Уильям Сатклифф

Новенький

Аннотация
«Новенький» Уильяма Сатклиффа - один из культовых английских романов нашего века. Это книга о школьных тайнах и подростковой сексуальности.
Семнадцать лет, желание нравиться женщинам, потребность в самоуважении и уважении однокашников, которого можно добиться, лишь став круче всех... И кажется невероятным, что есть на свете такой человек, которому на все эти проблемы наплевать. Тем не менее, вот он, Новенький – умный, красивый, независимый, сильный. Рядом с ним ты кажешься себе гнусным уродцем и так мечтаешь подружиться с этим удивительным человеком. Так сильно, что впору даже усомниться в собственной сексуальной ориентации... «Гей я или не гей?» - вот в чем вопрос… Невзрачный подросток задает его себе столь часто, что он оказывается единственно важной проблемой жизни.
«Новенький» - это небольшой, но очень весёлый роман, о сексуальном взрослении одного подростка из благополучной еврейской семьи. Жизнь и нравы частной английской школы, пропущены через ироничный, местами грубоватый взгляд переполненного гормонами парня. Конечно, сюрприз ждет вас в конце романа, но и все повествование, живое и забавное не оставит равнодушным.



Глава двадцать четвертая 

И все же, несмотря на твердокаменный школьный тэтчеризм, попытки наиболее либеральных преподов отменить в младших классах соревнования за средний балл по химии, наши драки за место на вершине той крошечной кучки, в которой мы случайно оказались, существовала одна вещь, которая нас объединяла. Независимо от социальных разногласий, богатства, оценок по химии, красоты и спортивных талантов. Одна, од на единственная вещь, которая нас сплачивала. Пенис.
Ну то есть не буквально пенис – вихляющий крошечный кусок мяса, что болтается у всех между ног. Я имею в виду нечто более могущественное, несравненно более мощное. Я говорю о символе Пениса – талисмане, что все мы хранили в душе, почти никогда о нем не забывая.
Пенис в виде символа крайне мало напоминал реальный объект и рисовался в двух видах.
Так:
Или, для художественных натур, вот так:
Эти рисунки, эти символы – знак товарищества, что завораживал ум любого школьника, синхронизировал наши мысли и превращал нас если не в одного человека, то в однородную семью.
Как собаки писают на деревья, так ни один парень в школе не мог взглянуть на чистую, непомеченную поверхность, не подумав: "Тут надо нарисовать Пенис”.
Однако, в отличие от собачьих, наши метки были похожи друг на друга и не несли своеобразных авторских черт. Символ не размечал территорию и не заявлял о доблести, он был просто общинным знаком единства и гармонии. Любой мог порадоваться остроумно расположенному Пенису. Естественно, большой был смешнее маленького, но при желании большой Пенис мог нарисовать кто угодно. Все возможности в ваших руках. В мире Пениса (пусть и не в мире пениса) мы все были равны.
Всем, кто сомневается в способности мужчин работать в гармонии и взаимопонимании, надо бы обратить внимание на сей неопровержимый факт – современного мужчину в лучшем виде. Может быть, первое поколение Новых Мужчин лишь только появляется сейчас – мы, дети семидесятых, первое поколение, выращенное матерями феминистками, – мы явились, дабы ниспровергнуть десятилетия клеветы в адрес мужских генов. Дождитесь нас! Мы сильно отличаемся от всего, с чем вам доводилось сталкиваться.

* * *

По всей школе, ножиком на партах, карандашом мазилкой на спинках стульев, фломастером на стенах, чернилами в тетрадях, карандашом в учебниках, пальцем на пыльных подоконниках и автомобильных стеклах, нарисованные на руках, ногой выведенные на песке спортплощадки, выложенные сосисками и пюре на обеденных тарелках, повсюду, всех поголовно захватила глобальная миссия распространения печати Пениса, отправляя нашу фантазию во все новые полеты.
(Следует отметить, что чем агрессивней в своей гетеросексуальности и одержимей в регби были парни, тем чаще они рисовали Пенисы на телах и вещах друг друга. Но даже христиане порой не чурались быстрых набросков в псалтыри.)

* * *

Без сомнения, величайший день в истории Пениса настал в последнюю неделю младшего шестого.
В нашей школе существовала традиция заканчивать весенний семестр турниром по мини футболу, проходившим на площадках в дальнем углу школьной территории, за парковкой. Технически это место располагалось по другую сторону Берлинской стены, и потому на матчи собиралась впечатляющая толпа. То был единственный раз в году, когда имелся реальный повод пересечь железный занавес. Просто пойти поглазеть на девчонок не представлялось возможным – это было бы глупо, – так что мы все ходили на турнир, чтобы просто поглазеть на девчонок.
Разумеется, к концу младшего шестого мои одногодки всех девчонок уже видели, но пойти все равно стоило – хотя бы посмотреть, как мелюзга глазеет на девчонок в первый раз. С этим сексуальным спектаклем в качестве довеска к мини футболу день становился настоящим праздником гормональных волнений, и пропустить его нельзя было ни в коем случае.
Турнир проходил в обеденные перерывы на протяжении недели, а финал – в последний понедельник семестра. По традиции финал также оказывался последней возможностью выпускников продемонстрировать свое мужество, совершив акт бесстрашия или мастерства перед огромной аудиторией. Соответственно, туда являлись сводные части преподавателей, намеренных прекратить все, во что может вылиться мероприятие.
Эти прощальные выстрелы, последние дозы отваги парней, уже сдавших экзамены за шестой класс и фактически находившихся вне школьной юрисдикции, обычно показывали, насколько их отвага мала, и сводились преимущественно к перестрелкам из водяных пистолетов с редким метанием яиц или, если повезет, швырянием бомбочек с мукой. Однако в тот год в выпускном классе учились настоящие бунтари. Они явились на финал турнира надравшись, в стайке машин въехали прямо на поле, от чего игра полностью замерла, и превратили финал в эффектное автомобильное шоу с впечатляющими пробуксовками и разворотами на ручном тормозе. Начальственные полицейские части наблюдали за происходящим с ужасом.
На следующее утро было объявлено об исключении виновников из школы – что им самим явно было по барабану. Зато объявление дало повод к не менее зрелищной мести.
Никто точно не знает, как им это удалось, но догадаться нетрудно. Должно быть, они приехали в школу среди ночи, взломали будку смотрителя спортплощадки и украли машинку, которой рисуют линии на поле для регби. И первое, что мы увидели из автобусов, подъезжая к школе в последний день занятий: огромный – гигантский – пятидесятиметровый Пенис, что нежился на солнышке посреди главной крикетной площадки, вытянувшись от входа до директорского офиса.
При мысли об этих храбрых парнях тепло окутывает мне сердце. Они так нас повеселили в тот день. Такое повсюду счастье – невероятно. Впервые в жизни я мог вообразить, что испытали британцы в День победы в Европе. Идеальное окончание учебного года.


Часть II. МОЙ ЕВРОПЕЙСКИЙ ВОЯЖ

Глава двадцать пятая 

Когда классы распустили, я направился прямиком в местное агентство по временному найму. Видимо, мне не поверили, когда я рассказал о своих обширных познаниях в стенографии, потому что два дня спустя перезвонили и предложили работу канцелярского служащего за 3, 5 фунта в час.
На следующее утро я к девяти явился в контору страховой компании "Леньтрест” в Хэрроу. Мне выдали нагрудную карточку – кусок картона с надписью "посетитель” – и отвели на рабочее место.
На втором этаже располагался громадный аквариум, где сидели человек пятьдесят – половина за компьютерами, половина на телефонах. Вдоль стены вытянулась сплошная дамба из картонных папок – все забиты бумагами и сбоку пронумерованы парой чисел. На первой, в одном конце помещения, написано "80250 – 80259”, на последней, в другом конце, – "201190 – 201199”.
В углу навалена груда бумаг высотой мне по пояс; каждая бумажка – страховой иск по поводу сломанного электрооборудования, и на каждой в левом верхнем углу номер от 80250 до 201199.
Я должен был раскладывать эти бумажки по папкам. Если номер на бумажке меньше 80250 ("чего быть не должно”), надо отдать ее Энни, а она отправляла бумажку в хемелский офис.
("Больше 201199 он быть не может – дотуда мы еще не дошли”.)
Друзья мне говорили, что работа канцелярского служащего – скука, но то, что я испытал, было совершенно необычайно. Я думал, что уже сталкивался со скукой раньше, – пассивное ощущение вялости и расстройства. Но теперь меня посетило нечто совершенно иное. Эта скука была гораздо активнее: живое, чуть не выкручивающее кишки чувство затопляло не только мозг, но и вообще все тело. Она накатывала гигантскими, засасывающими волнами, – немного похоже на то, как описывают секс, только иначе.
Эта скука была удивительно мощным чувством, какого я никогда прежде не знал. Раскладывая бумажки по алфавиту, я бы, по крайней мере, использовал мозг – крошечным, жизнеутверждающим способом. Но распределение их просто по номерам разрушает душу. Что хуже всего – при этом занятии умственных усилий требуется ровно столько, чтобы не грезить наяву, и ни одной мозговой клеткой больше. Когда складываешь коробки или косишь лужайки, при наличии минимального воображения удается убивать большую часть дня, плавая на Багамах, занимаясь любовью с Дэрил Ханной или играя концерт в Альберт холле. Но если складываешь бумажки по номерам, то и всё: ты весь день складываешь бумажки по номерам.
Хуже всего первые три часа – они длятся несколько месяцев. Потом возникают какие то свои системы и хитрые методы: например, складываешь бумажки с номерами 93 тысячи сколько то вниз, потому что их папки стоят за копировальным аппаратом. Мелочи, от которых становишься чуть счастливее. Кроме того, я обычно сосредоточивался на номерах 1бО тысяч и дальше, потому что в том углу офиса работали девушки на телефонах и я мог подслушивать.
Насколько я понял, они целый день беседовали о сериалах и сексе, прерываясь на случайный телефонный звонок и без усилий переключаясь с кокни на псевдошикарный напевный телефонный голос.
– Моя соседка Сэл говорила ее Тоун один раз отымел ее сзади и она ничего не почувствовала здравствуйте страховая компания "Леньтрест” слушаю вас.
– Господи, говорю, господи, я бы не захотела парня с таким членом, ну то есть он же обязательно тебя как нибудь серьезно здравствуйте страховая компания "Леньтрест” слушаю вас.
– Только не когда я на таблетках. Ну или не всегда. Посудомоечная машина засорилась? Позвоните по телефону 427 2375, мадам. Простыни портит кошмарно, да?
– О, смотри, читала про женщину и коня? Вы сохранили гарантийный талон? В общем, ей пришлось идти в больницу. У нее небось будет получеловек полуконь. Я боюсь, гарантия на фен только год. Спорим, коню понравилось?
Когда сверху спускался кто нибудь из мужчин, они все отвечали на телефонные звонки одновременно, опустив головы, шикарными голосами. А я возвращался к номерам меньше 160 тысяч, приберегая хорошие на потом.
Через неделю я разгреб бумажную кучу всего на треть. В обеденный перерыв заходил в скобяные лавки и ощупывал мотки веревки.
Обнаружив, что в "Ивнинг стандард” ежедневно публикуют объявление "Приятная работа на свежем воздухе, беседы с женщинами”, я понял, что с карьерой канцелярского служащего покончено.

Глава двадцать шестая 

После изгнания Барри из школы я с ним почти не виделся. Он, наверное, все занимался переездом и обустройством с миссис Мамфорд, а на меня свалилось окончание семестра. Кроме того, мне было неудобно ему звонить. Может, остатки чувства вины, не знаю.
Да и все равно я не знал номера телефона его новой квартиры. Разговаривать с чужими родителями я всегда терпеть не мог, но когда начал работать в страховой компании "Леньтрест”, скука меня так одолела, что я все же заставил себя позвонить. Трубку снял отец, и разговор у нас получился очень неловкий. Он дал мне новый номер Барри, а я ухитрился выдавить: "У вас, должно быть, разрыв сердца случился, когда вы узнали об этой женщине”. Замечание особенно бестактное, если вспомнить, что случилось с отцом Барри через несколько недель. Правда, думаю, в тот момент он мог и не заметить.
Мы поговорили с Барри, и он, похоже, на меня не сердился, так что наша дружба мгновенно вернулась на круги своя. Чему не стоит удивляться: Барри ведь не догадывался, что я намеренно довел миссис Мамфорд до слез и вывернулся через задницу, придумав все так, чтобы он на каникулы поехал со мной. И все же я был рад, что он снова мне доверяет, и опять мог разговаривать с ним без неприятного привкуса.
Во время длительной и успешной канцелярской карьеры я проводил в Ноттинг Хилле почти все вечера. Уютные, приятные вечера. Дошло даже до того, что у меня появилось утешительное эдипово чувство к миссис Мамфорд. Сиськи у нее действительно были убийственные. И выглядела она теперь плюс минус презентабельно, поскольку перестала носить хипповскую одежду.
Вообще то я ее ужасно жалел. И понимал, как ей полезно какое то время пожить без семьи. Смехотворно, да, – но полезно. Честное слово, с ее стороны было очень клево взбунтоваться. В конце концов, единственное, что хуже кризиса среднего возраста, – это его отсутствие. Потому что если его нет, значит, о тебе забыли, и с тем же успехом ты вполне можешь оказаться жмуриком.
Размышляя об этом, я вдруг понял, какой я восприимчивый парень, и впервые до меня дошло, что следует избрать карьеру психотерапевта. Барри в тот момент готовил ужин на кухне, так что я решил попробовать.
– Маргарет? – спросил я. Теперь ее имя давалось мне легко.
– Да? – отозвалась она.
– Какие у вас были отношения с матерью?
– М м... хорошие. А что?
– Просто интересно.
– А.
– Она вас в детстве когда нибудь предавала?
– Нет.
Отлично. Она лежала на диване, поэтому я встал и незаметно переместился так, чтобы сидеть у нее за головой, как обычно делают, чтобы не видеть выражения лиц друг друга.
– А если хорошенько вспомнить, вы абсолютно уверены?
– Несомненно.
– Она была хорошей матерью? Она вас кормила грудью? – Теперь я подбирался к самой сути.
– Да, она была очень неплохой матерью, но вообще то насчет груди не помню – я тогда была довольно невелика. – Ага... сарказм как защитный механизм. Интересно.
– Понятно. То есть вы не чувствуете себя покинутой?
– Нет – конечно, нет.
– Вы уверены?
– На самом деле... я вот сейчас думаю, был один случай... да... боже, мне тогда было лет, наверное, двенадцать. Отец вернулся домой пьяный и начал меня странно трогать. Мама попыталась меня защитить, и он ее ударил. Да, я сейчас ясно это помню. Кулаком ударил ее по носу – я помню, как кровь брызнула мне на платье. Она закричала, схватила большую кастрюлю и стукнула его по голове. Он потерял сознание и упал на пол, прямо на меня. Я не могла двинуться, но мама меня вытащила, – ноге было больно, и, помню, у меня порвалось платье. Маленькая дырка над талией. Черт! Невероятно!
– Она вывела меня из дома – шел сильный дождь – и мы просто побежали – не знаю куда – мне было страшно – мы просто бежали. Мы уже были на полпути к станции, когда она вспомнила про моих сестер, так что мы вернулись.
Господи боже! Немыслимо! Это все объясняет. Мне не терпелось рассказать Барри. Она уже начала плакать – я видел, как она содрогается всем телом.
– С тех самых пор, – сказала она дрожащим голосом, – я давила в себе мучительную боль – страх перед миром взрослых – перед материнством. Я всегда знала, что хорошей матери из меня не выйдет.
Блестяще! Я был на седьмом небе. Какая власть! Наклонившись, я вгляделся в ее лицо.
Тут то я понял, что содрогалась она от сдерживаемого смеха, а не от слез. Увидев, что я заметил, она разразилась истерическим хохотом и скатилась с дивана на ковер.
– Ох, Марк, какой ты доверчивый, – сказала она, наконец успокоившись. – Никогда бы не подумала, что ты такой остолоп.
Я? Доверчивый? Остолоп? Чтоб тебя – так она просто врала. Врала, твою мать!
Она поднялась и вздохнула, вытирая глаза.
– Это мило, – сказала она, – ты такой прозрачный. Люблю юношей.
Она взлохматила мне волосы, словно ребенку, и побрела в туалет, бормоча что то про "чуть не обмочилась”.
– Неправда! – заорал я ей вслед. – Я не идиот. Вот же сука.

Глава двадцать седьмая 

Мое собеседование при устройстве на "приятную работу на свежем воздухе, беседы с женщинами” оказалось странным по двум параметрам. Во первых, происходило в группе из десяти человек, во вторых – от соискателя вовсе не требовалось говорить.
На самом деле напоминало это скорее лекцию, чем интервью. Коренастый мускулистый мужчина в полосатых брюках, с подтяжками, в белой рубашке и голубом галстуке вышагивал по комнате, вертя в пальцах сигарету, и рассказывал, как выполнять работу, которую все мы, очевидно, уже получили. Странно, что обошлось без процедуры отбора, но он подчеркнул, что мы вольны уйти с работы, как только захотим.
– А если она вам не понравится, отваливайте, – вот так он это и сформулировал.
Я начал понимать, почему объявления о приеме на эту работу публикуются ежедневно. Непохоже, что я и девять моих коллег вступили на территорию пожизненного найма.

* * *

– Мы называемся "Черный День – Профессионалы Роста”, – сказал он. – Мы предлагаем персональные и индивидуальные планы увеличения капитала и сбережений для женщин, специальное обслуживание женских нужд, прошу извинить за каламбур.
Никакого каламбура я не заметил. Может, что то насчет женщин и обслуживания? Кто знает...
– Кто из вас занимался продажами? Я так и думал. Метод у нас такой: продажи по телефону. По статистике, просто звонки неэффективны. Приводят только к тому, что называется низким процентом эффективности. Поэтому мы поступаем так отправляем вас (он показал на нас) на улицы (он показал на окно) с этими (он показал на какие то листовки) листовками. Вы делаете вот что: находите женщину и даете ей листовку, где описано, как мы обслуживаем женщин. Потом отрываете у листовки низ, отрывной талон – хотя я вам рекомендую это делать до того, как отдадите листовку, – и спрашиваете у женщины имя и номер телефона. В конце дня сдаете отрывные талоны, а через несколько дней сотрудник нашего отдела телемаркетинга женщинам перезванивает, спрашивает, помнят ли они листовку, успели ли они ее прочесть, а потом пытается продать им наше пенсионное страхование. За каждое имя и телефон, которые вы нам сдадите, мы платим по пятьдесят пенсов. Но – и это очень важное "но” – за каждое выдуманное имя мы сокращаем вам зарплату. Много врете – и не получаете ничего. Так что накалывать нас не надо. Мы знаем, что у вас на уме. Вопросы есть? Готовы начать работать?
Трое вышли.
– Так. От трех избавились. Посмотрим, сколько продержатся остальные. ГЭВИН! Вот ваш контролер. ГЭВИН! Будет наблюдать, как вы работаете на улице. ГЭВИН! ИДИ СЮДА! Он знает, где лучше всего получается. ГЭВИН, МУДИЛА ГРЕБАНЫЙ!
Вошел Гэвин. Потрясающий урод. И громадный. На лице у него виднелся недавний шрам, соблазнительно тянувшийся от левой ноздри через губу в рот. Тело покрыто кусками жира, переходящего в мышцы.
– Гэвин за вами последит. Позаботится, чтобы не было проблем, угроз, все такое. Это в его интересах.
Господи! Это гораздо лучше канцелярии! Гэвин развел нас семерых по перекресткам в Кэмден тауне.

* * *

В РОЛЯХ:
Пола – ирландка алкоголичка средних лет, всегда носит теплый тренировочный костюм.
Уэйн – временно безработный каменщик, выглядит скорее как австралийский серфер. Чистопородный англичанин, но весьма обаятелен и вскоре обрюхатит Триш.
Триш – жизнерадостная кокни, попавшая сюда прямиком из фильма, снятого Английским туристическим советом для доверчивых американских туристов. Неопределенного возраста, но, видимо, старше пятнадцати и младше тридцати. Всегда в бейсболке (обычно козырьком назад), обладает поразительной способностью беспрестанно трепаться о чем угодно, ни капли при этом не надоедая.
Оливер – носит галстук, разбирается в винах, ушел с работы через двадцать минут.
Нелл – только что закончила Бристольский университет. Ей трудно выбрать карьеру, так что в любую свободную минуту она просматривает страницы с вакансиями в "Гардиан”. Несимметричное нежное лицо, почти всегда носит зеленый беpeт. Считает, что с Гэвином трудно общаться.
Пит – тихий, молчаливый, но вполне приличный парняга. Та же проблема с щетиной, что у меня. Только что вышел из тюрьмы.
Я – богатый еврей.
Гэвин – контролер.

* * *

Не самая однородная группа на свете. Но это была жизнь. Реальный мир.
Я раньше видел соцреалистические драмы, иногда смотрел мыльные оперы, но до той поры мир был фантастичен не более и не менее, чем обыкновенное голливудское кино. А тут я вдруг оказываюсь в эпизоде "Жителей Ист Энда”! Тусуюсь с бедняками. Фантастика! Такое чувство, будто приземлился в мюзикле "Метро Годвин Майер” и все твои реплики звучат, как песня.
Чуть огрубить акцент – и я один из них. И никто надо мной не смеется! Никто не знает, откуда я, и никто не спрашивает. Все просто решили, что мне в жизни досталось. Какая сказка! Я мечтал, чтобы меня увидели парни из школы. Как я был крут.
Лучше всего я общался с Гэвином. Патологический лгун и психопат. Считал, что в жизни не встречал никого смешнее Нелл. Один вид "Гардиан” вызывал у него приступы хохота.
Про зубы Гэвина я говорил? Рот ими оброс неправильно, и верхний ряд помещался за нижним – на редкость непривлекательно. К тому же из за этого за столом он вел себя, как пудель. Его меню тоже мало отличалось от пуделиного, поскольку питался он только гамбургерами из "Макдоналдса” да изредка чипсами – если его вдруг одолевала забота о здоровье.
Мое общение с Гэвином было необычным вот почему: сомневаюсь, чтобы он вообще с кем нибудь раньше общался. Он считал своей прямой обязанностью не защищать нас, а опускать так, чтобы мы уволились. Тут наблюдался некий зазор между политикой конторы и уличной практикой, но я решил, что Гэвин знает, что делает, и встал на его сторону. Его особой специальностью были женщины. Если он пытался опустить Триш или Полу, те просто поворачивались друг к другу и заводили разговор о том, какой у него, наверное, маленький член, поэтому свою энергию он по большей части направлял на Нелл.
– Ты почему коротко стрижешься, Нелл? Молчание.
– Это тебя в университете научили? Молчание.
– Если ты лесбиянка, это ничего. Я считаю, трое в постели – это отлично.
– Слушай, если я стригу волосы, это не значит, что я лесбиянка, а даже если я и лесбиянка, тебя это не касается. У меня полно подруг лесбиянок, но я не лесби. Но я могла бы стать лесбиянкой, если бы захотела. И лесбийская любовь – это не трое в постели. Это двое в постели. Две женщины. И никаких мужчин.
– Для нелесбиянки ты, я вижу, неплохо разбираешься в том, что такое однополая любовь.
Молчание.
– Могу спорить, парня у тебя нет. Молчание.
– У тебя есть парень? Молчание.
– Может, у твоего парня длинные волосы. Может, он педик.
Молчание.
– Он педик?
– ЗАТКНИСЬ! У меня нет... То есть тебя не касается, если я... Заткнись, понял?
– Извини, ты права. Я слишком любопытен. Молчание.
– Ты примешь мои извинения? Молчание.
– Ну же, будь умницей. Молчание.
– Что это ты читаешь? "Экологический Гардиан”! Да ты, блин, смеешься. Эй, Марк, она читает "Экологический...”, блить, "...Гардиан”! Если ты веришь во всю эту экологию, что ж ты столько бумаги каждый день изводишь? Зачем ты изводишь бумагу?
И так далее.
Мне, например, скучно с такими, как Нелл, поэтому я всегда вставал на сторону Гэвина и смеялся каждый раз, когда мне казалось, что я распознал шутку. Обычно его игнорировали или презирали, так что скоро я стал ему союзником. Гэвин давал мне дополнительное свободное время, усаживал в кафе, угощал чашкой дубильной кислоты и развлекал воспоминаниями.
Ну разве что это были не его воспоминания. Насколько я понимаю, рождались они в его гиперактивном больном воображении. Но он был одаренный, опытный пиздобол, и я у него многому научился.
Мы узнавали друг друга все лучше, и его прошлое расцветало все пышнее. Вот список тем, которые мы обсуждали:
– Жизнь в армии, включая подробности позорного изгнания Гэвина за злоупотребление наркотиками.
– Жизнь наемника в Южной Америке, включая вопросы обращения с бомбами, каково это – кого нибудь убить, и радости дружбы с головорезами.
– Хватит ли у меня, Марка, моральной выдержки застрелить кого нибудь в упор.
– Краткая кругосветная экскурсия по местам обитания щедро разбрызганных Гэвиновых потомков.
– Негритянки в постели.
– Его отношения с десятилетним сыном – тот живет в Лондоне, и Гэвин видел его несколько раз.
– Буддизм, произносится "будизьм” (почти то же самое, что диалог "Негритянки в постели”).
– Тот раз, когда кто то напал на Гэвина в метро с ножом, а Гэвин броском отправил его через весь вагон, а потом стоял у парня на голове, пока у того не хлынула кровь из уха.
Каждый день начинался с завтрака в "Уимпи” на Кингз Кросс, потом мы загружались в метро и отправлялись в то место, которое выбирал Гэвин. Аксбриджский торговый центр, Брент Кросс, Кэмден, Уэмбли, Кингстон, рынок "Шепердз Буш”, Брикстон – все самые обаятельные места Лондона были наши.
В метро была бездна времени для разговоров, и, не считая Гэвина, все, видимо, друг другу нравились. Даже Нелл как то вписывалась. И им действительно нравился я! Вот это меня по настоящему удивляло. В школе новенький, чтобы заслужить всеобщее одобрение, должен совершить акт насилия или публично унизить вечную жертву, а тут они просто решили, что я неплох.
Я начал думать, что, может, крутые парни в конечном счете не так уж и круты.
Почти все бросили работу в первые же несколько дней, так что через три недели я был ветераном. Из первой команды остались только я и Триш. Триш все еще работала, поскольку пыталась сколотить состояние. Большинство из нас боролись за каждый номер телефона, часто опускаясь до мольбы ("Разумеется, вам не нужно пенсионное страхование, просто мне нужны ваше имя и номер; я получаю по пятьдесят пенсов за каждую листовку, а вам придется лишь ответить на один телефонный звонок и послать их к черту”). Но Триш, похоже, добывала номер из каждой женщины, с которой разговаривала ("Приветик, дорогуша. Как дела? Какие на сегодня планы? За покупками идешь? Вот, дорогая, возьми, положи осторожненько в сумку и глянь, когда домой вернешься. Как, ты сказала, тебя зовут? Ну да. Потрясающе – спасибо за помощь большущее, милочка. Ну да – вот и все – ну вот если бы ты мне дала телефончик... О, спасибочки – тогда тебе насчет листовки кто нибудь позвонит. Ладно, спасибки, увидимся – пока пока”.)
Только я начал развлекаться мыслью о том, что нравлюсь Триш, как она сообщила, что, кажется, Уэйн ее обрюхатил.
– Контрацепция мне никогда не давалась, – сказала она. – Я обычно использовала колпачок, но меня уже достало. Так что я просто импровизирую.
– Получается? – спросил я. Она рассмеялась:
– ПОЛУЧАЕТСЯ! Я б так не попала, если б получалось, верно? Он должен был вынуть в последний момент, но ты же знаешь Уэйна.
– Не настолько хорошо.
– Ну, ты понял. Он сверху. Один бутерброд, и вся любовь. Притормозил – и ага.
– А, понятно.
– Правда, он ничего.
Я решил использовать выражение, которое слышал от девушек на телефоне.
– Хрен у него без костей, – сказал я.
Триш смеялась минут десять.
– Слышь, так нельзя говорить. Ты педик, что ли, или как?
Как выяснилось, я пока не все понимал правильно, но месяц закончился, деньги были заработаны, и в воскресенье я встречался с Барри на вокзале Виктории, дабы отправиться открывать мир. Студенческий билет стоил всего 160 фунтов, и с ним мы могли садиться на любой поезд в Европе – когда угодно в течение четырех недель. К сожалению, после покупки билета денег у нас осталось маловато, так что много есть не получится, а спать придется главным образом в поездах, но все равно – я был в восторге. А если повезет, к нашему возвращению Барри и думать забудет о женщинах средних лет.
Мы с Триш поклялись не теряться и с тех пор никогда больше не общались. Гэвин пожал мне руку и пожелал жить хорошо. Я сказал, что постараюсь.



Глава двадцать восьмая 

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 7 ИЮЛЯ
В 10 утра встречаюсь с Барри на вокзале Виктории. Грузимся в поезд на Дувр. Вроде все идет гладко. Через час мне надоедают поезда и я прихожу к выводу, что поездку по Европе возненавижу. Через час десять минут вхожу в ритм и решаю, что поезда мне нравятся. Каникулы будут веселые. Правда, Барри начинает надо мной слегка глумиться.
Дневной паром – скука. Полно школьников, которым раньше не дозволялось и близко подходить к игральным автоматам. Барри тошнит, что меня несколько взбадривает.
В 11 вечера прибываем в Кале. Если сядем в ближайший поезд до Парижа, то приедем среди ночи, ни за что не найдем гостиницу, придется спать на улице и нас, наверное, убьют. Наша первая серьезная проблема.
Сняли "ночлег с завтраком” в Кале, что стоило каждому трехдневного бюджета. Консьерж, как и наша комната, воняет французскими фекалиями (более творожистыми по сравнению с английской разновидностью). Спать приходится в двуспальной постели, и у меня всю ночь эрекция.
ПОНЕДЕЛЬНИК, 8 ИЮЛЯ
Кошмарно болит пенис. Барри заказывает на завтрак яичницу с ветчиной. Горячий шоколад очень вкусный. В 9.30 – поезд до Парижа.
Париж пахнет замечательно – "Голуазом”. Говорю об этом Барри, и он соглашается, хотя я уверен, что он считает "Голуаз” фамилией политического деятеля. Живо себе представляю, как он удивляется, что здесь избирают человека с такой вонючей фамилией.
Отправляемся прямиком в хостел, где встаем в очередь за койкой. К трем часам дня добираемся до начала очереди, и нам говорят, что коек больше нет. Мы не можем себе позволить остановиться в другом месте, поэтому, чтобы не спать на улице, топаем на ближайший вокзал и вычисляем подходящий ночной поезд. После бесконечных очередей находим ночной поезд в Бордо, который идет достаточно долго, чтобы мы успели выспаться. Поезд отходит в семь вечера. Когда мы все улаживаем, уже пять. На Париж у нас два часа. К несчастью, мы еще ничего не ели, так что большую часть этого времени проводим в ближайшем ресторане, который оказывается "Кью Квик Бургером”. После этого у нас все еще остается чуть чуть времени на небольшую прогулку. Париж, похоже, неплохой город.
Свободных мест в поезде нет. Барри сидит на полу возле вагона ресторана, а я провожу ночь на унитазе.
ВТОРНИК, 9 ИЮЛЯ
Утро – чудовищно рано приезжаем в Бордо. Оба вымотаны. Направляемся прямиком в городской парк вздремнуть.
Просыпаемся в два часа дня и всю дорогу бегом бежим до хостела, где выясняем, что последняя койка только что сдана. На гостиницу денег нет, поэтому решаем поехать ночным поездом в Марсель. Он отходит в 8 вечера, так что у нас несколько часов на обследование Бордо. Вердикт: очень мило – надо когда нибудь вернуться. Хорошие дешевые рестораны.
Находим супермаркет, где бутылка вина стоит всего 20 франков, покупаем ее в поезд.
В поезде полно мест. У нас отдельное купе. Вытягиваюсь на полке. Напиваюсь. Сплю как бревно. Просыпаюсь. Блюю. Сплю как бревно дальше.
СРЕДА, 10 ИЮЛЯ
Похмелье. Зубы покрылись плесенью.
Вываливаемся на станции Ницца. Марсель проехали несколько часов назад. Ложимся вздремнуть на платформе.
Автобус до хостела. Снимаем койки. Душ. Автобус на пляж. Спим. Едим. Автобус до хостела. Спим.
ЧЕТВЕРГ, 11 ИЮЛЯ
Все женское население хостела следует за нами с Барри на пляж. Женщины нескольких сотен национальностей весь день ластятся к нему, используя все мыслимые варианты плохого английского. Чувствую себя человеком невидимкой.
Барри весь день рассказывает ревнивым женщинам о своей страсти к Маргарет Мамфорд. При упоминании о сексе у них твердеют соски.
Жалуюсь Барри, что ненавижу пляжи, и напоминаю ему, что мы приехали в Европу с культурными целями. Решаем ночным поездом поехать в долину Луары.
Из хостела выписываемся час, потому как Барри твердит, что не может уехать без своей футболки: "МОЯ ТЕТУШКА ЕЗДИЛА В ТРИНИДАД И ТОБАГО, А Я ПОЛУЧИЛ ТОЛЬКО ЭТУ УРОДСКУЮ ФУТБОЛКУ”. Я высказываю предположение, что футболку украли прямо из койки, но, по мнению Барри, она скорее всего просто играет в прятки и забилась куда нибудь в угол. Без нее он ехать отказывается, потому что Тринидад и Тобаго больше так не называются и он не сможет добыть другую такую футболку, а тетушка расстроится. Видимо, у него очень странная тетушка.
В конце концов он соглашается уехать без футболки, но, когда мы добираемся до станции, последний поезд на север уже ушел. Поскольку коек в Ницце у нас больше нет, мы вынуждены сесть на единственный ночной поезд из города, который едет в Бордо.
ПЯТНИЦА, 12 ИЮЛЯ
Приезжаем в Бордо. Кошм. устали. Весь день спим в городском парке. На ужин кусаю бутерброд с козьим сыром – на вкус значительно хуже, чем человеческое говно. Ночной поезд в долину Луары.
СУББОТА, 13 ИЮЛЯ
Приезжаем в Блуа. Хостел далеко за городом, так что мы решаем ехать туда стопом. Безуспешно. В итоге идем пешком, что занимает несколько часов.
Барри по прежнему бубнит про миссис Мамфорд. Я называю ее пыльным мешком, и следующие два часа он дуется.
Мы добираемся до хостела, расположенного в поле возле фермы, и вернуться в город уже не в силах. Там обнаруживается еще десяток человек в том же состоянии, и Барри весь день болтает с ними (про миссис Мамфорд), а я дуюсь.
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 14 ИЮЛЯ
День повышенной активности. Ранний подъем. Завтрак. Автобус в город. Арендуем велики.
Ох.
Черт.
Воскресенье.
Никаких великов.
В городе открыт один магазин. Скобяная лавка. Quincaillerie. Думаю, это слово мне еще пригодится. Около часа слоняемся по quincaillerie. Потом два часа обедаем в кафе. Возвращаемся в лавку. Быстро все досматриваем. Садимся в автобус до хостела.
При выезде из города пять сотен людей в фантастических костюмах идут нам навстречу, играя на музыкальных инструментах и размахивая деталями военных прибамбасов. Барри смотрит в окно с другой стороны и все пропускает, что утешает меня невообразимо.
Весь день проводим в том же поле, беседуя с тем же десятком человек. Одна из них, Белла, – второкурсница Бристольского университета. Выясняется, что Белла знает Нелл и к тому же лесбиянка.
ПОНЕДЕЛЬНИК, 15 ИЮЛЯ
День повышенной активности. Ранний подъем. Завтрак. Автобус в город. Арендуем велики. С Беллой и ее подругой Бриони едем к замку Шенонсо.
Шенонсо красивый. Чего не скажешь о Бриони. К счастью, она весь день пытается трахнуться с Барри, так что большую часть дня мы с Беллой вдвоем. Ради эксперимента пытаюсь с ней флиртовать. К моему удивлению, это не только весело, но и провоцирует отклик, по нескольким параметрам отличный от отвращения. Просто замечательно. Романтически ужинаем a quatre<Вчетвером (фр.) > в Блуа, а потом отправляемся в хостел. Я разговариваю с Беллой до полуночи, быстро в нее влюбляясь. В итоге мы целуемся. Она это делает отлично. Сердце у меня сбивается с ритма, танцует танго, потом голышом мчится по Трафальгарской площади. Наконец то! Я познал любовь!
Уже абсолютно уверенный, что ей нравлюсь, я задаю банальный вопрос: "Почему я? Ты не считаешь меня уродом?” Это мой первый шанс получить вразумительный ответ. Он должен дать мне представление о том, как пойдет остаток моей половой жизни. Я отчаянно, отчаянно, ОТЧАЯННО вытягиваю, вылавливаю, выуживаю комплимент.
– Мне нравятся уроды, – отвечает она.
Я надеялся на другой ответ. Но во всяком случае, честно. Я хотел услышать, что красив, но, думаю, я бы все равно ей не до конца поверил. По крайней мере, у меня имеется слабый проблеск надежды на будущее. Может, бывают и другие девушки, которым нравятся уроды. Может, таковы вообще все женщины. Странно!
Белла понимает, что ее ответ меня расстроил, и дарит мне самый длинный и мокрый поцелуи. А га, я определенно влюблен.
Мы желаем друг другу спокойной ночи, и я мчусь в спальню, чтобы рассказать обо всем Барри. Его, однако, там нет. Лежу на койке и жду. Чувствую, как все тело подрагивает от счастья.
Через два часа подрагивание стихает, а Барри все не возвращается. Хостел давным давно закрыт на ночь, так что Барри, наверное, не сможет попасть внутрь. Это неприятно – я хочу с ним поделиться. Подхожу к окну посмотреть, нет ли его снаружи. Он действительно там: придавлен к земле под вишней, голый, а Бриони скачет на нем, словно ходуля "пого”.
Опять выиграл.
Гад.
ВТОРНИК, 16 ИЮЛЯ
Когда я просыпаюсь, Барри лежит на соседней койке. Как то пробрался. Подрагивание возвращается, и я больше не злюсь. Расталкиваю его и выкладываю свой хитроумный план. Барри под впечатлением и считает, что попробовать стоит. Идея такая: я завтракаю с Беллой, спрашиваю, куда она едет дальше, а потом, что бы она ни ответила, говорю: "Какое совпадение, мы тоже туда собираемся. Может, поедем вместе?”
Весьма умно, а?
Десять минут спустя:
– Привет, Белла.
– А, привет... – Глаз не поднимает.
– Мм...
– Черт, я вчера надралась... – Все еще на меня не смотрит. Я чувствую, что пахнет дурными новостями.
– Мм... вы... вы обе... э... куда нибудь сегодня едете?
– Да.
– Так И мы. Ммм... а вы теперь куда... мм...
– Домой. У нас кончается билет. Передай джем.
Я в отчаянии. Конец. Возможно самоубийство.
– Ты оглох? Джем передай.
Передаю джем.
Они садятся в ближайший автобус. Моего адреса она не спрашивает.
Мы уже третий день торчим с Барри в хостеле в поле под Блуа. На этот раз в одиночестве. Особо не разговариваем. Решаем уехать из Франции.
СРЕДА, 17 ИЮЛЯ
Утренний поезд до Парижа. Два часа в Париже (у меня такое чувство, что я уже неплохо знаком с городом). День и ночь – в поезде на Барселону.
Оба дуемся.
Между Тулузой и Каркассоном Барри спрашивает, считаю ли я, что Маргарет для него слишком стара.
Я говорю "да” сразу после Нарбонна. От Перпиньяна до границы он говорит мне, что, значит, я – осел.
ЧЕТВЕРГ, 18 ИЮЛЯ
Приезжаем в Барселону. В Барселоне – неплохо. Ночной поезд в Мадрид.
ПЯТНИЦА, 19 ИЮЛЯ
Приезжаем в Мадрид.
Осматриваем Прадо – скучновато.
Вечером возвращаемся в хостел как раз ко времени закрытия. Самая вонючая спальня из всех – трудно дышать. Всю ночь снится, что меня насильно кормят козьим сыром.
СУББОТА, 20 ИЮЛЯ
Осматриваем остальной Мадрид. Неплохое место – хорошая погода. Правда, никаких построек Гауди<Испанский архитектор (1852 – 1926). Большая часть зданий, построенных по его проектам, находится в Барселоне. > не обнаруживается.
Ночной поезд в Сан Себастьян.
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 21 ИЮЛЯ
В поезде на Сан Себастьян с нами в купе едет пара из Германии, – как и все тамошние хиппи, они из кожи вон лезут, стараясь расслабиться. Предлагают нам хором попеть "Битлз”, но мы с Барри знаем только слова "Вчера”. Ева и Адольф, или как их там зовут, настаивают, что это круто, что они тащатся от "Вчера”, так что мы закрываем дверь купе и начинаем петь. Мы уже начали, и тут до меня доходит, что всех слов я вообще то не знаю. В древних песнях одно клево: можно двадцать раз пропеть первый куплет и звучать он будет совсем как настоящий.
Я обычно хором петь не люблю, но тут получилось забавно. Потом я вспоминаю, что "Битлз” пели знаменитую песню младших бойскаутов "Есть Подлодка желтая у нас”<Перевод И. Бродского. >. Эта еще лучше – можно знать одну строчку, полчаса ее долбить, и не соскучишься.
Только мы распелись, какой то мудак из соседнего вагона жалуется, что на дворе два часа ночи, а он хочет поспать. Брюзга долбаный. Мы углубляемся в увлекательную беседу насчет того, что люди, которые никогда не путешествовали, вообще то поразительно ограниченны.
"Эти люди, у которых сплошь работа работа работа, – они многому бы у нас научились”, – говорит Ева. Мы все соглашаемся и, желая показать мерзавцу соседу, что такое любовь и терпимость, всю ночь распеваем громче некуда.
К моменту прибытия в Сан Себастьян мы, понятно, устаем, поэтому все утро дремлем на пляже. Затем вчетвером отправляемся искать комнату. По дороге встречаем двух датчанок, обе в розовых тапочках, пурпурных трениках с начесом, розовых спортивных фуфайках, с пурпурными лентами в волосах и с розово пурпурными рюкзаками. Они вместе с нами направляются в хостел.
В хостеле мест нет, так что мы вшестером рыщем по округе в поисках дешевой гостиницы. Все гостиницы забиты, и к тому же совсем не дешевы. Решаем переночевать на пляже, но только мы устраиваемся на ночь, как дружелюбный местный житель подваливает к нам и красочно живописует новую сан себастьянскую моду: ронять булыжники на головы спящим туристам и, пока они валяются без сознания, грабить их.
Это несомненная ложь, однако мы верим. Особенно датчанки, впадающие в пурпурно розовую панику. Я злюсь и завидую, потому что хочу паниковать тоже, но они успели раньше. Немцы пытаются паниковать расслабленно, но получается у них неважно. Затем принимается паниковать Барри, от чего вспыхивают немцы, впадающие в нормальную панику. Теперь я тоже могу запаниковать.
Где то в отдалении я, кажется, слышу дружелюбный смех местного, но точно не уверен, потому что слишком занят своей паникой.
Когда наша трясучка снижается до точки кипения, мы решаем направиться к черте города и найти какое нибудь уединенное местечко, чтобы улечься там.
В конце концов приземляемся на вершине лестницы, ведущей в роскошный многоквартирный дом. Идеально – тихо, места как раз достаточно для шести спальников, да еще ошеломительный вид на залив. Будь это гостиничный номер, он обошелся бы нам в целое состояние. Все, кроме датчанок, совершенно счастливы – это в сотню раз лучше любого хостела.
Через пять минут мы четверо лежим рядком в спальниках. Спустя три четверти часа датчанки распаковали свои рюкзаки, достали пижамы, по очереди сходили за угол, переоделись, вернулись, упаковали одежду в рюкзаки, по очереди сходили за угол, смыли макияж, почистили зубы, раскатали пенки, раскатали спальники, приняли витамины, переложили поближе туалетные принадлежности, витамины и пасты в рюкзаках, сняли туфли, причесались и зачесали назад волосы, надели чистые ночные носки и залезли в спальники.
А потом принялись возиться с контактными линзами.
Мы вчетвером недоверчиво наблюдаем за этим шоу.
Среди ночи просыпаюсь от яростного шепота датчанок После продолжительного спора одна вылезает из спальника, распаковывает рюкзак, достает пурпурные треники с начесом и розовую спортивную фуфайку, надевает их поверх пижамы, надевает розовые тапочки и исчезает за углом. Вскоре после этого я слышу снизу громкое ругательство сплошь из гласных, и затем смущенная датчанка появляется вновь в мокрых тапочках.
По ее лицу ясно читается, что это худшая ночь в ее жизни. Я с трудом сдерживаю смех. Это становится еще тяжелее, когда я слышу, как она дрожащим голосом рассказывает, что произошло. Не требуется глубокого знания датского, чтобы уловить суть ее разъяснений. Что то вроде:
– Я убита. Я хочу умереть. Я пописала на розовые тапочки. Мне никто не говорил, что путешествие будет вот таким. Это так унизительно. Только выехала из Дании, и пожалуйста – писаешь на улице. Без туалета. Почему мне мама никогда не говорила, что на холме не надо садиться попой к вершине?
Мой спальник так трясется, что приходится притвориться, будто у меня ночной кошмар про насильственное кормление козьим сыром.
ПОНЕДЕЛЬНИК, 22 ИЮЛЯ
Когда я просыпаюсь, датчанки уже исчезли. Первым делом я ищу след мочи на ступенях. Он все еще там, я показываю его Барри и рассказываю историю. Он так потрясен этим повествованием, что рассказывает Еве, а та в свою очередь – Адольфу, и мы все долго хохочем.
Мне приходит в голову, что струйка мочи должна выписывать слово "датский”, как оно выписано жиром у датских свиней, но, видимо, это не тот случай.
Мы вместе отправляемся загорать.
Слово "забит” просто не способно описать состояние пляжа. Два слова – "очень забит”, – несомненно, описывают его гораздо лучше. Вообще то, если подумать, "забит под завязку” все объясняет идеально.
Я рассчитывал обнаружить пустые пляжи и прибой, но вскоре мы понимаем, что, в то время как иностранцы едут в Южную Испанию, все испанцы бегут от иностранцев в Северную.
В конце концов мы с Барри находим холмик, на котором все вместе и сидим.
Вечером отправляемся спать на ту же лестницу.
ВТОРНИК, 23 ИЮЛЯ
Еще день на пляже плюс местный поезд плюс блошиные бега. Теперь Барри не бубнит непрерывно про миссис Мамфорд и мне неплохо удается с ним сосуществовать.
До нас внезапно доходит, что осталось меньше двух недель, а мы почти ничего не видели. Наша основная цель – Амстердам, поэтому мы решаем выбираться из Испании, сев в первый же ночной поезд на север.
СРЕДА, 24 ИЮЛЯ
В 4 утра поезд приезжает на конечную станцию, и проводник выкидывает нас на платформу. Выясняется, что мы в Бордо. К счастью, мы уже неплохо здесь ориентируемся и бредем в городской парк, куда добираемся к рассвету. Перелезаем через ограду, идем на наше любимое место и быстро отрубаемся.
Все рассчитано – мы просыпаемся ровно за час до ночного поезда в Париж Бордо для нас уже просто второй дом, и мы ужинаем в нашем любимом ресторане. Можем позволить себе хороший ужин, поскольку не платили за жилье с Мадрида.
ЧЕТВЕРГ, 25 ИЮЛЯ
Приезжаем в Париж. Завтрак. Скорая прогулка. Тут я себя тоже чувствую местным. Отбываем в Амстердам. Поезду кранты. Прибываем в Амстердам аж в два часа ночи. Жуть.
Мы не хотим бродить в это время суток по городу, разглядывая карту и таская за собой 65 литровые баулы из "Карримора”<Сеть магазинов туристского снаряжения. >, типа "ограбьте и изнасилуйте нас, пожалуйста, мы доверчивые, безграмотные, и бабок у нас полные рюкзаки”, так что предпочитаем не рисковать и устроиться спать на вокзале – вместе с торчками, дилерами, шлюхами, сутенерами, бандитами и психами.
ПЯТНИЦА, 26 ИЮЛЯ
Рассвет. Сматываемся с вокзала. Добираемся до хостела и снимаем койки в спальне, которую придется делить с десятком других людей, в основном торчками, дилерами, шлюхами, бандитами и психами.
Сутенеры, должно быть, тусуются в ИМКА<Английская аббревиатура Ассоциации молодых христиан, неполитической международной организации, основанной в 1851 г. >.
Первым делом идем в ближайшее кафе и заказываем "особый чай”, усиленно подмигивая официанту. Довольно приятный чай, но эффекта, судя по всему, никакого, так что заказываем еще.
– И пожалуйста, пусть он будет совсем особый, – говорю я официанту, с видом заговорщика подмигивая ему еще усиленнее.
Барри говорит, что второй на него подействовал, но у меня такое чувство, будто официант (который разговаривает со мной как с идиотом) нас дурит. Кивком подзываю его снова.
– Простите, – говорю я, – вот тут "лунный кекс” в меню, скажите – это особый кекс?
– Простите?
– Лунный кекс – особый? – Я подмигиваю снова, чтобы он точно понял.
– Если вы спрашиваете, есть ли в "лунном кексе” гашиш, который в этой стране легален, то да.
Господи! Он довольно неосторожен, этот парень.
Я краснею и оглядываюсь, не слышал ли кто. Вот чокнутый! Даже голос не понизил.
– Тогда один, будьте добры, – шепчу я. Съедаю "лунный кекс”, но эффекта по прежнему никакого. Ужасное разводилово. Если бы я сам не нарушал закон, донес бы на этого официанта в полицию.
Мы платим по счету – никаких чаевых – и уходим из кафе. Выходим за дверь, и тут дома начинают как то вихлять, ноги становятся резиновыми, и я впадаю в кому. Барри тащит меня до городского парка, где мне снится чудной сон о том, как меня насильно кормят козами.
Все утро сплю, пока не заканчивается худшая часть прихода, но в середине дня очухиваюсь великолепно обдолбанным, и мы отправляемся в знаменитый музей секса.
Несмотря на все, что мне говорили, я считал, что шокировать меня невозможно, и думал, что музей секса мне понравится. Но все это меня ужаснуло. Честное слово, ничего более омерзительного в жизни своей не видел. От фотографий – групповой секс, фетишизм и женщины с животными – меня чуть не затошнило. По настоящему мерзко. И не возбуждает ни капельки.
Странный вечер. Обдолбанные бродим по городу.
СУББОТА, 27 ИЮЛЯ
Встаем, балдеем, немножко бродим. Еще балдеем. Отрубаемся. Просыпаемся. Идем по магазинам. Покупаем сувенирный пенис. Еще балдеем. Идем по магазинам. Покупаем семнадцать сувенирных вагин. Едим. Снова идем в музей секса. Едим. Ложимся спать.
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 28 ИЮЛЯ
Нам слегка нехорошо. Поэтому я балдею.
На меня находит стих прикоснуться к наследию, и я иду в музей Анны Франк. Очень трогательно. Но я блюю ей на пол и вынужден спешно бежать, пока меня не засекли. Сижу и пью особый чай. Мне становится лучше. Возвращаюсь в музей секса. Приятно ужинаем с Барри.
Весь вечер едим лунные кексы и бродим по району красных фонарей, глядя, как толстые тетки трогают себя в витринах (оч. поучительно).
Ложимся спать часа в три ночи.
Мне снится странный сон. Я – единственный зритель в театре. На сцене пятьдесят двойников Ким Бэсингер, и каждая чем то напоминает мою мать. Все голые, если не считать розовых тапочек, и трахаются со шматами датского бекона. На мне тоже ничего нет, кроме розовых тапочек, и я пытаюсь прикрыть вставший член миниатюрным французским разговорником. Он слишком мал для моего пениса, и я не могу выбрать, оставить на виду яйца или головку. Как только я смотрю на какую нибудь Ким Бэсингер, она перестает трахаться с беконом и протягивает мне кусок козьего сыра.
ПОНЕДЕЛЬНИК, 29 ИЮЛЯ
ВТОРНИК, 30 ИЮЛЯ
Не понял. Лег спать в воскресенье, проснулся во вторник Странно.
После ленивого, но путаного завтрака нас осеняет: осталось меньше недели, а мы осуществили только четверть первоначального плана.
Последний прощальный взгляд на музей секса, и мы садимся в ближайший поезд на Брюссель.
Приезжаем в Брюссель к вечеру, осматриваемся (как то вяло), спорим с Барри из за того, что он всегда слишком быстро ходит, и садимся в вечерний поезд на Берлин.
СРЕДА, 31 ИЮЛЯ
Приезжаем в Берлин. Оставляем рюкзаки на вокзале. Осматриваемся (как то серо). Ужасно скандалим из за того, что Барри хлюпает чаем. Ночной поезд на Прагу.
ЧЕТВЕРГ, 1 АВГУСТА
Приезжаем в Прагу. Сильно устали. Быстрая прогулка (в магазинах как то пусто), дремлем в парке, крупно ссоримся из за спертой шариковой ручки, ночной поезд на Вену.
ПЯТНИЦА, 2 АВГУСТА
Прибываем в Вену. Неплохо. Барри наезжает на меня за то, что ковыряю в носу. В качестве контрдовода привожу его раздражающее шмыганье носом, это выливается в продолжительную беседу о физиологических привычках. За обедом понимаем, что у нас остался один полный день. Дико паникуем. Ближайшим поездом домой.
В полночь приезжаем в Мюнхен. Быстро оглядываемся – похоже, почти ничего не потеряли. Поезд в Париж.
СУББОТА, 3 АВГУСТА
Приезжаем в Париж (старый друг) к обеду. Полчаса на покупку французской булки и последний взгляд вокруг, затем ближайшим поездом в Кале. За булку заплатили поровну, но Барри забирает ее себе и уминает по меньшей мере две трети (если не больше), пока я в туалете. Мы ссоримся, как не ссорились никогда. Чуть не до драки.
Ночная переправа.
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 4 АВГУСТА
Дом.
Милый дом.
Не видеть бы Барри по крайней мере год.


Глава двадцать девятая 

Когда я вернулся в Хэрроу, для восстановления любви к человечеству мне требовалась неделя в одиночной камере. Я, как положено, представил родителям полный отчет о каникулах в трех предложениях и спрятался в спальне. Не читал, не смотрел телевизор, не выходил наружу – ел и сидел в углу, пуская слюни, пытаясь вспомнить разницу между Веной и Мадридом (или это Бордо) – или это было в Праге? Нет, в Париже! В Барселоне?
Путешествие многому меня научило.
В этом оцепенении я часто думал о том, как сильно ненавижу Барри. Я был просто счастлив, что больше не нужно выносить все эти его манеры, привычки, фразочки или запахи. Потом, однажды утром, я понял, что он был мой лучший друг, мы только что провели вместе изумительный месяц, и теперь он знает меня лучше, чем кто либо в мире за пределами моей семьи. Внезапно я почувствовал, что он мне близок, как никогда раньше.
Спячка закончилась, я восстановил речевые способности и позвонил Барри. Он рассказал, что приехал в Ноттинг Хилл и обнаружил, что квартира занята парой синоптиков с телевидения, которые, по их словам, въехали туда неделю назад. Он поехал к родителям и нашел там письмо от миссис Мамфорд, в котором она сообщала, что вернулась к мужу и детям.
Барри сообщил, что проплакал всю неделю.
Хотя, с одной стороны, это было идеальное завершение лета, из за Барри я немного расстроился. Я знал, что так и случится – через несколько недель без сексуального экстаза по первому требованию на миссис Мамфорд вновь навалятся прелести рутины, – но всю неделю об этом не думал. Я размышлял исключительно о Барри спутнике, которого готов был задушить, и забыл о существовании Барри друга, чьей жизни пришла пора развалиться.
Я подумал, что следовало быть с ним, когда все это произошло, но если б я увидел, как он плачет и, мало того, шмыгает носом (два быстрых кратких шмыга, правая ноздря расширяется, левая сжимается, один пронзительный бульк в пазухах), не говоря уже о тошнотворном миндальном запахе его дезодоранта, – утешить я смог бы не бог весть как.
Когда я слушал его рассказ, меня внезапно оглушило чувством вины, и я пообещал, что немедленно приеду прямо к нему. Пришлось спрашивать, как идти, потому что я впервые собирался домой к его родителям.
Барри открыл дверь. Он не плакал, но глаза покраснели и опухли. Первым моим порывом было его поцеловать, но я этот порыв подавил и положил мужественную руку ему на плечо.
– Сука, – сказал я.
Он отвернулся и без слов стал подниматься по лестнице, так что я последовал за ним. Мы оказались в тесной, чрезмерно разукрашенной спальне, на стене – символический намек на молодежную культуру: плакат с Бобом Марли на розовых атласных простынях и Кайли Миноуг с косяком (ну, или что то в этом духе). Барри немедленно зарыдал во всю глотку.
Я приложил все усилия, чтобы его утешить.
– Бабы гребаные. Все одинаковы. Все в итоге кидают.
Похоже, это его не сильно взбодрило.
– Найдешь другую. Полно других... – Тут я осекся. Пусть никто не посмеет сказать, что я бестактен.
– Поверить не могу, что она... что она...
что она...
– Так поступила?
– Так поступила. Мы так... мы так... мы так..
– Любили?
– Любили. Думаешь, она... думаешь, она... думаешь, она...
– Была немножко стара для тебя?
– Была немножко стара для меня.
– Думаю ли я, что она была для тебя немножко стара?
– Да. Думаешь, она была немножко стара для... для... для...
– Тебя.
– Меня. Ну?
– Ну... ну, то есть, сейчас трудно сказать. Полагаю, если вы подходили друг другу в сексуальном плане, полноценным отношениям между вами ничто бы не помешало. То есть, если ты считал ее привлекательной, никаких причин для... ммм... Большинство людей вообще не считают сексуальными женщин такого возраста, но если ты... я не говорю, что она не была фантастическая, я хочу сказать – она для своего возраста исключение... то есть очень хорошо сохранилась и все такое... так что если барьер привлекательности ты преодолел, то ты... ммм... Сколько точно лет твоей матери?
– Что?
– Просто – сколько лет твоей матери?
– Что ты имеешь в виду?
– Ничего. Совершенно ничего. Просто интересно.
– Маме где то сорок пять или около того. Слушай, у меня нет этих эдиповых залипов, если ты об этом.
– Ты уверен?
– Разумеется, блин, я уверен. Я уже много лет не хочу трахнуть мать.
– Но точно сказать нельзя. В этом все дело. Это подсознательное. Я думал, что уже перерос желание трахнуться с матерью, но только на прошлой неделе мне приснился сон, в котором она была похожа на Ким Бэсингер, и пожалуйста – встал как миленький.
– Твоя мама совсем не похожа на Ким Бэсингер, – прохныкал он.
– Я знаю. Не понимаю, как ей это удалось. Это было невероятно. Но мне это снилось. И не нужно быть Фрейдом, чтобы понять: мое подсознание хочет, чтобы я трахнул свою мать.
– А что такого твоя мама во сне делала, что ты так завелся?
– О... э... я не... ммм... не помню всех деталей, на самом деле.
– Черт! Как неудобно. А мама знала, что ты возбужден?
– Нет – ей не было видно. Я закрывал член карманным разговорником. Слушай – это неважно. Суть в том, что мое подсознание меня провело, нацепило на мою мать красивое лицо и большие сиськи, чтобы я ее захотел.
– Не так уж ты возбудился, если мог закрыть весь член карманным словарем.
– Может, хватит уже про сон этот, а? Лучше б не рассказывал. Я вот о чем. Я читал об этом все – думаю, стану когда нибудь психологом. Мы все хотим трахнуть своих матерей. Это факт. Это доказано. Но мы боимся желания трахнуть своих матерей, уговариваем себя, что они не сексуальны, – только вот во сне все летит к чертовой матери, когда подсознание сообщает, чего мы на самом деле хотим, и мы раскладываем их, бесчувственных, на кухонном полу.
– Понятно. Так. Знаешь, теперь, когда ты об этом сказал, я вспоминаю, что у меня действительно был один чудной сон несколько недель назад. – Барри начал приходить в себя.
– Какой?
– Я в нем был маленький, в спальне, а мама заходит и начинает объяснять мне французские спряжения. Потом я говорю, что мне нужно пописать, и она относит меня в туалет и держит меня высоко, чтобы я доставал до унитаза, но я не могу нормально пописать. Выходят только маленькие белые сгустки. Я не знаю, что это такое, пугаюсь, но мама добрая, держит меня, все повторяет, что ничего страшного, и я опять пытаюсь. И все равно выходят только белые сгустки.
– Господи!
– Я тогда как то не подумал, но сейчас...
– Ты тогда как то не подумал! Ты что – идиот?
– Нет – ну, знаешь же, как бывает. Просто, ну, просыпаешься, несколько секунд думаешь, что ты извращенец, а потом абсолютно все забываешь.
– Черт!
– Ты как считаешь? Это же по уродски, да?
– Знаешь, как я удивлен? – спросил я.
– Как удивлен?
– Вот настолько удивлен. – Я показал расстояние большим и указательным пальцами.
– На один сантиметр?
– Точнее, вот так. – Я показал снова.
– Два сантиметра.
– Угумс – удивлен на два сантиметра, а это, знаешь ли, не слишком.
– Думаешь, мне ее лучше послать?
– Да разумеется. Ты молод, – значит, ты в выигрыше. Не сидишь в квартире с перекрученной женоматерью, на всю жизнь выращивая психологическую травму совокупления с мамочкой. Господи, еще немного, и ты б оказался в мотеле Бэйтса<Место, где разворачиваются события в фильме ужасов Альфреда Хичкока (1899 – 1980) "Психоз” (I960). >.
– Может, ты и прав. Но я ее любил.
– Кого? Маргарет или мать?
– Маргарет, имбецил.
– Просто уточняю.
– Ты видел ее письмо?
– Конечно – она звякнула мне в Амстердам и попросила проверить пунктуацию.
– Правда?
– Конечно нет, болван. Это называется сарказм. САР...
– Ладно, ладно. Успокойся. Вот, смотри. Он протянул мне письмо:
Дорогой Барри,
Мне никогда в жизни не было так трудно написать письмо. Не думай, что я тебя не люблю. Никогда, ни за что не думай, что я не люблю тебя всем сердцем. Я люблю тебя так же, как своих собственных детей. [Ах ах!] Но я должна тебя оставить – должна спасти нас от нас самих. [Блевать.] То, что между нами было, – уникально, неповторимо и навсегда останется в наших сердцах. [Ведерко номер два, пожалуйста.] Но так дальше продолжаться не может. Я больше не молода. Хотя меж нами была огненная вспышка, есть другие, более постоянные узы, связывающие меня с семьей, – узы, которые не так легко разорвать.
Любовь к тебе – лучшее, что со мной когда либо случалось, но и все, что со мной случилось. [Алло? Вы на какой планете?] Есть другие вещи, более серьезные, которые я построила сама, своими руками и руками моей семьи. Эти вещи нельзя снести молниеносным ударом страсти, какой бы огромной она ни казалась. [Верно подмечено.]
Я, может, и ненавижу своего мужа, но я и люблю его, как люблю тебя, но и ненавижу. [Отличное сравнение.] И для меня очень важны, дети – я не могу выбросить их, как использованную бумагу. [Именно, именно.] Есть женщины страсти, храбрые женщины, безответственные женщины; но есть и женщины долга, заботливые женщины, у которых имеются ответственность и обязательства, и я – одна из них. Ты показал мне новую сторону моего характера – ту, которая умеет смеяться, кричать, действовать стихийно, испытывать оргазмы. Но я некоторое время думала и поняла: та, кого ты мне показал, – это не я. Это другая я. Я, которая лжет и притворяется кем то, кем не является, – по крайней мере, в душе.
Если бы я только могла быть женщиной страсти – но я не она. Я женщина долга. Я целую тебя за все, чему ты меня научил, я хотела бы оказаться более понятливым учеником на твоих уроках любви.
Я умоляла и просила в школе, объяснила, что это была целиком моя вина, и они согласились принять тебя обратно в старший шестой класс.
Что касается меня, то я буду искать работу в другом месте.
Ты всегда останешься со мной в моем сердце. Навечно твоя в любви и смерти
Маргарет.
Я вернул письмо Барри.
– Ты в жизни читал что нибудь более грустное? – спросил он.
– Нет... ммм... Очень... ммм...
– Трогательно?
– Трогательно. Да.

Глава тридцатая 

В тот день, когда я пришел к Барри, самое потрясающее было не то, что ему потребовалось меньше десяти минут, чтобы преодолеть свою любовь к Маргарет Мамфорд, и не новость о том, что его любовница была сентиментальной невеждой. По настоящему меня изумило открытие, что у Барри имеется сестра. Представляете, какая экзотика? Мне и в голову никогда не приходило – даже мысли не возникало, – я и не думал, что может существовать такой человек. Барри никогда о ней не упоминал, а я не смел предположить, что такая фантастическая, удивительная, достижимая женщина может быть.
Я знаю, о чем вы думаете. Хотите знать, почему человек, предположительно находящийся посреди квазигомосексуального кризиса личности "хочу своего друга”, так заволновался при мысли о сестре.
Хорошо, давайте я тут кое что проясню. Буквально. Это не история о том, как мужчина смиряется со своей сексуальной ориентацией, несмотря на все препятствия, чинимые гомофобской средой.
И если вы рассчитываете на тошнотворно политкорректный финал "весь в белом”, то можете забыть об этом сейчас же. Мне жаль отвлекать вас от радостей отвратительных предположений, но настало время для новостей – я не есть и никогда не буду благополучным гомосексуалистом.
Тогда зачем вся эта неразбериха? Какого черта эта история должна быть интересна? Кому какое дело до еще одного умника (средний класс, частная школа), которому не хватает воображения хотя бы чуть чуть быть геем. Кому какое дело до тебя?
Ну, я... я... ну, то есть, я думал, что я гей. Некоторое время. Честное слово. Чтоб мне провалиться.
Я... э... еврей. Это немножко необычно.
И пальцы у меня на ногах – они гнутся и гораздо длиннее, чем у всех.
Ладно, признаюсь. Не хочу больше играть в жеманного подростка.
Я вот к чему веду.
Среднестатистический парень, которого так застроило все вокруг, что он и мысли не допускал что может не быть гетеросексуалом. Из фильмов, рекламных объяв, мыльных опер, книг и журналов он узнал, что, когда смотришь на женщину, обращаешь внимание на ее груди и ягодицы, а потом, вечером, мастурбируя, с эротическими последдствиями вспоминаешь все многообразие грудей и ягодиц, которые видел за день. Парень провел всю постпубертатную жизнь, послушно следуя этим правилам, и выяснил, что работают они вполне приемлемо. На самом деле он никогда не вникал в механику совокупления, но выяснил, что доступные ему изображения способны подпитывать идеальные фантазии для дрочки, и поэтому ему никогда в голову не приходило, что он может хоть как то отличаться от других (не считая того, что он еврей и у него гнутся пальцы ног, разумеется).
Потом однажды в школе появляется другой парень, при мысли о котором у нашего друга каждый раз встает.
Потом случается что?
Вот.
Это уже интересно.
Разве нет?

* * *

Когда я впервые услышал, что у Барри есть сестра, я был счастливее журнала в газетном киоске. Ладно, я все равно пялился на Барри немножко чересчур и восхищался его телосложением, наверное, чуть слишком энергично, но ничего предпринимать в этой связи не хотел. Не совсем. В некотором роде. Но не в настоящем роде, а в фантастическом. Теперь меня интересовала его сестра.
Ну и вот. Спускаюсь я по лестнице у Барри дома, трясусь при мысли, что сейчас встречусь с Барри, у которого есть груди и нет пениса.
Ее зовут Луиза.
Первое впечатление: какая то невзрачная.
Второе впечатление: интересна весьма – очень похожа на Барри.
– Так это ты Марк, – сказала она. – Не так уж ты плохо выглядишь. Барри говорит, что ты умыкаешь ручки, ковыряешь в носу и пахнешь миндалем.
Хорошее начало.
– Сам он пахнет миндалем, – сказал я.
С моей стороны это было довольно глупо. Я еще даже не поздоровался. Начать наше знакомство со слов "сам он пахнет миндалем” – есть в этом что то зловещее. Интересно, сколько удачных браков проросло из такой фразы?
– Он прав, – сказал Барри. – Это я пахну миндалем. А у Марка трусы из спаржи.
Я сдержался и не сказал: "Мои трусы не пахнут спаржей”, побоявшись, что это почти наверняка наложит проклятие на мои шансы когда нибудь понравиться Луизе. Первая фраза – уже дурное предзнаменование.
Не в состоянии придумать ничего лучше, чем назвать какой нибудь овощ, более подходящий для ароматизации моего паха, я предпочел извиниться и рвануть домой. То было мудрое решение. Теперь, когда я решил влюбиться в Луизу, а не в Барри, нужно беречь встречи с ней для тех моментов, когда я буду более собран.
По дороге домой я решил, что Луиза – это самое то: не слишком сексуальна, не слишком уродлива, так что попытаться стоит. У нее были волосы, как у Барри, только чуть темнее – не блондинистые, а скорее мышастые. Черты лица – в основном как у него, но, как бы сказать, такое впечатление, будто они у нее как то чуть чуть сползли. Глаза же в точности как у него – абсолютно. Невероятно. Кроме того, она несколько... "толстая” – не то слово... думаю, пухлая. Ну, как бы аппетитная.
Мне пришло в голову, что, если бы я не был знаком с Барри, если бы не знал, на кого Луиза старается походить, она не показалась бы мне симпатичной. Но так или иначе, я решил: она мне подходит.


Часть III. ОКОНЧАНИЕ ШКОЛЫ

Глава тридцать первая 

Первый день в школе.
Забавно, когда вокруг такая толпа народа и все притворяются, что им не забавно перед такой толпой народа притворяться, что им не забавно.
Как бы народ ни стонал, было ясно, что всем втайне осточертели каникулы и все рады вернуться к жесткому, безрадостному режиму. Абсолютное наслаждение от всеобщих стенаний плюс утонченная радость отправлять не в ту сторону заплаканных малявок со стрелками на рукавах блейзеров – вот что делает этот день одним из самых приятных в школьном календаре.
Меня чуть чуть злило, что я все еще не могу называть место, где учусь, колледжем – преимущество, которое, похоже, сильно запаздывает, – не в остальном я был рад вернуться.
Чуть ли не первое, что я увидел на пути от автобусной остановки, был мистер Дэвис, завкафедрой дизайна и технологий (они же металлообработка). Красный от злости, он стоял перед треснувшим окном с теннисным мячом в руке и читал нотацию прыщавым тринадцатилеткам. Его любимую речь насчет "кем вы себя воображаете, так нельзя, вы должны быть creme de la creme”. Oт этого зрелища на меня вновь давящей волной обрушились все школьные кризисы самоидентификации.
Двое были азиаты, а третий белый. Мне было ясно, что вся мутотень про "кем вы себя воображаете” адресовалась азиатам, а про creme de la creme – преимущественно белому. Когда мистер Дэвис принялся царапать их имена в записке дежурному преподу, возникли немалые сложности.
– Памтчто?
– Патманатан. Хари Патманатан.
– Патчто?
– Хари Патманатан. Хари – сокращение от Харихаран.
– Произнеси по слогам.
– ПАТ МА НА ТАН.
– ПА что?
– ПАТ МА НА ТАН.
– МА что?
– ХА РИ ХА РАН ПАТ МА НА ТАН.
– Так. Плохи твои дела. Я выясню твое настоящее имя у классного руководителя. В каком ты классе?
– Во втором, сэр. Это мое настоящее имя. Можете проверить.
– Закрой рот, Пат мат... понял? Закрой рот... Теперь ты. Имя?
– Шах. Ангус Шах.
– ВОТ ЧТО! Я не в настроении и дальше шутить. Вы оба получаете по два дня после уроков. То есть вы трое. По два дня каждый... Ты – Шах – тоже из второго?
– Да, сэр.
– И если твое имя – не Ангус, будешь сидеть после уроков три дня... Так. Теперь ты. Имя и класс.
– Бен Хьершфельд, второй.
Мистер Дэвис попытался записать, но у него явно не получалось.
– С мягким знаком, сэр. Между "л” и "д” – тоже мягкий знак, а "т” на конце нет.
– Заткнись, Херстфилд, а то хуже будет.
– Хьершфельд, сэр.
– Так. Я поговорю с вашим классным руководителем. Вам всем... ммм... будет плохо.
Бедняга мистер Дэвис. На него, должно быть, первый день после лета (кремовые оттенки соломенные крыши, бутерброды с огурцом, вокруг кишмя кишат викарии) произвел весьма угнетающее впечатление. Я прошел мимо, почти задев его и махнув ему в лицо гигантским крючковатым носом.
Самая потрясающая новость первого дня была такая: Брайан Кут, самый жирный, самый непопулярный парень в школе, стал фиолетовым. Случилось это так: однажды в каникулы он решил, что скудость его любовной жизни объясняется не уродством, непопулярностью или ожирением, но цветом волос. С помощью осведомленного приятеля он выбрал черную несмываемую краску и втер ее в волосы. Высушившись и причесавшись, радуясь, какими черными стали волосы, он позвонил приятелю и спросил, надо ли краситься каждый раз, когда моешь голову.
– Да, – отвечал приятель, ухватившись за возможность обеспечить Брайану несколько месяцев позора и безнадежной нелепости. В конце концов, не так уж часто представляется шанс превратить приятеля в объект ежедневного осмеяния для тысячи подростков, и упускать такой случай просто стыдно.
Еще раз помыв голову, жирный, уродливый и непопулярный стал жирным, уродливым, непопулярным объектом всеобщего веселья с темно фиолетовыми волосами.
Несколько недель ему будут загораживать проход в коридорах, тыкать в волосы пальцами и смеяться в лицо.
У Брайана, полагаю, был невеселый семестр. Все знали, что несколько месяцев назад у него умерла мать, но поскольку и до этого его особо никто не любил, смерть матери никому не показалась достаточно убедительной причиной что либо менять. Кроме того, думаю, мы предчувствовали: будет очень неловко, если внезапно все станут хорошо к нему относиться, – сразу ясно, почему мы так делаем, и это напомнит ему о смерти матери. Гораздо лучше, чтобы все шло как раньше, – тогда всем просто будет легче забыть о том, что случилось.
Меня особенно впечатлил приятель, который учинил этот трюк, – не может быть, чтобы это входило в его намерения с самого начала. На самом деле, когда Брайан ему позвонил, приятель и не знал, что его сейчас об этом спросят. Всего за пару секунд ему нужно было придумать шутку, оценить последствия, решить, что шутка важнее дружбы, и сказать "да”. Восхитительный авантюризм, честное слово.
Подобный инициативный подход к жестокости был у нас в школе особенно популярен. Всегда приходилось быть начеку, чтобы не проворонить удачный способ как нибудь необычно или удивительно усложнить другу жизнь. Вообще то не обязательно находчиво или необычно, поскольку сделать другого несчастным – само по себе забавно.
Неувядающий хит – трюк с кодовым замком. После того как классный руководитель отдавал распоряжение насчет сумок с твердыми стенками, чтобы не портились учебники, наступала фаза, когда самые богатые, молодые или пугливые мальчики (идеальные жертвы) все поголовно покупали себе дипломаты, а в большинстве дипломатов имеются кодовые замки. Энтузиазм, с которым многие богатые, молодые или пугливые мальчики мчались на перемену, мешал им спрятать на замке код, так что несколько дипломатов на полке с сумками открывались на раз. Потом просто берешь, меняешь комбинацию цифр, закрываешь дипломат, путаешь цифры и уходишь. Именно свою жертву после этого редко удается увидеть, однако часто встречаются мальчики с покрасневшими глазами, сражающиеся с закрытыми дипломатами, – зрелище, способное согреть душу любому.
Этот подход к жестокости наудачу меня никогда особо не привлекал. Я всегда предпочитал личный контакт, и у меня были прекрасные отношения с Филипом Теккереем – жирным, безобразным, напыщенным хамом.
Филип Теккерей всегда носил безвкусные часы и дорогую одежду, которая на его бесформенном теле смотрелась нелепо. Было ясно, что он из сексуальной, наглой, честолюбивой семейки, в которой сам он появился необъяснимо, будто тролль. Поэтому на конкурсе озабоченных своим телом школьных параноиков он занимал первое место и был идеальным кандидатом для психологических пыток.
У него были жидкие непослушные волосы, которые ни за что не ложились на пробор, так что ему приходилось начесывать их вперед. Этой прическе вечно угрожал один особо упрямый клок, который Филип каждое утро мочил водой. Так вот, при каждом столкновении с ним всего то надо было разок дернуть этот клок, и пожалуйста – сбоку появлялся дурацкий хохол, с которым он весь остаток дня ходил, как перекошенный Тинтин<Репортер, герой одноименных комиксов и мультфильмов бельгийца Эрже (Жоржа Проспера Реми Реми, 1907 1983). >.
Каждое утро я ждал этого момента. "Привет, Филип”, – дерг за клок – Филип звереет и готов меня убить.
Это редкое и восхитительное удовольствие – доводить кого то до исступления одним легким движением. К началу старшего шестого я, правда, перерос эту шутку. Кроме того, Филип додумался использовать гель для волос, так что трюк больше не работал.

Глава тридцать вторая 

В первый день мы с Барри в обеденный перерыв пошли прогуляться на Пайкс Уотер, маленькое озеро минутах в двадцати ходьбы от школы, за лесом. Чудесное, уединенное место – прямо за школьными площадками. Мы пришли, сели на пень, и Барри сказал, что у него важные новости.
Последовала долгая пауза, а потом он сказал, что его отец умер от сердечного приступа в последнюю неделю каникул.
Просто не верилось. Всего месяц назад я... я видел его машину возле дома. Я напрягал память, но мне не удавалось вспомнить, когда я с ним встречался, не считая родительского собрания. Я даже не помнил, как он выглядит.
Поразительно, как Барри это сообщил. Просто изложил факт.
– Ты расстроен? – спросил я.
– Да, – ответил он.
Вот и все. Я не мог придумать, что бы еще сказать. Барри, похоже, тоже ничего говорить не собирался, и с минуту мы просто сидели молча. Он не плакал, ничего, так что я вообще то не мог его обнять. Я не знал, что, черт возьми, делать. Самый неловкий разговор в моей жизни. Через некоторое время это стало невыносимо, так что я сменил тему, и это его, кажется, ободрило.
Каникулы, да еще теперь эта новость – после них у меня возникло чувство, что я как то тайно сцеплен с Барри. Теперь я знал его лучше, чем кого либо за пределами собственной семьи. На самом деле, если не считать моего брата, думаю, Барри – единственный человек в мире, которого я действительно по настоящему понимал.
В первый семестр старшего шестого класса мы почти все время были вместе, гуляли по окрестностям вокруг школы, бездельничали в комнате отдыха и, что удивительнее всего, беседовали о разных вещах помимо секса. Я сказал, что хотел бы получше познакомиться с его сестрой, он сказал, что собирается на время завязать с романами, и все – мы уже говорили о другом. Тема возникла только один раз, когда он что то сказал про свои сомнения насчет собственной сексуальной ориентации, – мне это показалось смешно. При мысли о том, что сомневается не кто нибудь, а Барри, я чуть не обмочился от хохота. Бедняга – порой он бывал поразительно туп.
Мои отношения с другими школьными друзьями были как всегда: довольно весело, но на том же принципе "я разрушу тебе жизнь, если всех вокруг это рассмешит”. С Барри же я окунался во что то необычное. Ненавижу слово "близость” – такое детское, – но удачнее слова нет. Нам не нужно было вместе рыдать, ходить в сауну или устраивать раскопки детских воспоминаний, нам просто – мы просто – успокаивались... правильно – это было правильно. А сексуальное напряжение уменьшилось, как никогда.
Я стал замечать, что, когда никто не смотрит, мы ходим чуть ближе друг к другу, чем обычно, – бок о бок, но как то ненормально слегка задевая друг друга плечами. Мы об этом никогда не говорили, и я осознал, что происходит, лишь спустя какое то время. Не знаю, во мне дело или в Барри, но один из нас должен был сознавать, потому что, когда мы снова оказывались на людях, это прекращалось.
Такие вещи трудно объяснять и не выглядеть при этом мудилой, но с Барри я был спокойнее, чем с кем либо в жизни, более расслабленным, более... ("цельным” – идиотское слово, но вы понимаете, что я хочу сказать).
Это было странно – я уже не вполне понимал, где мы. Теперь казалось очевидным, что мы с Барри вовсе не собираемся – ну, вы понимаете – ничего делать. Но ведь раньше я хотел что то делать и не понимал, что Барри это видит, – а теперь я расхотел, и тут стало ясно, что Барри в курсе, – вы поняли.
Я внятно излагаю?
Но самое странное – теперь, когда я твердо решил убедиться в том, что я стопроцентный натурал, Барри вдруг стал со мной физически ласков. Не типа "я хочу тебя сзади”, а просто мил.
Все это дерьмо, не стоило об этом говорить, но суть вот в чем: как только мысль о Барри перестала вызывать у меня эрекцию, мы стали как бы – влюбляться друг в друга. И я не имею в виду, что у меня на него больше не вставал, или будто он хотел, чтобы у меня на него вставал. Вот поэтому я не мог понять, как, почему или каким образом мы оказались влюблены. Это было странно – физическое, но не сексуальное. Это и странно. Потому что раз физическое, то, конечно, немножко сексуальное, но не секс сексуальное, просто дружески сексуальное.
Ну, все равно – мы об этом не говорили, так что, если разобраться, все это дерьмо не имеет значения.
Ох, черт. Я уже заговорил, как миссис Мамфорд.
Господи.

Глава тридцать третья 

Мистер Берн (очаровательный, забавный, добрый мужик, конституцией, к несчастью, сильно напоминавший обезьяну) ушел с работы через неделю после начала семестра по причине нервного срыва, так что моя подготовка к экзаменам за шестой класс раздвоилась, и занимались ею два препода, предположительно сохранившие рассудок.
В последние годы у преподов нашей школы срывы шли тревожным потоком. Ну... не совсем тревожным – на самом деле скорее забавным. Зануды, идиоты и фашисты оказались невосприимчивы, как мы над ними ни трудились.
Половина моей подготовки была отдана мистеру Данфорду, жирному тупому и ублюдочному зануде, которого так и звали – Туз (Тупой Ублюдочный Зануда). Он настолько глубокомысленно относился к жизни, что одного взгляда на него было достаточно, чтобы почувствовать себя так, будто вернулся на десять лет назад. В старшем шестом классе его зубодробительно серьезные уроки всегда шатались на грани сюрреализма, поскольку всеми нами таинственным образом овладевало чувство юмора первоклашек.
К примеру, когда мистер Данфорд читал отрывок из "Миддлмарча”<Роман (1871 – 1872) писательницы Джордж Элиот (Мэри Энн Эванс, 1819 – 1880) о провинциальной жизни в викторианской Англии.
>, где действовал второстепенный персонаж мистер Кек, весь класс скукоживался до истерики со слюнотечением исключительно потому, что в том семестре словом "кек” обозначались какашки. Я не думаю, что мы обратили бы на это внимание, будь то любой другой препод. Но почему то, когда мы слышали, как мистер Данфорд примеряет этот свой голос, типа "я родился не в том веке, в душе я подлинный викторианец”, и начинает читать про мясника мистера Кека, нам это казалось шуткой месяца.
Я вам это рассказываю не для того, чтобы вы удивились, что наш препод иногда говорит "мистер Какашка”. Нет же. Я вот о чем – смешно, что нам это казалось смешным. Пятнадцать умных парней на пороге взрослой жизни, изучаем восьмисотстраничный роман перед заковыристым экзаменом, и при виде того, как серьезно мистер Данфорд относится к жизни, все трясемся от хиханек анальной фиксации. Вот это любопытно.
Избыток развлечений никогда нам не грозил с другим преподом по английскому, мистером Лоу. Шарма в нем не набиралось и на чайную ложку.
Любимым цветом у него была илистая зелень, которой он украшал себя каждое утро. В течение дня зелень постепенно бледнела под слабым, но непрерывным звездопадом перхоти. Он был довольно высок, но из за сутулости казался маленьким и выглядел бы костлявым, если бы из за поношенной одежды не казался жирным. Особенно примечательны были его глаза: один почти слепой, другой почти в норме. От этого его очки всегда перекашивались: толстая линза лежала на щеке, а тонкая парила где то над бровью.
Он говорил умирающим тихим голосом, еле слышно, чуть тише шепота и со скоростью где то между колыбельной и похоронами. Он был из тех, кто только преподом стать и может. Не будь он преподом, ему пришлось бы стать бродягой.
Его уроки были коктейлем из скуки, расстройства и настоятельного желания выпрыгнуть из окна повыше. Так и чувствовалось, что даже самые сонные парни мечтают вмазать ему по физиономии и попытаться втемяшить в голову: "ПРОСНИСЬ! ГОВОРИ! ОДЕВАЙСЯ НОРМАЛЬНО! УМОЙСЯ! ПОСТРИГИСЬ!”
Единственное, чего стоило ждать, – его прославленных вспышек ярости. Я сам наблюдал только две, оба раза – во втором классе. В первый раз действо это захватило меня врасплох: я блаженно подремываю в углу, а через секунду Алекс Дензер стоит на стуле посреди комнаты и мистер Лоуорет: "ВОТ! КАК ТЕБЕ ТЕПЕРЬ? ЛУЧШЕ? ТЫ ТЕПЕРЬ НЕЛЬСОН<Памятник адмиралу Горацио Нельсону (1758 – 1805) в виде 44 метровой колонны с 5 метровой статуей на вершине установлен на Трафальгарской площади в Лондоне. >? НЕЛЬСОН, А? НАВЕРХУ – ТЫ ТЕПЕРЬ ВАЖНАЯ ШИШКА, ДА? А НА ТЕБЯ СРУТ ГОЛУБИ, ДА? НЕЛЬСОН ТЕПЕРЬ? А? НЕЛЬСОН... ДЕНЗЕР... А?”
Повсюду разлеталась перхоть.
Потом, к сожалению, прозвенел звонок.
На следующий день мистер Лоу приволок в школу домашний пирог, который вручил Дензеру в качестве извинения.
Он оставался спокоен два месяца, а потом один мальчик спрятался в ящике во время урока по драматическому искусству, и мистер Лоу метнул в него декорацией.
Я бы не сказал, правда, что меня это все колышет.
Если честно, теперь эти люди не кажутся мне забавными. На самом деле я считаю, что все это совершенно не забавно. Прежде была приятная сюрреалистичность, но теперь она переросла гребаные шуточки: чудики пытаются обращаться со мной, как с двенадцатилетним, и имеют власть ежедневно указывать, что я должен делать. Это уже больше не смешно. Это действительно, по настоящему меня обламывает.
Достаточно уже со мной обращались, как с ребенком.
Хватит.
Так что я настаиваю. Я отказываюсь рассказывать историю о том, как миссис Лоу однажды вызвала к себе в ванную пожарную бригаду, чтобы ее мужу вытащили из водопроводного крана палец ноги. Я для этого слишком взрослый. Такое меня больше не забавляет.
На самом деле, по моему, смешно, что мистер Лоу настолько сонный, что умудрился засунуть палец в кран, но мне определенно гораздо менее смешно, чем год назад. Так что вот.
Палец в водопроводный кран! Вот кретин!



Глава тридцать четвертая 

В своем новом обличье взрослого старшего шестиклассника большую часть времени с Барри я проводил у него дома. И большую часть времени, что я проводил у Барри дома, я проводил и с его сестрой.
Впервые в жизни, ПЕРВЫЙ РАЗ за всю мою жизнь с женщиной все шло по плану. Фантастика.
Ах, Луиза – дорогая Луиза.
Я ей нравился. Я действительно ей, черт побери, нравился.
Мне как то не приходило в голову сильно морочиться вопросом, нравится ли она мне. Я все время был накручен, потому как мы только и делали, что смотрели друг другу в глаза, и даже иногда касались друг друга – и моментально при этом не отпрыгивали. Такого со мной прежде не случалось. Сердце пускалось вскачь, и меня всего накачивало адреналином.
Наверное, нужно еще немного вам о ней рассказать. Ну, она... ммм... мммммм.... да, милая, правда. Просто – очень милая. Здорово похожа на Барри.
Не могу придумать, что бы такого еще о ней сказать. Ну, то есть, если думать объективно, Луиза немного странная. И если бы все не происходило так волнующе, думаю, она бы меня доставала. Я не говорю, что она на самом деле доставала, – я хочу сказать, что с чувством юмора у нее дела обстояли, в общем, не фонтан. И она имела склонность раздражаться от сущих пустяков. Но я не ною, потому что она мне действительно нравилась, и всегда было такое чувство, что все случится.
Луиза была на два года старше Барри и все еще жила дома – по причине, которую я так и не выяснил. Иногда работала то там, то тут, но ни на чем не залипала и так ничего и не достигла. Можно сказать, неудачница. Милая девушка – очень милая девушка, – просто слегка чокнутая.
Что замечательно, между нами все стало накручиваться само, хотя я то не очень старался. Обычно при мысли об ухаживании я каменею. Но с Луизой все, казалось, происходит само собой. Без всех этих мук по поводу касаний коленками, долгих взглядов и чуть дольше чем обычно поцелуя на прощанье не настолько долгого что бы в случае чего не сойти за поцелуй на прощанье. Я даже не замечал, где какие неловкие детали пропускаю, и вдруг мы касаемся друг друга, держимся за руки и чуть дольше чем обычно целуемся на прощанье.
Наверное, все было так легко, потому что Барри всегда был рядом. Нам троим было чудесно вместе.
Мы не ходили в какие то удивительные места, ничего особо не придумывали, не смешили друг друга без остановки и уж точно не спорили увлеченно о политике. Не знаю, почему было так хорошо, – казалось, неважно, чем мы занимаемся, пусть даже ничем, – нам просто это было в удовольствие. Не удовольствие типа "познай себя” или "измени себя” – просто приятное удовольствие. А поскольку Луиза – сестра Барри, я словно хорошо знал ее с самого начала. Мне ни разу не пришлось что то из себя изображать, никакого такого дерьма. Все было очень легко.
И вскоре Барри начал изобретать предлоги, чтобы оставлять нас с Луизой наедине. По тому, как они переглядывались, я понял, что это было не совсем против ее воли. И однажды, после особенно тонкого Барриного "надо бежать – буду не раньше чем через час”, она меня поцеловала. В губы. Не влажный слюнявый поцелуй с языком, а медленный, сухой, нежный, тянущий поцелуй, – наверное, самый эротичный момент, какой мне когда либо выпадал.
Я не мог поверить, что она это делает со мной. Сначала даже подумал, что она меня подкалывает. Но нет. Это меня чуть не вырубило.
А где то еще через неделю Луиза спросила, не заняться ли нам любовью. Через неделю! Представляете? Я словно попал в кино. Мне лишь удалось подавить в себе желание подпрыгнуть и описать круг почета по гостиной.
Я ответил, что наши отношения достигли той стадии, когда, по моему мнению, заняться любовью будет правильно.
– Пошли ко мне в спальню, – сказала она.
Как только она произнесла слово "спальня”, у меня возникла железобетонная эрекция. Я рисковал стать образцом для новой главы книги по истории преждевременной эякуляции, еле удержавшись, чтобы не спустить в штаны прямо на лестнице.
Пока мы раздевались, бетон начал съеживаться в вулканизированную резину, а когда мы остались совсем голые и вытянулись на кровати, готовые приступить, у меня между ног прятался морщинистый сдувшийся шарик. Я никогда не видел, чтобы он был такой маленький. Может, один раз я его таким и видел, когда в пять лет пытался пописать посреди игры в снежки, но в остальном это был определенно рекорд.
– Все в порядке, – конечно, в первый раз страшно, – сказала она.
– Откуда ты знаешь, что в первый раз? – отозвался я. Я хотел выделить "знаешь”, тогда вопрос прозвучал бы загадочно и таинственно, но случайно выделил "откуда”, что превратило меня в смущенного школьника. Которым я, в сущности, и был.
– Мне Барри сказал, – ответила она.
– Господи. Ну спасибо, Барри.
Мой пенис еще больше съежился, побив рекорд пятилетнего с гипотермией.
– Ты мне так нравишься еще и поэтому, – сказала она.
Что? Просто, блядь, невероятно! Что у нее в голове творится?
– Прости, я не понимаю, – сказал я.
– Ты мне нравишься, какой есть. Ты не стар и не циничен. Ты забавный. Ты прозрачный.
– Что? Какого черта – что значит "прозрачный”?
– Хорошо – не злись. Это комплимент. Слушай. Я всю жизнь встречалась с мужчинами старше себя. Когда мне было... когда мне было четырнадцать, я потеряла девственность с парнем, которому было тридцать один. С тех пор мужчины слегка помолодели, но они всегда, всегда были старше меня. И я сыта по горло скучными, от всего на свете уставшими, циничными, богатыми мужиками, которые за все платят и указывают мне, что делать. Мне с ними просто скучно.
– Ну, нормально.
– Слушай, я немного... ну, последний парень, с которым я встречалась, был подонок, настоящий подонок, и все это стало таким... ну, у нас были саморазрушительные отношения, в которых мы просто беспрерывно друг друга терзали...
– ...хорошо такое знаю...
– ...и, когда это все закончилось, я просто закрылась. Все. Для меня все остановилось. Я развалилась на куски. И папа тогда же умер, и все стало, понимаешь...
Твою мать! Это, что ли, предварительные ласки?
– Поэтому последний месяц я сидела дома, пыталась склеить жизнь – разобраться. Я всегда так торопилась... Слушай – целый год я почти не виделась с братом. С братом, черт возьми. Работала и тусовалась с этими ужасными мужиками, которые просто... Ладно – этот месяц, так чудесно было снова познакомиться с Барри. Удивительно. Я и забыла, какой он замечательный. Такой добрый, нежный, с ним так легко говорить, и... господи...
Ну, если я оказался в постели с человеком, питающим кровосмесительные надежды по поводу Барри, то мы в весьма щекотливом положении.
– Барри о тебе рассказывал, столько хорошего говорил. Знаешь, он на самом деле так тебя уважает. И мне так тепло было от всего, что он говорил. Я точно знала, что, если человек так нравится Барри, значит, он должен быть замечательный. Ну, будто я в тебя влюбилась еще до того, как мы познакомились. И я знала, что ты – как раз то, что мне сейчас нужно. А когда ты первый раз пришел, такой застенчивый, – так мило, я правда... понимаешь... ты мне нравишься, какой ты есть.
– Замечательно. Честное слово, я польщен, что ты находишь меня привлекательным, потому что я застенчивый и прозрачный. Спасибо.
– Нет, нет, нет, нет – ты все совсем неправильно понял – я тебя хочу, потому что... потому что...
– Я друг Барри?
– Нет – потому что... ммм...
– Я неопытен и можно мною командовать?
– Нет – потому что... просто – ты мне нравишься. Правда.
Потом она меня невероятно поцеловала, я растаял, и мы занялись любовью.
Аллилуйя!
Ееееееееееееееееееееессссссссссссссссссть!
ГООООООООООООООООООООООООЛЛЛЛЛЛЛЛ!
ЗИКО – БРАЗЗЗИИИИИИИИЛИЙААААААА!
Благодарю тебя, Боже.
Говорят, что в первый раз секс разочаровывает. Это безусловное вранье.
В первый раз секс, без сомнения, роскошен изумителен невероятен ошеломителен идеален ослепителен лучше всего на свете. Это задним числом, обнаружив, насколько он может быть лучше (что он может длиться дольше трех минут, что паузы разрешаются и т. д.), можно говорить, что первый сексуальный опыт разочаровал.
В ту минуту, когда я кончил заниматься сексом с Луизой (что случилось через не очень много минут после того, как я начал заниматься сексом с Луизой), я понял, что открыл нечто поистине фантастическое. И если бы оно никогда не стало лучше или дольше, я бы не жаловался. Дальнейшие усовершенствования – просто бонус.
Но я хотел задать один маленький, крошечный посткоитальный вопрос.
– Луиза?.. Знаешь, вот ты говорила про все то, что с тобой случилось, очень сложно, и у тебя есть причины, по которым я тебе нравлюсь, и я слишком молод, чтобы понять, и – но ладно, мне это неважно, но я хочу знать – я... ну то есть, это... я – я достаточно красив?
Она рассмеялась и крепко меня поцеловала.
– Мне нравятся уроды, – сказала она.
Черт.
Я надеялся на другой ответ.
Но на сей раз мне было до лампочки.

Глава тридцать пятая 

В общем, во второй половине первого семестра старшего шестого класса в моей походке появилось чуть больше развязности – еле уловимая упругость "я больше не девственник”, которую, думаю, люди начали замечать. Я обратил внимание, что посторонние теперь относятся ко мне слегка уважительнее.
Всем моим одноклассникам было около восемнадцати, но большинство из нас оставались девственниками. В обычной школе все уже детьми бы обзавелись, а наша будто опоила нас каким то магическим зельем – экстрактом кошмарной общественной жизни. Должно быть, им спрыскивали нашу пишу, и оно не позволяло нам изобретательно использовать свободное время.
Не то чтобы это зелье избавляло нас от жажды секса. Все поголовно в школе были одержимы мастурбацией, и в течение дня было практически невозможно избежать какого нибудь спора насчет количества ("четверть пинты, как с куста”), частоты ("раз пять в день минимум”) и силы ("аж на потолке пятна, мужик, представляешь?”).
Эта тема пользовалась невероятной популярностью, и я часто думал, что школьную псалтырь, торчащую у каждого салаги из кармана, неплохо бы заменить "Случаем Портного”<Роман (1969) американского писателя Филипа Рота (р. 1933). >. Логичнее, если бы вместо пения гимнов на утренних линейках священник вставал, читал несколько страниц из "Случая Портного”, а потом вел нас на коллективную дрочку. Тогда бы мы вступали в новый день с повышенной способностью к концентрации.
"Пожалуйста, встаньте. Положите священную книгу на стулья. Сложите руки. На пенис. Двигайте. УОТСОН! ТЫ МОЛИШЬСЯ? Немедленно прекрати, или я заставлю тебя заниматься этим, стоя перед всей школой! Если ты действительно не можешь сдержаться, можешь купить "Тэблет”<Международный печатный орган католиков. > и пользоваться им в школьных уборных”.
Кроме моей новой походки, главной новостью семестра стало то, что один из школьных препо дов по музыке последние десять лет у себя на яхте приставал к мальчикам.
Все были в курсе, что мистер Ньютон по выходным приглашает любимых учеников кататься на яхте, но никто не знал зачем. Равно никто не замечал, что его любимые ученики усердны в разной степени, однако почему то все они – голубоглазые блондины с правильными чертами лица и предпубертатным румянцем на щеках. В школе, битком набитой евреями и азиатами, отыскать подобные экземпляры не так просто. И с чего это обычный препод может себе позволить собственную яхту? Правда, это не так уж невероятно, если у тебя нет семьи.
Хотя не требуется суперпроницательности, чтобы обобщить все эти факты и прийти к щекотливому выводу, взаимосвязи почему то никто не обнаруживал.
Во всяком случае, до тех пор, пока один особенно ангелоподобный четвероклассник не явился в кабинет к директору с магнитофонной записью.
Он прокручивал эту пленку друзьям с начала года. Говорил, что тайно записал ее на яхте, играя с мистером Ньютоном в сеанс гипноза. Внятно он так и не сказал, успешно ли его загипнотизировали, и его ответы на пленке разобрать невозможно, однако вопросы мистера Ньютона достаточно ясны, и голос абсолютно узнаваем. Я цитирую:
– Тебе нравятся девочки? Тебе нравятся фильмы про секс? Тебе нравятся журналы? У тебя уже бывает семяизвержение? Тебе нравится играть с собой? Как часто ты это делаешь?
Ангелочек дал послушать пленку всем своим друзьям, всем друзьям своих друзей и большинству друзей друзей своих друзей, пока кто то не предложил дать ее послушать директору. Что он и сделал.
Мистер Ньютон из школы исчез. О его уходе не объявляли, а его имя так и не появилось в рубрике "Увольняющиеся учителя” в школьной стенгазете. Его с корнем выкорчевали из истории.
(Нужно ли говорить, что парня, который понадеялся завести друзей путем проигрывания пленки, безжалостно третировали как гомосексуалиста, и он ушел, не доучившись до шестого класса.)
Вся история была забавна до крайности – вот ради подобных вещей и стоит ходить в школу.
После такого развлечения остаток семестра казался пустым. Единственным замечательным событием стало открытие, сделанное Майклом Фоксом (парнем с квадратной головой), который штудировал руководство по профориентации: оказывается, в Абердинском университете читают курс "Теология в пивоварении”.



Глава тридцать шестая 

Мои отношения с Луизой развивались странно. Превращение из друзей в любовников (меня восхищает это слово – такое взрослое), похоже, совершенно ничего не изменило, не считая периодических трахов. Мне это нормальным не казалось, но как только я ударялся в сентиментальность или порывался час проговорить с ней по телефону, она меня ставила на место, не успевал я развернуться. Я ни на йоту не верю во всю эту чушь про сдерживание эмоций, но, наверное, было бы чуть нормальней, если б из нас двоих более страстной была она. Я очутился в странном положении человека, отчаянно мечтающего о долгом взгляде, улыбке или прикосновении. На самом деле обо всем этом должна была мечтать она.
Поймите меня правильно, – все было замечательно, секс потрясающий, и мы отлично ладили; но я все равно нервничал из за того, что в постели она со мной лишь физически. Вне спальни Луиза обращалась со мной просто как с другом и едва меня касалась. На самом деле она гораздо больше касалась меня раньше, когда мы еще были вроде как на стадии флирта. Теперь же, по моему, она стала менее дружелюбна, чем тогда.
Ну, это нормально, – хорошо, что она у меня есть. Я просто чувствовал, что нахожусь в проигрышном положении. Я не пытаюсь превратить это в теннисный матч и уж точно не хотел бы отношений, когда приходилось бы всю ночь мечтательно пялиться в глаза подруги, – но я считал, что она все таки чересчур холодна. Я напрягал все мускулы, чтобы оставаться максимально холодным, но ей как то удавалось меня перехолодить. Так, будто... будто ей было на меня плевать.
Я слышал нытье насчет того, как кто то кого то "использует”, и всегда считал, что они просто тупицы с комплексом жертвы, но сам не мог избавиться от мысли, что... что, может... что Луиза... в общем, мне казалось, что Луизе не так уж это все нужно. Что для нее это просто шуточки.
Слушайте – я же не жалуюсь – на самом деле мне безразлично, и даже если бы Луиза наняла меня секс рабом и никогда мне слова не сказала, все равно было бы отлично: я хотел учиться сексу и занимался именно этим. Жаловаться не на что. Просто я по большей части был не очень то счастлив.
Чего в имеющихся обстоятельствах совершенно не ожидал.
Я начал смотреть мыльные оперы, надеясь понять, что в подобной ситуации должен делать мужчина, но без толку: такое, похоже, приключалось только с женщинами. И меня определенно не вдохновляло рыдать на семейном диване и проводить с матерью сеанс эмоционального единения душ, в ходе которого она утешила бы меня и случайно обронила, что я приемыш/незаконнорожденный/болен неизлечимой болезнью.
Но должен признаться, положение было крайне чудное. У меня имелись: физическая симпатия к парню, из за которого я год пребывал в истерике по поводу собственной сексуальной ориентации; секс с его сестрой, которая не касается меня, когда я одет; да еще вполне нормальная дружба с ними обоими.
Чудно.
В мыльных операх ничего полезного не нашлось. Даже от "Заключенной из корпуса X” никакого толку. Я не мог избавиться от чувства, что Барри и Луиза говорят о чем то за моей спиной или знают то, чего не знаю я. Внутренний голос подсказывал: меня разыгрывают. Или, может, то была просто паранойя из за моего уродства, которая уже выпихивала сексуальную ориентацию с первой позиции моего невротического хит парада.
Нет ничего скучнее бесконечно травмированных, обломанных людей. Они только и делают, что изводят окружающих красочными повествованиями о своих проблемах, которые сами себе и создали, – исключительно ради удовольствия рассказывать всем, как они несчастны. И я с гордостью утверждаю, что никто и никогда не приходил ко мне со всем этим ворохом горестей. Но когда события повернулись так, как они повернулись, я оказался в странном положении. Я не хотел рыдать ни у кого на плече, никакой подобной хренотени – я просто хотел с кем нибудь обо всем поговорить. Чтобы у меня в голове прояснилось. Сколько бы я ни размышлял один, ничего не получалось. Нужно было рассказать кому то – объяснить все с самого начала.
Единственные люди, с которыми можно было попытаться, – Барри и Луиза, а с ними, естественно, я разговаривать не мог и потому понятия не имел, что делать. Я чувствовал, как в голове все гноится и прокисает. Бесстрастность с Луизой давалась мне все труднее, я становился все прилипчивее и видел, что ее это начинает доставать.
В общем, когда на Рождество приехал Дэн, я поговорил с ним. Спросил, есть ли у него пять минут, и рассказал все с самого начала.
Почему то это заняло три часа – бог знает, что я такое говорил, – и в конце он мне абсолютно ничего не посоветовал. Просто улыбался. От чего мне существенно получшело. Потом он сказал, что я очень вырос, тут я его ударил, мы подрались, и я проиграл, когда он сел мне на голову. Правда, я отлично выкрутил ему руку.
После этого мне стало гораздо лучше.
Но дело не в этом. Мои гормональные проблемы интереса не представляют. Я просто пытался восстановить свой тонус перед невероятной вечеринкой, которую устраивала мать Барри в сочельник.
Получив все деньги по страховке, она разбогатела, как никогда в жизни. Барри рассказывал, что у нее была странная фаза скорби, когда она каждый день уходила танцевать на могиле своего мужа. Под конец семестра у нее это как раз заканчивалось, и она решила, что пять процентов денег отдаст на благотворительность, пять процентов потратит на большущую рождественскую тусовку, а на остальные будет жить.
Ей, сказала она, плевать, что весь дом развалился, – она собирается все переделать, чтобы "уничтожить все следы этого занудного урода, на которого угробила полжизни”. Барри сообщил мне про вечеринку, и я спросил, можно ли привести с собой брата.
– Брата! Я не знал, что у тебя есть брат.
– Что ты хочешь сказать?
– Что, по твоему, я хочу сказать? С тех пор как мы с тобой познакомились, ты никогда не говорил, что у тебя есть брат. Невероятно!
– Что необычного в том, чтобы иметь брата? У большинства людей есть братья.
– Да нет – невероятно, что ты мне не говорил.
– А с чего мне говорить?
– Что?
– Ну – понимаешь – он в университете – он почти не приезжает домой.
– Но он же твой брат.
– Да, но я эти два года его почти не видел, чего ради мне о нем говорить?
– Все равно надо было. Он твой брат. Я твой друг. Мне было бы приятно узнать, что он есть, вот и все.
– Ладно, ладно, таки извини.
– "Таки извини”?
– Таки извини. Это такое выражение.
– Никогда не слышал.
– Да, ты не слышал.
– Что оно значит?
– Значит просто "извини”.
– Таки извини значит "извини”?
– Да. Еврейское выражение.
– Вот оно что.
– Таки вот оно что.
– Таки вот оно что. Как его зовут?
– Кого?
– Твоего брата. – Дэн.
– Дэн. А в каком он университете?
– Кембридж. Историк. Последний курс. Пять футов восемь дюймов, не такой волосатый, как я, умнее, не такой урод, в одежде никакого вкуса. Еще вопросы?
– Нет. Нет. Только приводи его на вечеринку. Ты просто обязан это сделать.
– Тебе он не понравится, – сказал я.
Я знал.

Глава тридцать седьмая 

Школьная библиотека профориентации – крошечная комната, за которой никто не следил; шестиклассники приходили туда курить и искать упоминания "теологии в пивоварении”. К ней примыкала комната еще меньше, где каждому вручалась бумажка Центрального совета университетских приемных комиссий с советами насчет того, что бы нам такое сделать с остатком жизни. Эти советы были простой формальностью, потому что после семи лет промывки мозгов мы все равно собирались им последовать.
Вообще, отделение выбора профессии – замечательная идея, но настенный плакат с надписью "ПОЕХАТЬ В ОКСБРИДЖ ИЛИ УМЕРЕТЬ” сработал бы не хуже и притом сэкономил бы кучу денег. Что удивительно, треть учеников в итоге действительно отправлялись в Оксбридж. Другие две трети считались статистическими уродцами, хотя и составляли в школе большинство. Они были, так сказать, говно, неизбежно налипающее на подошвы хорошей пары башмаков. Если дело касалось карьеры, оксбриджские были на первом месте.
Со мной беседу о карьере проводил мистер Ходж, историк, который никогда ничего у меня не вел, не считая очень короткого курса "Личные взаимоотношения” в четвертом классе. (То была попытка школы заняться сексуальным образованием. Она сводилась к показу слайдов, из которых никто ничего не понял, – во первых, потому, что мы все это уже смотрели на более красочном видео, но главным образом потому, что мистер Ходж торопливо выдергивал из проектора все изображения членов и вагин и остановился, лишь когда дело дошло до трехмесячного зародыша, над которым он кудахтал весь урок.)
Я то считал, что мистер ходжевы прищуры, стаскивание щек и мучительные паузы ограничиваются уроками по "личным взаимоотношениям”, но, столкнувшись с ним вновь в шестом классе, с изумлением обнаружил, что в повседневных беседах все куда хуже. У него была страннейшая манера речи: он, например, обрывал разговор посреди фразы, клал очки на стол и причудливыми движениями тер лицо обеими руками, одновременно размышляя, какое слово произнести дальше.
Несмотря на жестикуляцию умственно неполноценного ребенка, мистер Ходж считался одним из самых мозговитых преподов; говорили, что у него связи с несколькими кембриджскими колледжами. Эти "небольшие беседы” с учениками, поступающими в Оксбридж, становились кульминацией его учебного года, давали ему возможность весьма продолжительно вещать о бесконечно малой разнице между колледжами, углубляясь во все более мелкие детали и лепя из своего лица все более причудливые формы. Он повествовал о садах Тринити холла, плоскодонках Тринити, питании Клэра, спортплощадках Джизуса, утках Эммануэли, содомии Педерхауса (шутка)... и так далее и так далее, все ниже сползая по спинке стула, с остекленевшим взором и легкой улыбкой на губах.
Когда я спросил, есть ли в Бирмингеме факультет английского языка, он вздрогнул, выпрямился, раз пятьдесят моргнул, стиснул уши и поспешно ускакал из комнаты проверить в справочнике.
Ближе к рождественским каникулам все начали хитрить, добиваясь должностей и любых официальных званий, чтобы вписать в анкету ЦСУПК что нибудь привлекательное. Парни чуть не подрались, выясняя, кто был секретарем школьного астрономического общества (которое собиралось раз в году поглазеть на небо из окон кафедры математики) или председателем общества меломанов (которое не собиралось никогда, но если б собралось, поставило бы пластинку и потом о ней болтало), или официальным координатором по транспорту школьного прогулочного клуба (который ходил гулять один раз, много лет назад).
Хотел бы я сказать, что паника вокруг анкет ЦСУПК была мне чужда, но на самом деле я паниковал, как и все остальные, отчаянно пытаясь состряпать какие нибудь выдумки, которые превратили бы меня в энтузиаста чего нибудь. Я не ожидал, что глубокий интерес, с которым я смотрел телевизор и слонялся по городу вместе с Барри и Луизой, произведет особо волнующее впечатление. ("Остановите собеседование! Я хочу вот ЭТОГО. Он разбирается в комедиях положений и знает, как пройти к торговому центру святой Анны тремя разными путями из "Жареных кур Кентукки”, что напротив того места, где раньше была "Гранада””)
А Барри решил, что академическая карьера не для него. Он не морочился с заявлениями в университет, а вместо этого записался на консультационные курсы в Центральном Лондоне, рассчитывая потом заняться какой нибудь благотворительностью. В глазах школы такая карьера равнялась проказе.

Глава тридцать восьмая 

Мое общение все больше удалялось от школы, а регбисты, главные господа с первого класса, теперь вроде как тащились где то позади и по прежнему ходили на все те же тусовки. Единственная разница была в том, что девушки их теперь не переваривали, так что регбисты скатились до проведения мальчишников образца пятого класса. Они не считали, что это называется "скатиться”, и были счастливы вновь оказаться в прежних условиях полной свободы "все мальчики вместе”, где им было лучше всего.
В младшем шестом классе их группа расширилась, впустив персонажей вроде Нила Котари и Дэйва Сэмюэлса, но теперь эта бахрома отпала (Дэйв и Нил, похоже, только и делали, что крутили туда сюда пластинки в гаражах Уэмбли и Чок Фарм), и клика закоренелых регбистов вернулась к чистейшему, наиболее сексуально подавленному ядру. Игра в содомию на диване, популярность которой к концу младшего шестого класса слегка померкла, теперь с новыми силами вернулась в качестве основного утреннего занятия, а Школьный Зверь, несколько отодвинутый на второй план в последний год, вновь занял свое место на пике социальной кучи малы (по случайности располагавшемся в самом низу кучи малы на диване).
Тусовки без девушек, на которые я, разумеется, никогда не ходил, были, надо полагать, совершенно дикими, пьяными и оставляли массу возможностей для энергичной отроческой игры. Говорят, на одной тусовке Школьный Зверь так завелся, что поднялся по лестнице и нырнул в постель к разведенной мамочке Мэтью Голда. Когда он начал лапать ей задницу, она проснулась, хрястнула его по морде, минут десять на него орала и выкинула из комнаты. Он решил, что она набивает себе цену, и через полчаса предпринял вторую попытку.
Я же пришел к унылому заключению, что сексуальная жизнь – еще сложнее, чем никакой сексуальной жизни. Фаза "гооооооооооллл Зико Бразилия” длилась, наверное, дня три, а затем меня поглотило новое болото параноидальных ужасов, о которых я раньше слышал, но всерьез никогда не принимал. И уж точно не думал, что они настигнут меня.
На самом деле самая страшная вещь в жизни случилась со мной однажды вечером, когда я лежал в постели с Луизой. Мы были любовниками, amants, ебливыми кроликами уже почти месяц, и секс становился весьма беспокойным. Она была... ну, очень требовательна, а мне это казалось каким то живодерством. Чем холоднее она была как друг, тем больше хотела живьем съесть меня в постели.
Словно решила, что как человек я ей не нравлюсь, но именно это и возбуждает ее больше всего.
Однажды она меня по настоящему побила, а когда я заорал, что мне больно, хлопнула по лицу. Потом я уже боялся жаловаться. Вот это и впрямь ненормально: я ее действительно боялся.
В общем, как я уже сказал, самая страшная вещь на свете случилась у нее в спальне однажды вечером: мы занимались сексом, когда...
Не знаю, как выразиться.
Я не ханжа, и мой лексикон достаточно смачен, чтобы описывать сложные моменты, но я просто не знаю, как справиться с тем, что случилось...
Ну – она сначала немножко пососала, а потом я заметил, что она сползает вниз и пытается... она начинает лизать мой...
Глубокий выдох. Свежий горячий чай. Покончим с этим.
Ну, скажем, она сунула свой язык туда, куда не светит солнце.
Как легко себе представить, то был весьма интимный момент, и я все испортил: взвизгнул, скатился с кровати и забился в дальний угол комнаты.
Она была не в восторге.
– Какого хрена ты делаешь?
Меня трясло от ужаса.
– Я... я... как раз хотел спросить тебя то же самое.
– Очень смешно, карлик Марк. Я вот занималась любовью. А ты что делаешь?
– Мм... драпаю.
– Именно. А почему ты драпаешь, Марк? НУ?
– Потому что испугался.
– А почему ты испугался, трусишка?
– Мм...
– НУ?
– Мм... потому что...
– ДА?
– ...потому что ты лизала мне жопу.
– Ты жалок. Ты это понимаешь? Типичный обыватель, скучный, трусливый, инфантильный мелкий выскочка. Удивляюсь, как тебе самому не противно.
– Не понимаю, как ты можешь лизать мне жопу.
– Тебе же это было приятно, признайся.
– Что? Разумеется, мне это не было приятно, – ты меня напугала до полусмерти.
– Разумеется, тебе было приятно. Ты просто слишком забит, чтобы признаться. Да ты больше всего на свете хочешь, чтобы мой великолепный братец, чтоб его, сунул тебе в жопу.
– ЧТО?!
– Прицелься получше – может, попадешь в десятку. Но ты слишком перекосодрюченный, чтобы хоть что нибудь сделать.
Это уже слишком. Я посылал ее к чертовой матери, и свою одежду тоже, пока не оделся и не вышел вон.
Вы, наверное, думаете, одного такого спора достаточно, чтобы совсем порвать отношения, но мы так общались, пожалуй, каждую неделю и все равно ухитрялись продолжать их – как любая другая пара.
Что странно, ни одна из наших ссор вроде бы не имела последствий. Назавтра после чемпионата по воплям Луиза вела себя так, будто ничего не произошло. И поскольку создавалось впечатление, что она совершенно забыла, как накануне вечером мы хотели друг друга поубивать, мне казалось бестактным к этому возвращаться. Поэтому я просто смирился: сегодня мы спорим, завтра нет, и если я хочу с ней встречаться, то так все и будет.
Она всегда мною командовала, но мне было ужасно трудно сопротивляться, потому что при малейшем моем возражении она тут же рявкала, заявляла, что я эгоист, а потом весь остаток ночи была холодна как лед. А раз она так злилась от сущей ерунды – например, когда я менял наши планы на вечер, – я подумать боялся о том, как чудовищно все пойдет, если скажу, что недоволен чем то большим. Поэтому я ни словом не намекал, что творится у меня в голове. Во время споров мы обменивались сверхмощными оскорблениями, но когда дело доходило до вещей, о которых я по настоящему беспокоился, я рта раскрыть не мог. Никогда не говорил, что она холодна со мной, и у меня даже мысли не возникало заикнуться, что она, по моему, не любит меня и я ей даже не нравлюсь.
Надо было свернуть эти отношения – они сильно влияли на мою самооценку, но мне никогда не приходило в голову Луизу бросить. Это казалось невозможным. Решения принимала она, и я, наверное, просто ждал, когда она от меня избавится. Судя по всему, это должно было случиться вот вот, втайне я думал об этом с облегчением, но она ни разу не зашла настолько далеко, чтобы порвать все окончательно.
Будто заново смотришь "Муху”. Можно перебраться на последний ряд, но невозможно заставить себя уйти, пока фильм не закончился.


Глава тридцать девятая 

Вечеринку в сочельник мать Барри устроила грандиозную. Несомненно, лучшую из всех, на которых я бывал. Она использовала все без исключения комнаты в доме, и каждая символизировала свое десятилетие, В саду располагались девятьсот десятые, с разбросанными водяными пистолетами, чтобы представлять Первую мировую. Двадцатые были в одной из верхних спален, где бабушка Барри (по материнской линии) изображала диджея с допотопным граммофоном, крутя пластинки своей юности и обучая всех танцевать чарльстон. Тридцатые были в туалете, а сороковые в гостиной – со свинговым оркестром из пяти человек, одетых в военную форму.
Кухня должна была представлять пятидесятые: там стояли хромированные стулья, смутно напоминая американскую забегаловку. Подавались гамбургеры, а по взятому напрокат телевизору показывали фильмы с Джеймсом Дином. Шестидесятые размещались в спальне Луизы – там выдавались непременные парики, постриженные под горшок, и все танцевали твист под записи "Битлз” (получалось неважно, но все равно смешно).
Лучше всего были семидесятые, расположившиеся в спальне Барри. Всю мебель вынесли, и комната была по колено завалена цветами. Ее освещала одна красная лампочка. Единственным предметом в комнате был бочонок масла для массажа.
Для восьмидесятых никто ничего придумать не смог, но посреди вечера Барри нарисовал портрет Маргарет Тэтчер и прикнопил его к забору – метать дротики. Впрочем, карты спутала Первая мировая война, и портрет пришел в негодность, когда все принялись плевать в него водой.
Деньги главным образом пошли на выпивку, гигантский поток которой не иссякал всю ночь. Что удивительно, на вечеринке присутствовало, похоже, одинаковое количество гостей разных поколений. Друзья Барриной бабушки расположились в двадцатых, друзья миссис Джеймс – в шестидесятых, а поколение Барри разделилось между семидесятыми и Первой мировой. После полуночи все свободно перемещались по дому и танцевали со всеми, кто попадался на пути. Куда бы ни пошел, везде происходило что то забавное: обкуренному восьмидесятилетнему деду внук делал массаж, толстый банковский управляющий танцевал чарльстон, десяток женщин в возрасте от пятнадцати до семидесяти чавкали гамбургерами и серьезно обсуждали сексапильность Джеймса Дина.
Около двух часов ночи, после легкого затишья, внезапно развернулась Первая мировая война. Главная битва происходила между седовласыми и юнцами. Противник сильно превосходил нас в численности, но мы исправили положение, обнаружив на кухне ведра, с помощью которых взяли в заложники Барриного деда.
Ситуация усложнилась, когда Барри решил переметнуться к врагам, объяснив, что он двойной агент. В итоге остальные решили, что все они как минимум тройные, если не четверные или пятерные агенты, что привело ко всеобщей гигантской мокрой свалке.
Она завершилась, когда трубач проиграл из верхнего окна отбой, объявив прекращение огня и официальное открытие Эры Джаза. Он призвал нас явиться в Зеркальный зал и присутствовать при подписании Версальского договора.
Как мы поняли, речь идет о гостиной, поднялись туда, и мама Барри вручила каждому чашку "овальтина”, зачерпнув из огромной супницы, которую приволокла из кухни. Мы сели на пол, а оркестр разместился на сцене.
Они сняли гимнастерки и на этот раз вместо какого то там Гленна Миллера, которого играли до сих пор, изобразили самую невероятную, блюзовую, грустную, трогательную, возвышенную музыку, какую я только слышал. Мне просто не верилось, что старики могут издавать такие удивительные звуки. Абсолютно все в комнате были ошеломлены. Когда они импровизировали, у меня возникло странное чувство – словно музыкант обращается именно ко мне. А поскольку все это придумывалось на месте, создавалось такое ощущение, будто музыку написали исключительно для этой вечеринки и в другой момент, в другом месте и с другими людьми она звучала бы совсем иначе. Ее не сочиняли и не записывали, а потому она была неповторима – уплывала и исчезала каждая нота. Требовалось очень сосредоточиться, чтобы ее уловить. Никогда в жизни я так не терялся в музыке. Словно музыканты рассказывали нам о вечеринке – рассказывали, что мы делали и как нам было хорошо.
Все в комнате замерли – абсолютное внимание и какое то всеобщее тепло. Мы все чувствовали одно и то же. Великолепно. Не нужно было ничего говорить, произносить речи, – мы и так ощущали, что мы вместе. Странное состояние.
Я вообще то не из тех козлов, которые только и знают, что любить человечество, но для того вечера пришлось сделать исключение. Даже Луиза, похоже, была в хорошем настроении, и мы с ней роскошно провели время, хотя именно в тот вечер я решил, что на самом деле она весьма уродлива.
Барри большую часть времени протусовался с моим братом.

Глава сороковая 

Дэн собирался на Новый год вернуться в Кембридж, но в итоге остался в Хэрроу еще на целых две недели. Он столько не бывал дома с тех пор, как поступил в университет.
Хотя его портновское развитие, видимо, как то застопорилось (хитом в Дэновом гардеробе зимы 87 го был бутанский джемпер из шерсти яка с вывязанными лосиными головами), он, судя по всему, был ужасно счастлив, и мы общались замечательно, как никогда. Наконец то разница в возрасте перестала казаться чем то значимым.
Однако, если не считать краткого повторного визита к "Салли: девочке со скакалкой” (для которой мы, к сожалению, забыли захватить какашки в пакете), часто видеться нам не удавалось. Я был в основном занят сеансами взаимного психофизического насилия с Луизой, а Дэн круглые сутки пропадал где то с друзьями.
Он мне не говорил, кто они, поэтому я пришел к выводу, что это кто нибудь из его университетского набора чудиков. Этим, во всяком случае, объяснялся его кошмарный джемпер. Однако Дэн, видимо, отлично проводил с ними время – вечерами он даже не приходил домой. Дэн утверждал, что просто тусовался у друзей дома и пропустил последний поезд, но по тому, как он себя вел, я видел, что происходит что то пикантное.
Правда, я не настаивал на признании, поскольку в таких вещах он не слишком уверенный в себе человек, мой братец. Я просто радовался, что это происходит, – Дэн, конечно, очень милый, но донжуаном его назвать трудно.
Остаток рождественских каникул я поделил поровну между переживаниями по поводу Луизы, переживаниями по поводу экзаменов за шестой класс и мастурбацией. Было что то особенно утешительное в доброй старой шестидесятисекундной дрочке – она напоминала мне о блаженно простой девственной жизни школьника.
Правда, меня немножко нервировало, что, несмотря на регулярный секс с Луизой, я по прежнему тереблю себя. Я задавался вопросом, смогу ли когда нибудь избавиться от этой привычки. Дело в том, что с некоторой точки зрения я предпочитал мастурбацию сексу. Не ощущения – поймите меня правильно, я ж не извращенец, – просто правильный выбор момента гарантировал, что дрочка почти наверняка получится, а вот секс иногда несколько утомлял.
Это было странно. За два месяца я прошел путь от "смысл жизни; первопричина бытия на планете; мотивация большинства действий и мыслей; главнейшее желание, от которого зависит вся моя будущая жизнь” до "несколько утомлял”.
Не то чтобы секс не оправдывал ожиданий, просто... ох, блин, я сам не понимаю. Спросите кого нибудь другого. Это слишком тоскливо.
Ближе к концу каникул, когда я хандрил дома, а мой брат бродил по городу, разбрызгивая сперму, меня потрясла удивительная мысль. Мне пришло в голову, что университет определенно должен быть лучшим местом на земле, если даже моего брата – в серых кримгшеновых брюках с карманами на бедрах, с бутанскими лосиными головами из шерсти яка на груди, – если даже его там прикармливают.
В тот день меня впервые обуяло желание сдать экзамены за шестой класс. Если я получу приличные оценки и перестану быть боксерской грушей для Луизы, тогда я просто обречен на окружение из сексапильных, смешливых, разумных девчонок. Я вернулся в школу с раскаленной докрасна трепещущей авторучкой, страстно желая накинуться на какую нибудь серьезную работу.

Глава сорок первая 

Весенний семестр (который следовало бы называть пасхальным) был сплошь забит собеседованиями. Мое первое собеседование проходило в Йорке, где я дружески поговорил о нескольких романах с кошмарно одетым милым человеком, который предложил принять меня за две четверки и тройку. Второе собеседование было в Бристоле, где я менее дружески поговорил с менее кошмарно одетым, менее милым человеком, который предложил принять меня за пятерку и две четверки. Ни четвертый, ни пятый университеты, выбранные мной, не предложили мне ни условий приема, ни собеседования, поскольку там пришли к выводу, что я в итоге устроюсь где нибудь еще. Оставался только Кембридж – выбор номер один, – куда меня в конце концов пригласили на собеседование в середине февраля.
Прочитав в неофициальном каталоге (составленном студентами), что самый богатый кембриджский колледж – Тринити, где дают массу грантов на книжки и путешествия, я подал заявление туда. В принципе, собеседование было практически таким, как я и думал (неприязненный допрос отвратительно одетого неприятного человека), но строгость меня удивила. Мне назначили два собеседования – одно на 10.30 у доктора Чэмберса, другое на 11.00 у доктора Морна. Я явился к доктору Чэмберсу на десять минут раньше и услышал из его кабинета голоса. Минут пять я терзался, стоит ли постучать, просто чтобы он понял, что я уже здесь, до интервью оставалось всего пять минут, так что я постучал. Он не отозвался, и я решил, что он осознал факт моего появления и просто заканчивает предыдущее интервью.
К 10.35 я там простоял уже четверть часа, и меня все еще никто не пригласил зайти. Меня трясло под высоковольтным напряжением. Что мне делать? Что, черт возьми, мне делать? Может, он не слышал, как я постучал первый раз, тогда нужно постучать снова, но я уже прохлопал момент, и теперь он решит, что я на пять минут опоздал; или, может, он слышал стук и просто задерживается, тогда стучать снова не надо, потому что он посчитает меня грубияном, раз я дважды прерываю собеседование и считаю его глухим. А может, он слышал и все это проверка моей настойчивости. Тридцать секунд мышцы у меня работали, будто я в Арктике, а пот выделялся, будто я в сауне, – а потом я наконец постучал. Вышло гораздо громче, чем я рассчитывал.
Почти тут же дверь отворилась. Одет он был потрясающе плохо.
– Немного опоздал, – бормотнул он и жестом пригласил сесть на большой диван.
Я последовал за ним, абсолютно красный, все еще трясясь, покрытый потом, обдумывая, стоит ли объяснять, как это получилось. Я как раз решил не объяснять, и тут он сунул мне какую то фотокопию:
– Прочитайте пару раз, а я вернусь через минуту.
Оставил мне бумагу и продолжил телефонный разговор в смежной комнате – его я, очевидно, и слышал снаружи. Черт! Надо было первый раз постучать громче. Черт! Я посмотрел на лист бумаги, мелко вибрировавший у меня в руках, и попытался сосредоточиться. Положил лист на подлокотник дивана, он почти перестал трястись, и мой взгляд потащился по тексту. Но доктор Чэмберс разговаривал по телефону так громко, что я никак не мог собрать мысли в кучку, а услышав, что он закругляет разговор, вообще запаниковал. Черт! У меня кончается время? Я и одного раза не прочитал! Черт! Черт! Сколько у меня было времени? Я не смог бы прочитать это так быстро, даже если бы сосредоточился. Или, может, это проверка на скорочтение? Черт. Читай быстро.
Ёпть. Это слишком быстро – ни слова не запомнил. Сосредоточься. Читай медленно. Расслабься. Читай.
Я прочел:
Самосознание, изначально будучи Категорией Духа, вступает на этот путь, взятое в себе в качестве отдельной сущности, базового бытия; и потому его цель – обрести реальное существование в качестве индивидуума и насладиться существованием в этой роли.
Чувство самого себя, оно же "для себя бытие”, базовое существование, отрицает "другого”. Поэтому в своем сознании оно становится Несомненным, в отличие от чего то, что определенно существует, но чему, однако, присуща значимость без свойственного ему существования; сознание расщепляется на эту данную реальность и Смерть, которая осознается им через вытеснение реальности, Смерть, которой, в сущности, оно заменяет данную реальность. Эта первичная Смерть, однако, есть прямая квинтэссенция "для себя бытия”, другими словами, видя себя как...
– Итак, давайте поговорим о только что прочитанном вами пассаже.
– Э... – Я несколько раз открыл и закрыл рот. Вероятно, от этого я выглядел особенно глубокомысленно. – Э... я бы сказал, что он о самосознании и о том, как воспринимать... э... индивидуума в сравнении с другими людьми.
– Но, безусловно, самосознание, которое в целом осознает себя как реальность, сосредоточено не на себе самом, но на объекте, который первоначально есть лишь предмет самосознания.
– Ммм... Вы не могли бы повторить?
– Безусловно, самосознание, которое в целом осознает себя как реальность, сосредоточено не на себе самом, но на объекте, который первоначально есть лишь предмет самосознания.
– Да. Согласен.
– Но как вы можете быть согласны, если придерживаетесь мнения, что индивидуальность преимущественно проявляет себя в отношениях с окружающим, с внешним. Разумеется, самосознание, объект которого – оно само, полностью противоречит "общественно ”, – он нарисовал в воздухе кавычки, – ориентированной позиции.
– Понятно. Правильно. Я хотел сказать, что самосознание – это в основном нечто личное. Не общественное.
– Так вы архитэтчерист?
– Я?
– Вы, разумеется, понимаете, что исключить вообще все связи с обществом при обсуждении самосознания означает отказаться от любых надежд на создание идеологии, альтернативной рыночной. Неужели вы не понимаете, как опасна концепция "личного” в постиндустриальном мире? Я потрясен тем, как ваше поколение забывает в этой полемике о категории духа, – подход, который, без сомнения, согласуется с разрушением базовых принципов...
Мозг у меня вырубился. Это, впрочем, для остатка интервью было неважно, поскольку доктор Чэмберс все равно разговаривал сам. Однако получилось довольно неловко, когда полчаса спустя наверху у доктора Морна я оказался не в состоянии ответить на вопрос, почему хочу поступать в Кембридж.
Когда я, наконец, пошатываясь, вышел на новый двор Тринити, мне понадобилось несколько минут, чтобы вспомнить, кто я и где нахожусь. Я чувствовал себя жертвой психической автокатастрофы.
Стоя там, я вспомнил школьные хоккейные матчи. Было что то агрессивно английское в этом месте, что и вывело меня из себя. Мда с, я определенно в меньшинстве. Я побрел мимо церкви, или часовни, или как оно там называется, и услышал оттуда пение. Пели громко, но не изо всех сил громко – с нормальной воодушевленной громкостью. Правильные слова и все такое.
Я сунул нос за дверь и обнаружил, что это не служба – просто репетиция хора. Хормейстер – похоже, обычный студент – увидел меня и пригласил сесть и послушать. И он не вяло это предложил, а скомандовал голосом человека, которого все слушаются, так что я сел. На вид все хористы были довольно упитанные. Некоторые довольно симпатичные. А пели они потрясающе. Превосходные музыканты – должен признаться, звучало их пение прекрасно. Невероятно, что все они были такие знающие и увлеченные.
И не одинокие старики, которые вот вот умрут, – молодые, здоровые с виду люди.
Хорошо, что я уже сидел, а то бы упал. Вот же срань! – подумал я. – ТВОЮ МАТЬ! Поверить не могу! Невероятно! Я живу в христианской стране! Вся эта чертова страна, не считая Северного Лондона, кишит гадскими христианами! Господи боже, да что ж это за страна такая? Как я раньше не заметил? Черт – может, кто то действительно смотрит "Хвалебные песни”<Сериал на канале Би би си. Вообще то, начал выходить лишь в 1991 г., т. е. спустя четыре года после описываемых событий. >.
Это крошечное откровение в часовне Тринити колледжа, или церкви, или как оно там называется, напугало меня до полусмерти. Я изо всех сил помчался на вокзал. Я хотел домой.
Лишь спустя пару часов, сидя на Кольцевой линии, отъезжая от станции "Фаррингтон” (ахххх – чудесные, знакомые названия), я осознал, какой колоссальный кретин доктор Чэмберс. Ни при каких условиях я не мог понять, о чем он талдычит. Должно быть, хитроумная наколка, которой я не понял. Будь я каким нибудь Пирсом, может, предложил бы ему отвалить, и через несколько минут мы бы уже фыркали над стаканами шерри, обсуждая тему моей диссертации на первом курсе.


Глава сорок вторая 

Все вокруг сражались с собеседованиями и предложениями университетов, а у Барри был лучший семестр за всю учебу. Место на консультационных курсах ему уже пообещали, и он мог сдавать экзамены за шестой класс, особо не нервничая по поводу результатов. Это, правда, странным образом на него повлияло: вместо того чтобы вкалывать поменьше, он вкалывал изо всех сил. Говорил, что не напрягается, – просто впервые понимает, что делает, и школьные занятия начинают ему нравиться. Преподы заметили успехи Барри и впервые признали его старательным и умным учеником.
В середине семестра его классный руководитель даже назначил ему специальное собеседование и спросил, нельзя ли уговорить Барри хоть с опозданием, но подать заявку в Центральный совет университетских приемных комиссий. Пообещал хорошие рекомендации и успешную сдачу выпускных экзаменов. "Будет ошибкой, если ты хотя бы не попытаешься”, – сказал классный.
Барри рассказывал, что примеривался ответить: "Какой ошибкой, ограниченный, повернутый на университетах козел? Наклонись, давай свою анкету, я ее скручу в трубочку и засуну куда полагается”. Однако довольствовался "извините – академическая карьера не для меня”.

* * *

Я по прежнему массу времени проводил с Барри в обеденные перерывы, но вне школы видел его все меньше и меньше. С тех пор как с Луизой все стало странно, мы как то отдалились друг от друга. Вечерами мы оба занимались, а в выходные Барри работал или встречался с друзьями.
Я точно не знал, что он такое делает, но он вдруг стал страшно занят, и на меня времени у него оставалось совсем немного. Или, может, это у меня оставалось немного времени на него. Не знаю, как это получилось, но мы, видимо, потеряли друг друга. А когда сходились вместе, все было не так, как раньше. Я часто нервничал или страдал из за Луизы, а Барри, судя по всему, был занят чем то своим.
Раньше мы все друг другу рассказывали, но теперь оба понимали, что скрываем что то и это влияет на все, что было между нами. Ничего конкретного – мы никогда не спорили, ничего. Просто больше не зажигали друг друга – из дружбы ушла всякая страсть, отношения успокоились. Но все равно было как то неспокойно.
Я хотел рассказать ему про Луизу. Вернее, я хотел спросить его про Луизу, но так и не собрался. По его виду было не понять, что он о ней думает, а я не мог заставить себя спросить. Я отчаянно хотел, чтобы кто нибудь сказал мне: "Да, с ней трудно, но она того стоит”, или еще что нибудь, чтобы я снова понял, что происходит. Мне требовалось, чтобы кто то заверил меня: я нормален, а чокнутая из нас двоих – Луиза, но поговорить об этом с Барри я не мог, поскольку ужасно боялся, как бы он не встал на ее сторону.
Я держал это все в себе, и потому мы отдалились, но я не мог избавиться от чувства, что вся холодность идет от него. Я чувствовал: Барри что то от меня прячет. Он вдруг совершенно освободился от нашей дружбы и от всего остального в школе тоже – кроме учебы. Мысленно он был где то в другом месте.
Это меня обламывало. Будто он потерял ко мне интерес. Барри оживлялся лишь во время бесконечных разговоров о моем детстве, в которые продолжал меня втягивать, да и то, судя по всему, его интересовал скорее Дэн, чем я, и это было возмутительно.
В общем, я начал подозревать, что Барри и Луиза против меня сговорились. Я чувствовал себя изгнанным и обижался, что Барри на ее стороне.
Отказ из Кембриджа меня почти не удивил. Поскольку мысль когда нибудь снова увидеть доктора Чэмберса вызывала у меня тошноту, я не слишком расстроился, что не буду учиться там, где он преподает. Вряд ли непроизвольная рвота на семинарах – свойство идеального студента.
( – Марк, считаешь ли ты, что чувство вины – краеугольный камень, на котором построена любая трагедия?
– ХХХХХХРРРРРРРРРГХХХХХХХХ БЛЭЭЭЭЭЭ ЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭ!
– Очень интересно. Ты не забыл сегодня швабру?)
Классный руководитель сказал, что в школе все были "крайне удивлены” отказом из Тринити. Он также сказал, что у препода по английскому есть связи в других кембриджских колледжах и он сделает все возможное, чтобы "замолвить за тебя словечко”. Вскоре после этого меня пригласили на собеседование в Селвин колледж, который отменил свой отказ и предложил мне место при условии трех пятерок на экзаменах. Я понимал, что должен быть благодарен школе, но, если совсем честно, мне было абсолютно до лампочки. Мне то хорошо, зато плохо тому бедному козлу, чье место я занял, дернув за ниточки. Мне было хреново, поскольку я воспользовался именно тем дерьмом, которое ненавидел в школе больше всего.
Но предложение принял. Я ж не пижон.

Глава сорок третья 

Однако получить три пятерки было не так просто. С английским у меня всегда был полный порядок, французский – раз плюнуть, пока читаешь тексты в переводе (к экзамену я читал "Le Grand Meaulnes”<"Большой Мольн” (1913) – роман французского писателя Анри Алена Фурнье (1886 – 1914). >, – без сомнения, самую дерьмовую и детскую книжку всех времен и народов). Но математика... математика – это кошмар.
Дело было не столько в трудном курсе, сколько в нашем преподе мистере Гэскине, некомпетентном болване, неспособном донести до нас даже базовые математические понятия. Ладно бы классы не разделяли: в школе училось полно внятных и членораздельных парней, которые могли бы сдать экзамены за две недели, а остаток года объяснять математику остальным. К сожалению, их всех согнали в старшую группу (и к экзаменам они уже наполовину прошли курс на степень бакалавра), а мой класс, вторую группу, составляли обычные смертные, не понимавшие, что значат все эти закорючки неизвестных науке форм.
Правда, к нашему счастью, была допущена ошибка и к нам случайно записали Пола Бермана (южноамериканского еврея с фурункулом на носу). Сразу после звонка, завершавшего бесплодный час вербальной дизентерии мистера Гэскина, все, кто хотел сдать экзамены, собирались вокруг Пола, и он все объяснял за пять минут.
К Пасхе в группе Пола учился почти весь класс. Мистер Гэскин несколько недоумевал, почему это никто не мчится из класса после урока, но никогда не вынюхивал, что происходит, поскольку сам вечно несся в учительскую перекурить.
Мистер Гэскин тем не менее был милый человек, и мы все его любили, несмотря на его недостатки. Правда, у него была одна крайне досадная привычка: при каждом удобном случае он трогал учеников. Обмахивание плеча, похлопывание по руке и привычка стоять очень близко и тухло дышать прямо в нос собеседнику, от чего слезятся глаза, – это ничего, но он к тому же имел обыкновение садиться на край твоего стула и тебя обнимать, если ты задавал ему вопрос, и вот от этого в желудке все переворачивалось.
Теперь я вполне готов признать, что, когда Барри впервые появился в школе, я сам вел себя словно какой то чудик. Но, должен сказать, когда старик с болотным дыханием и неизменными пятнами пота под мышками пристает со своими нежностями, меня тянет блевать.
Что странно, в школе мистер Гэскин среди преподов педиков не числился. Школьная мудрость гласила, что лишь тихие, костлявые типы с отделения английского, смутно женоподобные, не занимавшиеся спортом и отпускавшие загадочные лицемерные замечания в адрес тренеров, были "педиками гребаными”. Женатые мужчины, трогавшие и пожиравшие глазами маленьких мальчиков, но отдававшие толику времени школьной спортивной жизни, всегда считались натуралами.
Будь я преподом геем, я бы, например, первым делом наверняка нацелился на нахальные вздутые ягодицы регбистов из младших классов. На самом деле, не могу отрицать легкой вспышки возбуждения при виде дерущихся красивых парней – даже в моменты моей кристальной натуральности. Но нет. Как выясняется, геи сидят в учительских и читают романы. Да, романы. Это факт.
К пасхальным каникулам у меня все еще оставалась куча заданий по математике. Барри сказал, что ему в каникулы нужно усиленно готовиться к экзаменам, и предложил снять какой нибудь дом в пригороде и уехать туда на неделю вместе с его сестрой (у которой, судя по всему, тоже были каникулы, несмотря на то что последние шесть месяцев она хреном груши околачивала). Мы собирались заниматься по утрам, а днем подолгу гулять.
К моему удивлению, в тот же вечер из Кембриджа позвонил мой брат и сказал, что у него полно работы перед выпускными экзаменами, но он бы предпочел на некоторое время от нее слинять.
– Блин, – сказал я. – Невероятно! Невероятное совпадение. Как раз сегодня Барри мне предложил на Пасху уехать с ним и с Луизой.
– Какое совпадение, – сказал он.
– Слушай. У меня потрясающая идея! Может, мы все вчетвером поедем? Если вчетвером, получится гораздо дешевле. Что скажешь?
– Черт возьми. Какая потрясающая идея. – Прозвучало почти саркастически, но я не обратил внимания.
– Я знаю, что ты с ними не очень знаком и все такое, но они тебе понравятся, обещаю. Луиза – это моя девушка, ты ее видел, а с Барри мы в школе вместе учимся – он ее брат.
– Погоди... Барри... Барри... ммм, мне кажется, я его видел на той вечеринке. Высокий, соблазнительный блондин.
– Ну да. Это он, – сказал я.
– Отлично, тогда договорились. Слушай, я говорил с агентством. В Камберленде с третьего по десятое апреля сдается дом на четверых, и стоит всего сорок пять фунтов с носа. Вы из Лондона поедете на Луизиной машине, заберете меня из Кембриджа, и отправимся туда.
– Черт! Какой ты организованный. Это ммм... превосходно... думаю, отлично. Я спрошу у Барри с Луизой, хотят ли они, чтобы ты тоже приехал и все такое, потом перезвоню, и можно будет внести деньги.
– Я уверен, они не будут возражать. Тогда договорились.
– Великолепно.
– Отлично. Я правда очень хочу снова увидеться с Брайаном и Лайзой, – сказал он.
– Барри и Луизой, – поправил я. – Барри и Луизой.
– Ну да. Ну да. Надеюсь, мы поладим.
– Я тоже надеюсь. Но вообще то кто знает, правда?
– Да, – ответил он. Голос у него дрожал.
– Дэн? С тобой все нормально?
– Отлично. Отлично. Совершенно отлично.
– У тебя странный голос.
– Все отлично... я... просто... э... я просто... э... рад, что ты это предложил, вот и все.
– Ну, вообще то это не я. Ты же сам все сделал. Просто удачное совпадение.
– Да. Какое удачное совпадение! – Теперь голос у него ужасно дрожал.
– Ты уверен, что с тобой все нормально?
– Просто хриплю. Мне пора. – И он повесил трубку.
Бедняга Дэн, подумал я. Обычно он не такой. Ему, должно быть, совсем несладко.

Глава сорок четвертая 

С каникулами все вроде получалось превосходно. Даже поездка была веселая – всю дорогу машина кипела необъяснимой истерикой. Дэн был великолепен – с Барри и Луизой он был знаком едва едва, но мгновенно расслабился, и мы прохохотали всю дорогу. Барри пребывал в крайне загадочном настроении. Каждый раз, когда мы видели за окном что нибудь смутно необычное, он тут же это комментировал или просто издавал какой то дурацкий звук, Дэн и Луиза корчились в коликах, а потом скрючивало и меня. Несколько раз я спросил, не напились ли они, и это, кажется, их рассмешило еще больше.
Мы остановились в Кендале возле супермаркета и купили еды на несколько дней. Когда мы разыскали коттедж, было уже поздно, так что мы свалили сумки в гостиной и устремились ужинать. Мы с Барри мыли и резали, Дэн с Луизой готовили. Царила та же чудная атмосфера. Почему то всем нам было смешно. Мы безостановочно хохотали над странными вещами. Не знаю, кто начал, но заразились все.
Когда еда была готова, мы переместились из кухни к камину в гостиной и ели, держа тарелки на коленях. Когда всё дожевали, атмосфера стала еще страннее – но уже не такой приятной. Мы уже столько не смеялись, и я заметил, что они как то загадочно переглядываются. Так, будто... не знаю... будто центром всего был Дэн, а не я.
Мне вдруг стало неуютно, и я уже хотел высказаться, когда заговорил Дэн.
– Марк, – сказал он, – ты ничего странного не заметил?
– Да. На самом деле, заметил, – ответил я. Последовала долгая пауза. Потом Дэн заговорил снова:
– Мы хотим тебе кое что сказать.
– Что значит "мы” ? – Сердце у меня забилось быстрее. Я чувствовал, как надвигается что то ужасное.
Дэн обхватил лицо ладонями.
– Черт, я хотел по человечески. Мне казалось, я уже проговорился.
– Что? О чем проговорился? – Теперь я говорил громко.
Я глянул на Барри, сидевшего с Луизой на диване. Он был пугающе серьезен. Она пыталась притвориться серьезной, но едва заметно ухмылялась.
– О чем проговорился? – спросил я. – Может, мне кто нибудь скажет, о чем речь?
– Слушай, – сказал Дэн. – Эти каникулы – не просто совпадение. Мы это планировали, чтобы тебя увезти и сообщить одну важную вещь.
Я вспотел.
– Какую? Какую вещь? И что означает это "мы”? Еще одна пауза. Никто не мог произнести ни слова.
Тут Луиза подскочила в раздражении.
– Черт побери, Марк! Ты что, догадаться не можешь? Господи, тебе обязательно нужно, чтобы они сказали? Просто подумай, хоть раз в жизни. Посмотри на этих двоих. Они похожи на людей, которые еле знакомы?
– Нет, не похожи. – Сердце у меня неприятно колотилось. – Что происходит?
– Марк, – сказал Дэн, – нам нужно было сюда приехать, потому что мы решили, что так будет легче всего тебе сказать. Мы с Барри... в общем, мы любим друг друга.
Я застыл. Время замерло.
– О господи! Вы двое.
– Прости, – сказал Барри. – Надо было сказать раньше.
– Раньше? Вашу мать! И давно вы?.. Все трое поглядели на меня.
– Дэн – ты не... И Барри... Черт. Вы оба. Я не верю. – Я посмотрел на Луизу, надеясь, что она подтвердит: да, произошло нечто невообразимое, но она только улыбалась, глядя на меня так, будто хотела сказать: "Болван ты долбаный”.
– Болван ты долбаный, – сказала Луиза. – Как ты мог не заметить?
– Заметить – что? Ну, то есть, я теперь заметил, но как я мог заметить?.. То есть, что было?.. Как?.. Вы... вы были... вы?..
– Голубые? – подсказал Дэн.
– Да? – спросил я.
Они переглянулись, а потом взялись за руки. В желудке у меня что то странно зашевелилось.
– Так вы двое... вы – двое...
– Боюсь, что так, – сказал Барри. – Еще с Рождества.
– Что? На той вечеринке? Черт! Я не верю.
– Все началось в шестидесятых, когда Барри даже еще не родился, – сказал Дэн.
– Правда, просто поцелуй. А сексом мы впервые занимались в окопах Первой мировой, – сказал Барри.
– Господи! Господи боже! Дэн – ты же мой брат? Как получилось, что я ничего не знал? То есть – и давно ты?.. Ну...
– Можешь сказать, это не больно.
– Гей. Ты давно гей?
– С рождения, дорогой мой.
– Но когда ты?..
– Я раскрылся только год назад в Кембридже. Правда, Барри – мой первый настоящий любовник.
– Господи! Невероятно! А Барри... ты... Барри... какого?.. То есть – ты кто? Что происходит? Ты?.. Ты?..
– Кто?
– Бисексуал – ты бисексуал?
– Не знаю. Думаю, на самом деле я вот такой. – Он коснулся Дэновой ноги. – В школе слишком давят, – наверное, я потому и был немного слишком восторженный. Вообще то женщины мне не особо нравятся.
– Это фаза, которую он прошел, – сказал Дэн.
– Ха блядь ха. Очень остроумно, – сказал я. – Что ж это вы такие самодовольные? По моему, вы надо мной издеваетесь.
Дэн внимательно посмотрел на меня. Я посмотрел на него. Вся троица сидела напротив меня: Луиза с Барри на диване, Дэн устроился на подлокотнике, положив руку Барри на плечи. Я внезапно почувствовал себя будто на каком нибудь собеседовании при устройстве на работу или вроде того. Будто они все были членами какого то клуба, а я умолял меня принять. Мое смущение мгновенно испарилось, и я просто разозлился.
Я мрачно посмотрел на Барри.
– Это отвратительно, – сказал я. – Вы оба отвратительны.
Повисло долгое напряженное молчание.
– Думаю, тебе стоит взять эти слова назад, – сказал Дэн. – Это очень обидно.
Я тяжело дышал. И не мог заставить себя моргать помедленнее.
– Что значит – взять слова назад? Вы же знаете, что я говорю правду.
– Какую? – спросил Дэн. Я видел, что он тоже начинает злиться.
– Это отвратительно. Это неестественно. Ты украл у меня лучшего друга, превратил его в голубого урода, а теперь вы тут сидите и самодовольно хихикаете, какие вы умные и оригинальные.
Барри встал.
– Ты ревнуешь, – произнес он. Спокойно, но я почувствовал, что он разозлился.
– Нет – просто мне противно. Вы противны.
– Марк, прошу тебя. Не надо так, – сказал он.
– Это отвратительно, – повторил я.
Они смотрели на меня так, словно я был гигантской незваной мразью.
– Ты жалок, – сказал Барри.
– Я жалок? Ну и шуточки у тебя.
– Я знаю, почему ты так, – сказал он.
Я хрюкнул.
– Помнишь, когда мы первый раз встретились? – спросил он.
– Нет.
– В раздевалке, после регби, я тогда только пришел в школу. Мы ничего не сказали, но с тех пор стали друзьями.
– Что ты несешь?
– Я переодевался, а ты смотрел, глаза на полвосьмого, язык высунут, а член тычется в портфель.
Я не знал, что сказать.
– Помнишь? – спросил он.
– Отвали.
– Ты же знаешь, что я это не придумал. Почему, думаешь, я тебя выбрал в друзья? Я с самого начала знал, что мы... похожи.
– Что ты мелешь? Это я тебя выбрал в друзья. Ладно, неважно... Что значит "похожи” – ты хочешь сказать, я гей?
– Нет – просто мы оба несколько запутались. Поэтому и привлекали друг друга.
– Привлекали?
– ДА!
– Я тебя привлекал? – спросил я.
– Не так, как я тебя, но ты был ничего. Признаться, я предпочитаю твоего брата.
– Я, блить, не могу поверить! Все сразу. Это слишком.
– Марк, – сказал Дэн, – сразу ничего не происходит. Это все исключительно медленно разворачивалось последние два года, но ты был слишком туп, чтобы что нибудь заметить, пока тебя не ткнули в это мордой. Чем, блин, по твоему, я занимался столько времени в Хэрроу? Любовался архитектурой?
– Невероятно! Это просто чересчур. Поверить не могу, что мой брат и мой лучший друг – оба геи. Невероятно!
– Вообще то ничего удивительного, – сказал Барри. – Ты классическая чайка.
– Никакая я не чайка.
Опять наступило молчание, а они меня разглядывали.
– Что такое чайка?
– Чайка – это, строго говоря, женщина, – сказал Дэн, – но вообще это любой натурал, который тусуется с геями, пытаясь сбежать от сомнений в собственной сексуальности.
– Да идите вы все в жопу! Отвалите от меня все. Это же вы голубые, так с чего это вы вдруг разделываете меня? Со мной то все в порядке.
– С нами тоже все в порядке, недоделок, – сказал Барри.
– В порядке, дальше некуда, – ты трахаешь моего дребаного братца.
Барри схватил меня за плечи и затряс, заорав мне в лицо:
– ПОВЗРОСЛЕЙ уже, а? Ты когда нибудь ВЫРАСТЕШЬ ИЛИ НЕТ?
Потом оттолкнул меня и вылетел вон.
Я упал на диван. Через некоторое время я заметил, что дрожу и все лицо у меня мокрое.
Дэн попытался меня обнять, но я не дался.



Глава сорок пятая 

Мы уехали из коттеджа на следующее утро. После того как Дэн вышел в Кембридже, мы за всю дорогу до Лондона не проронили ни слова.
Два дня я сидел дома, ничего не делал и пытался убедить себя, что всего этого не было. Как ни удивительно, благодаря валиумному воздействию дневного телевидения, мне это удалось.
К середине третьего дня, правда, у меня в глазах все стало расплываться и пошли чудные сексуальные галлюцинации про Скуби Ду<Датский дог сыщик, герой многочисленных мультипликационных и художественных фильмов. > и Энн Даймонд<Британская киноактриса (р. 1954), снималась в ряде телесериалов. >. Я успел выключить телик как раз вовремя, пока не наступила полная передоза. Не будь пульта, у меня бы это не получилось, и бог знает что бы случилось тогда.
Зрение вскоре вернулось, а за ним – и воспоминание о том, что по моей вине от меня отвернулись лучший друг, брат и девушка. Я пытался вспомнить хоть кого нибудь на планете, кому бы я нравился, но в голову не приходило никаких кандидатов, кроме Скуби Ду и Энн Даймонд. Я чуть снова не включил телик, но пульт, к счастью, завалился между диванными подушками, так что ничего у меня не вышло.
После пары батончиков "Марса” и нескольких чашек кофе я почувствовал, что вернулся к жизни, и решил позвонить Дэну в Кембридж и выяснить, нельзя ли все уладить. Я понимал, что единственный способ добиться прощения – сделать благородный жест, поэтому начал разговор с неотразимо униженного извинения, выложил всякие очевидные вещи про то, как я был потрясен и зол, и потому наговорил много такого, чего говорить не собирался.
– Я понимаю, – ответил он. – Наверное, мы просто тебе неправильно сказали. Я не думал, что ты будешь так ревновать.
Я чуть не начал спорить, но решил оставить как есть. Если он счастливее, думая, что я ревную, пусть думает и дальше. Кроме того, я никогда раньше не выказывал смирения и теперь порадовался, обнаружив, что оно, похоже, работает.
– Пожалуйста, прости меня, – сказал я.
– Ты не передо мной должен извиняться – я то ладно. А вот Барри очень обижен.
– Почему?
– Ну... не считая Луизы, ты первый, кому он сказал.
– И тебе.
– Мне не пришлось говорить.
– Тогда как ты узнал?
– А ты как думаешь?
– Да не знаю я. Потому и спрашиваю.
– Я просто понял. Это было очевидно.
– Что, прямо сразу?
– Да.
– Ты что, хочешь сказать, что пришел на эту вечеринку, взглянул на Барри, который больше года мой лучший друг, и тут же понял, что он гей?
– Именно.
– Фигня.
– Это правда.
– Фигня.
– Честно. Это было очевидно. Думаю, мне понадобилась где то минута, чтобы удостовериться. Но когда я с ним заговорил, тут то все...
– Что все?
– Я понял.
– Врешь.
– Не вру, честное слово.
– Правда?
– Правда, честно.
– Поразительно. У вас, народ, секретные коды, что ли?
– Мы, народ? Есть ли у нас, народа, секретные коды? Если угодно, можешь именовать так. Это называется интуиция – концепция, гетеросексуальным мужчинам глубоко чуждая.
– Чепуха – у меня есть интуиция. Я просто предпочел применять ее к женщинам.
– Не смеши меня. Натуралы так мучаются, пытаясь понять самих себя, что понять других и не пытаются.
– Представь себе, ты ошибаешься. У меня мощнейшая интуиция.
– О, ну да. Вы с Луизой – просто телепаты.
– Может, и телепаты. Что ты об этом знаешь?
– Больше, чем ты думаешь.
– Что – опять интуиция?
– Нет, слухи. Еще надежнее.
– Что она тебе сказала? Что ты слышал?
– Слушай, ты вроде собирался прощения просить, а не выспрашивать у меня, какие унылые секретики твоего безнадежного романа мне известны. Ты, кажется, собирался спросить, расстроен ли Барри.
– Ах да.
– И – не хочешь спросить?
– Я спрашиваю, черт возьми. Въедливости этой не надо только.
– Он расстроен.
– Черт. Злится?
– Да, очень.
– Правда?
– Разумеется, правда. Какие тут шутки. Ты ухитрился в те две минуты до его ухода впихнуть все самое чудовищное, что только мог сказать.
– Правда?
– Может, хватит уже спрашивать? Я не вру.
– Извини.
– Ты его очень сильно обидел.
– Да.
– И ты должен извиниться.
– Да. Ты прав.
Я тут же позвонил Барри, но к телефону подошла Луиза, которая воспользовалась удобным случаем, чтобы поведать мне, как непростительно мое поведение, как я испорчен, и швырнула меня в трубке на рычаг.
После этого со мной не разговаривал никто, даже мать Барри, – услышав мой голос, они все бросали трубку.
Я позвонил Дэну и рассказал, что произошло, а он ответил, что мне следует подождать, пока Барри заговорит со мной сам, и тогда я перед ним извинюсь. Совет показался мне разумным.
В целом у меня была отличная неделя. Превосходная подготовка к экзаменам.
Больше всего меня нервировало то, что я больше расстраиваюсь из за Барри, чем из за Луизы. Я пытался заставить себя думать иначе, но ничего не вышло.

Глава сорок шестая 

Первый день в школе после пасхальных каникул был кошмарен. Утром я пришел на автобусную остановку и впервые после ссоры увидел Барри. Попытался извиниться, но он не захотел разговаривать. Не захотел даже стоять рядом. Когда я приблизился, он просто развернулся и отошел.
Он подгадал так, чтобы я влез в автобус первым. Я сел сзади, а он устроился спереди. Мы вернулись туда, откуда начали почти два года назад.
Я собирался дать ему позлиться несколько дней, показать мне, как я его обломал, но все это затянулось на три недели и уже начинало раздражать. Едва заметив меня в коридоре, он разворачивался и уходил. Комедия.
Барри разработал сложную систему избегания меня в течение всего дня. Вечером, например, приходил к автобусу пораньше и садился там, где места вокруг были заняты, чтобы я не мог подсесть и завязать разговор.
Я просто не понимал. Он чуть ли не боялся меня.
Что хуже всего, я ни разу не замечал Барри одного. Он теперь тусовался с тем костлявым дегенератом на год младше, Робертом Левиным (вы помните – тем, который дрочил Джереми Джейкобса в джакузи).

* * *

Как раз в тот период, когда Барри считал, что у меня бешенство, я заметил, что больше друзей у меня нет. Выяснилось, что в последний год я и не пытался разговаривать ни с кем, кроме Барри, поэтому, когда Барри со мной разговаривать прекратил, мне вдруг стало абсолютно нечем заняться. Все, похоже, забыли, кто я такой. Я уже начал подумывать, не носить ли мне на груди табличку с именем. Или, например, плакат с надписью: "Конец близок, но, может, кому нибудь пригодится друг на это время?”
Но вообще, признав, что одиночество – не мой конек и для меня нет ничего более неловкого, чем шарахаться по углам в поисках друзей, я решил оставшиеся до конца школы несколько недель играть в Клинта Иствуда. Я бродил по школе, грызя шариковую ручку (поскольку немного нервничал, что от спичек засажу себе в губу занозу), и испускал флюиды "даже не думайте со мной заговаривать”.
Я был несколько подавлен, обнаружив, что действует это до смешного успешно. Со мной не разговаривал никто. Вообще никто. И возможно, вовсе не потому, что все считали меня отчаянно крутым.

* * *

В старшем шестом классе от последнего семестра остается только половина, потому что в середине семестра всех отправляют в учебный отпуск (то есть на паническую предэкзаменационную подготовку). Что замечательно, при такой системе половина семестра такая короткая, что вообще ничего не успеваешь, и преподы стараются закончить лекции до пасхальных каникул, а на летний семестр выпадают прогулки, бдения на подоконниках и треп о том, как ты нервничаешь.
Эти причуды расписания совпали с моим клинт иствудским периодом, от чего возникло ощущение, что меня в школе вообще нет. Мое тело находилось там, но со мной никто не общался, никто ничему не пытался меня научить, и, похоже, редко кто вообще останавливал на мне взгляд. По сути, меня там и не было.
Сюрреализма я не хотел, но – что тут сказать?.. Ощущалось это крайне странно. Потом однажды я проснулся бабочкой, съел на завтрак радугу и полетел в школу на гигантской горошине по имени Надежда.
Шутка. Не переживайте.
А если честно, я почти бросил смотреть телевизор и вместо этого принялся читать иностранные книжки. То есть мне было вот настолько странно. И раз уж я тут живописую странности, хочу вам рассказать про еще одну совершенно потрясающую перемену во мне. Вот она меня по настоящему напугала. Все остальные в школе стали казаться немного нереальными, и я стал как то неестественно ощущать, что преподы – человеческие существа. Во всяком случае, человеческие существа – скорее преподы, чем ученики.
Однажды я бесцельно слонялся, прогуливая какой то урок, из которого все равно не получилось бы урока, и через окно увидел, как пятиклассник спорит с мистером Данфордом. Мне было видно, что сосед спорщика по часам отмеряет секунды. Другими словами, они играли в игру "гонки с участием мистера Данфорда” и засекали время, которое ему потребуется, чтобы достаточно разозлиться и встать из за стола.
Пока я наблюдал эту знакомую картину, странные мысли крутились у меня в голове. Я посмотрел на мистера Данфорда и подумал, что не такой уж он и толстый. Ну, может, любит поесть, – это что, преступление? Что толку его ненавидеть? Когда он не заводится – вполне нормальный дядька. Может, скучный, но не злобный. Не подонок Просто не слишком интересный парень, который стал пре подом.
Не знаю, с чего у меня в голове завелись такие мысли, но жилось с ними весьма тягостно. Будто у меня преждевременная менопауза или вроде того. Честно. Когда больше не хочется издеваться над преподами – это как утечка в резервуаре тестостерона. Будто улетучивается некий жизненно важный аспект моей охотничье собирательской натуры. Запах учительской крови больше не будил во мне убийцу – мне скорее хотелось покачать головой и побрюзжать по поводу несносных мальчишек.
Мне. Побрюзжать. Как вам это нравится?
Ну, теперь начну лысеть, подумал я. Не успею оглянуться, а ремень уже соски подпирает.

Глава сорок седьмая 

В школьной среде полезно располагать неким средством демонстрации физического превосходства над слабым, не прибегая к драке. Самым распространенным способом был "подъемный кран”. "Подъемный кран”, если вы еще не в курсе, – это такая мягкая пытка. Делается так суешь кому нибудь руку в штаны сзади, вытягиваешь из брюк трусы, а потом дергаешь за них как можно сильнее. На словах труднее, чем на деле. Если жертва не ожидает нападения, крепко уцепиться за ее белье на удивление легко. Попробуйте как нибудь – очень забавно.
С худшим "подъемным краном” я столкнулся в четвертом классе, когда пришел в раздевалку регбистов и увидел мальчика лет тринадцати в школьной форме, которого подвесили за трусы на крючок Я об этом рассказываю, поскольку весь последний семестр находился в таком же положении. В безлюдном месте покачиваюсь на гвоздике, злой, но покорный, в ожидании спасения, зная, что крут уже не буду, как ни старайся.
Я почти четыре недели ждал, когда Барри придет и снимет меня с крючка, а потом вдруг понял, почему мы не общаемся.
Он меня боялся. Я думал о том, сколько времени мы провели вместе, обо всем, что знал про Барри. Вспомнил, как мы даже спали во Франции в одной постели, и понял, что он не мог быть геем. Это невозможно. Мы были похожи – здесь он прав, – мы оба сомневались и даже, вероятно, были несколько одержимы друг другом, но в стопроцентно мужской среде это абсолютно естественно. Все через эту фазу проходят. Просто нужно подождать, пока не выйдешь из нее нормальным человеком.
Я понял, что Барри еще маленький. И, как водится, глупый. На год от меня отстал и принял эту фазу за что то настоящее. Вот почему он меня избегает – потому что мы слишком хорошо друг друга знаем, и я бы камня на камне не оставил от всей этой фигни. Я его насквозь видел.
Я не гомофоб, ничего, – я понимаю, что существуют геи, пусть даже мой брат – гей, но не Барри. Это невозможно.
Я вспоминал глупости, которые он делал, и все обретало смысл. Барри из тех, кто слишком далеко заходит, – он всегда слишком серьезно к себе относился. Всегда хотел быть другим. И избегал меня, поскольку я напоминал ему, что он не другой. Он как я. Нормальный.
Если бы мне удалось с ним просто поговорить, удалось заставить его меня выслушать, я бы объяснил ему, что он делает, – я знал: тогда я смогу его вернуть.

Глава сорок восьмая 

В последние две недели семестра я стал за ним следить. В обеденные перерывы издали смотрел, куда он идет, подкарауливая возможность перехватить его одного где нибудь, откуда он не сможет убежать.
До конца занятий оставалась пара дней, и тут мне представился шанс. Не идеальный, но сойдет. Я заметил, что Барри с Робертом Левиным идут по дорожке к Пайкс Уотер. Барри, конечно, не один, но, во всяком случае, вокруг не будет толпы и мы сможем поговорить.
Я следовал за ними на благоразумном расстоянии, приседая за кустами, чтобы они меня не засекли, если обернутся. Я не мог избавиться от чувства, что это в некотором роде мой последний шанс.
За всю дорогу до Пайкс Уотер они меня так и не заметили. Остановились, а я спрятался за деревом и стал смотреть. Они сидели на дальнем берегу и разговаривали. Несколько минут я наблюдал, и сердце у меня колотилось все быстрее.
Нужно выйти и поговорить с ним. Если бы я мог объяснить...
Потом, при виде того, как Барри хорошо с кем то другим, меня внезапно охватило незнакомое, ужасное и болезненное чувство. Оно не было разумным – не знаю, откуда взялось и что означало, но я впервые в жизни себя ненавидел.
Я сел, прислонившись к стволу. На лице выступил пот. Теперь я сидел спиной к Барри, глядя на деревья, в сторону школы. Постепенно волна чувств собралась в одну отчетливую мысль. Мне нужно вернуть Барри. Но я Барри не нужен.
Я встал, поморгал, секунду посомневался, а потом направился через мостик к Барри и Левину. Увидев меня, Барри встал и попытался уйти, но Левин схватил его за рукав и усадил на место.
– Привет, – сказал я. Оба промолчали.
– Барри?
Он на меня не смотрел.
Меня трясло. Я не понимал, что делать. Неплохо бы присесть.
– Барри?
Он по прежнему меня игнорировал. Я попытался вспомнить, что бы я сказал несколько месяцев назад, если б захотел, чтобы он перестал дуться.
– Баржа? Нет ответа.
– Бампер? Тень улыбки.
Я тронул его за плечо, но он все равно на меня не смотрел.
– Прости меня, – сказал я.
Он поднял глаза. Первый раз после нашей ссоры посмотрел мне в лицо.
– Барри, прошу тебя. Что, черт возьми, я, по твоему, должен сделать? – И тут я это почувствовал – не слезы, а какая то вода в глазах. Я попытался сморгнуть, но стало только хуже.
Правда, увидев, как это подействовало на Барри, я понял, что сделал что то правильное. Он был потрясен. Смотрел на меня так, будто... будто я произвел на него впечатление, что ли.
Некоторое время он просто смотрел, потом шагнул и обнял меня. Вот так просто.
Смешно – это был первый раз, когда мы обнимались.
Я открыл глаза и увидел перед собой Левина, весьма комично обломанного.
– Барри, – сказал он. – Ты что это творишь?
– Беги к мамочке, Левин. Это все, на что ты способен, так что отвали, недоумок, – ответил я.
И пожалел, что заговорил. Барри отступил назад и нервно оглянулся на Левина.
– Видишь? – сказал Левин. – Видишь, что он такое?
Барри сел на бревно и медленно провел ладонью по волосам. Минуту раздумывал, потом тихо фыркнул.
– Что? – спросил я.
– Не знаю. Во всяком случае, ты, я вижу, последователен.
– О чем ты?
– Он хочет сказать, – пояснил Левин, – что ты эгоистичный, себялюбивый, подлый эгоманьяк гомофоб. Это вольный пересказ, но основная мысль такова.
– Отвали уже, а?
– А чего ты на меня злишься – это он так думает. Я бы, например, только с тобой и мечтал дружить, если б у меня умер отец, у матери случился нервный срыв, меня выкинули из школы, и я пытался раскрыться как голубой. Я б, наверное, дождался от тебя бездны поддержки.
– Роберт, – сказал Барри. – Прошу тебя. Последовало неловкое молчание. Я и не знал про нервный срыв его матери. Я бы спросил, но был слишком зол.
– Что ты обо мне наговорил, Барри? Невероятно, – сказал я.
Он ничего не ответил.
– Ты же мне друг вроде, мудак.
Потом мы без слов смотрели друг на друга. Разговор почему то пошел куда то не туда. Я хотел сказать что нибудь про его маму, но не знал, как это выразить, чтобы не прозвучало глупо. Надо передать ей привет, я это знал, но я всего несколько раз ее видел – какие уж тут приветы. Поэтому я не знал, что сказать, – не знал, как сказать. И отступать тоже некуда. Теперь не моя очередь извиняться. Барри меня кинул и глумился надо мной с кем то другим – уже второй раз, – и теперь этот дрочила ждет извинений от меня. Я определенно не собирался отступать.
Когда молчать стало слишком неловко, пришлось заговорить.
– Так ты изменяешь моему брату, да? – спросил я.
Барри снова фыркнул. Он всерьез рисковал потерять всю свою сексапильность, если собирался продолжать в том же духе.
– Неплохо, Марк, – сказал он. Прозвучало почти ласково – весьма чудно.
– Мы просто друзья, – сказал Левин. – Посмотри, блин, в словаре.
– Барри, я правда не могу с тобой говорить при этом шибздике.
– Ну и ладно, потому что, наверное, сказать больше особо нечего.
– Что? И все, что ли? Ты меня бросил – ты теперь доволен, а?
– Я тебя не бросал, Марк.
– Тогда, наверное, этот малявка все придумал, да?
– Нет.
– Значит, ты меня бросил? Я с тобой спорю – один единственный раз – случайно, и ты тут же пользуешься этим как предлогом сбежать, будто, блин, девочка маленькая, выбираешь себе в лучшие друзья какого то нового хрена, держишься с ним за ручки на площадке, вы вместе хихикаете, зубоскалите про меня за моей спиной. Да ты... ты просто...
– Я не зубоскалил, Марк.
– Ну разумеется – на самом деле ты, блин, комплименты мне говорил.
– Мне не нравится тебя критиковать, Марк. Правда. Но я имею право рассказать другу о том, что я чувствую. Ты никогда не принимал меня всерьез. Всегда меня унижал. Ты...
– Господи, Барри, сколько в тебе теперь этого хипповского дерьма.
– Можешь называть это так, если угодно, – ответил он.
Еще одна долгая, неловкая пауза.
– Осел, – сказал я.
– Дрочила, – сказал он.
– Мудак, – сказал я.
– Хрен собачий, – сказал он.
– Гомик, – сказал я.
– Жопа с ручкой, – сказал он.
– Болван, – сказал я.
– Выродок, – сказал он.
– Бабуин, – сказал я.
– Утконос, – сказал он.
– Филе о фиш, – сказал я.
– Уродец из "хэппи мил”, – сказал он.
– Посудомоечная машина, – сказал я.
– Автомат для раздачи льда, – сказал он.
– Пижон, – сказал я.
– Последний консервированный пук Авраама Линкольна, – сказал он.
– Полное собрание сочинений Силлы Блэк<Британская киноактриса и певица (р. 1943), протеже менеджера "Битлз” Брайана Эпстайна и их же продюсера Джорджа Мартина. > в четырех томах, – сказал я.
Он улыбнулся.
– Ты же понял, что я тебя считаю мудаком? – сказал он.
– О да, – ответил я. – По моему, ты достаточно ясно выразился.
– Это хорошо, – сказал он.
– Надеюсь, ты примешь во внимание, что ты – самое потрясающее ничтожество, что мне только встречалось.
– Абсолютно, – ответил он.
– Отлично, – сказал я.
Он взглянул на меня, улыбаясь и не улыбаясь одновременно. Потом взял Левина за руку, и они ушли между деревьев.
Я вообще то думал, что мы помирились, что это был притворный спор, а не настоящий. Но вот что странно – Барри действительно со мной больше никогда не разговаривал.
Наверное, тут я должен выступить таким взрослым, позаламывать руки над тем, как я Барри унижал и какое я дерьмо, а не человек, – ах, горе мне, тыры пыры. Но я правда не могу, потому что Барри поступил со мной так же дерьмово, как я с ним. Может, я и начал первый, но зато потом старался все уладить как мог, а он этого просто не захотел. Так что я по прежнему считаю, что вел он себя, как несмышленая девочка.
Хорошо, что я от него отделался.
И я все так же думаю, что мог бы его вылечить. Если бы Левин не появился и все не испортил, Барри принял бы мои извинения, а потом я бы как нибудь его вернул. Я хотел ему помочь.
И я по прежнему общаюсь с братом. А это доказывает, что я не гомофоб.
Страницы:
1 2
Вам понравилось? 20

Не проходите мимо, ваш комментарий важен

нам интересно узнать ваше мнение

    • bowtiesmilelaughingblushsmileyrelaxedsmirk
      heart_eyeskissing_heartkissing_closed_eyesflushedrelievedsatisfiedgrin
      winkstuck_out_tongue_winking_eyestuck_out_tongue_closed_eyesgrinningkissingstuck_out_tonguesleeping
      worriedfrowninganguishedopen_mouthgrimacingconfusedhushed
      expressionlessunamusedsweat_smilesweatdisappointed_relievedwearypensive
      disappointedconfoundedfearfulcold_sweatperseverecrysob
      joyastonishedscreamtired_faceangryragetriumph
      sleepyyummasksunglassesdizzy_faceimpsmiling_imp
      neutral_faceno_mouthinnocent
Кликните на изображение чтобы обновить код, если он неразборчив

2 комментария

+
1
badaboum Офлайн 7 октября 2016 23:03
Замечательная книга с неожиданным финалом, который я представлял иначе. Читается легко, но при этом "послевкусие" после прочтения не простое, не возвышенное и не "сладкое". В качестве романтического чтения, чтобы скрасить досуг, не подойдет. А вот для думающих и копающихся в себе, в событиях вокруг - отличный выбор для чтения. Книга о принятии и одновременно непринятии своей ориентации. Без зефирок, сладкой ваты и карамели.
слон
+
3
слон 17 апреля 2020 03:01
В этой книге автор попробовал рассказать о первой любви, дружбе и вечных проблемах воспитания и образования, перевоплотившись в некрасивого, эгоистичного, бестактного, мечтательного подростка - фантазера и креативного интеллектуала. При этом автор пытается воспроизвести ум, психику и язык Марка. Вероятно, это удаётся, но Марка в этой книге слишком много, и он надоедает. Автор излагает сюжет как бы в понимании Марка, причём отражает путаницу в его мозгах, от чего и читатель чувствует себя запутанным и обманутым. Поэтому читателю хочется прояснить сюжет. Например, так : два бисексуала, Марк и неглупый красавец Барри, сначала просто дружат. Затем Марк сводит друга с девченками и училкой Мамфорд. Тут баловство переходит в серьёзный роман, а ревность Марка и разрушение его стараниями этой связи - признак начала любви. Кажется, на этапе девченок Барри хочет помочь другу и свести со своим дядей - геем, а после романа с училкой сводит его со своей сестрой - садисткой. Далее старший брат Марка оказывается геем, и Барри заводит с ним роман втайне от Марка (может быть, это подсознательная месть Барри Марку за разрушение связи с училкой). Марк узнал и рассорился с Барри. Этот второй приступ ревности и неудовлетворенность от садистки - тоже признаки любви к Барри. Автор оставляет надежду на примирение друзей - Барри слишком демонстративно ненавидит Марка, а значит, не совсем к нему охладел. Что касается педагогики, то автор считает, что дисциплина полезна (см. матч с друзьями Пирса), раздельное обучение вредно (см. танцы при синагогах), что хороший учитель должен быть популяризатором и психологом. Книга также интересна передачей многих знаний о той эпохе в Англии.
Наверх