Рим умирает

— Рим умирает!..
 
Произнесли над ухом невнятно и как бы в сторону. Где-то там, где-то там, где-то там…
 
И шорох песка, настойчивый шорох, скрип его под тысячами калиг. Звяк упряжи — лениво нечастый звук.
 
Носилки раскачивались меж двух коней, как лодка меж изменчивых берегов. Приск открыл и снова закрыл глаза, тяжелые веки отделили его от белесо-синего света, от столбов горькой пыли, от солдат, понуро шагавших по обе стороны от носилок, от красной линялой ткани тента над ним, которая одна, казалось, в этой усталой одури вспархивала и опадала, будто в ней билась юная своевольная жизнь.
 
— «Рим умирает…» — подумал Приск, и эти страшные для него прежде слова вдруг наполнились величественным и теплым покоем. В привычном теперь полубреду Приску представилось, что находится он в сердцевине белого пламени. В пламени сгорает старый, знакомый мир — и он, Приск, вместе с ним выгорает сейчас на удивление безболезненно. Сколько страшных смертей видел он! А сам уходит — знал, чуял ведь, что уходит — вроде как в безмятежности и почти в блаженстве.
 
Остатки его солдат — полтора потрепанных легиона — со злыми лицами, с узкими от пота и ненависти глазами, упорно шагали впереди и сзади него, точно указывая ему дорогу к смерти, подталкивая его к ней, торопя. Если через два перехода Приск будет жив, они доберутся до войск императора, и сдадут его, а сами с криками жадной надежды повалятся на колени, щиты бросив в пыль, и будут, скорей всего, прощены.
 
Мучительной казни, как персы, свои Приска не предадут. Когда мысль умиравшего натыкалась на это вот слово «смерть», он вспоминал почему-то золотую круглую голову Гордиана — как тот кричал, маленький император, когда его уводили в круг воинов: голос звонко переливался в молодом обреченном горле. Он тогда успел оглянуться и посмотреть на Приска, уже его не узнав — в последний свой миг увидел знакомое лицо, но чье оно было? Летя в пропасть, беспомощно, машинально схватить пук травы… Через мгновенье солдатня расступилась, шарахнулась, будто сама в ужасе, и между темных от пыли волосатых ног Приск увидел золотую головку.
 
Мгновенье спустя вместе со всеми Приск вопил, тупо, яростно раздирая рот: «Слава августу Филиппу!»
 
Филипп, с которым начинал он служить и которого он любил, это его простое недоверчивое лицо мужлана… И который его отверг, насмешливо и как будто дружески покачав — в ответ на взгляд — головой. Филипп, который — Приск знал — тайно молился кресту; Филипп, который, в сущности, звезд с неба ведь не хватает. Приск был куда как умней, и тоньше, и ярче его. Филипп получил преториум благодаря Приску. А вот малыш Гордиан любил и доверял Приску — доверился и Филиппу, раз Приск посоветовал…
 
…Что-то произошло там, снаружи. Раздались голоса, солдаты зашагали скорее. Линфский оазис. Да, Линфский оазис — наверно, он. И значит, после останется Приску один всего переход по жаркому солнцу, в полубеспамятстве…
 
Под присмотром верного Конса носилки внесли в дом, и сразу Приска обняла прохлада и темнота, блаженнейшее забвенье.
 
Он заснул и очнулся среди ночи чуть посвежевшим.
 
*
— Пииить, — Приск не узнал собственного голоса.
 
Над ним плясали бледно-оранжевые и черные пятна. Значит, ночь.
 
И еще завтра, наверное, будет ночь.
 
Он жадно хватал струю теплой солоноватой воды и смотрел на пальцы, двигавшиеся по черному краю кувшина. Пальцы были темны и корявы и напоминали ожившую грубую лепку.
 
Они пахли козлом, толстые пальцы Амбросия.
 
— Амбросий, где Конс? — спросил Приск, напившись.
 
Человек, подавший ему кувшин, промычал нечто. Амбросий говорил с ним, только когда хотел. Значит, вопрос Приска счел он глупым.
 
Румяный Конс, не такой уж и верный, уже исчез.
 
Амбросий в черных мохнатых лохмотьях, сам лохматый и черно-седой, поправил плащ на груди Приска и исчез из поля зрения господина, оставив над ним лишь всклокоченную тень. Тень мерно двигалась. Амбросий искал вшей у себя в одежде спокойно, внимательно.
 
Приск вдруг улыбнулся, взгляд его потеплел. Так вот почему весь дневной переход ему мерещились в забытьи силены, сатиры, козлы: рядом тащился Амбросий, забивая запахом все вокруг.
 
— Послушай, Амбросий, мне кто-то сказал днем во сне: Рим умирает. Это не ты сказал?
 
Тень на потолке замерла на миг и снова мерно, неторопливо задвигалась.
 
— И еще, Амбросий, мне привиделось, будто я в середине белого пламени. Оно двигалось, покачивалось и, кажется, даже потрескивало, но не причиняло вреда… Я не чувствовал ни боли, ни жара. Мне было приятно даже… Нет, не приятно: мне было ПОКОЙНО, Амбросий…
 
Обессилев от стольких слов, Приск закрыл глаза. И то ли сон снова настиг его, то ли яркое встало воспоминанье: Амбросий, бритый на лысо, голый, черный от кровоподтеков и синяков, сидит у дверей храма и продает пальмовые ветки. Молча. Приск один лишь раз слышал, как Амбросий кричит: это когда жрец решил отдать его эфиопу на поруганье. Амвросий, голый, выскочил на площадь и заорал. Просил убить его — только не это, не это… Люди вокруг хохотали. Приск выкупил Амбросия. Уж очень и его рассмешил страх раба сделаться на несколько времени женщиной…
 
Мыться Амбросий отказался наотрез, его не хотели пускать в дом, он спал под навесом во дворе. «Дикарь!» — кричали рабы. Как-то Приск подошел к нему и тронул концом меча:
 
— Я знаю, ты философ, ты киник. Или, может, ты кресту поклоняешься? Они тоже часто такие… как псы.
 
Амбросий пялился сквозь отросшие волосы на Приска — и господину не отвечал.
 
— Мне говорили, у тебя член, как у осла, но ни с женщинами, ни с мужчинами, ни даже со скотиной моей ты не любишься. Ты ненавидишь все живущее, раб?
 
Амбросий молчал, но лицо его не было ни замкнутым, ни бессмысленным. По нему бродили свои какие-то тени, и Приск почему-то не хотел уходить от этой грязной глазастой кучи.
 
— Сегодня мне был удивительный, странный сон, — сказал Приск, сам не зная, зачем. — Будто я поднимаюсь на гору. Вокруг небо, как синее пламя, горит. Еще минута, и я на вершине. И вдруг я вижу: она стала выше еще, эта гора, и сияет, такая белая, а я, как и в самом начале, у ее подножья. Но посмотрел я вниз — подо мной пропасть, и тоже такая черная и седая, дремучая…
 
Он не сказал рабу, что проснулся от ужаса: по глазам Амбросия понял, что тот отгадал несказанное.
 
— И что значит этот сон? — спросил Приск с нарочитой небрежностью.
 
— Ты сам знаешь, — вышло из густой волосни хриплое и словно его, Приска, укорившее за неразумие. И жалость была в этом голосе.
 
— Так ты философ?! — снова заметил Приск.
 
И снова Амбросий ему не ответил.
 
Он проводил Приска таким взглядом, от которого господину стало жалко себя до слез.
 
Несмотря на козий запах Амбросий теперь всегда был при Приске. Любимчик Конс, юный, румяный, вечно с венком на тугих рыжих кудрях, строил всякие Амбросию пакости. Приск лишь смеялся.
 
Он смеялся даже, когда они встречались с Амбросием взглядами. Приск поднимал чашу, словно за здоровье Амбросия и любил Конса при нем бесстыдно и особенно как-то жадно. Амбросий сидел в углу, глядел на все, не отводя глаз, лишь помаргивая, и молчал.
 
И часто Приск видел жалость в его взгляде. «Я, наверно, люблю его», — думал Приск. — «И он меня любит. Иначе зачем он так?..»
 
— Рим умирает, — послышалось вдруг из угла.
 
Приск вздрогнул, открыл глаза:
 
— Так это ты, ты говорил, Амбросий?
 
В глазах Амбросия мигало пламя ночника, и казалось, глаза моргают утвердительно и растроганно.
 
— Послезавтра меня не будет… И вы свободными станете: и ты, и Конс, и все, — сказал хрипло Приск. — Но лучше тебе уйти сейчас… Филипп, император, тихий, но страшный, спокойный зверь. Не сдавайся ему, Амбросий! Он будет тебя пытать… Он, как и Конс, думает, что ты посвящен в мои тайны. А если будешь молчать, он тебя распнет. Уходи!
 
Амбросий вдруг захрипел и широко раскрыл рот, приподняв руками усы.
 
Черно-красный зев в окруженье желтых клыков был странно просторен. Лишь в глубине его что-то все время дергалось.
 
Амбросий улыбался.
 
— Ты отрезал себе язык?! — хотел вскрикнуть Приск.
 
Но тотчас и обессилел, и лишь повторял сквозь слезы:
 
— Амбросий… Амбросий…
 
*
В прорехе крыши мерцала звезда, белая, крупная. Каждый раз, когда Конс вскидывал голову, звезда словно посылала ему очередной острый луч. Закусив губу, Конс прыгал и дергался, словно хотел сорваться с того, что так держало его, с этого вот удивительно стройного загнутого гвоздя, который он чувствовал сейчас всем нутром: требухой и сердцем. И казалось ему уже, что луч и этот член Проба — одно и что это одно острое, надежное пронзило его насквозь. Проб внизу дышал прерывисто, но звуков, как всегда, не издавал. Он ведь, Проб, центурион огромный, не целовался: Конс губами скользил по его жесткому, всюду почему-то шершавому лицу — но рот Проба был заперт намертво.
 
И это — что не было ни ласки, ни звука от этой скалы, покрытой корой от старых ран и от вечных доспехов — еще больше распаляло Конса, будоражило его и дразнило. То ли хотел он умелым телом своим расколдовать надменного офицера, растопить его, то ли уже и смирился, что сам только волна, плещущая на бестрепетный этот, но потный камень. Конс казался себе еще меньше, еще беззащитней — и еще жарче хотел, чтобы Проб в него заходил глубже, плотнее, всего чтоб заполнил и рассек даже надвое, наконец…
 
Красный плащ Проба с грязной вышивкой по краям, горой лежал подле. Конс тоненько закричал, словно вослед лучу, и повалился лицом в шерсть плаща, пропахшую псиной потного перехода. Конс вцепился зубами в этот горький и пыльный плащ, он хотел разорвать его, потому что сам еще не успел, не кончил. Проб легонько шлепнул его по щеке и вытянул плащ у Конса из-под головы.
 
Конс уязвился: Проб даже не охнул, кончая! Крестьянская основательность Проба, забота его о своем имуществе на Конса, видать, не распространялась.
 
И понимая, что лепит чушь, что нарывается только на насмешку, на оскорбление, Конс все же сказал — жалко и с вызовом:
 
— Послезавтра я буду только твой!
 
— Угу, — сонно или задумчиво молвил Проб. — Императору нашему слава!
 
— Слава Филиппу Августу! — уточнил Конс и нервно вдруг засмеялся. — Хоть он не жалует таких, как мы с тобой, я первым метнусь к ногам императора.
 
— Знаешь секреты Приска, где его золото спрятано? — хмуро, равнодушно спросил Проб сквозь темь и сон.
 
— Я знаю, что это знает Амбросий! И попрошусь на службу к его величеству! В твою центурию.
 
— Ты раб, какая центурия? — сонно заметил Проб.
 
— Мне дадут вольную! Всех, кто покинет мятежника, отпустят на свободу. А ты, если прикончишь Приска, получишь венок.
 
— Давно ли ты тоже называл нашего Приска Августом?
 
Вместо ответа Конс задребезжал хитрым смешком:
 
— Да хоть Юпитером я бы его назвал, когда был он в силе! Я ведь был раб его…
 
— Ты и теперь его раб, — Проб бормотнул это как бы сквозь сон.
 
— Раб — не раб… — Конс поднялся. Он еще обиженно что-то ворчал, обтираясь тряпкой.
 
Проб мерно, как поступь центурии, захрапел.
 
Конс еще полежал возле, тычась, как щенок, в его огромные руки, в эти праздные теперь шары мускулов. Потом долго смотрел на звезду и улыбался ей, будто был с нею в заговоре. Ему хотелось говорить с Пробом, обсудить господина, который больше не господин ему, Конс это ведь чувствовал. Также и Амбросия обсудить — этого сумасшедшего, у которого хрен ослиный, а сам он боится притронуться даже к женщине.
 
Кресту, что ли, молится?.. Рабы сочли бы Амбросия философом, если бы он не был такой грязный и мрачный, такой упорно вонючий. Вряд ли был он даже и грамотным — ни разу не видели его с книгой, хотя с господином говорил Амбросий часами о каких-то странных вещах. Что-то про пневму и про эоны — но говорил больше Приск, раб лишь хитро, разумно ему в такт похмыкивал.
 
Консу, вообще говоря, повезло с господином: Приск был добрый человек, веселый, светлый. Ну да, любил мальчиков. Но кто же не любит их?.. Даже суровый Проб не устоял перед хитрыми его, Конса, чарами…
 
Говорят, влюбленных по взгляду угадывают. О суровом Пробе такого не скажешь, но все равно… Главное, прилепиться к нему, не отстать, быть всегда под рукой, сделаться, наконец, хотя бы его привычкой. Стать его вещью, скотом — и тогда Проб по-крестьянски о нем позаботится.
 
Стерпится — слюбится.
 
Может быть…
 
С улыбкою Конс заснул. Всю ночь он спал, улыбаясь, уткнувшись в теплый жесткий бок Проба — отличного мужика!
 
И сон снился юноше теплый и яркий, залитый светом. Сияли доспехи, поножи, шлемы, алели щиты, плащи и плюмажи, хрипели кони, роя землю. И чьи-то сильные руки подхватили вдруг Конса и подняли его над толпой, к белому блеску — блеску ярого, неизменного, вечного солнца.
 
Дыханье зашлось в груди — Конс задохнулся от счастья.
 
*
Где-то резко вскрикнул петух — сонно и вопросительно. Проб открыл глаза. Звезда в щелястой крыше померкла, но все же была заметна белой царапиной в зеленом, не созревшем еще для рассвета небе.
 
Кто-то рядом сопел. Проб поглядел на Конса. Конс улыбался. Даже в сумраке он казался румяным и этаким — тепленьким…
 
Проб задумался на минуту. Потом взял плащ и опустил его на голову Конса. Плотно натянул толстую ткань руками. Конс забился, вздымая, разбрасывая солому; глухо, словно из-за стены, завыл. Проб держал ткань надежно, не слишком-то шевелясь. Он вдруг заметил, что член Конса вздымается, дергается. Проб смотрел с любопытством, не расслабляя рук. Вот из Конса брызнула белая струйка. Проб улыбнулся, но рук все еще не решился расслабить.
 
Миг решимости и азарта прошел. Проб посмотрел наверх. Звезда исчезла, небо стало опаловым и все больше и больше наливалось кровью.
 
Проб посмотрел вниз, на Конса. Тело обмякло и казалось белее обычного. Проб чуть ослабил руки, бедром коснулся ноги юноши. Холодный.
 
Проб для верности подождал еще мгновенье. Потом снял плащ, аккуратно сложил его, убрал себе пол голову.
 
Затем нажал пальцами на веки Конса. Вытаращенные, побелевшие глаза с трудом скрылись под иссиня-бледной кожей.
 
18.12.2015
 
ПРИМЕЧАНИЯ
Гордиан III — римский император 238 — 244 гг. н. э.
 
Филипп Араб (Аравитянин) — римский император 244 — 249 гг. н. э. 
 
Проб — римский император 276 — 282 гг. н. э.