Пока не выгнали

Часть 1
«Сумерки — дверь между мирами», — кто это сказал? Моррисон? Или Кастанеда? Не помню. В последнее время я забыл много всего, это хорошо. Но было бы просто отлично, если бы помнил еще меньше. Нет, я не мечтаю об амнезии. Просто небольшая зачистка памяти. Врачи дают наркоз на время операции, но не на процесс выздоровления. В жизни иногда так хочется наоборот: пусть опыт от боли останется, но вот то время, когда приходишь в себя, собирая по кускам…
Поднял руку к дверному звонку и слегка погладил белый пластик, не нажимая. Монотонный стрекот лампы дневного света на площадке, больше никаких звуков, даже лифты не шумели. Каждый раз не уверен, что меня пустят внутрь, ведь я не предупреждаю заранее, да и не смог бы — телефона не знаю. Почему не спросил? Потому что. Незачем.
Кнопка звонка под пальцами недовольно щелкнула, прежде чем в глубине квартиры прозвучала короткая трель. Один, два, три, — мысленный счет, после двадцати уйду. Дверь открылась на «девяти».

— Привет, — не в глаза, упер взгляд в вертикальную морщину между бровями.

Наверное, стоило спросить что-то вроде: «Не помешаю?» — одна из тех общепринятых уловок, заставляющих людей врать из вежливости. Нет, такой вопрос я никогда не задам.

— Привет, заходи, — отдал коробку конфет, что держал в руке. Это вместо рукопожатия. Не знаю почему, но за руку мы не здороваемся.

В комнате полумрак. Ровный круг света от торшера на половине дивана, да на столе у работающего ноутбука настольная лампа.

— Заказ? — кивок на экран.

— Как обычно, — он сел к столу ко мне вполоборота, разрывая обертку на коробке и сразу же засовывая одну конфету в рот. — Чай сделаешь? Коньяк там же, где всегда, — это уже мне в спину.

Привычно достал все необходимое из шкафчиков, три ложки сахара в кружку. Ему. Мне — коньяка на два пальца в пузатый бокал. Пока закипал чайник, успел сделать маленький глоток. В груди сразу потеплело. В бутылке еще больше половины, хватит надолго, сегодня я больше себе не налью. Доза — мои своеобразные часы. Допил — пора валить. В комнате поставил чай рядом с буком. Он буркнул что-то одобрительно-благодарное, не отвлекаясь, пока пальцы с ненормальной скоростью летали по клавиатуре.
Я сел на границе света: колени в освещенном кругу, лицо в тени, и принялся крутить бокал, заставляя коньяк переливаться по стенкам.

В феврале он помог завести севший на морозе аккумулятор, дал «прикурить». Я не опоздал на работу, а он опоздал или нет — не узнал, забыл потом поинтересоваться. Но номер квартиры выяснил, пришел в тот же вечер с бутылкой коньяка в благодарность. Думал, отдам и всё. «Зайдешь?» — спросил он. Я зашел. Тогда мы тоже пили каждый свое — он чай, я принесенный коньяк. Выяснилось, что он не пьет. Почему — я не стал расспрашивать. И имя его забыл сразу же, как услышал. Тогда решил, что и незачем знать, теперь уже и не спросишь — глупо как-то. Да и действительно — зачем?
Второй раз принес ему коробку конфет, ведь получилось, что так и не отблагодарил за помощь. Конфетам он вроде обрадовался. И снова — он чай с конфетами, я оставшийся коньяк без них. Не люблю сладкое.
«Ну заходи, если что», — от него на прощание.

За приглашение можно принять с большой натяжкой. Но недели через три, часов в десять вышел из квартиры и поднялся к нему. Пешком, а не на лифте. Спонтанно.
Он, как мне показалось, не удивился.

— Проходи, — не отрывая уха от телефона, махнул головой в сторону комнаты.

— Я без конфет, но могу сходить, — до меня только в тот момент дошло, что я приперся на ночь глядя к практически незнакомому человеку без мало-мальски приличного повода.

Он взглянул недоуменно, мол, о чем ты? И прошел, разговаривая, в комнату. Не успел договорить, как ему еще кто-то позвонил, он сыпал непонятными мне терминами и одновременно стучал по клавишам.

— Дедлайн, извини, — ему явно было не до меня.

Любой нормальный человек бы ушел. Но ведь он меня впустил, хотя мог бы с порога завернуть, отговорившись делами? Я остался и взял книгу со столика. Уже не помню, какая-то классика, то ли Голсуорси, то ли Драйзер. И не помню, открыл я ее или просто держал на коленях, уставившись в окно. В наших квартирах окна выходили на одну сторону, но мои располагались на пять этажей ниже, теперь кроны деревьев не закрывали обзор, и перспектива открывалась совсем другая. Незнакомая.

— Всё дело в точке зрения, — в какой-то момент отвлекшись от компа, он заметил, как я пялюсь на улицу.

— Это точно.

— Сделаешь чай? Найдешь всё сам, ладно? Мне не отойти.

Сделал, принес. По-моему, больше мы не говорили до моего ухода.

Это было тогда, сейчас наши действия можно, наверное, назвать своеобразным ритуалом. Чай ему, коньяк мне. И чернильное небо в окне на двоих.

Мне кажется, он считает, что я отсиживаюсь у него после семейных разборок, или просто прячусь от жены, чтобы пропустить сто грамм, но он не спрашивал конкретно, а я не говорил, почему прихожу. Просто так. Потому что в его полутемной комнате, под стук клавиш и его редкий тихий мат, когда что-то не получается, мне непонятно почему очень спокойно. И не надо притворяться.
***
Не любитель классики, но уважающий драйзеровские душераздирающие «сонаты», я все-таки не фанат чтения. Все, что мог, в себя вчитал, все, что сумел — вычитал обратно. И книжный хлипкий шкаф, скорее, хранил, а не делился со мной своим содержимым. Просто в работке, которую я подгонял под лекало, хоть как-то напоминавшее бы статью, вдруг попался отрывок на английском. С чего я решил, что цитата из книги англоговорящего писателя мне поможет? Вопрос интересный. В английском я не шарю. Технически — вообще никак, на уровне запаха — возможно, и то приблизительно к этому: «май бэби хочет смузи с пайнэпплом морнинг тудэй, а вот я бы заглотил бутерброд с докторской». Мне не верят. «Ты не можешь работать с переводами, не зная языка». Могу. Не зная языка, я правлю чужие переводы. На уровне своего собственного эфемерного восприятия звучания совершенно не знакомого мне иностранного. Я чувствую себя слепым пианистом. Или глухим певцом. Или танцором без ног, выписывающим фуэте на пальцах рук. Я погружаюсь в чужое наречие, перестаю дышать, превращаюсь в подобие того, кого и сам слабо могу представить — и я выдаю настолько идеально ограненный текст, что люди диву даются. И все же, кривясь, не доверяют мне. Поэтому я работаю через посредников, бабло делим пополам, заказы объемные, друзьям нужен раб, а мне — работа.
Чаю бы, да чтобы черный с оттенком смертельно раненой осени.
А вот и сигареты.

С недавних пор он гостит у меня изредка. Вечерами. И вроде бы странности в этом какие-то, а нет — приходит человек. Нормальный. Ничем внешне от других не отличается. Внутренне закрыт на сотню замков, но я и не пробовал подбирать к ним ключи — и меня, и его, кажется, устраивает наше нынешнее положение.
Он не просит чего-то, что могут попросить другие. Ни игры какой-то, ни денег до завтра. Мало говорит, еще реже перемещается по квартире. Однако прекрасно знает, где стоит моя посуда, а где живет чай. И безошибочно каждый раз притаранивает мне кружку с моим горьковатым спасением. Каждый раз четко угадав температуру воды. Про себя тоже не забывает, по нью-йоркски стильно плеснув коньяк, который мне же и подарил. И я, лгун, пень и совершенно пегий человек чувствую себя нормально, когда он так делает.
И в рожу плюнуть ему не хочется, и страшновато понимать, что вот так вот он в моем доме что-то еще и решает. А я такой не сопротивляюсь. Чай там пью. Работаю что-то.
Я не знаю о нем практически ничего. Адрес знаю. В лицо не помню. С кем живет, кому что говорит, во сколько и куда по утрам ему надо сорваться, он не говорит, я не спрашиваю. И конфеты я не особенно. Хоть и ем, как треснутый. Принесет еще раз — скажу, что достаточно, пусть в следующий раз хлеба купит.
Не скажу.
Мне с ним ненормально. Мне с ним обычно. Потому что ну что это такое. И я прекрасно знаю, что все это закончится. Изменится, сломается, переродится. Скорее всего, надоест мне. Скорее всего, еще раньше надоест ему. Не придет. Не звякнет в дверь, угадает мои мысли, оставит в покое.
Вспомнить бы, о чем с ним можно говорить. Я же наверняка хотел, пока не понял, что нам и молчать друг с другом не в тягость.
Точка, точка, ссылка на тот ресурс, откуда содрал некоторые описания. Или не надо? Подогнал ведь информацию так, что захотят Пулитцера вручить, а концов не найдут. Узнают, кто адаптером поработал — устроят жопу, просрут репутацию, влетит и мне, и тому парню, которому я спину прикрываю.
А спина-то устала как.

Я откидываюсь на диван всем телом. Поза «рубль упал». Ладони на лицо, указательными пальцами очки на лоб, волосы, не мешайтесь, не до вас.
И тихое движение рядом.
Сидит.
Поворачиваю к нему голову и хмуро смотрю на настенные часы.
В ладонях он баюкает бокал, на дне которого в сумраке почти не видна темная недопитая доза его коньяка.
Последняя на сегодня, если я верно понимаю. Нет, знаю. Точно знаю.

Часть 2
Он сел рядом, очки подняты на лоб, под глазами чернота. Все-таки старше меня — лет на пять точно. Или это освещение виновато, добавило возраст? Кофта еще эта. Вернее, как правильно называется — свитшот? Нет, вроде, еще какое-то более дурацкое название. Жена ведь говорила… Не помню! Чужой человек, чужая жизнь. Что я делаю в этой квартире? Пытаюсь залезть в чужую жизнь? Ну уж нет. Пытаюсь на время выпасть из своей.

Забавно, но между своими визитами я о Восьмом ни разу не думал. На стоянке мы больше не пересекались, но иногда я парковался бок о бок с его машиной, тогда вспоминал, но отстраненно: «Тачка мужика, что прикурить дал».
Я их разграничил для себя: того из ледяного утра и этого вечернего. А другого повода думать о нем не было: во дворе не встречались, у лифта не сталкивались, оно и понятно — я вообще лифтом практически не пользуюсь, третий этаж, пешком быстрее. Да и зачем мне о нем думать? Он мне никто.
И конфеты в супермаркете я забрасывал в тележку скорее на автомате, чем задумываясь о том, что буду после с ними делать. А потом наступал очередной вечер, когда… как там? «Теряет равновесие твое сознание усталое, когда ступеньки этой лестницы уходят из-под ног, как…» — да, как-то так.

Вот тогда я выходил на реальную лестницу и поднимался на восьмой, перешагивая через одну ступеньку с ненавистью к каждой. Чтобы выдохнуть на площадке и на час, а иногда на два отключить привычные мысли, оставить свою действительность за дверью. Нормальные люди для этого ходят в театр или кино, наблюдая за актерскими эмоциями. Придуманными и фальшивыми. Есть еще книги. Сериалы, спорт, друзья, водка, хобби или работа наконец. Масса вариантов. А я прихожу сюда. Ну ладно, прихожу и прихожу, психотерапия у меня, может, такая! Он-то зачем меня пускает? Не умеет отказывать? Так нет, слышал как-то как он объяснял по телефону собеседнику куда идти и что делать. Кратко, емко и доходчиво.
А с другой стороны — без разницы. Наверное, вообще пора завязывать таскаться к нему. Конфеты дурацкие носить. Еще бы цветы приволок! Представив себя на пороге с букетом, сдавленно хрюкнул в бокал, поймал краем глаза его взгляд в мою сторону.

— Всё нормально, — допил глотком. — Я пойду.

— Конечно. Захлопнешь?

— Обязательно.

Когда выходил в прихожую, мимо ног проскочила черная тень. То, что Восьмой живет не один, я узнал далеко не сразу. Пока однажды откуда-то ко мне не подошел сгусток темноты, в приближении оказавшийся котом. Он оглядел меня презрительно, дернул кончиком хвоста и так же бесшумно удалился. Теперь он иногда выходит меня проводить. Видимо, менее доверчивый, чем его хозяин, и проверяет — не прихвачу ли я что-нибудь с собой. Может, в следующий раз вместо конфет притаранить корм? Если вспомню об этом в магазине, почему бы и нет.
***
«Надо заканчивать».
И тут же со жгучим стыдом увидеть себя со стороны. Неловкий момент, жалкое зрелище. Что же ты собрался заканчивать, умом обиженный?
На краю столика, аккурат на пути биссектрисы, делящей на две ровных части угол стола, круглой выпуклой точкой стоял его бокал, где не так давно плавал его коньяк. Дежурные полтора глотка. Многие попытались бы одним махом выпить эту дозу, да чтобы досуха, но капля все равно осталась бы в любом случае, плотной желейной фишкой уютно устроившись в самом центре толстого литого дна гладкого бокала. Как символ какого-то богатства, спокойного заслуженного достатка уверенного в себе человека, этакий образ-обманка: коньяк вот так не пьют простые люди. Такой коньяк не пьют. Не пьют в таком количестве, когда больше значит лучше. О нет, капля есть изысканность, а не пафос. Она попирает ненужное количество, широту и простоту души, некую быдловатость. Пара капель не равны недостаточности, пара капель в данном случае идет как стиль. Только в таком случае коньяк используют, им наслаждаются, его ценят, в него верят.

Когда он уходит, я раздеваюсь. Тоже как некий ритуальный танец — два движения, на счет три свитер летит в сторону противоположного края дивана. Иногда накрывает кота. Кот нелеп и смешон под рухнувшим на него парусом. Смотрит на меня, как на опасность. Боится, что это начало, что после ударю.
— Иди сюда, — зову, и понимаю, что прощен.

— Извини?.. — я сказал это ему в лицо несколько минут назад.

Он уже по привычке подался вперед, занес свой первый шаг над порогом. Он привык, вот в чем дело. Мыслишка эта, ужалившая быстро, внезапно, тут же испарилась из головы, сделав свое блошиное дело. И кому было хуже: мне или ему, уже не имело никакого значения. Плевать мне на него. Я о себе хочу думать, я — важнее. И менее защищен.
Отчего-то в голову не пришла мысль о том, что я и логика вдруг решили остаться друзьями. Но не более. А ведь я открывал ему дверь и не ждал, чтобы закрыть ее после того, как он оказывался внутри моего жилища. Я даже бровью не вел, когда он хозяйничал на моей кухне. Я брал из его рук чашку с чаем, который он же и приготовил. Мы сидели бок о бок очень близко не пять минут, а дольше.
Что же случилось сейчас, дурья твоя башка? Ты даже не сказал ему, почему ты с ним так. Ты ж даже себе…

Позже, стоя на кухне возле стола, я смотрел на пустую столешницу и злился на себя, на него, на свою тупую злобу и его, по сути, простоту.
Я бы не хотел, чтобы кто-то чувствовал себя рядом со мной нормально. Чтобы кому-то хотелось приходить ко мне и ничего не брать взамен. Нет во всем этом никакого смысла.
Я не хотел продолжать.
Придет еще — обижу. Только не придет, вот в чем дело. Только бы не встретить его случайно на днях, живем-то в одной географической точке. А пока выпью коньяк, достану принесенные им конфеты, имею право.

Мудак.

Часть 3
«Когда мы познакомились, мне казалось, ты готов обнять весь мир, — сказала мне как-то жена. — Но нет, у тебя не для объятий распахнуты руки, ты просто держишь стекло!».
Сколько раз я слышал подобные слова: «мне казалось, ты добрее» — от мамы, «мне казалось, ты меня понимаешь» — от доставшей нытьем коллеги по работе, «мне казалось, ты не можешь быть настолько мудаком» — от друга. Им казалось — они ошиблись. Но почему-то винили в своих ошибках меня.
Этому тоже что-то показалось? Не то. Зато винить не стал. Сразу захлопнул дверь.

— Извини, — и крашеный металл перед лицом, резкий порыв воздуха пощечиной.

На площадке пятого остановился, достал пачку сигарет. Домой не хотелось. Пойти, что ли, в кабак? Все равно придется зайти к себе за деньгами. Да и переодеться. Это я к Восьмому по-соседски забегаю в старых джинсах и не менее древней олимпийке… Забегал.
Пристроив задницу на батарею, я курил, разглядывая ладонь левой руки. Под средним и безымянным пальцами желтоватые блямбы мозолей, линия жизни длинная, скрывается под рукавом, сука. Сжал кулак. На костяшке указательного небольшое красное пятно — кислота, что ли, капнула? Не помню. Вокруг ногтя большого траурная каемка — не отмылось масло до конца, а я и не заметил. Стряхивая пепел в пустую консервную банку, приспособленную обитателями пятого этажа под пепельницу, увидел, что и на правой руке остались масляные следы. Черт. И так ногти под мясо стригу, а все равно не счистить все до конца, въедается в кожу.

Извини. Почему он сказал «извини»? Задолбал в край, так послал бы конкретно.

Лестничный марш десять ступеней. Между этажами два марша. От третьего до восьмого всего получается сто ступеней. Если посчитать угол наклона лестницы и прикинуть высоту…
Да потому что у него наверняка кто-то был. Кто-то, кого он приглашал, в отличие от меня. Логично? А объяснять мне что-то — так кто я такой? Тем более, его, может, ждали уже в койке. Все нормально, ничего личного. Бывает. И нечего видеть то, чего нет.
Кажется? Перекрестись.

Так я решил, загасил окурок о ржавую крышку банки и отправился к себе. Ни в какой кабак, конечно, не пошел: одеваться, идти, а потом еще на людей смотреть? Нет, не вариант. Достал из холодильника ополовиненную бутылку водки, посмотрел на просвет, взболтал и поставил обратно. Что я, не соображу, как убить несколько часов до сна? Сообразил. И больше про Восьмого не вспоминал.
В тот день — нет. Но почему-то мысли о нем стали всплывать в голове уже на следующий. Смешно — стоило ему захлопнуть передо мной дверь, чтобы я начал о нем думать.
Что-то у него было в глазах за стеклами очков. Растерянность какая-то. Будто он хотел о чем-то попросить. Помощи? Или тогда я просто впервые внимательно посмотрел ему в глаза, и такое выражение у него всегда? Против моей воли этот вопрос засел занозой в мозгу и неосознанно вылезал в неподходящие моменты. Я обнаруживал, что неприлично пялюсь в столовке на мужика в очках за соседним столом, гадая насколько стекла меняют глаза, или мог заниматься чем-то на работе, а потом поймать себя на том, что беззвучно одними губами повторяю «извини», в попытке понять, что же именно услышал и увидел в его взгляде. А что мне показалось.
«Показалось» — опять?! Ненавижу это слово!

Через неделю я вновь поднялся на восьмой. И успел досчитать до двадцати после раздавшегося за дверью звонка. Нажал еще раз, уже зная, что бесполезно. Развернулся и ушел. Нет его дома. Такое тоже случается — люди ходят в кино, театр, на свидания, уезжают в командировки или в отпуск.
Да оно и к лучшему, что не застал. Какое мне дело до него? Мало своих проблем, что ли? Достаточно вполне.
Месяц проскочил незаметно, и я забыл про Восьмого, про его неуверенное «извини» и непонятное выражение глаз. Настолько забыл, что не сразу сообразил, разбирая пакет из супермаркета, какого хрена среди упаковки пельменей, сосисок, хлеба и нарезки сыра делает коробка конфет. Какой отдел мозга отключился у меня в магазине?
Интересно, а коньяк у него еще остался?
Заржал над своим идиотизмом и вышел из квартиры, чтобы подняться на сто ступеней вверх.
***
«А вот ты бы обиделся».
Сколько себя помню, все время обижался. Друг на смех поднял мои старые убитые кроссовки, дело было за пару дней до Нового года, весь мир искрился, обещал, сулил и радовал, и только у меня не складывалось. Ноги мерзли, подошва преступно часто пропускала подтаявший снег внутрь этих самых кроссовок. Левый страдал больше, правый держался дольше, но тоже пал смертью храбрых. Носки я менял регулярно, но разуться не мог даже в школе — ноги предсказуемо попадали в парниковый эффект и… сами понимаете. Нет, пацаны не намекали — понимали, наверное, что не в обуви счастье. А вот те, перед кем хотелось чувствовать себя уверенно, как назло, замечали все, что было во мне не так. 
Мне так казалось. Какая уж тут уверенность в себе, если ноги постоянно мокрые, а семья твоя в норме, просто не до твоей обуви им.
С институтом не сложилось. Тоже, своего рода, комплекс. Что бы ни пели нынешние обладатели «корочек из вышки», высшее образование есть высшее образование. А я вот не поступил. Сначала не дала лень. После — пресловутое «авось». А потом я просто стал зарабатывать деньги. И нахера мне высшее, если есть работа?

Кот мой урчал редко. Когда рядом со мной на диване сидел «тот, что живет ниже», котяра перебирался в угол комнаты, где, всосав в себя лапы, пухлым булыжником сидел прямо на полу. Смотрел на нас, наверное. Хоть и смотреть было не на что. Что там говорят о том, что животные чувствуют людей? Чушь несут. Мой кот ровно дышал к моему гостю. Ему было все равно, что в доме был кто-то еще, кроме нас с ним.

К своим сорока с плюсом я был спокоен. Мир меня не видел в упор, я его тоже старался не дергать. Исправно платил за квартиру, не создавал проблем налоговой. Мое имя знали в официальных инстанциях, но вот парадокс: никто из работающих там людей ни разу не был у меня дома. Вечером. Никто не ставил передо мной чашку с чаем. Молча. Никто не сидел, не проронив ни слова, часами, на одном со мной диване. Никто не напрягал. Он тоже не напрягал. Пока в один прекрасный момент я не понял вдруг, что уже вижу наше будущее. Оно бы повторялось. Он бы приходил, я бы открывал ему, не глядя, что он там сделает дальше. Я был бы спокоен. Непозволительно спокоен. Большего мне бы не надо было.

Да какого хера, а?

Откуда вдруг стукнуло в голову, из каких таких глубин подсознания я вдруг обозлился на него — я не мог сказать. Просто понял: а ну-ка, завязывай. Почему-то вспомнил, что откуда-то знаю про то, что он женат. С какого-то хрена разозлился на нее. Дура, ведь это ненормально, что он проводит у меня много времени. Если он сидит тут, значит, с этим у них проблем нет. Это неправильно. И зачем он сидит? Что за игры разума такие? И почему я-то, блять, сопутствую и участвую? Может, кому-то надо прекратить эти феноменальные встречи? Они же ни о чем?
А я привык. Незаметно и зачем-то. И уже не так все ладно с работой. И уже не знаешь, что ему сказать, потому что домолчались, кажется. А неловкости я наелся по жизни. Вечно поток сознания смывал связные мысли, и я выдавал на-горá такую чушь, когда волновался, что на меня смотрели, мягко говоря, искоса.

Когда он не пришел на другой день, я вдруг понял, что обиделся не на шутку. И смех, и грех. И догнался тем, что понял: никто не будет добиваться меня. Если только я денег должен. Так, может, я чего ему пообещал, а сам забыл? И снова, получается, моя вина в том, что он терпеливо ждет обещанного?
Спустя неделю я вышел утром из подъезда и увидел его спину, скрывшуюся через пару секунд за углом дома. Аж тормознул. После убыстрил шаг. Догоню, посмотрю на него вот так, при свете утренней сероватой мути, пока по ходу движения к метро вдоль дороги отключались фонари. Мы шли в одну сторону. Он впереди, я чуть сзади. Притормозил я тоже почти сразу. Потому что мне нечего было сказать ему. То «спасибо за чай», то «пошел вон», то «привет». Так, что ли? Но есть ведь, кто делает подобное и не парится.
Я выпустил его из поля зрения всего на полминуты, подошел к помойке, выбросил туда пакет с мусором. А потом просто не увидел его впереди себя.

Вечером подогнали работу. Попросили набрать текст доклада. Письмо, прилетевшее по электронке, умоляюще прогундосило о том, что сроки сжаты, а заплатят мне вообще после. Это в том случае, если возьмусь. Нет — и не надо.
Я притащил с кухни кружку. На этот раз с пивом. Притаранил пепельницу. Коротко ответил просящему, что сделаю. Скачал на компьютер вложение, открыл вложение. Прикурил. Глянул на кота. Причесал в голове планы на остаток вечера и половину ночи. Занес пальцы над клавиатурой. Работа была любимой, правки вносились мной автоматически, чего не понимал, так это того, почему англичане такие любители сокращать слова, разбавляя и без того урезанные буквенные ряды апострофами?
Я увлекся. Я достал словарик, потрепанный до меня десятком школьников и доставшийся мне чудом — я обнаружил его на стопке старых газет, сложенных около мусоропровода. Охуели, подумал я тогда, словари выбрасывать. Какой там год издания? Одна тысяча семьдесят восьмой?! Да вы больные ублю…

Звонок в дверь заставил меня досадливо оторваться от экрана.
А потом я чуть не сбил косяк, чтобы успеть открыть ему, пока он не ушел.
Не надо звонить сто тыщ раз. Я слышу тебя. Не глухой.

Сука такая, а. Он просто стоял на пороге, опираясь рукой о стену и на его лице было даже что-то наподобие легкой улыбки убийцы, который предвкушает не абы что, а миллиардный гонорар из рук английской королевы.
Ну, спроси меня, пущу я тебя или нет?

— Пустишь?

И, побежденный, я отступаю в сторону и пропускаю его в квартиру, а после, закрыв за ним дверь, обыденным тоном, сквозь который он не услышит моего облегчения, я задаю ему простой вопрос:
— Привет. Что так долго?

Часть 4
Отношения. Это как с морем. Поверхность прогревается солнечными лучами, и вода теплая. Но чем глубже, тем холоднее. Очень просто быть милым и приветливым с тем, кого ты почти не знаешь. Намного сложнее день изо дня «поддерживать температуру». 
Нет, не сложнее — невозможно. 
Стоит кому-то погрузиться, и вот уже: «Мне холодно!», нет, даже не так, а — «Ты холодный!». А если еще внезапно налетит шторм, потянет на подводные скалы…
Вывод? Не давай нырять слишком глубоко. А лучше не позволяй вообще. И сам не лезь! Затянет водоворотом, голову разобьешь о камни. Не, всё, я отнырял. Теперь только с пирса ноги спустить и поболтать пятками в воде.

Этим же я занимаюсь в комнате на восьмом этаже? Вроде не один, и ладно. Будто не было месяца с лишним, будто только вчера так сидел, грея в ладонях пузатый бокал со смешным названием снифтер. Последнее вылил из бутылки. Уложится ли хоть в какие-то рамки приличий, если я вновь притащу коньяк? Пить-то мне одному, хотя…

— Ты же говорил, что не пьешь? — мой вопрос прозвучал неожиданно даже для меня.

Восьмой сперва пару секунд молча смотрел, а потом, приподняв очки, устало потер переносицу пальцами.
— Ты о чем?

— На кухне пивная кружка.

Зачем? Зачем я вообще начал? Мало ли кто у него пил пиво?
Хотя я бы скорее понял, увидев бокалы из-под вина или шампанского. Два. Почему мне вдруг не все равно, есть ли у него отношения с кем-то? Потому что у меня их нет ни с кем, вот почему. Хочется подтверждения, что я такой не один. Что можно жить и вполне себе даже нормально одному. Я просто не привык. Слишком давно не отвечал только за себя. Не жил ради себя — не научился еще.

— Тогда не пил, сегодня пьющий.

— Есть повод?

— Уже и не вспомню.

Намек понятен. Заткнись и не расспрашивай. Хотел бы я забыть про свои поводы. Рассказать, что ли? Эффект попутчика переименуем в эффект соседа? Не смогу. Вот так — не смогу, слишком трезв.

— Так, может, взять еще? — давай, скажи «да!». — Или… — что «или»?! Кивнул на светящийся экран: — Работа? — детский лепет какой-то! Сидел бы молча и всё.

— И срочная. Тебе налить? Или сам? Найдешь?

Как водой окатили. Что я ему, алкаш, которому выпить негде и не с кем? И я завелся. Моментально.

— Блядь, ну не убежит же твоя работа?! Ты меня вообще замечаешь? Неужели даже мысли не проскочило, какого хера к тебе таскается не пойми кто? Ты ведь ничего про меня не знаешь, что, совсем неинтересно?!

— Не интересно. Если ты пришел, значит, тебе это надо. Если я тебе открыл, значит… так тому и быть. Остальное меня не касается. Мне ты не мешаешь.

Не мешаю я ему! Я уже собрался продолжить и высказать всё про то, что мне надо, где его видел, что конкретно его касается, и как именно я ему сейчас помешаю, но тут он встал, достал плед из шкафа, сунул мне в руки:
— Подушку возьми в углу дивана. Удобная, шея утром не болит, приходилось спать тут, когда запарка была, — голос спокойный до отвращения. — Ложись, я закончу завтра. Сейчас уйду. Спи.

И пока я, как сосватанный, сидел в полной прострации, забыв все слова, что уже рвались с языка, он прихватил свой бук и ушел на кухню. Не мешать, значит, чтоб.
Я перевел взгляд в угол комнаты, там, сливаясь с темнотой, мохнатым здоровым кирпичом сидел кот, только глаза поблескивали в сумраке.

— Он у тебя совсем? — шепотом спросил у него, он закрыл глаза вместо ответа, окончательно растворившись в тени. — Своих не сдаешь, да?

Положил плед рядом, потянулся за подушкой, помял в руках, зачем-то дернул за ярлычок, торчащий из шва — крепкий, не оторвался.
Жалости мне только не хватало. Встать и уйти. Вот прямо сейчас.

Спуститься на сто ступеней и войти в свою квартиру, лечь на свой диван и положить под голову свою, мать ее, подушку. И полночи лежать и смотреть, как по потолку бегут отсветы от фар проезжающих машин. Я не мог там находиться. Физически не мог быть один там, где мы когда-то были счастливы втроем. Где до сих пор на обоях остались росчерки фломастера, а шторы скрепляла глупая яркая бабочка из шелка на английской булавке. Где на полке всё еще стояли фотографии. Говорят, горе объединяет, у нас получилось наоборот. Оставшись вдвоем, мы стали двумя разными осколками прежде целой семьи, каждый утонул в своем горе по отдельности.
Нельзя вспоминать, вообще не надо об этом думать. Наверное, надо менять квартиру. Это не выход сбегать оттуда сюда. К чужому человеку, которому неинтересно. Задело, а? Если только немного. Хорошо, что я ничего не рассказывал. Как же хорошо, что ему неинтересно.

Притянув пепельницу со стола, я внагляк закурил, хотя обычно старался продержаться без сигарет то время, что сидел у Восьмого. И, как недавно перекатывал в руках бокал, точно так же стал перекатывать в мозгу и смаковать на вкус варианты: «Уйти или остаться?».
Всё решил кот. Внезапно образовавшись у края дивана, он запрыгнул на него и начал умываться, демонстрируя всем видом, что это его территория, а всяким пришлым тут не место.

— А вот хрен тебе! Потеснишься, не убудет!

Передвинув в телефоне будильник на час раньше, чтобы заскочить к себе, переодеться и умыться, я, не обращая внимание на кошачье недовольство, вытянулся рядом с ним, и накрыл нас обоих пледом. Дернул за шнурок торшера, погружая комнату в темноту. Котяра, конечно, тут же вылез и свалил, но мне уже стало все равно. Да пофиг на все! Что обо мне думает кот, кем меня считает его хозяин — не важно. Я знал, отчетливо чувствовал — смогу уснуть и выспаться без кошмаров. Здесь они меня не найдут — слишком высоко.
***
Ночь, тем самым, не задалась.
Интересная фигня: поджимающие сроки оказались важнее остального. Я поставил ноубтук на кухонный стол. Прислушался — тишина. Взгляд упал на пачку сигарет, торчащую на краю стола. Закурив, я подошел к окну, открыл форточку. В лицо ударило прохладой. Ах, как хорошо. И он мог бы появиться на кухне с каким-то вопросом. К примеру, спросить про ванную, туалет. Щелкнуть меня по носу. Влепить в лоб кулаком. Дать по яйцам. Сказать какую-то хероту типа того, что мне спать пора. Тоже. Но он не появился и не издал ни звука.
Работа же!
Я клацал по клавишам до упора. Я обкурился так сильно, что кончик языка потерял чувствительность, а где-то в районе околоушных раковин внутри головы что-то тихо гудело. Я хотел спать, и я заслужу этот отдых. Через восемь страниц. Через шесть. Пять. Четыре. Две.
Баста квэсто морэ. Готово.

Они спали на моем диване. В обнимку. Один обнимал другого за ноги, обернув их поверх пледа своим звериным сильным телом.
Я молча прошел в другую комнату. Как же долго я тут не спал, а.
Лег, сняв джинсы, включил кондиционер, телевизор. Поставил на минималку и то, и другое. Подумал, прибавил холод на пару градусов.
Я так устал, что ударился о сон, как о дно глубокой острой пропасти. Последнее, что помнил, это мобильный, который мягко съехал с ладони на подушку, а оттуда — на простынь.

Болела голова. Боль костлявой мерзкой теткой проорала в ухо что-то, как всегда бывало. Глаза тут же открылись, налились кровью. Вместо доброго утра предстояла жестокая битва с тошнотой.
Об Этом я сразу и не вспомнил, приступ не дал. Тошнота по-хозяйски разлилась-таки за грудиной, теплой мягкой сукой подбиралась с тыла к глотательным рефлексам. Я опустил ноги с кровати, сначала одну, потом вторую. Ни быстро, ни медленно. Проверял степень или уровень своего потенциального поражения. И, кажется, блевать мне — не переблевать в самом скором времени.
За стеклом еще не зашумел город, только просыпался редкими звуками, знакомился с новым днем осторожно, не спеша. Трогал прохладным ветром тонкие ветки, съезжал с лобовых стекол сухими скрученными листьями. Интересно, что я даже в таком состоянии замечал утро. Словно пытался обмануть врага, отвлечь от своих болевых точек, откупиться. Но не вышло. Никогда не выходило. Я наперед знал то, что будет. Будет плохо, это раз. Очень плохо будет — это два. И свидетелей моего состояния надо непременно убрать. Это и три, и семь, и двести восемьдесят шесть и тринадцать сотых.

Добираться до таблеток проторенной дорожкой всегда было делом пары минут. И я взглянул на Этого, лежащего на диване, одетого, нетронутого, спящего, по-настоящему спящего под пледом в обнимку с кошаком.

— Ничего себе, — сказал я себе, затормозив рядом с этой картиной. 

Мигрень шатнулась внутри теплым нездоровьем, напоминая о себе. Я быстрым шагом пошел на кухню, уверенно рванул на себя ящик со всяким разным, где вперемешку с ножницами, штопором и маленькими важными пластмассовыми пробками с резьбой дежурили полупустые упаковки с обезболивающим. Доза в две таблетки, щелчок фольги, стук дна стакана о стол. Глоток воды, больше не нужно.
Все. Теперь только ждать.

Этот занимал стратегически важный объект. Я всегда пережидал бурю на том диване, где сейчас покоилось Его тело. Блять, а ведь мне туда очень надо. Я привык, это мой блиндаж, я там сам себе Матросов, но враг основательно занял позиции.
Ноги сами понесли меня в ванную комнату. По пути я прихватил табуретку, стоявшую в коридоре около стены — отличный выступ, на который можно поставить ногу и завязать шнурки. Сяду сейчас напротив ванны, откинусь спиной на холодную стену. Может, усну…
И я уснул.

И снится мне, значит, сон.
Площадь — не площадь, но какой-то город. Пыльно, серо, солнечно. Лето. Люди вокруг вихрем по кругу, а я на лобном месте стою, завиваюсь взглядом, угнаться не могу за тем, чего не ухватываю взглядом. А потом передо мной лицо. И я его целую прямо в губы. Около носа целую, и такая любовь от него исходит, что я точно знаю — мне не кажется. Не придумал. Потому что сам люблю. Вот оно какое, чувство неземное! Тепло везде, здорово так, хочется, чтобы не кончалось, и я хочу сказать тому, кого нацеловываю, что я с ним навсегда. Отодвигаю ладонями это лицо от своего подальше, чтобы в глаза посмотреть, а вижу… нет, чувствую только улыбку. И мне реально похер, как эта моя любовь выглядит — мне хорошо с ней, тепло, мне секса хочется с ней прямо на этой площади, прямо сейчас.

Тошнило меня, мягко говоря, сильно. И как же я хотел, чтобы Этот свалил из моего дома, когда я в таком состоянии, — это просто уму непостижимо. Кожей я чувствовал, что он напрягся в моей люльке. Проснулся, а показаться не рискнул. Сидит, небось, жопой диван давит, не знает, куда взгляд запихнуть.
Моя агрессия во время приступа мигрени превращала меня в отвратительного монстра.
Но я должен был удалить помеху с линии горизонта.
Я приоткрыл дверь ванной комнаты и достаточно громко сказал, что кому-то, наверное, пора. И этот кто-то явно не я.
В ответ на мои слова из комнаты вышел кот, проплыл между моих ног в ванную и запрыгнул в нее. Из комнаты не донеслось ни звука.
Пришлось делать вид, что я в порядке, выпрямляться в струну и идти в комнату.

Магомед зря приперся к горе. Гора спала, забросив руку на лоб. Одна джинсовая штанина задралась, растянутые шерстяные носки казались больше на пару размеров.
Он крепко спал. Он не слышал этнических мелодий, производимых моим желудком, зашифрованных довольно крепким шумом льющейся из крана воды.
Я как представил, что надо будет его будить, что-то объяснять, выслушивать эти вечные: «Может, врача?», «Может, в аптеку?»… ооой.
На пороге ванной я столкнулся с котом. Шерстяная сволота решила вернуться в комнату.
Стало клонить в сон. В сон, где не тошнило. И это было тем, чего больше всего хотелось.