Искушение маленького Фрица

В электричке напротив Макса сидела настоящая блондинка. С золотистой незимней кожей, с тонким личиком, утонувшем в меховом серебристом воротнике. Волосы блондинки были приподняты и высоко заколоты, открывая узкий гладкий лобик. Блондинка сосредоточенно смотрела вниз, помаргивая ресницами-кружевом. Она переводила немецкий текст – Макс заглянул в тетрадь.

На Макса она глаз не подняла ни разу. Он для нее был мебель, странным образом живая. Мебель, изъеденная ядовитым лаком и неумелым гравировщиком.

Макс невольно провел уцелевшими пальцами по своему лицу, привычно нащупал широкий рыхлый шрам, прикрывший глаз и распахавший скулу, губу и подбородок.

Ему говорили – могло быть и хуже, парень. Радуйся, что осколок не сбрил черепушку и не расплескал твои мозги по территории блокпоста, а то бы засыпали песочком и дело с концом. И ходили бы по ним утром помочиться друзья-сотоварищи.

А вот тут помер Макс. И тыкали бы пальцем себе под ноги.

Тебе повезло, сказали в госпитале. Даже глаз цел. Не открывается – не беда. И фаланги на правой руке вот сохранились... А на левой вообще красота – четыре пальца из пяти. Ну что, парень, а теперь давай, двигай домой. Пенсия тебе положена. Небольшая, правда – руки-ноги на месте.

Макс отвел взгляд от блондинки и повернулся к окну. Электричка вспахивала утренние сияющие сугробы. «Бразды пушистые взрывая», - вспомнилось Максу.

Абсолютно белая гладь расстилалась в оба конца. Изредка выскакивала зубчатая расческа леса и маленькие угольки домишек.

Пронеслась мимо станция с номерным названием, пустынная и обледенелая.

Двери тамбура хлопнули, ввалился парень в яркой синтетической куртке и гитарой наперевес. Синяя вязаная шапочка была надвинута парню на глаза.

Он подышал на свои красные от мороза руки, смешно задрал голову и запел, перебирая струны.

Голос у парня был небольшой, но поставленный, да и песню он выбрал негромкую.

Даже блондинка шевельнулась, а Макс потянулся в карман, где лежали последние пять смятых десяток.

«Мой святой отец, мне уже конец,

Моя вечность умрет на огне.

Я к тебе лечу, я тебе кричу,

Как я был на войне, на войне».

Был бы Макс пьяным, точно подошел бы к парню, взял за шкирку и отвел на «поговорить серьезно».

Но в полупустой электричке, окруженной белым безмолвием, песня звучала неожиданно-честно, словно молитва.

«Так лежал я в ночи, ничего не могя,

И из недр кровавой земли

Выполз червь-искуситель, сияющий змей,

И лукаво так прошептал:

"Ты устал от войны, твои дни сочтены,

Все пропало, мой маленький Фриц».

Электричка загрохотала, притормаживая. Макс подхватил свой рюкзак, в котором звякнули консервные банки, и пошел по проходу.

- Осторожнее, - капризно сказала блондинка, не поднимая головы.

Парню Макс сунул в руку одну из своих десяток. Тот улыбнулся и вдруг лихо козырнул.

Настроение совсем испортилось.

На станции, такой же нищей и обледенелой, как и все в этом направлении, макс уловил отчетливый запах дохлятины.

Разложение. Этот запах шел не снаружи, а изнутри, и Макс понимал, что чувствует его только он сам, как и в детстве, когда убеждал мать, что черный хлеб пахнет керосином, а она недоверчиво нюхала ломоть и отрицательно мотала головой.

В деревянном ларьке Макс купил пачку сигарет и закурил. Денег осталось только на автобус.

Автобус подошел не сразу, пришлось изрядно померзнуть на остановке рядом с укутанной в колобок старушкой. Старушка жалостливо моргала красными слезящимися глазами и куталась в вязаный платок.

Когда подошел обшарпанный желтый автобус с нарисованным от руки номером «333», Макс помог ей втащить внутрь брезентовые тяжеленные сумки. Что они носят в сумках, эти бабки? Кирпичи?

Бабка повозилась на сидении и утихла, задремав.

Макс задумчиво смотрел в окно. Поползли какие-то заборы, высунулся было сельский магазин и сразу исчез. Автобус покатил по дороге, отороченной застывшими в снегу деревьями. Сначала шли осинки и березы, но потом лес почернел и стал хвойным.

«Так сказал он, и грех отомкнул мне уста,

И они прошептали: "Да..."

Засмеялся он, и взорвался он,

И разверзлась земля подо мной».

Вот прицепилась. Крутится в голове неотвязно. Макс попытался вспомнить какую-нибудь веселую попсу, но сквозь легкомысленные напевы прорастала и прорывалась чудовищная по смыслу песня Самойлова, как гриб прорастает сквозь толщу хвои.

Дорога сделала лихой поворот, и автобус выкатился на подобие сельской площади, где торчал еще ленинский гордый профиль, выбитый на сером булыжнике. На носу Ленина висел снег.

Магазин за площадью был заколочен. Заколоченными оказалось большинство домов, которые летом оживали и становились дачами.

Макс подождал, пока старушка укатится восвояси, и зашагал по улице к стоящему на отшибе дому, куда он наведывался уже третий раз за последнюю неделю. Можно было приезжать и реже, но Максу было скучно, а запертый в подвале дома мальчишка его хоть как-то развлекал.

Макс вспомнил, что не зря оставил ему в прошлый раз овчинный, пропахший кислятиной тулуп. Температура опустилась сильно ниже нуля, без тулупа мальчишка бы замерз насмерть.

Занесенная снегом калитка скрипнула. От протоптанной недавно тропинки не осталось и следа – засыпало.

Макс обогнул дом, спустился по узким крутым ступенькам к закрытому на висячий замок погребу и вспомнил – в таком же его бабушка держала банки с невероятно вкусными мочеными яблоками. Он сам собирал их – желтую антоновку, сияющую на солнце, как драгоценное масло. Крепкие яблоки, не отминающие себе бока даже после падения с ветки.

«В те суровые дни мне уснуть не давал

Трижды русский восточный фронт.

Видел ты, знаешь сам, в своих помыслах чист

Я ушел защищать фатерлянд...»

На глаза от холода навернулись слезы.

Макс левой рукой ввернул ключ в висячий замок и разомкнул дужку. Из черноты подвала не доносилось ни звука. Пришлось искать мальчишку на ощупь. Он лежал под овчинным тулупом, смерзшийся в комок.

Макс присел на корточки, приподнял легкое тело и потащил его наверх. Пацан цеплялся болтающимися ногами за шершавые стены и всхлипывал.

В доме пахло особенно: старыми вязаными ковриками, лоскутными одеялами, сухими травами, деревом. На стене тихо тикали ходики.

Макс положил парня на шерстяной волосатый диван и укрыл всем, что нашел в доме, а сам отправился на крошечную кухоньку, где выгрузил на выскобленный стол банки с тушенкой, горошком и извратом своей совести – ломтиками ананасов в сладком соусе. Выудил со дна фляжку с водкой, подумал и вернулся в комнату. Один за одним влил в пацана несколько колпачков обжигающей жидкости. Тот хоть зубы расцепил.

Банки открывал долго, старательно, дрожа от напряжения. Открывашка выскальзывала из обрубков пальцев, бестолково царапала крышки. Наконец подолбил широкую дырку и взрезал консервный кругляш.

В закипевшую к тому времени воду забросил пачку макарон, посолил и помешал ложкой.

- Слышал песню? – спросил он, возвращаясь в комнату, удерживая тяжелую сковородку с макаронами по-флотски. - Ты устал от войны, твои дни сочтены,

все пропало, мой маленький Фриц...

Парень уже сидел на диване, широко раскрыв голубые глаза.

- Нет, - дрожащим голосом ответил он.

- Как так, - расстроился Макс, ища в кармане ключ от его наручников. – Во всех дворах пели. Ну, знаешь, девчонки, водка, гитара... Ты гулял вообще?

- Нет, - снова ответил пацан. – Я на каникулах с папой в Париж летал... В Прагу, Лондон...

- Да уж, - сказал Макс, с трудом размыкая наручники. Неделю учился это делать. – Хорошая песня. Мой святой отец, мне уже конец, моя вечность умрет на огне...

Парень с ужасом смотрел на него, и Макс знал, что он сейчас видит: урода с лицом всмятку, напевающего смертельную чушь.

- Ешь, - сказал Макс, внутренне онемев от злобы и безысходности. – Когда мне выплатят деньги, я тоже, может, в Париж свалю. Мамку прихвачу.

Пацан цеплял алюминиевой вилкой куски тушенки и обреченно жевал, не поднимая глаз.

- Тебя как зовут? – вдруг решил спросить Макс.

- Саша, - ответил мальчишка, с трудом проглотив кусок.

- Мне очень нужно, чтобы за тебя заплатили, Санек, - честно ответил Макс и подошел к окну, за которым светлел уютный белый дворик. Ему вдруг стало обидно за себя. – Я... ничего против тебя не имею. Ничего личного. Приехал-покормил-уехал. Пусть мне только за это заплатят...

- Ты можешь пойти учиться и работать, - неожиданно сурово заявил Саня.

- Н-ну, - зло ухмыльнулся Макс.

Цепочка: ранение-лекарства-сумасшествие-свернутая-от-боли-мать. Ему не объяснишь... путешественнику по парижам. Страх. Кошмары по ночам, запои, месяца в забытье. Лицо Игорька, глумливо скалящегося из-под кровати. Рот Игорька набит землей. Глаза выпучены. Красные шарики-глаза, выдавленные мозгом.

- От мороза рвалась моя кожа по швам, и могилой казался окоп... Вдруг ударил гром, и разинуло небо... окровавленный пламенем рот.

Привязалась чертова песня.

- Папа не станет платить, - вдруг упавшим голосом сказал Санек. – Ему не найти таких денег наличными... у него есть связи... он будет меня искать.

Макс вспомнил о лежащем в ящике стола пистолете. Сил в упор вбить пулю в мальчишку ему хватит. Приказ – один тревожный звонок, и выстрел прогремит.

Саня отодвинул сковородку и вдруг сказал:

- Пожалуйста... можно горячей воды? Я не могу...

Макс не сразу понял, а потом въехал: бедная неженка, он не мог смириться с тем, что две недели спал в одном углу, а срал в другом. Вот незадача.

В предбаннике Макс видел какую-то лохань и ковшик. Нагреть воду было несложно – плитка работала исправно. Но вот оставлять пацана одного в сенях нельзя, мало ли, что ему взбредет в голову – дернет голышом в окно и все...

- Ты потерпеть не можешь? – сухо спросил он.

- Я могу, - неожиданно спокойно сказал Саня. – Но... нельзя умирать грязным. Понимаешь... это важно.

Это Максу было знакомо. Люди перед лицом смерти ударялись в такие причуды, что страшно становилось. Игорек хотел крапивных щей. Рыдал наразрыв кровавыми слезами и просил этих самых щей. Леха Большой требовал найти девчонку, с которой пять лет назад в парке ел мороженое. Такая, беленькая, хрипел он. Найдите, пацаны, жалко, что ли? Скажите – он тогда влюбился, а адрес взять постеснялся...

Сам Макс, цепляясь осколками пальцев за развороченное лицо, думал только об одном: как бы никто во время транспортировки не забрал его часы. Тяжелые командирские часы, еще от отца остались. Мать подарила на шестнадцатилетие.

На часы никто не польстился, но Макс все время просил поднять ему руку, чтобы убедиться, что они все еще на запястье. Часы тогда остановились и больше не пошли.

Каждому свое. Мальчишка хочет предстать перед богом чистым агнцем.

Макс развернулся и снова пошел на кухню. Там долго набирал воду в огромную кастрюлю, следя за тонкой витой струйкой. Поставил кастрюлю на фиолетовый цветок газовой горелки и вернулся в комнату.

- Застегивайся обратно, - сказал он. – Свитер только сначала сними.

Мальчишка старательно стянул пропахший подвалом и потом черный свитер, потом белую маечку и остался тощим, как цыпленок, с выступающими дугами ребер и белокожим.

Руки он сунул в кольца наручников и снова сомкнул замки.

- Пойдем.

В лохань Макс бухнул дымящийся кипяток из кастрюли, разбавил холодной водой, отыскал колкий кусочек хозяйственного мыла.

Саня стоял у стены, опустив светловолосую голову. Его сердце билось так, что узкая грудь вздрагивала.

Макс подошел к нему, отстегнул кнопку на его джинсах, отчетливо разящих мочой, зацепил пояс остатками пальцев и потянул вниз. Показались мальчишеские трусы, плотно облегающие яички и небольшой член. Их Макс тоже стащил, и парень остался обнаженным: с прямыми твердыми бедрами и впалым животом.

- Лезь, - приказал Макс и свернул его тряпки.

Саня послушно забрался в лохань, держа сомкнутые руки прямо перед собой, и зажмурился на секунду.

Мыло он взял непослушными пальцами и старательно пополоскал его в воде, а потом принялся зачем-то натирать коленку.

- Дай сюда, - не выдержал Макс. – Что за детский сад.

Он вынул скользкий кусочек из рук Сани и почувствовал, что тот вздрогнул.

- Противно? – тихо спросил он, намекая на обрубки своих пальцев.

Саня отрицательно мотнул головой.

- Я домой хочу, - вдруг сказал он и расплакался. Слезы капали в воду и тут же растворялись.

Макс ничего не ответил.

«Мой святой отец, я ушел, конец.

Я в одной из твоих могил.

Я кричу тебе, как я был на войне,

Как лукавый меня погубил».

Макс намылил ладони и провел по спине парнишки, прямо по выступающим круглым позвонкам. Растер мягкие плечи, потом горячую шею, намочив кончики светлых волос, которые тут же потемнели и чуть завились.

- Если бы ты меня выпустил, я бы попросил папу взять тебя на работу, - всхлипывая, сказал Саня, - я бы сказал, что ты меня спас, но ты же мне не поверишь...

- Не поверю, - согласился Макс. – И отец тебе не поверит, так что не рыпайся.

Вода быстро потемнела от грязи, и так же быстро остыла. В сенях было прохладно.

- Поднимайся, - сказал Макс.

Саня послушно встал.

Макс прошелся кусочком мыла меж его сжатых ягодиц, накрыл ладонью небольшой член с розоватой головкой. Брезгливость ему была неизвестна. Отучился.

Саня согнулся, закрываясь, и Макс понял, почему – под его ладонью принялось твердеть и напрягаться.

- Пошли, - сказал он, выпрямляясь и бросая мыло в воду.

Обхватил парня обеими руками и поволок его в комнату, горячего и мокрого. На полу оставались капли воды.

Саня снова улегся на диван и укрылся каким-то покрывалом. Его колотило, губы посинели.

Макс сел рядом с ним и закрыл лицо влажными руками. Эта привычка появилась у него сразу после ранения. Мир исчезал, и только что-то нежно-розовое сочилось сквозь ладони.

Ходики тикали. Где-то капала вода.

Потом Макс вспомнил о банке с ананасами. Выгрузил ее из рюкзака, так же старательно, не дыша, открыл, и принес в комнату.

Ровные сочные кусочки-уголочки. Осколки.

Саня пошевельнулся, недоверчиво посмотрел на банку.

- Они же железом пахнут, - сказал он.

- А что не пахнет, - сказал Макс.

Он вышел во двор, на ходу вытаскивая пачку сигарет, прошел к калитке назад по своим следам и остановился, облокотившись на шаткий забор.

Ему вдруг представилось: вот он, старый, сморщенный в печеное яблоко дед, стоит и мнет в заскорузлых пальцах крученую из газеты козью ножку.

За его спиной малиновые кусты, озабоченные куры царапают лапами утоптанную землю, визжит рычаг колонки. И небо – синее. Живое и молодое небо.

В действительности небо становилось бурым. От кромки леса веяло сказкой. Пушистые шапки на деревьях напоминали повешенных зайцев.

Самый крайний дом. Моя хата с краю, припомнил Макс. И тут же байку от отца: «мой дом край, ничего не знай».

Он выбросил окурок, присыпал его снегом и вернулся в дом по скрипучим ступеням как раз вовремя: его дешевенький телефон надрывно и мерзко пищал.

Макс вытащил из кармана куртки аппарат, приложил к уху и заглянул в комнату.

Саня все же ел ананасы, держа банку двумя руками, как медвежонок бочку с медом.

- Все нормально, - сообщил он прорезавшемуся в трубке голосу. – Жив, жрет. Говорит, платить его отец не будет.

Саня поднял голову. В его глазах застыло юное синее небо.

Макс отвернулся и прикрыл дверь. С крючков на ней посыпались пахнущие нафталином тряпки. Подхватывая какой-то салоп, Макс выслушал краткие инструкции.

- Подожду. Да.

Повесил салоп на место, с трудом собрал остальное свалившееся тряпье, но его развешивать не стал, просто кинул в угол.

Сделал несколько долгих глотков из фляжки. Водка не пьянила – грела. Жгла.

- Одевайся, - сказал он Сане, возвращаясь в комнату.

- Что случилось? – он вытянулся весь, как суслик у норки, тонкий, какой-то ребристый... словно по всему телу ребра. Вены просвечиваются.

- А я почем знаю, - сказал Макс. – Мой дом край...

До темноты он выкурил еще несколько сигарет. Снег во дворе стал синим и праздничным. Где-то в лесу именно в этот момент, может быть, родилась елочка. Максу так показалось, и он отчетливо услышал хруст молодых морозных иголок.

С хрустом и скрипом к воротам подкатила, переваливаясь по колеям, обшарпанная «девятка» цвета топленого молока. В салоне вспыхивали оранжевые огоньки сигарет.

Макс спустился вниз по ступенькам, запахнувшись в потрескавшуюся кожаную куртку, и помог выскочившему из автомобиля парню отодвинуть в сторону засыпанную снегом воротину.

«Девятка» ввалилась во двор, уничтожив узкую тропку под ржавыми отметинами шин.

- Где клиент? – весело спросил у Макса один из прибывших, блестя водянистыми, словно луковый суп, глазами.

Его напускная веселость Максу была не по душе. От нее тоже отчетливо тянуло железом. Челюсть у парня была мелкая, с редкими кругленькими зубками, и только резцы выдавались вперед.

Второго Макс видел не впервые. Это был Филин, сумрачный, молчаливый и тяжеловесный. Лишнего движения не сделает.

Бабы считали Филина красивым – в нем все было аккуратно и как-то затемнено. Глаза не серые, не голубые, а туманные, тяжелые скулы с резкими тенями, жесткие губы с глубокими складками, выпуклый умный лоб.

Макс точно знал, что Филин опасен. Кровью чувствовал.

Филин ничего спрашивать не стал и сразу зашагал к дому, уминая снег тяжелыми ботинками.

Белоглазый побежал было за ним, но потом остановился и прищурился, разглядывая Макса.

- Тю-у, - по-украински протянул он. – Сержант, а сержант, тебя кто так – жизнь, судьба или государство?

Макс остановился, глядя на него сверху вниз: белоглазый был мелковат ростом, но так быстро и резко двигался, что занимал весь обзор.

Может, он и ждал от Макса остроумного ответа, но Макс молчал.

Белоглазый сразу осунулся, потерял интерес и потопал по скрипучим ступеням.

Ступеньки, подумал Макс. Ты же тоже шавка-исполнитель. Только ступенькой выше. Вот и все дела.

По пути белоглазый лениво, но привычно натягивал спецназовскую черную маску.

- Погуляй, сержант, - бросил он.

Макс постоял еще пару минут и тоже поднялся на крыльцо. С облупившейся деревянной резьбы сыпалась краска.

В комнатах вспыхнул и заметался крик. Макс старательно выудил из пачки последнюю сигарету.

- Все пропало, мой маленький Фриц, - тихонько затянул он.

Голос не дрожал. Его было много, ровного чистого голоса, одинокого в зимнем предлесье.

Крик захлебнулся, вытянулся в задыхающуюся нитку, сорвался.

Макс смотрел на кончик своей сигареты и думал: у криков есть своя амплитуда. Смахивает на ленты кардиограммы. А еще крики бывают человеческими и нет. Когда амплитуда теряет закономерность, крик перестает быть человеческим.

Макс уронил окурок в сугроб и толкнул дверь.

Ему навстречу уже вываливался белоглазый, стягивая черный свой мешок с головы. От него несло водкой. Приложился на халяву к фляжке, мельком подумал Макс. За спиной белоглазого маячил Филин, медленно скрепляя краешки полиэтиленового пакетика. В таких мать Макса хранила бисер. В пакетике лежало маленькое и сине-кровавое.

На столе оплывал алым разделочный нож.

- Дерьмо ты пьешь, сержант, - хрипловато сказал белоглазый. – На.

Он сунул Максу две оранжевые новенькие купюры.

- Это на неделю. Сиди здесь и не высовывайся. Если что – звоним. Зарядка с собой?

- Да.

- Продуманный.

Филин тщательно вытирал клетчатым платочком облитый свежим красным пакетик.

- Здесь нет аптечки, - сказал Макс.

- Что? – удивился белоглазый.

- Ему больно, - спокойно ответил Макс. – Это больно.

- Так не смертельно же!

Филин наконец поднял голову, посмотрел на руки Макса и сказал:

- До станции подкинем, назад своим ходом. Аптека там есть, затаришься. Свали его пока в подвал.

Вот тебе и каникулы в Париже, думал Макс, взваливая на плечо застывшего в ужасе Саню. Почему-то этот Париж не давал ему покоя. Сохранилось, видимо, в памяти: ах, французские духи!

Неизвестно, какими путями и где достал отец ей эти духи, но на лице ее тогда всплыла такая глубинная счастливая женскость, что Макс даже на секунду забыл, что смотрит на мать. А когда духи кончились, она положила пустую скляночку в ящик с постельным бельем. Для запаха.

Терехов со своими бабами вечно катается по парижам. Пыль в глаза пускает. Терехов телохранитель. Так всегда – сумел сберечь свое тело, тебе дадут беречь чужое, и будут за это платить. Макс свое тело сберечь не сумел.

Отслужил Терехов, с точки зрения Макса, так себе. Сначала у него открылась астматическая аллергия на что-то там, потом он чем-то отравился, потом на перевале вывихнул ногу, и Макс с Большим Лехой, сменяясь, тащили его до блокопоста. В полной боевой выкладке он весил килограммов сто.

А утром Леху подстрелили, и Терехов забрал себе его паек.

Это было правильно и в порядке вещей, но Максу, уже тогда начавшему терять рассудок, показалось – из этих банок Терехов тянет и жрет Леху. Лехино мясо.

Вспомнился Игорек. Вот бы кому в Париж...

На опасную для жизни ситуацию человек реагирует двумя способами: либо замирает и впадает в оцепенение, либо пытается бежать куда глаза глядят. Оба способа ни к черту не годятся, но Макс был рад, что Санино тело выбрало первый. Он не бился, не вырывался, а висел на его плече ко всему равнодушным зверьком. С кое-как обмотанной тряпкой руки в снег капала темная быстрая кровь. Интересно, какой палец они догадались ему рубануть? Если безымянный, то через некоторое время кисть реабилитируется: подтянется мизинец и функция будет почти полностью восстановлена.

Организм штука хитрая. Все у него под контролем. Все, что важно – продублировано, что не продублировано – регенерируется и огромное. Печень, например. На трети своих резервов может владельца вытянуть, если дырок в ней нет.

Мозг быстро учит калеку хватать, держать и цеплять теми обрубками, что остались, ползать учит, переваливаться, ковылять, карабкаться...

Угробить такой отлаженный великолепный механизм – кощунство...

Макс посадил Саню на ступеньку у подвальной двери. Тот вдруг завозился, поднял руки к лицу и тихонько заплакал:

- Мама... мамочка. Мамочка, разбуди меня, пожа-а... – он вдруг снова закричал, и Макс торопливо захлопнул дверь.

«Девятка» уже выехала за ворота и стояла там, поджидая Макса. Выхлопная труба клубилась нетерпеливым дымом.

Дверь Максу открыли. Он сел на заднее сидение.

- Курить будешь, сержант?..

- Какой он теперь сержант, - вяло сказал Филин, выводя машину на дорогу, - так... фриц.

Ах ты падла, подумал Макс. Месяц назад сидел в баре и втолковывал: над тобой, сержант, родина сраная пошутила, чинуши поиздевались, какая совесть? Очнись, сержант. Хочешь жить – умей вертеться. Да с тебя теперь последняя дешевая блядь в пять раз дороже сдерет и лежать под тобой будет, подушкой от твоей рожи загородившись. Пенсию снял? Сколько там? Ууу, богат, сержант... Я столько на чай официанткам оставляю. Что ты от жизни хочешь, а сержант?

Макс хотел, чтобы ночью из-под кровати не высовывались и не скреблись чьи-то руки.

Сигарету Макс взял, но в разговор вступать не стал. Филин включил музыку, и запели о лебедях на пруду и павших звездах. Или падших? Макс никогда не мог расслышать.

Торчали по бокам дороги нечесаные ели. Несся быстрый тонкий кустарник.

Макс думал об Игорьке. Черт его дернул, этого мальчишку с бархатными веселыми глазами, полезть в грязь и пекло. Он был пианистом. Очень берег руки. Вечерами подолгу разминал пальцы, все делал какие-то упражнения... А в итоге его хлопнуло в затылок и вытолкнуло наружу все спрятанное под кожей лицо.

Не болтливый, не молчаливый, не навязчивый, не привязчивый, открытая душа...

Максу после ранения долго казалось, что это он комплект запасных пальцев Игорьку на тот свет передал. В подарок. У того как раз должна была случиться днюха.

Мысль утешала, пока кто-то не сказал – крыша у тебя, Воронин, поехала, вот что. И ночью Игорек появился – в доказательство.

Почему именно Игорек? Наверное, потому, что однажды Макс умилился его лицу, пушистым ресницам, от которых даже тень лежала на щеках. Умилился до полубратского, полулюбовного порыва, обнял Игорька за плечи, а Игорек обветренными теплыми губами потянулся к его губам и целовались долго, как в первый раз в подъезде с первой и самой любимой девчонкой.

Потом разошлись и об этом случае больше не вспоминали.

Такое было, было и хуже, не у всех, но у многих, и можно было особо не стесняться, но Макс почему-то стеснялся, а Игорек, наверное, забыл.

Выскочил из темноты завьюженный фонарь станции, мимо которого волоклась длинная освещенная лента электрички.

Филин у станции останавливаться не стал, поехал куда-то во дворы, сложенные из приземистых двухэтажных зданий. Зданий этих было не больше десятка, и в одном из них на первом этаже действительно болталась вывеска с зеленым аптечным крестом.

Возле нее «девятка» и остановилась.

- Ждать не будем, - медленно сказал Филин. – Из деревни ни ногой.

Мигнул фарами и уехал, увозя с собой хихикающего, как пьяный сатана, белоглазого.

Макс пошел к аптеке. Еле-еле преодолел сопротивление старой двери с толстой витой ручкой, которую было неудобно обхватывать на морозе. Дверь открылась. За ней пахло больничным линолеумом и особым лекарственным запахом.

В стеклянном окошечке молодая девушка увлеченно разгадывала кроссворд, трогая накрашенными губами колпачок шариковой ручки.

Она подняла голову, скользнула взглядом по шраму Макса и приняла безразлично-профессиональный вид.

У стойки с сердечными препаратами задумчиво застыла бесцветная женщина в вязаном берете морковного цвета.

- Лидокаин, две инсулинки, стрептоцид, бинты... – Макс подумал немного. – И в таблетках обезболивающее какое-нибудь.

Ему было трудно говорить вот так – в тихом почти безлюдном месте, выставляя себя напоказ перед девушкой с накрашенными губами и женщиной в ярком берете.

Еще немного, и я начну заикаться, подумал он.

Девушка посмотрела на протянутую им купюру, потом куда-то в сторону.

- Сдачи не будет, - сказала она.

- И что мне делать? – неприязненно ответил Макс.

- Я не знаю, что вам делать. Мы кассу вечером сдаем, понимаете? А то шляются тут всякие...

Макс прикусил и без того израненную губу, кинул пятитысячную на пластиковую тарелочку.

- Значит, обойдемся без сдачи.

- Молодой человек! – девушка наконец-то посмотрела прямо ему в лицо, словно пытаясь разгадать, не ошиблась ли с обращением. – Вы без стрептоцида ночь не протянете?

Женщина в берете подошла почти неслышно. Макс увидел ее спокойные светлые глаза в сеточке глубоких тонких морщинок.

- Я оплачу, деточка, - грудным поставленным голосом сказала она. – Посчитай нам.

Девушка с отвращением пробежалась по клавишам. Пополз белый квадратик чека.

- Вот, - сказала женщина, вкладывая в ладонь Макса тоненький пакетик с лекарствами.

Аккуратно вложила, не задевая пальцев. Так поступают лучшие медики – чуткие.

- Спасибо, - сказал Макс. – Вы здесь бываете?

- Очень часто, - усмехнулась женщина.

- Я верну, - пообещал Макс. – Завтра вечером... будете?

Она кивала ему вслед.

Потом Макс мерз у остановки. Автобусы давно уже не ходили, машины в сторону Волоконовки появлялись раз в пятнадцать минут, и им явно не хотелось подвозить парня в кожаной, не по сезону, куртке, и со сбитым в комок лицом.

Пятитысячная оказалась его проклятием – даже сигарет не купить... На пачку «Бонда» он, правда, наскреб по всем карманам, и выкурил уже половину, когда вдруг к нему со скрипом подкатила зеленого цвета «шестерка».

Макс с третьей попытки открыл водительскую дверь и тут же отступил на шаг.

На него смотрели характерно вырезанные черные глаза на смуглом треугольном лице.

- Куда паэдэм? – весело спросил обладатель лица и глаз.

Макс отрицательно мотнул головой.

- Я передумал, - сухо сказал он. – Денег нет. Думал, свои подкинут...

- А никто туда больше нэ паэдэт! – заявил водитель. – Все уже паэхали.

- У меня нет денег, - с ненавистью сказал Макс.

«Мама-мамочка, пусть я проснусь, пожалуйста. Я тоже хочу проснуться».

Стало тоскливо.

Макс наклонился и забрался в скрипнувшую машину. Пахло в ней одеколоном и холодом.

- Наши все уже паэхали! – продолжил водитель, ворочая руль крупными волосатыми руками. – Валэрка днем, Самохин Антон за заказом...

Макс молчал и смотрел прямо перед собой на аккуратно заштопанный шов на полосатом чехле сидения.

- Куда? – спросил водитель, скосив блестящие глаза.

- В Волоконовку. На повороте, - безразлично сказал Макс.

- Тебя мамка в дэтстве уранила? – дружелюбно поинтересовался водитель.

- Родственники твои постарались, - ответил Макс.

Водитель энергично замотал головой:

- Я спрашивал – грустный пачэму такой?

Больше он ничего не спрашивал и молчал всю дорогу. Ночь стала ясной до прозрачности. Казалось – воздух звенит, звезды звенят, и деревья обмениваются хрупкими прикосновениями веточек, издавая печальный зимний звон.

Выкатился идеально-ровный диск луны, свежий, острый. Вокруг него висело сияние.

Машина легко неслась по укатанному насту, дребезжа чем-то в багажнике. Максу сразу представились обернутые в промасленные тряпки штабеля автоматов.

- На повороте, - напомнил он, когда показалась синяя вывеска с названием деревни. – Тормози.

«Шестерка», собравшаяся было катить дальше, дернулась и встала.

Прежде чем выйти, Макс свернул одну из своих купюр уголком и сунул в кармашек чехла так, чтобы ее можно было заметить.

Вышел, хлопнув дверью, в сгустившийся колючий мороз и пошел вниз по дороге.

Переть предстояло еще километра три.

Макс шел, вопреки холоду наслаждаясь свободным одиночеством. За линией деревеньки круглились чистые линии холмов, иссиня-белых. Над ними ярко и свежо сияли звезды. Звук шагов разносился далеко, и Макс специально давил ботинками на снег, чтобы услышать хруст.

- Мой святой отец... – бездумно бормотал он, - мне уже конец...

Улица вынырнула неожиданно. Запорошенный белым Ленин и заколоченный досками магазин с покосившимся крыльцом. На магазине крупными желтыми буквами было выведено: «Хлеб».

Обойдя его слева, Макс срезал путь по сугробам и вышел к стоящему на отшибе дому. Только сейчас он ощутил, что промерз до костей. Его словно обернуло в целлулоидную жгучую пленку, открытый глаз слезился, из-под прикрытого века второго тоже текли слезы.

Огляделся – никого. Тишина.

Открыл калитку и направился к чернеющему провалу погреба.

Долго не мог совладать с ключами и замком, прислушивался, пытался отогреть ладони и расцепил наконец ледяную металлическую дужку, чуть не оставив на ней куски кожи – прилипала.

Подхватил послушное безвольное тело пацана, который словно стал в два раза легче, и поволок его в дом.

Снова зажглись лампы, вспыхнули на плите все четыре конфорки – для тепла. Саня сидел в углу дивана, глядя перед собой остановившимися глазами.

Макс старался не обращать на него внимания, подержал руки над огнем и разорвал тонкий аптечный пакетик. Из него выпали шприцы, таблетки, бумажный комочек бинтов.

Все это он кинул на диван.

- Разматывай свою тряпку, - приказал он.

Саня молчал. Не было слышно даже его дыхания. Макс не стал настаивать, вскрыл упаковку стрептоцида и растер таблетки ложкой.

Временную повязку с кисти парня стянул сам и увидел знакомое – в синих и багровых складках кусочек. Кровь запеклась в тонких трещинках кожи, срез был рваным, грязноватым. Видимо, нож остротой не отличался.

Подставил под безвольную кисть миску с теплой водой и заставил окунуть руку туда. Вода покраснела моментально, поплыли свежие красные завитки. Организм все еще опрометчиво гнал кровь в несуществующий палец.

Отмытый срез Макс ткнул в размолотый стрептоцид.

- Бинтовать будешь сам, - сказал он, отпуская тонкое, с загнанным пульсом, запястье. – На.

И вложил в рот Сани таблетку.

Тот послушно принял ее, царапнув пересохшим языком ладонь Макса.

У него явно поднималась температура. Голубые глаза смотрели бессмысленно, но лихорадочно блестели.

- Бинтуй, - рассердился Макс, увидев, как кровь размывает слой стрептоцида. – Без руки останешься.

- Мне... – равнодушно сказал Саня, - в следующий раз отрежут яйца. Если отец не заплатит...

- Не отрежут, - ответил Макс, чувствуя неприятное сжатие внизу живота. Вот это новость. – Не отрежут, иначе сдохнешь от потери крови. Человек может сдохнуть от потери крови, даже если ему кусок жопы снесет, а ты говоришь – яйца...

- Сержант, - тихонько сказал Саня, словно пробуя слово на вкус.- Так тебя называют...

- Нет, - отказался Макс. Это была лишняя для пацана информация. – Тебе показалось... я не сержант, я... Фриц. Бинтуйся давай.

Он оставил Сане упаковку бинтов и отсел от него подальше, чтобы не вызывать паники. Напротив обнаружился аккуратно накрытый кружевной салфеткой телевизор.

Макс подошел поближе, оглядел его – в розетку воткнут. Нажал большим пальцем тугую кнопку и стащил салфетку.

Экран дрогнул, зашипел, набрался серого цвета, из которого вдруг вынырнули очертания женской и мужской фигур.

По выпуклой линзе старого телевизора плыла вальсирующая пара. Корсаж девушки переливался под белыми лучами софитов, мужчина неподвижно держал красивую голову.

Колонки захрипели и выплюнули рваный ритм, перемежаемый треском белого шума.

Девушке и парню это не мешало. Они плыли по своему льду, счастливые и сильные. Она то вытягивалась в античную статуэтку, то распластывалась свободной птицей. Мужчина неизменно держал ее под плоский живот.

Макс присел перед телевизором. Ему самому на ладони будто легло живое теплое тело.

За спиной плакал Саня.

- Успокойся. Дай посмотреть, - сказал Макс.

Плач прервался и сменился тихим злобным шипением.

- Урод, - срывающимся голосом сказал Саня, - Ублюдок, урод, мразь продажная, почему ты не сдох?.. Что я тебе сделал? Почему – я... выродок, выродок... ты в Чечне своих убивал, я знаю, оружие черным продавал... Я знаю!

Макс еще раз нажал на кнопку. Изображение дернулось и сжалось в узкую полоску.

- З-заткнись, - выговорил он, понимая, что начинает заикаться. – Я т-тебе н-ничего н-не должен. Я... Я у-устал от л-людей. Я их любил всех, п-понял?

Переждал первый прилив бешенства.

- Я их любил. Всех. И больше не хочу. Никому ничего я не обязан, понял?

- Выродок! – злобно выплюнул пацан. – Калека, недоделка, сволочь!

Макс поднялся и шагнул к нему. Саня вжался в угол дивана, вытянул руки вперед, защищаясь.

За окном посыпался крупный, с крылья бабочки, снег.

Он сбежал от этого мальчишки вопреки всем приказам. Находиться рядом было невыносимо. Снова в зиму, в закружившуюся вдруг метель, сотканную из неспешных лепестков снега.

Он не помнил, как добрался до станции – вроде, на чем-то ехал и дребезжало в углу, и даже был небритый хмурый водитель и номер «333». Попал в первую выстуженную электричку – иней лежал в тамбурах, - бросился на деревянную лакированную лавку и закрыл глаза. Колеса бились под полом, у Макса тяжело билось сердце.

Мобильный он выключил.

И остался один в пустом вагоне.

Саню он оставил в доме, прикованного наручниками к тонкой газовой трубе. Когда Макс уходил, он лежал на дощатом полу. На щеках выступили лихорадочные красные пятна, глаза закрылись.

Устал, устал сочувствовать и сопереживать, мысленно повторял Макс. Каждому по куску – ничего не останется... Быстрее бы все это закончилось.

А еще ему казалось, что парнишка был прав, и отслужил он грязно, мародером и отступником.

В круглосуточном супермаркете ему разменяли пять тысяч, не моргнув глазом. Три тысячи Макс отложил во внутренний карман куртки, а на остальное купил бутылку водки, несколько бутылок пива, томатный сок и сигареты.

Медленным шагом побрел по просыпающемуся городку. Серо было и уныло. На стенах домов шелестели лапками написанные от руки объявления.

Макс миновал футбольное поле. Новые ворота так и не поставили... Старые, цельнометаллические тяжелые рамы, убрали после того, как Макс лично опрокинул на себя одну из них.

Стоял на воротах, игроки гоняли мяч в дальнем углу, долго и нудно, и Макс от нечего делать уцепился за перекладину и подтянулся на ней.

Плохо закрепленная рама опрокинулась. Ворота поднимали всей толпой. Удар балки станины пришелся чуть пониже колена – надувалась чудовищная опухоль, наполненная кровью и осколками костей.

Приключение еще то. Лет четырнадцать было...

За футбольным полем, которое в городе называли «стадионом», ютился крохотный парк, летом просто зеленый уголок, зимой убогий частокол деревьев, между которыми торчала то лавка, то помойка.

Макс жил как раз за парком. В городе был другой – центральный, и там летом шумели фонтаны и пестрели разбитые клумбы, но детство он провел именно на этом жалком пятачке, который казался целым миром... И ведь странно – его хватало! На лавке у куста сирени сидели и хихикали девчонки, пацаны останавливались на другой, под кленом, и проводили вечера, перебрасываясь фразами и шутками через расстояние в десять метров – считалось, гуляли отдельно.

Как-то летом все разошлись рано, и остался на лавках только Макс, да Лера – темноглазая девчонка с мальчишеским характером и толстой косой, спускавшейся ниже пояса. На ней была желтая бархатистая кофточка «под леопарда».

Она сидела на своей скамейке, Макс на своей. И уходить не хотелось, и не знали, что делать дальше – без шумной компании не пошутишь.

А на небе вдруг показалась чистая, широкая Большая Медведица, в которой можно было насчитать на три звезды больше, чем обычно.

Лера пересела к Максу и запрокинула голову, разглядывая созвездие.

Макс тайком разглядывал ее: совершенно иную, ночную и спокойную, а не шумную дневную Лерку.

У нее волосы на виске лежали крупным завитком, который хотелось попробовать распрямить пальцами...

Ему было трудно набирать код на двери - круглые запавшие кнопки, - поэтому Макс пользовался более удобным способом – сильным рывком распахивал дверь, старый кодовый замок которой давно уже сдал.

Забрался на четвертый этаж и позвонил в дверь. Шаги раздались незамедлительно – мать ждала. Эта ее привычка ждать, не укладываясь спать, пока Макс не вернется...

В ней уже не узнать ту женщину, которая радовалась французским духам. Погасла, поблекла, стала маленькой и тихой.

- Максим. – Не упрек, просто ей обязательно назвать его имя.

- Я ненадолго, мам, - скоро пробормотал Макс, - замерз. А где та куртка, помнишь, синяя?

- Ты вырос из нее давно, - сказала она, подтягивая уголки вязаной алой шали. – Тетя Света обещала на этой неделе принести Сашкину куртку, тот уже не носит...

- Да ты с ума сошла? – рассердился Макс. – Забудь про эти сборы, а...

Порылся в кармане и впихнул ей в ладонь смятые тысячные купюры.

- На.

Заглянул на холодильник.

- За квартиру пришло?

- Ты бы посмотрел счетчик, - крикнула мать вслед. – Не пойму... крутит-крутит, а чего крутит? Я даже чайник на плите грею. Вдруг кто-нибудь к нам подсоединился, а, Максим?

- Посмотрю, - пообещал Макс, стягивая куртку. Он знал, что никто к ним подсоединиться не мог, но спорить не стал. В шкафу нашел теплый свитер из плотной черной шерсти и натянул его поверх водолазки.

- А деньги откуда?

- Заработал.

- Как, Максим?

- Потом расскажу. Все, я побежал.

- Максим! – горестно крикнула она в открытую дверь. – А поесть? Максииим!

Эхо разносилось по подъезду, мешаясь со звуком быстрых шагов Макса.

Макс выскочил на улицу. Раньше мать выходила на крыльцо и кричала: «Максииим! Домоооой!», и он слышал ее из парка и шел домой... А сейчас она так пропиталась болью, что уже не обнимешь, не прижмешься, не посидишь рядом – больно.

А через дом – пятиэтажка Терехова.

Терехов открыл дверь, мелькнул голым торсом и исчез в темноте комнаты. Там плавал отсвет монитора и кто-то тихонько смеялся.

Пока Макс раздевался, вешал куртку на горбы тереховских пуховиков и ватников, в коридор выглянуло узкое личико с подведенными светлыми глазами.

- Максимка, - сказала Ленка. – Сколько лет, а? А зим сколько?..

Она была пьяна особым женским опьянением – пыталась двигаться и говорить неотразимо и сексуально. Даже губы вытягивала трубочкой и пришептывала, играясь голосовыми связками.

- Привет, - сказал Макс и оттеснил ее от двери туалета.

- Там это… - глупо сказала Ленка.

В лишенном крышки бачке плавал розовый кус бедра, обескровленный до синевы.

Макс шарахнулся, врезавшись плечом в косяк двери и чуть не сбив Ленку с ног. Тошнота подступила моментально. Макс прикусил губу, зажмурился – тонкая кожа лопнула и засолонела во рту теплой кровью.

- Ворон! – рявкнул за спиной Ленки вылезший из коридора Терехов. – Какого хрена ты мне квартиру разносишь? Курица это! Курица там плавает… воду отключили, я ее туда сунул размораживаться. Что за бабские пляски?

- Ты мудак, - отдышавшись, сказал Макс, закрывая дверь туалета.

- Пошел ты, - с откровенной злобой огрызнулся Терехов. – Почему у тебя нервы и шиза, а у меня нет нервов и шизы, а? Может, надо было на Кубань сворачивать, пока возможность была? Жрал бы там арбузы и посылал маме открытки.

Терехов явно рисовался перед Ленкой. У него это было в крови. Макс был уверен – оставшись один, Терехов воркует сам с собой у зеркала.

Игорек бы добавил – и меряет колготки.

У Терехова действительно когда-то были колготки. Лет в пятнадцать Макс попал с ним в ментовку, и их заставили раздеваться. Под модным тогда камуфляжем «белая ночь» у Терехова оказались какие-то вязаные рейтузы, натянутые чуть ли не до ушей. Менты ржали, Терехов вопил и доказывал, что иначе его ценные яйца подвергнутся губительному холоду и лишат мира великих тереховских потомков. Это не колготки, кипятился он. Максу тогда тоже было смешно…

- Димочка, - пропела Ленка, звякая бутылками, - а Максимка нам выыпить принес…

В одной руке она держала литровую, с морозным узором, бутылку водки, в другой – две пачки сигарет. Розовые ее ноготки светились под лампой.

- Отнеси на кухню, - сказал Макс, - Сок еще достань…

И прошел за Тереховым в комнату, в которой тот в припадке деятельности затеял ремонт и бросил на середине полгода назад. Так и остались синие новенькие обои в соседстве с ободранным потолком, а черный кожаный диван – с продавленным зеленым креслом.

На столе Терехов разложил пачку фотографий, которые по очереди пропускал через сканер. Макс глянул мельком и узнал: себя, еще одиннадцатиклассника, Терехова с баскетбольным мячом и в красных трусах, серые мешки блокпоста, Большого Леху, прикуривающего от уголька, Игорька, закрывшегося от солнца ладонью.

- Сохраню на харде, а бумажки выкину, - пояснил Терехов.

- Зачем? – спросил Макс, вынимая из пачки одну из фотографий.

Синее высокое небо, осыпавшаяся стена и Игорек, пристроившийся в расколовшемся окне с автоматом в обнимку.

- Место занимают.

Ленка вернулась, отряхивая руки.

- Курицу я вынула, - сказала она. – Ой, Дима, а это кто такой хорошенький?

- Это был я, - неловко сказал Макс, закрывая фото ладонью.

Дальше пили. Как-то жадно и беззастенчиво, до той степени, когда алкоголь перестает действовать, и становится второй кровью во вторых запутанных жилах.

И дым плыл, и стены плыли, и не унимались разговоры, хотя порой терялся смысл. Ленка то хохотала, то прижималась затылком к стене и бледнела смертельно. Веки у нее синели.

Терехов травил байки, которых знал сотни, но лепил их одна к другой так, что Макс отчаялся разобраться, о чем он вообще. Начинал Терехов со времен перестройки, в середину запихивал свой детский сад, а заканчивал выращиванием тюльпанов, и при этом требовал у Макса подтверждения своим словам и какой-то заключенной в его истории идее.

Макс дважды ронял пепельницу, и Ленка медленно ползала под ногами, собирая окурки и расхваливая свою хозяйственность. Чулки у нее лопнули, и из-под юбки змеился широкий белый «шрам», заканчивающийся на пятке.

Терехов ржал и предлагал ей поработать ротиком не отходя от кассы, за что Ленка цапнула его за колено зубами, и Терехов перевернул стол.

Долго собирали и расставляли тарелки, сметали лопнувшее стекло, искали завалившуюся за холодильник куриную ногу, оказавшуюся после в паутине и грязи.

Потом Ленка демонстративно сидела на руках у Макса, гладила его по волосам и пыталась что-то шептать на ухо.

Терехов взбесился, Макс ляпнул, что у него уже есть девушка, и все внимание обратилось на него.

Мучительно выворачиваясь из собственной лжи, Макс путано и долго врал о ней – голубоглазой, со светлыми волосами, которую зовут Саша, и от которой он только что приехал. Живет далеко, да, в деревне… очень далеко. Познакомились?.. Где…

Врать тяжело было даже по-пьяни, поэтому Макс поднялся и ушел в комнату. Там он рухнул на прохладный диван, вцепился в него пальцами, потому что покачивало и таскало, как на речном плоту.

Ему самому теперь казалось, что он любит Санька, и совесть, которая не умела пьянеть, поднялась в его душе и сжала ее в тиски. Макс заскулил, закусил руку и долго плакал злыми слезами.

Прости, Саня, думал он. Я обложен со всех сторон, как бешеный волк, я отстал от своих и не нужен чужим. На мне жерновом висят долги и безденежье, моя мать в меня все еще верит...

Саня, что стоит твоему отцу расплатиться? Пусть он просто расплатится и спасет и тебя, и меня…

Засыпая, он думал: господи, какой же я стал… что мне делать… подскажите хоть кто-нибудь.

Спасите маленького Фрица.

Ближе к утру развеялся дым и странности ночи, кончилась водка, лампы стали белее, а рассудок устал дурить и прояснился ровно настолько, чтобы закончить пьянку цивилизованно.

- Может, разбудить Максима? – спросила Ленка, подтирая ваткой растекшуюся тушь. – Втроем веселее.

- Пусть спит, - сказал Терехов. – Ему полезно. Потому и пьет, наверное… чтобы спать.

- Такой он… большой, - подобрала нужное слово Ленка, прикуривая от предложенной зажигалки тонкую сигаретку. – А нервы слабые.

- Нормальные они у него были, - отозвался Терехов, убирая зажигалку. – До поры до времени. Я его с девятого класса знаю. Парень – непробиваемый… Это все Кеминов, черт бы его взял.

- Кто? – спросила Ленка.

Дым путался в кольцах ее волос и таял.

- Игорь Кеминов, - неохотно объяснил Терехов. – Был такой. Не знаю, почему Ворон за него уцепился, но дело дошло до того, что Кеминов выбирал себе кустик поссать и пальчиком тыкал, а Ворон бежал туда проверять, нет ли растяжек и не снесет ли его драгоценному яйца.

Ленка аккуратно положила сигарету на краешек пепельницы, ушла в темноту комнаты и снова вынырнула, жмурясь от яркого света. В руках у нее была одна из фотографий.

- Этот?

- Да, - буркнул Терехов, взглянув на фото. – Смазливая харя.

- Да, красивый, - согласилась Ленка, задумчиво рассматривая фото. – Как девочка… мне такие не нравятся, но что-то в этом есть…

- Пидар и блядь первостатейная, - припечатал Терехов. – Всему блокпосту отсосал и мимо проезжающих тоже не пропускал. Один Ворон ничего не знал… слепой, даром что снайпер. Все знали, что Ворон – стена, вот Кеминов и выбрал стенку покрепче. Игорек-Игорек… Только богу виднее, кому жить, кому нет… Но калекой Ворон из-за Кеминова остался.

Ленка еще раз посмотрела на фото. Карие глубокие глаза с почти женской нежинкой, ресницы длинные…

Рядом с рослым сильным Максимом Игорек казался ладной игрушкой.

- Пусть делает, что хочет… - сказал Терехов, неподвижным взглядом смотря за окно, – бабы из деревни… что угодно. Только забудет этого щенка.

Максу снился долгий запутанный сон. Вся его жизнь развалилась на тонкие пласты, и эти пласты, став полупрозрачными, наслоились друг на друга. Он видел себя ребенком – затаившимся в зарослях сирени и дрожащим от нетерпения. Найдут-не найдут. Прятки. Одновременно через этого ребенка смотрел собой-девятиклассником и ждал, пока наглый крикливый парень напротив кинется в драку. Терехов кинулся первым и был отброшен, как каучуковый мячик. Обиделся и разозлился сильно, орал, как потерпевший, и обещал привести толпу, чтобы отомстить… но вечером они уже пили пиво у фонтанов в парке. Пахло липой, было тепло, пиво было вкусное, и сам Терехов оказался неплохим парнем, хоть и треплом.

Глазами девятиклассника через глаза ребенка смотрел уже Макс-сержант. Смотрел на гибкого поворотливого Игорька, который и автомат правильно пристроить не мог, и воротничок застегивать забывал, и постоянно оглядывался беспомощно, находил Макса глазами и улыбался.

А на сержанта с укоризной смотрел Макс-Фриц. Этот бросил в полузаброшенном доме раненого ребенка, поддался обиде, не смог защититься… ушел. Тот Макс, который хотел вырваться из вечного круга серой жизни и найти новый – лакированный и блестящий. Макс, которому пообещали деньги, живые, хрустящие в пальцах, похожие на хрупкие скелетики.

И Макс-ребенок вдруг перестал таиться в кустах, развернулся и посмотрел в упор на них всех: друга Терехова, сержанта и Фрица.

Макс застонал, заворочался и проснулся. Брезжило зимнее утро. На карнизах лежал снежный толстый шарф.

Вытянув руку, Макс нащупал спящего на полу Терехова и легонько поскреб пальцами его голое плечо.

- Иди на хуй, - сонно сказал Терехов и повернулся на спину, подтягивая клетчатое шерстяное одеяло. – Мать моя, голова…

- Я вчера приносил пиво, - вспомнил Макс.

Настроение у него было солнечным, радостным. Что-то назревало, что-то хорошее ждало Макса впереди, и он чувствовал это, поэтому разглядывал помятого Терехова и улыбался.

- Сходи, будь другом, - попросил Терехов и накрыл голову подушкой.

Макс поднялся, перешагнул через него и пошел на кухню. На столе заплывали белесой пленкой остатки курицы на большом розовом блюде, пепельница топорщилась окурками, как противотанковый еж.

Пиво стояло в холодильнике аккуратной линеечкой. Четыре бутылки. Макс захватил пару из них и вернулся в комнату, где стонал и ерзал по полу Терехов.

- Сюда! – приказал тот и вцепился в ледяную бутылку двумя руками.

Макс подергал бутылку, но перетянуть не смог – обрубки пальцев не держали.

- Тереш, - сказал он, садясь на диван. – Дай денег в долг.

- Вот так всегда, - фыркнул Терехов. – Ворон, ты и так всем кругом должен.

- Я отдам, - пообещал Макс, заваливаясь на диван.

- Зачем тебе?

- Сам знаешь. У меня мамка.

- Ворон, давай начистоту… ты пропиваешь больше, чем ей отдаешь.

- Тереш, не надо грязи.

- Я-то денег дам, - помолчав, сказал Терехов. – Но… ты бы лечился уже, что ли.

- От чего? – вполголоса сказал Макс и попытался заглянуть Терехову в глаза. – От чего мне лечиться, Тереш? Пальцы назад не приделать, рожу не перекроить… даже глаз открывать нельзя. А без водки я, наверное, спать не буду вовсе. И умру от бессонницы.

- Ну тогда цепляйся за свою девушку и выплывай на ее хрупких плечах, - заключил Терехов. – Сколько тебе надо? И, Ворон, не трать деньги на всякую хуйню...

- Фотки я тоже возьму.

И Макс сгреб все еще лежащие на столе фотографии в рюкзак.

От выданных десяти тысяч осталось шесть сотен, и Терехов сверху дал пятерку. Макс снова вернулся в супермаркет и купил на неделю консервов и бутылку водки, которую попросил помочь перелить в фляжку.

Ко второму магазину подбирался с опаской, и крутил в голове вероятные вопросы-ответы: «кому покупаете? – брату», «а сколько ему лет? – семнадцать».

Он до того зациклился на этих фразах, что снова начал заикаться от волнения. Продавщица не задала ни одного вопроса. Просто завернула новенькие черные джинсы в шуршащий пакет и отдала его Максу.

Пакет с джинсами накрыл банки в рюкзаке. Макс побрел на платформу.

От волнения сжимало и давило в грудной клетке.

И все равно он был уверен, что все не просто так: что дело разрешится в течение пары дней, появятся деньги, утихнет совесть...

Эта мысль утешала его, и небо уже глядело веселее, и снег казался по-весеннему рыхлым.

Они ввалились в открытую дверь синхронно. Одинаково подтянутые, с одинаково профессиональным внимательным взглядом и особой прохладцей в выражении лиц.

Сонный еще Терехов внутренним чутьем опознал служителей закона и сложил руки на груди. Такие визиты его не радовали.

- Терехов Дмитрий?

- Да.

В руках одного из посетителей появилось фото.

- Вы знаете кого-нибудь из присутствующих на фотографии?

Терехов помедлил, взял фото. Одно из тех, что недавно отдал Ворону.

- Знаю. Максим Воронин, Кеминов Игорь. Служили вместе. Что надо-то?

- Ага, - обрадовались. – А вот это лицо вам знакомо?

Портретная цветная фотография – голубоглазый светловолосый мальчик лет шестнадцати.

- Впервые вижу. Хотя...

Терехов сдвинул оба фото.

- Если кеминовские глаза перетащить сюда, а глаза этого парня выкинуть и голову ему покрасить... Они родственники?

- Нет, - ответили вежливо, не выпуская Терехова из цепких сетей взглядов. – Случайное совпадение. Скажите нам, Дмитрий, какие отношения связывали Воронина и Кеминова в армии?

- Обычные, - сухо ответил Терехов. – Документы покажите.

Показали. Почти одновременно извлекли запредельно полномочные корочки.

- Скажите, а Воронин мог похитить и удерживать этого мальчика из-за внешнего сходства с погибшим товарищем?

Терехов вспомнил, где раньше видел это лицо. По новостям гоняли без передышки – сынок владельца нефтегазовой компании. Ольхов... Александр? Саша. Что-то такое Ворон говорил ведь.

- Он не мог такого сделать.

Один из посетителей предупреждающе вскинул руку.

- Можно осмотреть ваш дом?

Терехов посторонился, пропуская нежданных гостей. Подумал – презервативы-то выкинул или так и бросил под диваном? А то придерутся... скажут: а какие вас с Вороном связывают отношения, Дмитрий?

- Вы дважды уходили в отпуск вместо Воронина, так?

- Мы с ним договаривались, я уходил... – ответил сбитый с толку Терехов.

- Но это же был его отпуск, не так ли?

- Макс не был против. Я просил, он оставался вместо меня...

- То есть, на Максима легко было надавить? Его можно было использовать в своих целях?

Противный холод обмял горло, и Терехов не смог ответить сразу.

- Он всегда все решает сам, - сказал он, задавив страшную догадку. – Просто его решения обычно идут на чужую пользу. Так что с ним?

- При выполнении операции по освобождению заложника Воронин оказал вооруженное сопротивление и был убит при задержании.

Терехов секунду стоял неподвижно, потом метнулся в прихожую и натянул куртку поверх майки.

- Ройтесь! – крикнул он. – Мне надо...

Ему нужно было увидеть мать Ворона.

Дверь в маленькую квартирку была раскрыта нараспашку. На кухне Терехов заметил припыленный мукой стол и кусочки фарша, которым не суждено было превратиться в котлеты. В прихожей и комнате Макса толклись люди в перчатках, с пакетиками и коробками. Они выворачивали шкафы и ящики, разглядывали фотографии, переписывали какие-то телефоны, отодвигали мебель, переговариваясь вполголоса.

Терехов пробрался в другую комнату, где при задернутых шторах, в сереньких сумерках сидела, согнувшись, женщина, которую он привык называть тетей Олей.

Она держалась за кончики красной потрепанной шали и смотрела прямо перед собой.

Рядом с ней лежала раскрытая коробочка, в которой тускло поблескивал знак отличия – алый крест, обвитый российскими лентами.

- Дима, - тихонько сказала она и взяла коробочку в руки. – Может, это ему поможет?

Терехов прислонился к стене. Ноги его почти не держали.

В комнату заглянул молодой парнишка с каким-то листком в руке.

- Пропуск в морг на опознание на скольких человек выписывать? – озабоченно спросил он.

- На двоих, - ответил Терехов. – И убери свою морду отсюда, будь другом.

Лето сгладило зимнюю трагедию, как талая вода сглаживает и истончает лед. Выдалось оно на редкость жарким. Листва висела над улицами вялыми пыльными флажками, от асфальта жарило, небо полиняло и устало от раскаленного солнечного шара.

Думать о плохом было лень, как и думать вообще. Терехов взялся было за свой неоконченный ремонт, притащил домой банку краски, и снова забыл о благоустройстве.

Выходные он проводил в обществе ледяного пива и Интернета. Листал порой армейские отсканированные фотки, избегая смотреть Максу в глаза.

Не понял, не уследил, не помог.

Ворон понимал всегда. Понимал, когда Терехову не хотелось лезть в пекло, и он лопал просроченные консервы и отлеживался в госпиталях, понимал, когда он откровенно гнал перед очередной бабой... Все понимал, но всегда молчал.

Сам же Терехов, хоть и считал себя знатоком человеческих душ, как оказалось, не понимал в них ни черта, раз не сумел разглядеть искушение Макса.

Часто вспоминал – Ворон всегда старался защитить, прикрыть, спасти. Не зря же за ним прятался Кеминов, и не зря Ворон рад был закрывать его собой.

На похороны Макса приволоклась какая-то тетка в оранжевой кепке аля Куклачев, обнимала тетю Олю и бормотала ей что-то утешающее. Оказалось, Макс виделся с ней всего пару раз – в аптеке у этой проклятой Волоконовки, и ей захотелось помочь мальчику. Вместо «мальчика» она помогла тете Оле, забрала ее к себе в деревню, и теперь они там вдвоем варили варенья, которые некому было есть.

От Ворона в этом городе не осталось и следа. Словно и не было его... как не ищи.

Угасло имя, память, связи. Громкое дело с похищением ребенка в глазах жителей навек сделало его преступником и психом. Но - поболтали и успокоились.

Терехов успокоиться не мог. Предателем себя чувствовал, сволочью.

Вспоминал, как смеялся над нервной дрожью рук Макса, над его волнующимся дефектом речи, не хотел брать его с собой к бабам, чтобы не портить впечатление...

Что хотел получить Макс взамен на свои деньги? Пластическую операцию? Водки фуру?

Он всегда легко тратился и никогда не помнил, на что.

Что он хотел изменить?

А в один из вечеров зазвонил телефон. И на экране высветилось: Ворон.

Терехов сорвался с дивана, обхватил мобильник моментально взмокшими ладонями и не сразу попал пальцем на кнопку приема вызова. Сердце билось в глотке.

Ворон-Ворон, может, все ошибка? Может, ты жив?

- Привет, - сказала трубка мальчишеским голосом. – Дима?

- Да, - сказал Терехов и снова плюхнулся на диван.

Трубка помолчала.

- Я хочу тебя увидеть, - сказал голос. – Я заложник. Я... у меня есть вопрос.

Встретились в парке, на той самой лавочке под кленом, где проводили в детстве все летние вечера. Солнце уже розовело, листва шумела.

Терехов пил пиво мелкими глотками и смотрел, как из припарковавшейся машины выбирается тоненький паренек в черных джинсах и светлой рубашке с закатанными рукавами. Следом за пареньком полезли какие-то амбалы, но он остановил их жестом и к лавочке подошел один.

Паренек подал руку и представился:

- Саша.

Одного пальца у него не хватало.

Он действительно был похож на Игорька, но не так явно, как на фото – другой взгляд, другая мимика. Ворон мог и не заметить, просто сработало что-то внутри...

Заложник присел рядом, вытянув ноги в потертых джинсах. Странно, такой сноб и в заношенном тряпье.

- Я взял тогда его телефон, – сказал Саша и вытянул из кармана белоснежную пачку дорогих сигарет. – Не знаю, почему. Я его боялся и ненавидел. Я пытался быть спокойным, пытался его просить и уговаривать... но боялся и ненавидел.

Терехов аккуратно поставил бутылку между колен, достал из кармана зажигалку и дал ему прикурить.

Саня поблагодарил кивком и продолжил:

- Я заболел. Он приехал утром, привез лекарства, одежду... рассказал, что отдал долг какой-то женщине.

Светлые брови озабоченно сошлись. Парню явно было тяжело вспоминать.

- Он сказал, что уверен: мой отец найдет деньги. Пообещал, что я останусь жив и все кончится. Он был на подъеме, словно чего-то ждал, и поминутно ходил к двери и смотрел в окна. Согрел чай, дал мне антибиотики. Мне стало легче. И тогда я спросил – на что он хочет потратить деньги?

- Что сказал Ворон? – с жадностью перебил Терехов. – Что он сказал?

- Он сказал, что...

- Что? – у Терехова взмокла спина.

- Он не знал, - ответил Саня и затер кроссовком брошенный на землю окурок. – Долги раздать, вот он как сказал. И я ненавидел его еще больше. А потом ему позвонили, он вышел на крыльцо, поговорил и вернулся назад с пистолетом. Я потом узнал: его предупредили, что меня смогли найти... приказали пристрелить меня и прятаться в лесу. Двадцать тысяч долларов. Примерно столько я стоил. Он вернулся с пистолетом, ткнул мне его в висок и замер. Я назвал его убийцей. А потом просил не убивать.

Саня говорил отрывистыми короткими предложениями, словно пытаясь максимально уничтожить значимость того дня, оставив от него сухую сводку.

- Он все держал этот пистолет и смотрел на меня. Я сказал, что он же обещал... Но если бы мне хватило сил, я бы тогда вырвал у него этот пистолет и убил бы его сам. Мне казалось, что он не человек.

Саня провел рукой по лбу.

- Шрамы эти... никакого лица, ничего живого. Не на что мне было надеяться. Только он почему-то остановился, сел рядом и замолчал. Мы так сидели где-то полчаса. Я не шевелился, он тоже. Потом он сказал, что привез мне джинсы. Дал переодеться. У него руки дрожали, и говорить он перестал.

- Его Максим зовут, - сказал Терехов, поморщившись от частого «он».

Саня посмотрел на него из-под ровно обрезанной челки.

- Когда дом оцепили, он вышел на крыльцо и стал стрелять. В ответ тоже стреляли и попали ему сюда... – Саня показал на правое плечо, - и сюда, - чуть ниже сердца. – Когда меня выводили, он лежал на полу. Я посмотрел на него, а он назвал меня Игорем. И все. Потом из машины я видел, как его упаковывают в черный мешок. Он быстро умер, но успел двоих ранить. Говорили, стрелял по ногам. Удивлялись... снайпер же. Мог бы и по головам.

- Ворон не мог, - задумчиво сказал Терехов и помотал головой, - я до сих пор не понимаю, как он в это впутался и о чем думал. Я не верю. Я не могу найти ни одной веской причины ни одному его поступку. Чего он хотел? К чему стремился?

Саня потянулся за следующей сигаретой. Пальцы у него мелко дрожали.

- А я хочу знать, почему он меня не убил, - тихо сказал он. – И почему – Игорь.

Терехов умолк. Ворон задал им обоим неразрешимые задачки – понять закрытую душу умершего человека, которого и живым-то никто понять не смог.

- Он был сумасшедшим, - нехотя сказал Терехов наконец.

Саня повел плечом. Помолчал немного.

- Это немногое объясняет, - ответил он, но тут же поднялся. – Возьми. Он мне больше не нужен.

И вложил в руку Терехова старенький исцарапанный мобильник Макса.