Ёлка

— Вот!..
 
ПушкА взяли за пуговку, потянули. Пушок знал: когда-то это случится. Небо было серое, снег с него падал длинными мокрыми хлопьями. Пушок был в теплом стеганом халате на вырост. В нем Пушок выглядел типа шар.
 
Человек, к которому тянула Пушка за пуговку Анна Сергевна, был в мохнатой шубе, в мохнатой шапке, рыжей волной закипавшей вокруг его лица. Шапка была лисья, шуба медвежья, а рожа дубленая, с реденькой бородой. В глазных щелках что-то посверкивало, хотя человек улыбался. Зубы у него были широкие и очень хорошие.
 
Пушок замер от ужаса. Потом он машинально подкатил к человеку.
 
Человек был космато страшный, и мохнатая лошаденка его походила на злую лесную зверушку.
 
Пушок оглянулся на Анну Сергевну, но увидел лишь край ее синей искусственной шубы. Шуба отливала плюшем, она была новая. Анна Сергевна схлопывала варежкой снег с нее и на Пушка старалась уже не смотреть.
 
Человек подхватил Пушка и сунул его в торбу к двум большим судакам. Затем, гикнув, взлетел в седло.
 
*
Лошадка мчалась, похрапывая. Дом, в котором Пушок провел столько лет, исчез для него навсегда.
 
Пушка сильно трясло и царапало о рыбины, но постепенно Пушок освоился. Судаки были дохлые, крючьями им разворотило пасти и часть мозгов. Пушок полизал там, где было вкусно, солененько. Подкусывал потихоньку рыб, а человек, звали его Бурбулай, по привычке запел, точно на скуку покрикивая.
 
Он ныл на одной тугой ноте, словно тянул из звука струну, которой резал морозный воздух и бескрайнюю бело-серую вокруг простыню; пел, случайно подбирая, как листья с тропинки, и рифмы, и размеры, и вообще сам не ведал, что брякнет в следующее мгновенье.
 
— Дуга-луга-ду-га-га! Леди-гага-Ладога! Бурбулай умнее всех, знает: ждет его успех. Мир не серый, мир не белый, мир, блять,  разный там и здесь. На востоке лес богатый, весь мясной и весь мохнатый, ягоды, женьшень, прям рай, словно выпил Бурбулай! И на юге хорошо, степи, солнце и тепло, там лошадки, там весь корм, живы будем, не помрем. А на западе — фигня: дюны только да вода, там шаманит злыдень-дух, Бурбулай туда не хочет. Но на севере хужей. Есть там вход, где мертвяки, помирать нам рановато, скалы там и небогато, и всегда темно, ведь знай: все пиздой накрыто там! Эх, ебаться я хочу, а пока дрочу, дрочу. Родакам купил Пушка, может, выебу пока? Скучный путь, тоска, тоска! Ссу в штаны и сру в штаны, жру холодна судака, пью один лишь снег пока. Но зато я гордый, блять, умный, блять, лихой я, блять! Может, выебать Пушка, лишь в ротак, а дуплецо я родителю сдарю, а то он овец итак всех хуищем, блять, разнес, что пизда у них, что жопа — можно кулаки сувать! Будет старый Каркадай очень рад Пушку тугому, тесному и молодому. Будет матушка Толкай тоже рада, ведь Пушок ей пролижет всю мандень, где я тоже был и рос, вырос, стал богатырем. Надо — сяду подрочу, надо — бабу поебу, надо — скушаю судак, надо — снега полижу или водки прикуплю. Тока надо мне доехать до моих шнурков почтенных, а не то в пути напьюся и замерзну, и тогда волк докушает Пушка. Ой, я спать хочу-хочу! Ой-ой-ой, хры-хры-хры-хры…
 
Пушок понимал, о чем поет Бурбулай, и не на шутку встревожился. Седок захрапел, лошадка трусила, мерно покачивая толстыми от шерсти боками. А Пушок уже чуял: да, ну конечно, могут быть ВОЛКИ!
 
*
На всякий случай он погрыз судака, набираясь сил. И вкус, и запах рыбы напомнил Пушку девочку Каркадэ, которую он любил в том доме, что навсегда оставил. Каркадэ происходила из того же рода, что Бурбулай и отец его Каркадай, но мать ее была блядь, все знали об этом и все смеялись над Каркадэ, и сдали ее в приемник. Так Каркадэ стала, как все там, и Пушок мог любить ее, сколько угодно. Собственно, их и обучали там только науке любви, ибо будущее и Пушка, и Каркадэ было одно. Но Пушок и Каркадэ даже об этом не думали.
 
Анна Сергевна и сторож Васечкин, добрый, через все прошедший старик, сажали Пушка и Каркадэ себе на лица, а сами ложились рядом, включали пластинку с Мирей Матье и начинали делать любовь и руками, и языками. Хуй у Васечкина уже не стоял, тем больший он был во всем прочем искусник, его гладко бритые щеки приятно — Анна Сергевна говорила: «волнительно» —царапали промежность Пушка (или Каркадэ, или как там уж в этот раз у них у всех сладилось).
 
Ходил старик Васечкин в синем сатиновом халате на голое тело и из-за пуза его не застегивал, а худенькая Анна Сергевна — в длинной, как платье, тельняшке. Оба были по-своему хороши и тоже по-своему, но любили и Пушка, и Каркадэ, и Петьку-Безверхнего, и Мусю Голыш, и Изю Гробенштейн, и Берке Хохломцова, и его сестру Арину Крупнощекову.
 
В школе, кроме любви, учили еще делать своими руками. Девочки пряли-шили, а мальчики под руководством Васечкина ладили на продажу корыта, гробы и лопаты. Жили дружно, голодно, но все-таки весело, особенно если приезжали гости из степей или приходил пароход, — тогда Анна Сергевна всему дому выдавала тельники. Моряки, правда, тельники сразу рвали. Зашьют, бывало кого в тельник и рвут наугад хуями, кто куда попадет. Выигрывал, кто попадал, куда и без тельника надо.
 
Пушок вздохнул. Он вспомнил, как однажды их связали вдвоем — его и красавицу Каркадэ — и зашили. И они оказались совсем-совсем вместе в тесной, потненькой полутьме, лицом друг к дружке, словно в пузе у матери. Пушок стал тереться о Каркадэ. Каркадэ улыбнулась, прошептала про слово любовь и сама взяла в руку у Пушка, сама, куда надо, умница, вставила. Но тут началась игра в «шторм», налетели матросы. Пушок и Каркадэ обнялись и вжались друг в дружку, и Пушок весь ушел в Каркадэ. И он кончал и кончал, и прямо весь бился, и она билась, и поэтому морякам очень не сразу удалось запустить свое хозяйство им в попы.
 
Затем Пушка и Каркадэ связали спинами друг к дружке, причем ноги Пушка притянули к голове Каркадэ. И снова зашили. Но все равно мокрая попа Пушка терлась о мокрую попу Каркадэ, и в обеих попах до этого побывали одни и те же люди. Это сближало, словно одна река текла между ними и в них, а они были ее берегами, на которых богато все росло, и цвело, и пахло…
 
*     
Небо стало темней, цвета волков, и вот уже их глаза желтовато вспыхнули из лощины.
 
Лошадка тоже почуяла зверя, всхрапнула и понеслась. Бурбулай очнулся и завизжал. Волки опешили на минуту. А потом…
 
Чем быстрее неслась лошадка, чем звонче бились друг о дружку стылые судаки, чем пронзительней верещал Бурбулай — тем яростней надрывались за ними волки. Один Пушок не думал о смерти. Его так швыряло в торбе, так лупило и ковыряло о ледяных судаков, что он иногда хотел, чтобы их всех поскорее скушали.
 
Но вот впереди мелькнули огни. Они были рыжие и веселые.
 
Бурбулай влетел в поселок. Наступило спасение.
 
— Эй, хуй моржовый! Куда гонишь так? — закричали от будки ГБДД. В будке мерцала огоньками новогодняя елка, постовой был в жопу пьян и вполне добродушен.
 
— Че, волки тебя, бля, не докушали? Побрезгали? — спросил постовой в полушубке и с отважным широченным, темным от спирта лицом. Он зажал нос рукавицей, намекая на запах от Бурбулая, который во время погони ссал и срал под себя, ни секунды не пропуская.
 
— Чисто вы, бля, животные! — покачал головой постовой. — Вот что с таким народом, бля? Ничего, бля! Че в торбе-то?
 
— Судаки, начальник, однако. И Пушок.
 
— Дашь Пушка, — определил постовой.
 
Бурбулай суетливо полез в торбу, вынул.
 
— Бля-а-а!.. — сказал-выдохнул постовой.
 
И зажал вторую ноздрю.
 
Пушок тоже не праздно в торбе томился.
 
— Пиздуй, чмырдовище! — махнул рукавицей постовой, отходя. И обратился к стеклянной будке, беспомощно разводя руками. — Ни хуя с этим народом не сделаешь!..
 
Бурбулай смиренно отъехал подальше. Ему предстояло пересечь весь поселок и выехать на просеку, а там снова могли ждать волки. И только после просеки начинались родные места: три километра — и стойбище.
 
Обычно Бурбулай подживлялся от лошади. Вскроет вену на шее, крови попьет, рану залижет, замажет глиной из туеска — оно и лады. Но сейчас лошадь сама сильно выдохлась, не хуже Бурбулая пересрала, и еще гнать, может, придется, от волков-то по новой…
 
Бурбулай пошарил в торбе, достал Пушка. Держа его за шкирняк, ловко прокусил ватный халат на плече и впился губами в вену. Тянул кровянку в себя осторожно, глоточками, будто глубокими поцелуями засасывал.
 
Пушку стало сладко и страшно. Голова у него закружилась, звезды с неба попадали и смешались с огнями улицы.
 
Бурбулай бульканул еще, глянул внимательно на Пушка и стал зализывать ранку. После и глину достал.
 
Потом сунул в торбу:
 
— Судаков погрызи. Разрешаю…
 
Но Пушок не сразу оправился. И в тесной темноте торбы ему мерещились просторные огоньки да высокие звезды. Они разноцветно мигали, зазывали его, как те лампочки на елке в будке ГБДД…
 
Ему стало так легко, так все понятно на этом свете! Даже если бы постовой взял его у Бурбулая — что ж и в этом плохого: милиция! Менты частенько захаживали в дом, всегда секли и пинали Васечкина, а Анну Сергевну трахали сразу тремя пистолями, и лицо у Анны Сергевны делалось испуганно-озабоченным и каким-то даже отчаянным. Но она потом объясняла всем, что менты отвечают за душевное здоровье всей нации, тренят терпение в населении, а оно, терпение, и есть всё, что для жизни и надобно.
 
Пушок ослабел и скатился на самое дно торбы. Колючие хвосты судаков цапали его, будто ожили.
 
*
Бурбулай начал, было бурчать под нос себе новую песню, но что-то толкнуло его снова сунуться в торбу.
 
Извлекши Пушка, Бурбулай подышал на него, потом спрятал на грудь под шубу. Пушок оказался у Бурбулая прямо под сердцем, прижатый к нему Бурбулаевым потным брюхом.
 
Сердце хозяина билось уверенно. Пушок сразу согрелся под жирной, матерой грудью молодого кочевника, задремал.
 
Очнулся он в сладкой теплыни. Бурбулай тыкался губами Пушку в темя. Из губ Бурбулая торчали лоскутья жеваного судака.
 
Пушок понял! Он всасывал в себя кусочки рыбы, перетирал их в кашицу и глотал. Вместе со слюнями хозяина они были как поцелуи. Пушку делалось все сытней, он проснулся вовсе, он был сейчас счастлив от этой заботы Бурбулая о нем, от этого их единения.                                                                                                                                                                                                  
 
 Пушок вдруг понял: он НУЖЕН хозяину, тот его любит и ценит, и вообще весь он такой родной, мягонький, жирненький.                                                                                                                                           
 
Пушок нащупал твердый Бурбулаев сосок, охватил осторожно губами, ткнул в самую пимпочку языком. Сосок был длинный, как член Петьки-Безверхнего, но меньше, чем, скажем, у старика Васечкина, хотя у Васечкина хуй не стоял, а только на касания вспархивал. Конечно, Пушок сосал грудь и клитор и Анне Сергевне, и Каркадэ, и другим девчонкам. Но тогда это было так обычно, естественно — и не больно ценилось ни ими, ни им. Другое вот дело — теперь, сосок был мужчины, хозяина!..
 
— Ой, ты, блять, блять, блять, блять, блять, — запел, закурлыкал Бурбулай, сразу забывши ГБДД. — Ой, приятно как, Пушок! Ты давай-давай-давай, и покусывай, говнюк! И щипли меня, щипли! А потом  в пупок залезь! А потом на хуй сползи! Ой, ты, блять, ой, блять, ой, блять! Хорошо-то как теперь!.. Вот что значит умный я! Не купил бы я Пушка, так заснул бы и погиб… Может, мне Пушка отцу не показывать ваще, а с собой его возить или девочку купить, но они такие дуры! Дуры, куры и профуры…
 
Пушку было приятно, что Бурбулай предпочитает его, хотя купи Бурбулай, скажем, и Каркадэ — стало б за пазухой у хозяина еще веселее!
 
Он не сразу сполз к пупку Бурбулая, сперва только хер свой туда запустил, в пупок. Пуп и Бурбулая был глубок и влажен, прямо озерцо пота, расщелина. Пушок покусывал соски и работал у хозяина хером в пупке основательно, от души.
 
Бурбулай довольно гладил себя по шубе. Потом распустил ремешок на меховых штанах.
 
Пушок сполз в эту жаркую, сочную слякоть и задохнулся на миг. Бурбулай чуть отклячил самый край штанов, чтобы воздух-то поступал. Лошаденка будто почуяла важность свершаемого: трюхала ровненько, с осторожностью. Волков че-то не было.
 
Звезды в небе мерцали ясные, острые. Типа, тоже прикалывались…
 
*
Родители у Бурбулая оказались просто чудесные. Мать, старуха Толкай, была сущая кубышка, вся в пестрых тряпках. Старик Каркадай был жилистый и веселый.
 
— Маркий! — сказала Толкай, проведя пальцем Пушку по рожице. Она посмотрела на темный свой палец и дрогнула ноздрями чутко, как лошадь.
 
— Маркий — вытрем! — бодро возразил Каркадай. Он подхватил овечку из темного угла юрты, сунул ее между ног. Овечка вся задрожала. Но Каркадай только обтер Пушка о толстую курчавую попу овцы:
 
— Во, уже рожу видать!
 
Толкай поджала губы, мужу не стала перечить.
 
Юрта была большая, в девять струн. В ней помещалась и часть скота молодого, и телевизор на батарейках, и кровать за пестрой занавеской. В центре горел очаг, в огромном котле пузырилось новогоднее варево.
 
Пушка определили жить вместе с молодыми овечками в темном углу, там тесно, зато тепло. В разбитую плошку плесканули ему кумыс, туда же кинули обрезки жира с баранины.
 
От кумыса и жирной пищи Пушок захмелел. Он обхватил овечку, прижался к ней, такой кучерявой и теплой, стал щупать. Нащупал хуй и пьяненько удивился.
 
Тотчас и задремал.
 
…Проснулся Пушок ближе к утру, пописал на спавшую подле овечку, вспомнил, что у нее тоже есть хуй.
 
Хозяева храпели, хмельные и сытые, телевизор праздно моргал экраном. На экране мерцала елка.
 
Она сверкала мишурой, играла огнями и гордо, на всю планету, сияла шарами цветов государственного флага аймака Урус. Там, в доме, где жила Анна Сергевна, телевизора не было, его разбили какие-то гости об Васечкина. Красоту новогодней елки из столицы страны города Джамбула Пушок видел впервые.
 
Она, елка, словно росла на глазах, камера медленно поднималась от укутанного ватой основания к стройным веткам вокруг звезды на макушке. Радость в Пушке росла вместе с елкой, росла и гордость, что есть вот такое чудо, которое куда как больше, чем в будке ГБДД.
 
И эта елка, что там, в телевизоре, думал Пушок, принадлежит его новым добрым хозяевам. 
 
Пушок подумал: а если пописать в телевизор, елка ведь станет еще выше, еще прекраснее?..
 
6.01.2011