Дорвался...

Молоденького и шустрого капитан-лейтенанта Грейга Николай Фомича матросы не взлюбили. Дотошлив и отчаянный рукосуй! А уж как он взял себе вестовым мрачного гиганта Спиридона Ухватова, так и вовсе решили: Грейгу-стерьве — каюк.
 
— Ну че, Спиря, Грейга-то твой — ч и п л я е т с я? — на юте куря, осторожно посмеивались матросики. Свежий балтийский ветер встрепывал соленые гюйсы и ленточки.
 
В ответ Спиридон с угрозой молчал.
 
— Турманом как-нить наш Грейга за борт слетит. Ждите, братцы! — сулил команде бесшабашный Коновалов Федька. У него с Ухватовым до Грейга были те особые отношения, о которых матросы особенно не судачат, живя по принципу: меньше слов — больше дела. Коновалов за Грейга переживал: Ухватов самому ему сильно, собака, нравился. Грешили матросы, что и Федька своей смертью теперь не помрет.
 
Помрет — не помрет, а первым за борт стартовал от кулачища Ухватова именно Коновалов. Было это на стоянке в Риге. Федька выплыл, выжил и затаился. Ухватов, точно винясь, снова сделался с ним добродушным и, кажется, стал допускать до себя опять. Но и с «Грейгой» Спиря имел свои особые стойкие отношения. И даже в цирке их вместе видели, где Ухватов ревниво ел глазами именно силачей.
 
Узнав про это, Коновалов опять не выдержал:
 
— Чего тебе в кузнечике в этом, Ухватушко? Ложит он в кису* тебе, что ль, четче прежнего?
 
— Эх, Федька, Федька! Говно ты душа. Одно счастье — что любящий. А мне — веришь ли — он новую жизнь открыл.
 
— Это каку таку новую? Я ли змейкой не вьюсь на твоем? Он-то что за мастак?
 
— Не мастак, а послушай вот, — наконец, решился Ухват. И поведал Федьке про жизнь про эту свою «про самую новую».
 
— Ты вот думаешь, брат Федька, главное в жизни — хер? А он только ключ, не сам рай, промежду прочим! Смекай! Я вот, к примеру взять: вдену в ихнее в благородие и держу в ем, держу. А он-то, Николай-то Фомич, мужчина грамотный, сказки мне свои любимые с детства самого пересказывает. Во как доверяется человек! И так он это все в подробностях говорит, что и я себя то Котом в сапогах, то Мальчиком-с-пальчик вообразю…
 
— «Пальчик»-то у тебя ого-го! Да и сапоги сорок шестого размеру, чай…
 
— Но особь мне душевно бывает, когда я к Спящей Красавице захожу. Она-то спит, а я-то хочу, брат Федька, ее нахлобучить, тоже будучи что живой. И нахлобучить не абы как, а именно вежливо: разбудить сперьва девушку. Ну, сначала перданешь деликатно так, с переливами. А ей хоть бы хрен! Тогда ее пятку почешешь, грудя тоже пожамкаешь, одеялку сдернешь совсем… А она: хр-хр, как медведица, будто б и нет меня. Ну тогда уж ляжу, впишу ей своего строго в самое естество. А она знай подушку плющит, будто я муха навозная!.. Все ей чин-чином изделаешь. Она, собака, разве что всхрапнет поглыбже обычного в главный момент…
 
— Да ты ей в морду бы!
 
— И это не помогло! А средство пробудить ее оказалось, прикинь, самое детское.
 
— Это какое же?..
 
— Да поцуловать ее надобно в самое ее, суки, рыло бессовестное, в самые во уста сахарные. Тут она и глаза раскрой: «Ах, опять это вы, Дезире!..»
 
— После всего меж вами она тебя еще и на вы харей тыкает?! Вот стерьвоточина!..
 
— Зато красава, брат Федька, такая, что залупа не закрывается! Отчего и бужу лишь после всего. И звать ее, между прочим, как наш крейсер — Авророю…
 
— Погодь, Спиридон! Это чего ж выходит-то? Это не ты ее, а она нас всех имеет, прям как хотит?!..
 
— И я про то ж! Одно утешение, что это сказку мне пересказывают. Но красава — ох!.. — спасу нет…
 
— Н-да-а… Эх, я ж сказкам-то не обученный, — пригорюнился Коновалов. — Да и прочесть могу только, если на стенке написано…
 
Спиря жадно втянул папиросный дым:
 
— Это что! Рассказал мне Николай Фомич, ихнее благородие, про особенную страну — Деснаед называется. И таких чудес в этой скважине, в Деснаеде-то, наворочено, да все из пластика, матерьяла особого, мериканского. Не твоя холстина да юфть сиволапая. Все такое раскрашенное, все такое… эдакое… все зверьское! Там моя Спящая-то Красавица, змеюка дремливая, мучительница моя ненаглядная, и живет. И ведь можно же туда даже пробраться когда-нибудь! Но тогда хер уж точно сточишь об нее, о раздевочку, в деревню вернешься сам девкою…
 
— Не приведи господь! — Коновалов боязливо перекрестился. — Лучше уж на флоте остаться тогда. Здесь люди наглядней, вещественней…
 
— То и оно! А запал мне в душеньку этот вот Деснаед — обратно ведь спасу нет! Только и мыслей об ём…
 
— Слышь, Спиридон Максимыч… слышь-ка ты… А давай, ты ее, стерьву-то спящую, будешь представлять, когда ну со мной… Вставишь — и представляй! А я остальное сам те доделаю.
 
Спиря задумался.
 
— Что ж, Федя, попробуем…
 
— И пробовать нечего! Дело делать давай! — вскричал Коновалов и тесно, алчно взлез на Ухватова.
 
Что там меж ними дальше стряслось, раскрыть вам я не берусь. Однако ж замечено было: дня через три Федька вышел среди белого дня из каюты Грейга измученный и счастливый. При этом притрите к носу то обстоятельство, что не только Ухватов, но и их благородие в той каюте имелся и был…
 
Конечно, со временем могло статься, что ревность возникла бы с новою силою меж Федькой и Николай Фомичем. Но обстановку смягчали сказки, что рассказывал капитан-лейтенант теперь уж обоим своим матросикам. Ухватова до слез тронула, например, Дюймовочка, явно потеснив в его сердце принцессу Аврору Спящую.
 
А вот Коновалова забирали только брутальные образы: Бармалей, Фантомас, Карабас-Барабас, Халк и другие такие же гадостные барбосы. Причем он еще и мечтал вслух о каждом, не стесняясь даже ихнего обалдевшего благородия. И так, скотина, умело детализировал, что у Грейга начинали сиять глаза и кулаки сами собой сжимались, чтобы вмазать кому-нибудь — какой-нибудь такой же, как Коновалов, хамской размлядской сволочи! Но и в Грейге в самом Федор увидел дорогие его сердцу злодейские черты и роскошно грязные душевные червоточины.
 
Весной 1911 года отправился крейсер «Аврора» с визитом в Североамериканские Соединенные Штаты.
 
— Деснеед! В Деснеед идем! — потирал руки Ухватов. Коновалов же всполошился: прямо в пасть к Спящей курсуем ведь! И к Дюймовочке…
 
Но жизнь перемудрила обоих. Жизнь — она штука правдивая. А дело было вот ведь как.
 
В воскресенье после обедни команде всегда фильму показывали. Выбор фильмы зависел от вахтенного в тот момент начальника. Один ценил порно, другой — про космос, третий душил экипаж опереттою. А «Грейга» любил, стерва, балет. Ну, и поставил он, ясное дело, как-то матросикам «Спящую». И вот когда она, значит, вся из себя на цветке лежит да дрыхнет без задних ног, а какой-то хмырь без штанов к ней по лесенке подбирается, — тут-то, конечно, Ухватов наш не сдержался и к экрану-то вплотную-то — хлоп! — придвинулся. И со всем раскрытым, взведенным прибором причем! И прибор тот с каплею на конце!..
 
— Спиридон! К ноге! — вскрикнул тут Грейг.
 
Да куда уж там: Ухватов, как пьяный, как прям слепой, пробил и мужика без штанов и самое даже на экране красавицу. И так стал действовать, что весь экипаж в восторг пришел. Свистели, вопили, в ладоши хлопали, топали, — чисто цирк.
 
— Наддай, Спиря, наддай! Покажь ей свою кину! Нашу моряцкую, мля, балтийскую! Солененькую!
 
Ринулся Ухватов на весь экран, впился в него ручищами и обвис, все свое за простынку выхлестнув. Экран — в клочья весь. А за ним открылось черное звездное небо Америки, и под ним ерошились россыпи зажженных окон в ихних в которые скайзкрейперз.
 
— Ура, братцы! — вскричали тут. — Новый Иорк! Брайтон-бич!
 
Тут-то чудеса все для команды и начались. Побывали ребята и в той далекой стране — Диснейленд называется. Там напала на них акула заводная из пластика, чуть в горло Ухватову не впилась — насилу отбился. А вот заводную же громадную обезьяну Спирька угробил сам, с одного удара. Не сдержался, когда она, тварь мохнатая, поперла на них на всех с причиндалом, что поперек ее тулова громоздился со всей искусственной натуральностью.
 
От этого случился международный скандал, но Ухватова на щит подняла наша гордая черносотенная общественность. Однако слава не испортила моряка.
 
А Грейга за успешное воспитание героя, говорят, даже повысили.
 
Той же ночью наши герои совершили подвиг еще, о котором аккуратная черносотенная печать уже промолчала в тряпочку. Короче, с гауптвахты Ухватов с Коноваловым тихо слились и проникли в сраный их, безответственный поджигательский Диснейленд.
 
— Дрыхнет мертвяк… — склонился над Кинг Конгом Ухватов.
 
— Ничто! Хер-то еще столбом, — ответствовал Коновалов бодро. — Ишь, застопорило его…
 
И начал снимать штаны. Ухватов тоже рядом без дела не маялся…
 
ПРИМЕЧАНИЯ
*Наложить (навалять) в кису — набить морду (старый матросский сленг).
 
9.07.2020