Любка

А Крамаренко пошел собираться на базар, чтобы день не оказался окончательно просран.
Впрочем, принесение в жертву этого нервного создания отнюдь не помогло ему забыть Любку, потому что тот упорно не желал превращаться обратно в призрак на периферии зрения, на одно из многих цветных пятен в толпе однокурсников.
Очень скоро так вышло, что внезапно образовавшееся окно в парах он просидел с Любкой на крыше универа, болтая обо всем, что только приходило в беспокойный Любкин ум, лепя из снега дракона, похожего на собаку, и по-братски деля крамаренковский тормозок. На крыше дули ветры, необъятные степные просторы, видные с высокого холма, на котором стоял универ, шептали о вечной зиме, но Крамаренко снова было так жарко, как у печки, и вкусно, как от краснодарского чая.
— Вовик! Вот бы ты поехал со мной весною в Крым. Будем крепость Асандра копать, там, где был Казантип. Вовик, ты курсовик на какую тему будешь брать? А почему? А что мне взять? Вовик, а ты на каток не ходишь? Я тебя научу. Смотри, что у меня есть. Нравится? Смотри, какую я тетрадку купил. Смотри, как я руку на седьмое ноября порезал. Смотри…
Крамаренко смотрел и не мог понять, в чем дело. Глаза нелюдские, нос в конопушках, рот до ушей — хоть завязочки пришей. Разве что волосы — густые, волнистые, медового оттенка. Ночью он дрочил, воображая, как запускает в них пальцы, как лижет его член этот бойкий язычок, как смотрят на него снизу синие треугольные глаза. Ничего в нем «такого» нет, а Крамаренко дрожит от распирающего грудь, почти болезненного счастья. Он кончил и расплакался.
Но если Любка хоть что-то учует — вместо сказки выйдет п*здец. Ты нормальный, Крамаренко, уродов здесь не держат.


И тогда он стал очень осторожным. По капле дозировал минуты, проведенные вместе, как смертельно опасное лекарство, взвешивая и отмеряя фразы; каждый взгляд был на счету. Когда можно написать что-нибудь на стене «Вконакте» или просто кинуть ссылку. Когда закончить телефонный разговор, ссылаясь на усталость. Когда позволить сесть рядом на лекции, а когда стратегически сделать это невозможным. Когда удрать с ним на крышу, или в кофейню, или в парк, а когда посетовать на дела и рвануть к своему минивэну.
Любка, весь открытый, ждущий и готовый, не обижался, понимающе кивал, провожал с улыбкой на пол-лица и встречал с ней же. Подарил тетрадку, на которых вообще был помешан. Написал на парте «Вова, ти кльовий» и лукаво щурился, поглаживая свежевыцарапанные буквы. Оплетал его своими дергаными жестами, как сетью; стоя напротив, в холле универа, предупреждал, что Викентьевна сегодня не в настроении и теребил на Крамаренко шарф. «Гадал» по руке, неся несусветную ересь, и сам же ржал над ней до истерики. Крамаренко запутывался во всем этом с каждым днем все сильнее, таял и плыл, теряя над собой контроль, про*бывая все свои тщательные расчеты.
В Тернополе осталась одноклассница Галя, стену которой «Вконтакте» Любка увешивал сердечками и котятами, но в реале ни разу о ней не вспомнил, ничего Крамаренко не рассказал. А между тем, как выяснил Вовик, изучив ее страницу, на раскопки они ездили вместе. Отчего-то на Галю было совершенно наплевать, несмотря на ее третий размер, карие очи и черные брови.
Уже на зачетной неделе Любка познакомил Крамаренко с земляком Богданом, и вот тут он было взревновал, но вскоре, понаблюдав, отставил это дело. Богдан был таким белобрысым и недотепистым, что хотелось его обнять и долго-долго плакать. Он потерял студак и боялся сказать в деканате об этом. Крамаренко зарулил к девчонкам с шоколадкой и в пять минут решил вопрос.
Ему даже стало нравиться проводить время втроем — в универовской кофейне или у Боди в общаге, готовясь к зачетам или ведя разговоры без начала и конца, в которых доминировал, конечно, звонкий надрывный Любкин голосок. Крамаренко, развалясь между ними на кожаном диванчике перед чашкой неплохо сваренного кофе, чувствовал себя в относительной безопасности.
Поэтому он ни секунды не колебался, когда ему предложили встретить Новый год у Богдана, за столом, полным домашних солений и мясных копченостей из Прикарпатья.
По коридорам общежития с визгом носилась перевозбужденная молодежь с пьяно блестевшими глазами, а Крамаренко в полутемной комнате, освещенной лишь свечками да настольной лампой, с двумя пацанами, общавшимися между собой на полупонятном диалекте, чувствовал себя так уютно, как будто у него появилась семья.
Впрочем, идиллия длилась недолго: еще не пробило одиннадцати, как к нему постучались девочки из соседней трехместки с вопросом, нет ли у них лишнего удлинителя.
Крамаренко пошел разбираться, и очень скоро он, Богдан и Любка уже слушали обращение президента соседней державы в практически незнакомой компании. В комнате было шумно, душно и тесно, и, едва встретив Новый год, все выкатились на улицу, по дороге кого-то потеряв, а других подцепив.
Потом купались в сугробах, лепили довольно пошлого вида снеговиков и долго наблюдали за парой мужиков, затеявших охренительный фейерверк для своих манерных спутниц. Девицы из общаги, к счастью, были не манерными и даже ни капли не истеричными, а спокойными и ласковыми. Кто-то из них предложил пойти на площадь, где сияла огнями похожая на пагоду Главная Елка, и в этой толпе, полной пьяных Дед Морозов и целеустремленно перемещающихся туда-сюда сограждан, было очень легко потеряться. Тогда они все взялись за руки, образовав цепочку, которая змейкой скользнула вокруг елки, завернула к праздничным хрустальным домикам и покружилась вокруг играющего на гармони пенсионера. Одной рукой Крамаренко сжимал ладошку девчонки, чьего имени он не помнил, а в другой — влажную, потную пятерню Богдана; Любка скакал впереди, возглавив их хаотичное движение.
Когда вернулись в общагу и хряпнули водки, всех предсказуемо развезло. Сдвинули кровати, и все, кто успел, развалились на них, а остальные пошли искать иной приют. Девочки негромко пели сыгранным трио, а под боком у Крамаренко посапывал Любка. Крамаренко же изо всех сил гнал от себя сон, боясь упустить эти волшебные мгновения, эту музыку, которая казалась ему чарующей.

Завтра прийде до кімнати
Твоїх друзів небагато,
Вип'єте холодного вина.

Хтось принесе білі айстри,
Скаже хтось — життя прекрасне,
Так, життя прекрасне, а вона...

А вона, а вона сидітиме сумна,
Буде пити — не п'яніти від дешевого вина.
Я співатиму для неї, аж бринітиме кришталь,
Та хіба зуміє голос подолати цю печаль.

Так вже в світі повелося —
Я люблю її волосся,
Я люблю її тонкі уста.

Та невдовзі прийде осінь,
Ми усі розбіжимося
По русифікованих містах.

Лиш вона, лиш вона сидітиме сумна,
Буде пити — не п'яніти від дешевого вина.
Моя дівчинко печальна, моя доле золота,
Я продовжую кричати... ніч безмежна і пуста.

И не заметил, как вырубился, уткнувшись носом в пухлое и теплое бедро хозяйки комнаты. Смешно сказать, но это был лучший Новый год в его жизни.
А значит, не стоит удивляться тому, что 14 февраля Крамаренко, уже запомнивший имена гостеприимных девчонок и здоровавшийся с ними в кулуарах универа, снова оказался здесь. После зимней сессии, особенно изматывающей потому, что она совпадала с днями самой бойкой в году торговли, после пустых унылых каникул, в которых не было Любки, уехавшего домой, да даже и Бодя отсутствовал — он был согласен отмечать хоть День крещения Руси.
Любка вернулся странно чужим, а может, это так казалось, но Крамаренко не оставляло ощущение, что между ними легла какая-то тень. Любка привез ему в подарок отличный кожаный чехол для сотового, а Крамаренко наконец спохватился, что ни разу не подарил ему и завалящего одеколона из неликвида, но сейчас бы это вышло слишком нарочито.
Соображая, как выйти из столь неловкого положения, Крамаренко не придумал ничего лучше, как позвать его в суши-бар, — мол, обмыть новогодние барыши, — а Любка возьми да откажись. «Не могу я сырую рыбу жрать, мне все кажется, что в ней глисты».
Крамаренко немедленно захотелось двинуть себе в рыло — очевидно же, что Любка прав, и откуда этот бл*дский суши-бар вообще попал ему в голову? И в ту же секунду он вспыхнул до кончиков ушей, сознавая, что спалился: по таким пафосным местам телок таскают перед тем, как трахнуть. И ведь это именно Лика, одна из его новых знакомых, рассказывала, на Новый год, что какой-то хрен с горы на черном джипе, растопыривая пальцы, звал ее в «ресторан японской кухни», — а ведь Любка тоже мог это запомнить.
Запаниковав, Крамаренко пару дней разговаривал с Любкой с напускной грубостью и даже насмешливо, а тот сначала смотрел на него с недоумением и обидой, после чего тоже зубы показал. Так недалеко было и до ссоры, и Крамаренко провел одну очень неприятную ночь в лихорадочных размышлениях, только сильнее запутывавших его, но положение спас Богдан.
Он умудрился залететь в ментуру за то, что ссал в неположенном месте и потом совершенно неправильно разговаривал с ппсниками; пока вытаскивали его оттуда, пока приводили в чувство, успели забыть о размолвке, и вроде бы все стало как раньше, но…
То ли это Крамаренко мерещилось, то ли и правда разговоры между ними все чаще провисали странными паузами? Почему они больше ни разу не ходили на крышу, не собирались у Богдана? Любка уже ничего не писал на парте, хотя вроде бы как прежде светились его глаза, когда он замечал Крамаренко, степенно ступающего по универовскому коридору, и он все так же оставлял любую компанию, любого собеседника, чтобы встретить его и обрушить на голову ворох сбивчивых новостей.
На крыше холодно. К экзаменам готовиться уже не надо. Девяносто процентов смс у Вовика в телефоне — от Любки. В чем же дело? Что не так? Крамаренко даже кинулся читать их старую переписку «Вконтакте», убил на это целый вечер и в конце концов решил, что сходит с ума, с непривычки потеряв себя в тонких материях человеческих эмоций.
В них, по общему мнению, лучше разбирались женщины, и Крамаренко едва не вызвал на откровенный разговор Анну — самую рассудительную и серьезную соседку Богдана, но в последний момент струсил.
И он поступил как загнанный зверь — забился в свою нору, не отвечая на звонки и сообщения, на несколько дней, проведя их в мутной тупой тоске и за просмотром гей-порно. Он умирал от желания целовать Любку, тискать его, сжимая до боли, забираясь пальцами самые потаенные уголки его тела, залить его узкие бедра спермой, а потом облизать его дочиста; хотелось видеть, как он извивается и верещит под ним в беспамятстве, умоляя не останавливаться; чувствовать его изнутри и снаружи, сделать своим.
Но Любка дал ему так много, так безмерно много, что это было до одури страшно про*бать. Не секс, не влюбленность, а ощущение нормальности, теплый уют человеческой стаи, наполнявший его недоступным с раннего детства блаженством.
Глядя на дергающиеся на экране тела, уже не в силах дрочить, Крамаренко признался себе, что больше не контролирует ситуацию, и все, что он может сделать, — это с достоинством принять любое развитие событий.
Он был вознагражден за все свои муки, когда, бледный, с темными кругами под глазами, он явился в универ, и Любка буквально бросился ему на шею, едва не сбив с ног.
— Ой, як я скучив, Вовчик, ты не уявляеш. — Любка переходил на родной язык лишь в минуты крайнего волнения. — Завтра ж чотирнадцяте, дивчата нас запросылы до себе, а я без тебе й не хтив йти…
— Та шо, — Крамаренко небрежно похлопывал его по спине, чувствуя, как колеблются под ногами бетонные плиты пола, — куда б я делся. Ну, сходим, чего? Хотя праздник тупой.
У Крамаренко, разумеется, имелись легкие опасения насчет того, что одна из девиц положила глаз на него или, не дай бог, на Любку и теперь намерена осчастливить его признанием. Пусть они и выглядели вменяемо, но при этом оставались существами женского пола, от которых можно ждать чего угодно.
Однако на этот счет его попустило очень быстро — никто в общаге, казалось, не помнил о Дне Влюбленных, поскольку всех захватила и привела в восторг новость о том, что в Германии якобы 14 февраля — День психических больных.
Именно его все и бросились отмечать с пугающим рвением, а учитывая, что и в обычные-то дни общага весьма напоминала дурдом, находиться здесь стало опасно. Рассудительная Анна в одной простыне расхаживала по этажам с кастрюлей в руках, пытаясь нахлобучить ее на голову всем встречным-поперечным, и это была еще довольно милая идея. Водка, естественно, лилась рекой, хуже, чем на Новый год, и Богдан немедленно пал ее жертвой. В соседней комнате играли в фанты на желания, и первый неудачник уже истошно кукарекал на балконе. Нужно было или бежать отсюда, или вливаться в общее безумие.
Крамаренко, впрочем, едва не придал его накалу новый градус, собравшись дать в лицо тому чуваку, который выскочил на него с дикими воплями из подсобки, изображая маньяка, но Любка его вовремя переключил. Он сказал, что в целом это хорошая мысль и им тоже нужно спрятаться, чтобы кого-нибудь напугать. Они забились в эту самую подсобку, представлявшую собой скорее темный, пыльный и очень тесный шкаф, и затаились, причем Любка сдерживал хихиканье, а Крамаренко — совсем другие чувства.
Они стояли вплотную, так что бедром Крамаренко ощущал выпирающую косточку над низко сидящими джинсами Любки, и ему стало так горячо ниже пояса, что он почти перестал дышать. Любка с улыбкой до ушей, весь натянутый, как струна в предвкушении забавы, безотрывно смотрел в щелочку, подкарауливая жертву, но вдруг что-то неуловимо изменилось в его лице; он поднял голову и в упор взглянул на Крамаренко.
Чудилось или нет ему в пыльной полутьме кладовки, но Любкина улыбка из шкодной и, чего греха таить, слегка дурноватой стала хищной и злой, глаза затянуло поволокой, а с губ срывалось тяжелое дыхание. Он не мог не понимать. Как тут не понять, когда тебе в живот упирается нечто твердое и увесистое? Но у Крамаренко словно отключился мозг, его не было здесь, он ничего не воспринимал. Будто сквозь толщу воды он смотрел, как Любка облизывает пересохшие губы и нетерпеливо передергивает плечами, и тут в коридоре раздались тяжелые шаги.
Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Крамаренко с дикими воплем вырвался наружу.
Особого успеха он, однако, не имел: существо, с трудом передвигавшееся по коридору, находилось уже в том состоянии, когда ничто не кажется удивительным. Крамаренко ему от души позавидовал и оглянулся на Любку, который смотрел на него слегка отстраненно, как на экспонат в музее, не переставая улыбаться.
— Да ну, херня, — деревянным голосом заявил Вовик, — неинтересно. Я бы допил у девок то, что осталось, да спать завалился.
Любка молча кивнул, а Крамаренко малодушно запретил себе обращать внимание на непроницаемое выражение его лица и скованные движения.
Комната девчонок неожиданно оказалась заперта, а из-за двери доносились звуки, недвусмысленно свидетельствовавшие о том, что на отдельно взятой территории святой Валентин все-таки взял свое.
— Ну что, тогда к Богдаше. — Любка бросил на него острый, колючий взгляд через плечо.
И снова он не мог, ну никак не мог не думать о том, что на одной кровати там спит мертвецким сном их одногруппник, на другой, принадлежащей вечно отсутствующему соседу, можно поместиться вдвоем, только если очень тесно прижаться друг к другу.
— Да, — хриплым вороньим карканьем откликнулся Крамаренко.
Однако же их ждал сюрприз в лице того самого, совершенно забытого ими соседа, который вообще-то обретался у невесты и, конечно же, разругался с ней именно 14 февраля. Глядя на эту сюрреалистическую картину — оглушительно храпящий Бодя у одной стены, давящий рыдания жених у другой, — Крамаренко испытал чудовищное облегчение.
— Слушай, ну мы с тобой прям сиротки, — вздохнул он, приваливаясь к косяку. — Домой, что ли, пешком идти? Неохота.
— Можно еще у Рыбалки вписаться, — невнятно пробормотал Любка, но Крамаренко с готовностью подхватил эту идею.
Оставшиеся четыре часа до открытия метро прошли в спорах о политике с сирийским арабом и известной всему универу феминисткой Светой. Дискуссия вышла нечеловечески бредовая, но Крамаренко втянулся в нее не на шутку, яростно подливал масла в огонь и лишь изредка позволял себе покоситься на Любку, который быстро уснул, свернувшись клубочком на спальнике Рыбалки, брошенном прямо на пол.
Едва рассвело, он ушел, нырнул под снег с дождем, нетрезвый и расхристанный, ступая прямо по лужам и беззвучно шевеля губами. Бессвязные обрывки мыслей стайками проносились в голове, и усилием воли он не позволял им оформиться ни во что конкретное.
В полдень, когда Крамаренко полностью ушел в расследование причин недостачи на одной из своих точек и улаживание конфликта между сменщицами, готовыми вцепиться друг другу в шиньоны, пришла смс: «Ты как? Нормально добрался?» — «Да. А ты?» — «Я дома. Не спится».
Крамаренко действительно не знал, что на это ответить.
«Хватит, — сказал он себе. — Рви сейчас, потом будет больнее. Все кончено. Все, п*здец, все».
В том, чтобы рвать по одной тысячи нитей, что их связывали, было свое болезненное наслаждение. Не ответить на смс. Отвести взгляд. Оборвать разговор. Не ждать после пар. Отступить назад в холодное безмолвие одиночества, когда некому рассказать о том, что случилось вчера и чего ты ждешь от завтра. И Любкина робкая, испуганная улыбка отзывается за грудиной режущей болью, в которой есть своя сладость. Любка тоже отступает в тень, гаснет и затихает. Так надо, так и должно быть, это легко принять.
Но еще никогда день, прожитый без Любки, не казался ему такой невыносимой пыткой. Ему остались жалкие крохи от былого богатства — сидеть на лекции да пялиться в обтянутую зеленой толстовкой спину, но без этой скудной пайки Крамаренко начинал бросаться на стены.



Он дожевывал вторую отбивную, комом встававшую в горле, когда в дверях мелькнула золотистая копна волос, впрочем, сегодня спутанных и грязных. Любка шмыгал носом, глядел в пол и вяло отвечал на приветствия. «Болел, по ходу, — подумал Крамаренко. — Точно, сейчас же грипп ходит».
Отодвинув тарелку и недопитый чай, Крамаренко выскользнул из-за колонны и тихо прошмыгнул в двери у Любки за спиной. Ему теперь было спокойно и легко. В аудитории он занял любимое место у окна, откуда открывался вид на университетский парк, мокрый, голый и бесприютный, кое-где расцвеченный рекламой «Кока-Колы» на киосках. Крамаренко раскладывал на парте конспекты, ручки и маркеры, пока аудиторию заполняли однокурсники, все тоже довольно квелые и как невыспавшиеся; Любка опаздывал — видимо, дожевывал свой завтрак.
На лекции он так и не появился.
Едкая, как кислота, тревога растекалась у Крамаренко внутри, пока он в растерянности следил за миганием цифр на часах мобильника. Что-то было не так. Дьявольски не так.
На перерыве он рассеянно мазнул взглядом по белобрысому затылку Боди, сонно бредущего к лестнице, а потом вдруг спохватился, догнал его в три прыжка и буквально прижал к стене.
— Где он?
— В деканате, — ответил Богдан и зыркнул на него с такой злобой, какую от него совершенно невозможно было ожидать.
Крамаренко скатился по лестнице на второй этаж, в царство администрации, и помчался вдоль обитых дермантином дверей с новенькими блестящими табличками. Любка обнаружился на подоконнике напротив одной из них — вжавшийся в угол, маленький, сутулый.
Он дернулся навстречу Крамаренко, распахнув глаза, — от старых привычек не так-то просто избавиться, — но тут же осадил себя, некрасиво скривив рот. Снова уставился в окно.
— Ты чего тут? Проблемы? — Крамаренко никак не мог отдышаться.
— Юрия Афанасьевича жду, — еле слышно произнес Любка. — Документы забираю.
— Какие, бл*дь, документы, че за нах*й? — Голос сорвался на нервный смешок.
Любка ответил ему таким же злым взглядом, как и Бодя, и Крамаренко понял, что эти двое уже все между собой перетолкли. Также он догадался, что Любка такой бледный и опухший вовсе не из-за простуды.
— Идем на крышу.
Это был приказ. Крамаренко развернулся и пошел, не оглядываясь, но слыша свистящие по бетонному полу шаги.
Ветер был таким влажным, как будто кто-то трогал лицо мокрыми руками. Серая дымка, набухшая дождем, окутывала город, и галки летали над церковью в парке суматошными кругами. Любка, отвернувшись, следил за их полетом. Крамаренко ждал.
— Батя звонил, — наконец проронил Любка. — Говорит: все. Домой. А тетка уже и жильца нашла в мою комнату, со следующей недели.
— Бл*дь, че за херня. — И хоть ветер был теплым, у Крамаренко зуб на зуб не попадал; он поплотнее запахнулся в куртку. — Средневековье какое-то.
И снова повисла пауза, пока Вовик с ужасом вслушивался в пустоту внутри себя, не в состоянии выудить из нее ни одного человеческого слова. Любка жмурился и чуть покачивался от внутренней боли. Внезапно он подскочил и обхватил Крамаренко за шею ледяными ладонями.
— Вовик, я не хочу туда. Я хочу быть с тобой. Забери меня к себе, пожалуйста. Я там сдохну. Я без тебя сдохну. Я же тебе нужен, ты врешь все, я вижу…
— Ты не… — Крамаренко попятился в слабой попытке освободиться, но Любка лишь сдавил его шею сильнее. Тогда он заорал: — Ты не понимаешь!
— Да все я понимаю, не маленький! — запричитал Любка, покраснев от напряжения. — Я знаю, что ты… Все знают.
— Как — все? — опешил Крамаренко.
— Очень просто. — Любка раздраженно передернул плечами. — Такое разве спрячешь? А Раенко брат?
— Что его брат? — чуя неладное, переспросил Вовик. — Что эта пидовка обо мне п*здела?
— Ну то и п*здела…
— Да я б в него и палочкой тыкать не стал, не то что членом! — Сбитый с толку, Любка заметно ослабил хватку; Крамаренко расцепил его руки, развернул и прижал спиной к себе. Ему так было легче. И легче всего сейчас казалось говорить о подлой хабалке Раенко.
— Это он мстил, понимаешь? — От Любкиных волос шел сильный пряный запах, не противный, похожий на его собственный. — За то, что я его послал. Да там вся плешка такая, я туда не хожу.
— И не ходи, Вовик, не надо. Мне кажется, я бы смог… Нет, я даже точно смог бы. Потому что это же с тобой.
— Ну что ты несешь? — Он стиснул тощее тельце так, что Любка охнул. — Ты себя вообще слышишь? «*би меня за еду», так что ли?
— Ты сам что несешь… Ой блин, да не дави же! Почему ты такой, Вовик, как дикий зверь из леса? Я с тобой измучался весь.
Любкин голос взлетал и падал, как птица в восходящих потоках воздуха, но становился все увереннее; он терпеливо сносил и грубые объятия, и злые слова, будучи намного сильнее их.
— Потому что я боюсь, — выпалил Крамаренко и испугался теперь и этой правды.
— Вовик, не бойся. Вместе не страшно, это одному плохо. Правда, послушай меня, поверь мне.
С неба посыпались мелкие колючие капли, усеяв Любкино лицо блестящей россыпью; он откинул голову назад, положив ее Крамаренко на плечо, и касался губами его подбородка, шеи. Тот закрыл глаза, прислушиваясь к этим ощущениям, а потом вздохнул, словно набирая воздуха перед прыжком в воду, и накрыл его рот своим.