. Мишка на беду своих собеседников и улыбаться умел и любил. Всеволод видел не раз, как сначала Мишкины глаза начинали щуриться, и улыбка из них по лучинкам морщин стекала на высокие скулы, достигала уголков рта, и как его щедро очерченный рот ослеплял искрометным весельем и белоснежными зубами. Не было такой силы, которая способна была бы противостоять этой вспышке сверхновой. Одевался Мишка исключительно хорошо вдобавок к своим внешним данным, что добавляло немало плюсов его имиджу. Да и помимо чисто внешних данных был Мишка исключительно пробивным и неугомонным товарищем. Он всех знал, многое мог и умудрялся иметь немало неприятелей, но очень мало недоброжелателей.

 Отпив чая, Всеволод открыл первый журнал. Вступительное слово, содержание, все как обычно. Там изменения, там случаи из практики, там новые положения, там их отмена.

 По коридору раздался резвый перестук каблучков, ворвалась Ольга Вадимовна, подбежала ко Всеволоду, резво чмокнула его в щеку (он дернулся, но увернуться не успел), наигранно-высоким голосом поздоровалась с ним, обозначила стук в кабинет Михаила Евгеньевича и ворвалась туда, красноречиво прикрыв за собой дверь. Всеволод потер щеку и недовольно поморщился. Затем, механически пригладив волосы, он снова принялся за журналы.

 Михаил Евгеньевич сидел, откинувшись на спинку своего кресла, и страдал. День был не то, чтобы решающим, но очень важным. Он рискнул и надеялся, что выиграл. Пора уже, давно пора менять жизнь, а то кризис среднего возраста не за горами, а он так и сидит на этом месте, получая шишек несравнимо больше, чем пряников. И сейчас бы еще обдумать, что и как делать в случае удачи, а может, и неудачи. Михаил Евгеньевич допускал возможность неудачи, но не верил в нее. Не срастется – тогда и будет думать, что дальше. Но должно было срастись, не могло не срастись. И вот сейчас вместо того, чтобы собираться с мыслями и готовиться к переменам в жизни, он вынужден слушать эту блондинку. Ольга Вадимовна, Олечка с огромным удовольствием щебетала что-то на ухо Мишке, упорно не замечая, как тот косит глаза на мобильный телефон, лежащий на столе перед ним. Он ждал очень важного звонка из прекрасного далека, которое он себе живописал уже вторую неделю. А Олечка заливалась соловьем про восхитительное сейчас: про новый клуб, нового тренера по фитнесу, новую секцию по стрип-пластике, в которую она хочет записаться, и новое что-то еще. Мишка ыгыкал, совершенно не вслушиваясь, но будучи настороже. С этой морковки станется его куда-нибудь вытянуть, а с кем-кем, а с Олечкой идти никуда не хотелось, накладно и для кармана и для ушей. А Мишке предстояли солидные дела, которые наобум делать не только несолидно, но и чревато, и нужно было избавиться от этой трещотки.  Он через силу улыбнулся, посмотрел на нее, снял ее руку со своего плеча и чуть отодвинулся на своем кресле от стола, на котором элегантно расположилась Ольга Вадимовна, усердно демонстрировавшая свои коленки. Они ничего были, округлые, в меру крупные, ведшие к крепким бедренным мышцам, предусмотрительно прикрытым только наполовину. Как правило Мишка был не против подобных ландшафтов, охотно показываемых дамами, но не сегодня. Поэтому, собравшись с духом и подготовившись к истерике, Мишка сказал спокойно и слегка устало:

 – Оль, давай ты сейчас к себе пойдешь? Мне поработать надо.

 Ольга Вадимовна осеклась, растерянно посмотрела на Михаила Евгеньевича и сказала:

 – Но Миш, ты так и не сказал, что ты о Паласе думаешь. Между прочим, там сегодня реально будет такая программа классная, говорят, люди специально в Москве стажировались.

 – Оль, я о Паласе не думаю. Пора за зарплату браться, ТЫ так не думаешь? – с особым удовольствием Михаил Евгеньевич выделил это местоимение, с легким пренебрежением глядя на Ольгу Вадимовну.

 – Ты на что намекаешь? У меня, между прочим, все почти готово.

 – И сколько времени Севка будет потом делать твое «все почти готово»?

 Олечка надулась, резко встала, оправила юбку, хмыкнула и сказала голосом, звенящим от возмущения:

 – Знаешь, что? Я всегда все делаю вовремя. И если ты намекаешь, на что-то непонятное, то чтобы ты знал, Вячеслав Алексеевич меня очень даже хвалит. И между прочим он лично настоял на том, чтобы я получила премию за отлично выполненную работу.

 «Ну да. Пашет Севка, а премию получаешь ты. И посмотрим, что подумает дядя Слава, когда тебе придется самой все делать», – Михаил Евгеньевич с огромным неудовольствием сдержал слова, готовые сорваться с языка. Вслух же он сказал:

 – Вот иди и продемонстрируй это на отчете в налоговую.

 – Миша, до отчета еще три дня, что ты меня гонишь? В конце концов, сейчас не так уж много работы, а если что – Севка тут, он присмотрит, – внезапно дала задний ход Олечка и крадучись, как кошка на охоте, вернула руку на его предплечье. Михаил Евгеньевич посмотрел на нее, не скрывая недовольствия, поморщился и сказал глуховатым голосом:

 – Ольга Вадимовна, идите на свое рабочее место.

 – Миш, да какая муха тебя укусила? Рано ведь еще, до конца месяца прилично времени, сейчас работы почти никакой, а ты заладил, как старик какой: «Работать да работать», – умильным голосом, слегка надув губки, протянула Ольга, но встала, неспешно оправила юбочку и потянулась. Блузка слегка задралась и очень эффектно натянулась на груди. Ольга Вадимовна усердно демонстрировала томность, не забывая внимательно следить за реакцией Михаила Евгеньевича. Она отсутствовала. Ольга Вадимовна поджала губы и недовольно пробормотала:

 – Ну, если ты настаиваешь... – она с надеждой ждала ответа. Но Михаил Евгеньевич демонстрировал сегодня чудеса черствости. Потянувшись к стопке бумаг слева на столе, он снял сверху пару подшивок и взялся за третью. На Ольгу Вадимовну он не обращал никакого внимания.

 – Настаиваю, – мимоходом бросил он.

 Ольга Вадимовна постояла, всем своим видом воплощая укор его совести, но та оказалась на редкость глуха. Помявшись, Ольга Вадимовна направилась к выходу. Дверь за собой она не закрыла. Михаил Евгеньевич хмуро посмотрел на нее, откинул подшивки и подался вперед, оперевшись локтями о стол. Что этой заразе от него понадобилось, и почему именно сегодня? Других кавалеров не нашлось? И долго ли она будет отказываться слышать слово «нет»? Севке везет, он ее просто не замечает, нелюдим хренов. Мишка встал, подошел к двери, постоял у нее, осматривая диспозицию в кабинете. Всеволод чем-то занимался, скорее всего теми отчетами, которые через пару дней предстояло сдавать Ольге Вадимовне. Она сама возмущалась по телефону, что в Палас придется идти одной, потому что Мишка наотрез отказался и вообще чурбан бесчувственный, или там кого-нибудь снимать. Михаил Евгеньевич закрыл дверь.

 Телефон прозвонил. Михаил Евгеньевич выдохнул, посмотрел на незнакомый номер с московским кодом и ответил. Разговор оказался непростым.

 Телефонный аппарат лежал на столе, Михаил Евгеньевич расслабленно откинулся назад, прикрыв глаза. Получилось. Получилось! Губы растянула задорная улыбка, хотелось по-детски прыгать на месте и ликовать, но рано. Предстояло еще одно весьма и весьма важное дело. Поэтому Михаил Евгеньевич выдвинул ящик стола, взял сигареты и зажигалку и с каменным лицом пошел на выход. Ольга Вадимовна с сосредоточенным видом разглядывала что-то на экране компьютера, активно двигая мышкой. Непохоже на чат. Видно, онлайн-магазин. Всеволод сидел со слегка отстраненным видом, типичным для него.

 – Севка, пошли покурим, – бесцеремонно вторгаясь в его рабочий процесс, сказал Михаил Евгеньевич. Всеволод оторвал взгляд от экрана, посмотрел на него и моргнул. – Говорю, пошли покурим. – Михаил Евгеньевич был привычен к тому, что его друг не способен переключиться с одного вида деятельности на другой за полсекунды, и находил это раздражающим, только когда был зол сам. А вообще – какая разница? Ну зануда он, зато друг верный.

Михаил Евгеньевич закатил глаза, когда Всеволод механическим движением снял очки, положил их около монитора и растер глаза обеими руками. Он уже заранее мог предсказать, что будет следующим: Всеволод аккуратно сложит бумаги на столе, свернет все окна на экране, переведет компьютер в спящий режим и только тогда встанет.

Всеволод еще раз остановился у стола, осмотрел все, что на нем лежало, взглянул на Михаила Евгеньевича, который укоризненно глядел на него, и меланхолично пожал плечами. Михаил Евгеньевич пошел ко двери своей быстрой энергичной походкой. Всеволод поспешил за ним.

 К курилке вел тускло освещенный коридор. Всеволод поравнялся с Мишкой, который кинул на него напряженный взгляд. Всеволод внутренне подобрался: ничего хорошего он от таких взглядов не ждал. Идти в ногу с Мишкой, которого звала ЦЕЛЬ, было особенно тяжело, а тут, видно, ЦЕЛЬЮ было как минимум прекрасное далеко. Не то, чтобы Мишка был прожектером, но смотрел высоко и на барьеры, в три раза превышающие человеческий рост, смотрел с ухмылкой. И ведь справлялся же! Всеволод незаметно вздохнул. Как правило, когда Мишка устремлялся к преодолению барьера на пути к Цели, он мобилизовал все свое ближайшее окружение. Не мог без общества, общественник хренов. Мутно-белые стены с пятнами неестественного света на них стали какими-то особенно неприглядными, а картины на стенах (репродукции, купленные оптом на каком-то непонятном стоке, что-то типа очень модное и аляпистое) чуть ли не зашевелились. Люди с деловитым видом проходили мимо, перебрасывались с Мишкой парой слов, на которые тот радостно отзывался, а Всеволод чувствовал, как он напряжен.

 В курилке была пара людей из «дружественного» отдела. Мишка активно вступил с ними в small talk, охотно обмениваясь последними анекдотами, новостями спорта и возмущениями по поводу погоды. Последние анекдоты Всеволода не интересовали, хотя запоминал он их относительно неплохо; к сожалению, ни соли, содержавшейся в них, он не воспринимал, ни рассказывать не умел. Вежливо улыбаясь, Всеволод механически переводил взгляд с одного рассказчика на другого, чуть больше растягивая губы в искусственной улыбке, когда собеседники разражались хохотом. На девяносто процентов поводом для смеха были отношения между мужчинами и женщинами, на остальные десять – байки о попе и работнике его Балде, да на новорусский лад: неумный начальник и ловкий подчиненный. Новости спорта сводились к одной простой истине: если любой из них был бы главным тренером, то сборная по... (далее следует вид спорта) была бы впереди планеты всей. Спортом Всеволод не интересовался и прислушивался постольку-поскольку. Михаил Евгеньевич напротив охотно смотрел футбол, хоккей или баскетбол в хорошей компании и активно поддерживал разговор.

 Всеволод рассеянно слушал агрессивную мелодику голосов, временами рассыпавшуюся на полифонию, временами заново сливавшуюся в роскошное одноголосье. Кто-то снова проиграл, там судья урод, там нападающий лох, такую возможность пропустил. При таких разговорах следовало не улыбаться, а слегка хмуриться, что Всеволод не слишком усердно делал. Время от времени кто-то взывал к нему как к третейскому судье, и Всеволод заученно отделывался общими фразами. На его безразличие внимания особо не обращали, охотно довольствуясь новым импульсом для ругани, и Всеволод снова слушал драматичные катавасии, не особо вникая в суть дела. Все равно через день сменятся герои и антигерои, хотя мелодия останется той же. Окно курилки было открыто, на улице было холодно и пасмурно. Всеволод поежился. Холодный воздух задувало в комнатку, что вызвало смену темы для разговора. Сезон слишком неправильный. Коммунальщики проспали все, что можно. Метеорологи врут. Пара бородатых шуток про последних. Все. Можно возвращаться. Мишка выбросил окурок и, подмигнув, надел маску Большого Начальника:

 – Ну что, братия, а не пора ли нам поработать? А то за простой денежку у нас как-то не принято платить, не так ли?

 Братия охотно приняла игру, потянувшись на выход. Мишка задержался. Посмотрев им вслед, он сказал:

 – Ты вечером никуда не спешишь?

 Всеволод хмуро посмотрел на него, откровенно ожидая подвоха. Мишка глядел на Всеволода, прямо встречая тяжелый взгляд свинцовых глаз. Всеволод с фаталистической обреченностью ждал продолжения.

 – Предлагаю посидеть в баре. Ты как?

 Всеволод пожал плечами.

 – Давай посидим.

 Мишка направился к выходу неторопливой походкой, не очень свойственной ему и еще больше убедившей Всеволода в том, что его ждут большие неприятности.

 – Отлично. Пошли тогда. А то дура эта блондинистая к своим подружкам скорее всего сбежала и дверь нараспашку оставила.

 – Что она от тебя хотела?

 – Спонсорства, что еще, – неприязненно дернул плечом Мишка. – Типа в Паласе программа новая, не хочу ли я туда пойти. Кончилось бы все как обычно, счетом. Или, учитывая то, что это Палас, охренительным счетом. – Мишка осмотрелся вокруг. – Что с ее отчетом?

 Всеволод поморщился.

 – Ничего страшного. Но лучше бы она его вообще не делала, чем вот так за ней переделывать.

 – Не будь занудой, – Мишка толкнул его плечом и прибавил шагу. – Все будет в порядке, и мы угоним цистерну с Хеннесси.

 – И зачем она? – безразлично отозвался Всеволод.

 Михаил Евгеньевич не сдержал смешок, который отдался россыпью мелких иголочных уколов по коже Всеволода.

– Севка, вот как на духу: чем тебя можно подкупить?

 Всеволод покосился на него.

 – Зачем тебе это?

 – А вдруг пригодится, а? – Михаил Евгеньевич повернул к нему голову, поймал взгляд и подмигнул своим наглым смеющимся голубым глазом. И широкая улыбка знакомо расцветала лучистыми морщинками, обрамляла высокие скулы, открывала ровные белоснежные зубы и усердно маскировала самолюбивые ямочки на щеках. Всеволод с трудом нацепил ухмылку сообщника на свое лицо и отвел глаза от его губ. Сделав сосредоточенный вид, он неловко пошутил:

 – Не знаю, не знаю. Не пробовал никто.

 Михаил Евгеньевич охотно отозвался смешком.

 – Будем считать, что я первый. 

 Ольги Вадимовны в кабинете действительно не было, дверь была закрыта.

– Спасибо тебе, Господи, за малые радости, – буркнул Михаил Евгеньевич, открывая ее. – Хоть не нараспашку оставила.

Всеволод согласно кивнул головой и пошел к своему месту. Михаил Евгеньевич направился в свой кабинет. Всеволод опустил голову, рукой потянувшись за очками. Медленно он надел их и пригладил волосы. Они ощутимо отросли и в беспорядке лежали на голове. Дурацкая привычка – ворошить их в задумчивости. Как будто это способно помочь мыслительному процессу. Работы было не очень много, она была знакомой и не требовала особой умственной активности. Глаза привычно отмечали до зубовной боли знакомые позиции, отмечали цифры, обращались к ним, спрашивали, прислушивались к ответам и принимали, пальцы послушно подчинялись глазам, проводя мелкие манипуляции с восторгом ребенка-трехлетки, научившегося наконец завязывать шнурки и повторявшего новоприобретенное умение на всем, что можно завязать. Удовольствие от незначительных повторяющихся действий было сродни удовольствию жреца от совершения таинства в очередной, многосотый раз. Вроде операции незначительные и сами по себе ничего не значат, но все вместе они не просто сумма частей, а качественно новое целое. Это было необъяснимо притягивающе. Всеволод отлично понимал, что подобные рассуждения вызовут как минимум недоуменно поднятые брови. Максимумом мог быть какой-нибудь ярлык типа профессиональной деформации личности, тем паче их, этих ярлыков так много развелось. С каким-то недоумением Всеволод проследил движения своих пальцев. Они по-прежнему продолжали свои действия, да и все остальные операции совершались бесперебойно, насколько он мог судить, хотя мысли его были совсем далеко. Мысли его снова вернулись к загадочному Мишкиному поведению. Не пойми что он задумал. То ли бунт на отдельно взятом камбузе, то ли какую радикальную рокировку. Только какую? Нет, то, что Мишка был недоволен своей жизнью, для Всеволода секретом не было. Но связаны ли эти два пункта? Да и не мог Всеволод понять этого недовольства устоявшейся жизнью. Как будто от перемен когда-либо было лучше. Все, что они за собой влекли – это неустройство, проявляемое во всем, от неспособности сохранить привычный ритм жизни и вплоть до глобальной бытовой разрухи.

 

 Всеволод успел поморщиться и снова нацепил маску отрешенного счетовода прежде, чем после перестука каблуков открылась дверь и ворвалась Олечка, внося за собой шлейф сигаретного дыма и растворимого кофе. Шлепнувшись на свое место, она крутанулась в одну сторону, другую, очевидно пребывая в совершенно непоколебимой уверенности, что ее эффектное появление не могло не вызвать выброса тестостерона в организм Всеволода. Ну, не с такой вербализацией, конечно. Всеволод очень сильно сомневался, что она способна без сложностей выучить слово, состоящее из трех и более слогов, если оно не связано со внешностью, что бы это ни значило. Всеволод не поднял головы и без пауз и резких движений продолжил заниматься рутиной, со злорадным интересом прислушиваясь к реакции прелестнейшей барыни. Она подъехала ближе к столу, побарабанила здоровущими ногтями по столешнице, хмыкнула и – он был практически уверен – гневно посмотрела на него. Милочка, молчать он был научен еще маменькой, которая любое неосторожно брошенное слово выворачивала наизнанку настолько ловко, что он подчас с благоговейным трепетом внимал ее интерпретациям. Поэтому поговорка о том, что есть серебро, а что золото, воистину была брошена в сердцах человеком, на своей шкуре познавшим все пороки серебра. Всеволод готов был подписаться под каждой буквой этой фразы горами сожженных нервов. А Олечкины маневры – детская шалость. Всеволод с трудом сдержал улыбку, услышав, как яростно защелкали клавиши мыши, даже сопение донеслось. Отлично, пусть Мишка порадуется, когда окажется громоотводом.

 Олечка очень шустро собралась, щедро сократив свой рабочий день на добрых полчаса. Самоотверженно встретив критический взгляд Михаила Евгеньевича, она деланно беспечно пожала плечами и сказала:

 - Работа выполнена, отчет практически готов. Делать больше нечего. Не будьте занудой, Михаил Евгеньевич, от того, что вы продержите меня лишние полчаса, ничего не изменится. А для меня они могут быть решающими.

 Ольга Вадимовна стрельнула глазами в сторону Всеволода, который даже не дернулся оторвать глаза от экрана компьютера. Ольга Вадимовна тщательно расправила челочку, кокетливо выглядывавшую из-под шапочки, изящно завязала шарфик, огладила пальто и наконец повернулась к аудитории, со стоическим терпением переносившей эти манипуляции.

 - И вообще, мальчики, с вами скучно, - кокетливо добавила она. - Разумеется, для финотдела педантичность - это несомненное достоинство, но как не повезет вашим женам!

 - Радетельница ты наша, - усмехнулся Михаил Евгеньевич, стоявший все это время, скрестив руки-ноги и уперевшись плечом в дверной косяк, ведущий в его кабинет, и поощрительно добавил. – О женах наших заботишься! Молодец!

Всеволод, не повернув головы, скосил глаза на него. Движения его слегка замедлились, он недоуменно ждал, к чему был начат этот разговор и – что более важно – почему Мишка продолжает его в этом ключе.

 – Миша, рано или поздно все женятся. И тебе тоже придется про это думать.

 – Ну вот когда придется, тогда и подумаю, – насмешливо отозвался Мишка. – Ты никуда не опоздаешь? А то всех женихов расхватают.

 Ольга Вадимовна замерла соляным столбом, хлопая глазами. Всеволод поднял голову и посмотрел на нее, стоявшую с глупым видом и хлопавшую ресницами, а затем на Мишку, прищурив глаза, смотревшего на нее и кротко при этом улыбавшегося. У него создалось вполне определенное ощущение, что эти двое друг на друге за что-то отыгрываются, что-то, в чем Мишка оказался бессильным – а он это очень не любил – и за что ей сейчас не мстил, нет, но откровенно портил настроение. Тем более возможность была более чем удачная: Олечка с начала недели готовилась именно к этому вечеру, возлагая какие-то совершенно невероятные надежды на него и без умолку треплясь со всеми, кто только давал повод думать, что является благодарным слушателем. И вот теперь она хлопала глазами, как-то неспешно наполнявшимися слезами, и совершенно не знала, как себя вести. Михаил Евгеньевич был бы ей слишком не по зубам, вздумай она тягаться с ним в словесной дуэли, на типично барышневые уловки беспомощной болонки он тоже не велся, а к совести взывать она не смела и скорее всего имела на это более чем веские причины. Оставалось только одно.

 – Какая муха тебя укусила? – когда Ольга Вадимовна сбежала, хлопнув напоследок дверью, в кабинете повисла неловкая тишина. Улыбка сошла с лица Михаила Евгеньевича, он стоял и хмурился, глядя на дверь. Всеволод спрашивал очень осторожно, не желая стать мишенью его раздражительности, но понимая, что с того самого дня, как Мишка назначил его своим лучшим другом, возможности избежать девятого вала Мишкиных эмоций он Севке не оставил примерно с той же решительностью.

 – Ты знаешь, что наша многоуважаемая Ольга Вадимовна с понедельника направляется на повышение квалификации, и не куда-нибудь, а в Сочи, и не как-нибудь, а на полный пансион, с полным сохранением заработной платы и выплатой неслабых таких командировочных? На месяц, блять, а ее обязанности возлагаются поровну на нас с тобой в размере половины оклада. И это я еще не знаю, сколько стоят сами курсы. Я в отделе кадров был, а потом созванивался, – ответил Мишка на приподнятые Севкины брови. – Я, блять, месяцами выбиваю двухдневные семинары для главбухов тут, а ее за здорово живешь в Сочи отправляют на полный пансион, ты понимаешь. Кабы она там еще и не в президентском люксе в «Жемчужине» жила.

 Мишка отлепился от косяка, засунул руки в карманы и застыл, откинув голову назад и прикрыв глаза. Всеволод терпеливо ждал. Сказать он ничего нового не мог, да и отлично понимал, что его слова сейчас не нужны. Как правило, Мишка возмущался, гневно вопрошал, а потом и отвечал на свои вопросы. Всеволод осторожно, как будто идучи по минному полю, начал складывать бумаги на своем столе, приводить все в порядок и готовить к успешному окончанию рабочего дня, стараясь не спровоцировать дополнительной волны раздражения.

 Михаил Евгеньевич опустил глаза на Всеволода, с возрастающим интересом начал смотреть на сдержанные движения Всеволода, который краем глаза следил за ним. Всеволод закончил уборку на столе и посмотрел на него в недоуменном ожидании. Он молчал и ждал продолжения тирады, а Михаил молчал в ответ, и в глазах его отчетливо разгорались смешинки. Уже и уголки губ начали подрагивать. Всеволод нахмурился, откинулся на спинку стула и выжидающе посмотрел на Михаила.

 – Все? – наконец спросил он.

 Михаил в ответ беспечно пожал плечами и улыбнулся.

 – Мишка, к чему была эта твоя выходка только что?

 – Севка, не будь занудой. Я зол, да. Но.

 Что значило его многозначительное «Но», он объяснять не стал, ухмыльнувшись, подмигнув Всеволоду и скрывшись в своем кабинете. Всеволод опустил голову и начал разглядывать серую пластиковую столешницу, еще не успевшую обцарапаться, обшарпаться и приобрести хотя бы относительно обжитой вид. Михаил вышел из кабинета, неся свое любимое короткое пальто. Он довольно улыбался.

 Всеволод встал и подошел к вешалке за своей курткой.

 – Севка, ты чего такой вареный? Не ты же будешь списывать эти расходы, – беспечно улыбнулся он.

 Всеволод флегматично надел куртку, сгреб волосы назад и надел шапку, повязал шарф.

 По сложившейся, но неозвученной традиции они проследили за тем, как минутная и секундная стрелки перескакивают на начало часа, и пошли к выходу. Михаил неожиданно свернул к лестнице, хотя обычно не упускал возможности потрепаться у лифта или на крыльце выкурить последнюю рабочую сигарету и с наслаждением посчитать минуты, потраченные бравыми работниками на перекур. Он целеустремленно направился к запасному выходу. Всеволод еле поспевал следом.

 На законный бокальчик пива Михаил потащил Всеволода в маленький неказистый бар за несколько кварталов от конторы. Делов-то там было три столика и барная стойка. Играл джаз. Всеволод помимо воли прислушался к соло на трубе, о чем-то жаловавшейся в ленивом роскошном миноре. Лампы тускло горели на стенах и столиках, добавляя нотку задушевности. Весь бар был ненавязчиво-красным, начиная с винно-красных портьер на стенах, деревянных панелей роскошного красно-коричневого оттенка и заканчивая скатертями в мелкую красную клетку. Бармен задумчиво полировал стекло, еще одна пара собиралась уходить. Когда они уселись и сделали заказ – Всеволод заказал свое любимое темное пиво, Михаил решил насчет водочки – Мишка предложил тост: «За успех безнадежного дела» – и начал трепаться о каких-то невразумительных мелочах. Всеволод рассеянно кивал головой и прихлебывал пиво. Как правило, Мишка давал ему возможность посмаковать, прежде чем разговор переходил на что-то серьезное. И Всеволод смаковал, стараясь надышаться перед смертью. Прикрыв глаза, он медленно подносил бокал к губам, касался прохладного стекла губами и делал небольшой глоток. Затем он неторопливо облизывал пену с губ и наслаждался горьким и густым вкусом. Где-то полбокала спустя Мишка отставил рюмку, оперся предплечьями о стол и сказал:

 – О чем я поговорить-то хотел, Севка.

 Всеволод не поднял глаз. Плотно сжав губы и с усилием втянув воздух через нос, он неспешно отставил бокал и замер.

 – Я увольняюсь и переезжаю в Москву. Мне сегодня позвонили из одного очень хорошего места, на котором меня хотят видеть финдиректором, – собранно и очень четко произнес Мишка. – Эта байда тянется добрые четыре месяца, мне не говорили ни да, ни нет, старый финдиректор ушел на пенсию, а его и.о. очень старался кому-то что-то доказать. В результате они неслабо влетели, хотя если бы этот орел хоть немного думал как финдиректор, а не как школьный главбух, этого можно было бы избежать. Гендиректор со мной согласился. Он охренительный мужик, но в той фирме новый, и команда ему досталась аховая. Короче, он хочет что-то новое, прогрессивное, и в этом плане у меня чуть ли не карт-бланш. 

 Всеволод слышал Мишкины слова словно сквозь толщу воды. В голове запульсировала кровь, гулко отдаваясь пульсом в конечностях, и ее гул был ему тяжелее иных кандалов. Холодными отравленными иглами закололо в кончиках пальцев. Но он слушал.

 Михаил был уверен, что справится. Он мог, должен был, Всеволод не сомневался. Он мог быть достойным соратником и надежной опорой. Это было правильно. Еще тогда, в провинциальном вузе Мишка с увлечением рассказывал о жизни в больших городах, мог часами говорить о макроэкономике, биржах, фондах и прочем. И с самого вуза он упорно пер наверх. Это не мешало ему оставаться порядочным человеком и верным другом. Всеволод ценил это и старался порадоваться за друга. Он собрался и поднял было глаза, чтобы сказать, все это, стараясь не думать о безглазой пустоте, внезапно образовавшейся внутри и парализовавшей голосовые связки, сглотнул, почувствовал, что снова в состоянии говорить, как Михаил сказал:

 – В общем, дело хорошее, Севка. Но: я там не просто новичок. Я новичок из Мухосранска. Сам понимаешь, что мне рады не будут. Так?

 Михаил поднял глаза и пристально посмотрел на Всеволода.

 – Так? – настойчиво повторил он.

 Все, на что хватило Всеволода – это куце пожать плечами.

 – Мне нужны там свои люди. Пока я разберусь, кто есть кто и кого выгонять, а кого привечать, покатится моя буйна головушка с моих крутых плеч, и никто над моей могилкой не всплакнет. –Мишка откинулся на спинку стула и, посидев секунду со скорбным лицом, потянулся к графинчику с водкой. Всеволод подобрался, выпрямился и внимательно посмотрел на него. Михаил налил себе водки и указал Всеволоду глазами на бокал. – Ну, за дружбу.

 – А теперь о чем я с тобой поговорить хотел. Я могу быть хорошим финдиректором. Но мне нужны хорошие финансисты. Севка, пока я знаю одного, но замечательного – тебя. Ты можешь не лезть на рожон и все такое, но ты реально знаешь все о цифрах. И поэтому я тебе предлагаю перебираться в Москву со мной. Я говорил генеральному. Он согласен. Ты получаешь место ведущего бухгалтера, в твои обязанности будет входить и аудит. Место не самое приметное, но очень важное и хорошо оплачиваемое. Ты будешь тихонечко сидеть в отдельном кабинете и возиться с твоими любимыми цифрами. Ни Олек, ни Катек, ни других дур из секретариата. – Михаил отпил воды, перевел дух и с горящими глазами продолжил, магнетизируя внимание Всеволода. – Сам понимаешь, пахать придется по полной программе. Но дело в том, что там ты по крайней мере будешь понимать, за-ради чего ты пашешь.

 Мишка прикрыл ладонью напряженную кисть руки Всеволода, лежавшую у края стола. Всеволод старался смотреть сквозь Мишку и не думать о ее тепле.

 – Ну так как? Ты едешь со мной?

 Всеволод пожал плечами, расслабившись впервые за весь день. Как будто Мишка сомневался в том, какой ответ он получит.

 Луна такая дурацкая, светит прямо в окно. Выпучила глаза и заглядывает, как будто дел других у нее нет. То ли от излишнего усердия, то ли от недоумия всю комнату залила своим плесневелым светом. Абсолютно бесполезным светом. Ни отдохнуть, ни поделать чего-нибудь, ни поспать. Тени – и те уродливо расплываются, как лужица мочи на асфальте. И не узнать по ним, кому они принадлежат, даже контуры не отследить. Пятна какие-то невразумительные мигрируют из одного угла комнаты в другой, напарываясь на мебель и обезображивая ее. А то, чему некуда отбрасывать тень, стоит одутловато-мертвенное, совершенно утратив  вразумительность живого, ну или по крайней мере пригодного к употреблению живыми предмета, и бессильно сносит это измывательство. А свет двигается по какой-то непонятной траектории, высвечивая кратеры какие-то, фьорды, которых и в помине нет при живом – или полуживом ноябрьском – солнце. А свет давит, выдавливает воздух из легких, не дает ни посмотреть, ни почувствовать, ни вздохнуть. Даже шевелиться брезгуешь, потому что тогда он изгадит еще один участок тела. И одеяло перестает быть пуховым и становится свинцовым и давит, давит, давит...

 Выползла, дура такая. Прямо перед глазами зависла и красуется. Не желтая, не оранжевая, не красная, непонятная. И оспины эти, рытвины отвратили бы самого грязного извращенца, а она красуется. Демонстративно направляет свой отраженный плесневелый свет прямо на одеяло, и он как будто выливается, застывая еще в потоке, усугубляя и без того не самую приятную нагрузку. Скоро она исчезнет? Судя по всему, еще нескоро. Даже до будильника еще добрых полчаса. Еще тридцать минут ее терпеть. Деревья уже почти облетели, так, пара листьев там и тут, но они совсем незаметны, только ветки тянутся куда-то вверх по инерции и взывают к теплу. А получают в ответ только кисель лунного света. За этой промозглой желтизной даже неба не видно. То, что за него сейчас сходит, цвет имеет самый неприглядный, погранично-зеленый. Тоже цвет хорошей выдержанной плесени, превращающей все, во что она впивается, в студень. И небо под молчаливое одобрение прячет все звезды, топит их в этом студне, не дает хотя бы выглянуть, отвлечь от лунных чирьев. Пять минут до звонка будильника. Луна почти заползла за угол дома, на одеяло наконец-то падает тень, принося прохладу и свежесть чернильной тьмы. Телефон внезапно оживляется, сначала загорается, затем издает легкую дрожь, словно жеребенок легкие расправляет. Если везет и отключить его сейчас, то темноту и интимность ночи не нарушит бестолковый и глупо-энергичный звонок будильника. Успел. Пара вибраций – и все, он снова превращается в невзрачный блин. Можно отложить; секунда на то, чтобы проститься с одеялом, собраться с духом, высунуть ноги из кокона сонного тепла наружу на отстраненную прохладу воздуха, на ощупь найти тапки и лениво добрести до туалета. Можно поиграть в эту игру: «Я только что проснулся и весь такой теплый, сонный и ленивый, умиляйтесь мне». Теплая одежда. Носки. В прихожей непривычно темно после полнолунной ночи, но света совсем не надо. С той стороны дома, куда выходят окна, открывается отличный пейзаж на маленький такой ручной пустырь, а за ним парк, но парадное выходит аккурат на улицу, которая сейчас будет неравномерно заляпана блинами недооранжевого цвета, подозрительно похожими на то, чем хвасталась луна. Ладно, с этим можно смириться, в конце концов, единственная возможность хоть что-то видеть. Плеер. Упиваемся несчастьем или отдаем дань неродившейся ночи? Бородин. Контральто струнных, расслабленность largo, настойчивость ночной песни, еще парочка не менее изысканно-драматичных квартетов. Потом можно будет потешить себя еще и причитаниями Ярославны, почему нет? Какая прелесть эти выдуманные женщины, особенно такие, без имени: они и красивые, и умные, и добрые, и верные. Три ха-ха. Интересно, они хотя бы потуги на них встречали визави, художники эти, или это все бесплодные мечтания? Шапка. Заправить волосы, чтобы не лезли в глаза. Отросли, зараза такая. Перчатки. Ключ. Проверить еще раз. Можно идти. Дверь захлопнуть и потрусить вниз. Никого ночью слышно не было, есть шанс не напороться на подарок полуночников с аллергией на традиционную социализацию. На первом этаже все же осторожней. Вроде пронесло. Дверь тренькает, ничего себе – которую неделю ничего не ломается. Воздух сыроват, но пахнет чем-то прохладно-освежающим. Нет в нем горечи умирающей природы. Похоже на заморозки. Да, точно, вон и паутинка изморози на щетине травы на газоне. Топорщатся травинки, хорохорятся, друг перед другом своей стойкостью хвастаются, никак не хотят смириться с тем, что им больше не расти в ближайшие четыре месяца. Да и потом повезет ли, а ну как закатают асфальтом? Коммунальщики могут. Асфальт у них появляется в самые загадочные сроки и для самого загадочного употребления. Подошвы пружинят по дорожке, которая благосклонно отзывается на удар, не выгибается, не уходит из-под ног, не выскальзывает. Первые деревья. Понеслись!

 Спой мне, Ярославна, чего ты ждешь, перед чем смиряешься, на что надеешься, когда муж твой рыцаря без страха и упрека играет. Спой, пока вода закипает в джезве, спроси еще раз: «Зачем». Вот и ладно.

 Солнце совсем не спешит выглядывать, сонно алеет на востоке, небо охотно отзывается розовым, но эти переглядки будут долго еще длиться. А работа ждать не будет.

 Мишка был в отпуске. Он демонстративно настоял на том, чтобы отгулять хотя бы две недели, вырвал отпуск Всеволоду, пригрозив разборками во всевозможных инстанциях по поводу невыделения работнику отпуска (Всеволод лениво удивлялся тому, что Михаил понимает под поощрением вещи, диаметрально противоположные тому, что он сам хотел бы заполучить, и гнал от себя назойливо подзуживающие мыслишки о том, что с огромным трудом представляет, как пережить эти две муторные недели), и снизошел до согласия на компенсацию за все остальное время плюс премия в размере двух окладов себе и Всеволоду. Заявления об отпуске и увольнении он отнес лично, за что Всеволод был ему бесконечно благодарен. Чего ему стоило вырвать разрешение на такой бессердечный демарш, да еще и в ноябре, он молчал, как рыба об лед. Но Всеволод подозревал, что главный бухгалтер знает слишком много, чтобы не смочь вырвать согласие даже на такую беспардонную подставу. Любопытством особым Всеволод не отличался, Михаил знал, когда лучше молчать, и в тот жестокий для начальства день, когда все свершилось, Михаил с самого утра был изрядно скован и не похож на себя обычного очень сильно, вид имел бледный и суровый, волосы гладко зачесал назад, был облачен в исчерна-серый костюм с темно-синим галстуком и взглядом скользил поверх голов, помимо лиц и сквозь стены.

 Когда пришло время разбрасывать камни, он до скрежета сжал зубы и сцепил кулаки, постоял посреди кабинета с видом отчаянно надеющегося смертника, воспитанного где-нибудь в Спарте в семье убежденных стоиков; Всеволод не сводил с него глаз все это время, сидя за своим столом. Когда Михаил замер аккурат по центру комнаты, как ведущий актер прямо по центру авансцены в начале кульминационного действия, Всеволод неспешно встал, стараясь не производить шума, аккуратно обошел стол и стал в полуметре от него, пристально отслеживая реакцию. Михаил повернулся, выдохнул, с трудом растянул губы в некоем подобии улыбки, подался вперед буквально на пару сантиметров, замер и, резко подобравшись, пошел к выходу. Всеволод опустил глаза и долгие две минуты разглядывал рисунок на ламинате. Он был подозрительно симметричным, не оживленным неровными царапинами, и совершенно незапоминающимся. Ни бодреньких трещин, ни упрямых сучков. Только клонированные подобия паркетных элементов. Всеволод удовлетворился изучением ламината, посмотрел на дверь долгим тяжелым взглядом и вернулся за свой стол.  Работы хватало. Всеволод с трудом нащупал рабочий пульс, больше похожий на странно ритмичные судорожные всхлипы: сначала яростная борьба за воздух, а затем растерянное неведение – что с ним делать, если организм отвергает кислород, и тупое бездействие; сначала лихорадочно производительные пара минут, за которыми следовали бесконечно долгие секунды ожидания. Михаил вернулся через два часа зеленовато-бледный, со сжатыми до синевы губами, глазами приказал Всеволоду следовать за ним, почти бегом ворвался в кабинет, открыл все окна, которые можно было открыть, достал сигареты и молча выкурил одну, стоя у окна, вышвырнул окурок из окна и взял следующую сигарету из пачки, которая лежала прямо там же, на подоконнике. Всеволод стоял, прислонившись спиной к двери и чуть откинув голову назад. Он смотрел в окно и краем глаза следил за Михаилом. Солнца не было, небо было переполнено тучами, как глаза опытной кокотки слезами, когда та выпрашивает очередную бесцельную, но очень дорогую штучку лучше, чем у заклятой подруги: вроде бы наполнено, но ни слезинки не проливается, пока есть шанс одержать сухую победу. Так и дождь собирался уже второй день, но набухшие тучи лениво бродили по небу и не жаждали разразиться даже изморосью. Михаил повертел сигарету в пальцах, прикурил, отложил зажигалку и с наслаждением вдохнул и выдохнул дым, постепенно расслабляясь и начиная смотреть на улицу и замечать ее. Тучи на небе сбивались в кучу, более темные на горизонте, светло-свинцовые поближе, и неожиданно на землю прорвался луч солнца, по-детски яркий и прозрачный, ослепительный в своей непосредственности. Сырой асфальт стыдливо отозвался мокрыми бликами на солнечные проказы, даже деревья взбодрились. Всеволод отвлекся от всего, с интересом разглядывая игру света на мокром асфальте, и не заметил, что Михаил докурил и просто стоит у стены, с любопытством наблюдая за ним. В лучиках морщинок его глаз заблудилась лукавая усмешка, губы приветливо изгибались, ямочки на щеках безудержно рвались наружу.

 - Не страшно? – неожиданно спросил он.

 Всеволод вопросительно смотрел на него.

 - Севка, мы уматываем из дыры, в которой провели без малого тридцать лет жизни, и делаем когти не куда-нибудь в Нью-Йорк какой или Дели, а в Москву, где человек человеку люпус есть.

 Всеволод пожал плечами.

 Михаил отвернулся к окну, скользя взглядом по прохожим. Он потянулся к сигаретной пачке, повертел ее в руках и бросил на стол.

 - Петрович сейчас, должно быть, с Алексеичем коньячком заливаются, – злорадно сказал он. – Ты следи в оба, пока я буду в отпуске. Мне совсем не хочется недоимок на прощание. А с них станется не один нолик подсуетить, а как минимум много.

 Михаил помолчал, задумчиво поглядел в окно и закрыл его.

 - Думаешь? – помолчав, сказал Всеволод. – Он же и себя подставляет.

Михаил посмотрел на него многозначительным взглядом, сохраняя красноречивое молчание и не менее красноречиво приподняв брови.

 - Кофейку? – вместо ответа сказал он.

 - Сейчас? – удивился Всеволод.

 - Не будь занудой, - закатил глаза Михаил. – Да, ни обед, ни ужин, но для души-то можно?

 Всеволод дернул плечами и пошел набирать воду и включать чайник. Он вернулся с двумя чашками и сахарницей, чтобы увидеть, что Михаил освободил столешницу, уже сидел на своем месте, а перед ним красовалась бутылка из темного стекла, подозрительно похожая на то ли Рижский, то ли Беловежский бальзам. Всеволод ровно выставил чашки, вопросительно посмотрел на Михаила, получил в ответ подмигивание и пошел за чайником.

 - Ну что, кофе по-жамойтски? Или как там, по-полешуцки, во, – бодро предложил Михаил, щедрой рукой наливая бальзам. – Классная он вещь, при простуде лучше нет, да под одеяльце, да грелочку под бок, а, убежденный холостяк?  – Михаил бросил ехидный взгляд на Всеволода, который лениво улыбнулся в ответ. – Ну что, за успех безнадежного дела? – сказал Михаил и поднял чашку. Всеволод вынужденно поднял свою и чокнулся с ним. Кофе был растворимым и для растворимого кофе не самым плохим, но говорить о его качестве было бессмысленно. Горячий, горький, терпкий, с ароматом трав, который лихо забивался жженым запахом, он неплохо пился, учитывая повод. Всеволод методично пригубливал кофе и старался ни о чем не думать. Он удобно устроился на стуле, вытянул ноги и небрежно опустил руку на бедро. Вторая лежала на столе поблизости от чашки, время от времени пальцы волнообразным движением пробегались по поверхности перед тем, как Всеволод брал чашку и подносил ко рту. Оказалось, это было очень даже неплохо.

 - Ладно, - сказал Михаил, когда кофе был выпит. – Пошли работать, что ли?

 Всеволод согласно угукнул и остался сидеть, флегматично рассматривая небо.

 - Севка, не наглей, - шутливо-угрожающе сказал Михаил. – Давай, встал и пошел.

 Всеволод вздохнул, печально посмотрел на Михаила и поднялся. До официального конца рабочего дня оставалось еще два с небольшим часа. И еще немного, пока все будет разобрано.

 Михаил решил прогуляться с Всеволодом пару кварталов. Погода была пасмурная, но относительно сухая. Листья почти все опали. Людей было не очень много. Они шли неспешно бок о бок и молчали. Говорить было особо не о чем. О работе не хотелось, о личной жизни бессмысленно – на тот момент у Михаила ее не было. Всеволод предпочитал о своей не распространяться. Михаил не оставлял надежды выпытать у него имя зазнобы, которая по его твердому убеждению приворожила замкнутого товарища, но и Всеволод был не лыком шит, ловко переводя тему непосредственно на Михаила. Тому такой расклад нравился все же больше, и он охотно рассыпался мелким бесом о себе любимом. Но на сей момент единственным его сердечным интересом была Цель. А о ней он говорить остерегался, поддаваясь какому-то иррациональному благоговению.

 В светлом, легком, ненапрягающем молчании они дошли до угла, у которого как правило либо встречались, либо прощались. Людей было не очень много, они спешили домой, почему-то кутаясь, хотя ни ветра особого, ни промозглой пронизывающей сырости не было. Темнота опустилась на город и расцветала сизовато-желтым светом фонарей, который особенно неприятно давил на глаза людей с отличным зрением. Воздух пах сыростью и машинами. Ярко освещенные витрины магазинов и окна кафе и ресторанов выглядели неестественно бодро на фоне городского вечера поздней осенью. Михаил замер на полушаге и продолжил задумчиво смотреть вперед. Всеволод начал придерживать шаг чуть раньше и остановился сбоку и сзади, внимательно глядя на Михаила. Михаил опустил голову, постоял так немного, повернул ее ко Всеволоду и сказал:

 - Не поверишь, боюсь.

 Всеволод подошел ближе.

 - Это естественно, – помолчав, отозвался он, внимательно глядя на него своими непрозрачными свинцовыми глазами. – Странно было бы, если бы ты ничего не боялся. Можно было бы подумать, что ты совсем отмороженный. А так есть шанс.

 Михаил издал смешок. Улыбка по-прежнему играла у него на губах, когда он посмотрел куда-то вдаль.

 - Я в воскресенье поеду в Москву устраиваться. Надеюсь, все устроится. Квартиру здесь продать быстро не получится, буду пока сдавать. Жильцов я почти нашел. Я тебе что предложить хотел: пока все не уладится, не хочешь одну квартиру на двоих снимать? Себе я потом не спеша подберу что-нибудь и съеду, а квартира тебе останется. Как тебе такой вариант?

 Михаил искоса посмотрел на Всеволода и небрежно пожал плечами.

 - Так проще. Денег по-любому понадобится много, а так всяко дешевле.

Всеволод нашел в себе силы изобразить зеркально похожее пожатие плечами и дернуть губами в знак одобрения.

 - Неплохая идея, согласен.

 Михаил качнул головой и отвернулся.

 - Ладно, давай прощаться, поздно уже, – буркнул он. – Давай, до завтра.

 Они пожали друг другу руки. Михаил неспешно, как на променаде, пошел по направлению к своему месту обитания.  Всеволод смотрел, как с каждым шагом расправляются плечи и выпрямляется спина. Он готов был биться об заклад, что на лице Михаила заиграла знакомая полуулыбка-полуухмылка, как всегда после удачно провернутой аферы. Почему от нее выиграет Мишка, и отчего у него очень подозрительное ощущение, что он здорово влетел, Всеволод объяснить не мог. Но копчик у него ныл и чесался со страшной силой.

 Ольга Вадимовна усердно училась чему-то несомненно полезному, но делала это в таком удалении от родного кабинета, что логично было бы предположить, что примерно в таком же удалении видала она свои успехи. Работы было в меру завались. Мишка обещал выйти если что, с надеждой глядя на Всеволода, и в бесстыже-красивых глазах красноречиво горел этот огонек непоколебимой уверенности, что ничего не случится. Он надеялся не без основания, стервец этот, знал наверняка, был приучен за долгие девять лет знакомства, что Севка в лепешку расшибется, но сделает. И Всеволод делал. Методично разбирал горы бумаг, электронных документов и писем. А за окном поздно светало и совсем рано темнело. Электрический свет совсем не помогал, и настроение было хуже некуда. Он помнил слова Михаила, да и сам отлично понимал, насколько осторожным следует сейчас быть, поэтому все документы проверялись и перепроверялись особенно тщательно, хранились в особо надежном месте, и эта игра в конспиративность изрядно утомляла. Дни до его нежеланного отпуска были до боли зубовной похожи один на другой. Утром он приходил пораньше и медленно выпивал чашку кофе, наглым образом размещаясь в кабинете Михаила. Место ему не нравилось: стол был расположен напротив входной двери, за спиной были окна, такое ощущение, что находишься прямо на линии обстрела и открыт всем ветрам.  Но кресло было удобным, а в это время никто не заходил. Можно было расслабиться, откинуться назад, пофантазировать о том, что ноздри могут уловить запах, а тело ублажается теми же изгибами и выпуклостями, которые служат и истинному хозяину кресла. Ощущение сопричастности, интимности и чувственного доверия, которое куда глубже, чем доверие рациональное, осознаваемое, проговариваемое, поддерживало его на протяжении всего дня, хотя больше так нагло экспроприировать кабинет он не рисковал.

 После утреннего затишья начиналась карусель. Документы проходили перед глазами Всеволода нескончаемым потоком, отличаясь незначительно внешне, но разительно по назначению. Цифры одни и те же, и их всего десять, но они куда красноречивее, чем тридцать три заветные буквы. Они не обманывают, не притворяются, не скрывают. Они абсолютно открыты и безыскусны. Они всемогущи в несравненно большей степени, чем буквы, которые были манерны и изобильны и сами же оказывались беспомощными перед своей изобильностью. Буквы предполагали, упрашивали, выкручивались, хитрили. А цифры определяли, решали, приговаривали. Всеволод наслаждался их молчаливой компанией, как никогда до этого, стараясь отрешиться от грядущих грандиозных перемен.

 Его погруженность в себя не преминули заметить сослуживцы. В кабинет они заглядывали только по исключительной необходимости и на кратчайшее время. Всеволод снова убедился, что он хорош не сам по себе, а только лишь как друг блистательного Михаила Евгеньевича. Вежливо выдавая пару фраз ни о чем, они энергично переходили к сути дела, объясняли, что нужно, и уносили ноги. Всеволод снова оставался один в огромном кабинете, в котором им двоим с Олечкой было слишком тесно. Время от времени он поднимал голову, смотрел на деревья за окном, разминал шею и плечи, иногда раздражительно откидывал волосы назад и снова принимался за работу. Сумрачное утро лениво перетекало в невзрачный день, а он спешно сбегал, уступая место меланхоличному вечеру. Это было особое время для Всеволода, время, которое он посвящал себе и только себе. Не было ни Мишки, который мог ввалиться к нему, чтобы вытащить в очередное непонятное место, не было Олечки, которая периодически вспоминала, что он, оказывается, тоже мужчина, и пыталась требовать его компании. Не было других людей, с которыми он вынужденно сталкивался. Всеволод проводил одинокие вечера дома, к которым готовился особым образом. Он варил себе какао после ужина, приносил его в гостиную, ставил на столик, удобно устраивался в кресле, тянулся за книгой, пробегал пальцами по корешку и открывал ее. Педантичность поднимала голову, и Всеволод не отказывал себе в удовольствии заглянуть в выходные данные на первой и последней страницах, тщательно прочитывал предисловие, затем примечания в конце книги, тянулся за кружкой с какао, неспешно подносил ее ко рту и делал первый глоток. Молочно-шоколадный вкус распространялся во рту, и это было совершенно правильное время для того, чтобы смотреть за окно, на бесконечное небо, напарывавшееся со всего размаху на вершины не самых высоких и крепких деревьев. Иногда Всеволоду везло, и над макушками деревьев кокетливо помаргивали звезды. Луна, чуть раньше являвшая миру блиноподобное лицо, превратилась в изящный серп месяца, цветом и светом все более уподоблявшийся серебру. Шоколад задерживался на языке, его можно было немного посмаковать, а затем снова опустить голову к книге. Дальше следовало чередование робкого шороха перелистываемых страниц и подбадривающего вкуса какао. Потом либо заканчивалась книга, либо какао. Можно было идти спать.

 Погода была отвратительная, и пробежки превращались в измывательство над собой и кроссовками. Снег с дождем залеплял глаза. Зато собачников не было. Влетев в особенно гадкую лужу и безнадежно поняв, что штанина до колена мокрая, Всеволод в хлюпающей обуви потрусил домой. Добежал, открыл дверь в подъезд, поднялся на свой этаж, зашел в квартиру. Шапка слетела на пол, резко стянутая свирепой рукой, куртка точно так же шлепнулась на пол. Кроссовки он стянул и понес в ванную.

 Через сорок минут, после душа, одетый в чистое и – что самое приятное – сухое белье, Всеволод стоял перед зеркалом, хмуро глядя на свое отражение. Светло-русые волосы здорово отросли и уже добрые две недели не просто мешали, а очень мешали. На его беду они слегка вились, придавая всему его облику романтично-байронический вид. Длина у них была самая неприятная, ни в хвост убрать, ни как-то иначе укротить. А к парикмахерам Всеволод испытывал тихую ненависть: терзая его бедную голову, они осыпали его градом комплиментов шикарному золотистому цвету, удивительно здоровой структуре и густоте и тому, что они вьются. А если попадался особо отмороженный парикмахер, мнивший себя мастером, то он настаивал на модельной стрижке, которая должна была подчеркнуть удивительную костную структуру, аристократичность черт и много всякой другой дряни, которая у них сходила за комплименты. С каждым подобным словом Всеволод как правило еще больше съеживался под накидкой и судорожно сжимал бедра. А по завершении экзекуции он лихорадочно вытягивал деньги и спешно сбегал. Идти туда приходилось, хотел он этого или нет. Но у Всеволода был спасительный инструмент, от извлечения которого он сейчас себя удерживал. К сожалению, волосы щекотали щею, кольцами лежали на ушах и практически доставали носа. Так что либо идти на дыбу в парикмахерскую, а та, что поблизости, особо завернутая на модельных стрижках, либо рыскать в поисках другой, что приводило Всеволода практически в суеверный ужас, либо... И крупные кольца истемна-золотистых волос начали падать в раковину, состригаемые безжалостной рукой, активно щелкающей портняжными, здоровыми, еще бабушкиными ножницами. Не совсем ровно, но сойдет за ту самую модельную стрижку, особенно если потрясти головой как следует. Олечка, видевшая результат такой процедуры, но никак не ее саму, восхищалась (причем Всеволод был уверен, что и искренне, а кое-кто, стоявший за левым плечом, нашептывал, что еще и завистливо – сама то она как минимум полнедели через каждые три щеголяла невыразительными русыми корнями у актуального, то есть периодически радикально меняющегося цвета в меру длинных волос) модной укладкой. Дышать сразу становилось легче. Отряхнувшись, убрав в ванной, быстро помыв голову, Всеволод влез в свои любимые носки из собачьей шерсти, купленные у милейшей бабушки с виноватыми глазами на рынке, сделал чай, неторопливо выпил его, стоя у холодильника и глядя в окно, и пошел в гостиную. Там его ждала почти дочитанная книга и удобное кресло.

 Михаил вернулся поздним вечером воскресенья, что явствовало из его сообщения, пришедшего на телефон около полуночи. В понедельник они должны были встретиться, а со вторника у Всеволода начинался бесспорно заслуженный и откровенно нежеланный отпуск. Понедельник прошел очень суматошно, Михаил Евгеньевич был нужен всем и сразу, на обеденном перерыве он печально пожаловался, что скоро никотин у него из задницы покапает от сигарет, выкуренных за компанию, и добавил, что вечером они идут пить пиво. Всеволод тихо дострадывал шумный день, практически не вздрагивая, когда очередной желающий врывался и пытался пробиться к этому гребаному главбуху, который где-то прохлаждается, когда все нормальные люди работают, пошли покурим, скотина! Михаил Евгеньевич нагло ржал и соглашался, Всеволод переводил дыхание и пытался унять раздражение.

Пиво пить Михаил потащил его к себе. Он мотивировал это тем, что специально для лучшего друга привез настоящего ирландского Гиннеса, в Ирландии сделанного! Он лично два раза штрих-код пересчитывал. Они сидели на кухне его квартиры, пили пиво и молчали. В гостиной стояли коробки, вещи были свалены как попало, кое-что уже было упаковано.

- Квартиру я нашел. Двухкомнатная, минут пятнадцать пехом от работы. Ничего такая. Есличо, можно ремонт сделать, – внезапно сказал Михаил, бесцеремонным образом прерывая уютную тишину. Всеволод поднял глаза и рассеянно посмотрел на него. – Я тебе дам адрес и ключи, можешь начинать перебираться.

 Всеволод откинулся на спинку стула и задумчиво посмотрел на Михаила. Тот смотрел в стол, и казалось, что даже волосы его были уставшими.

- У нас будет неделя, чтобы там обустроиться, после того как уволимся, – продолжил он. – Немного. С генеральным и его замами я говорил, с отделом уже знакомился. Дел там вагон и большущая телега. И тебе там пакет документов. Заполнишь и отвезешь. Генеральный хочет лично с тобой познакомиться.

 Всеволод пожал плечами и потянулся за бутылкой.

- Зачем ему это? – хмуро спросил он.

- Снова здорово. – Михаил посмотрел на него, в глазах замерцали смешинки. – Он тебе в три раза против твоей  теперешней зарплаты за глаза платить согласился, а ты носом крутишь? Севка, не выпендривайся. В папке визитка, позвони его помощнику, договорись о встрече.

Всеволод отхлебнул пива.

- Ну если благородный сэр настаивает... – томно протянул он.

- Благородный сэр требует, - усмехнулся Михаил. – А вообще, Севка, то, что я видел, это такое вау! Это реально совершенно другая жизнь, елки зеленые. Совершенно другая. Они даже смотрят по-другому, вперед, понимаешь, а не в карман ближнего. Так что я просто реально вижу, как перед подъездом останавливается цистерна, из нее вылазит такой весь из себя галл в беретке и с конкретным таким прононсом говорит: А где тут у нас Мишка Шабанов да Севка Старицкий, а ну-ка распишитесь в получении! Так что все у нас получится! – Михаил смотрел прямо в глаза Всеволоду и радостно улыбался. Всеволод напустил улыбку на глаза и поднял в тосте бутылку.

 Поздним вечером Всеволод возвращался домой, неся папку с документами и визитку, по которой ему нужно было позвонить. Ночь была дивно ясной, фонари светили через один, и в прорехах между ними можно было видеть яркие звезды. Ветра почти не было, слегка подмораживало, но тротуар был сухим. Всеволод время от времени выпускал очередной клубок пара изо рта и задумчиво прослеживал, как он растворяется в свежем ночном воздухе. Может, и на самом деле приедет типичный такой галл с цистерной с Хеннесси?

 Первые два дня последнего в этой конторе и второго за всю свою невзрачную карьеру в ней отпуска Всеволод пытался сжиться с мыслью, что ему предстоят целые десять ничем не заполненных дней. Это было непривычно. Это было странно. В первый день он проснулся по привычке за несколько секунд до звонка будильника, отключил его и продолжил лежать на боку, так и не убрав руку с телефона. Через долгие пару минут Всеволод потащил себя по привычному маршруту: ванная – прихожая – коридор – пробежка. Весь свой маршрут он не замечал ни деревьев, ни дороги, ни неба, только одна мысль билась в его голове в унисон с шагами: что-делать-дальше? Он привык сызмальства строить свой день вокруг какого-то ядра и подчинять этой сердцевине все остальные действия. Так проще. Так удобнее. Гибкостью мышления особой он явно не обладал, в чем имел немало возможностей убедиться. Да и организовывать шесть часов свободного времени куда как проще, чем шестнадцать.

 Всеволод брел домой, погруженный в свои мысли. Небо было пасмурным. Солнце увидеть явно не представлялось возможным, причем не только сегодня, но и в ближайшие четыре, если повезет, или пять месяцев. Под ногами похлюпывала каша из мокрого снега, талой воды и листьев, сырость и мельчайшие остатки снежных хлопьев витали в воздухе. Пальцы время от времени перебирали невидимые струны в такт адажио. Дом стоял равнодушным ящиком прямо перед глазами, так и не став родным за все четыре года, которые Всеволод снимал в нем квартиру. Хозяйка совсем не была против одинокого молодого человека, о котором никто не мог сказать ничего плохого, даже самые ушлые бабульки из местной инфосети. Его не было ни видно, ни слышно, когда он был дома, тем более невидно-неслышно, когда на работе. Его ни разу не затопило, ни разу не затопил никого он. Плату он вносил вовремя, безропотно соглашался с повышением цен, охотно делал мелкий ремонт. Девок к себе не водил, гулянок не устраивал, друг у него был, но очень милый, вежливый и общительный молодой человек, и они очень прилично себя вели. Слухов о пропадающих котах, пентаграммах на детских площадках и прочих милых радостей, в которых можно было бы заподозрить одинокого молодого человека (что несомненно само по себе не очень подозрительно, но так хотелось бы), тоже не поступало. Местная инфосеть скрипя зубами признала, что придраться особо не к чему, и жила с ним в относительном мире, не забывая в своей надежде на пикантные подробности из соседской жизни, так скрашивающие их жизнь, про разведывательные действия в виде альтернативного использования замочных скважин и других хитростей умудренных опытом и обремененных избытком времени и нездоровым энтузиазмом матриархов. Хозяйка, милейшая, но слишком для Всеволода энергичная дама, озадаченная затянувшимся девичеством дочери и вдохновленная положительной характеристикой жильца, которую ему вынуждены были дать бабульки, не оставляла попыток сосватать за него дочку, но Всеволод ловко выкручивался. Очень ловко, иногда сам удивляясь своему везению. Против танковой дивизии Роммеля – и по объемам и по дерзости кампании, которую представляли собой обе дамы, выстоять было очень и очень нелегко. Но он справлялся, да и в последнее время у хозяйской дочки вроде ухажер появился, удачи ему, несчастному, и сохранить уровень тестостерона на достаточном уровне рядом с особью, которая не хуже химического стерилизатора действует; к его величайшему облегчению, известие о том, что Всеволод съезжает, она восприняла на редкость спокойно, наверняка имея не один вариант замены, и более выгодный. А теперь можно было выдохнуть с облегчением и понадеяться, что правы те, кто говорит, что в Москве можно прожить десять лет на одной лестничной площадке и так и не узнать имени соседа. Всеволод вернулся мыслями в свое бренное тело, чтобы обнаружить, что стоит перед фасадом дома, задрав голову, причем стоит в луже, и пялится на него, как будто ожидает, что заскрипит вал, поднимутся ворота, и ему откроется проход в другой мир, где... Что где, и чем другой мир будет лучше, чем этот, Всеволод думать не захотел. Ему этого слишком много, чтобы другого желать.

 Всеволод медленно поднимался по ступеням лестницы под Лунную сонату. Не в тему она как-то, Тот Самый Марш Шопена был бы куда лучше, но искать его за пять метров до двери смысла особого не было. Двумя этажами выше раздался звук открывающегося замка, и Всеволод одолел оставшийся пролет в пару мгновений. Кто бы там ни был, ни видеть кого бы то ни было, ни здороваться он не хотел.

 Кроссовки были сделаны на совесть, не зря он платил за них такие деньги в свое время. Они выдерживали невероятные нагрузки в виде регулярных, считай ежедневных водных процедур и все равно оставались на редкость бодренькими. Всеволод задумчиво подержал их в руках и забросил в стиральную машину. Потом он долго стоял под струями душа, запрокинув голову, и пытался понять, действительно ли они приносят облегчение и смывают заботы, как многие пишут, или это фигура речи. Так и не решив ничего, он обтирался полотенцем, с равнодушным интересом наблюдая, как машина переходит на режим отжима. Он даже подумал, а не остаться ли в ванной и не подождать, пока цикл будет полностью окончен, но подумал, что это было бы слишком и усилием воли направил себя на кухню.

 Кофе давно не варился с таким тщанием. Порция молотого кофе была отмерена с особым усердием, за водой следили исключительно пристально, помешивали в изысканнейшем ритме. Но когда чашка была поставлена на стол, Всеволод стоял между плитой и столом и растерянно смотрел на нее, понимая, что совсем не хочет кофе. Он потянулся было за сыром, но передумал, взял чашку, присел на разделочный столик и уставился на улицу. Всеволод держал чашку с кофе у рта и смотрел, как на улицу высыпало все больше людей, скорее всего, спешивших на работу, и завидовал им. Кофе медленно остывал. Бабушки вели внуков в какой-нибудь детский сад, школьники сами пробегали в школу, их родители то ли стремились к ближайшей автобусной остановке, то ли садились в машины, по-всякому припаркованные перед домом. Двор пустел. Кофе остыл. Всеволод залпом выпил его, ставший горько-кисловато-бесвкусным, выдохнул и пошел в комнату.

 Позвонил Михаил и напомнил, что Всеволод должен не забыть позвонить в Москву, пожаловался на Алексеича, который ме-едленно вынимал из него кишки через задний проход, и пообещал позвонить попозже. Всеволод сидел на диване, телефон лежал перед ним на столе, рядом была выложена визитка с рабочими телефонами. Наконец Всеволод взял себя в руки. Набрал номер. Теплый, приятный и хорошо поставленный голос, четко артикулировавший слова, указал, куда позвонили и с кем говорят, и с профессиональным дружелюбием поинтересовался, какого звонят. Всеволод сглотнул и слегка осипшим голосом, чуть растягивая слова, чтобы скрыть волнение, представился и объяснил, кто он и зачем звонит. На удивление, голос секретарши зазвучал куда как искреннее, и она охотно предложила ему несколько вариантов времени. После окончания разговора он вытер вспотевшие ладони о брюки и долго еще сидел потом и вертел в руках телефон, стараясь не думать о том, что ему предстоит.

 А предстояло ему очень многое. Первое – разобраться с вещами. Второе – купить билет. Третье – заказать машину, чтобы перевезти вещи. С какой-то яростной радостью он принялся за разбор вещей. А позже можно и за билетом сходить.

 Во второй половине дня Всеволод неторопливо возвращался домой. Карман тяготил билет, взятый на пятницу. В этот день в одиннадцать часов ему предстояла встреча с генеральным директором той самой молодой динамичной и очень перспективной компании, в которой он начнет работать через две с небольшим недели. Он зашел в магазин, купил еды, помедлил у кафе, постоял в тени рядом с освещенным окном, долго колебался, зайти ли туда, и побрел домой.

Вечер тянулся медленно. Книга была не самой интересной. Какао был слишком сладким. Вечер за окном был тусклым и невыразительным. Слишком похожим на его жизнь.

 Михаил хмуро рассказывал про этого ублюдочного гендира, который его кровь декалитрами пьет, гад такой. Всеволод слушал, молчал и потягивал чай. От спиртного он отказался наотрез.

- И объясни мне, горемычному, где они дур таких берут. Не поверишь, мне жалко ей все отдавать, я же кровью и потом все создавал. Она же ни хрена не понимает, не поверишь. Ты понимаешь, ЧП вела и хвастается этим. Типа, какая разница, там могла и тут смогу. Там даже сложнее, знаешь ли. Честное слово, с Олечкой – два сапога пара. Зашибись им там будет, вместе в солярий ходить будут или куда там еще, все дела.

Всеволод посидел, подумал и предложил:

- Так оставался бы.

- Что?! – немедленно вскинулся Мишка. – Что?!! Мил человек, да не охренел ли ты? Я как негр пахал, я как последний стрекозел в Москву летал, я как золотарь последний обтекал, когда к этим долбодятлам наши заявления относил, и все для того, чтобы вот так просто остаться?! Я что, похож на идиота?

 Всеволод кротко выслушал тираду, по окончании которой отпил чая. Снова посидел молча.

- Ну так чего ты из-за них переживаешь? Если тебя вдруг начала мучить совесть, ну скажи Алексеичу, что он дурак, ее нанимая.

Михаил хмыкнул.

- И он мне скажет: а не пойдешь ли, мил человек, Михаил свет Евгеньич, в пешее эротическое путешествие? Или как вариант: если ты такой умный, так ищи мне нормального главбуха. И не уйдешь, пока не найдешь. – Он тяжело вздохнул. – Алексеич не дурак, да, но временами его клинит. Леночка говорит, что она вроде какая-то знакомая его жены, а жена его та еще сука. Кто их знает, что у них там за разборки. – Он вскинул глаза, посмотрел на визави, внимавшего ему с вежливым интересом, откинулся на спинку стула и издал короткий бодрый смешок. – Севка, ты урод, ты в курсе? Ловко ты стрелки перевел, скотин ты эдакий.

Всеволод чопорно поджал губы и торжественно кивнул головой в знак согласия, салютуя чашкой. 

- У меня бездна достоинств. – Напыщенно произнес он.

 Михаил разулыбался, щедро показывая зубы и ослепляя все вокруг смешинками в своих ярких заметно повеселевших глазах.

- А то я не знаю. И самое главное из них – твоя грандиозная скромность.

- Ни в коем разе. Самое главное – мое искрометное чувство юмора.

Мишка только хмыкнул в ответ. Он опустил глаза и потянулся за своей чашкой. На лице его играла тихая довольная улыбка.

 Весь четверг Всеволод тщетно пытался избавиться от навязчивой мелодии, прочно засевшей в голове. Чем бы он ни занимался, легкомысленная мелодия «Пора в путь-дорогу» пробивалась сквозь ритм будня, и Всеволод ловил себя на том, что даже подмурлыкивать начинал. Откуда песня взялась и почему именно эта песня, он не мог найти вразумительного объяснения. Регулярно одергивая себя и пытаясь перебить сироп песенки, он и музыку всякую разную ставил, чтобы выдавить ее из головы, но тщетно. Одно было во всей этой ситуации положительным: на борьбу с зудом мелодии уходило все внимание, и мысли о том, а что же дальше и как пережить завтра, его не особенно донимали. Вечер был тихим и спокойным, Мишка сослался на какое-то неотложное дело, которое нужно было делать именно вечером (блондинка или брюнетка? – лениво попытался сам с собой заключить пари Всеволод, но передумал: он не спросит, Мишка не расскажет), на улице было тихо, соседи вели себя незаметно. Книга была дочитана, на кухне прибрано. Всеволод выключил свет и задержался в дверном проеме, глядя за окно. Состояние у него было странным, полудремотным, реальность странно расплывалась, то утрачивая контуры, то вновь обретая. Думалось обо всем и ни о чем. Темнота за окном странно добавляла нечеткости мыслям и ослепительной резкости ощущениям, которые вызвали непонятное и томление внутри, которое непонятно было и неприятным и приятным одновременно. По телу пробежала дрожь, больше похожая на вибрацию, отозвалась зудом в кончиках пальцев и затаилась до следующего раза. Вроде ветер был сильным, контуры деревьев покачивались вразнобой, но странно согласно, осознание того, что там холодно и неуютно, а здесь тепло и сухо,вызвало благодарный отклик внутри. Мысли, почувствовав вольницу, сорвались с привязи и понеслись. Накатили все чувства, которые он глушил в себе все это время, все страхи, растерянность, неувереннось, добросовестно собираемые все эти долгие недели. И Всеволод стоял и в отчаянии смотрел на деревья, тихо шумевшие за окном, и выплескивал им все свое отчаяние: новое место, большой город, новые люди, которые не раз и не два наградят его пинками и оплеухами; Мишка наверняка найдет себе кучу малу новых знакомых, которые окажутся и полезней и важней, чем он, и он снова будет один, как до Мишки, как тогда, когда Мишки не было поблизости. И поездка эта завтрашняя, да еще в этот Вавилон всех городов, к человеку, который не может не быть альфа-самцом с железными челюстями и титановыми яйцами. По крайней мере все, что Всеволод про него разузнал, говорило именно об этом. Всеволод подошел к окну в темноте и прикоснулся к холодному стеклу кончиками пальцев, а затем прижал ладонь и прижался лбом, продолжая смотреть на деревья, которые все так же раскачивались, каждое на свой манер, создавая тем самым причудливый рисунок танца. Он стоял и смотрел на них, как будто ждал, что они дадут ответ на вопросы или будущее предскажут, но деревья только интригующе пошептывались и не обращали своего внимания. Не пора ли и честь знать, все равно ведь ничего не изменится, подумал Всеволод, отлепился от окна и побрел в ванную. Через пару часов можно было начинать собираться в дорогу, а в поезде можно было немного подремать под перестук колес.

 Дурацкое нервозное состояние не прекращалось, Всеволода потряхивал озноб, когда он ждал поезд, когда устраивался и готовил билет, потом, когда невидящим взглядом смотрел в окно, понимая, что не может сомкнуть глаз. Сделав над собой усилие, он потянулся за плеером и долго смотрел на плей-лист, с трудом переключаясь на простой и актуальный вопрос: что послушать. Задержав плеер в руках и задумчиво лаская его пальцами, Всеволод смотрел в окно, механически отмечая смену полей, кустарников и пролесков, напоминавших литографию. Наконец он встрепенулся и решил послушать «Сказки Гофмана». В тихой радости он наслаждался увертюрой, слегка покачивая головой в такт нежным хрустальным мотивам, и впервые за последнее время почувствовал себя успокаивающимся. Он даже смог прикрыть глаза и подремать и резко вынырнул из состояния дремы, когда поезд подходил к вокзалу.

 Перебежка к метро превратилась в то еще испытание. Людей было слишком много, они спешили, агрессивно разговаривая по телефонам или набирая сообщение, не обращали внимания на помехи в виде таких же деловитых людей и ловко уворачивались, не отрывая взглядов от своих коммов; возможности укрыться от них не было никакой. Всеволод занырнул в кафе, чтобы перевести дух, благо до собеседования оставалось достаточно времени, и смог выдохнуть с облегчением. Кофе оказался так себе, но передышка помогла ему хотя бы относительно перевести дух. Затем следовал еще один спурт, и перед ним нарисовались внушительные двери, перекрывающие вход в святая святых. Всеволод выдохнул, собрался и шагнул. Двери автоматически раздвинулись, и он неспешным шагом пошел к посту охраны, представился и объяснил цель визита. Ему вежливо-высокомерно указали на лифт и снова вернулись к очень важному занятию по рассматриванию мониторов.

 Всеволод выпрямился и попытался расправить судорожно ссутуленные плечи. Не получилось. Тогда он просто приподнял подбородок и еще плотнее сжал веки, надеясь хотя бы так сымитировать уверенность в себе. Лифт прибыл, Всеволод вошел, нажал кнопку этажа и попытался унять непроизвольную волну дрожи, пробежавшую по всему его телу. Убиваться по поводу ужасности предстоящего было слишком поздно, нужно пережить все с максимальным достоинством. Те секунды, которые он поднимался вверх, механически отмечая смену цифр на окошке с указателем этажей, успокоили его, глухая, ноющая, тянущая пустота внутри замерла и затаилась до поры до времени. В приемную он вошел с практически нетрясущимися руками.

 Личным секретарем самого главного босса оказалась зрелая ухоженная сдержанно и с достоинством одетая женщина. Когда она пожелала доброго утра, Всеволод, воспрянув духом, опознал тот теплый голос, звучавший вполне себе благожелательно и при непосредственном обращении. Взгляд его метнулся на бейджик на груди дамы, на котором он прочитал: Анна Владимировна, личный помощник.

- Добрый день, меня зовут Всеволод Старицкий, мы уже говорили по телефону во вторник. У меня назначена встреча с господином Разумовским. – Ровно и вежливо произнес Всеволод, глядя на переносицу женщины.

- Добрый день, господин Старицкий, - доброжелательно улыбнулась она. – Разумеется. Архип Тарасович сейчас занят, но к одиннадцати часам освободится. Вы можете пока подождать его. – Анна Владимировна кивком головы указала на рекреационную зону в нише; Всеволод посмотрел туда и согласно кивнул головой. – Не хотите чего-нибудь выпить? Чай, кофе?

- Кофе. Черный. Без сахара. – Помедлив, отозвался Всеволод, пытаясь унять участившийся пульс. – Спасибо.

Анна Владимировна улыбнулась.

- Я приготовлю, – дала она понять, что Всеволод может пройти туда.

Всеволод кивнул головой и подался назад. Повернув голову, он посмотрел, куда ему дальше идти, еще раз взглянул на Анну Владимировну, улыбнулся ей в ответ и, поблагодарив, пошел к креслу. Поодаль стоял гардероб с плечиками. Всеволод пристроил туда свою куртку, опустился в кресло и выдохнул. Пока жив. Пока все в порядке.

Анна Владимировна задумчиво посмотрела вслед Всеволоду. Мальчик явно чувствовал себя не в своей тарелке. Скорее всего, он очень замкнутый тип и не самый общительный, просто диво, как они с Шабановым друг друга нашли. У него и общительности, и открытости явно на двоих хватает. И совершенно шальная мысль посетила ее голову: а ведь они отличные напарники, даже визуально: где один крепкий, второй изящный, где один темный, второй светлый, где один стремится вперед, второй стремится остаться сзади. Но оба они удивительно располагали и были какими-то... Анна Владимировна поднялась и пошла делать кофе. Надежными. Слово, не самое употребительное в современной жизни вне рекламных слоганов, подходило им обоим. Кажется, Архип Тарасович сделал отличный выбор. Ничего удивительного, что Шабанов так настаивал на том, чтобы Всеволода тоже приняли. Скорее всего, он знал, за что сражался.

 Анна Владимировна с легким интересом смотрела, приближаясь ко Всеволоду с кофе, как он, заметив ее приближение, встал и сделал шаг в сторону. Совершенно старомодное действие: мужчина не сидит в присутствии женщины – и не осознаваемое. Она улыбнулась, поставила поднос на столик и сказала:

- Ваш кофе. Я приглашу вас, когда Архип Тарасович освободится.

- Спасибо. – Отозвался Всеволод.

 Он смотрел, как Анна Владимировна идет к своему месту, посмотрел на небольшой поднос с маленькой изящной тонкостенной чашечкой, снова сел и наклонился вперед. Кофе пах. Кофе пах кофе. Кофе пах замечательным кофе. Всеволод взял чашку, поднес ее к носу, вдохнул запах и откинулся назад, слегка расслабляясь. Он прикрыл глаза, еще раз насладился насыщенным горьковатым и слегка пряным ароматом и сделал первый глоток. Кофе был крепким, насыщенным, но не имел резкого и ярко выраженного жженого запаха, на который так часто можно было напороться. Всеволод не удержался и чуть отнес от себя чашку, чтобы получше рассмотреть ее. Очевидно, она была фарфоровой, слегка темнеющей из-за кофе, просвечивающего сквозь стенки. Всеволод повертел ее в руках, усердно концентрируясь на рассматривании. Затем он сделал еще один глоток и продолжил рассматривать чашку. В такой кофейно-фарфоровой медитации прошло пятнадцать минут. Кофе удачно закончился непосредственно перед тем, как к нему подошла Анна Владимировна и сказала:

- Архип Тарасович готов вас принять.

 Всеволод, встречавший ее пристальным взглядом своих нечитаемых темно-серых глаз, согласно кивнул и, поставив чашку на блюдце, встал. Она ободряюще улыбнулась и пошла в направлении к двери с бронзовой табличкой «А.Т. Разумовский».

 Самый главный босс совершенно беспафосно шел по направлению к двери, когда туда вошел Всеволод, пропускаемый вперед Анной Владимировной. Она сама на секунду задержалась у двери. Разумовский сказал:

- Благодарю вас, Анна Владимировна.

 Она кивнула и закрыла за собой дверь.

- Добрый день, Всеволод Максимович. Рад познакомиться с человеком, о чьих профессиональных качествах так высоко отзывался ваш друг.

 Всеволод упорно смотрел на отливавший матовым шоколадом галстук и не мог найти в себе сил, чтобы поднять на него глаза. С каким-то облегчением он увидел, что Разумовский протягивает руку, и пожал ее. Пожатие оказалось крепким и коротким.

- Добрый день, - скованно отозвался Всеволод.

 Разумовский сделал шаг назад и, чуть прищурившись, внимательно посмотрел на Всеволода Старицкого, о котором соловьем заливался этот Шабанов. Опрятный молодой человек, бесспорно. Очень чистенький, в идеально выглаженной одежде, с ухоженными руками и ногтями. С тщательно расчесанными и все равно лежащими в беспорядке светло-светло-русыми волосами, на солнце скорее всего отливавшими в рыжину. С узким бледным лицом, на котором сейчас яркими пятнами выделялись скулы. С глазами, упорно смотревшими ниже его подбородка, и упрямо же сжатыми губами. Весь напряженный и только что не вибрировавший, как перетянутая струна. Разумовский еще раз прошелся взглядом по его лицу с высоким бледным лбом, небольшими чуть рыжеватыми бровями и длинными разрезами глаз, цвета которых он так и не мог увидеть, рельефным скулам с лихорадочным румянцем на них, впалым щекам и небольшому упрямому подбородку, еще раз вернулся к плотно сжатым небольшим, даже на взгляд твердым бледно-розовым губам, поласкал взглядом стройную шею, туго охваченную воротником рубашки, и посмотрел на все еще опущенные глаза. Ну, посмотрим, что ты за тип, Всеволод Старицкий.

- Хорошо добрались, Всеволод Максимович? – стараясь звучать как можно более дружелюбно – не самая простая задача, учитывая и его натуру и то, сколько времени он руководит, читай: приказывает – произнес  Разумовский.

Всеволод сглотнул, с ужасом поняв, что у него пересохло горло. Тем не менее он, кашлянув, произнес глуховато, но внятно:

- Да, спасибо.

- Как насчет кофе или чая? Воды?

- Воды, – хрипло отозвался Всеволод, с отчаянным спокойствием чувствуя, как запылали кончики ушей, и думая, что ему тут работать явно не светит. Этот урод самоуверенный его сожрет с потрохами и не подавится. И не нужны ему мямли навроде его.

- Да вы садитесь, Всеволод Максимович.

 Всеволод поднял глаза, недоумевая по поводу явно интимных ноток, зазвучавших в голосе самого большого босса, и напоролся на светло-голубые глаза, с живым интересом изучавшие его. Разумовский жадно вглядывался в его глаза. Что он там увидел, непонятно, но, видимо, удовлетворившись, он произнес это все так же дружелюбно и располагающе, пропуская в свой богатый баритон смутно откровенные нотки. Всеволод с огромным трудом сдерживал себя, чтобы не отпрянуть как можно дальше, а то и сбежать в ужасе, как викторианская девственница при виде Байрона какого-нибудь. Всеволод пошел к дивану и замер в растерянности: он всегда выбирал для себя кресла либо стулья, жутко не любя, когда кто-то сидел рядом с ним, и это уже было похоже на рефлекс, но тут-то в кресле наверняка будет сидеть хозяин, так что только диван. Скорее даже софа, небольшая, явно двухместная и очень удобная. Всеволод сел на нее, плотно сжал колени, скрестил щиколотки, сцепил руки и опустил их на ноги. Разумовский не спешил с водой. Он с огромным интересом наблюдал, как Всеволод замер перед креслом, затем медленно двинулся к софе и опустился на нее, передвинул ноги, сжал руки до судороги в плечах и отрешенно уставился перед собой. У него был очень красивый профиль. И туалетная вода – едва уловимый запах, кажется, пряноватый и древесный, невызывающий и неагрессивный.

- Ваша вода, - сказал Разумовский, ставя стакан на стол и усаживаясь в кресло. Всеволод посмотрел на стакан, на него и сказал:

- Спасибо.

- Пожалуйста. Господин Шабанов сумел убедить меня, что вы окажетесь достойным приобретением для моей компании.

Всеволод повернул голову и недоуменно посмотрел на него.

- Судя по его отзывам, вы отлично справляетесь с любой работой, связанной с бухгалтерией. Думаю, что надежный человек, занятый в этой сфере, не помешает любому предприятию, не так ли?

Разумовский с легкой улыбкой следил за тем, как Всеволод тянулся к стакану с водой. Рука его заметно подрагивала, но стакан он взял достаточно твердо. Она была красивой, с небольшой узкой ладонью, гибкими длинными пальцами и совершенно восхитительными овальными ногтями, ни крупными, ни мелкими, отполированными, маняще поблескивавшими в свете ярких ламп. Судя по всему, запястья у него тоже были узкими, а судя по пожатию руки – сильными. А еще у него прелестнейшим образом розовели кончики ушей. Разумовский любовался им и не особо скрывал этого, все думая, как он на это реагирует. Всеволод не реагировал.

- Разумеется, - сказал он, отставляя стакан. Это действие Всеволода странным образом успокоило, и он взглянул на Разумовского, на пару бесконечных секунд задержал взгляд на его лице и опустил глаза. Привлекательный мужик, черти его раздери. Привлекательный. С коротко стриженными каштановыми волосами; и что-то было в том, как они лежали на черепе, что ненавязчиво шептало о том, что стоит такая незаметность и ненавязчивость куда больше, чем Всеволод в год на диски тратит. С крупными чертами лица, естественным загаром и мускулистой шеей. И глазами, которые не хуже микроскопа патологоанатома изучали его. Рука, ранее державшая стакан, опустилась на другую, и они снова сжались в замке, да так, что костяшки побелели. Разумовский пугал Всеволода, пугал своей мощной аурой, тем, как выразительно излучали охотничий интерес его глаза, как самоуверенно изгибались губы и как чарующе звучал его голос. Даже то, как его рука лежала на подлокотнике кресла, едва уловимо поглаживая его, было слишком красноречиво чувственным, чтобы остаться незамеченным. Впервые за все время, которое Всеволод преданно готовился к переменам, к которым его вынудил (как всегда, стервец этакий, неймется ему!) Михаил, Всеволод задумался о том, что ему стоит уносить ноги, пока цел, и бежать до какого-нибудь там Южного Полюса, зарыться в снег и не отсвечивать. Все его нутро вопило о грядущих проблемах со светло-голубыми глазами. А Разумовский, деланно не замечая напряженности Всеволода, рассказывал ему о компании, о своем видении, задавал вопросы, с интересом выслушивал ответы и все так же самоуверенно улыбался, изучал Всеволода и чувственно ласкал кожу, которой был обтянут подлокотник его кресла.

- Ну что ж, - наконец сказал он, быстрым движением отодвинув манжету рубашки и взглянув на часы на запястье, - думаю, пора нам закругляться. Благодарю вас за содержательный разговор и выражаю надежду, что мы сработаемся.

Он встал и протянул руку Всеволоду. Тот, замешкавшись было, потом все же пересилил себя и пожал ее. Разумовский слегка задержал его руку и коротким чувственным движением большого пальца погладил ее тыльную сторону. Это было настолько неожиданно, что Всеволод не сразу убрал руку.

Наконец Разумовский отошел в сторону и попрощался. Всеволод ответил механическим «До свидания» и отметил, выходя, что он берется за телефон. В прихожей Анна Владимировна разговаривала, и судя по всему, с Разумовским. Всеволод тихо пошел за своей курткой. Когда он вышел и подошел к ее столу, чтобы попрощаться, она сказала:

- Всеволод Максимович, Архип Тарасович просил меня передать вам, что в нашем здании расположено очень неплохое кафе для сотрудников, где вы можете пообедать. Я как раз собираюсь туда и могу проводить вас.

Всеволод растерянно смотрел на нее, теребя в руке собачку молнии. Анна Владимировна встала, подошла к нему и взяла его за руку.

- Мы запишем это на представительские расходы. – Сказала она и потащила его к выходу, про себя удивляясь тому, насколько мальчик прелестно стеснителен. Во время обеда она убедилась, что мальчик прелестно очарователен, а когда они прощались, она думала, что Сева совершенно и потрясающе мил.

Дорога домой Всеволоду особо не запомнилась. На вокзале в практически бывшем родном городе его, к величайшему удивлению, ждал Михаил. 

 Вокзал гудел относительно однородно. Людей было много, что не особенно в пятницу удивляло. Кто-то приезжал на выходные, кто-то на эти самые выходные уезжал. В большинстве своем масса людей спешила. Некоторые, отщепивщись от людского потока, курили, пили, орали по телефону, покупали билеты, перекусить, псевдоумственные развлечения для мозга типа судоку и прочей дряни, коей в изобилии водилось на любом вокзале. Некоторые ждали, озабоченно высматривая в толпе свои объекты. Мишка стоял в стороне от людского потока с явно уставшим лицом. Ноги у Всеволода стали почему-то ватными, и дело было не в том, что он был рад видеть Мишку, неприлично рад, дело было в том, что по какой-то совершенно необъяснимой причине с прозрачными светло-голубыми глазами Всеволоду было неловко видеть Мишку сейчас. Было бы это завтра или – что еще лучше – на следующей неделе, все бы было позади, улеглось и успокоилось. А сейчас он был слишком на взводе и чувствовал себя странным образом изменником. Почему, Всеволод не мог бы объяснить, как бы он этого ни хотел. А Михаил, заметив его, улыбнулся, попытался было просиять, но явно безуспешно, и, опустив глаза и с неоконченной и от того кривоватой улыбкой, подошел ко Всеволоду. Бросив короткое дружеское «Привет», он пожал Всеволоду руку, хлопнул по плечу и сказал:

- Ну, как пережил? Заявление он подписал?

Всеволод согласно кивнул головой и скованно улыбнулся. Михаил оглядел толпу отстраненным взглядом и безразлично поинтересовался:

- Не сильно он тебя там жевал?

Всеволод недоуменно смотрел на Михаила.

- Жевал?

- Ну да. – Михаил пристально посмотрел на него. – Не наезжал? Ничего не высказывал?

- Я ничего такого не заметил, – осторожно сказал Всеволод, пребывая в растерянности от явного непонимания ситуации.

Михаил осмотрел его с ног до головы, отступил на шаг назад и сказал:

- Так, ладно, едем ко мне, отмечаем успех безнадежного дела, а потом решаем, что и как дальше. Окей?

Всеволод очень обтекаемо угукнул в ответ, кивнул головой и пожал плечами. Он старался не смотреть на Михаила прямо, но и не смотреть не мог. Он очень хотел услышать что-то, но вот что? Ободрение? Поддержку? Объяснение, как дальше жить, и кто за это расплачиваться будет? Какую-нибудь пламенную разоблачительную речь? Что он хотел услышать? И хотел ли?

 В машине Михаил рассказывал, как его достали Алексеич с этой новой дурой, как на него валят дофига работы, рассказывал, что надо менять топливный фильтр и искать гараж, потому что иначе распрощается он со своей красавицей в два счета. Время от времени он бросал на Всеволода задумчивый взгляд и снова возвращался к легкомысленному трепу, на который был так горазд. По пути Всеволод выторговал отсрочку на «переодеться и оставить вещи дома» и пообещал, что через полтора часа как штык будет у дверей Мишкиной квартиры.

- Смотри, засранец, опоздаешь – будешь беден! – шутливо пригрозил Михаил, а Всеволод слышал за его беспечными словами чуть ли не хтоническую усталость и напряженность. Видно, поездили на нем за эту неделю знатно. Он коротко кивнул головой, сдержанно улыбнулся почти искренней улыбкой и открыл дверь машины.

 Он поднимался на третий этаж, и только тогда машина отъехала. Всеволод, выдохнув с облегчением, подошел к окну, чтобы проводить взглядом габаритные огни, и так и остался стоять на лестничной площадке на долгие пять минут. Вывел его из меланхолии, причем резко вывел, звук открываемой двери где-то внизу. В состоянии странного недоумения Всеволод заходил в квартиру и возвращал на место вещи, которые брал с собой. Это длилось бесконечно долго, а ответа все не было. Почему Михаил его встретил – да он всегда заботился о нем, всегда, заявив однажды после того, как выслушал сбивчивые и невразумительные благодарности и вопрос, вырвавшийся у Всеволода в приступе удушливой растерянности: «Почему ты все это делаешь?» - «А ты человек хороший, только беспомощный, как щенок трехнедельный. Так что глядишь, и я на тебя, если что, рассчитывать смогу». И Всеволод привык к постоянному присутствию Михаила в его жизни, поняв, что более чем щедро возвращает долг за такое вот всеобъемлющее покровительство тем, что выслушивает, поддерживает, подбадривает его во время приступов уныния. И почти не терзался уже мыслями о собственной никчемности рядом с таким вот успешным товарищем. Его другое терзало: откуда эта неловкость взялась. Почему он вдруг был не рад тому, что есть человек, который о нем заботится. И почему ему особенно неловко рядом с Михаилом. Но делать нечего, он пообещал прийти, а время почти вышло. Быстро переодевшись, выпив остывшего чая и перекусив яблоком, Всеволод пошел в прихожую.

- Ты, мил человек, не хуже иной девицы собираешься для того, чтобы по темноте два квартала пройти. – насмешливо говорил Михаил, созерцая, как Всеволод раздевается. Всеволод пожал плечами.

- Всего-то на пару минут опоздал.

- Ага. Там пара минут, тут пара минут, из них немаленькая такая лакуна получиться может.

Всеволод выпрямился и пригреб волосы.

- Цитируя Филатова, да? «Сознаю свою вину» и дальше по тексту. – гордо задрал он подбородок. – Что случилось-то?

- Кроме растрат, которые на меня повесить пытаются? Да считай и ничего. Ольга возвращается в понедельник. На твое, кстати, место. Петрович ее уже обрадовал.

- Дождалась курица карьерного роста. – пожал плечами Всеволод, усаживаясь. Михаил, не мудрствуя лукаво, загодя засунул в духовку замороженные пиццы из супермаркета, сверху щедро накидав дополнительную шапку всяких разностей в виде крупных кусков сервелата, сыра и прочих вкусностей, столь милых мужскому сердцу. Располагаясь на кухне после прихода Всеволода, он бросил хмурый взгляд на духовку и уселся напротив, скрещивая руки на груди.

- Зашибись, ага. Если сможет карьерно возрасти. На ее место баба Надя кадровичка свою доченьку пристроила, даром что та после техникума. Та еще овца. Веришь: по сравнению с ней даже у Олечки мозги эйнштейновские. Зато знает лучше всех, где какие кофточки продаются.

После выплеснувшейся желчи Михаил забросил в рот соленый орешек, взяв его из вазочки, предусмотрительно поставленной на стол сильно заранее и изрядно опустошенной. Он механически двигал челюстями, смотрел невидящим взглядом куда-то сквозь грудную клетку Всеволода и молчал. Молчал и Всеволод.

- Достали они меня хуже горькой редьки. Такой там курятник, ты не представляешь. Я всегда думал, что это хрень какая-то, типа, придумывают про запах ацетона и трескотню похлеще очередей из Калашникова. – через некоторое время выдал он неожиданно. – Но честное слово, зоология с орнитологией отдыхают. Эти клуши прованивают весь кабинет ацетоном напополам с какой-то до одурения приторной туалетной водой, кудахчут как куры весь день напролет и как овцы блеют, как только что серьезное делать надо. Такие, блин, мутанты! Посмотри, что там в духовке творится.

Всеволод повернулся к плите, заглянул в духовку, с умным видом посозерцал ее внутренние стены и выпрямился.

- Вынимать? – повернулся он к Михаилу. Тот не преминул закатить глаза.

- Нет, пусть остаются. В угли превратятся, тогда. Конечно вынимать! – рявкнул он. – Они уже минут пятнадцать там жарятся.

- Пекутся. – педантично поправил его Всеволод, вставая. Михаил тут же искривил рот.

- Твое бы занудство, да в мирных целях...

- Например? – с интересом посмотрел на него Всеволод. Михаил посмотрел на него, задумался и пожал плечами.

- Тяжелый случай. – вынужденно признал он и снова замолк, погрузившись в какие-то свои мысли. Всеволод достал  пиццы, переложил их на доски, разрезал и перенес одну на стол. Михаил лениво следил за его действиями.

- В холодильнике пиво. – флегматично проговорил он, не особо стремясь выйти из своего томного состояния. Всеволод послушно пошел к холодильнику.

- Ну, будем. – приветственно поднял Михаил свой бокал.

Потом он долго рассказывал про то, как на работе обстоят дела, срываясь на ругань, а иногда и на мат, Всеволод согласно кивал головой или выдавал нужные междометия и мимоходом отмечал, насколько далеки для него эти люди, чьи имена Михаил вываливал на него в изобилии. С каким-то облегчением он признавался себе, что нисколько не жалеет, что больше никого из них не увидит. Даже сейчас они больше напоминали ему анимационных героев, которым условно веришь, пока они движутся, и замечаешь полное их несоответствие реально существующим, как только они замирают. Он не сомневался, что Мишка не собирается их забывать, что со многими из них у него сложились достаточно крепкие приятельские отношения, но точно так же он понимал, что ни с кем из называемых людей его не связывает нечто более сильное, чем необременительное формальное знакомство. Как бы там ни было, Всеволод был очень благодарен этим людям, что они отсрочили необходимость снова задуматься о странной неловкости, которую он испытал, когда Михаил начал расспрашивать о том, как его принял Разумовский.

- Так как тебе твоя новая контора? – неожиданно спросил перешедший в благодушное состояние и расслабившийся Михаил. Всеволод вздрогнул от неожиданности и встревоженно посмотрел на него. – Впечатляет, да?

Михаил смотрел на него бодро блестевшими глазами и явно ждал реакции более значительной, чем простое пожимание плечами и угуканье.

- Впечатляет. – выдавил он.

- А генеральный?

- Тоже. – улыбнулся Всеволод, внутренне напрягаясь.

- Умнейший мужик. – криво усмехнулся Михаил. – Он меня на первом собеседовании наизнанку вывернул, вытряхнул, на бантик завязал и поблагодарил за доставленное удовольствие. А на втором – заявил, что я молодцом держался. Стервец тот еще.

 В восхищенном недоумении Михаил потряс головой, очевидно, еще раз переживая тот допрос.

- Так как у тебя все прошло? – откинувшись на спинку стула, лениво поинтересовался Михаил. Всеволод задумчиво посмотрел на тарелку с недоеденым куском пиццы, в окно, умиротворяюще темневшее справа.

- Да нормально. Он малость рассказал про фирму, про то-се, ну, меня порасспрашивал. Ничего особенного. – пожал он плечами.

- Севка, елки, ты когда сюда устраивался, чуть ли не неделю после собеседования болел, а тут – в Москве побывал, возвращаешься и спокойно заявляешь, что ничего особенного? Да ладно! – Михаил посмотрел на него пьяными ярко блестевшими глазами.

- Он очень хорошо о тебе отзывался. – грудным голосом отозвался Всеволод, стараясь звучать как можно более ровно. Руки он положил на колени, стараясь унять непроизвольную дрожь.

Михаил дернул плечом.

- Фигня. – неожиданно дернул плечом Мишка. – Главное, что ты не пролетел, что он остался доволен, и что мы переворачиваем сильно залежавшуюся и замусоленную страницу нашей жизни под названием: Мы в Мухосранске. А теперь о насущном. Я на следующую субботу машину заказал. Мебель оставляю тут для жильцов. Пусть развлекаются. Надо будет уже серьезно за переезд браться.  Посмотрим, скольким пожарам будет равняться наш переезд.

 Всеволод смотрел на него, пытаясь заглянуть за маску беспечного балагура. Червячок самоукора грыз его. Вроде и причины нет, но чувство неловкости снова овладело им, и он напряженно всматривался в лицо Михаила, словно пытался найти ответы на вопросы, которые и озвучить боялся. Почему он чувствовал себя чуть ли не предателем? Прав ли он был, замечая странный интерес Разумовского, и странный ли это был интерес? И интерес ли, а не проверка какая-нибудь? И самый главный вопрос: как Мишка отреагирует, если узнает, что ни зазнобы какой, ни другого сердечного интереса женского пола, о котором вроде и в шутку, но исключительно настойчиво время от времени расспрашивал Севку, быть не может? Они были друзьями, но существовали вещи, о которых они не говорили. Севкины родители, Мишкина младшая сестра и пара-тройка других тем, включая Севкину личную жизнь. Не то, чтобы Мишка был не против разузнать, что да как, но все растерянно разводили руками, пытаясь припомнить, знают ли хоть что-нибудь, а при попытке выспросить у Севки Мишка напарывался на глухое и раздраженно-стыдливое молчание. Что там Мишка себе решил, Бог весть, но он не сильно лез, не считая отдельных эпизодов, поразительно совпадавших с периодами тотальной насыщенности его собственного либидо, за что Севка был ему бесконечно благодарен. Он не мог, даже если бы бесконечно сильно хотел поделиться, признаться либо просто намекнуть на то, что было его постыдной и отравляюще-сладкой тайной. Второй из них. Всеволод здорово поднаторел, тем не менее, прослеживать взглядом бойко подпрыгивающие попки, упакованные в мини-юбки, оценивать пышные и не очень декольте и одобрительно хмыкать при этом, искренне недоумевая, что привлекательного может быть в двух железах, обложенных жировой тканью, взглядом, отдаленно похожим на масленый и в любом случае успешно сходившим за него, провожать стройные длинные ножки, сурово засунутые в глумливо мерцающие колготки, и поддерживать Мишкины разглагольствования о цивилизационно обоснуемой эстетичности и биологично обоснуемой привлекательности противоположного пола ехидными репликами, произносимыми неулыбчивым ртом. Хотя не разделял особо ничего. Ему куда ближе была другая эстетика, а про биологичность Мишка и сам вспоминал, только если барышня, получавшая допуск к его телу, несколько выбивалась из череды астенично длинноногих узкобедрых ротастых дамочек своей языческой статью и щедрыми телесами. Мишка, будучи относительно навеселе и в умиротворенно-благодушном состоянии, пытался думать вслух на тему бытового обустройства, смущенно замолкал время от времени, расписываясь этими приступами немоты в своей некомпетентности, и азартно продолжал рассуждения на смежные темы. Всеволод поддерживал разговор куцыми советами и тихо радовался тому, что они благополучно убрались со скользкой темы.

 Мишка разглагольствовал о новой и старой работе, о переезде и о женщинах, а сам незаметно следил за Всеволодом. Тот явно чувствовал себя не в своей тарелке. Что же там такого случилось, что он вернулся вполне вменяемым, а не доведенным до предела, натянутым похлеще той струны и чуть ли не близким к нервному срыву? Севка никогда не был особо открытым, но хоть пару слов помимо: «Нормально» - сказать можно было бы. Неужели Разумовский его недоперепугал? Непохоже. Совсем не похоже на высокомерного и властолюбивого мужика, которым Мишке показался Разумовский. А еще трудно было не заметить, с какой готовностью и с каким облегчением Севка откликается на смену тем с ближайшего будущего в Москве на что-нибудь левенькое, простенькое, типа новых клубов, новых девок или чего-нибудь такого необременительно-непритязательного. Или... или. Или Мишка прав, и легкий Севкин интерес к дамам на самом деле искусно имитируется. На этом фоне нежелание говорить о Разумовском выглядит особенно подозрительно. Неужели... неужели Севка Разумовским заинтересовался? Или Разумовский Севкой? Севка фиг отважится. А Разумовский может. Разумовский очень может. И не то, чтобы его трудно было понять. Ведь красив же, засранец. Был бы бабой, блистал бы на модных подиумах похлеще Твигги какой, или этой... Кармен дель’Оре чего-то там. Лицо все такое изящное, не чеканное, что прямо вот на стену вешай, восхищенно любуйся и позевывай от вечности, которую оно типа выражает, а как будто карандашный набросок, сделанный чьей-то дерзкой талантливой рукой – все черты как будто одной цели подчинены и вместе с тем неуловимо непостоянны, глаза еще эти косульи, скулы, губы, небольшие и сочные, что ли, прямо так и хочется по ним языком пройтись. И руки. Руки у него изумительно красивые. Если правда, что есть модели, у которых как раз именно кисти рук и есть самый продаваемый товар и которые на этом неслабые бабки делают, то Севка миллионером стал бы, так они красивы. Даже когда подрагивают, вот как сейчас, когда он их под столом прячет. И плечи – гордо развернуты, а на них изящная шея, а на шее матовая ванильная кожа. Так бы и облизывал. Только в глаз ведь даст, гордец, если Мишка похулиганить решит. И ноги. Мишка знал толк в ногах, куда лучше, чем в груди. А ноги у Севки шикарные, стройные, мышцы хорошо прочерчены, но не узловатые или бугристые, что прямо выпирают запредельно, а именно такие, чтобы идеально для анатомического атласа. Или Микеланджело. И не идеально и фригидно-безупречно ровные, а чуть-чуть кривые, так, чтобы мысли начинали бродить о том, что такие ноги – да на талию... И глаза. Загадочно-невыразительные, даже когда он взволнован. Руки дрожат, а глаза ничего не выражают, как коконом покрыты. А когда Севка их отводит или обводит ими ближайшие двести километров, чтобы только не в твои глаза смотреть, так и хочется душу из него вытрясти, чтобы он взгляд свой подарил, и не этот свинцовый, а другой, теплый, ведь способен же этот скотин и на такие взгляды, способен? Или Мишка вообще неправ и надумал себе фиг знает чего, а на самом деле Разумовский прошелся по нему хорошим таким асфальтоукладочным катком, а потом кофейком напоил и типа объяснил, что это проверка была? Вот Севка и замкнулся и молча страдает и как раз планирует следующую неделю проболеть, переживая последствия этой подставы. Не-не, у Мишки на него другие планы. Вещи собирать надо. Подготавливать все. Вот пусть и занимается, вместо того, чтобы не пойми чем заниматься вдали от народа.

 На улице было сильно темно, не спасали даже здоровущие фонари: они только и могли, что освещать чернильную и по цвету и по консистенции тьму своими глупыми желтоватыми ли, зеленоватыми глазами. Свет от них не всегда на земле вразумительно отражался, начиная теряться, размываться и рассеиваться на полпути к ней, а тьма начиналась бесконечно высоко и со снисходительным интересом наблюдала за потугами ламп отвоевать у нее лишний метр. Всеволод возвращался домой по очень загадочной траектории, не в силах сам себе объяснить, почему сегодня он настойчиво следовал желанию идти по неосвещенным участкам. Тротуар был слякотным с нарывами грязного снега, местами грязноватыми пятнами искусственного света маскирующий неприглядность тротуара. Ноги промокли, но учитывая градус, который в него все-таки влил Мишка, Всеволоду было даже как-то и все равно. Он легкомысленно мурлыкал себе под нос финал увертюры «1812 год» и радостно визуализировал себе, как он засовывает чистые и, что самое главное, сухие, пусть и замерзшие ноги в тонкие хлопчатобумажные носки, а сверху натягивает те самые носки из собачьей шерсти, потом делает себе большую кружку чая. Или лучше какао? Наверное, какао. Хотя зеленый чай с корицей и гвоздикой и мед вприкуску – чем плохо? Потом забирается под плед и неспешно, смакуя, насладится горячим напитком. Самое главное – день уже позади, и еще добрые две недели не будет никаких стрессов, связанных с новым рабочим местом. Имя самого большого стресса Всеволод упорно избегал называть. И что еще хорошо: Мишка, кажется, ничего такого непонятного не заподозрил.

 В квартире было, как обычно, когда ветер дул в окна, холодно, на улице было темным-темно, ноги постепенно согревались в носках из собачьей шерсти, руки грелись о кружку с чаем. А он наслаждался Траурной мессой Верди. Всеволод очень не любил слушать ее слишком часто – она бередила душу очень сильно, вызывала чересчур мощные для него эмоции, но иногда за внешним драматизмом и оперной мощью мессы он слышал слишком отчетливо лиризм и латинский жизнеутверждающий фатализм, как бы странно это ни звучало. Жизнь конечна, но жить хотелось. Чем был вызван этот выбор, он не мог объяснить. Обычно он слушал ее днем и никогда по темноте; казалось, что именно солнечный свет и ярко-голубое снисходительное небо были самой достойной залой для мессы. Но все случается в первый раз, оказывается, порывы ветра могут стать достойным аккомпанементом и без того роскошной музыке. Потом Всеволод долго сидел в тишине, допивая холодный чай и заново перебирая основные ее моменты в памяти. Глаза его были полуприкрыты, кружка была поднесена под самый нос и забыта там до следующего глотка. Наконец он стряхнул с себя ленивое оцепенение и понес пустую уже кружку и мед на кухню. Стоя у раковины, моя, а затем и вытирая посуду, он упорно гнал от себя воспоминания, которые не менее упорно возвращались. Ядром их было странное и необъяснимое прикосновение большого пальца, подозрительно напоминавшее ласку. Взгляды, подозрительно похожие на флирт, наклоны головы, подтверждающие это же подозрение. Или Всеволод слишком много себе придумывает, и все это – маниакальная гиперчувствительность? Позже, в постели, согревшись под одеялом и выпрямляясь, Всеволод в мареве полусна как бы невзначай погладил тыльную сторону кисти правой руки, упрямо давя в себе мысль о том, что он был бы и не против, чтобы правой оказалась его подозрительность, а не здравый смысл.

 Новая квартира оказалась неплохой. Она была двухкомнатной, с не самой маленькой кухней, мебели было немного, но она была. Михаил с порога указал, где будет его комната – подальше от кухни и с балконом, а еще она была совсем недалеко от новой работы, чем Михаил был бесконечно горд. Теперь, когда груз предстоящих переговоров с начальством практически бывшим и начальством будущим не висел на нем, он выплескивал свое напряжение в бесконечной болтовне. Он уже раза четыре за все время рассказал, как он случайно был вознагражден очень поздним звонком после дня бесконечных перебежек по мульёнам адресов.

- А самое главное, Севка, хозяйка там милейшая тетка, она прямо так и заявила, что рада, что сдавать ее будет не одинокой шалаве или семье с ребенком какой, а взрослым вменяемым людям. Так что живем, Старицкий! Я, пока суд да дело, осмотрюсь, принюхаюсь, кредит возьму, и вперед на баррикады. – радостно вещал он, перетаскивая бесконечные ящики, пакеты и свертки с пожитками в грузовик. – Так что под лежачий камень реально вода не течет. А если вот так побегать, да телефоны пообрывать, то что-нибудь, да получится.

Мишкиного оптимизма хватило ровно до половины разгруженных вещей уже у подъезда новой квартиры. Озабоченно хлопнув по карманам, он растерянно посмотрел на Всеволода и, умильно приподняв брови, сказал:

- Слушай, сигареты закончились и запасной пачки нет. Я в магазин быстренько, заодно пожрать куплю, окей?

Всеволод скептически посмотрел на него, но Михаил был твердо настроен не обращать внимания на мелочи в виде всяких там укоризненных взглядов, направленные на пробуждение совести, и резво унесся в супермаркет. Всеволод упрямо продолжил таскать пожитки на новое место, отлично понимая, что Мишки не будет очень долго, а учитывая, как хорошо развита у него интуиция, она же «задницей чую», появится он аккурат в тот момент, когда Севка пристроит в квартире последний предмет, предназначенный к перетаскиванию, и начнет спускаться к машине, чтобы рассчитаться с водителем и отправить его восвояси. Может, оно и к лучшему: ни одна сволочь не путается под ногами и не пытается руководить, создавая куда больше сумятицы, чем должна.

Всеволод ошибся. Когда он спустился, чтобы «расплатиться с водителем и отправить его восвояси», Мишка уже стоял там и предлагал оному сигарету. Всеволод подошел, стал с подветренной стороны и ехидно посмотрел на Мишку.

- Ты извини, я малость задержался. Еле нашел супермаркет. А там такие очереди перед кассами, ты не представляешь! – с виноватым видом, с которым слишком явно диссонировали радостно блестевшие глаза и общая аура облегчения, быстро проговорил Михаил.

- Это да, - глубокомысленно проговорил водитель, затягиваясь, - вечером к кассе не пробиться.

Михаил бросил на Всеволода быстрый торжествующий взгляд – вот, мол, знающие люди говорят, все было совершено при полном отстутствии злого умысла, против судьбы не попрешь, у меня алиби. Всеволод не сдержал усмешки. Михаил радостно заулыбался в ответ, как всегда, отлично чувствуя тот момент, когда получал индульгенцию.

После того, как водитель с грузовиком был отправлен восвояси, Михаил потоптался во дворе рядом со своей машиной, еще раз тщательно обошел ее, подошел ко Всеволоду и стал рядом.

- Что? – меланхолично спросил Всеволод, интуиция у которого тоже была очень хорошо развита. Она и вопила, что разбирать вещи ему точно так же придется одному.

- Слушай, я недавно с теткой созванивался, она какая-то седьмая вода на киселе, но все-таки родственница. Она обрадовалась, что я сюда переезжаю, в гости звала. И когда я в супермаркете был, она как раз позвонила и в гости зазвала. Не хочешь скрутиться?

 Всеволод хмыкнул.

- Не поверишь, не хочу. Она тебе тетка, а не мне. Да и вещи разбирать надо. – вздохнув, отозвался он. Михаил с готовностью изобразил виноватый вид.

- Слушай, я кой-чего в супермаркете купил, чтобы с голоду не помереть в первый же вечер. – он глазами указал на впечатляюще объемистые пакеты, стоявшие на лавочке рядом. Всеволод согласно кивнул, бросил туда взгляд, сделал едва уловимое движение бровями, выразившее легкое удивление размером пакетов, и пошел за ними. – А завтра можно будет чего сделать, да?

 Всеволод кивнул в ответ и пошел домой. Работы было изрядно. Но сначала следует разобраться с пакетами и перекусить.

 Чего у Мишки не отнять, так это щедрости – отметил Всеволод прописную истину, пристраивая покупки в холодильник. Они враз наполнили его под завязку, как и шкафчик с припасами, которые не требовали хранения в холодильнике. Чтобы заниматься этой долбаной рутиной, он поставил диск с «Женитьбой Фигаро» и решил начать с чая, благо Мишка, очевидно в качестве взятки, накидал уйму упаковок с разными чаями и даже какао, зная нежную Севкину любовь к подобному «сену», как он пренебрежительно называл все эти извращения в виде зеленых, желтых, розовых, белых чаев и прочих матэ. Пока закипал чайник, Всеволод еще раз обошел квартиру, в которой через пару-тройку месяцев ему предстояло жить одному. За окном его комнаты покачивались от ветра высокие деревья, дальше было нечто, похожее на сквер, что невообразимо Всеволода обрадовало. Он постоял немного у окна, наблюдая за ленивыми покачиваниями деревьев, оглядел еще раз комнату, обреченно отмечая ее необжитость, и пошел на кухню делать передышку перед смертельным боем. Пока заваривался чай, Всеволод меланхолично рассматривал суету на улице внизу под окнами. Машин было бесконечно много, и они время от времени даже ехали. Иногда быстро. Люди текли буйным полноводным потоком. Розина жаловалась на то, что граф Альмавива ее разлюбил. Чай стыл в чашке. Поток людей слегка иссяк, чего нельзя было сказать о машинах. Полосы ярко горевших фонарей, вывесок и рекламных щитов изо всех своих ограниченных сил самонадеянно противостояли ночи. Керубино объяснялся в любви к графине. Коробки постепенно опустошались, а полки шкафов заполнялись. Граф объяснялся в любви Сюзанне, а Фигаро объяснялся в любви графине. Коробки были опустошены, а затем и выброшены. Всеволод решил и дальше бодро заниматься ненавистным делом под Моцарта и поставил Дон Жуана. Он колебался, стоит ли приводить в порядок Мишкину комнату, и решил все-таки это сделать.

 Было далеко за полночь, когда статуя Коммандора забрала с собой в преисподнюю Дон Жуана. Людей на улице не было, машины по-прежнему ездили, но уже быстро. Всеволод выпил чай, убрал посуду в шкафчик, еще раз осмотрелся. Вроде все в порядке. Мишка решил как можно дальше быть от всей этой мутотени. Скорее всего, явится под утро с виноватым видом и упаковкой пива и выклянчит прощение. Да и ладно, хоть не мешал. Луна кокетливо выглядывала из-за деревьев. Всеволод нарисовал себе большой плюс за то, что ни разу не вернулся мыслями к ласковым пальцам и прозрачным голубым глазам, и закрыл глаза.

 Светало. Медленно. Робко. На фоне обильного уличного освещения рассвет казался особо неказистым, будучи не в силах сравниться расцветкой с ослепительно яркими огнями реклам. Всеволод лениво думал о том, что не мешало бы ночные шторы поплотнее завести, следя за тем, как бледные отсветы дневного света постепенно отвоевывали потолок у ночной тени. Непривычный гул неспящего города здорово достал за ночь. В который раз Всеволод подумал о том, что Мишка, сволочь такая, замечательный друг, но какого лешего он его в эту авантюру втравил? За десять минут до того, как должен был прозвонить будильник, Всеволод сидел на кровати, скрестив ноги в щиколотках и опираясь на спинку, обреченно смотрел в окно и думал, что если бы он в своем Затеряйске остался простым счетоводом, то в полной мере наслаждался бы тихими и темными ночами и предельным минимумом людей. Он отключил будильник, подержал его в руке, отложил в сторону и встал. Комната была непривычно теплой. Даже удивительно: в сызмальства привычных действиях по быстрому надеванию стылой одежды не было необходимости. Всеволод растерянно осмотрелся, пытаясь худо-бедно восстановить привычный алгоритм. Вроде получилось. Он натягивал шапку, включал плеер, выбирал что-нибудь легкое, не особо останавливаясь на своих действиях, но что-то диссонировало в привычной картине. Что-то вполне определенное –прихожая значительно больше, чем та, к которой он привык, и сознание того, что в ней будет висеть одежда и стоять обувь, ему не принадлежащая. Эта неприятная мыслишка не тревожила его, но еле заметно ныла на заднем плане. И это нытье раздражало Всеволода куда больше, чем он сам себе готов был позволить.

Относительно чистая лестница. Мощная входная дверь, которая работала. Всеволода встретил гул города. В наушниках звучали вальсы Шопена, которые обычно способны были настроить его на умиротворенный лад, но и они оказались беспомощными в это утро. Он сглотнул внезапно наполнившую рот слюну, напряг плечи, встревоженно оглянулся, оказавшись слишком неготовым к такому количеству людей, и сделал первый робкий шаг. Понадобилось три минуты и метров сто пятьдесят неспешной прогулки, чтобы понять: до него никому нет никакого дела. По нему скользили беглые равнодушные взгляды и возвращались на экраны смартфонов или еще какой хрени либо продолжали разглядывать витрины и табло.

 Всеволод выдохнул с облегчением и потрусил в сквер, уже более деятельно убеждаясь, что москвичей трудно удивить простой пробежкой. Вальсы снова заиграли тончайшими нюансами и нежнейшими красками, вызывая желание подмурлыкивать им. Погода была очень даже неплохой для зимы, по крайней мере небо было ясным и голубовато-серым. Ноги мерно отталкивались от земли, дыхание удачно отзывалось на трехдольный размер и радостно вырывалось небольшими облачками на морозный воздух. Сквер оказался не очень большим, но вывел к тихой улочке. Всеволод сбавил темп, а потом и вовсе замедлил его. Внимание привлекла булочная, из которой восхитительно пахло свежим хлебом. Он остановился чуть поодаль от двери, принюхиваясь к запаху, призывно щекотавшему ноздри, а затем, поколебавшись, заглянул вовнутрь. На пороге он сдернул с головы шапку и вынул наушники из ушей.

 Внутри было тепло и уютно. Дородная тетка в белоснежном накрахмаленном сюртуке ловко выкладывала свежеиспеченный хлеб на полки.

- Здравствуйте. – постарался звучать как можно более непринужденно Всеволод.

 Тетка бросила на него взгляд через плечо. У нее были теплые темно-карие глаза и исключительно улыбчивые щеки. Всеволод замер у входной двери, с любопытством рассматривая поддоны с хлебом и жадно втягивая ноздрями восхитительный теплый и уютный аромат.

- И тебе не болеть. – охотно подмигнула ему тетка и заулыбалась. – Из какого совхоза в наш колхоз?

Всеволод растерянно моргнул.

- У тебя на лице написано большими буквами: третий час в этом вавилоне. – даже голос у нее, и тот был округлый и уютный, грудной и мягкий. Она повернулась к поддонам, поскидывала все остальное и отнесла поддон в подсобку. Всеволод, чувствуя себя наглым агрессором, просто-таки гунном, подошел поближе к прилавку, чтобы получше рассмотреть ассортимент. Он внимательно изучал надписи на этикетках. Тетка вышла, стала напротив него, скрестила руки на груди и величественно спросила:

- Чай, кофе, потанцуем?

 Всеволод смотрел на нее, вытаращив глаза. А она приподняла брови и снисходительно ждала ответа. Всеволод приоткрыл было рот, чтобы ответить, и снова закрыл его.

- Чаю налить, бегун? У меня свежий заваривается.

 Всеволод кашлянул, прочищая горло, и суховато поинтересовался:

- Это ваша стандартная услуга, или я один такой уникальный этой чести удостаиваюсь?

Тетка издала грудной смешок и заразительно улыбнулась.

- Ну не дуйся, ребенок, не дуйся. Так будешь чай?

Всеволод захлопал какими-то непонятно сухими глазами и сглотнул. Тетка сказала:

- Пошли, компанию составишь. Все равно в ближайшие два часа если сюда кто и придет, то полторы чопорных бабки. А я не дура, чтобы от компании такого знойного мужчины ради этих перечниц отказываться. – она протянула руку к нему и отступила, чтобы он мог войти. Всеволод поколебался и прошел. Тетка легонько толкнула его в спину, мол, пошевеливайся, и прошла следом.

 Всеволод был усажен на старый стул, на котором лежала вытертая подушка. Перед ним была поставлена стандартная рекламная кружка непонятно-грязного «веселенького» цвета со слоганом какой-то страховой компании и выставлена розетка с конфетами. Тетка величественно опустилась на стул, стоявший напротив открытой двери, чтобы отслеживать все происходящее в торговом помещении.

- Меня тетя Лида зовут. А тебя как, антилоп? – спросила она. Радушная улыбка отсвечивала в морщинках ее глаз, уголках рта, голосе и даже пышной груди. Всеволод непроизвольно пожал плечами и послушно отозвался:

- Всеволод.

- Эх ты, не простой казак, а Всеволод, - хмыкнула тетка. – Ну и за каким счастьем ты сюда приехал, Всеволод?

Он пожал плечами, явно не зная, что ответить, и опустил глаза на кружку.

- Не страшно?

 Всеволод вскинул на нее глаза. Тетка отреагировала на его недоуменный взгляд добродушным смешком, зародившимся где-то в глубинах ее необъятной груди и подсветившим теплые глаза лукавыми искорками.

- Ну точно антилоп. Ты пей чай-то, Всеволод.

 Он послушно взялся за кружку. Чай тоже был каким-то уютным и мягким, хотя и крепким, и отдавал чабрецом и липой. Через пятнадцать минут тетя Лида выудила из него название города, в котором он родился, возраст, семейное положение и любимые занятия. Сама она была в меру говорливой, но рассказывала не особо много, а больше переходила от одного вопроса к другому и при этом так заразительно улыбалась и подшучивала и над скованностью Всеволода и над его манерами домашнего мальчика, что он начал охотно отзываться смущенной улыбкой.

- Ну и как тебе город? – дружелюбно спросила она, поставив локоть на стол, подперев его грудью и опустив на ладонь щеку.

 Всеволод пожал плечами.

- Я всего ничего здесь, не знаю. – обтекаемо отозвался он.

- Ну, мил человек, новое место либо нравится, либо не нравится. Все эти полутона от лукавого. Страшно тебе тут?

 Всеволод опустил глаза и задумался.

- Да не очень. – помедлив, признал он. – Шумно и суетно. – он передернул плечами. - Нормально.

Тетя Лида улыбнулась, но как-то загадочно.

- Ну вот и хорошо. Ты ведь неподалеку живешь? – она дождалась утвердительного кивка и продолжила. – Ну так не забывай старую тетку, радуй ее, заглядывай.

- Конечно, - с улыбкой отозвался Всеволод. – Спасибо вам за чай.

 Тетя Лида выпрямила спину и очень выразительно выговорила округлым, грудным, слегка вибрирующим и даже чувственным голосом:

- На здоровье, на здоровье. Хлеб-то я частью сама пеку, но два раза в неделю. Это-то из городской пекарни, а свое всяко лучше. Так что приходи во вторник да в пятницу. Отвалю от щедрот своих.

Всеволод согласно кивнул головой и встал. Взявшись рукой за шапку, он помял ее в руках и сказал:

- Обязательно.

 Обратный путь оказался коротким, или Всеволод его не заметил. С каким-то наслаждением он вслушивался в торжественный финал «Садко» и удивительное контральто Нежаты и улыбался. Под славословия бежалось особенно легко, и даже обилие людей на улицах не в силах было испортить его настроения. Дом он увидел, но не сразу признал за свой, а потом долго вспоминал, какой подъезд. Затем он поднимался на свой этаж по непривычно непахнущей лестнице. Ему навстречу сбегал парень, с которым Всеволод механически поздоровался. Парень осмотрел его артистично распахнутыми глазами, долженствующими, очевидно, выразить исключительное недоумение, но сделавшими его слишком похожим на недокормленного и невыспавшегося совенка, и пронесся мимо особенно резво, очевидно, оскорбленный этим плебейским непотребством. Перед дверью, которой предстояло стать родной, Всеволод замялся, не желая входить в необжитую квартиру, но и оставаться на лестничной площадке было не совсем разумно. Кроссовки, оставшиеся на диво чистыми, были отставлены в сторону, Всеволод пошел было в ванную, но остановился и еще раз осмотрел прихожую. Он обратил внимание на одну вещь, которая не бросилась в глаза раньше утром: Мишкиных куртки и ботинок, в которых он был, отбывая к своей тетке (ну или кто там у него за нее сошел), не наблюдалось. Всеволод стоял посреди прихожей и в очередной раз обводил ее глазами. Потом, поколебавшись, он прошел к Мишкиной комнате и постучал. Не дождавшись никакого ответа, он постучал еще раз. То, что Михаил был совой, он отлично знал, страдая от полуночных посиделок и зная, что утром его бесполезно будить рано. Но тишина в комнате была подозрительно неживой. Набравшись дерзости, он приоткрыл дверь, кашлянул, чтобы еще и таким способом обозначить присутствие, заглянул и с каким-то мстительным удовольствием отметил, что комната действительно была неживой. В ней только и было, что куча мала вещей при полном отстутствии их хозяина. Всеволод осмотрелся, хмыкнул и пошел в душ.

 В полдень все, что должно, было разобрано. Всеволод по здравом размышлении решил пойти на бесконечные жертвы и попробовать чего-нибудь приготовить, не только съедобного, но и вкусного. Осмотрев провизию, Всеволод задумался. Поколебавшись, он решился на макароны по-флотски, благо, для них не так уж и много всего надо, да и мастерства особого они не требуют. Но было все равно непривычно готовить не только на себя. И не так уж и неприятно. А еще его терзали смутные подозрения, что корыстолюбивый и эгоистичный Михаил Евгеньевич с огромным удовольствием спихнет еще одну часть обязанностей на него, причем так ловко, что Севка его еще и благодарить будет. Не впервой ведь.

Для того, чтобы в соответствии с задумкой это было не только съедобно, но и вкусно, Всеволод обратился ко всезнающему гуглу. Подумал. Пофильтровал информацию и решил, что погорячился и сильно переоценил свои кулинарные таланты. Макароны сварить – не самая большая наука, но есть многое на свете, друг Горацио. Поэтому вполне достойно настоящего мужчины честно и без претензий признать, что то, что он собирается приготовить, будет съедобно, и хватит.

 Всеволод задумчиво перелистывал страницы какой-то невразумительной книги из новомодных, когда пред его ясны очи предстал изрядно уставший и донельзя довольный господин Шабанов собственной персоной. Лениво поздоровавшись и зевнув, он плюхнул на стол пакеты с какой-той едой на вынос, принюхался и сказал:

- Ты жрать приготовил? Слушай, золотой ты мой, какой же ты молодец! Я быстро в душ, и можно будет приступать.

Всеволод не пошевелился как-то отреагировать: Михаилу его реакция явно была не очень необходима – его манил душ.

Макароны успели остыть. Всеволод сделал себе еще чая и почти успел выпить его, стараясь думать исключительно о книге либо каких других мелочах и ни в коем разе о том действе, что происходило непосредственно за стеной.  Например, на голодный желудок можно и дубовой коры поесть. Ели же люди в войну ольховую кору и сушеную крапиву. И наверняка не думали о том, чтобы завалить ближнего на ближайший сеновал, ну или чтобы их завалили, кому как больше нравится. Или, например, за окошком солнышко типа светит и даже слегка греет. С жаром щек ни разу не сравнить. Они-то так и пышут. А этот гад еще петь вздумал, чтобы не забыли его, урода. Можно опять же интегралы посчитать. Или повспоминать новые Постановления. Уж они-то любое либидо охолодят. Чисто гипотетически это, может быть, и действовало, но на поверку не очень. Либидо буйствовало и попутно активизировало воспоминания о том, что Мишка буквально в конце августа гонял на Ибицу, вернулся затраханным (в переносном и прямом смысле этого слова), но тем не менее чуть ли не дочерна загоревшим и рассказывал в курилке, что очень усердно не забывал за клубами, чужими спальнями, просто диванчиками в закутке и прочая, что там и море есть, как он по корешку выдирал из своей совести чертополох стыдливости, зарулив на нудистский пляж и только что не рвался стянуть брюки, чтобы показать, что задница у него тоже загорела. Мужики тогда ржали: Мишка умеет рассказывать. Что становилось с Севкиными зубами, лучше не вспоминать; он даже удивился, что они остались целыми и даже кусочка от них не открошилось. Из ванной перестал доноситься шум воды; Всеволод начал расставлять тарелки и раскладывать приборы, искренне надеясь, что Михаил слишком устал, чтобы обратить внимание на свое ближайшее окружение и на его чрезмерно скованное поведение.

 Михаил вышел из ванной в домашних брюках и босиком, вытирая голову. Всеволод бросил беглый взгляд на него и бесконечно пожалел об этом.

- Слушай, а квартира-то теплая, да? – беспечно сказал он, прошелся полотенцем по шее и плечам и зевнул. – Ну что, давай за обед, что ли приниматься?

 Всеволод сидел за столом, заранее расположившись затылком к окну. Во избежание. Чтобы лишней информации со щек не считать. И стол удачно скрывал все, что ниже талии, потому что скрывать было что. И изо всех сил старался казаться равнодушным.

Михаил провел рукой по лицу, потер глаза и сказал:

- Ну, чем Бог послал?

 Всеволод хмыкнул, получилось ничего так, небрежно. Про себя он подумал, что не мешало бы по картам такой маршрут пробежек составить, чтобы он раза в два увеличился и все под горку, может, тогда сил на дурные мысли не останется. А еще задуматься о закаливании. Тотальном, под холодным душем, раз восемь в сутки хватит... наверное; интересно, он закалится и будет здоров аки лось или воспаление легких подхватит? А еще он понял одну дурацкую вещь: он выбрал на редкость неудачное место. Михаил сидел перед ним с голым торсом, что явно не добавляло спокойствия, и Всеволод мог воочию убедиться, что загар с Ибицы очень и очень стойкий и окрашивал Мишкину кожу в совершенно дивный оттенок лесного меда. Кожа его так многозначительно облегала бугры на предплечьях и натягивалась на груди и прессе, словно хвасталась своим темно-золотым тоном. Кое-что, правда, не менее многозначительно на ней темнело неровной формы лиловыми пятнышками.

- Тетка-то у тебя страстной штучкой оказалась. Видно, здорово радовалась, что любимого племянничка увидит. – отстраненно заметил Всеволод, с интересом рассматривая засосы, в изобилии рассыпанные по ключицам. Михаил хмыкнул, отложил вилку и повернулся к нему спиной, бросив при этом многозначительный взгляд через плечо. На спине красовались царапины.

- Завидуй молча, ханжа, - нагло заулыбался он, бесстыдно демонстрируя белые зубы. Всеволод не сдержал смешка.      Михаил томно потянулся, размял шею и вернулся к прерванному обеду. Всеволод взмолился, чтобы он не заметил, как закаменела его рука, настолько неприличными показались ему маневры Михаила. Не настолько, разумеется, как его собственная реакция на них.

 Потом Михаил потянулся к плите, чтобы сделать себе кофе. Всеволод лениво ковырялся в своей тарелке, найдя в себе достаточно сил, чтобы сохранять на лице привычную невозмутимость.

- Тебе кофе сделать? – бросил ему Михаил.

- Сделай. – подумав, отозвался Всеволод.

 Они долго пили кофе, молча каждый о своем. Всеволод откинулся назад и оперся спиной о подоконник. Михаил подался вперед и оперся локтями о стол, разглядывая что-то на столешнице. Солнце дружелюбно светило за окном. В комнате было светло и тепло.

 Выпив кофе, Михаил встал и начал составлять в мойку посуду со скорбным лицом. Всеволод с любопытством наблюдал за ним. Михаил бросил на него вороватый взгляд, напоролся на насмешливо блестевшие глаза и сурово поджатые во избежание издевательской улыбки губы, выдохнул сквозь зубы, оперся одной рукой о разделочный столик, а вторую пристроил себе на поясницу. 

- Слушай, я понимаю, я наглая эгоистичная тварь, но давай ты еще и посуду помоешь, а? – обреченно спросил он, жалобно глядя на Всеволода. – Ну не люблю я это мокрое дело. Мама если хотела меня наказать, так заставляла это делать. Ну пожа-алуйста!

 Всеволод, не скрываясь, широко улыбался.

- Готовить будешь? – предложил он.

 Михаил тяжело вздохнул и отвернулся к мойке. Рука его потянулась к крану, застыла в воздухе.

- А еще варианты? – хмуро спросил он.

- Уборка. Но тогда она на тебе вся.

 Михаил вздохнул так драматично, что будь он актером, ему за один бы этот вздох можно было Оскара давать, но тут же, испортив весь эффект от античной трагичности и модернистской безысходности сего действа, покосился на Всеволода. Тот был к его ухищрениям более чем привычен и флегматично потягивал кофе.

- Я могу за продуктами ходить. – печально сказал Михаил.

- Ты и так ходишь.

 Михаил повернулся спиной к мойке, сложил руки на груди и глубокомысленно устремил взор вдаль. Всеволод беззастенчиво им любовался, зная, что Мишка сейчас прикидывает плюсы и минусы и пытается найти компромисс между не до конца убитой совестью и цветущим пышным цветом эгоизмом, не обращая никакого внимания на бренный мир в непосредственной близости.

 Михаил снова драматично вздохнул и сказал:

- Ты черствый, бездушный, бессердечный сукин сын.

 Всеволод лениво отсалютовал ему кружкой.

- Уборка так уборка. – скорбно сказал Михаил. – Но кухню ты сам убираешь. В конце концов это твоя юдоль, и мешать тебе БЕЗРАЗДЕЛЬНО, - Михаил очень выразительно посмотрел на Всеволода, особо подчеркнув это слово, - царствовать на ней я не смею.

 Всеволод торжественно кивнул в ответ. Михаил не менее торжественно тряхнул головой и величественно удалился с кухни.

- Полотенце захвати! – крикнул ему вслед Всеволод, широко улыбаясь. Михаил заглянул в кухню, увидел откровенно потешающегося Всеволода, подмигнул ему, улыбнулся в ответ и был таков. В широкой улыбке смысла больше не было, но, когда Всеволод медитировал над остатками кофе, еле заметная уютная и снисходительная усмешка все-таки пряталась в самых уголках его рта.

 Всеволод сдержал свое обещание и увеличил пробежку чуть ли не вдвое, по крайней мере, в два фортепианных концерта он уложился. На обратном пути он заглянул к тете Лиде, но уже и с коммерческим интересом. Она отобрала ему продукт получше, предложила чаю, от которого Всеволод вежливо отказался, сославшись на дела, истребовала обещание заглядывать и просто так, а не только по нужде, и переключилась на других покупателей, коих на сей раз хватало. Вроде как значительное увеличение пробежки подействовало. Дурные мысли если и посещали его умную голову, то сильно скудно. Мишка, разгуливавший по дому босиком, в домашних брюках и старой и исключительно выстиранной и от этого мягкой и слишком откровенно льнувшей к телу фуфайке, если и пробудил его либидо, то на совсем короткий срок. Оно зевнуло, послало хозяина, куда Макар телят не гонял, и снова погрузилось в крепкий сон.

 Понедельник – день тяжелый, это да. Михаил был безжалостно разбужен, неинтеллигентно послал его по небезызвестному пешему маршруту, но таки сел на постели и на данный момент плескался в ванной. Бутерброды, сделанные в двойном размере на две морды лица и на всякий случай, были упакованы. Всеволод был тщательно выбрит, не менее тщательно причесан и сейчас рассматривал художественно беспорядочное воронье гнездо на своей голове, которое упорно избавлялось от тирании расчески, в стекле дверцы кухонного шкафа. Ножницы были при разборе вещей украдкой заныканы в ящик тумбочки, стоявшей в его комнате, и манили к себе на фоне устрашающих мыслей о парикмахерской. Можно было испросить совета у Мишки, но это наверняка бы вылилось в хождения по мукам. Всеволод с содроганием вспомнил одно такое: Мишка поволок его к какому-то супермастеру, который разохался-разахался, принимаясь за волосы, и простейшую процедуру превратил в застенки инквизиции в отдельно взятом кресле. Михаил, бесконечно уверенный в безупречности и идеальности своего видения Севкиной прически, коршуном следил за действиями мастера, осыпал его советами и требовал совершенно ужасных процедур, от одного называния которых на спине Всеволода выступал холодный пот. По окончании экзекуции Михаил рявкнул на Всеволода, потянувшегося было за деньгами, заплатил, построил глазки кассирше, одобрительно осмотрел прическу и, важно надувшись от осознания основательно исполненной дружеской услуги, пошел на выход. Всеволод не рискнул еще раз посмотреть на тот бедлам хорошего вкуса, обосновавшийся на его голове, и следующий раз собрался с духом и попытался оценить его дня через три, с облегчением думая, что он обрастает на три счета, иначе ходить бы ему модельной походкой еще энное количество времени. Михаил порывался еще пооказывать дружеские услуги, но Всеволод коварно брался за ножницы каждый раз или, очертя голову, бросался к ближайшему парикмахеру, когда Мишка вспоминал об этом своем намерении. Мишка ругался, возмущался, но постепенно остыл и позволял Севке творить безобразие, бурча что-то неодобрительное время от времени. Но это было там. А тут, наверное, придется делать над собой усилие? Всеволод опустил глаза и переместился к столу. Михаил выскочил из ванной и понесся одеваться. Можно делать кофе.

- Ну, понеслись? – сказал Михаил по окончании завтрака. Всеволод коротко кивнул головой в ответ.

 На улице было холодно, но сухо. Небо лениво розовело на востоке, снисходительно поглядывая на нездорово-желтые на его фоне огни фонарей. Снег сыпал с неба искристой крошкой, бодро поскрипывал под ногами и оптимистично посверкивал на столбах, мусорных урнах и выступах на стенах зданий. До начала рабочего дня оставалось достаточно времени – Михаил настоял на том, чтобы выйти пораньше – и можно было не спешить. Они шли молча; Михаил весь предыдущий вечер строил планы, рассказывал, прикидывал и обдумывал, Всеволод молчал, пытаясь унять сосущую пустоту дурных предчувствий внутри – а больше говорить было не о чем: в бледном утреннем свете все задушевные ночные разговоры приобретали совершенно иной коленкор. Михаил готовился к лавине информации, собираясь с силами не хуже иного гладиатора. Всеволод безуспешно пытался думать о работе. Воспоминания о подозрительно ласковых пальцах навязчиво напоминали о себе, как и необъяснимо теплый взгляд светло-голубых глаз. Одно утешало: простой счетовод, да пусть и аудитор не должен был сталкиваться с высшим начальством слишком часто. По крайней мере, на это была вся надежда. Она не оправдалась: высшее начальство собственной персоной стояло в огромном холле и о чем-то переговаривалось с сотрудником службы безопасности. Увидев их, входящих в здание, высшее начальство поблагодарило охранника, кивком головы отпустило его и направилось неспешной походкой к Михаилу со Всеволодом.   Глаза его – и в этом Всеволод был абсолютно уверен, и списать на иллюзии, на который так гораздо искусственное освещение, никак не получалось – угрожающе поблескивали. Дойдя до них, Разумовский вежливо и доброжелательно улыбнулся, пожал руки, причем чуть жестче, чем тогда, в первый раз, задержал взгляд на Всеволоде и начал интересоваться, как они обосновались, не слишком ли их напряг переезд и прочая чепуха. Всеволод чувствовал себя исключительно скованно, а внутри царил полный раздрай: к сосущей пустоте и ожиданию дурных предчувствий добавилось угрюмое отторжение харизматичности и властности, которые мегатоннами излучал Разумовский. Михаил бодро поддерживал разговор, Всеволод натянуто улыбался, молчал, на вопросы, обращенные к нему, отделывался односложными ответами и упрямо смотрел поверх плеча Разумовского, избегая встречаться с ним взглядом, которого тот искал, не слишком откровенно, оставаясь в рамках приличий, но настойчиво.

 Михаил изо всех сил старался оставаться куртуазным, но напряжение, исходившее от Всеволода, можно было резать бензопилой и продавать оптом. Нервозность передалась и ему, и когда Разумовский пригласил их обоих (как его челюсть осталась на месте, Михаил не знал, но восторженно себя похвалил и пообещал выписать премию в размере тройной недельной нормы сладкого) на кофе на обеденном перерыве, он согласился с неожиданной даже для себя самого суетливостью, надеясь, что Разумовский спишет эту суетливость на стресс, связанный с переездом, началом трудовой деятельности на совершенно новом месте работы и прочая, а не на лизоблюдческие наклонности – вот чего-чего, а этого Михаил за собой никогда не замечал и изменять себе не собирался, даже за оклад в размере нелегального дохода крупного чиновника какой-нибудь небедной африканской страны. Разумовский отозвался чем-то вежливо-приличествующим и посмотрел на Всеволода откровенно искательным взглядом. Тут Михаил не совладал с собой и по-простому вытаращил глаза. Всеволод же смотрел на Михаила, и взгляд его откровенно призывал кипящий жупел, камнепад и прочие прелести на его голову. «Вот проснусь я, а моя голова на столе в кухне», - отчаянно-весело подумал Михаил. – «Срочно ищу квартиру, иначе Севка мне в еду стрихнин будет сыпать в промышленных количествах». Разумовский резко распрощался и пошел к лифту. Михаил потащил Всеволода в курилку, где молча опаскудил свой организм очередной порцией никотина, боясь говорить, чтобы не схлопотать в глаз. Всеволод угрюмо молчал, пялясь в пол.

 Работы было много. Даже не так: работы было завались. Всеволод благодарно оценивал ее объемы как колоссальные и яростно брался за все новые ее порции. А еще его бесконечно радовал отдельный кабинет. За пятнадцать минут до часа Ч в кабинет ввалился Михаил, немного утомленный, но исключительно самодовольный.

- Севка, я в восторге. Это класс! –торжественно провозгласил он, плюхаясь в стул и вытягивая ноги. Руки он заложил за затылок и усердно потянулся. – Тут такая жизнь! Просто-таки чувствую себя живым и всемогущим.

Всеволод сумрачно посмотрел на него, раздраженно дернул ноздрями, плотно сжал губы и опустил глаза на бумаги, лежавшие перед ним.

- Давай, кончай заниматься работой, собирайся и пошли на кофе к великому и всемогущему. – легко проговорил Михаил, исподтишка, но очень пристально следя за Всеволодом. Тот начал складывать бумаги очень тщательно, все так же не поднимая глаз. Он отлично понимал, что отвертеться не получится, как бы он ни старался.

Михаил легкой походкой шел к кабинету Разумовского, явно не желая делать скидок на демонстративно плёвшегося следом Всеволода. Он радостно поздоровался с Анной Владимировной, восседавшей на своем месте в приемной. Всеволод искренне улыбнулся ей и тоже поздоровался, неподдельно радуясь встрече с ней. Анна Владимировна с готовностью отозвалась на их улыбки и доложила об их приходе. Всеволод тоскливо подумал, что сбежать явно не получится: Мишка был настороже, судя по тому, как он стал сбоку и сзади, перекрывая путь отступа. Анна Владимировна сказала, что они могут пройти, и не сдержала смешка, когда Мишка весело улыбнулся ей, с невинным видом пожал плечами – мол, я не я, лошадь не моя и сам я не извозчик – и наградил заледеневшего Севку чувствительным толчком в спину, ускорившим того на добрых два метра.

 Кофепитие не превратилось в катастрофу. Архип Тарасович и Михаил Евгеньевич активно обсуждали всевозможные вещи, выражаясь высокопарно – различные аспекты функционирования финансовой деятельности предприятия, подчас забывая про кофе; Архип Тарасович, судя по всему, относился к подобному трепу снисходительно, а Михаил Евгеньевич так и руками витийствовал. Всеволод Максимович сидел с сурово выпрямленной спиной и чопорно поджатыми губами, искренне недоумевая, что он тут делает. Архип Тарасович осмотрительно добавлял в свой баритон бархатистых ноток, обращаясь время от времени ко Всеволоду Максимовичу. Михаила Евгеньевича черт (не иначе) дернул пару раз проделать то же самое, и он с тайным удовлетворением отметил краем глаза, глядя на Всеволода Максимовича, как нахмурились брови Архипа Тарасовича и гневно дернулись его ноздри, особенно когда Севка с признательностью посмотрел на Мишку, явно благодаря за дружескую поддержку. Как прочитало этот и подобные взгляды высшее начальство, оно не доложило, но Михаил еще раз убедился в мысли о том, что это «ж-ж-ж» неспроста. В заключение Архип Тарасович выразил надежду на долговременное и взаимовыгодное сотрудничество, а также напомнил, что через две недели предстоит корпоративное мероприятие, посвященное празднованию Нового года, на котором он будет очень рад их видеть, Михаил Евгеньевич рассыпался в ответ мелким бисером, Всеволод Максимович сухо поблагодарил, избегая смотреть начальству в глаза. Ничего удивительного, типичное для Севки поведение, он не то, чтобы трепетал, но зажимался и закрывался в присутствии высшей власти, как знал Михаил, но губы Разумовского еле уловимо сжались, судя по всему – недовольно. Раскланиваясь с Анной Владимировной, Всеволод оттаял, до кабинета своего почти добежал, прижимая руки к бокам и судорожно сжимая кулаки, и опустошенно опустился на кресло. Мишка попытался вытащить его покурить, но напоролся на глухое сопротивление и даже на недружелюбное сопение и счел за лучшее ретироваться.

 Всеволод обессиленно опустил голову на руки, когда за Михаилом закрылась дверь, и в отчаянии застонал. Чертов Разумовский!

 «О чем можно каждое утро трепаться с охраной?» - угрюмо думал Всеволод в курилке за несколько минут до начала рабочего дня. Михаил набирал тысячное сообщение на своем смартфоне, время от времени затягиваясь, и явно не находил странным, что каждый Божий день напарывался на общавшегося в фойе с сотрудниками службы охраны Разумовского, когда они заходили в здание. Разумовский, завидев их, закруглялся с охраной и подходил, обменивался вежливыми приветствиями со Всеволодом, который при всем своем желании, да даже под страхом смертных пыток не мог заставить себя хотя бы звучать дружелюбнее, не говоря про то, чтобы расслабиться и улыбнуться в его присутствии, не то, что самому ему. В присутствии самого высокого начальства на него только что ледяной ужас не накатывал, как он в панике от Разумовского не сбегал, Бог весть: Разумовский мало того, что крупным мужиком был, так еще глаза эти буравчиками до самого нутра пробирали, и голос его, дурманящий, усыпляющий, обезволивающий, так и жди подвоха. Каждое приветствие, обращенное ко Всеволоду (или на него направленное?) Разумовский превращал в песнь суккуба просто, только опийного облака не хватает. И ведь не со всеми он так, далеко не со всеми. С Михаилом Евгеньевичем Разумовский обменивался приветствиями вежливыми, но больно похожими на шпильки. У Всеволода стойко росло ощущение, что Разумовский за что-то Мишку невзлюбил. Только за что? Насколько сам Всеволод мог судить, Мишка справлялся. С трудом, но справлялся. Он просиживал ночи будней, почти все выходные напролет сидел над документами, профильными журналами и в интернете. Это приносило плоды. Но Разумовский что-то заимел против Мишки. И тут можно было костьми лечь, но этот гад Разумовский что-то против Мишки заимел. Да еще приветствия его эти. Волосы на загривке дыбом встают, когда он за руку берется. И рука у него не неприятная, как бывает: у человека пухлые или холодные и влажные ладони, и хоть ты стреляйся, но это склизнеподобное рукопожатие перекрывало любое приятное впечатление о человеке, будь он хоть триста раз Мать Тереза. Всеволод отлично понимал, что он не самый оптимальный критерий, он терпеть не мог лишние тактильные контакты, но рукопожатия – необходимая и часто обезличенная условность, поэтому относительно объективным он все-таки был.

 Нет, у Разумовского была теплая и сухая ладонь, крупная, с длинными сильными пальцами, немного шершавая, со слегка загрубевшей кожей, причем не только и не столько от физической работы, которой Разумовский, судя по всему, не брезговал, а больше в силу твердого характера, который не только с ладони считывался, но и с подбородка, и с переносицы, и во взгляде этих стальных голубых глаз читался очень явно. Даже то, как у него голова на плечах посажена была, говорило всем и вся: я знаю, что делаю, и сделаю это, а недовольные пусть забиваются в свои норки и дрожат в ужасе. И рукопожатие его было твердым, но... Всеволод с пересохшими губами признал: чувственным оно было. Севкина рука исключительно уютно помещалась в ладони Разумовского; его длинные пальцы при этом долгими и бережными движениями проходились по тыльной стороне Севкиной ладони, а большой палец очерчивал легкими касаниями круги на тыльной стороне руки. Такое рукопожатие, повторявшееся каждый день, не прогрессировавшее в сторону более откровенных жестов, но и не оскудевавшее на ласки, вызывало у Всеволода первобытный ужас, каждое утро заново переживаемый. Всеволод и не против был бы так поступить – сбежать и не отсвечивать, но на работу надо. И каждое утро, когда они входили в здание, там был Разумовский, что-то обсуждавший с охраной. И каждое утро после трех минут трепа ни о чем Всеволод на ватных ногах, с трясущимися руками, черными пятнами перед глазами и шумом в ушах семенил за Мишкой в курилку. 

 Михаил опустил руку со смартфоном, задумчиво посмотрел мимо Всеволода, вздохнул, опустил голову и сказал:

- Ну что, пошли работу работать?

 Всеволод плотно сжал губы. Поколебавшись, он спросил:

- Что происходит?

 Михаил посмотрел на него. У Севки было странное лицо. Можно было не сомневаясь приписать ему его законные двадцать семь лет, но можно было и семнадцать. Можно было и сорок, кому как больше нравится, все зависело от того, какие чувства Севка попускал на нем отразиться. Искренняя радость – и перед тобой стоял восхитительно красивый юноша с неюношеской скупой грацией и совершенно неискушенными губами. Сосредоточенность – и парню можно было дать и тридцатник. В периоды странной и непонятной отрешенности он мог сойти за семидесятилетнего старика, достойно прошедшего свою жизнь и с радостью смотрящего на другой берег реки Стикс. Его лицо было странно безмятежным, лишь иногда брови хмурились. Иногда, очень редко, свинцовая броня глаз становилась прозрачной, и становились видны клубы грозовых облаков. У Разумовского отличный вкус, если Мишка прав. А он, судя по всему, прав, иначе не вел бы себя этот холеный зверь как медведь-шатун, да еще с занозой в лапе. А Мишка, дурак, его спровоцировал. Да еще и брякнул, явно не подумавши, что они вместе снимают квартиру, и все дальнейшие заверения, что это только для начала, что Мишка разнюхивает насчет ипотеки, что вот уже и квартирку себе присмотрел, очевидно, только убедили Разумовского, что Мишка что-то скрывает. И если он сейчас все это расскажет Всеволоду, то... что? Что сделает Севка – этот пупс с неискушенными и по-блядски розовыми губами? А ведь только Мишка и виноват.

- Проверка боем. – небрежно пожал плечами Михаил. – Большой босс проверяет, насколько сильно меня можно прессинговать. Все-таки финансовый директор, да еще в России. Следует не иметь нервов вообще, работать по двадцать пять часов в сутки восемь дней в неделю и иметь КПД в 200 %.

Он отлепился от стены и подался на выход. Всеволод стал на его пути, внимательно глядя в глаза, и ждал.

- Севка, мы сколько тут работаем? Две недели? Естественно, тяжело.

- Только тебе. Я вроде и в конце года и аудит делаю тут, но за восемь законных часов не выхожу.

- А я не аудитор. И в трудовом договоре у меня есть маленькая такая приписочка двенадцатым кеглем об обязанности соответствовать и готовности работать сверхурочные. За дополнительную мзду, кстати, - он подмигнул Всеволоду, отстраненно смотревшему на него своими свинцово-панцирными глазами под безмятежным лбом, и пожал плечами. – Не самый плохой расклад. Вспомни, как мы в нашем Мухосранске перед проверками все директорские ляпы ночи напролет подчищали, и даже «спасибо» не каждый раз дожидались. Давай, по матрешкам, радетель ты мой.

 Михаил легонько и по-дружески толкнул Всеволода плечом и пошел в свой кабинет. Всеволод вышел из курилки и замер у двери, глядя в спину идущему неспешной и уверенной походкой по коридору. Ни на один свой вопрос он не получил ответ, но уверенность в том, что Мишка что-то скрывает, зашкаливала.

 Всеволод пил зеленый чай с лаймом мелкими глотками и азартно принюхивался к аромату. Чай пах! Лаймом. Его пряноватый аромат приятно щекотал ноздри и растворялся на языке. Было исключительно уютно. На кухне горела только неяркая лампа под шкафчиком, висевшим над мойкой, и было тепло и уютно, особенно с горячим терпким чаем и потрясающей панорамой ночного города в окне. Шум с улицы долетал весьма условно. Было хорошо. Всеволод бросил очередной взгляд на телефон, как будто он может дать ответ на самый главный вопрос: что делать? Мишка прислал сообщение, что задержится на работе, может, даже до полуночи, и не шел бы Севка спать и не дурил с дожидаться и разогревать ужин. Ладно. Допустим, разогреть он и сам разогреет, если что. Но Всеволод-то все равно не сможет заснуть и будет ворочаться, прислушиваясь к звукам. А еще может быть, что Мишка зарулит в душ и прямиком пойдет спать. И утром его снова будет не добудиться. А еще Мишка со странной почти щенячьей благодарностью принимал все те мелочи, которые было совсем не трудно делать Севке – тот же кофе. Или бутерброды на них двоих. Или просто заглянуть перед тем, как пойти домой, к Мишке и сделать ему напоследок чай. Только раньше речь шла о том, что Михаил задерживался на работе часов до восьми. А тут уже почти десять. И это повторяется уже который день.

 Чай был допит. Всеволод накладывал на ломти хлеба, который тетя Лида лично откладывала для Севочки и хранила отдельно вместе с парой сдобных вещичек, каждый раз разных, ветчину и сыр. Он отщипнул по веточке от куста петрушки и эстрагона, которые с недавнего времени пышно росли на подоконнике, и пристроил их туда же. Термос с чаем уже был готов. Пакет с бутербродами уложен на дно сумки, рядом стал термос. Все, можно идти одеваться.

 Охранники охотно отозвались на приветствие Всеволода и даже бросили пару формальных, но сказанных вполне дружелюбным тоном фраз. Всеволод скованно улыбнулся и достаточно достойно отшутился. Было странно ехать в пустом лифте через слои пустых и гулких этажей. Даже техперсонал был, скорее всего, дома перед телевизором.

Михаил удивленно вскинул голову.

- Ты откуда взялся?! Я же вроде сказал, чтобы ты спать укладывался. Ведь опять же завтра ни свет ни заря вздерешься, а потом к обеду зевать будешь. – драматично возгласил он, откинувшись на спинку кресла.

- Ужин. – суховато отозвался Всеволод. Михаил выдохнул и обреченно посмотрел на него.

- Севка, я тебе по гроб жизни буду должен. – глуховато сказал он. Всеволод ушел, чтобы вернуться с чашкой и тарелкой, которые через пару минут стояли перед Михаилом наполненными. Михаила хватило, чтобы шепотом выдавить. – Спасибо.

- Тебе помогать надо? – Всеволод, осмелев, сел на кресло напротив. Михаил грустно улыбнулся и потянулся за чаем.

- Только если пристрелить, чтобы не мучался. – хмыкнул он.

- За этим не ко мне. – усмехнулся Всеволод.

- Ага. Доброхотов и так хватает. – Михаил тяжело вздохнул. – Да чем ты мне поможешь? Разберусь сам как-нибудь. Это все равно все мне надо перечитать. А что ты можешь делать, так и завтра сможешь. Иди домой, Сев. Спасибо тебе за ссобойчик.

Всеволод пристально смотрел на Михаила.

- Ты так и будешь говорить, что все в порядке? – наконец спросил он после затянувшейся паузы.

- Смотря с чем сравнивать. Разумовский не Алексеич. Москва не провинция. Да и фирма фирме рознь. Все очень сложно по сравнению с тем, что мы имели дома, но не так уж и грустно на фоне местных крысиных бегов. – очень дипломатично выкрутился Михаил: не признаваться же Севке, что доигрался с огнем, и это все имеет очень личные причины. Он задумчиво склонил голову к плечу и поиграл кружкой с чаем. Всеволод согласно кивнул головой, встал и обошел стол. Подойдя к Михаилу, он положил ему руку на плечо и легонько сжал ее.

- Если что-то нужно, только скажи.

 Михаил положил свою руку сверху.

- Обязательно. Обязательно.

- Спокойной ночи?

- Спокойной ночи.

 Всеволод кивнул головой и пошел к выходу.

 Михаил механически дожевал бутерброд, лениво думая, что пора уж всерьез браться за оформление ипотеки и покупку квартиры, и снова принялся за бумаги. Разумовский завтра на планерке его снова с дерьмом смешает, если что. И все так изысканно, так непонятно для других, но очевидно для Мишки, так последовательно. А еще ему положен личный помощник, который сейчас занимается чем угодно, только не тем, что положено по должностным инструкциям. Только если он сейчас про это ляпнет, то беден будет, ой, беден!

 Мишка дрых мертвым сном, лежа на животе поперек постели и подгребя под себя подушку. Одеяло было наброшено на ноги, служа той еще рамкой для его шикарной спины. Всеволод убедился в том, что он дома, спит, а значит, отдыхает, и пошел в ванную. В прихожей, привычно составив его ботинки на полочку и аккуратно перевесив пальто на плечики, он натянул кроссовки и шапку и привычно задумался о том, что бы такого послушать. До Нового года осталось всего ничего. Улицы, магазины и многие окна квартир были рассвечены не хуже казино в Лас-Вегасе. Даже у них дома стояла пара сосновых и еловых веточек с легкомысленными бантиками, которые Всеволод соорудил из подарочных лент. К стандартным елочным игрушкам в виде самодовольных шаров или идиотских мультипликационных персонажей он питал неслабое такое отвращение, отлично помня, как усердно наказывал его отец, когда он случайно ронял хрупкие игрушки, и как потом он должен был по осколочку подбирать с пола, часто награждая свои пальцы порезами. Нет, только не они. А кокетливо повязанные ленты выглядят так забавно, так душевно. Подарки были уже готовы, в количестве трех штук. Один он как раз брал с собой, намереваясь заглянуть к тете Лиде. Второй дожидался Нового года, ну или утра после него, в зависимости от того, где Мишка планирует его проводить – у своей ли «тетки» или с Севкой. Родителей он вроде собирался навещать не раньше второго января. И вообще, скоро Новый год, а посему – быть «Щелкунчику».

 На улице было холодно. На радость Всеволода, дорожки и тротуары были вполне себе расчищены. Бежалось легко, особенно под хрустальную музыку Чайковского, все эти гурманские вальсы, польки, краковяки. Морозный воздух врывался в легкие и вырывался причудливыми клубами пара обратно. Все поверхности были щедро обсыпаны искристым инеем, под ногами бодро похрустывал снег, и так замечательно не думалось ни о чем – ни о предстоящем корпоративе, ни об очередном одиноком Новом годе, ни о прозрачных голубых глазах, ни о ласковых руках и твердых ладонях. Особенно не хотелось думать о корпоративе. Михаил – этот спиногрыз – погнал его по магазинам, заявив, что Севка на бедную приживалку походит в своем костюмчике, ему надо что-то этакое, чтобы ясно было, что он – вполне себе преуспевающий специалист, а не счетовод Корейко. Всеволод мерно отталкивался от замерзшего асфальта ногами и усердно отталкивал от себя мысли о предстоящей суете. Деревья были изумительно красивыми, напоминавшими литографии, изысканно расправившими свои ветви на фоне пасмурного неба. Оно было плотно покрыто облаками, и месяц едва мог найти между ними просвет, чтобы напоследок взглянуть на землю. Было тихо, гул большого города едва доносился до Всеволода. Случайные прохожие были увлечены общением в виртуале и совершенно не интересовались тем, что попадалось им на пути в реале.

  Тетя Лида обернулась на звук открывающейся двери и привычно заулыбалась, глядя, как Всеволод сдергивает шапку, засовывает ее в карман и подходит к прилавку.

- Доброго тебе утречка, бегун, - весело поприветствовала его тетя Лида.

- Доброе утро. – улыбнулся в ответ Всеволод и, бодро отсвечивая красными после морозца щеками и порозовевшими от смущения ушами, протянул ей сверток. – Это Вам. Я не уверен, что мы еще раз увидимся перед Новым годом, поэтому решил загодя сделать подарок.

 Всеволод протянул опешившей тете Лиде сверток и замер, напряженно улыбаясь и за этой улыбкой пряча бешеную надежду и обреченное смирение. Тетя Лида начала комкать в руках фартук, вышла из-за прилавка, постояла, посмотрела на сверток недвусмысленно блестевшими глазами, потом выдавила: «Ай, Севка..» - и крепко его обняла. Отстранившись от него, она взяла подарок, потрепала напоследок Всеволода по спине и весело сказала:

- Это дело нужно обмыть. Заходи, чайку попьем.

Тетя Лида с девичьим восторгом распаковывала подарок, охала и ахала, нюхая разные чаи, умилялась, рассматривая чашку и напоследок обхватила Всеволода за шею и чмокнула его в макушку. Всеволод стоически сносил ее восторги и покорно позволял себя тормошить, обнимать и чмокать.

- Удивил ты меня, Севка, удивил. – говорила она. – И порадовал. Хоть бы предупредил, что ли!

Всеволод отнекивался, говорил, что не стоит, что это совершенно бескорыстно, и пытался как можно быстрей вырваться из таких чрезмерных, по его представлению, изъявлений благодарности. Тетя Лида лично проводила его до самой двери и еще раз пятнадцать поблагодарила. Всеволод бежал домой, и с трудом сдерживал радостную улыбку.

Поднимаясь по лестнице, Всеволод снова столкнулся с астеничным и жеманным вьюношем с совиными глазищами. Тот снова осмотрел его с ног до головы, вздернул нос и горделиво прошествовал мимо плебействующего Всеволода, снова оскорбившего его приветствием. Мальчишке было лет девятнадцать. Пролетом ниже он благополучно споткнулся и едва не растянулся. Всеволод издал мстительный смешок. Мальчишка пулей вылетел из подъезда. Всеволода его ужимки поразвлекли, и он весело улыбался, раздеваясь в прихожей и позже, и забираясь под душ.

Михаил выполз из своей комнаты как раз к обеду. Сладко зевнув, он плюхнулся за обеденный стол. Всеволод отложил книгу, посмотрел на него и вопросительно приподнял брови. Михаил с довольной улыбкой осмотрел кухню, с особым интересом посмотрев на плиту.

- До чего я люблю выходные! – довольно протянул он, принюхиваясь. – А пахнет до чего хорошо!

Обед немного затянулся за дружеским трепом и ленивыми перешучиваниями, а потом Михаил собрался и полетел «по делам». Перед этим он два раза поменял джинсы, распаковал новые носки и натянул их, перемерил три джемпера, надел первый, тщательно вычистил обувь и добрых пятнадцать минут причесывался, что-то недовольно бормоча. Стоя перед входной дверью, он украдкой взглянул на Всеволода, стоявшего в дверном проеме своей комнаты и с любопытством рассматривавшего все эти маневры, наткнулся на его ехидный взгляд, хмыкнул и смущенно отвел глаза, стеснительно пожал плечами и взялся за ручку входной двери. Бросив взгляд через плечо, он буркнул:

- Вернусь поздно. Пока.

 Дверь вызывающе хлопнула. По лестнице раздался отдаляющийся топот шагов. Хлопнула входная дверь. Всеволод издал смешок и вернулся в свою комнату.

 Михаил вернулся около полуночи, кротко согласился попить чая. Из левой руки он не выпускал смартфон, регулярно проверяя, пришли ли новые сообщения, перечитывая их, судя по движению глаз, неоднократно, лихорадочно набирая ответы, что-то в них стирая, снова набирая, но не сразу отправляя их, и снова регулярно проверяя, пришли ли новые сообщения. Всеволод с интересом наблюдал за его действиями. Небо было темным, ярко горели фонари, горел приглушенный свет. Михаил разглядывал чай в чашке и задумчиво чему-то улыбался. Всеволод прикидывал, стоит ли поспорить с собой на тему: познакомит его Мишка с барышней или нет – и решил, что не стоит. На следующей неделе можно будет еще раз вернуться к этому вопросу.

 Утро оказалось очень даже мирным. Разумовский не пасся внизу. Работы было подозрительно немного, все яростно готовились к корпоративу, имевшему место быть вечером. Михаил внимательно проследил, чтобы Севка надел новый костюм и рубашку и как следует причесался, и предусмотрительно приволок с собой смену одежды на тот случай, если Разумовский решит его впрячь в работу по самое не балуйся.

 В начале обеденного перерыва Всеволод на деревянных ногах заходил в приемную генерального директора, страстно молясь всем высшим силам, чтобы ее самого главного обитателя там не было. Анна Владимировна подняла голову, приветливо улыбнулась и поздоровалась с ним. Всеволод отозвался светлой искренней улыбкой и поздоровался в ответ. Подойдя к ее столу, он онемевшими руками протянул ей подарок и сказал:

- Анна Владимировна, с Новым годом!

 Внутри у него все звенело от напряжения. Растроганная Анна Владимировна вышла из-за стола и только тогда взяла подарок. Всеволод снова получил свою порцию объятий, которые принял вполне себе благосклонно. Она настояла на том, чтобы Севочка выпил с ней чаю, поохала, что для нее это совершенно неожиданно, поогорчалась, что ничем не может ответить, при этом хлопоча над чашками. В процессе чаепития она упомянула, что Архип Тарасович сейчас в министерстве, и это может затянуться.

 Всеволод уже собрался выходить, только что не приплясывая от нетерпения, что не напоролся, пронесло, как в приемную вошел Архип Тарасович собственной персоной. Был он сдержанно-разгневан и явно настроен снести пару десятков голов. По крайней мере, именно это прочитал Всеволод в его потемневших глазах и в тенях под ними, хотя внешне Разумовский особо своих эмоций не проявлял.

- Анна Владимировна, кофе. – отрывисто приказал он, заметил Всеволода, замершего поодаль и осмотрел его тягучим, обжигающим взглядом. – Всеволод Максимович? Какими судьбами?

- Всеволод заглянул поздравить меня с Новым годом, - кротко улыбнулась Анна Владимировна. – Исключительно мило с его стороны, не так ли?

 Разумовский, помедлив, перевел взгляд на нее (почему-то Всеволод мог отлично сказать, что стоило это ему немалых трудов) и скупо улыбнулся.

- Вы правы. Господин Старицкий исключительно благовоспитанный молодой человек и отличный специалист, к тому же.  Не соблаговолит ли отличный специалист и исключительно благовоспитанный молодой человек составить мне компанию за чашечкой кофе?

 Всеволод побледнел и судорожно сглотнул. Он оглянулся на Анну Владимировну, моля о поддержке. Анна Владимировна одобряюще улыбнулась, сделала шаг к нему, ласково положила руку на плечо и ласково сказала:

- Я сделаю Вам капуччино. Совершенно замечательный.

 И эта монструозная тетка ласково и настойчиво потянула его в сторону кабинета Архипа Тарасовича. Всеволод почему-то подумал, что отлично представляет, как чувствовал себя Исаак, знай он, куда его тянет Авраам. А барашка, который должен висеть на его плечах, внесет эта предательница и бессердечная женщина на серебряном подносе. На негнущихся ногах он вошел в кабинет и занял то самое место на том самом диване, выпрямив спину, подняв подбородок в безмолвном вызове и чопорно опустив руки на коленях. Разумовский одним слитным движением опустился в кресло, откинулся назад и слегка развалился, бесстыдно ласкающим взглядом окидывая Всеволода, дерзко скользя по скулам, обводя брови и прижигая горящими глазами губы. Невинные и по-блядски розовые твердые губы.

 Разумовский говорил о погоде, пробках, обилии людей и том, как трудно проехать сейчас хотя бы пять кварталов на машине, и рассказывал еще много всякой бессмыслицы. Что он говорил, было неважно. Всеволод согласно угукал, кивал либо отрицательно качал головой, иногда приподнимал брови, чтобы показать удивление, и упорно смотрел на узел галстука, потому что даже подбородок Разумовского излучал ненавистную подчиняющую его волю харизму. Спроси у него кто, о чем они говорили – не вспомнил бы и под страхом смертной казни. Что он помнил помимо своей воли – это голос, накладывавший странные магические путы, выплетающий узоры и затягивающий узлы вокруг упрямо трепыхавшихся остатков воли. А Архип Тарасович... Всеволод хотел бы сказать: заливался соловьем, но нет, все было сложнее – то мурлыкал сытым барсом, то вибрировал второй струной на грифе гитары, то виолончелью выводил адажио, то урчал волком, лениво возившимся со своими щенятами. Он на секунду отвлекся на Анну Владимировну и движением бровей отправил ее, как только она поставила поднос на стол, как только дверь за ней закрылась, он взял чашку с капуччино, коварно обхватив ее таким образом, чтобы почти полностью накрыть ладонями, и протянул ее Всеволоду. Всеволод разгадал маневр Разумовского, только противопоставить ничего не мог, они явно играли в разных лигах. Пришлось тянуться за чашкой, принимать ее негнущимися пальцами из теплых рук Архипа Тарасовича, стараться сдержать лихорадочную дрожь, жаркой волной прошедшую по всему телу, когда Архип Тарасович интимно прошелся теплыми пальцами в прощальном жесте по ледяным пальцам Всеволода, и стараться не выстукивать рваный ритм, опуская чашку на блюдце. Вместо капуччино мог быть ацетон или амброзия – Всеволод не почувствовал вкуса в любом случае.

 Архип Тарасович развлекался, глядя, как Всеволод упорно противостоит всем его откровенным поползновениям, только сжимает губы еще плотнее, да опускает глаза, и добавлял еще чувственных обертонов. На лице его не прорисовалось ни одной морщинки; тень то ли отчаяния, то ли обреченности, то ли ярости спорадически пробегала по нему и снова уступала место вневременной безмятежности. Это хорошо, раз он не глуп, значит, понимает, к чему все идет и насколько мало у него шансов сбежать. А шансы Архип Тарасович был решительно настроен не давать. Всеволод сидел перед ним бледный, застывший, с неровными розоватыми пятнами на лице, и вытянутыми пальцами – изумительно красивыми, выразительными, сильными пальцами – придерживал чашку и был несравненно отстранен, холоден и притягателен. На голове у него творилось нечто невообразимое и невообразимо очаровательное, то ли кудри, то ли волны темным золотом хаотически рассыпались на голове, и пальцы зудели от желания в них зарыться. Небольшие восхитительно розовевшие ушки были бесконечно притягательны, язык жаждал пройти по острым скулам, спуститься на гибкую шею и словно высшее наслаждение, попробовать губы. Они должны быть припухшими и приоткрытыми, должны шептать безумную чушь или вовсе издавать нечленораздельные возгласы, а не сжиматься все сильней в отторжении, так, что кожа вокруг них белела от напряжения. Архип Тарасович в тихом вожделении рисовал себе, что должно скрываться под модным костюмом, отлично соответствовавшим сухому офисному дресс-коду и намекавшим на золотые копи молодого и очевидно хорошо тренированного тела, и упорно гнал мысли о том, кто скорее всего этот костюм либо выбирал, либо помогал выбирать. Он будет отправлен в прошлое; Разумовский не позволит ему посягать на то, что он уже считал своим. Архип Тарасович обволакивал взглядом сильные колени, не особо маскируемые тканью костюма, и глухо ненавидел столик, мешавший с удовольствием оглаживать взглядом длинные и стройные голени, проходиться до щиколоток медленной лаской, томиться в предвкушении увидеть их нескрытыми. Архип Тарасович усиливал чувственность своего голоса, просто чтобы в тихом умилении понаблюдать, как в такт ей сжимаются пальцы на ручке чашки и вспыхивают свежим цветом пятна на высоких и тонко очерченных скулах. Да, Всеволод окажется более чем благодарным инструментом в руках опытного музыканта.

 Кофе был выпит, на сегодня приручения достаточно. Разумовский особым, интимным тоном поблагодарил Всеволода за доставленное удовольствие, проводил до двери и пожал на прощание руку, пройдясь в финальном движении неспешным поглаживанием, от которого он окаменел, и открыл дверь. Закрыв ее за Всеволодом, Разумовский постоял около нее, наслаждаясь ни с чем не сравнимым удовольствием, на которое он и не мог рассчитывать в этой богадельне, и с предвкушающей улыбкой пошел к своему столу. Крупные проблемы, которые гнали его в офис из другого офиса не хуже стаи взбешенных шершней, оказались на поверку мелкими неприятностями.

 Всеволод сухо попрощался с Анной Владимировной, пристально рассматривавшей его лицо в поисках чего-то, одной ей известного, но напарывалась она лишь на тихую и всеобъемлющую ярость. То, что Разумовский мальчиком заинтересовался, неудивительно, мальчик очень хорош. Очень. Но то, что мальчик оказался не просто твердым орешком, а твердокаменным, порадовало ее колоссально. Посмотрим, что Разумовский предпримет, посмотрим.

 Всеволод скрылся в туалете, долго держал руки под холодной водой, мыл, а потом тщательно вытирал лицо, успокаиваясь, и готовился к худшему. То, что корпоратив будет тяжелой обременительной обязанностью, он знал. То, что корпоратив может быть катастрофой, он предполагал, а теперь и убедился. Ублюдочный, помешанный, одержимый, похотливый, проклятый Разумовский!

 Небо было темным. Ни звездочки, ни луны. Только свинцовые облака ползли медленно, наступая и угнетая. И что-то неотвратимое было в их угрюмом марш-броске, угрожающее, хотя они полностью игнорировали невольных свидетелей своей военной кампании. Люди не обращают на них внимания, суетясь внизу, но на высоте нескольких десятков метров над ними мелочность и неестественность той, заземленной жизни чувствуется особенно ярко. Даже те огни и краски, которыми с такой охотой себя ограждают от серого цвета бесконечности, с высоты непроизвольно выглядели растерянными и встревоженными, мерцая наперекор тучам, но и в попытках обратить на себя их внимание. Поневоле задумаешься о бренности всего земного. Даже грядущие, или уже наступившие, Бог весть, крупные проблемы теряют свою выпуклость и превращаются в бытовые мелочи. А проблемы были крупными, стоило сделать шаг назад и оглянуться на стены, стол и компьютер, который он сознательно перевел в спящий режим. Вроде и не выключен, то есть создается впечатление полной боевой готовности, но с другой стороны и не досаждает своим гулом. Который, хоть и тихий и даже в чем-то интимный, но как же он раздражает, когда настроение уже так себе. Вот уж правы были некоторые инквизиторы, оставляя отсекание конечностей и прочие эффектные шалости варварам. Капанье на макушку куда действенней. Сводит с ума, провоцирует бессмысленные истерии и приступы бешенства и превращает в пускающую слюни тряпку. Или ожидание - та еще пытка.

 Кстати, про капанье на макушку. Надо же идти пред светлые очи дирекции представать. А то заждались уже, соскучились, поди, ищут, видеть хотят. Особенно Разумовский. Особенно он: прямо-таки в каждую дверь, под каждый коврик заглядывает и ищет. А найдет – падет на грудь и обольет ее горючими слезами. Мол, где же ты был, куда ты сбегал, почему избегал? Попробуй тут сдержи драматический вздох и не закати глаза, вспоминая ехидную змеиную улыбочку. И ведь устраивает же его Мишка на этом посту, не? Ни одной идеи зарублено не было, некоторые даже поддержаны, но работать невозможно.

 Михаил опустился в кресло, лениво покрутился вправо-влево, на излете траектории прихватил со стола ручку с логотипом компании и начал ей медитативно щелкать. Сам он ненавидел этот гадкий звук, когда его инициировали при нем, особенно если инициатор ему был неприятен. Тогда и в игрании бровями – хмурении, высокомерном их поднимании, и в презрительном кривлении губ, да и в ехидных комментариях Михаил отказа не знал. А наедине, в огромном шикарном кабинете, который в своем родном Мухосранске даже мэр за вожделенный признал бы, да перед шикарным корпоративом, на котором его, как бы чего доброго, живьем не съели, можно и поизливать раздражение и дурацкую напряженность в бессмысленном и идиотском действии. Ему это быстро надоело, он порассматривал ручку, перевел задумчивый взгляд на стену и замер. Была еще одна проблемка, грозившая разрастись в огромную катастрофу. Михаил долго гнал от себя мысли о ней, но, судя по всему, она заревом засветилась на горизонте, переливаясь весьма и весьма тревожными красками. Только идиот может думать, что Разумовский пасет их каждый день на входе просто потому, чтобы побаловать себя еще одной возможностью отточить на Мишке свои шпильки. Вернее, пусть охранники или директор по связям с общественностью – та еще баба и сплетник – так и думают, оставаясь идиотами. Но пора признать одну вещь: Разумовский не из тех, кто будет ограничиваться маслеными взглядами, похотливыми мыслями да двусмысленно долгими и чувственными рукопожатиями. Как по уму, так этот корпоратив может быть очень и очень удобной возможностью перейти к решительным действиям. И отсюда вытекает одна ма-аленькая такая, но очень существенная проблемка: что с Севкой по этому поводу станет? Разумовский же его за полчаса пережует и даже не поморщится. А что с Севкой после таких экзерсисов сделается? Он же ни с какой стороны не тот человек, который такие вещи легко переживет. Михаил тяжело опустил руки на стол, продолжая вертеть ручку и разглядывать ее, как будто это помогло бы. Ладно он сам, Мишка, ему говорят: ой, нет, вы герой не моего романа, и Мишка пожимает плечами, улыбается и уходит в сторону. Уж чего-чего, а романов, а также романсов и романчиков, да даже романелл публикуется уймища бесконечная. Кое-что всегда окажется предназначенным именно ему. А Разумовский, похоже, возжелал именно Севку. И очень сильно возжелал. Учитывая его ловкость во всем остальном, вполне небезосновательно предложить, что он не менее ловко и Севку обработает, если что. Даже иллюзию счастья внушит. Пусть и на время. А что с Севкой потом будет? Михаил опустил голову. Они вроде на втором курсе были, как-то рядом оказались, и Мишке удалось этого Угрюмыча разговорить. Ну, не совсем разговорить. Но по крайней мере, он достаточно активно участвовал в коммуникативном процессе. Мишка потом диву давался: неужели люди такие дурные, что мимо такого чуда проходят и не думают, как много теряют, его за нелюдима и юродивого держа? Он же лучший друг, которого Мишка себе пожелать мог. Но сколько сил он угрохал на то, чтобы Севка из своего панциря выбрался и хоть как-то в общении устраивать начал, даже вспоминать не хочется. Но и о времени угробленном и о терпении и неторопливости, ему особо не свойственным, с которыми он Севку приручал, Мишка не жалел. Напротив. У него был замечательный друг. Замечательный. Только что с его замечательным другом станется, когда Разумовский им наиграется? В глубину чувств Разумовского и желание строить какие-никакие, а длительные отношения Михаил не верил. Не может такой холеный космополит, как имярек, на простого провинциального паренька позариться. Жизнь не Шарль Перро, а Разумовский не принц, который как оголтелый с туфелькой носился. Фут-фетишист, ей-ей. Михаил не сдержал смешка, но улыбка слишком скоро сползла с его лица. Что будет с Севкой, когда этот гад им наиграется? Как Севку защитить? Михаил вздохнул, откинулся на спинку кресла и пустыми глазами уставился на потолок. И сможет ли он его защитить?

Стены давили. Все здание давило, сковывало, уничтожало волю. В нем не получалось принимать жизнь легко и просто. В нем были только оковы условностей, формальностей и чужой воли, которая безраздельно царствовала над всем и вся. Не было возможности скрыться и затаиться, избежать и сбежать – смысл в таких маневрах, если все равно найдут? Ладно, раньше хоть только по утрам выбивали из колеи, а теперь видно взялись окончательно. Всеволод стоял с закрытыми глазами у стены, вжимаясь в нее, прямо около двери и пытался справиться с ознобом, утихомирить дыхание и укротить мелко трясшиеся руки. Была еще одна крайне неприятная и непривычная вещь: тот выброс адреналина, который спровоцировал Разумовский, сыграл злую шутку с либидо, и теперь Всеволод страдал и от возбуждения. Отвратительного, грязного и непристойного. Непривычного и делающего совершенно беспомощным. Ядовитого и сладкого. Сомнений, к сожалению, не было. Тело в этом плане куда честнее, чем самая честная психика. Это было неожиданным и совершенно непривычным. Ничего похожего на совершенно безликие полудетские ощущения. Нет, у его теперешнего наваждения были прозрачные голубые глаза, ласковый, жаркий, обволакивающий баритон и руки, рисовавшие руны подчинения на коже. Оно не перло напролом, как танк, а коварно загоняло в угол, так, чтобы сам поверженный взмолился о том, чтобы оно приняло капитуляцию. Потому что эти игрища явно задумывались как тактические игры для куда более искушенных, чем Всеволод, людей. Да шестнадцатилетняя школьница может оказаться на поверку более искушенной, чем он. Всеволод не особо помнил, как добрался до своего кабинета. Кажется, людей на пути не попалось, а то бы они были удивлены! Хотя народ здесь не то, чтобы любопытный. Не остановятся, чтобы банально поинтересоваться, что происходит. Но потом долго могут смаковать все непривычное, странное, неожиданное.   А обычно выдержанный, замкнутый и сдержанный Всеволод, почти бежавший по коридору, да еще с красными пятнами на белом лице – это зрелище характеризуется как странное безо всяких там «если» и «но». Но ему везло. Спасибо за малые радости. И Мишка, видно, чистил перышки и поэтому не лез на глаза. Кровь пульсировала в голове и, чего греха таить, куда как ниже, отдаваясь в конечностях мириадами игольных укольчиков, что явно не добавляло спокойствия и душевного равновесия. Всеволод на негнущихся ногах подошел к своему креслу, сел в него и выпрямился. Что делать дальше? Только если увольняться? И как объяснить все это Мишке? Он на такие жертвы пошел, чтобы выцарапать Севку из города, к которому он был прикован грузом детских и отроческих воспоминаний, нашел отлично оплачиваемую работу, квартиру, все, и каким идиотом неблагодарным будет Севка, если так просто поставит на этом крест и сбежит? Да и куда сбегать-то? И побегом своим подставлять Мишку, который высоко взлетел, да больно понадеялся на свою удачливость. Ему так просто Севкин маневр не спустят. Всеволод судорожно выдохнул. Что делать с НИМ, он не представлял. Ему просто нечего было противопоставить. Не было у него ни чугунного лба, ни самомнения, ни опыта, ни коварства. А ОН, похоже, всерьез взялся за дело. Ой, как всерьез. Всеволод аккуратно положил руки на стол перед собой, отстраненно отметил, как они дрожали, посозерцал их, как если бы они были совершенно посторонним объектом, а не частью его же тела, и попытался начать дышать неглубоко и размеренно, надеясь, что это уймет и отчаянную тревожность, и воем вывшую интуицию, забрасывавшую его воображение картинами совершенно дурных вариантов развития событий, и ток крови во всем теле, а особенно... Вроде помогало. Он успокаивался.

 Уже и сумерки в комнате начали казаться вежливо-отстраненными, уже и темнота за стенами перестала врываться в проемы окон и требовать своей доли в виде души или рассудка, и кабинет начал казаться уютным убежищем в бесконечности одиночеств. Всеволод расслабился, руки перестали трястись, а только подрагивали время от времени. Он даже почувствовал, как волна теплой крови прошлась по коже лица, сначала отогревая, потом окатывая жаркой волной стыда, а затем остывая и некоторое время грея ненавязчивой лаской щеки. Благодарно выдохнув, Всеволод расслабился и повернулся к окну, потом, спохватившись, резво подскочил и пошел делать себе чай. Небо было спрятано за тяжелыми тучами, бывшими так близко, что, казалось, можно было дотронуться до них. Они интригующе клубились, прихотливо меняли свои рельефы и странным образом успокаивали. Самым приятным во всем этом пейзаже было то, что он был спрятан за тройными стеклами и по гамбургскому счету совершенно безопасен. Нет ничего приятнее для глаза, чем укрощенная стихия. Всеволод хмыкнул и отпил чай. Не стоит забывать и еще одну вещь: показываемая с безопасного расстояния и надлежащим образом обезопашенным зрителям.

 Михаил резко стукнул по двери и распахнул ее. Всеволод сидел, развернувшись к окну, чего-то там высматривая и держа под носом кружку с чаем. Он лениво посмотрел на Михаила, поднял в приветственном жесте кружку, сделал из нее глоток и, немного помедлив, снова развернулся к окну.

 Михаил посмотрел на это безобразие и потянулся сам к чайнику. Тишина была уютной. Михаил добавил к ней маленький штришок в виде включенного настольного светильника, вроде и ярко светившего, но не сильно рвавшегося одолеть наглой кошкой ластившиеся сумерки. Говорить не хотелось. Странным образом они думали, вернее, гнали от себя мысли об одном и том же. Том, кто должен был произносить приветственно-хвалебно-благодарственную речь на общем собрании. Небо и тучи на нем были несомненно отличным поводом поддерживать молчаливое общение.

Михаил допил чай, поставил чашку на стол.

- Ну, басурман, готов к пытке гламуром? – беспечно спросил он, исподтишка рассматривая Всеволода. Руки у того чуть дрогнули, он ставил свою кружку на стол вроде бы твердыми руками, но кружка подозрительно продребезжала что-то невнятное, соприкасаясь днищем со столешницей. Всеволод судорожно сглотнул. Уши его трогательно заалели под неровно выстриженными прядями волос, так дивно сходившими за творение безумного гения, что Михаил с трудом сдержал желание поддеть его, дернув за локон, как бы так, про между прочим, легко. Но сдержался: больно напряженным Севка выглядел, как перетянутая струна, казалось – чуть тронь, и лопнет и, отлетая, рассечет руку чуть не до крови. Михаил поднялся первым, тактично повернулся и неспешно пошествовал к двери, давая Всеволоду возможность обрести относительное равновесие. Сзади послышались шаги. – Пошли?

 Всеволод буркнул что-то в ответ и благодарно стрельнул глазами из-под отросшей челки. Вроде утром он выглядел вполне цивилизованно причесанным, а сейчас снова похож на швабру. Может, поиздеваться и затащить к парикмахеру?

Народ вытекал резвыми ручейками из кабинетов, сливался в речушки. На лестнице в конце коридора была уйма народа. Михаил затащил Всеволода в курилку, которая была полна народу. Михаил оценил обстановку, оживился, расправил плечи, заулыбался и понесся делать комплименты дамам, перешучиваться с мужчинами и вообще вести себя коммуникабельно. Всеволод коварно затаился за его спиной, про себя похмыкивая, созерцая, как ловко тот обрабатывает очередную жертву своего обаяния. Буквально пять миллиметров были скурены, а контакт установлен, дамы радостно начали вспоминать, что там творилось в прошлом году на подобном мероприятии, как здорово они выглядели и как неприглядно выглядели конкурентки; кокетливо они рассказывали, что сбились с ног, пытаясь успеть к стилисту, на маникюр, педикюр, по магазинам, еще куда-то, чтобы в полную меру воспользоваться услугами цивилизации, позволявшими им выглядеть предельно естественно. Ничего нового. Дамы кокетливо возглашали в отчаянии, что они столько не успели, Михаил не менее кокетливо им возражал, не забывая втягивать в разговор и остальных кавалеров, некоторые из которых не хуже дам, если не лучше, кокетничали про свое отчаяние. Михаил затушил сигарету, повернулся ко Всеволоду, весело блеснул глазами и зубами и сказал:

- Ну, что, потопали?

 Внутри у Всеволода похолодело. Ни сбежать, ни отложить. Гребаный корпоратив неотвратимо надвигался.

Перед входом в зал Михаил задержался. Он повернулся ко Всеволоду, чуть склонился к нему, как бы ограждая от остального помещения и, немного виновато улыбаясь, сказал, стараясь звучать как можно легче:

- Слушай, мне нужно будет поблизости от самого высшего начальства отираться. Потом я отлипну, но начинать мы должны дружной группой в полосатых купальниках. Так что ты не скучай, сильно под елку не прячься и вообще развлекайся. Учитывая, сколько генеральный на жрачку отвалил и кого пригласил праздник желудка обеспечивать, все должно быть очень вкусно.

 Всеволоду не нужно было искать взглядом того, чей взгляд выжег сейчас дыру в спине Михаила и прижигал плечо ему. Мишка легонько ткнул Всеволода кулаком в плечо и бодрой походкой направился к остальным директорам. Улыбка на лице василиска не изменилась и не стала похожей на оскал, оставаясь вежливой и искренней. Взгляд его прошел по Мишке еще раз, странно одобряюще. Неужели этот дружеский Мишкин жест так ЕГО успокоил? Всеволод упрямо рассматривал зал, декорации, столы, рядом с которыми суетились официанты разных мастей, скользил взлядом поверх голов все прибывающих сотрудников и изо всех сил старался не думать об обжигавшем его взгляде. Никогда в своей жизни он не чувствовал себя настолько незащищенным. Как, как, скажите на милость, можно через весь зал выследить и продолжить держать его на мушке? Всеволод украдкой вытер вспотевшие ладони о брюки и пожалел, что не может вытереть испарину и со лба, слишком бы беспомощно это выглядело. А люди практически битком напихались в зал и резво жужжали, гудели и чирикали. Уже можно было считать, судя по довольным лицам, по достоинству оценившим и мишуру и куда достойней стол с яствами, что праздник удался.

 Прозвучала какая-то идиотская отбивка, ужасная в своей примитивной бравурности. Всеволод вздрогнул от неожиданности и поморщился, настолько это продиссонировало с его чувствами. Гул голосов слегка притих, и ОН отделился от группы всевозможных директоров и неторопливой походкой проследовал к микрофону.

 Говорить он умел. Он не был кокетливым, не заискивал, не заигрывал. Вполне дружелюбно он отвешивал комплименты направо и налево, отделывался общими фразами и охотно говорил, какие все молодцы, в очевидном стремлении избавиться от излишней формализованности речи перед аудиторией, явно жаждавшей праздника, хоть и изображавшей готовность внимать и одобрять. Что он говорил, Всеволод не слышал. Он слышал только голос – неспешный, ласковый, почти интимный, но в рамках приличий, осторожно пробегавший чуткими пальцами по хребту и возвращавшийся к затылку, который они ненавязчиво ласкали. Волосы становились дыбом по всему телу от дерзкой его интимности. А ОН подпускал в голос чувственности, когда, обводя зал с ровной и безличной улыбкой, останавливался на прятавшемся в полутени на дальнем конце зала Всеволоде и глазами обещал ему райские кущи. Всеволод испуганно отводил глаза, чтобы, когда он, снова зазвучав суховато, начиная устанавливать визуальный контакт с остальными сотрудниками, маниакально ловить его взгляд с тем, чтобы заново испытать невыносимое ощущение плавящегося меда, поджигавшего щеки и уши, стекавшего вслед за его виртуальными ласками вниз по телу, уничтожавшего остатки брони самообладания, дурманившего голову и бесстыдно открывавшего его самые сокровенные тайны.

 Его – бесспорно приму вечера - поблагодарили оглушительными аплодисментами, по достоинству оценив каватину, которую он только что так роскошно исполнил. Потом были другие выступления, тоже построенные в подобной тональности – игривые, у некоторых даже проказливые, зал охотно реагировал взрывами смеха и аплодисментами. Дирекция стояла поблизости от микрофона, мирно переговариваясь. Мишка смотрелся там вполне на своем месте, охотно демонстрируя зубы, перешучиваясь и смеясь. ОН улыбался, отвечал на реплики, сам их инициировал и время от времени менял диспозицию, перемещаясь таким образом, чтобы беспрепятственно оглядывать зал, дружелюбно улыбаясь всем и вся, и окатывать зноем Всеволода, задерживая на нем взгляд на незаметное остальным мгновение дольше. Всеволод ненавидел себя за это, беспомощно вжимался в стену и искал его взгляда, задыхался от ужаса, когда взгляд приближался к нему, забывая дышать, потому что все свои силы отдавал на то, чтобы смотреть куда угодно, но не на НЕГО, и казаться спокойным, и снова в томительном отчаянии жаждал его взгляда, когда он отводил свой. Наконец Разумовский еще раз подошел к микрофону, отпустил изящную остроту про Новый год и пригласил всех к столу. Дважды повторять не пришлось, было бы удивительно, если бы народ вдруг начал прикидываться робкими овечками. Всеволод остался у стены, переводя дух, приходя в себя, унимая бешеное сердцебиение и осматривая зал уже без прессинга чужих глаз.

 Буфет был очень даже неплох. Всеволод охотно лакомился всякими разностями, сосредоточенно их выбирая, отвечая на вежливые обращения официантов и с удовольствием пробуя еще и того и этого. От шампанского он отказывался. Пока.

- Ну, и как оно? – раздался веселый Мишкин голос за спиной. Всеволод скупо пожал плечами, явно куда больше интересуясь содержимым тарелки. Михаил поставил на стол бокал, взял тарелку и резво принялся ее наполнять, подмурлыкивая в тон музыкальному сопровождению и даже пристукивая носком ноги в такт. На сцене буйствовала какая-то группа из новомодных, потом должна была идти еще одна из проверенных. Мишка явно наслаждался происходящим. – Пошли кое с кем познакомлю.

 Кое-кем оказались молодые парни и девушки; некоторые работали в каком-то загадочном отделе статистики. Всеволод прикусил губу, чтобы не брякнуть про жуткие розочки или походку от бедра из того самого фильма. Но коллеги – назовем их так – оказались вполне себе милыми людьми, которые были убеждены, что их отдел нужен, и даже могли вменяемо и с огнем в глазах объяснить, почему. Язык цифр Всеволод понимал и в разговоре участвовал, если вежливо-заинтересованный взгляд и фатические вопросы можно так назвать. Одна барышня сделала комплимент Севкиным локонам, другая загорелась заиметь такие же и даже назвала с полдесятка салонов, на которые можно рассчитывать (Мишка ехидно заулыбался и подмигнул Севке, тот в отместку смерил его шутливо-высокомерным взглядом), третья начала сокрушаться, что ей такое богатство не светит, на что Мишка охотно отозвался трехэтажными комплиментами. Всеволод смущенно улыбнулся. Разговор коснулся работы и немного задержался на ней. Михаил разумно позволил корпоративной солидарности одержать временную победу над праздничным настроением. Он скользнул взглядом по собеседникам; взгляд его остановился на Всеволоде, слушавшим Леночку... да, Леночку, объяснявшую, что в третьем квартале пришлось даже подготовиться к убыткам, но все осталось в черных цифрах, с каким-то отстраненным лицом и очень пристальным взглядом. Михаил перевел взгляд дальше, поднял бокал, приветствуя еще одного знакомого (как он сам признался однажды с игриво-траурным видом, он обрастает знакомыми быстрей, чем бродячая собака лишаем), и поставил себе зарубку вытрясти из Севки, что его напрягло. Он смотрел документы за прошлый квартал. Выглядело не очень, согласен. Ну так и кризис до сих пор не полностью пережит. Что Севке не понравилось?

 Мишка всучил-таки бокал с шампанским и заставил Севку выпить чуть ли не половину. Относя бокал ото рта, Всеволод с размаху напоролся на прямой и неприкрыто алчный взгляд Разумовского и чуть не закашлялся. Разумовский приветственно поднял свой бокал с кроваво-красным вином и двусмысленно улыбнулся. Мишка высмотрел очередную особь с длинными ногами и декольте поосновательней и потащил Севку дальше. Всеволод как в тумане последовал за ним. Михаил обернулся и предупреждающе посмотрел на Разумовского. Тот прищурился и отвернулся. 

 Следующей на очереди была канцелярия и архив. Михаил подходил к дамам походкой светского льва, просто источая томность и элегантную блудливость. Всеволод с интересом наблюдал за ним, не пропустив смартфон, зажатый Мишкой в руке, как если бы он был самым драгоценным его сокровищем. Буквально только что этот кобель обменялся серией весьма фривольных сообщений, судя по блаженной улыбке на его лице, со своей «теткой». Или поэтому он так эту томность и излучает, что находится под воздействием эндорфинов? Дамы светскому льву обрадовались, второму предположительно одинокому мужчине вдвойне. Через пять минут флирта, стрельбы глазами и прочей артиллерии Всеволод украдкой бросил жалобный взгляд на Михаила, тот, будучи сам не рад, что ввязался, да и новое сообщение пришло, лихо извинился, навешал на уши кучу комплиментов и потащил Севку дальше, мудро огибая группы аниматоров, чего-то там предпринимавшие с народом. Он высмотрел за спинами развлекавшихся масс народа свободный диванчик и на крейсерской скорости рванул туда, держа смартфон наизготове. Всеволод опустился на диванчик и издал блаженный вздох облегчения. Михаил стал перед ним, читая сообщение. На его лицо заползла нежная улыбка, непривычная настолько, что Всеволод даже рот приоткрыл. Мишка мог быть разным: веселым, ласковым, чувственным, соблазнительным, но нежным он был на Севкиной памяти чуть ли не в первый раз. Мишка еще раз перечитал сообщение, сохраняя ту самую улыбку на лице, опустился на диванчик рядом с Севкой, с любопытством его рассматривавшим, и что-то начал набирать в ответ. Кажется, весь мир в этот момент перестал для него существовать. Он опустил локти на колени, подался вперед и начал творить ответ. Всеволод ткнул его локтем в бок, не дождался реакции, ткнул посильней и начал раздумывать над тем, чтобы еще и по затылку приложить. Мишка отвлекся и посмотрел на него отстраненным взглядом.

- Чего тебе? – недовольно буркнул он.

- Я наверх, к себе.

Михаил издал смешок.

- Сбегаешь?

- Ухожу по-английски, - невозмутимо отозвался Всеволод.

- Значит, сбегаешь. Ну что, час ты вынес, можешь идти.

- Спасибо, о дражайший Михаил ибн Евгений. Что бы я без твоего разрешения делал?

Михаил бросил на него ехидный взгляд и ничего не ответил.

- Ты когда готов будешь, звякни мне, чтобы и я собирался. Телефон-то все время в руке. – не удержался Всеволод от шпильки.

- Угу. – рассеянно отозвался Михаил, снова возвращаясь к телефону.

Всеволод встал и пошел к выходу.

- Севка! – окликнул его Михаил. – Ты сильно скучать не будешь?

Всеволод оглянулся и недоуменно посмотрел на него.

- С какой радости?

Михаил пожал плечами. Всеволод ответил ему точно таким же жестом. Михаил вернулся к смартфону. Всеволод неспешно пошел к лифтам.

Он уже почти дошел до лифта, чуть ли не с облегчением улыбаясь, что и вовсе и не страшно и вовсе он себе все напридумывал. Он уже прикидывал, что можно посмотреть, куда слазить, что уточнить.

- Всеволод Максимович! – интимно промурлыкал за его спиной негромкий чуть тягучий баритон. ТОТ САМЫЙ. Перед глазами потемнело. По телу прошла судорога. Кровь отхлынула от лица, а потом снова хлынула к нему, обжигая щеки, уши, но оставляя губы холодными. От такого контраста они заныли, их закололо иголочками озноба. Кровь болезненными толчками распространялась по всему телу, и – наваждение! – снова проклятое либидо с интересом подняло голову. Всеволод беспомощно замер, беспомощно ожидая приближения обладателя голоса. Звуки от шагов неспешно раскатывались по почти пустому коридору. Парочка увлеченных болтовней групп и еще пара парочек были не в счет. – Вы уже уходите? Вам не понравилось мероприятие?

Всеволод судорожно сглотнул, попытался выдавить хотя бы пару слов, хотя бы слово, и замер, куце пожав плечами и беспомощно глядя на индикатор этажей. Кабина была еще только на восьмом.

- Я отметил, что вам не очень нравятся шумные сборища. Не так ли? –проворковал голос сзади и слева. Прямо над ухом.

Всеволод судорожно мотнул головой, про себя отчаянно моля, чтобы он куда-нибудь, просто куда-нибудь в другое место шел, чтобы у него были какие-нибудь неотложные дела, да хоть Форт Нокс штурмом брать, только подальше от него, как можно дальше. Увы.

- В таком случае, почему бы нам не выпить чашечку кофе у меня в кабинете?

Пришел лифт. Двери открылись. Всеволод в отчаянии замер, понимая, что в кабине, не самой большой при том, они будут вдвоем. Он беспомощно посмотрел на до зеркального блеска отполированные двери лифта и наткнулся на горящий взгляд Разумовского. Тот все видел. Этот гад все видел и очень интимно и многообещающе улыбался. Разумовский ласково провел по его спине от плеч вниз, оставил руку на талии и легким и ненавязчивым движением понудил войти. Двери закрылись, отсекая их от холла и людей, которые явно ничего особенного не заметили. Ловушка захлопнулась. Разумовский оперся плечом о стену, пожирая Всеволода глазами, и чувственно промурлыкал:

- А хотите, я сделаю вам шоколад?

Всеволод стоял у стены, выпрямившись и откинув голову назад. Глаза его были темнее грозовых туч. Рот был сжат до такой степени плотно, что губы и кожа вокруг них побелели.

- Вы же не откажете бедному одинокому холостяку в приятном обществе? – чуть подпустил трагичности в голос Разумовский и подался навстречу.

Какие у него все-таки восхитительно красноречивые губы!

Всеволод прикрыл глаза.

- Мне расценивать это как согласие? – интимное урчание раздалось совсем рядом, Всеволод обреченно открыл глаза. Разумовский поднял руку, заправил какой-то упрямый и как назло упрямо торчавший локон за ухо. Кончики его пальцев как бы случайно скользнули по шее, поправили воротник рубашки, рука заскользила вниз по руке Всеволода и совершенно невинно замерла на поручне, прикрепленном к стене кабины. – А вот и мой этаж. Пойдемте. – и он сделал шаг к двери, выжидая. Побег, безыскусный и внезапный, был явно невозможен: Разумовский был наготове.

Разумовский вел своим дурманящим голосом непринужденный разговор, снова говоря что-то о погоде, предпраздничной суете и прочей дребедени, а рука его лежала на талии Всеволода и понуждала подходить все ближе и ближе к логову.

В приемной никого не было, Анна Владимировна явно хорошо и бесхитростно проводила время внизу. Разумовский проводил Всеволода к софе в своем кабинете и сказал в притворном расстройстве:

- Мне бесконечно жаль оставлять вас даже на минуту, но если я хочу угостить вас шоколадом, мне придется отлучиться, чтобы сделать его. Надеюсь, вы не успеете соскучиться.

Он покружил еще по комнате, включая пару торшеров, и удалился. Всеволод положил трясущиеся руки на сиденье и безуспешно попытался вцепиться в кожаную обивку. Он жадно глотал воздух, пытаясь успокоиться, но нервничал еще больше. Ему было до жути страшно. Разумовский не обидел бы его физически, никогда. Но разве это единственная травма, которую он может нанести? Кожу лица покалывал озноб, руки подрагивали. Внутренности скручивало в тугой узел. Обжигающая кровь глухо и мощно пульсировала внизу живота.

Разумовский принес поднос и поставил его на стол. Он опустился в кресло рядом с софой и взял источавшую пряноватый аромат чашку, явно предназначенную для Всеволода.

- Ваш шоколад. Надеюсь, вам понравится, как я его готовлю. – многообещающе промурлыкал он и протянул чашку. Всеволод смотрел на нее, терзаемый самыми дурными предчувствиями. – Ну же! – ласково подбодрил его Разумовский. – Он совершенно безвреден и даже полезен.

 Всеволод решился. Он потянулся за чашкой, взялся за блюдце. Руки Разумовского неуловимым движением переместились поверх его рук.

 Разумовский едва заметно поглаживал руки Всеволода, пристально глядя ему в глаза. Всеволод, заледенев и откинув голову назад, смотрел на него своими нечитаемыми глазами. Он сам не понимал, чего хочет: выплеснуть содержимое чашки Разумовскому в лицо или податься вперед, чтобы дать ему возможность заскользить руками выше по предплечьям, вверх, а затем и вниз... Он отчетливо чувствовал, как кровь волнообразно приливала к лицу, попеременно то распаляя, то охлаждая его.

 Медленным и тягучим движением Разумовский убрал свои руки с рук Всеволода, напоследок пробежав легонько кончиками пальцев по тыльной стороне его кистей, даря новую волную незнакомых и непривычных ощущений. Он сел, расслабился, жарким взглядом одарил Всеволода и потянулся за чашкой. Губы его слегка искривились то ли в насмешке, то ли в ярости. Разумовский сделал первый глоток.

- Не правда ли, вечер удался? – вежливым и слегка игривым голосом, странно не вязавшимся с полыхавшими страстью глазами, проговорил Разумовский. – Насколько я могу судить, сотрудники в полной мере наслаждались своим временем, когда я уходил.

 Всеволод с трудом перевел дыхание. Он опустил глаза на чашку, робко позвякивавшую о блюдце, отчетливо понимая, что не может ни руки опустить, ни ее на стол поставить, чтобы при этом не опозориться, вылив содержимое куда-нибудь. А Разумовский, опаляя его жаром своих глаз, продолжал что-то говорить, предупредительно строя свой монолог таким образом, чтобы Всеволод мог вставить реплику, буде он захочет. Всеволод не мог. Он и руки-то опустить боялся, в страхе, что одним неловким движением все опрокинет.

- Ну что же вы, Всеволод Максимович? Неужели вам не нравится шоколад? –чуть насмешливо проговорил Разумовский, глядя на него поверх чашки. Всеволод поднял на него глаза, растерянно посмотрел на него и закрыл их.

- Что вам от меня нужно? – хрипловатым голосом, с трудом сдерживая отчаяние и болезненно-приятное томление, проговорил он.

Всеволод открыл глаза и посмотрел на Разумовского бездонным непрозрачным взглядом.

- Пейте шоколад. – неожиданно глубоким голосом проговорил Разумовский. В одно мгновение лицо его стало напряженным и сосредоточенным, глаза прищурились, ноздри едва заметно вздрогнули. – Напиток восхитителен. Если я признаюсь, откуда мне были доставлены бобы, вам это не скажет ничего. А они были доставлены с такого Олимпа, что шоколад из них впору с амброзией сравнивать.

Всеволод попытался взять чашку, но руки его позорнейшим образом задрожали. Он опустил голову.

Разумовский отставил чашку, потянулся и снова накрыл его руку своей рукой снизу, поддерживая ее на весу.

- А так? – все тем же глубоким голосом, зарождавшимся в самых глубинах его крупного тела и эротичной вибрацией отдававшимся во всем теле Всеволода, проговорил он.

Всеволод взял чашку и отпил шоколад. Он поостерегся сразу проглатывать его, а вместо этого чуть задержал во рту и посмаковал, послушно сосредоточившись на ощущениях. Шоколад с бесконечным и неспешным достоинством распространил свой насыщенный вкус по языку, игривым теплом проникая в самое средоточие наслаждения и там разгораясь полноценным пожаром. Проклятое шампанское, бродившее по крови, охотно отозвалось на провокацию. Лицо Всеволода порозовело, глаза прикрылись от удовольствия, ноздри затрепетали, жадно втягивая аромат. Пребывая в состоянии, очень похожем на блаженство, он не заметил, как издал короткий, но очень красноречивый стон удовольствия. Шоколад действительно впору было сравнивать с амброзией. Он решился на второй глоток. Это было дивно хорошо.

 Хватка руки Разумовского чуть ослабла, но он, даже уверившись, что Всеволод вполне пришел в себя и больше не пребывает в панике, не хотел отнимать своей руки от его восхитительно прохладных пальцев, хотя и мог – он мог, он был уверен в этом. Руки Всеволода не дрожали, но изредка вспоминали о пережитом напряжении, разражаясь отрывочной дрожью. То, как Всеволод наслаждался шоколадом, было несравненно лучше самых дерзких фантазий. Он совершенно потерялся в тумане удовольствия, восхитительно порозовев, прикрыв свои темные глаза колдовскими ресницами и чуть приподняв брови. Тонкие ноздри его изящного носа алчно вбирали в себя запах, который шоколад предусмотрительно расточал в разумных количествах, губы слегка выпятились вперед, словно упрашивая о еще одном подарке, и весь он был целиком и полностью на Олимпе, вкушая амброзию. Совершенно непривычная реакция. Учитывая то, сколько времени Разумовский принимал активное и не очень участие в разного рода отношениях, он разного насмотрелся. Видел, как, сидя перед ним с алчными глазами, высчитывали стоимость напитка, видел, как возмущались тем, что он ограничивался чашечкой кофе и никак не желал раскручиваться на бутылку, а лучше ящик Вдовы Клико, видел, как просто не понимали, по какому поводу много шума, ну выпили, ну дорого. Лучше кредитку и машину с шофером. Бутиков хватает. Были визави, способные по достоинству оценить вкус и прочие сопутствующие обстоятельства. Но цивилизованность всегда давала о себе знать, и ему расписывали, почему тот или иной напиток хорош, чуть ли не в граммах и миллилитрах. Такого неподдельного наслаждения бесхитростно, в общем-то, сваренным шоколадом он не ждал, был к этому шоу не готов и сидел теперь рядом с тихо блаженствовавшим Всеволодом, упиваясь видом такой близкой кожи, таких доступных губ, таких прелестных ушей. Руки зудели от желания пройтись по вороньему гнезду непристойно своенравных волос. Губы алкали припасть к стройной шее, которую Всеволод так бездумно открыл его глазам. Шоколад явно был хорошей идеей. Только его слишком мало для подкупа, даже если торжественно пообещать готовить его восемь раз на дню. Судя по стандартной реакции Старицкого, каждый день демонстрируемой в холле, он был бы бесконечно рад ни при каких обстоятельствах не иметь никогда ничего общего с ним. Ни при каких. С другой стороны, его тело более чем охотно реагирует.

 Шоколад заканчивался. Рука, так уютно поддерживаемая рукой Разумовского, задрожала. Архип Тарасович неспешно ее отнял, не отказав себе в мимолетной ласке кончиками пальцев. Всеволод тихо допивал шоколад, Разумовский взял чашку с кофе.

 В кабинете царил полумрак, ненавязчиво рассеиваемый несколькими светильниками. Лицо Всеволода с его тонкими чертами казалось в этом свете загадочно-неземным. Разумовский бесстыдно любовался им, не особо пытаясь унять разбушевавшиеся фантазии. Да, с ним можно на многое пойти. На очень многое. Он отставил чашку и просто сидел, дожидаясь того момента, когда Всеволод будет готов к ... переговорам, назовем их так.

Всеволод поставил чашку  на блюдце, поднял прелестно растерянные глаза на Разумовского и произнес чудесным хрипловатым округлым голосом:

- Спасибо, это действительно напиток с Олимпа.

 Разумовский смог улыбнуться вежливо и снисходительно, остаться в кресле и легкомысленно склонить голову к плечу, а не наброситься на него с непристойными намерениями.

- Я рад, что вам понравилось. - радушно отозвался он глубоким и чувственным голосом.

Повисла пауза. Разумовский позволил ей длиться, длиться, с удовольствием наблюдая, как Всеволод занервничал, начал бросать откровенно страждущие взгляды на дверь. Пальцы его рук, которые он опустил на колени, нервно пошевеливались. Разумовский решил, что пора.

- Скажите, Всеволод Максимович, как вы относитесь к служебным романам? – с вежливой улыбкой на лице и откровенным вожделением в глазах спросил он.

 Всеволод отшатнулся. Встревоженно посмотрев на Разумовского, на дверь, он сказал:

- Никак не отношусь.

- И не представляете себя в таком альянсе?

Всеволод отрицательно качнул головой, настроженно следя за ним широко открытыми глазами. Разумовский снова позволил паузе усилить напряжение.

- А если я предложу вам такой альянс?

 Всеволод чуть ли не физически почувствовал, как слова, произнесенные таким легким тоном, озвучили самые страшные и невероятные его опасения, которые он так упрямо от себя гнал. Это не могло быть правдой, но это было правдой. Разумовский действительно его хотел. А чего он хотел, он получал.

 Разумовский следил за ним похлеще хищника в засаде, не сводя взгляда, придавливая к сиденью, гипнотизируя. Всеволод пару раз вздохнул, обрел силу относительно ясно соображать. Он сглотнул, смачивая слюной отчаянно пересохшее горло.

- Нет. – безапелляционно произнес он.

- Нет? – вежливо отозвался Разумовский. Не недоуменно, не в бешенстве. Вежливо. Всеволод почувствовал, как напряжение слегка отпустило его. Все-таки с ним можно договориться. – Подумайте сами, вы привлекательны, я чертовски привлекателен – чего время зря терять.

- Нет. – твердо повторил Всеволод. Он плотно сжал губы и прямо встретил его хищный взгляд.

Разумовский молчал, с наслаждением любуясь им. Все-таки Всеволод очень непрост, очень. Он был бы отличным игроком в покер: по лицу мало что прочтешь. И хребет у него есть. Отличный выбор, отличный.

- А если я уволю Шабанова? – снисходительно спросил он.

 Всеволод смотрел на него. Свинцовые тучи в его глазах слегка расступились, открыв на мгновение бешеный огонь. Его грудная клетка поднималась быстро и часто.

- Вы не посмеете. Его не за что увольнять.

- Думаете? – чуть приглушенным сладким голосом спросил Разумовский и ласково улыбнулся. – Поверьте, любого человека всегда найдется, за что уволить. Да и моббинг еще никто не отменял.

И снова мучительная пауза.

- Я не настаиваю, Всеволод Максимович. Я совсем не настаиваю. – Разумовский даже поднял руки с открытыми ладонями. – Я даже время дам, чтобы подумать. До вечера тридцать первого декабря. Я надеюсь все-таки вступить в новый год без незавершенных дел. Иначе... – он с деланно-сочувствующим видом пожал плечами. Всеволод пристально смотрел на него. Теперь бояться было бессмысленно.

- Хорошо. – помедлив, отозвался он.

- Вот и замечательно.

 Архип Тарасович встал и пошел к рабочему столу. Всеволод упрямо смотрел перед собой. Но сознание, или даже подсознание его предательски отмечало, как он двигается, как держит голову, как плавно его руки приближаются к столу и что-то там перебирают сильными пальцами. Всеволод собрался с духом и встал. Разумовский повернулся и посмотрел на него с интересом и одобрением. Всеволод сделал несколько шагов к двери и замер, глядя на Разумовского, неспешно приближавшегося к нему.

 Разумовский протянул ему визитную карточку. Всеволод опустил на нее взгляд, вскинул глаза на него, опустил их на визитку и осторожно взялся за нее. Архип Тарасович беспрекословно отпустил визитку и не сделал ни одного движения навстречу.

- С моим личным номером. – пояснил он и чувственно улыбнулся. – Я буду ждать вашего ответа.

Всеволод скупо кивнул головой и пошел к двери.

- До свидания. – донеслось ему вслед. Всеволод чуть помедлил и вышел, не отозвавшись.

  На целом этаже было тихо. Свет от уличных фонарей слегка освещал комнату, больше никаких светильников включать не хотелось. Всеволод держал визитку в руках. Это был по сути простой клочок бумаги. Его выбросить или потерять – ну совсем просто. Для полного уничтожения можно у Мишки зажигалку позаимствовать. Всеволод обошел кабинет, опустился в кресло. В этой визитке и особого-то ничего не было. Ну бумага плотнее и глаже. Ну дизайн совсем бесхитростный. Да и кому надо все эти украшательства, если имя само за себя говорит?

 Всеволод резко встал и пошел к чайнику. Вода еще была. Он включил его и остался стоять рядом, слушая, как он начинает шипеть сначала робко, потом все агрессивней, а потом чуть ли не подпрыгивает и наконец отключается. Всеволод как правило не дожидался бурного кипения, отключал чайник, как только первые цепочки пузырьков устремлялись к поверхности. Но сейчас он просто стоял и смотрел, как бурлит вода. Чайник щелкнул и отключился как раз, когда Всеволод протянул руку, чтобы выщелкнуть кнопку. Рука повисла в воздухе. Всеволод коснулся пальцами шкафчика, на котором стоял чайник, помедлив, дотянулся до кружки, пододвинул ее ближе. Обдумывать, какой чай, и чай ли – или кофе – себе заварить, упорно не хотелось. В кружку опустился пакетик чего-то травяного, вроде Рождественская смесь какая-то. Очередная химозная гадость. А во рту до сих пор царствовал вкус совершенно восхитительного какао.

 Чай благополучно остывал на столе. Всеволод лениво бродил по сайтам в интернете, дожидаясь Мишкиного звонка. Визитка была вложена в портмоне подальше. Но так, чтобы ее можно было найти. Он прохаживался по сайтам компаний, с которыми ЗАО «АТР» сотрудничало, изучал их, просто чтобы быть в курсе. В локальную сеть лезть не хотелось, кто его знает, что служба безопасности скажет. Мишка ввалился без стука и совершенно неожиданно. Он был взъерошен, доволен собой и расхристан: верхние две пуговицы рубашки расстегнуты, развязанный галстук легкомысленно болтался на шее, пиджак - и тот всем своим видом выражал, как усердно Мишка плевал на офисный дресс-код. Плюхнувшись на стул, он с интересом посмотрел на кружку и подался к чайнику. Всеволод краем глаза посмотрел на него и вновь вернулся к очень интересному образчику оформления корпоративного сайта, на котором не было понятно ничего, кроме букв, при одном условии: они должны были стоять отдельно и не претендовать на то, что сгруппированы в слова. Как говорится, если бы у колхоза «Гадюкино» был бы сайт, сделанный местной учительницей информатики, он бы выглядел примерно так. Всеволод прошелся по ценам на услуги, которые он благодаря своей упертости и невгребенных эвристических способностях (повезло, короче) выковырял таки на сайте, и с интересом их поизучал, пока Мишка хлопал дверцей шкафчика в поисках и выборе чая. 

- Это тебе так интересно, или ты просто только что проснулся? – с любопытством спросил он. Всеволод флегматично пожал плечами. Цены и цены. Ничего особенного. Чуть ниже среднестатистических. Но дизайн прелестный. А еще интересно пройтись по ценам на номера в санаториях на октябрь следующего года в Астраханской области. Все, что угодно, только не смотреть на Мишку. Он потянулся за кружкой, отпил чая, который, будь он горячим, был бы сносным просто потому, что он был бы горячим, и снова вернулся к просмотру сайтов. Михаил потянулся, заложил руки за голову и с блаженным видом уставился в потолок. – Севка, жизнь прекрасна! Я в феврале лечу с товарищами Савченко и Яковлевым на конгресс в Лондон, а в июле еще один скромный такой междусобойчик в Париже намечается.

 Всеволод посмотрел на него исподлобья и взялся за кружку. А Михаил говорил о том, как здорово, что ему предстоит, что это позволит ему неслабо так обосноваться в Москве, что у него уже завязываются деловые связи, а будет еще лучше. Что Разумовский не жмотится и достойно платит, и это подтверждают все и вся, что в январе, вот буквально во второй декаде он твердо намерен оформлять ипотеку, благо доход позволяет, что тогда можно будет и про женитьбу подумать, а то что это такое – скоро тридцатник, а он все по сеновалам бегает, и вообще, он жениться намерен не потому, что... и, Севка, нефиг косить на меня лиловым глазом и ухмыляться, да, Мишка намерен жениться, но пока это еще на стадии планирования, и просто девчата там свадьбы обсуждали, а Мишка и подумал, что это необходимое зло, но с другой стороны, будет семья и все такое, и Новый год будет реально новым во всех смыслах.

Михаил наконец перевел дух и взялся за чай.

- Я себя вообще идиотом чувствую, если честно. – признался он наконец. – Правда, идиотом. Я в десятом классе был, когда к нам в школу практикантка пришла. По русскому, все дела. Роскошная тетка. Как я за ней бегал! Стихи даже писал. Она, слава Богу, не смеялась. Пригласила после уроков остаться, объяснила про ритм, рифму, размер, изобразительные средства, лирического героя и дала книжечку по стилистике и стихосложению. Я ее добросовестно изучил и дальше понесся стишки клепать. Она их разбирала. Больше ни-ни, я честно думал, что школу закончу и на ней женюсь. А она практику оттарабанила, диплом получила и ускакала куда-то на север за мужем-моряком. Вот веришь, я до выпускного думал, что все, любовь-морковь, все дела. И ничего. Пережил. Нашел недавно в «Одноклассниках». Тетка стала – щеки в экран не влазят. Второй раз замужем. Я аж выдохнул с облегчением, что она тогда по мне не бульдозером прошлась. А тут, понимаешь, все по-другому. Так что реально пора подумать о том, что дальше делать.

Всеволод поднял кружку, потянулся через стол и чокнулся с его кружкой. Михаил издал смешок, отсалютовал ей и сделал глоток.

- Она пока ничего не знает, я ничего такого не говорил, да и знакомы мы всего ничего. Так что потом. Все потом.

- Это потому ты такой довольный?

- Ага. Мы тридцать первого в какой-то дом отдыха на вечеринку. Она только что позвала.

Михаил блаженно прищурился.

- Это должно быть здорово. У тебя какие планы? – вдруг посмотрел он на Всеволода. Тот вытаращил глаза и затряс головой.

- Я никуда не иду, помилуй! Мне сегодняшнего вечера хватило. – он угрюмо уставился в кружку и пробормотал что-то о кишках, уродах и вороньем оре.

- Ладно, не бухти. – миролюбиво сказал Михаил и легонько ткнул его в плечо. – Ну что, собираемся и домой?

Всеволод согласно кивнул головой, вставая.

- Ты вообще как, насчет квартиры нормально? – неожиданно спросил Михаил. Всеволод замер и широко раскрытыми глазами посмотрел на него, всем своим видом изображая благоговейное удивление. – Ну в смысле, квартира нормальная тебе одному?

Всеволод издал смешок.

- Мишка, на пентхаус я еще долго не заработаю. Квартира хорошая, сам же видишь. И мне как раз по карману.

Михаил заулыбался.

- Отлично.

 Он хлопнул Всеволода по плечу и пошел в свой кабинет за верхней одеждой. Всеволод смиренно отправился мыть посуду.

 Михаил вернулся через пять минут. Всеволод был почти готов и терпеливо ждал его, рассматривая сумрачное небо за окном. Визитка была засунута глубоко в портмоне, но активно напоминала о себе свербением в затылке и спинном мозге. Мишка явно был доволен новой работой и уже строил далеко идущие планы, исходя из того, что он на ней задержится и преуспеет. Время до вечера тридцать первого декабря еще было.

 В лифте Михаил почти привычно уткнулся носом в экран смартфона и заулыбался, что-то там вычитывая. Всеволод посмотрел на него и опустил глаза. Лифт остановился внизу. Михаил бодро вышел и пошел своим энергичным шагом к пресловутой группе в полосатых купальниках, стоявшей в центре холла и весело переговаривавшейся; он всем своим видом, даже разворотом плеч и тем, как был завязан шарф, излучал оптимизм и жизнелюбие. Всеволод был почти не удивлен, увидев Архипа Тарасовича, стоявшего с ними и энергично участвовавшего в small talk. Он активно откликался на слова людей, с ним прощавшихся, и вообще чувствовал себя отлично. Всеволод смотрел перед собой, стараясь быть как можно тише и неприметней. Михаил Евгеньевич напротив чувствовал себя в этой группе как рыба в воде. Всеволод стоял рядом и вежливо улыбался. Архип Тарасович никак не выделял его, за что Всеволод был ему благодарен.

Михаил улучил момент, пожелал всем коллегам счастливого Нового года и так далее и тому подобное и откланялся. Всеволод вежливо улыбнулся и сухо пожелал Нового года. Разумовский ограничился нейтральным рукопожатием, скользнул пристальным взглядом по Всеволоду и пожелал ему того же. Сколько там было их, этих метров до выхода? Двадцать? Мишка умудрился их чуть не в десять минут одолеть, спринтер хренов. Со всеми нужно попрощаться, всем лапши на уши отвешать. А кое-чей взгляд как кувалдой опускался время от времени на затылок. У двери Всеволод натянул шапку, поднял шарф повыше и вышел. Михаил шутливо толкнул его: мол, не мешкай, шевели конечностями, давай. Они вышли. Всеволод посмотрел на группу, оставшуюся стоять в центре холла. Архип Тарасович механически улыбался, а сам смотрел на них тяжелым взглядом. К счастью, Михаил снова уткнулся в экран смартфона и блаженно улыбался, ничего кругом не замечая. Этот взгляд прилепился к Всеволоду, вплавился в кожу, прочно удерживаясь на ней, и блаженно затих, готовый в случае чего снова активизироваться.

 Михаил явно не спешил домой, заглядывая в витрины, довольно улыбаясь случайным прохожим и наслаждаясь морозцем. Всеволод брел рядом, пытаясь заставить себя не думать о том, что ему предстояло.

 Всеволод стоял в прихожей. Ночью прошел снег, но, судя по активности снегоуборочных машин и дворников, тротуары должны быть чистыми. И относительно безлюдными. Он держал плеер в руке, но глядел помимо него. Траурная месса? Или Пятая симфония? Или вообще что-то левое, чтобы ничто не напоминало? Шопен, опус 25? Почему бы нет? А тему судьбы он еще наслушается. Ее ему еще не раз напоют.

 Бежалось легко. Тротуары действительно были относительно сухими, гололеда к счастью не было, даже в сквере машины по дорожкам прошлись. А что еще для счастья надо? Этюды рассыпались в динамиках мелким жемчугом, искрились свежими снежинками, умиротворяли и подбадривали. Жизнь не так уж и плоха. Наверное. В конце концов не он первый и не он последний оказывается перед той еще дилеммой, хотя ответ скорее всего очевиден. Людей практически не было, еще бы, все отсыпались напоследок, день-то предстоял длинный, насыщенный хлопотами с избытком, плавно переходящий в нудное утро. Снег, там, где он оставался на дорожках, бодро похрустывал под кроссовками, Всеволод даже не удержался, и когда раздались первые переливы «Зимнего вихря», он остановился, попрыгал на месте и потоптался по свежему снегу, с интересом рассматривая профиль на подошвах, нечетко отпечатавшийся на пушистом снежке. Он потянулся вверх, в стороны, наклонился вперед, выпрямился, усердно вслушиваясь в мелодию этюдов и пытаясь заглушить все и всякие мысли. Потом, все потом. Деревья безразлично созерцали его потуги. Небо равнодушно хмурилось. Дела им до всех этих неурядиц явно не было. Всеволод добежал до конца сквера, развернулся. Оглянулся. Под основательный ритм полонеза он направился легкой рысью домой.

Мишка твердо был намерен отоспаться на всю жизнь вперед. Всеволод неторопливо помылся. Он даже насчет ванны подумал, но решил, если что, вечером себя побаловать. Вытирая лицо, он задумчиво рассматривал свои вихры в зеркале и думал, что если сейчас потянуться за ножницами, то не будет ли это на неврастению смахивать? Может, сделать над собой усилие и отважиться на визит к парикмахеру? Хотя учитывая состояние большинства из них после обильных новогодних возлияний, не будет ли гуманнее за ножницы взяться? Причем для обеих сторон, а то мастера чего доброго очень сильно извиняться будут, если благодаря тремору рук с прядями волос еще и уши прихватят. Всеволод задумчиво повертел тюбик с кремом в руках, выдавил немного и втер в щеки, провел напоследок по шее, посмотрел в потолок и вздохнул. Надо было выходить. Да и от кофе он бы тоже не отказался.

 Кофе был сварен. Аппетита особого не было, но Всеволод упрямо жевал сыр. Совсем загонять себя в глухую печаль не стоило. Все будет хорошо. Не может не быть. Только кофе казался совсем безвкусным. А визитка была заткнута в самый дальний карман под кучу других бумажек. Всеволод механически вертел чашку на блюдце, задумчиво рассматривая траекторию движения ручки. Вправо-влево. Вправо-влево. Выдох. Залпом выпивается совсем остывший кофе. Пора за дело браться. Мишку стоит заставить напоследок в комнате убрать, перед тем, как он сбежит на свою вечеринку. Только чтобы избежать драматических стенаний, причитаний и печальных взглядов, способных смягчить самое черствое сердце, нужно его покормить. А в интернете как раз был напорот рецепт лазаньи. Ну, попробуем? Там как раз столько маневров, что времени убьется изрядно.

 Мишка выполз из своей комнаты и заполз в ванную. Лазанья была как раз почти готова. Всеволод допивал кофе, который на сей раз имел вполне себе приятный вкус. И пах он тоже неплохо. Шум воды стих, на фоне этой тишины до Всеволода, рассеянно следившего за кофе в джезве, донеслось что-то, отдаленно напоминавшее пение. Он не смог не улыбнуться. И этот человек будет рвать тельняшку на груди вопить, что не любит петь? Как бы не так! Еще как любит! Просто делает это в укромных местечках, вдали от людей. Правильно, кстати, делает. Ему явно медведь на ухо наступил. Всеволод процеживал кофе в чашку и посмеивался, вспоминая, как Мишка по пьяной лавочке как-то пожаловался, что умудрился и в музыкальной школе поучиться, и записаться в хор, из которого его очень активно попросили, потому что он старался изо всех сил, за здорово живешь перекрывая тех несчастных, которых медведь обошел по широкой дуге. Улыбка померкла на его лице. Он судорожно выдохнул. А времени-то оставалось все меньше.

Михаил бодро выпил кофе, активно поблагодарил, сбежал одеться, вернулся и активно поглощал лазанью, нахваливая Всеволода. Всеволод рассеянно кивал головой и старался не думать о том, о чем не мог не думать. Михаил понял его задумчивость немного иначе.

- Слушай, ты точно не хочешь с нами пойти? Думаю, что-нибудь можно будет придумать. – предложил он, сосредоточенно разглядывая Всеволода.

Всеволод испуганно посмотрел на него.

- Отстань! Что я там забыл?

- Точно?

- Точно.

 Мгновенно успокоившийся Михаил удовлетворенно кивнул головой, бросил взгляд на смартфон и снова принялся за лазанью.

 Под следующую чашечку кофе они обменялись подарками. Михаил получил годовой абонемент в фитнес-клуб, которым давно бредил, и в шутку хмуро буркнул, что теперь не отвертится от железной дисциплины. Всеволод получил подарочный сертификат на энную сумму в книжный магазин. Мишка деланно-небрежно пожал плечами и сказал: «Откуда я бы знал, какую хрень ты сейчас читаешь». Всеволод благодарно улыбнулся и ласково провел пальцами по открытке. Потом они в дружном молчании пили кофе и тихо улыбались своим мыслям.

 Всеволод прятался в своей комнате, совсем не желая оказаться на пути Мишки во время его перебежек из ванной в свою комнату. Он ведь собирался с кем-то там загадочным в дом отдыха, и это все очень серьезно и надолго, поэтому нужно выглядеть достойно, как он сам объяснил, вываливая все свои пуловеры на кровать и по очереди примеряя их. Сумка, которую он брал с собой, в первый раз не застегнулась. Во второй раз застегнулась с трудом. Михаил раздраженно посмотрел на часы и решил подойти к делу осмысленней. Сумка оказалась полупустой. Михаил стоял в прихожей, уперев руки в боки и сосредоточенно думая, все ли в порядке. Всеволод осторожно выглянул из комнаты и не сдержал смешок. Михаил гневно посмотрел на него.

- Подожди, посмотрю я на тебя... – протянул он и потянулся за курткой. – Все. Я ухожу.

Всеволод согласно кивнул головой.

- Ты точно не будешь скучать? – бросил на него взгляд Михаил.

 Всеволод мотнул головой. Мишка сделал к нему шаг, крепко обнял, буркнул: «Ну то с Новым годом, спиногрыз», отпустил его и шутливо ткнул в плечо. Всеволод благодарно улыбнулся.

- Тебя туда же. – легко отозвался он.

 Михаил убежал. Всеволод сделал себе какао, которое не шло ни в какое сравнение с тем шоколадом. Визитка лежала на столе. Телефон был в руках. Всеволод выдохнул и начал было набирать сообщение, но застыл. Как это сделать? Какие слова подобрать? А вечер не безразмерный, дольше откладывать бессмысленно. И так все ясно. Ай, будь что будет. «Хорошо. Всеволод».

 Через час раздался звонок домофона. Совсем юный голосок бодро оттарабанил что-то про службу доставки. Всеволод недоуменно посмотрел на динамик. Какая еще доставка?

 Молоденький паренек приятного синего цвета, энергично постукивавший зубами, радостно улыбаясь, вручил букет. Букет был отложен, Всеволод сделал благодарному парнишке какао, который тот шустро выпил, рассыпался в благодарностях, тридцать раз поздравил с Новым годом и упорхнул. Всеволод долго стоял у двери.

 Букет был с явным тщанием составлен из роскошного красного амариллиса, голубоватых фрезий и кучи безымянной зелени. В него была воткнута открытка, написанная рукой Архипа Тарасовича, насколько Всеволод мог судить – он сталкивался с его почерком пару раз. Она гласила: «Как насчет ужина второго января? Я заеду за Вами в 19:00». Всеволод закрыл глаза и вцепился в волосы. На сердце было странно легко.