Иван да Серый Волк

—I—




В далёком царстве, в Тридевятом государстве правил царь Берендей, и было у него три сына. Только дела ему последнее время ни до сыновей, ни до царства своего не было: то ли петух в темя клюнул, или бес в ребро ткнул — кому как больше по нраву злословить было за царской спиной, — а задумал царь сызнова жениться. Да не просто жениться, лишь бы пирком погулять за свадебку. Возгорел Берендей на старости лет страстью неземною, опаляющей к молодой девице, прекрасной заморской царевне, одной из дочек самого Шамохана.

Грезил о ней одной, старый, все портреты заморских мастеров с её изображением скупил, полказны на дорогие подарки спустил, с послами да стихами их отсылал — всё одно. Не даёт согласие на брак Шамохан, не хочет за него идти царевна. «Стар ты, слишком, Берендеюшка, — пишет ему в ответ проказница. — Не дай Аллах, возляжем с тобою на ложе шёлковое, тут-то ты Всевышнему душу и отдашь, меня вдовой оставишь. А кто за царством твоим присмотрит? Кто меня обласкает, приголубит?»

Берендей от тех писем ещё больше распалялся, в покоях своих, портретами царевны увешанных, запирался и подолгу не выходил. А на портретах то, сказать стыдно, всего глаза над чадрой и видно, больше ничего. Однако ж, хватило и малого старому сластолюбцу — совсем забросил дела государственные, слышать не хочет ни о тратах, ни о казне, ни о степняках на юге, на пограничные деревни набегающих и исчезающих раньше, чем успевали в колокол тревогу бить. Только, знай, гонял служку своего, умника-книгочея, чтобы книжки в царской библиотеке все перебрал, а нашел средство, как ему враз окрепнуть и помолодеть. Чтобы, значит, на ложе с молодой царевной не опростоволоситься.

Старшие братья о помутнении родительском шептались неодобрительно. Заботы все о царстве-государстве на их плечи легли, а награды за то было — шиш. Им самим самая пора подошла жениться да на трон претендовать. А тут такая напасть…

Младший же, Ваня, отца жалел. Хоть и холоден был к нему родитель, никогда лишний раз разговора не начнет, по голове не погладит, в его светёлку не заглянет. С самого детства так было, всё потому, что Ваня, поздний ребенок, рождением своим матушку загубил. Умерла она, отмучившись, однако со счастливой улыбкой новорожденного сына в руках обнимая. Царь, любимую царицу потеряв, страшно закручинился. Сына младшего, как сорняк растущего, не замечал почти, а старшие к тому времени уже взрослые были, за сопливым смотреть им было не с руки. Так и выросла пропасть, что отделяла Ивана от родных, да всё ж не один он был. Девка, полонянка-степница, что матери во всех делах верно служила, стала ему нянькой. То ли царица перед смертью завещала ей о сыне позаботиться, то ли по велению сердца своего к царевичу потянуло, а полюбила она младшего сына царского всей душой, как родного. Бдела над ним днём и ночью, учила играм весёлым, а как подрос — начала сказывать про заморские страны, языкам потихоньку учить, письму да чтению.

Наставляла его нянюшка и в житейской премудрости — кому что говорить, а где помалкивать, да как с кинжалом степняцким, кривым, обращаться умело; как им в яблоко с десяти шагов попадать в самую серёдку. Непростая то была девка, только сам Ваня о том много позже стал думать. Уже когда возмужал, и нянька стала ему не по возрасту; когда исчезла однажды со двора, словно и не было. Оставила Ване только кинжал свой в ножнах ладных, кожаных, да белый вышитый платочек на память. На том по всем сторонкам каймой васильки цвели, как живые.

«Как твои глаза, свет мой Ванюша, точь-в-точь как у матушки твоей, небесной лазури в них налили, не иначе».

Исчезла нянька, никто её и не искал — после смерти царицы она только младшим царским сыном ведала, добра чужого с собой не снесла, а значит, Бог ей судья и путь на все четыре стороны.

А Ваня часто о своей няньке вспоминал. Премудрость её и добрый нрав, тёмные, почти чёрные очи и смешливые лучики-морщинки. Как учила его в каждой бочке затычкой не быть, сидеть тихохонько до поры до времени, норов свой да голову светлую не выказывать — целее будет. А уж как дело припрёт — тогда не отлынивать, браться за него со всем умением да удалью.

Только одно дело — премудрости со слов учиться да в книжках читать, которые Ваня за столько лет все из библиотеки в свою светлицу да обратно перетаскал. И совсем другое — собраться с духом, выехать за пределы царского терема, двора, самого Бела Града — других посмотреть и себя показать, премудрость на деле применить. Не хватало Ване опыта, ну так и дела достойного по его плечу не находилось. Братья в свою политику его не звали, Ваня и сам не стремился. Помнил, как няня ругалась: «ох уж гадючье тут гнездо, помяни моё слово, а как Марфа-царица померла, так вовсе от рук отбились». Суть слов Ваня разумел не до конца, но испытывал естественный отворот от дел государственных. Зато книги любил больше молока парного — читал втихомолку, чтобы не видели, не спрашивали. С мечом да луком тугим ещё любил в лес ходить, поиграться, старую берёзу прорубать, силушку молодецкую потешить, и при том Воеводе на глазах не мелькать, братьев своим умением не смущать. Охотиться Ваня не любил — зверьё жалел. Поедет с братьями на охоту, кабана загонять, а сам невзначай в сторону свернёт, грибов наберёт да ягод. Лежит себе на мягком мху, землянику губами давит да травки-папоротни зарисовывает на пергаменте угольком — пока рожок общий сбор не затрубит.

Жалел Ваня родителя всей душой. Хоть и не винил себя в смерти царицы-матушки, а всё одно глядеть в холодные, печальные глаза отца было тяжело. Потому, когда влюбился вдруг царь Берендей и повеселел, потеплел ко всем без исключения, ожил будто — и у Вани от сердца отлегло. Нашёл он для царя-батюшки книгу о близлежащих государствах, где говорилось, мол, у соседа их, царя Агромена, сад волшебный при тереме есть. А в саду том растёт яблоня с молодильными яблоками. Кто такое яблочко съест — пяток лет с себя скинет, про болезни забудет, мужскую силу вернёт или женскую красоту, смотря кто есть будет. Можно хоть несколько штук употребить, да не больше десяти — чтобы не отравиться.

Книгу он подложил в библиотеку на видное место — служка быстро найдёт; а сам вернулся на привычное: сидел тихо, смотрел в оба да помалкивал, пока дело по его плечам не появилось.

Указ царя скоро облетел весь Белый Град: созвал Берендей всю челядь и объявил, что вознаградит того, кто ему от царя Агромена молодильных яблок привезёт. Не просто вознаградит, а исполнит заветное желание со всей царской щедростью.

Тут челядь зашепталась, и братья завторили, зашушукались в сторонке. Агромен хоть и не воевал с Белым Градом, однако ж добрым нравом не славился. Жёстким был человеком и на выдумки хитрым. Долго ли, коротко ли, договорились братья; вышел старший и стал такую речь держать:

— Я поеду, царь-батюшка, добуду тебе молодильных яблок. Но и ты изволь помнить, что обещал желание по-царски исполнить. Да слово своё сдержи.

Что за желание у старшего, Иван был ни сном, ни духом. Но, видать, серьезное, раз он решил попытать удачи у Агромена.

Взял тот доброго коня, меч свой да лук, да снеди в дорожку — и отправился в путь. Как уехал, так и исчез, как сквозь землю провалился. Тем временем делами в царстве средний брат заправлял, и видно было Ване, что долгим отсутствием старшего он недоволен.

Царь меж тем снова загрустил. Сына пропавшего оплакал, да снова созвал челядь.

— Али не осталось во всем Белом Граде смельчаков? Али никто не в силах царю своему батюшке угодить, старого потешить?

Думал долго средний брат, но все же решился. Получил отчее благословение и отправился в путь-дорогу. Да только как отправился, так и пропал. Месяц прошел и другой проходит, все нет его.

Совсем закручинился царь Берендей, не ест не пьет, сына оплакивает да всё на портрет царевны смотрит, вздыхает.

К концу третьего месяца снова созвал он челядь.

— Нет больше мочи моей ждать, сам поеду к царю Агромену, за сыновей спрошу да яблок молодильных добуду.

Тут уж Иван не мог смолчать. Вышел из-за деревянной резной колонны, откуда самый лучший обзор открывался, опустился перед батюшкой на колено. А тот смотрит на него, словно первый раз видит и не узнаёт.

— Позволь, батюшка, мне счастья попытать. Добыть для тебя яблок, да о братьях вести принести. Прошу твоего отчего благословения, — выпалил это Ваня и голову склонил, кудрями пшеничными завесился. Щёки горят, сердце как горлица в силках бьётся, чужие взгляды в спину и плечи впиваются, и страшно, что отпустят, и сладко, что, наконец, дело по нему сыскалось. Дождался.

Кашлянул царь Берендей. Служку доверенного подозвал, пошептался о чём-то. Наконец, погладил задумчиво седую бороду и кивнул.

— Хорошо, Ваня. Благословляю тебя, сын мой младшой. Собирайся в путь-дорогу и добудь мне яблок молодильных. Да о братьях пропавших разузнай. И возвращайся скорее, — отец тяжело поднялся и, подойдя, положил свою сухую, утратившую былую силу руку ему на плечо.

Ваня не стал рассвета ждать — выехал на пегом спокойном мерине из Бела Града ещё затемно — и назад на башенки и крыши теремов за белокаменными стенами не оглядывался. В ушах до сих пор звучал голос царя-батюшки «сын мой, сын мой». Сын! Признал! Может, и правда переменится родитель, станет теплее с ним, ласковее?

Весь от этих мыслей в трепете и предвкушении, не испытывая никаких сомнений или страхов, Ваня удалялся от отчего дома по одной-единственной дороге на тридесятое царство, к царю Агромену. Насвистывал развеселую песенку и знать не знал, какие испытания приготовила ему насмешница-судьба.

—II—

Долго ли, коротко ли ехал Иван, а никого по пути-дороге не встретил. Утро меж тем сменилось днём, а день сызнова — ночью. Стало его в сон клонить. Только хотел Ваня привал устроить, как видит — стоит на дороге камень, точно змиев зуб из земли торчит. А на камне том письмена старые, едва видные.



Жениться Ване было не с руки, конём он пуще себя дорожил. Вот и повертал на правую дорогу. Ехал-ехал, заехал в дремучий лес. Спешился и повёл коня меж елями вековыми, пока не нашёл удобную полянку. Спутал мерину ноги и, стянув на себя шерстяную попону, упал на игольный мягкий настил и уснул как убитый.

Спал бы ещё, да проснулся от чавканья и звериного утробного урчания. Ещё веки не размежив к кинжалу своему потянулся, обхватил рукоять костяную привычно, удобно, и одним движением на ногах оказался.

И увидел такую кровавую картину. Конь его верный, пегий мерин, которого он Снегом прозвал, лежал поодаль, растерзанный словно стаей волков. Пировал им, однако, всего один серый, да зато какой! В холке Ивану почти до груди доставал. А шкура до чего хороша, не серая, а словно из серебряных шерстинок соткана.

И хотел бы в другой раз Ваня полюбоваться, однако обида за коня разум застила. Да и волк его заметил — лапы шире расставил и голову набычил, шерсть по хребту поднял — и как зарычит! Пронзительно так, душевно, что у Вани, волка раньше лишь на картинках видавшего, все волосы на теле по стойке смирно встали. Страшно стало, хоть беги, да воинская выучка сбоя не дала. Перехватил Ваня кинжал сподручнее, замахнулся сильно и метнул в волчару что было мочи. Если бы в берёзу кидал — до середины лезвия бы вогнал. Но волк неведомым образом подпрыгнул, по кошачьи изогнулся и, коротко взвыв, растворился в еловых тенях, утёк в чащу.

Ваня где стоял, там и осел в еловый опад.

— Вот и верь после такого камням придорожным, — шмыгнул он, нос рукавом утёр. Сидит, кручинится, коня жалеет, а самого до сих пор дрожь бьёт. Если бы такой волчара не на коня, а на Ваню позарился — тут бы и пути-дорожке его конец, а кто скушал — молодец.

Погоревал Иван, даже слезу пустил, да делать нечего. Отвязал с мерина сбрую да седло, оставил под вековой елью напоминанием. Закрыл ему глаза слепые, невидящие. Взвалил на себя седельную суму со снедью да и побрёл дальше. Вышел из леса на дорожку ровну, спину от тяжести распрямил. Вперёд посмотрел — лес да поле, назад глянул — поле да лес. И пошёл в сторону царства тридесятого, государства Агроменова.

«А ведь на кинжале моём кровь алая была, — думал Ваня, упрямо переставляя ноги по дорожной пыли. — Значит, задел я волчару? Али привиделось?»

—III—

Шёл Иван день от утра до вечера, а как солнышко стало к краю леса клониться, услышал он вой. Да такая в нём боль была и горечь, что не удержался Ваня — с дороги свернул, поломился в чащу меж еловых веток и паутины. Сума седельная ему всю шею докрасна натёрла, но кинуть её не мог — там и снедь, и гостинцы царь-батюшка царю Агромену передавал. Вот идёт он, с ношей своей наперевес, лапы игольчатые раздвигает — и видит.

Сидит давешний волчара и с места не может двинуться. А лапу его левую такой капкан пережимает, что впору медведя пополам разрубить. Волк тоже его учуял — башку лобастую повернул, зарычал низко, предупредительно. Мол, я хоть и в капкане, Ваня, но если ты сейчас не поворотишься, я за себя не ручаюсь.

А в глазах янтарных боль такая, что самому больно стало, аж кости в ногах заломило.

Рассмотрел Ваня волка в этот раз лучше. Поджарый, серебристый, а на морде по-над правым глазом шрам старый, так шерстью и не заросший. По всему видно, волк матёрый, бывалый. Как же он в такой большой капкан угодил? И тогда Ваня вспомнил кровь алую на своём кинжале. Стало быть, он волка поранил, вот тот и не в форме был.

«А он твоего коня сожрал», — супротивничал внутренний голос, почему-то нянечкиным голосом говоривший.

Так он же зверьё неразумное, голодное, вздохнул Ваня сам себе и суму седельную с плеча на траву спустил. Шагнул ближе к волку, а тот только громче зарычал, клыки на него ощерил.

— Да тише ты, волчара. Тише. Больно же? Так и мне смотреть на тебя больно.

Но волк его не разумел. Клыки не прятал, рыка не прекращал. Плюнул тогда Ваня, сел поодаль и снедь из седельной сумки достал. На тряпице белой, холщовой разложил куропаточек печённых, в чесноке да травах отёртых, сыра головку, перо луковое и кожаный бурдюк с лёгким смородиновым вином. Окинул взором свой стол, глянул на притихшего волка — и принялся за трапезу. Ест, а сам мамок-нянек, кухонных девок нахваливает. Губами причмокивает, косточками тонкими на зубах хрустит — ничего не оставляет. Потому что вкусно.

Волк, принюхавшись, тихонько заскулил.

— Что, тоже хочешь, волчара? — Ваня усмехнулся, да обиду долго не мог таить. Взял двух куропаток, одну кинул волку. Тот её на лету поймал и заглотил даже не жуя. — Ну, я вижу, ты на расправу со снедью скорый. Держи ещё! — а сам в другую куропатку травок набил сонных, как няня учила. Да столько, что не только волка, а и медведя свалят — весь запас свой на него извёл. Если, конечно, на животных травы эти так же действуют.

Кинул Ваня волку куропатку — тот её снова на излёте схарчил, а если и понял, что подвох в том был, так Ваня по-волчьи не разумел. Сел он поудобнее, бурдюк с вином на колени положил и принялся ждать.

Солнышко уж совсем скрылось, тени наползли чёрные, и Ваню, воздухом надышавшегося да уставшего, накрыло дремотой. Однако ж сидя он долго не проспал — спохватился посреди ночи. Луна меж еловых лап светила круглая, ясная, каждую иголочку под ней видно. Смотрит Ваня — лежит волк, неловко вывернувшись у зажатой в капкане лапы, и мирно спит. Бока мохнатые ходуном ходят, на пережатой лапе кровь запеклась.

«Горемыка ты горемыка, дурья твоя башка», — подумал Ваня и тихонько подкрался ближе, чтобы капкан волчий развести. Был в капканах этих хитрый секрет. Имея две руки — запросто справишься. Но если у тебя только лапы — выбора не много. Отгрызть одну и бежать, или сидеть и ждать своей участи. Ваня много книг про охоту читал, чтобы в грязь лицом перед братьями не ударить. Уверившись, что волк крепко спит, нащупал сбоку в капкане скважину и ключик, на длинной цепочке в сухих иголках затерявшийся. Вставил ключ и провернул, пока капкан не начал разжиматься. Хорошо был смазан, тихо расходились зубастые створки. На поломанную волчью лапу Ваня старался не смотреть. А пуще того старался не думать, что будет, если сейчас волчара проснётся. Чувствовал только, как по виску под кудрями одна за одной текут капли холодного пота.

— Вот и всё, — шептал он, разрядив капкан на палку и закинув его подальше в ельник. — Вот и всё, — думал он, отползая на заду подальше, когда едва освобождённый волк заворочался и, протяжно проскулив во сне, перевернулся на другой бок, удобно вытянув окровавленную лапу. — Тебе — своя дорога, мне — своя. Не попадайся больше, волчок.

«И не жри по ночам чужих коней!» — добавил неугомонный голос внутри.

—IV—

Ночь Иван провёл, забравшись на столетнюю раздвоенную ель. В излучине устроился удобнее, на соседнюю толстую ветку суму седельную подвязал. Да и уснул молодецким сном. Поутру вниз глянул — волка след простыл. Только тёмная лужица на светлых сухих иголках о ночи и напоминала. Взвалил Ваня на себя суму и стал из леса выбираться. В ельнике оставаться было не с руки — ни росой умыться, ни лист найти, если приспичит под куст сесть. Да и волк, хромающий неподалёку, не внушал доверия. Так что решил Иван не задерживаться, снова ступил на дорожку и пошёл. Справа лес темнел, слева тянулось поле-разнотравье, цветы душистые да оглушающий стрёкот кузнечиков, и так Ване на душе хорошо было, что он шёл и улыбался, а потом и вовсе песенку разудалую затянул, задорную:

— На улице широкой, широкой,
На мураве зеленой, зеленой,
И кто у нас не женат, не женат?
Ваня-свет — холостой, холостой,
Берендеич — не женат, не женат,
Уж он бел лицом, кудреват;
На нем шапка соболья,
А в шапочке платочек,
Во платочку три узла:
Первый узел — василек,
Другой узел — маков цвет,
Третий узел — люб-трава.
Его девушки спросили:
«На что ж тебе василек?»
«Чтоб я, младец, весел был».
«На что ж тебе маков цвет?»
«Чтоб я, младец, красен был».
«На что ж тебе люб-трава?»
«А чтобы меня любили,
Чтобы молодца хвалили,
На высок терем водили,
Пивцом-винцом поили,
Калачами кормили!»

Напевал Ваня, от солнышка утреннего щурился, да так и не заметил, как путь свой одолел. Зазолотились вдали маковки церквей тридесятого царства, государства Агроменова. И нужно было бы прямо пойти, по дороге да через главные ворота заставы — вот только глянул на себя Ваня, и тошно ему стало. Царский сын, а весь в пыли дорожной, словно смерд, без коня, ещё и сума седельная через плечо. Словно не просить дружеской милости царя-соседа, а побираться идёт. Плюнуть и растереть!

Забрал Ваня правее, к лесу. Решил хоть ручей найти, обмыться да переодеться в чистое. Авось, сойдёт за царского сына. Скоро ли, а набрёл он на узкую речушку неглубокую. Вода в ней прозрачная, каждый камушек да палочку на дне видать. Скинул в травы прибрежные седельную суму, одёжку с себя поснимал да и зашёл в воду по колено. Студёная! Только и ему, даром что царевичу, не привыкать. Нянюшка его каждое утро обливаниями закаляла, и в жару и в холод не вымолить у неё было пощады. Стоит Ваня в речке, горстями воду загребает и на себя плещет, по груди молодецкой, безволосой ещё, капли растирает, пыль-пот с себя смывает. Да только спину его и то, что пониже словно чужой взгляд колет.

Обернулся Ваня резко, прищуром кусты оглядел — нет никого. Что-то часто ему мниться стало, впору в церковь начинать ходить да исповедоваться-причащаться. Фыркнул Ваня, домылся по-быстрому и натянул на мокрое тело рубаху белую, чистую. Хорошо-то как! Оделся-собрался, воды напился и пошёл в ту сторону, где заставу видал. Может, и пропустят его без лишнего интереса?

И только он до краешка леса дошёл, так, что уж и до ворот меж двух башен рукой подать, как вдруг слышит он рядом голос:

— Я бы не советовал.

Замер Ваня, ногу поднятую обратно на мох вернул. Моргнул. Кругом огляделся. И видит — поодаль, на поваленном бурей еловом стволе тот самый волк стоит. Над глазом шрам, а шкура из серебряных шерстинок соткана. Гордо так стоит, свысока на него смотрит — словно на букашку какую.

— Тебе же лапу ночью перебило! — не удержал удивления Ваня, словно волк мог его понять.

— То ночью было. Теперь, как видишь, я в полном порядке.

Ваня от неожиданности даже рот открыл и суму седельную с плеча спустил. То ли волк взаправду говорил, то ли Ване по жаре голову кудрявую напекло. Что одно, что другое не очень весело выходило. Был и третий путь.

— Нет, ты, Иван, не тронулся умом. Я правда говорю. И понимаю. Мысли не читаю — но уж больно у тебя лицо выразительное, — и волк, фыркнув, спустился со ствола и двинулся к Ване. А тот от изумления даже пошевелиться не мог. Пока волчара, став совсем рядом, не ткнулся носом в ванину суму. Такого он даже от говорящего волка не стерпел — отодвинул наглую морду ногой. — А куропаточек ещё у тебя не завалялось? — разочарованно протянула зверюга. — Больно хороши были.

И уставился в очи так печально, что у Вани сердце растопилось.

— А у тебя совести, случаем, не завалялось? — вторил Ваня волку, только и успевая наглую морду от снеди своей отпихивать. — И откуда ты вообще имя моё знаешь, говорящий?

— Ты всё утро песни про себя, любимого, горланил. Как тут было не узнать, — волк облизнулся и снова уставился своими янтарными глазищами на Ваню.

И вот тут Иван смутился. Петь он любил, только пел всегда для себя, для души, а не для слушателей. А волк, меж тем, рядом по лесу бежал и слушал. Потешался. Рассердился Ваня. Достал последних куропаток и разложил перед волком. Остальное обратно в суму сложил и горловину туго перетянул.

— Угощайся, волк-волчище. Уж не знаю, как тебя по имени, не обессудь. На том дорожки наши расходятся. Ты ступай по своим делам, а мне к царю Агромену надо. Не дело ещё дольше задерживаться. Батюшка дома ждёт.

Волк даже куропаткой подавился. А когда прочистил горло, выдал:

— Имя моё Волхияр. Ты же, Ваня, можешь звать меня Волх. В знак нашей дружбы. А к Агромену я тебе идти не советую. К нему-то тебя пропустят, а обратно уже не выпустят.

Иван не знал, чему удивляться больше.

— Не знал, что у нас с тобой дружба. Это мы задружились, когда ты моего коня схарчил, или моих куропаток? И зачем это я царю Агромену сдался?

Волк куропатками дохрустел, облизнулся и возлёг на траве благородно, голову на лапы уложил, уши прижал.

— Виноват я перед тобой, Ваня. Отпираться не стану — коня я твоего задрал от голода великого. В ваших лесах вкруг Белого Града всю дичь крупную распугали, охота уже который день не удавалась. А тут целый конь со спутанными ногами. Если бы ты был волком, тоже бы не удержался. А уж ты меня удивил. Не ждал я, что ты меня ножичком тем зацепишь. А потом с капканом поможешь. Даже против моей воли. Даже страшась до холодного пота. Так что дружбу ты мою заслужил, позволь теперь и мне тебе помочь.

— Чем же мне поможет говорящий волк? — нахмурился Ваня. Солнышко катилось по небу, а он пока всё, что делал — это лясы точил. С волком. Тот, мотнув лобастой башкой, совсем по-человечески вздохнул. Точно с непутёвым дитём говорил.

— Был я и в Сограде, и внутри терема агроменова, все тайные входы-выходы знаю, провести смогу. Скажи только, чего тебе надобно.

И хоть вопросов у Вани было много, не стал он спрашивать, удержался. Задумался только, как о деле своём волку рассказать, да все секреты не поведать.

— Попасть я хочу в сад волшебный, что разбит во внутреннем дворе.

— Значит, молодильные яблоки? — проницательно уточнил волчара.

— Для отца-батюшки, — признался Ваня. — Стар он, хочет здоровье поправить.

— И молодуху взять, чтобы новообретенные силы было, куда девать, — закончил волк, пока Ваня таращился на него круглыми очами. — Да не смотри так на меня, история эта стара, как мир, и повторяется раз за разом одинаково почти без изменений. Скушно.

— Ну, знаешь, — Ваня отмер и, взвалив суму на плечо, пошёл в сторону заставы. — А мне не скучно. Я, может, первый раз Белый Град покинул. Мне вот очень даже весело который день. А с собой я тебя не зову. Так что не утруждайся.

Волк догнал его одним долгим прыжком и вцепился в ремень сумы зубами, останавливая. Если бы так рубаху закусил — точно клок бы выдрал.

— Ладно, не кипятись, Иван Берендеич. Знаю, как делу твоему помочь. Только слушай меня и делай, как я тебе подсказывать буду. Тогда уже завтра отправишься в обратный путь-дорогу, батюшку своего радовать яблочками молодильными.

—V—

И узрел Ваня силу волчью, от которой упал задом на еловый опад и принялся креститься — впервые в жизни. Только что перед ним волк стоял, потом как крутнётся вкруг себя — и стоит уже перед Ваней мерин его схарченный, Снег, словно никогда волка и не встречал.

— Прости, предупредить надо было. Давно я с людьми не общался, отвык, — сказал… конь. — Забрасывай суму свою чресседельную да забирайся мне на спину. Скажешь на воротах, что купец, приехал на воскресную ярмарку кустарную работу продавать. А дальше посмотрим по обстоятельствам.

Ваня с зада поднялся, штаны от иголок отряхнул и… ткнул коня пальцем в бок. В ответ ему прилетело хвостом по лицу.

— Почто меня тыкаешь? — вопрошал конь. — Я щекотки боюсь.

— Так ты… во что угодно можешь обратиться? — в удивлении прошептал Ваня.

— Нет, — конь устало вздохнул. — Садись, Ваня, по пути расскажу. Иначе ворота закроют, и тогда придётся ещё одну ночь со мной куковать в лесу.

Припугнуть вышло. Потому Ваня на коня суму закинул и взобрался. Поехали они медленно, потому что сидеть без седла и управлять без узды было делом трудным. Хорошо, что конь Ваню и словами понимал, не торопился.

— Перекидываюсь я только в живое, Ваня, — продолжил говорить меж тем конь. — В то, что видел. И ненадолго. Долго только в истинной форме могу.

— И какая же твоя истинная форма? — не удержался от шпильки Ваня.

— Волк, конечно, — фыркнул конь. Шёл он тихоходью, и сидеть вопреки ожиданиям было весьма удобно.

— Хорошо на тебе сидится, — честно признался Ваня. — Лучше, чем на своих двоих переть.

— Мне тоже мягко.

Отчего ему мягко, Ваня решил не уточнять. До сих пор всё, что с ним приключилось, Ваня воспринимал как затянувшийся сон. Однако ворота заставы всё приближались, уже виден стал караул — и Иван заволновался.

— Не переживай, Берендеич. Прорвёмся. Не так велика эта служба, как та, что ты мне ночью услужил. Перебитую лапу много быстрее залечить, чем отгрызенную.

Ваня промолчал. Вопросы так и крутились в голове, наталкиваясь друг на друга, их было так много! Но на язык шла сплошная ерунда.

— А ты зачем к Агромену ходил? И почему он меня не выпустил бы?

— Ты, Ваня, когда последний раз себя в зеркало видел? Юный красавец с голубыми глазами плывёт прямо в руки к сумасшедшему царю. Ещё, поди, девственник. Да Агромен твоей кровью купальню наполнит и будет лежать в ней, пока кровь не свернётся. Да и тогда вряд ли встанет. У него же на молодости своей совсем крыша терема поехала. Ку-ку он, Ваня. Давно и бесповоротно.

— И вовсе я не… красавец, — хотелось от другого отбрехаться, да язык не повернулся лгать. Конь под ним фыркнул, они были почти у ворот, потому тихий ответ Ваня едва уловил:

— Ну-ну. Ты это Агромену скажи.

Пока всё удавалось куда как лучше. Без вопросов доехал Ваня до будущих ярмарочных рядов, остановился у первого гостевого дома. Отвёл волка… то есть коня на конюшню и грубо прошептал в невозмутимую морду:

— Ты только тут никого не схарчи. Иначе весь город на уши поднимем.

— Не учи учёного, — фыркнул ему в лицо конь. — Иди лучше по лавочкам пройдись, может, гостинцев домой прикупишь да припасов на обратную дорогу. Раньше сумерек и перемены стражи в сад лезть глупо.

Так Иван и поступил. Пошёл по улочкам Сограда прогуляться, народ посмотреть, к гостинцам прицениться. Съел медовый калач и выпил сладкого квасу. Только в толк не мог взять, почему все вокруг так на него смотрят. Вглядываются так, словно под кожу хотят залезть, а потом печально отводят глаза, словно стыдятся.

— Потому что ты, Ваня, выглядишь, как следующая жертва царя Агромена, — объяснил ему чуть позже конь. — Вот тебя и жалеют. Тут все давным-давно знают, как их царь продлевает себе век. Но менять ничего не хотят. Агромен он хоть и на молодости своей крышей поехал, а за народом своим бдит как следует. Другим царствам на зависть.

— А яблоки молодильные как же? — совсем запутался Ваня. — Разве не они молодость возвращают?

— Яблочки, Ваня, только раз помогают. Потом уже как мёртвому припарки. А Агромену меж тем давно за сотню перевалило. Вот он и подстраховывается.

Надо сказать, волк ничем его не успокоил. Было Ване тревожно и муторно, и чем темнее становилось за окном, тем больше он нервничал.

— А ну, Ваня, встань передо мной, как лист перед травой, — скомандовал ему конь. И едва Ваня поднялся, смачно плюнул ему в лицо. — Да не стой столбом, растирай скорее, пока не высохло. По лицу растирай и по шее. Руки не забудь. Не спи, Ваня!

А сам крутнулся вокруг волчком и… исчез. В соломе что-то закопошилось.

— Возьми меня в карман, — услышал Ваня тихое, писклявое. Наклонился и выудил из соломы серебристого мыша. — И выходи к царскому терему. Теперь никто нас не будет видеть, внимание не обратит. Так что перестань трястись. Тоже мне, богатырь, ещё ничего не натворил, а уже хвост поджал.

— Я не!..

— Цыц! — повелительно перебил мыш. — На голос из пустоты всё одно будут оборачиваться, так что рот на замок. Пойдём, Ваня, поторапливайся.

И они пошли. Тёмными улочками, мимо вечерних патрулей и влюблённых парочек, мимо сварливых мамонек-нянюшек, пытающихся загнать чад домой; и ни один человек не посмотрел на Ваню, греющего мыша в своей руке в кармане кафтана-безрукавки. Словно его и вовсе не было.

— Это потому что ты на меня плюнул? — тихо спросил снедаемый любопытством Ваня в безлюдной подворотне перед самым царским теремом. — Потому меня не видно?

— Много будешь знать — скоро состаришься, — пискляво отвечал мыш из кармана. — А теперь давай в обход. С крыльца для служек. Там тайный подвал есть, до самого сада проход…

Так, подсказками да оговорками, вышли они к саду. Увидал его Ваня и ахнул — такой красоты, дивных цветов и трав заморских он в жизни вживую не видывал! А картинки перед благоухающим садом Агромена враз меркли. По стенам, сад окружавшим, каждые пару шагов стояли лучники. Горе тому, кто в этот сад заглянет без позволения хозяина. Ване даже сейчас было стыдно и страшно.

— Ну что, идём яблоню искать? Скоро время вечерять, девки придут и оберут её до последнего яблочка.

Страх медленно перетекал в желание действий. Смело идти вперёд, а не проживать каждый шаг в страхе. Ваня медленно, чтобы не шуршать, пошёл по присыпанной песком дорожке. Яблоню он нашёл в самой серёдке сада в окружении красивых горных камней.

— Теперь, Ваня, дело только за тобой, — наставлял из кармана мыш. — Бери яблок в подол, сколько унесёшь, пока стража меняется. Только ствола яблони, Ваня, не касайся! Иначе беда случится.

Начал Ваня яблоки рвать. Что за чудо-яблоки! Словно медовая, золотистая кожица, полупрозрачная, а внутри тёмными косточками серёдка светится. Даже листики на яблоне как живые, шепчутся, переговариваются.

«Помоги…»

«Помоги, добрый молодец…»

«Мочи нет больше это терпеть…»

«Помоги…»

Ваня последнее яблоко, что помещалось в подол, сорвал и моргнул. Опять ему голоса чудятся. Теперь у него что, все вокруг разговаривать начнут?

«Глянь вниз, добрый молодец…»

«Давно мой век вышел, а они меня силой держат, питают, родить заставляют…»

«Помоги…»

«Освободи…»

Пригляделся Иван — видит, и правда к стволу из травы какие-то трубки тянутся, ствол овивают и в кору впиваются. А кора словно дышит. Да тяжело так, надсадно.

Нахмурился Ваня. Одной рукой подол с яблоками придерживает, а другой уж кинжал из ножен достаёт.

— Ну что там, Ванюша? Не пора ли нам и честь знать? — пищал мыш из кармана. Только Ваня на него внимания не обращал. Голос листьев сорвался в единый громоподобный хор, и противиться ему не было мочи. Да и… жалко. Столько было в мольбе этой страданий, что сердце кровью обливалось. А ради чего всё? Ради царя Агромена? Да пускай ему пусто будет.

Сжал Ваня костяную рукоятку в ладони да по трубкам тем со всей силушки молодецкой полоснул.

Что тут началось!

Барабаны забили! Трубы загудели! Стражники в сад набежали, Ивана нащупали да под белы рученьки сцапали, и все яблоки из подола рубахи на траву просыпались. Смотрел на них Иван, сжатый с обеих сторон, и кручинился о судьбе своей — судьбинушке. Как вдруг услышал тихое, но до края благодарное:

«Спасибо… Ваня»

Тут же листья на яблоньке скрутились и опали, ствол потемнел и… рассыпался пеплом, развеялся по ветру. Все вокруг стояли, разинув рты.

— Ну ты, Ваня, и наделал делов, — ошалело пропищал из кармана мыш. Только почему-то на душе у Вани стало чуть легче.

—VI–

— Кто таков? Откуда взялся? — голос Агромена громоподобно раскатывался по залу парадному, до резного потолка долетал, заставляя Ваню морщиться. Был царь пригожим и ладным, яснооким черноволосым молодцем. Мыш говорил, что ему за сто перевалило, однако ж выглядел он не старше среднего ваниного брата. Хорошо выглядел. Пока от злости лицо его не перекосило, а глаз не начал дёргаться при взгляде на Ваню. — Ты почто мою единственную молодильную яблоню загубил?

— Звать меня Иван, — склонив повинно голову, отвечал Ваня. — По батюшке — Берендеевич. Младшой сын царя, соседа вашего, с особым поручением прибыл в славный Соград сегодня днём.

Выдал Ваня себя, а сам стоит, ждёт, что дальше ему скажут. Чуял он чуйкой, что нельзя Агромену лгать — надо только правду сказывать.

А тот сидит на троне резном, бородку лощёную поглаживает да смотрит на него с гневным прищуром, пристально. Вдруг подходит к нему служка, шепчет что-то, и Агромен кивает, а потом и расслабляется, перестаёт чело хмурить.

— Что ж, Иван Берендеич, ты дело затеял недоброе? Похитником стал? Али думал, не отошлю доброму царю-соседу яблок?

Почесал Ваня затылок, раздумывая. И правда, отчего? Ведь так и хотел изначально. Но про волка ни слова ни сказал.

— Слухи ходят, царь-батюшка, не велите казнить, велите слово молвить…

— Молви, — великодушно позволил Агромен.

— Что вы симпатичным юным молодцам и девицам, кто к вам на поклон приходит, кровь пускаете и ей купель наполняете, чтобы молодость свою продлить.

Тишина повисла в пустой зале. Только стража на входе и за троном царёвым сохраняла каменные лица. Да служка справа от царя фыркнул, словно подавился чем.

И вдруг царь Агромен как захохочет! Колонны затряслись, слюдяные окна задребезжали.

— Что же такое, никак эта байка не издохнет. Ох, повеселил ты меня, свет Иван Берендеевич. Ох и уважил!

— Неправду бают? — недоверчиво спросил Иван, чуть сжав притихшего мыша в ладони.

— В каждой байке правда есть, да вот сколько её там? — усмехнулся Агромен. — С отцом-батюшкой моим мы как две капли воды были похожи. Когда преставился он, пришло моё время трон занимать. А вид у меня был — точно как у бати лет двадцать назад. Вот и сочинили досужие умы побасенку про кровь девственниц. Впрочем, от девственниц кто откажется? Да только поди, сыщи их, — и он снова басовито рассмеялся.

Полегчало Ване. Вроде и глупость, а полегчало. Отпустил себя, улыбнулся царю. Склонился до земли и стал просить:

— Уж прости меня, царь-батюшка, за яблоню. Мнилось мне, что просит она меня избавить от страданий-мучений неподъёмных. А в сад твой тайно проник не со зла… чтобы удаль молодецкую потешить, лишь бы было чем потом перед отцом да братьями бахвалиться, — приукрасил Ваня, а всё одно чуял — верит ему Агромен. Только мыш в кулаке недовольно заворочался, коготками заскрёб.

— Понимаю, Ваня. Сам таким был. Сержусь, но не сильно. Яблоня та старая была, ещё от отца досталась. Тот и правда долгую жизнь благодаря ей пожил. Да только и волшебная яблоня не вечная. Знал я, что скоро ей конец придёт. Так она и родила каждый вечер, круглый год. Утром расцветёт ароматно, к полудню уже яблочки завяжутся… Мы столько их запасли и в микстурах, и в компотах, что ещё моим потомкам хватит, и их детям останется, — смотрел Агромен так же пристально, но уже добро, и Ваня расправил плечи широкие, улыбался в ответ открыто. — И твоему бате отсыплю, не обеднею. Однако ж не просто так. Раз вину свою признал, так надо её исправить. Сослужишь мне службу, Ваня — и поедешь домой с молодильными яблоками. А нет — не серчай.

— Что за служба? — тут же спросил Ваня. Раз попался, надо было дело исправлять. Да и не жалел он ни о чём. Нравился ему Агромен. Может, его отец-батюшка таким же был. Лет двадцать тому назад.

Улыбнулся царь Агромен, кивнул. Подозвал поближе. А когда Ваня подошёл, начал сказывать.

— Есть у меня мечта заветная — заполучить себе огненную Жар-Птицу. Даже знаю, где достать — да руки мои, видать, коротки. Царь Надым, мой восточный сосед, за что-то затаил на меня обиду и ни продавать, ни менять её ни на что не хочет. Достань мне Жар-Птицу, обменяю её на мешок молодильных яблок. На том и разойдёмся.

Выслушал Ваня сказ, кивнул утвердительно. Всё одно, иначе никак.

На ночь остался Ваня в тереме Агромена, намыт, накормлен и напоен мёдом душистым. Развалился в светлице на дубовой кровати да свежей перине голышом — хорошо-то как! — да вдруг перед ним откуда ни возьмись — волк вырос. Ваня чуть не поседел.

— Забыл пр-ро меня? — зарычал волк.

— Кр-р-ровь пустят, купальню наполнят? — в ответ зарычал Ваня, всю робость растеряв. — Надурить меня вздумал? Если бы не эта твоя побасенка, давно бы уже домой ехал с молодильными яблочками.

Волк смутился. Сел у дубового столбика, уши прижал. Хвостом по полу метёт.

— Так я ж не дурил, — признался. — Сам верил.

— Ну, стало быть, спасибо за помощь, — усмехнулся Ваня и обратно на подушку упал. Что теперь судиться-рядиться?

— Я с тобой дальше пойду, — уверенно рыкнул волчара.

— Вот уж не нужно, — Ваня устало закрыл глаза. Спать хотелось так, что хоть Богу душу отдавай. Уморился он сегодня.

— А всё одно пойду. Как теперь тебя бросить?

Ваня решил не отвечать. Засопел, надеясь, что волк от него отстанет.

— А поесть у тебя нет чего-нибудь, человече? Хоть хлебной корочки? Как перекинусь туда-обратно, так коня бы съел, — вкрадчиво уточнил тот.

Ваня нащупал рядом лишнюю подушку и кинул её на голос. А сам к стене отвернулся.

— Злой ты, Ваня. Уйду я от тебя.

— Скатертью дорожка.

Волк шумно вдохнул и фыркнул. А потом Ваня ощутил, как кровать дубовая под чужим весом прогибается.

«Вот же каков наглец!» — изумился Ваня.

— Холодно на полу-то спать. Уж не гони, — тихо попросил волк и, не раздумывая, вытянулся во всю длину с краю кровати. Ваня только мохнатое тепло спиной голой ощутил. Да и махнул рукой — спать хотелось больше, чем с волком рядиться. Так и уснул. А что снилось — не помнил.

—VII—

Спалось Ване и мнилось, будто вылизывают его, как кутёнка. Да настойчиво так, щекотно. Местами даже приятно. Очень…

— Вон поди, волчара окаянный! — взвыл он, тут же просыпаясь. Ногами мохнатую тушу с кровати спихнул, тот с глухим стуком на половицы сверзся.

— Тебя хоть пушкой буди — всё нипочём, — совсем не сожалея, отвечал волк. Поднялся на лапы, встряхнулся. Сел и уставился на Ваню янтарными глазами. Облизывается, зубы сахарные и язык алый кажет.

А Ваня пыхтит, что ещё сказать — не знает.

— Почто на меня уставился? — спрашивает.

— Да смотрю вот на тебя, Ваня, и думаю. Вкусный ты. Вчера не покормил, сегодня не покормишь — к вечеру совсем деликатесом заморским представишься. Как бы мне от тебя ненароком кусочек не откусить.

— Я тебе откушу! — погрозил волку кулаком, а сам утренний срам прикрывает. Что поделать, парень он здоровый, тело своего просит. — Волчище!

— Волхияром меня кличут. А для тебя могу быть Волхом. Да ты всё одно талдычишь — волк, волк.

— Так волк же и есть, — хмуро ответил Ваня, в простыню льняную заматываясь.

— А ещё конь, мыш, ворон, человек.

— Человек? — тут уж Ваня не на шутку удивился. Сам на волка уставился.

— Что ж ты думал, мне на четырёх лапах никогда не надоедает?

— Кто же тебя, оборотня, знает? Может, ты всю жизнь волком.

— И в кого хочешь, чтобы я оборотился? — волк башку лобастую набок повернул, с любопытством смотрит.

— В кого угодно? — почуял Ваня, как у самого интерес просыпается. Сел на самый краешек кровати.

— Если видел — обернусь.

— А царевну Шамоханскую видел?

Волк не стал отвечать. Поднялся на задние лапы, вытянулся и… как свечной воск перетёк. Стала перед Ваней девица белокожая, чёрны волосы до колен, очи ясные на пол лица, грудки — что яблочки, под пупком витых колец треугольник.

Ваня почуял, как кровь в нём вскипела. Глаза крепко-накрепко зажмурил, да ещё сверху рукой прикрыл.

— Что, ты её прям так видел? — не выдержал искушения, спросил. Услышал, как Волхияр своим голосом рассмеялся, но глаза открыть не рискнул. Срам-то какой!

— Так — не видел. Однако же опыт имею, могу предположить. Хороша девица?

Ваня сглотнул. Не то, чтобы он знал, что хорошо, а что нет. Но сам вид обнажённой девицы в его светёлке немало смутил.

— А ещё в кого можешь?

— В тебя могу, — запросто ответил волк-Волхияр. А Ваня от удивления руку убрал да глаза свои словно блюдца распахнул. Горячим воском перетекло девичье тело в мужское — да сраму меньше не стало. Стоит перед Ваней Иван-царевич — удалой молодец, подтянут, строен и наг, с копьём своим наперевес, и смотрит голубыми глазами насмешливо, нарочно в краску вгоняет.

— А ну, повертайся спиной, — разлепил спёкшиеся губы Ваня. Не поддаваться же на волчьи шуточки. Да и было бы чего стыдиться. С копьём у него всё в порядке. Волк, кривой усмешки не меняя, кругом медленно обернулся, да Ваня всё рассмотрел. Вон и места на плечах и шее, сумой натёртые, и родинки на лопатке его правой, как созвездие. А вон и шрам на ягодице белеет, ещё в детстве на щепу напоролся… всё волчара окаянный разглядел, ничего не забыл. Нахмурился Ваня. — А может, ты и свой лик имеешь? Или только чужие примеряешь?

— Хочешь посмотреть? — с вызовом спросил Волхияр и шагнул ближе. — Не боишься?

— Неужто такой страшный уродился? — ощерился в ответ Ваня.

И вовсе не страшный. Волосы только длиннющие, серебристые Ваню по коленям мазнули, когда тот к нему наклонился. Нос к носу в очи уставился. Лицо как лицо, разве что непривычно резкое, тонкое, бровь правая шрамом надвое рассечена и клыки под губой верхней чуть виднеются, а глаза всё одно янтарные, такие, что взгляда не отвести.

Распрямился перед ним Волхияр. Парень как парень, вряд ли намного Вани старше. Площе только, жилистее. Не обмануться — видно хорошего воина. Красивый…

Ваня брови насупил.

— Что, не по нраву я тебе? Шамоханка-то лучше будет? — усмехнулся Волхияр и… снова оборотился волком.

Ваня всё смотрит в глаза звериные, а видит другое. И сердце так быстро в груди частит: тук-тук-тук, тук-тук-тук… Что за напасть?

— Парень как парень, — пожал плечами Ваня и встал, наконец, с кровати. Принялся одеваться.

— Ну и до́бро, — согласился волк, словно сам за собой спрятался. — Снеди захвати в путь побольше. Как выйдешь за ворота — остановимся. Не то я с голоду помру.

И был таков — выскочил прямо в открытое окно. А Ваня вздохнул, собрал немудрёные пожитки и пошёл к царю Агромену прощаться до поры, до времени.

—VIII—

Вышел Ваня из Сограда с сумой седельной через плечо, клянёт себя, на чём свет стоит. За снедь попросил Агромена, а за коня — не додумался. И только когда вышел из ворот, да старые ссадины на плечах и шее заныли, тогда и начал про себя ругаться. Ведь в Соград на коне въезжал, а теперь где тот конь?

Не успели за поворотом башни заставы скрыться, как видит — на обочине волчище сидит, его ждёт. Поднял Ваня гордо голову, да идёт себе мимо.

— Что на этот раз? — спрашивает волк, следом увязавшись. — Сейчас-то что не так?

А Ваня пыхтит, да всё идёт.

— А то не так, что коня ты моего схарчил. А до Надымова царства на своих ногах пилить и пилить.

— Ну прости меня, — догоняет волк, в руку пустую носом тычется. — Я ведь уже повинился.

— А проку?

И вдруг чувствует Ваня, как тот под его руку башкой мохнатой поднырнул да суму с него снял, себе на шею повесил.

— Теперь я нести буду, не беда. И ты садись сверху. Понесу тебя быстрее любого коня, знай, держись. Только покорми меня сначала…

Покачал Ваня головой, улыбку не сдержал. Суму с волчьей шеи стянул и принялся стол накрывать. Не дело животину мучить. А уж человека в ней… и подавно.

Потрапезничали они знатно, да волк почти все их запасы подобрал, Ваня только диву давался, куда в него столько лезет. Потом волк суму на себя повесил и говорит:

— Не мнись, Ваня, полезай. Быстрее меня ещё конь не родился.

Решился Ваня и влез на волчью спину. Шерсть мохнатую погладил, пятой точкой поёрзал, чтобы удобнее устроиться. А волк как вздрогнет — да припустит с места в галоп! — чуть Ваня с него кубарем не свалился. Прижался к волчьей шее, шерсть в кулаках пудовых зажал, коленями в бока вцепился железной хваткой. Держится, едва дышать от скорости может. Видит, как мимо поля да леса пролетают, а озёра и реки волк хвостом заметает, одним скоком перемахивает.

Долго ли коротко ли длилась скачка, а добрались они до царства царя Надыма, восточного соседа. Остановился волк в лесочке, Ваня с него скатился да так и застыл звездой в траве-мураве, руки-ноги раскинул, отдышаться не может. Волк рядом упал, тяжело дышит, язык красный вывалил.

— Ох… Ваня… Знатный… ты… наездник… — прохрипел волк и ещё больше растянулся, кверху брюхом разлёгся, лапы вытянул.

— Так… с детства учёный.

Волк фыркнул.

— Хотел бы я… чтобы ты меня… так объездил. Да вряд ли… сбудется, — сказал волк туманно.

— Разве я не уже? — удивился Ваня. Волк ничего не ответил. Только устало поднялся на четыре лапы и порысил к ручью, рядом журчащему. Пить они оба зверски хотели. Донеслось до Вани только тихое, непонятное:

— Да нет ещё… у нас с тобой всё… впереди.

Напились они вдоволь, пришли в себя. Волк и говорит:

— Разреши, Ваня, я для тебя Жар-Птицу достану? Заслужу твоё прощение. А ты меж тем посидишь у костерка, отдохнёшь?

— Как это?

Волк уставился на него, как на дурака.

— Обернусь тобой и пойду к царю Надыму.

— Можешь собой обернуться, — невзначай предложил Ваня.

— Не могу. Твоя одежда мне велика будет. А своей у меня нет, — отрезал Волхияр.

— Ну… делай тогда, как знаешь. Я не прочь.

Так и порешили. Перекинулся волк Иваном, одёжку, что понаряднее, Ваня ему отдал, а сам натянул простую рубаху и портки. Костерок развёл, вытащил хлебушек, на палочку нанизал да сидит, на небо вечернее, закатное любуется. Ждёт волка обратно. А у самого с утра сердце не на месте. То волосы серебристые мерещатся, то шрам, бровь рассекающий. И клыки эти, интересно, ему не мешают?

Не заметил Ваня, как задремал. Словно только смежил веки — и вот его уж тормошат, будят.

Смотрит он сам на себя, разглядывает. Интересно, сколько в его пригожести от матери, а сколь — от отца?

— Ох, Ваня, и доверчив же ты. А если бы я не вернулся?

— Ну так вернулся же, — улыбнулся Ваня.

— А если бы нет? Отправился бы на твоё место, стал бы как сыр в масле кататься — всё лучше, чем по лесам бегать. А ты бы в одних портах отсюда до Тридевятого царства долго́нько добирался.

Пожал Ваня плечами. Если бы да кабы…

— Нянюшка моя говаривала: что ни сдеется — всё развеется. Разобрался бы. Да и не так уж сырно на моём месте, — усмехнулся Ваня. — А где Жар-Птица? — спросил он у расстроенного чем-то волка.

— Там, — кивнул тот в сторону Надымова царства. Потоптался ещё немного да и упал в траву рядом с Ваней. — В клетке сидит в самом глубоком подвале под десятью запорами. А охраняет её всё Надымово войско.

— Что ж ты её хитростью не похитил? — удивился Ваня. Волк ведь сам его премудрости учил, что ж теперь сплоховал?

— Так я… решил сделать в этот раз по-твоему. Пошёл к Надыму, честь по чести сказал, так мол, и так, нужна Жар-Птица, и что он за неё хочет. А он… такую цену заломил!

Волк так разошёлся, что глаза Ванины на его лице пожелтели.

— И что он за неё хочет?

— Коня султанского! Которым Шамохан владеет, сосед его южный.

Ваня как сидел, так руками лицо и закрыл.

О конях султанских он только байки слышал. Те, в которых говорилось, что за одного такого коня можно целое царство сменять. Кобыла давала только одного жеребёнка за всю свою жизнь, и его сразу к хозяину пристраивали. Потому вырастали те кони вернее и преданнее собаки, дух в них был боевой, ум острый, а красоты они были ангельской — белые, лоснящиеся, точно перья из лебединых крыльев.

— А хо-хо ему не ху-ху? — выдохнул, наконец, Ваня.

— Ну, я примерно так и спросил. Так он меня на улицу выкинул. И сказал без коня не возвращаться. И Жар-птицу свою так запрятал, что без объявления войны теперь до неё не добраться.

— Ну, что сказать, удачно ты сходил, — хмыкнул Ваня и вдруг лёг на траву-мураву, в звёздное небо уставился. Вон те три звёздочки в созвездии Леля, как родинки у него на лопатке. Мерцают, ясные, словно ему подмигивают.

— Ну, уж прости, царевич, что такой я невдалый помощник. Сам не знал, во что вляпался. Если знал бы, обходил бы твоего мерина по широкой дуге.

Иван только шире улыбнулся. Хорошо так было, тихо. Покойно. Птицы только ночные перекликались да мелкое зверьё в корнях копошилось, а больше — ни души.

— Да брось ты, Волх, — сказал Ваня, а сам руку протянул да помощника своего по голове потрепал, пожурил. И только тогда понял, что тот сам собой оборотился, пальцы в космах шелко́вых, нестриженых запутались. — Тебе волосы не мешают?

— Мешают, — буркнул Волхияр. — Только сколько ни отрежу — всё одно, обернусь — и обратно отрастают. И жрать только больше хочется.

Ваня не выдержал, рассмеялся. Одежда его на Волхияре и правда подвисала. А с виду и не скажешь, что он настолько мощнее.

— И что делать будем, Ваня? — виновато спросил Волхияр, поворачиваясь.

— Как что? Спать. А потом — коня добывать. Пытаться. А там уж как Бог рассудит.

— Неутомимый ты, царевич, — вздохнул Волхияр и вдруг как-то расслабился, лёг — прямо на Ванину руку. Тоже в небо уставился. — Вон те звёздочки как родинки у тебя на лопатке.

— Созвездие Леля, — подсказал Ваня. — Под этим созвездием или дураки рождаются, или счастливцы.

— А ты из каких? — Волхияр фыркнул и увернулся, когда Ваня ему локтём наметил в бок ткнуть.

— А поглядим.