Волшебная сказка Томми

Когда Бобби и Сейди вернулись домой, от молчания остались лишь теплые воспоминания. Как только открылась входная дверь и в дом ворвались их громкие голоса и веселый смех, Чарли тут же вскочил с дивана в гостиной (Сейди потом возмущалась, что он сбил все подушки, нарушив тем самым их идеальное расположение и оптимальную степень «взбития») и поспешил к нам на кухню. Мы даже слегка испугались — так неожиданно он влетел в дверь, тем более что в другую дверь в это время входили Сейди и Бобби, и мы с Финном смотрели туда. Помню, я еще подумал, что, наверное, ему не хотелось, чтобы вновь прибывшие заподозрили, что у нас что-то неладно. И его можно понять.

Мне показалось, что Чарли чувствует себя виноватым. Ведь он допустил, чтобы Финн так расстроился. Да, наверное, Чарли хотелось, чтобы я кое-что понял, но все это можно было бы сделать иначе. Не привлекая ребенка. Но я не думаю, что Чарли так сделал нарочно. Просто его сын затронул такие вопросы, которые Чарли, по-моему, хотелось бы прояснить самому, но он то ли боялся, то ли стеснялся, то ли просто не мог обсуждать их со мной.

Когда Бобби с Сейди вошли, Финн встретил их радостной улыбкой. Он вскочил из-за стола, подлетел к Сейди и обнял ее с разбегу. А потом повернулся к Бобби и поцеловал его, чтобы тот не чувствовал себя обделенным вниманием. Казалось бы, мелочь. Но Финн всегда помнит о таких вещах. Собственно, поэтому он так мастерски манипулирует людьми. Когда ему что-то нужно, он сыграет на чувстве вины и заставит тебя сделать именно то, что ему хочется, чтобы ты сделал, — вернее, он заставит тебя почувствовать то, что ему хочется, чтобы ты почувствовал, и тогда, может быть, ты сделаешь именно то, что нужно, чтобы Финн был доволен. Блин, мне только сейчас пришло в голову... парню надо работать в ООН. Кофи (Кофи Аннан — генеральный секретарь ООН) нервно курит в углу.

— Финн! Какой приятный сюрприз! Ой! — воскликнула Сейди. Последнее «ой» относилось к тому, что Финн налетел на нее с разбегу и со всего маху ударился головой ей в грудь. Пышную — да, но все-таки не бронированную. — Как поживает наш маленький храбрый солдатик? — Сейди, когда разговаривает с Финном, превращается в медиума заботливых бабушек. Обращения типа «наш маленький храбрый солдатик», предостережения вроде «Ты испортишь себе глаза», вечерние напутствия перед сном «А маленьким детям давно пора баиньки» извергаются из нее словно какой-нибудь полтергейст.

— Хорошо поживаю. — Финн посмотрел на меня и ободряюще улыбнулся. — Томми помог мне закончить коллаж.

— Парень любит поделки, — заметил Бобби. — Ты бы видела, что он творит с обыкновенным листом самоклеящейся пленки.

— Поделки — это такие мухи? — спросил Финн.

— Нет, Финн, — сказал Чарли. — Это всякие штуки, которые ты делаешь сам. В «Синем Питере» («Синий Питер» («Blue Peter») — популярная детская образовательно-развлекательная передача на ВВС. Название передачи происходит от названия сине-белого флага, который поднимают на кораблях, готовых отплыть от причала в порту. Смысл в том, что каждая передача — это своеобразное путешествие к новым знаниям и открытиям. В списке «100 лучших британских телепрограмм», составленном Британским институтом кинематографии в 2000 году, программа «Синий Питер» заняла шестое место), помнится, был специальный раздел, что-то вроде «Умелые руки». Там учили, как делать поделки из самых разных материалов.

— А вы когда были маленькие, по телику тоже шел «Синий Питер»? — Финн недоверчиво уставился на нас. Мне это напомнило один случай, когда я сам был подростком: я сидел у себя, слушал кассету «Rolling Stones», и мама зачем-то вошла ко мне в комнату. Она услышала песню и принялась подпевать. Я сперва удивился, что мама знает слова, а потом с ужасом осознал, что она тоже слушала «Rolling Stones», когда была молодой. Это было так странно.

— Конечно, шел, зайчик, — сказала Сейди, принимая последнего «зайчика» по каналу потусторонней связи с духами умильных старушек. — «Синий Питер» идет по телику с незапамятных времен.

— И мы, когда были маленькими, очень любили делать поделки, о которых рассказывали в передаче, — добавил Чарли. — Мы покрывали их самоклеящейся пленкой, чтобы они были прочнее.

— А я до сих пор делаю поделки и покрываю их пленкой для прочности, — заметил Бобби. — Собственно, тем и живу.

— Ага, — рассмеялась Сейди. — И поделки, и гениталии некоторых товарищей. Самоклеящаяся пленка — штука полезная. На все случаи жизни.

(Кстати, Сейди нисколько не преувеличивала. Бобби частенько брал работу на дом, если вы понимаете, что я хочу сказать.)

Но Бобби невозмутимо продолжил:

— Благодаря «Синему Питеру» я нашел, чем добывать себе средства к существованию. Валери Синглтон — мой кумир и богиня.

— Кто такая Валери Синглтон? — спросил Финн. Ему явно нравилось, что происходит. Мне, кстати, тоже. Обожаю подобные глупые бессодержательные разговоры, в сущности, ни о чем — непринужденную болтовню с легкими дружескими подколами. Мы всегда так общаемся. Как в нормальной, хорошей семье, где все любят друг друга и хотят, чтобы всем было весело. Собственно, мы такая семья и есть.

Я сделал глубокий вдох и медленно выдохнул. В последнее время я часто такое проделываю, я заметил: вдруг (ни с того ни с сего) вздыхаю и этим вздохом как будто снимаю скопившееся напряжение. Так продолжается всю неделю. А сегодня, похоже, случился кризис. Мне вспомнилось, как я дрочил в автобусе. Это, наверное, уже клиника. Кстати, будет что рассказать Джулиану. Ему понравится. Мне уже даже не верилось, что это было сегодня утром. По всем ощущениям, прошла целая вечность. Когда мы с Финном сидели на кухне и просто молчали... сколько мы так просидели? Полчаса? Сорок минут? И, как ни странно, мне действительно полегчало. Забавно иной раз выходит: ты изо всех сил стараешься не думать вообще ни о чем, а потом что-то случается, и ты неожиданно оказываешься в ситуации, когда думать приходится. Хочешь — не хочешь, а надо. То есть не то чтобы я разобрался во всем и понял, что делать дальше. Скорее это было бездействие мысли, когда ты вроде бы постоянно о чем-то думаешь, а о чем — непонятно и, по сути, не важно. Мне понравилось, на самом деле. Обычно такое бездействие мысли случается у меня под воздействием химии, так что это был новый опыт.

— Кто такая Валери Синглтон?! — переспросил Бобби, делая страшные глаза. — М-да, молодой человек, с вами придется еще поработать. — Бобби схватился за сердце, изобразив приступ праведного негодования, а Финн буквально рыдал от смеха. — Чарли! И ты называешь себя гомосексуалистом?! — продолжал Бобби. — Твой сын не знаком даже с элементарными основами современной гейской культуры!

Чарли рассмеялся и обнял Сейди и Бобби.

— Ребята, какие вы классные! — Он обернулся ко мне. Я сидел за столом в полном оцепенении и активно тупил. Это и вправду была непростая неделя. — Том, поднимемся на минутку к тебе?

— Ага, — сказал я.

Мы поднялись вверх по лестнице. Бобби тем временем приобщал Финна к «основам современной гейской культуры», перечисляя имена и фамилии бывших ведущих «Синего Питера»:

— Валери Синглтон, Джон Ноукс, Питер Первес. Повторяйте за мной!

— Валери Синглтон, Джон Ноукс, Питер Первес! — произнесли нараспев Финн и Сейди.

— Еще раз!

— Валери Синглтон, Джон Ноукс, Питер Первес! Мы с Чарли уже подходили к двери моей спальни.

— А потом Валери перешла на «Радио-4», на какую-то там передачу для взрослых, типа продвинулась дальше, а вместо нее взяли Лесли Джадда. Итак, измененный состав: Лесли Джадд, Джон Ноукс, Питер Первес! Давайте все вместе!

Мы вошли ко мне в комнату и закрыли дверь.

— Что происходит? — спросил я у Чарли.

Чарли встал у окна. Он смотрел на железную дорогу. Вообще-то дорога проходит не прямо под нашими окнами, а за домами на той стороне улицы, так что из наших окон поездов не видно, но иногда их бывает слышно. И особенно — один исключительно громкий поезд, который проходит мимо примерно в четыре утра, и когда он проходит, весь дом трясется. Кто-то мне говорил, что на этом поезде из Лондона вывозят радиоактивные отходы. По ночам риск аварии меньше, а значит, и меньше шансов, что случится утечка с последующим массовым заражением. Я так думаю, если на этом поезде и вправду вывозят ядерные отходы, то четыре утра — это действительно самое что ни на есть подходящее время, поскольку все активисты различных движений и ярые защитники всяческих прав спят, видят сладкие сны о штурме полицейских заслонов и пребывают в блаженном неведении, что потенциальный источник всеобщей погибели — равно как и повод для многочисленных демонстраций и маршей протеста — каждую ночь проезжает буквально у них под окнами. Хотя, по-моему, все это выдумки. Во-первых, ядерные отходы не вывозят из города каждый день, правильно? Да и откуда бы им взяться у нас в Ислингтоне? У нас тут приличный район, безъядерная зона. Если бы что-то такое было, об этом давно бы узнали и подняли бы на уши всю общественность.

Чарли молчал. Просто стоял и смотрел в окно. Я тоже молчал. Это была не моя идея. Это Чарли хотел со мной поговорить и предложил подняться ко мне. Вот мы поднялись, и что теперь? Ему надо — пусть он и начинает.

Но нет. Он упорно молчал. Видимо, предполагалось, что я пойму все без слов. Но, наверное, я непонятливый.

— И чего? — спросил я, уже начав волноваться.

Не оборачиваясь ко мне, по-прежнему глядя в окно, Чарли сказал:

— Я думаю, Томми, нам больше не нужно встречаться. Я хотел возразить, но не смог выдавить из себя ни слова.

— Так будет лучше для Финна.

Эта глава называется «Сволочь», потому что это было первое слово, которое я произнес, когда вышел из ступора после убийственного заявления Чарли.

«Ну ты и сволочь», — выдохнул я, опускаясь на кровать. И ведь действительно сволочь. Разве так можно?! За что меня так?! Да, теперь я все понял. Пока мы с Финном сидели на кухне в благотворной целительной тишине и мне казалось, что все хорошо, Чарли собирался с духом, чтобы сказать мне... вот это. Значит, мне не показалось. Он действительно вернулся на кухню пришибленный и виноватый. Потому что он знал, что сейчас он поступит со мной — да, опять это слово — как последняя сволочь.

Но не будем отвлекаться.

— Прости меня, Томми.

— Нет, не надо просить прощения. Ты заботишься о своем сыне. Я тебя понимаю. — Я себя чувствовал героиней какого-нибудь черно-белого фильма сороковых годов — великомученицей от любви, которую бросил женатый возлюбленный. Они стоят на перроне, и он говорит ей, что между ними все кончено, и она стойко держит удар и говорит, что она все понимает, и соглашается: «Да, так будет лучше для всех», — а потом горько рыдает в купе первого класса, всю дорогу до дома где-то там, в тихой английской провинции. Но я, разумеется, не такой героический персонаж. Меня хватило всего лишь на пару секунд, а потом я взорвался:

— Что значит «так будет лучше для Финна»?! Ты не хочешь, чтобы мы с Финном общались?! По-твоему, я на него плохо влияю?! Да, Чарли? Ты считаешь, что твоему сыну не надо общаться с такими, как я?! А то вдруг я испорчу ребенка, да?! Научу его плохому?! Блин. Какой же ты все-таки лицемер. Тебе самому не противно?

Ну и денек! Давайте все по порядку: полная безысходность, обморок, нечаянная радость и ликование по поводу; старые раны, открывшиеся по-новой, страдания ребенка, вновь обретенный покой, и вот теперь, в довершение всех радостей, меня бросил любовник. И что дальше? Землетрясение? Кэледониан-роуд разрушена в результате оползней? Так. Мне, кажется, надо выпить. Но вряд ли получится в ближайшее время, потому что, похоже, мы здесь зависнем надолго. Чарли уже обернулся ко мне, весь красный от злости. Вполне очевидно, мое яростное выступление его задело, и сейчас что-то будет. Хотя с чего бы он так завелся? Это он меня бросил! (Или, проще сказать, послал.) Он — меня! Меня никто никогда не бросал. Ни разу в жизни. То есть иной раз случалось, что по прошествии нескольких лет люди как-то не очень горели желанием возобновить оборвавшееся знакомство, хотя я и делал такие попытки, но чтобы вот так — никогда.

И вдруг Чарли как заорет. На меня в жизни так не кричали. Он орет на меня благим матом, и в глазах у него стоят слезы, а вены на лбу и на шее вздулись, как у взбесившегося коня, и он надвигается на меня — но не как взбешенный конь, а как разъяренное человеческое существо, страшное в гневе и очень даже способное на оскорбление действием, — и я испугался. По-настоящему испугался.

Как будто я восьмилетний ребенок. Да, маленький мальчик. Такой же, как Финн. Как будто я рассердил взрослых. Хотя и не понял, в чем именно провинился.

— Томми, я тебя очень прошу, заткнись. И послушай меня, хорошо? Хотя бы раз в жизни заткнись и послушай. Думаешь, мне легко?! Думаешь, мне этого хочется?! Думаешь, мне хочется сказать Финну, да, ты был прав, ты все время был прав, и Томми действительно с нами не будет?! Неужели ты не понимаешь?! Финн тебя обожает, и если мы разойдемся, ему будет плохо. А я не хочу, чтобы ему было плохо. Блин, ему уже плохо. Ты сам видел, как он огорчился, когда узнал, что ты уезжаешь на две недели. Ты что, не видишь?! Он тебя любит! Ему очень больно, и мне тоже больно. За него, за себя. Потому что... Потому что я тоже тебя люблю. Да, Томми. Да. Я люблю тебя. Я очень хочу, чтобы ты был моим, чтобы твой член был моим, пусть даже отчасти. И не надо так на меня смотреть. Я знаю, что этого не будет. Я все понимаю и не буду тебя доставать своей страстной любовью. Поэтому я и решил, что нам надо расстаться. Так действительно будет лучше для Финна. Потому что я чувствую себя мудаком. Собственно, я и есть полный мудак. Сегодня я допустил, чтобы мой сын расстроился из-за тебя, потому что мне тоже хотелось узнать. Да, мне хотелось узнать, что ты чувствуешь ко мне. Понимаешь?! И мне противно, противно от самого себя. Получается, я использую собственного ребенка, чтобы тебя спровоцировать, чтобы ты хоть как-то себя проявил. Ведь мы с тобой не общаемся по-настоящему, мы все время хохмим и прикалываемся. Мы ни разу не говорили о самом главном. И мне от этого очень плохо. Потому что я ничего не знаю. Не знаю, как ты ко мне относишься. И мне неприятно, что я использую для своих целей Финна. Но самое главное... самое главное...

Чарли уже не владеет собой. Он весь трясется; глаза совершенно безумные. Если бы мне не было так страшно, я бы всерьез испугался, что его сейчас хватит удар. Может быть, мне поэтому и страшно? Ведь мне действительно не все равно, что с ним будет. И он сейчас замолчал вовсе не потому, что не смог подобрать нужных слов. Просто он плачет, и захлебывается слезами, и не может вздохнуть, и жадно ловит ртом воздух. Совсем как Финн, когда он плакал сегодня на кухне.

— ...самое главное, меня убивает сама мысль о том, что когда-нибудь тебя не будет рядом. Потому что мне надо знать, что ты всегда будешь рядом. Ты не волнуйся. Я ничего от тебя не прошу. Не посягаю на твою свободу, не предъявляю каких-то прав собственности, не пытаюсь владеть тобой безраздельно. Просто мне хочется быть уверенным, что ты останешься с нами, со мной и с Финном. Я не хочу обломаться. Не хочу, чтобы нам было больно. И поэтому нам лучше расстаться сейчас, пока все не зашло еще дальше. Потому что чем дальше, тем будет больнее. Вот и все. И в чем тут, по-твоему, лицемерие?!

И теперь я встаю, поднимаюсь ему навстречу, и он подходит ко мне вплотную, обнимает меня, прижимается крепко-крепко. Я чувствую, как он дрожит мелкой дрожью. Я держу его, не отпускаю. Увлекаю с собой на кровать. Мы лежим долго-долго, пока Чарли не перестает дрожать, а потом он поднимает голову, и мы смотрим друг другу в глаза и целуемся, и пространство опять наполняется неистовой яростью, но совершенно иного рода. Нас уже не оторвать друг от друга. Наше взаимное притяжение неудержимо. Мы целиком в его власти. Рубашки выдернуты из брюк, пряжки на поясах расстегнуты. Мы вцепились друг в друга, как два диких зверя. И я даже не успеваю понять, как это произошло — все случилось так быстро, по всем ощущением, буквально через секунду после того первого поцелуя, хотя, наверное, прошло минут пять, не меньше, — мысли не успевают за действием, и вот уже Чарли подмял меня под себя, накрыл своим телом и наяривает меня сзади. Он хватает меня за волосы и поворачивает мою голову, чтобы поцеловать меня в губы. И я принимаю его. Отдаюсь ему весь, целиком. Искренне. По-настоящему. В первый раз за все время, что мы были вместе, я отдаюсь ему безоговорочно и безоглядно. Именно так, как и следует отдаваться. Я отдаю себя человеку, который только что меня бросил. И мне это нравится. Я чувствую, что мое тело только для этого и создано.

Драть меня в задницу

Собственно, именно это и происходит. Может быть, иногда и не надо ничего говорить. Может быть, иногда надо, чтобы на тебя наорали и качественно отодрали.

Да уж, денек получился насыщенный. К списку событий, обогативших мой жизненный опыт только за сегодня, добавилось еще два пункта: на меня накричали, и я занимаюсь опасным сексом. Такое случается явно не каждый день.

Когда Чарли кончил, мы еще долго лежали и никак не могли отдышаться. И он по-прежнему был во мне. Наконец я повернулся к нему и сказал, очень стараясь не рассмеяться:

— Драть меня в задницу.

— Очень смешно, — сказал Чарли.

Мы опять замолчали. Я почувствовал, что он хочет выйти из меня.

— Подожди, не сейчас, — сказал я и сам поразился тому, какой испуганный у меня голос. Я как будто боялся, что мир опрокинется, если Чарли не будет во мне. Нет, даже не так: я не знал, что станет с миром, когда мы с Чарли разъединимся. Как птица, которую выпустили из клетки, и она не знает, куда лететь. Это было совершенно новое для меня ощущение.

— Это именно то, что мне было нужно, да?

— Да, Томми. Именно то, что тебе было нужно. — Он улыбнулся. Я тоже. Нас обоих до сих пор трясло после всего, что было, и кровь стучала у меня в висках, и сердце по-прежнему бешено колотилось и никак не могло успокоиться. Капля пота сорвалась со лба Чарли и попала мне в глаз. Обмен телесными жидкостями продолжался. Чарли взял меня под подбородок и посмотрел мне в глаза — пристально, испытующе. Как будто видел меня впервые.

— Почему ты так смотришь? — спросил я. — Ты что там увидел?

— Не знаю. Может быть, нового тебя? Я улыбнулся.

— Нет, я такой же, как прежде. Просто... в общем... ну, ты понимаешь, да? Понимаешь, что произошло? И что это значит?

— Что ты больной на всю голову, но я малость вправил тебе мозги через задний проход, как все обычно и делается?

Мы рассмеялись. Поначалу настороженно, но потом — уже в полную силу, почти до истерики. И продолжали смеяться, пока одевались и приводили себя в порядок. Нам еще предстояло объясняться с народом. И это будет нелегкое объяснение.

Когда Чарли хотел открыть дверь, я прикоснулся к его руке. Он повернулся ко мне. Он уже почти совсем успокоился, и только разгоряченные пятна румянца у него на щеках выдавали недавнее возбуждение.

— Ты как? — спросил я. — Все хорошо?

— Да, Томми, все хорошо. Пойдем, а то они там подумают, что мы с тобой поубивали друг друга.

Я взглянул на развороченную постель, «греховным залитую потом», как выразился бы Гамлет. Постель и вправду была вся мокрая. Да уж, сегодня поистине эпический день.

— Я люблю тебя, Чарли. И Финна тоже люблю. Я люблю вас обоих и никогда вас не брошу. — Я не смотрел Чарли в глаза. Может быть, потому, что сам был не очень уверен в том, что сейчас говорю. По крайней мере в последней части.

— Спасибо, Том. Я знаю, чего тебе стоило это сказать. Я бы, наверное, его ударил. Но он уже вышел из спальни и пошел вниз по лестнице.

Я остался стоять на пороге, прислушиваясь. Объяснения не избежать, но пусть лучше Чарли начнет без меня. А я потом подключусь.

Я услышал, как Финн спросил:

— Вы там ругались или делали это самое? — Его тонкий мальчишеский голосок был предельно серьезен. Я снова подумал, что парню прямая дорога в ООН.

— А почему ты решил, что мы обязательно ругались или делали это самое? — ответил Чарли вопросом на вопрос, как мне показалось, не очень удачно. Сейди с Бобби рассмеялись, а Финн сказал:

— Да ладно, пап, мы не вчера родились. Просто мы тут поспорили, что там у вас происходит: то ли вы сильно ругаетесь, то ли делаете сам знаешь что очень громко.

— Знаешь, Финн, иногда эти две вещи взаимосвязаны.

— Значит, вы делали и то, и то! Сейди, ты выиграла!

— Ура мне! — воскликнула Сейди. — А приз мне дадут? А какой?

— Если я правильно все понимаю, то сегодня все призы взял Томми, — сказал Бобби.

Я рассмеялся и направился к лестнице. Как все-таки здорово, что у меня есть такие друзья.

— Нет, пусть Сейди тоже достанется приз. Мой коллаж, — сказал Финн.

— Но ведь ты его делал специально для Томми, — заметил Чарли, явно удивленный таким поворотом событий. Я вошел в кухню, и Финн обернулся ко мне:

— Да, делал для Томми. Но я всегда могу сделать ему еще.

 

 

Когда Чарли с Финном собрались уходить, мы с Сейди и Бобби вышли в прихожую и исполнили «Прощай, прощай» из «Звуков музыки». Каждый спел свою партию соло, а потом мы втроем поднялись вверх по лестнице и затянули последний куплет слаженным ангельским хором. Как и положено ангелам, мы стояли на самом верху, и нас не было видно снизу.

Чарли с Финном смеялись и хлопали. А когда они ушли и дверь за ними закрылась, Сейди крепко обняла нас с Бобби и прижала к себе.

— Мои мальчики, — прошептала она.

Мы поцеловались и спустились обратно на кухню.

— Мне надо выпить. — Я полез в холодильник за пивом. Где-то оно у нас было...

— Да, солнце. Ты заслужил, — сказала Сейди. Она села за стол и принялась рассматривать коллаж, который ей выдали в качестве приза.

— Да, кстати, а что у вас было? — Бобби хотелось подробностей.

— Было вообще непонятно что. Он позвал меня поговорить. Сказал, что нам надо расстаться. То есть он вроде как меня бросил. А потом вдруг как будто взбесился, наорал на меня. А потом мы затеяли трахаться. То есть нет. Не затеяли. Все получилось само собой. — Мои слова явно не передавали всю серьезность и значимость того, что было, но других слов у меня не нашлось.

— Он хотел тебя бросить? — удивилась Сейди. Она отложила коллаж и повернулась ко мне. — Почему? У вас все так плохо?

— Так ты поэтому ходишь пришибленный всю неделю? Мог бы сразу сказать. Может, мы бы чего и придумали конструктивного. Друзья для того и нужны, — сказал Бобби. — Тем более ты знаешь, что нам можно рассказывать все. — Было видно, что он действительно за меня переживает. В точности как старший брат.

— Нет, у нас все в порядке. Все хорошо. А что касается этой недели... вы уж меня извините. У меня, похоже, была депрессия, и мне не хотелось ни с кем общаться. Даже с вами. Хотя вы мои самые близкие люди.

— Ты давай не уклоняйся от темы. — Сейди явно настроилась вытянуть из меня все. Я уже, кажется, говорил, что, если Сейди за что-то берется, ее ничто не остановит. — Что там с Чарли? Почему он хотел тебя бросить?

— На самом деле он не хотел меня бросить. По-моему, он просто хотел выяснить отношения. Хотел убедиться, что у нас все серьезно... что он для меня что-то значит... то есть я ему никогда этого не показывал, и он не был уверен и хотел убедиться... Да, именно так. Из-за Финна, и вообще...

Я решил не вдаваться в подробности. Я ужасно устал. У меня был такой длинный день. Пива в холодильнике не обнаружилось. Нашлась только початая бутылка рислинга (полная на три четверти). Она стояла на дверце между бутылочкой с кетчупом и большой банкой из-под корнишонов, в которой еще оставалось два-три обитателя, причем, судя по виду, они давно умерли. Кто их купил, интересно? На моей памяти эта банка все время стоит в холодильнике, и я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь к ней прикасался. Так кто же убийца? Разумеется, дворецкий. Но лично я подозреваю Сейди. В дни, предшествующие «критическим», у нее как-то странно меняется аппетит. Мне представляется, как она посреди ночи спускается в кухню, чтобы украдкой загрызть парочку корнишонов. Сейди — убийца маленьких маринованных огурцов. Я буквально валился с ног, сегодняшний день стал для меня подлинным потрясением, мозги замкнуло на свободных ассоциациях вокруг корнишонов, а Сейди с Бобби, похоже, решили устроить мне форменный допрос с пристрастием.

— Надеюсь, ты осознаешь всю ответственность, Томми. Тебе нужно подумать о Финне, — вдруг выдал Бобби.

Я тут же напрягся.

— И что это значит?

Меня уже подзае*ало, что все обвиняют меня в безответственности. Мне вполне хватило Финна, и Чарли, и себя самого. Так что не надо меня лечить. Со мной уже провели оздоровительные процедуры.

— Ну... — Бобби замялся, и они с Сейди виновато переглянулись. — Просто мы беспокоились, что...

— Вы?!— Я что-то не понял. Выходит, меня обсуждают за моей спиной. И до чего они дообсуждались, хотелось бы знать. Я налил себе полный стакан вина и с силой грохнул бутылкой о стол. Бобби с Сейди, наверное, подумали, что я злюсь. На самом деле я был не так зол, как казалось. Или, может, я просто этого не понимал. Сегодня все на меня наезжают. Как будто они сговорились. И меня просто уже не хватает на то, чтобы реагировать адекватно.

— Да, — сказал Бобби сбивчиво. — Мы с Сейди подумали...

— Да неужели?

— Томми. — Сейди попыталась меня успокоить. — Тебя никто ни в чем не обвиняет. Просто мы с Бобби поговорили. О тебе и о Чарли. Это действительно очень непросто, когда ты встречаешься с кем-то, и у него есть ребенок, и этот ребенок к тебе привязался, а ты, допустим, захочешь расстаться с этим человеком...

— Я ни с кем не хочу расставаться.

— Я сейчас не про тебя. Я вообще.

— А не надо вообще. Мы говорим о конкретно моей ситуации. — Я вел себя как задиристый подросток, которого либеральные папа с мамой застукали за курением травки.

— Хорошо, о конкретно твоей ситуации, — согласилась Сейди. — Мы с Бобби подумали... то есть нам показалось, что ты хочешь расстаться с Чарли, но никак не решишься. Из-за Финна. Потому что не хочешь его огорчать. И мы за тебя беспокоились. Потому что нам не все равно. Нам не хочется, чтобы тебе было плохо.

— Да, — сказал Бобби. — Мы за тебя беспокоились. И за тебя, и за Финна. Он так тебя любит. И если вы с Чарли решите расстаться, для него это будет действительно большое горе.

Возникла неловкая пауза. Я отпил вина. Оно было кислым и очень противным. Но мне было уже все равно. Ну и денек! Лучше б я умер еще с утра.

— Да, — сказал я, глядя в пол. — Вы все правильно говорите. Мне действительно было плохо.

— Я знаю, солнце. — Сейди перегнулась через стол и взяла меня за руку, как это всегда происходит в фильмах на тему общего оздоровления личности, когда кто-то из персонажей впервые произносит сакраментальную фразу: «Меня зовут Уэйн. Я алкоголик». Еще немного, и я удостоюсь бурных и продолжительных аплодисментов. Видимо, к этому все и идет.

— Просто... — Мне показалось, что я сейчас разревусь. — В последнее время все стало так сложно. Что-то со мной происходит, что-то странное и непонятное... Я много думал. О Чарли, о Финне и вообще обо всем: что мне уже почти тридцать и что мне не нравится, как я живу, то есть не то чтобы не нравится, просто, наверное, можно жить как-то иначе, но как — я не знаю... вернее, я знаю, но у меня все равно ничего не получится...

Сейди с Бобби встревожено переглянулись. Видимо, я их действительно напугал. Обычно я не толкаю подобные речи. Но знаете что? Вследствие всех непредвиденных обстоятельств сегодня был явно не самый обычный день в жизни Томми.

Пару секунд все молчали.

— Ты имеешь в виду то, о чем мы с тобой говорили в субботу в баре? — спросила Сейди, многозначительно глядя мне прямо в глаза. Блин, я совершенно об этом забыл. Когда мы с ней гнали, закинувшись коксом — еще до тех достопамятных кокаиново-анальных забав в туалете для инвалидов, после которых со мной приключилась истерика, — меня пробило на откровенность, и я сказал Сейди о том, что хочу ребенка.

По идее, я должен был успокоиться — я уже поделился с Сейди самым сокровенным, и Сейди меня поняла, всячески поддержала и выразила солидарность, — но все получилось с точностью до наоборот. Я испугался. Как будто я сделал что-то не то, и теперь все поймут, какой я идиот, и будут смеяться, и перестанут со мной водиться. Но почему?! Почему?! Что со мной происходит? Чего я боюсь? И откуда взялось это убийственное ощущение тяжести, как будто меня придавило камнем?

— Да, — с трудом выдавил я. — То, о чем мы с тобой говорили в субботу. Насчет... э... детей. Ты сама согласилась, что тут все сложно. И вообще все сложно, и я никак не могу разобраться, и сегодня был очень тяжелый день, и хотя все закончилось хорошо, то есть я сказал Чарли, что не брошу их с Финном, что я буду с ними...

— Ой, Томми, как здорово. Ты молодец. — Сейди вся просияла. Я даже подумал, что она и вправду захлопает в ладоши.

— Да, Томми, малыш, ты растешь, — сказал Бобби и подошел, чтобы меня обнять. Но мне почему-то стало неприятно. Было во всем этом что-то неправильное. Какой-то оттенок отеческой снисходительности. Как будто был некий секрет или некая хитрость, которую я не сумел разгадать и поэтому не оправдал возложенных на меня ожиданий, и все изменилось буквально в одно мгновение, и мне уже не хотелось, чтобы Сейди и Бобби сейчас были рядом, их присутствие не утешало, а наоборот — раздражало, и мне было неловко и стыдно, и мне хотелось лишь одного: чтобы меня оставили в покое. С меня и так на сегодня достаточно. Более чем.

— Отойди от меня! — крикнул я, может быть, чересчур громко. Наверное, не стоило этого делать. Как чуть раньше не стоило грохать бутылкой — кстати, теперь уже почти пустой — о стол. — И не надо со мной обращаться как с маленьким мальчиком. А то я вроде как сдал все экзамены на пятерки, и теперь вы меня похвалили. «Какой молодец!» Только если вы вдруг не заметили — это не школа. Это жизнь. Моя жизнь.

Блин, неужели я так сказал?! Это жизнь. Моя жизнь. Что опять на меня нашло?

(Похоже, я снова переключаюсь в режим «мыльных опер». Для полноты картины не хватает лишь загорелой эффектной дамочки средних лет, увешанной золотом, в пиджаке с подкладными плечами и в больших темных очках, которая выйдет из шкафа и скажет: «Томас, я знаю, ты думал, что я умерла. Но я выжила после той страшной аварии на канатной дороге в Аспене и начала новую жизнь в Лихтенштейне с моим пуэрто-риканским любовником Раулем. Да, это я. Твоя мама».)

Бобби и Сейди ошеломленно таращились на меня, не зная, что говорить. Похоже, они действительно испугались — и особенно Сейди. Они ни разу не видели меня таким. Я сам ни разу не видел себя таким. Видимо, это была запоздалая реакция на все сегодняшние события. Остаточные толчки после основного землетрясения, когда Чарли сперва на меня наорал, а потом попросту вые*ал, по-другому не скажешь, и еще Индия — да, не забудьте про Индию, — и мне еще предстоит говорить о ней с Сейди и Бобби, и не сказать, чтобы мне очень хотелось поднимать эту тему, но ведь придется, причем очень скоро.

— Томми, ты успокойся. Все хорошо, — сказал Бобби. Вообще-то Бобби прекрасно справляется с подобными кризисными ситуациями, когда надо срочно угомонить распсиховавшихся истеричных товарищей. Я не раз наблюдал, как он общается с Сейди во время ее ежемесячных приступов беспричинных психозов, подогреваемых,

судя по всему, маринованными огурчиками. Но, как выяснилось, в приложении ко мне лично его поразительное умение усмирять неврастеников в период обострения вызывало лишь крайнее раздражение. Вплоть до того, что мне хотелось его ударить.

— Нет, не все хорошо! — Теперь я уже наполовину кричал, наполовину рыдал. — Я себе очень не нравлюсь в последнее время!

Опаньки, это уже что-то новенькое. Я-то думал, что мне не нравятся все остальные. Это было какое-то сюрреалистическое переживание: услышать правду из собственных уст, причем у меня было стойкое ощущение, что ее произнес кто-то другой. Кто угодно, но только не я. Как будто кто-то вселился в меня и использует мой голос для декларации собственных взглядов от моего имени. Единственное, что утешало: этот кто-то говорил интересные и в общем-то верные вещи, и я подумал, что надо дослушать его до конца.

— Мне где-то даже немножко страшно. Со мной столько всего происходит в последнее время, и я совсем себя не берегу, ну, как будто мне все равно, что со мной будет, и теперь еще эта фигня с Чарли и Финном... хотя в итоге все получилось классно... — На слове «классно» я безотчетно повысил голос, и голос сорвался почти на визг. Сейди поморщилась, а Бобби поднес палец к губам и прошептал: «Тс-с». Я еле сдержался, чтобы не врезать ему по роже.

— Мне и так очень хреново... а теперь еще вы на меня накинулись... типа мне мало...

— Томми, солнце, пожалуйста...

— Мы просто пытались...

Я продолжал, не давая им вставить слово:

— Вы говорите, что мне надо быть более ответственным, что мне надо подумать о Финне. Вы правы, да! И я сам это знаю! — Мне опять не хватало воздуха. Пришлось сделать паузу, чтобы отдышаться, а заодно и прикончить вино. — Просто мне неприятно, что вы тоже считаете меня безответственным мудаком! — Все, пиздец. Я сорвался. Меня трясло, я никак не мог успокоиться. У меня подкосились ноги, и я сам не понял, что произошло, но уже в следующую секунду я лежал на полу, и бился в истерике, и безутешно рыдал.

Сейди с Бобби бросились ко мне и принялись утешать — этакая импровизированная команда сострадательных телепузиков, искренне верящих, что дружеские объятия прогонят любую беду, — но я замкнулся в себе, как моллюск в своей раковине. Я не хотел, чтобы меня кто-то трогал. И в прямом, и в переносном смысле. Но, разумеется, хватило меня ненадолго. Потому что один я бы не справился. Столько всего в один день — для меня это было слишком.

Я рыдал целую вечность — эта была настоящая истерика со слезами, когда тебе кажется, что ты сейчас задохнешься от слез, и ничего нельзя сделать, и по этому поводу у тебя начинаются острые приступы тревоги вплоть до панических атак средней тяжести, — и извел целую кучу бумажных салфеток, но в конце концов все-таки успокоился. Бобби сделал мне горячий бутерброд с сыром, а Сейди сходила наверх и принесла мою полосатую пижаму, которую я надеваю, только когда болею. Когда мне действительно плохо. А мне было плохо. По-настоящему плохо. Так что пижама пришлась очень кстати.

Меня усадили на диван. Сейди героически поступилась своими принципами и обложила меня подушками со всех сторон, чтобы мне было удобнее. По всей гостиной валялись бумажные носовые платки. Они были похожи на крошечные смятые парашюты — фантасмагорический десант засохших соплей. На самом деле это было даже красиво: белые бумажные хлопья на темном паркете в бледном свете уличных фонарей за окном. Никому из нас не пришло в голову включить свет. В жизни бывают такие мгновения, которые как бы приглушены и размыты, и лучше, чтобы они проходили в соответствующей обстановке.

Я более-менее успокоился. Поначалу меня напугало, что я утратил контроль над собой и сорвался. Наверное, вы уже поняли, что я — человек экспансивный. Я не люблю себя сдерживать и часто даю волю чувствам, и мне это нравится, однако конкретно сейчас — не понравилось. Потому что сейчас все было по-другому. На этот раз выхода не было. Понимаете? Выхода не было! Обычно, когда у тебя сносит крышу от изменяющих сознание препаратов, тебя прорывает на всяческие излияния, но продолжается это недолго, и в конечном итоге все снова приходит в норму: тебя отпускает, или ты просто ложишься спать, а когда просыпаешься, все такое же, как раньше. И ты сам — такой же, как раньше. И все хорошо. Но этот срыв был другим. Там, куда меня не унесло, не было никаких запасных выходов. И меня вытащили очень вовремя. Еще один шаг — и кто знает, чем бы все это закончилось. Слава богу, что рядом со мной были Сейди и Бобби.

Мы еще долго сидели, тесно прижавшись друг к другу, втроем под одним пледом. Разговаривать не хотелось. Собственно, все уже было сказано раньше. Я размышлял о сегодняшнем дне. Прямо не день, а какой-то аттракцион. Американские горки с резкими перепадами чувств, настроений и переживаний. Мне казалось, что этот день никогда не закончится. Но он все же закончился. Я был слегка пьян, и не только от паршивого рислинга. Я был пьян от того, что я дома, сижу на диване под теплым пледом, со мной — Сейди и Бобби, которые так за меня беспокоятся и хотят, чтобы мне было хорошо, и мне действительно хорошо, и мягкий свет фонарей льется в окно, и приглушенный шум уличного движения ласкает слух.

Сейди первой нарушила молчание.

— Да, — сказала ока, задумчиво глядя на разбросанные бумажные платки. — Сцена из «Верно, безумно и глубоко».

— В новом трехмерном формате IMAX, — добавил Бобби.

Мы рассмеялись. У меня из глаз брызнули слезы. Но это были хорошие слезы. От радости.

Этот фильм «Верно, безумно и глубоко» мы смотрели все вместе года четыре назад. Там была одна сцена, когда главная героиня расплакалась на сеансе у психиатра, и хотя перед ней на столе стояла большая коробка с бумажными носовыми платками, она почему-то не видела ее в упор и не вытирала сопли, и они собирались у нее под носом, такие блестящие блямбы прозрачной слизи, и каждый раз, когда героиня делала вдох, сопли втягивались ей в ноздри, а на выдохе вновь вылезали наружу. Такое вот жизненно верное, глубоко реалистичное наблюдение. И хотя это было безумно противное зрелище, оно завораживало и цепляло. Лично мне просто не верилось, что (а) такая большая сопля не упала сразу, а вполне себе бодро болтается у человека под носом, и (b) героиня этого не замечает. На самом деле это был грустный эпизод, у героини действительно случилось большое горе, но нам было смешно, потому что актриса напоминала унылого бассет-хаунда, который пускает обильные слюни всякий раз, когда видит еду. Если, скажем, болеет ребенок, и у него постоянно течет из носа, но он еще маленький, и не умеет сморкаться, и поэтому ходит сопливый, это воспринимается вполне нормально. Но когда взрослая тетя под сорок, вроде как элегантно одетая и ухоженная, не может взять носовой платок из коробки, которая стоит у нее под рукой, буквально в нескольких сантиметрах... это уже ненормально.

И, разумеется, всякий раз, когда у кого-то из нас на губах остаются кусочки еды или кто-то нечаянно явит миру некое телесное выделение, не предназначенное для посторонних глаз (сопли, козявки, крупинки кокса и т. д.), мы всегда говорим: «Верно, безумно и глубоко», и тот, к кому это относится, тут же проводит инспекцию всех отверстий, относящихся к группе риска, и/или хватает салфетку.

— Прекратите! А то я сейчас обоссусь. — Бобби так ржал, что буквально свалился с дивана.

— Во всяком случае, даже на пике отчаяния и безысходности, — давясь смехом, проговорила Сейди, — ты попросил носовые платки. Сразу видно приличного человека с хорошим вкусом. — Она снова расхохоталась.

— О Господи, сколько их тут?! Посмотрите! — Я указал на смятые платки, разбросанные по всей гостиной. Это вызвало новый приступ безудержного веселья, а когда все наконец отсмеялись, Бобби вернулся на диван, поднял с пола упавший плед, укрыл нас троих, повернулся ко мне и сказал:

— Ну, давай, Том. Рассказывай, как прошел день.

— Даже не знаю, с чего начать.

Лучше бы я не начинал, в самом деле. Но откуда же мне было знать, как отзовутся мои слова. Мне даже в голову не приходило, что все может стать еще хуже. Именно потому, что мне не хватило ума промолчать. Но я страшно устал и поэтому, видимо, потерял бдительность. В общем, я начал рассказывать:

— День прошел, что не может не радовать. Это был просто пиздец, а не день. Я несколько дней ничего не ел.

— Почему? — нахмурилась Сейди. Когда речь заходит о нашем питании, в Сейди просыпается строгая мать семейства, убежденная, что дети должны кушать правильно и регулярно, и в этом — их главная добродетель.

— Потому что у меня была депрессия, а ты сама знаешь, что, когда я в депрессии, я ни с кем не общаюсь и почти ничего не ем.

— И активно дрочишь? — Этот пункт Бобби запомнил.

— И активно дрочу. Один раз — даже в автобусе. Сегодня утром.

— Томми, ты осторожнее, — сказала Сейди. — А то тебя арестуют за оскорбление общественной нравственности.

— Да не было там никого, я проверил. Кстати, наверное, поэтому я и хлопнулся в обморок.

— Ты падал в обморок?! — в один голос воскликнули Сейди и Бобби. Похоже, они не на шутку перепугались.

— Господи, Том. Ты что, так и хлопнулся в обморок с членом наружу? — Этот вопрос задал Бобби. Кто бы сомневался.

— Нет, — сказал я, начиная сердиться. Меня раздражало, что меня постоянно перебивают. Хотя, с другой стороны, я вполне понимал, почему меня перебивают. Это и правду был просто пиздец, а не день.

— Я упал в обморок уже потом. На работе.

— Слава Богу! — сказала Сейди. — Я в том смысле, что ты хотя бы не оскандалился на людях.

— Но почему ты упал в обморок? — спросил Бобби.

— Ну, я несколько дней ничего не ел и принимал слишком много наркотиков, и организм, надо думать, не выдержал. Но теперь все в порядке. Сегодня я хорошо поел, и мне уже лучше. Честное слово. Я себя чувствую замечательно.

— То есть ты себя чувствуешь лучше, чем выглядишь, — подытожила добрая Сейди.

— А почему у тебя вдруг случилась депрессия? — продолжал Бобби.

— Хороший вопрос. Отчасти, наверное, из-за наркотиков. В последнее время я явно

переусердствовал со «снежком». Видимо, стоит сделать небольшой перерыв. И еще из-за Чарли и Финна... все, что вы так проницательно спрогнозировали, прозорливые вы мои...

— И еще потому, что ты хочешь ребенка? — спросила Сейди. Я испуганно обернулся к ней. Она смотрела мне прямо в глаза — очень внимательно и серьезно.

— Что?! — удивленно воскликнул Бобби. Ну да. Он же не знал.

— Да, и поэтому тоже, — проговорил я упавшим голосом.

— Ну вот, а мне ничего не сказал... — Похоже, Бобби и вправду обиделся.

— Понимаешь, мне трудно об этом говорить. И потом, я сам это понял буквально недавно. Я понимаю, что это несбыточные мечты и у меня все равно ничего не получится. Наверное, это все из-за Финна. Раньше, когда его не было, я как-то не думал о детях. Но теперь я смотрю на него и думаю: «Все-таки классно, когда у тебя есть ребенок», и мне сразу хочется своего. Только какой из меня отец?! Я даже о себе не могу позаботиться...

— Ты не заботишься о себе, когда хочешь себя наказать, — резко оборвала меня Сейди. — И потом, в этом нет ничего такого. Хотеть ребенка — это нормальное человеческое желание. Оно есть у всех.

— Не у всех, — сказал Бобби. — Лично мне никогда не хотелось стать папой. Дядей — да. Дядей — можно. «Дядя Бобби» звучит прикольно.

Мы с Сейди зависли на пару секунд, глядя друг на друга.

— Так ты упал в обморок... — Бобби уже не терпелось узнать, что было дальше.

— Да, всего на минуту. А когда я очнулся, Джулиан сообщил мне хорошую новость.

— Какую? — спросил Бобби.

— В понедельник мы с ним улетаем в Нью-Йорк. На фотосессию, на две недели.

И вот отсюда все встало раком. Я-то думал, что мои лучшие друзья искренне порадуются за меня, типа «Ура! Это здорово! Действительно хорошие новости!», но вместо дружеского сорадования получил напряженное молчание. То есть мои слова были восприняты более чем прохладно.

— В Нью-Йорк? — переспросила Сейди, как будто не расслышала с первого раза.

— Да. Правда здорово? — До меня все еще не дошло. Сейди и Бобби переглянулись чуть ли не с заговорщицким видом. Было вполне очевидно, что они пытаются скрыть не подлежащий сомнению ужас, охвативший обоих при мысли о том, что их маленький Томми, больной на всю голову, ну хорошо, не больной, а психически нестабильный Томми, который буквально десять минут назад был на грани серьезного нервного срыва, бился в истерике, выл от отчаяния, и его еле-еле смогли успокоить, собирается сбежать в Нью-Йорк, в этот магнит для притыренных психов, Готхэм-сити в реале.

— Что такое? Я думал, вы за меня порадуетесь, — сказал я.

— Мы и радуемся, — соврал Бобби и даже не покраснел. — Просто мы за тебя беспокоимся. Ты нас так напугал. А если бы что-то такое случилось в Нью-Йорке? И нас бы не было рядом?

Очень далее разумное замечание, но я предпочел его проигнорировать.

— Тебе сейчас не нужны никакие экстримы, — сказала Сейди. — Тебе надо прийти в себя.

— Я приду. — Я опять начал злиться. Я был уверен, что уж Сейди и Бобби поймут, как мне нужна эта поездка. Именно сейчас. — Как раз в Нью-Йорке и приду.

— Нет, Томми. В Нью-Йорке тебя переклинит. Вспомни, какой ты вернулся, когда туда ездил последний раз. Когда вы расстались с Индией...

— Да, кстати, об Индии, — сказал я, очень довольный, что можно сменить тему. — Она сегодня звонила.

Очередной коллективный сеанс молчаливых напрягов под пледом. Как я уже говорил, Индию в нашем доме не любят.

Собственно, я понимаю, почему Бобби и Сейди так напряглись, услышав об Индии именно сегодня. Если бы не сегодняшняя показательная истерика, они бы, наверное, восприняли это известие не так скорбно. Но за последние полтора года у меня нередко случались подобные приступы буйных страданий (хотя и не столь монументальных) — именно из-за Индии. И я понимаю, что порядком достал Сейди и Бобби своими слезами и скрежетом зубовным, и вот теперь призрак тех самых страдальческих вечеров вновь поднялся во весь рост у меня за спиной вероятным предзнаменованием рецидива, и моих лучших друзей, судя по их поскучневшим лицам, явно не радовала эта радужная перспектива. Если я буду общаться с Индией по телефону или — не дай Бог! ха-ха! — с ней увижусь, это будет мое решение, но мне придется потом разбираться с последствиями, потому что заранее ясно, что ни к чему хорошему это не приведет, а поскольку я существо совершенно беспомощное (хуже маленького ребенка), Бобби с Сейди придется меня «вытаскивать», и приводить меня в чувство, и всячески утешать, а это, естественно, не самое приятное и увлекательное занятие. Так что дело не в Индии, дело во мне.

Однако мне не хотелось, чтобы конкретно сейчас мне вправляли мозги. На самом деле я предпочел бы вообще закрыть тему Индии, но об этом уже не могло быть и речи.

— Чего хотела? — с подозрением спросила Сейди, и в ее голосе явно слышались резкие нотки.

— Это точно она позвонила? Это не ты ей звонил? — уточнил Бобби, почитавший себя знатоком человеческих слабостей.

— Да точно она. Думаешь, я стал бы звонить ей сам?! В довершение всех радостей последних дней?

Бобби лишь проницательно усмехнулся, но ничего не сказал.

— Она просто хотела со мной поболтать. Ну, то есть... Прошло уже столько времени, и она подумала, что, может быть, нам уже можно встретиться, и я... в общем, я согласился.

Бобби с Сейди разом вскочили с дивана, сбросив плед на пол.

— Нет, Томми. Это не очень хорошая мысль. И тем более сейчас. — Сейди переключилась в режим строгой классной руководительницы, а Бобби сурово нахмурил брови. Кстати, суровость ему идет. Он такой весь из себя сексапильный, когда сердится.

Но это так, к слову.

— Томми, ты сам попросил, чтобы мы, если что, вправили тебе мозги. После вашей последней встречи, когда ты пришел в полном душевном раздрае, ты усадил нас на этот вот самый диван и взял с нас слово, чтобы, если ты соберешься увидеться с ней опять, мы сказали тебе, что не надо этого делать. И вот мы тебе говорим: Томми, не надо. Тем более что Сейди права: сейчас ты не в том состоянии, чтобы видеться с Индией. Ты посмотри на себя! Налицо состояние полного нестояния.

— На самом деле это она в состоянии полного нестояния, — запальчиво произнес я. — Она только что разбежалась со своим тевтонским дрочилой и пребывает в расстроенных чувствах. Так что вы за меня не волнуйтесь, у меня все под контролем.

В устах человека в полосатой пижаме, с распухшими красными глазами, в окружении сотни использованных носовых платков эта последняя фраза, я так понимаю, прозвучала особенно убедительно.

— Но мы волнуемся, мы очень волнуемся. — Теперь Сейди изображала сестру Гнусен (Сестра Гнусен (Nurse Ratched) — персонаж романа Кена Кизи «Пролетая над гнездом кукушки»). — Она расстроена, ей одиноко, и за утешением она обращается к тебе, а ты не можешь послать ее куда подальше, потому что ты добрый и деликатный...

— ...и дебил, каких мало, — подсказал Бобби.

— Да, и дебил, каких мало, — повторила Сейди, принимая эстафетную палочку. — Ты пойдешь к ней, тебя переклинит... если что, ты же не устоишь. И что тогда будет?

— Ты ее трахнешь, Томми. — Бобби решил высказаться напрямую.

— Вот именно. — Сейди вновь приняла эстафетную палочку. — Ты ее трахнешь, и в тебе снова проснутся чувства, и ты опять будешь страдать, истерить и злиться на себя, и все снова вернется на круги своя.

— Не встречайся с ней, Томми, — заключил Бобби.

— Ты сам просил, чтобы мы тебя отговорили. Мы тебя любим и переживаем... — сказала Сейди чуть ли не со слезами в голосе. Она нахмурилась и закусила губу.

— И не вздумай с ней трахаться.

Томми стоит (неустойчиво) на своем

Я, как никто, знаю, что мы далеко не всегда поступаем разумно с точки зрения того, что для нас плохо, а что хорошо. Причем, когда делаем что-то такое, что вполне очевидно не приведет ни к чему хорошему, мы искренне верим: это именно то, что нам нужно. (На самом деле с меня можно писать картину «Человек, который не знает, что для него хорошо, а что плохо».) Ведь я понимал, что Бобби с Сейди все правильно говорят, и я сам их об этом просил, и теперь полностью с ними согласен, но при этом я искренне верил, что встреча с Индией на самом деле пойдет мне на пользу. Не потому, что она неожиданно осталась одна, и ей сейчас плохо, и нужно, чтобы кто-то ее утешил, и я, таким образом, оказался бы в более выигрышном положении и получил бы хороший повод для schadenfreude (злорадство (нем.)), а потому, что мне нужно было убедиться — доказать самому себе, — что все уже отболело и Индия больше мне не нужна. И пусть она тоже это увидит. Что было, то было. А теперь все прошло. И не надо держаться за прошлое. У нас у каждого своя жизнь.

Я откашлялся и ринулся в бой:

— Так, ребята, я очень вам благодарен, вы все правильно говорите, но поверьте, пожалуйста: я встречусь с Индией, и все со мной будет в порядке. Для меня это важно. Мне надо с ней встретиться и убедиться, что эта встреча никак на меня не подействует. Бобби, ты всегда говоришь, что нельзя постоянно ходить по кругу. Вот я и хочу разорвать этот круг. Хочу освободиться от Индии. Но для этого мне надо с ней встретиться, правильно?

— И когда ты уже повзрослеешь? — Ну вот. Начинается.

— Я давно повзрослел. — Я очень старался не сорваться на жалобный тон. — И то, что я собираюсь увидеться с ней в моем теперешнем состоянии, это как раз показатель... в каком-то смысле... что я действительно взрослый и сильный. И знаю, что делаю. А ты так не считаешь?

— Ну, раз ты знаешь, что делаешь... — Бобби закатил глаза и вышел из комнаты.

Блин. Я и не думал, что все так плохо.

— Вы уже договорились о встрече, да? — Голос у Сейди был очень обиженный. — Теперь понятно, с чего ты такой заведенный. Видишь, оно уже началось. Только на этот раз, Том, разбирайся сам. Мы сделали все, что могли. И не жди от нас с Бобби сочувствия. Она все еще тебя держит. Неужели ты не понимаешь?! Ты еще с ней не виделся, а тебя уже клинит. Ты сам просил, чтобы мы тебе помогли. И мы попытались тебе помочь, а ты попросту плюнул нам в рожу. Ладно, мы-то утремся. Только ты потом не обижайся.

Я молчал, глядя в пол. Да, Сейди права. Целиком и полностью. Но почему она не понимает?! Ну и денек. Полный пиздец.

— Когда вы встречаетесь?

— Да, понимаешь, такое дело... я не подумал и договорился на воскресенье... на вечер...

Это была последняя капля. Пресловутая соломинка, переломившая спину верблюда.

— Нет, Томми, ты правда дебил. Ты хотя бы иногда думаешь головой, а не тем, что в штанах?! Она же знает про наши воскресные ужины, и она не случайно выбрала именно это время.

Я хотел возразить, что нет, это я сам предложил воскресенье, у меня был тяжелый день, и я действительно сразу не сообразил, и нельзя все валить только на Индию. Но я не успел ничего сказать.

Сейди резко поднялась с дивана.

— Знаешь, что, Томми? Ты уж разберись и реши, кто для тебя важнее: мы с Бобби или Индия. Спокойной ночи. — Она вышла из комнаты, чуть ли не хлопнув дверью.

Я сидел в темноте, и меня трясло. Я говорил себе: «Успокойся. Дыши глубже, Томми. Дыши глубже».

ПРОСТО ПИЗДЕЦ, А НЕ ДЕНЬ.

Я закрыл глаза и попытался заснуть, но у меня ничего не вышло. Когда в тебе поселяется страх, сон не приходит, пока организм не отрубится сам. Да, я, кажется, понял, что со мной произошло. Страх поселился во мне и теперь управляет мной по своему произволу. Панические атаки, слезы, обморок, даже безудержный онанизм — это все для него, для моего господина Страха.

Меня одолевает дурное предчувствие. Оно все время со мной, неотступно. Что-то случится — уже очень скоро. Что-то очень плохое. Я не знаю, что это будет. Знаю только: оно уже близко.

Я был измучен и выжат до капли. Все тело как будто налилось свинцовой тяжестью. Сейдины злость и обида придавили меня к дивану, словно невидимая каменная плита. У меня просто не было сил, чтобы встать и подняться к себе. Я лег на бок, свернулся калачиком и стал смотреть на ночное небо, слабо светившееся в окне.

Жил-был маленький мальчик по имени Фред. И было ему восемь лет. Он жил с мамой и папой в маленьком домике на маленькой улочке в городе, где все улочки были маленькими, и все дома были маленькими и походили один на другой как две капли воды.

Наверное, люди, которые строили этот город, хотели, чтобы все у всех было на равных, и никто не чувствовал себя обиженным, и горожане могли выбирать, как им жить: в равной степени счастливо или же в равной степени наоборот. К сожалению, большинство выбрало «наоборот». Так было проще: во-первых, ты принадлежал к большинству, и никто тебя не доставал, и не надо было никому ничего объяснять и при этом краснеть и смущаться, а во-вторых, если все плохо и ты не ждешь ничего хорошего, потому что уверен, что перемены бывают лишь к худшему, тебе никогда не придется испытывать горечь разочарования.

Фред был смышленым ребенком и понимал, почему людям нравится, когда все в равной степени плохо — в теории, в этом есть свои плюсы. Но на практике ты превращаешься в серого, невыразительного индивидуума, у которого все как у всех — и сам ты такой же, как все, хотя раньше был совсем другим, но постепенно утратил себя такого, каким ты был, и со временем стал похож на остальных. Даже внешне. Может быть, именно этого и добивались те люди, которые строили город. В таком случае они хорошо потрудились для достижения своей цели.

День за днем, месяц за месяцем наблюдал Фред за тем, как его мама становится все бесцветнее и серее, как стирается ее улыбка, как тускнеют ее глаза, и вот однажды, возвращаясь из школы, он увидел ее на улице неподалеку от дома, и подбежал к ней, и взял ее за руку. Женщина обернулась и удивленно взглянула на Фреда, и только тогда мальчик понял, что это не мама, а тетенька из соседнего дома. Просто они были очень похожи. И вот тогда Фред осознал, что это заговор, не иначе.

Почему люди становятся похожими друг на друга? Почему все дома в городе — одинаковые, и спальни у всех оклеены одинаковыми обоями, и на стенах висят одинаковые картины? (Сколько раз так бывало, что он приходил в гости к кому-нибудь из друзей и забывал, где он находится.) А если все люди живут одинаково, едят ту же самую еду, работают и отдыхают, как все, может быть, неизбежно настанет такой момент, когда все начнут думать и чувствовать одинаково. Неужели все к этому и идет?! Хотя Фреду было всего восемь лет, ему стало страшно. По-настоящему страшно. Он ни капельки не сомневался, что именно так все и будет.

Как-то раз Фред встретил на улице очень сердитого дяденьку. Дяденька возмущался, потому что кто-то из соседей поставил у себя на крыльце горшок с цветами другого цвета — не такого, как все остальные цветы в одинаковых горшках перед входом во все остальные дома на той улице, а стало быть, и во всем городе тоже. У всех цветы — желтые, а эти — розовые. (Кстати, розовые нравились Фреду гораздо больше, но он был умным мальчиком и поэтому промолчал.)

— Возмутительно, — бушевал дяденька, его серое лицо в кои-то веки раскраснелось от ярости. — И что они себе думают, интересно?! Так вот запросто взять и поставить у дома розовые цветы!

Тетенька в доме напротив высунулась из окна на втором этаже и горячо поддержала дяденьку:

— Полностью с вами согласна! Сегодня — цветы. А что завтра?!

Через неделю семья из дома с розовыми цветами переехала куда-то в другое место, и цветы, возмущавшие спокойствие, вновь заменили на общепринятые желтые. Фред спросил у отца, почему те соседи уехали, но папа не стал ничего объяснять. Сказал только, что так будет лучше для всех, и велел Фреду идти гулять, как положено всем маленьким мальчикам восьми лет, которые не пристают к старшим с вопросами, а играют на улице на свежем воздухе.

Пока Фред безрадостно катал мяч по лужайке у дома — примыкавшей к лужайке у дома соседей, где сын этих самых соседей, тоже маленький мальчик, ровесник Фреда, столь же безрадостно катал мяч по траве, — он все думал, почему так происходит. Почему людей раздражают такие мелочи, как, например, цвет цветов? Может быть, потому что им самим тоже хочется выделяться из общей массы, и они втайне мечтают о том, чтобы выкрасить стены в горошек или вместо лужайки у дома разбить небольшой сад камней и посадить там кактусы, только им не хватает на это смелости? Да, решил Фред. Наверное, поэтому.

И вот тогда он начал понимать, почему люди в городе боятся быть не такими, как все. Если ты не такой, как все, тебя будут бояться и ненавидеть. Потому что в отличие от всех остальных тебе все же хватило смелости (или же так получилось случайно, само собой, что настораживает еще больше) отойти от общепринятых норм и заявить о своей непохожести на других. В этом городе не одобряют никаких проявлений индивидуальности. Здесь лучше не выделяться, что как раз и доказывает случай с розовыми цветами.

Да, вот в чем дело! — подумал Фред. Теперь все стало понятно. Фред ужасно обрадовался, что вот он сам, без подсказок, понял такую серьезную вещь. Но его радость была недолгой. До него вдруг дошло, что если он задается такими вопросами, и размышляет о них, и пытается найти ответ, значит, он тоже не такой, как все.

И хуже того: мальчик так сильно задумался, что совершенно забыл о том, зачем он, собственно, вышел на улицу — поиграть в мяч. Погруженный в раздумья Фред не заметил, как глупый мячик скатился с лужайки прямо на середину дороги, где и лежал — неподвижный, заброшенный и одинокий. И совсем не похожий на все остальные мячи всех остальных маленьких мальчиков.

— Эй, ты! — крикнул мальчик с лужайки у дома напротив. — Ты чего не играешь в мяч?

— Да, — крикнул еще один мальчик, испуганно глядя на Фреда. — И чего ты уставился в одну точку? Ты что, больной?

Пока Фред придумывал, что ответить, все остальные мальчишки с их улицы принялись кричать на него, и на крик вышли их папы и мамы, братья и сестры и тоже стали сердито кричать на Фреда, что он не играет в мяч, думает всякие мысли и вообще ведет себя странно — не так, как все. И хотя Фред был напуган их злобой и какофонией рассерженных голосов, он все равно улыбался. Ему вдруг стало радостно и хорошо, потому что он понял, что не ошибся. Он очень правильно во всем разобрался. И тогда же он понял еще одну вещь: у него будет очень нелегкая жизнь. Потому что он не такой, как все, и не похож на других, и даже думает по-другому. Не так, как все.

Другие мальчишки кричали и обзывались, потому что боялись Фреда. Потому что он думает, а не играет, как все, и забыл про свой мяч, и мяч выкатился на дорогу. Фред улыбался, и это бесило их еще больше. Но он все равно улыбался — все шире и шире. Теперь он знал, что в отличие от всех остальных ему нечего бояться.

Как ни странно, я замечательно выспался. В первый раз за последние две-три недели. Даже при том, что я спал на диване в гостиной — на том самом диване, которому наши друзья единодушно присвоили звание самого неудобного спального места в Лондоне. Мол, такое количество регулярно взбиваемых подушек мало способствует здоровому крепкому сну. Спать надо на жестком. Собственно, я не спорю. Но у нас нет другого дивана.

И еще одна странность: если принять во внимание, в каком состоянии я засыпал, мне было совсем не так плохо, как можно было бы ожидать.

Что-то переменилось.

Я поднялся с дивана, встал у окна и принялся размышлять, глядя на дряхлых пенсионеров, торчавших в окнах многоквартирного дома напротив и таращившихся на меня (видимо, за неимением других занятий). Так что же изменилось?

Что изменилось?

Сейди и Бобби по-прежнему на меня злятся? Да, скорее всего. Вряд ли что-то изменилось со вчерашнего вечера.

Может, они потом пожалели, что обошлись со мной так сурово. Может быть, они далее попросят прощения. Но вполне очевидно, что вечером в воскресенье, когда я пойду к Индии, они не дадут мне с собой чистый носовой платок и пятерку на карамельки. Значит, это не то.

Я еще не передумал встречаться с Индией? Нет, не передумал. То есть по этому пункту никаких изменений нет. Разве что в желтом сиянии утра предстоящая встреча казалась уже не такой зловещей, какой представлялась вчера, в холодном мерцании ночи. Значит, дело не в этом.

Я не жалею о том, что у нас было с Чарли? Нет, ни капельки не жалею. На самом деле я даже рад, что все так получилось, хотите — верьте, хотите — нет. У меня словно гора с плеч свалилась. Его вспышка ярости многое прояснила, заставила меня задуматься и высказаться о том, что так сильно меня беспокоило и угнетало. Причем мне почти не пришлось ничего говорить. Все самое главное я сказал не словами, а телом. Ха-ха. Вчера у нас с Чарли многое прояснилось. И для меня все сложилось как нельзя лучше. Потому что меня это мучило уже давно, но я сам никогда бы, наверное, не решился поднять эту тему. А так ситуация разрешилась сама собой. И что изменилось? Мы с Чарли будем встречаться. Так же, как раньше. Только теперь, когда все прояснилось, можно уже не терзаться тревожными мыслями, что кто-то из нас (я) в скором времени бросит другого, от чего будет плохо и больно и мне, и ему, и, самое главное, Финну. В общем, мы успокоились на этот счет. А в остальном все осталось как прежде. Видите? Принимать на себя обязательства — это не так уж и страшно. Плюс к тому я отлично потрахался.

Мне по-прежнему хочется ребенка? Э... Да. Мне по-прежнему хочется ребенка. Хотя сегодня это желание уже не кажется мне таким странным. Сегодня оно не внушает ужас и не повергает меня в уныние от ощущения катастрофической безысходности. И я, кажется, знаю почему. Я озвучил его перед Сейди и Бобби, и они не сказали, что все это — бред сумасшедшего и что меня надо срочно лечить. Хотя с другой стороны, мы ведь так и не поговорили на эту тему. То есть мы начали говорить, а потом разговор перешел на другие больные темы, и я психанул и повел себя как истеричный подросток, принялся грохать бутылкой о стол, кричать, что «это моя жизнь», заливаться слезами и сотрясаться в рыданиях. А дальше мы заговорили об Индии, и все остальное стало уже неактуально. Образно выражаясь, на все фронты опустилась дымовая завеса по имени Индия. Так что и в данном вопросе у нас сохраняется статус-кво.

Так в чем же дело? Я проснулся не то чтобы в радужном настроении, но мне все-таки не так паршиво, как было в последнее время. Это уже что-то новенькое. По всей видимости, сегодняшняя относительная бодрость духа объясняется тем, что я вчера хорошо поужинал. На самом деле это был всего-навсего бутерброд с сыром, но по сравнению с тем, как я ел в эти последние дни, бутерброд с сыром можно считать пищей обильной и сытной. Плюс к тому я почти не пил, не принимал никаких наркотиков и (Да! Вот оно!) как следует выплакался. Это всегда помогает. На душе сразу становится легче.

Неужели все так просто?! Слезы прочистили мне глаза, и мир предстал в розовом цвете? То есть не то чтобы полностью в розовом, но хотя бы уже с розоватым оттенком. И почему моя жизнь так упорно мне напоминает плохой телефильм?

* * *

Мои размышления прервал шум на лестнице. Это Бобби спускался вниз. Ему уже было пора на работу. Я быстренько лег на диван и закрыл глаза. После вчерашнего мне было страшно общаться с Бобби. Кто его знает, как он себя поведет. А мне не хотелось, чтобы это новое чувство неожиданной и удивительной легкости испарилось так скоро.

Я слышал, как он проходит через гостиную. А потом я услышал, как он тихо выдохнул «Ой», когда увидел меня на диване.

—Томми, что ты здесь делаешь? — спросил он шепотом. Я открыл глаза и посмотрел на него. Он вроде как улыбнулся.

— Ты показательный большой ребенок.

— В каком смысле? — Я протер глаза, делая вид, что вот только сейчас проснулся.

— Нарочно остался в гостиной, чтобы уж наверняка плохо спать. Может, тебе и власяницу выдать? Или, может быть, господина заинтересуют прищепки на соски? Могу поспособствовать.

— Бобстер, ты чудо! — Я поднялся с дивана и бросился Бобби на шею. — Я тебя обожаю. Да, я знаю, что я свинья. Я даже не отрицаю. Но обещаю исправиться. И все будет классно. Кстати, сегодня я спал замечательно, и мне уже лучше, намного лучше. Спасибо за бутерброд с сыром.

— Да не за что. Знаешь, Томми, вчера ты меня напугал. — Он посмотрел на меня очень серьезно. — Ты того... Береги себя.

— Да, буду. Я сейчас хорошо позавтракаю и приму витамины.

— Я не об этом. — Он понимающе улыбнулся. Я улыбнулся в ответ. Улыбкой из серии: да, я все понимаю, но не будем заострять внимания.

— Ну, все. Я пошел, — сказал Бобби.

— До вечера, — сказал я. — Может, сходим в «Попстарз»?

«Попстарз» — это такой вроде как гейский клуб, где играют альтернативную музыку и где собираются люди... похожие на меня.

— Может, сегодня тебе не надо никуда ходить? — С тем он и ушел.

Я не то чтобы обиделся, но это «не надо никуда ходить» неприятно меня задело.

Да, я часто куда-то хожу. Но что в этом такого? Я молод, свободен, ничем не связан — ну, вроде как. И стремительно приближаюсь к... тридцатнику.

Блин! Ну конечно! И как я раньше не сообразил?! Теперь понятно, почему я такой возбудимый и нервный. Через месяц-другой мне исполнится тридцать. Сейди, помнится, говорила, что в этом возрасте у всех рвет крышу. Это связано с астрологическим циклом. Сатурн вновь восходит в каком-то там определяющем доме, его влияние активизируется. В астрологии это называется возвращением Сатурна. Да, все правильно. Теперь вспомнил. Одно время Сейди увлекалась такими вещами, и она говорила, что такое бывает у всех: где-то в районе тридцатника Сатурн занимает центральное положение в гороскопе, и в связи с этим у человека происходит полная переоценка ценностей, пересмотр жизненных ориентиров и вообще переломный момент. Период... как там она говорила?

Ах да. Период пертурбаций.

Да, мой Сатурн, безусловно, вернулся. Я спрыгнул с дивана и бросился к Сейди, чтобы расспросить ее поподробнее. Теперь все стало ясно: и желание иметь ребенка, и мысли об обязательствах и привязанности, и потребность уже окончательно разобраться с Индией, — это все не потому, что я обломавшийся, полностью несостоятельный неудачник. Просто мне почти тридцать, и у меня началось возвращение Сатурна.

Я уже поднялся до середины лестницы и тут вдруг вспомнил, что Сейди со мной не разговаривает. Блин. Ну, то есть не то чтобы совсем-совсем не разговаривает. Она ничего такого не говорила. Но вчера она ясно дала понять, что считает меня мизерабельным идиотом и ее вряд ли обрадует, если утро начнется с того, что я заберусь к ней в постель, разбужу, объявлю ей, что мне уже лучше, и попрошу разъяснить один малоизученный астрологический феномен, о котором она как-то упомянула в одном разговоре три года назад.

Я решил завернуть в туалет. Надо как следует все обдумать. А заодно и пописать.

Размышления в процессе мочеиспускания

Для мужчин данная процедура представляет дилемму, поскольку есть, из чего выбирать. У девчонок все просто: задрала юбку или спустила штанишки, села, пописала. А мальчикам надо не только принять решение, в каком положении мочиться (стоя или сидя), но и выдержать внутреннее сражение с наследственными предрассудками, сопряженными с вышеназванным физиологическим процессом. Положение стоя считается нормой, чуть ли не обязательной к исполнению. Мужчина встает, вынимает свой агрегат и справляет малую нужду. Так было всегда, с незапамятных времен. Именно это и определяет тебя мужчиной. Однако есть и другая альтернатива (несколько педерастичная в глазах большинства «настоящих мужчин»): сесть, как садятся девчонки, разгрузить ноги и избежать вероятного конфуза, возникающего при попадании капель мочи на ковер, на твои собственные штаны или же на человека или неодушевленный предмет, которому не посчастливилось оказаться в непосредственной близости от потенциально опасной струи. Мочеиспускание, как и бритье, — штука сложная и требует полной сосредоточенности. А утром, спросонья, мозги еще не готовы решать задачи, связанные с расчетом дистанции, силы напора струи, направления потока и т. д., и т. п. Дома я всегда писаю сидя. Мне так удобнее, и не приходится волноваться, что я нечаянно оболью что-то, для обливания не предназначенное. Как-то не хочется ощущать себя пилотом бомбардировщика, который случайно уронил бомбу на школу, женский монастырь или станцию Красного Креста. (Шутка.) В общем, мне так спокойнее. А когда ты спокоен, сам процесс получается намного приятнее. Но на публике я всегда писаю стоя. Тому есть две причины. Во-первых, в общественных мужских туалетах, как правило, не очень чисто и плохо пахнет, и как-то не хочется там задерживаться дольше, чем это необходимо (разумеется, за исключением случаев, когда ты удолбан по самые уши и уединяешься с кем-то в кабинке на предмет зажигательного минета или чего-нибудь в этом роде), и, во-вторых, есть еще фактор стыда. Это не по-мужски, когда мужик признается в том, что он писает сидя. Уже то, что я сейчас говорю об этом, скорее всего вызовет бурю брезгливости и возмущения среди мужской части населения. Можете даже не сомневаться. И, опять же, сиденья на унитазах в кабинках в мужских туалетах, как правило, еще более вонючие и грязные, чем писсуары, и люди заходят туда только в силу настоятельной необходимости, когда ничего другого просто не остается, а писать сидя — это все-таки не настолько настоятельная необходимость.

Однако она существует — целая субкультура мужчин, которые писают сидя, будь то на публике или приватно. С каждым днем нас все больше и больше, и мы никуда не исчезнем. Нас непросто заметить, ибо все же велик и ужасен страх стать отверженными в глазах стоячего большинства, но иногда, когда защитная реакция притупляется и в разговоре затронута тема сортира или факторов, определяющих мужчину, эта тема бывает затронута при обсуждении, и все больше и больше мужчин выходят из тени на яркое солнце и кричат во весь голос (на умеренной громкости): «ДА! Я ПИСАЮ СИДЯ!»

Сейди постучала в дверь.

— Томми, мне можно войти? Нам надо поговорить. Прозвучало это устрашающе. Я встал, аккуратно стряхнул, что положено, спустил воду в унитазе и открыл дверь.

— Ты все еще на меня злишься, да? — спросил я смиренно, надеясь, что это ее разжалобит, и ей станет стыдно, и она перестанет сердиться. Обычно этот прием срабатывал.

— Что? Нет, не злюсь. Все, что я собиралась сказать, я сказала еще вчера, и если ты хочешь встретиться со своей бывшей и испортить себе настроение в воскресный вечер вместо того, чтобы провести его с нами, в тесном домашнем кругу, где всегда весело и хорошо, — дело твое. Ты уже большой мальчик. То есть ты жопа, конечно. Но я тебя благословляю на подвиги и освобождаю от всех данных ранее обязательств. Ступай с миром, сын мой. Моя любовь вечно пребудет с тобой.

Иногда я задумываюсь о том, что Сейди надо написать книгу. Но не сбивчивый исповедальный опус наподобие моего, а хорошую, умную книгу о Жизни, и Как все устроено, и Как с этим бороться. Книгу, пересыпанную замечательными афоризмами типа того, что она изрекла сейчас, которые можно выписывать на бумажку и приклеивать на холодильник, чтобы каждый раз, когда тебе нужно взять молоко, ты бы читал эти мудрые изречения и проникался. Она бы разбогатела на переизданиях.

— Нет, солнце. Вчера ты, конечно, неслабо выступил. Но по сравнению с тем, что случилось сегодня, это было невинное развлечение. — Сейди присела на краешек ванной. Вид у нее был встревоженный и какой-то растерянный. — Все значительно хуже. Вот. Сегодня пришло. По почте. — Она показала мне какой-то конверт. — От хозяина квартиры. Он просит нас освободить помещение. В общем, нас выселяют.

— Что?! — Я чуть не выпал в осадок. Слава Богу, сегодня меня отпустило. Если бы это известие пришло вчера, оно бы точно меня добило.

— Он собирается продавать квартиру и говорит, что ему будет проще ее продать, если тут не будет квартирантов, — угрюмо проговорила Сейди. — А мне так нравится эта квартира.

— А он вообще может нас выселить?! — Я весь бурлил праведным негодованием. — То есть что там написано в договоре?

— У нас был договор на три года. Срок аренды истек еще летом, и дальше мы продлевали его ежемесячно. Конечно, тут я сглупила. Надо было настаивать на заключении нового договора на несколько лет, но мне и в голову не приходило, что он соберется продавать квартиру. Такой хороший и славный дяденька.

— Как выяснилось, не такой уж и славный.

— Как бы там ни было, он в своем праве, и... сейчас уточню... — Сейди пробежала глазами письмо. — Ага, вот. Он просит прощения за причиненные неудобства и дает нам три месяца на переезд. Да, он еще всячески благодарит нас за то, что мы такие хорошие, прямо-таки образцовые квартиранты. — Сейди швырнула письмо на пол. — Прикинь, Томми. Мы образцовые квартиранты!

Мы рассмеялись, но как-то невесело.

Господи, какой там период пертурбаций! Вся моя жизнь — одна сплошная пертурбация. Непреходящий разлад и разгром. Есть в ней хоть что-то стабильное и постоянное?! Впрочем, да. Есть. Вот она, рядом. Сейди.

Мы решили, что самое лучшее, что можно сделать в сложившейся ситуации, это принять вместе ванну, успокоиться, собраться с мыслями, потом плотно и вкусно позавтракать, а потом составить ПЛАН.

В ванне с Сейди

В кризисные периоды мы с Сейди всегда принимаем ванну. В смысле — вместе. Вдвоем.

Мы обсудили вчерашний вечер, и нашу ссору, и все события последних дней, и Сейди сказала, что она — нерадивый друг и что надо было тащить меня в ванну гораздо раньше.

Мне было так хорошо лежать в теплой воде, положив голову Сейди на грудь, и наблюдать за мелкими капельками воды, разлетавшимися во все стороны, когда Сейди проводила рукой по моим жестким коротким волосам.

— Тебе очень плохо, да? — тихо спросила она.

— Да, — сказал я послушно. Мне было незачем врать. И от этого признания мне стало легче. Действительно легче. — Но сегодня мне уже лучше. Это, наверное, из-за вчерашнего. Вчера столько всего случилось, и столько всего было сказано. Когда тебя что-то пугает, когда тебе по-настоящему страшно, надо просто рассказать обо всем этом людям, которых любишь, и тогда твои страхи не то чтобы исчезнут совсем, но уже перестанут казаться такими ужасными и безысходными, правильно? — Я снова пытался найти объяснение своему новому, более жизнерадостному настроению и очень надеялся, что оно все-таки обоснованно.

— Нет, солнце. Неправильно. Страх не бывает большим или маленьким. Он либо есть, либо его нет совсем. Но если он есть, то чем дольше ты будешь молчать и копить его в себе, тем труднее тебе будет избавиться от него потом. Надеюсь, этот урок ты усвоил, мой маленький Том-стер?

— Да.

Мы замолчали на пару минут. Я закрыл глаза, а когда снова открыл, до меня вдруг дошло, что я лежу, уткнувшись носом прямо в Сейдину левую сиську. Забавно, что мы совершенно не замечаем таких вещей, потому что для нас это нормально, а потом что-то переключается в голове (для этого надо быть чуточку не в себе, или вот как сейчас: просто закрыть и открыть глаза), и внезапно тебя прошибает мысль, как странно и чуть ли не по-извращенски все это смотрится со стороны, с точки зрения человека, который нас не понимает. Но ведь это особенность всех отношений, правда? То есть таких отношений, которые по-настоящему близкие. Снаружи их не понять.

— У тебя просто роскошные сиськи, — сонно пробормотал я.

— Спасибо, милый.

— Хотя я не знаю, что будет дальше, и даже не представляю, что делать... насчет ребенка, ну и вообще... все-таки я понимаю, что у меня сейчас кризис, и это хороший знак, правда? — спросил я, снова встревожившись.

— Да, солнце. Это уже первый шаг.

Уф! Слава Богу! Когда Сейди так говорит, и особенно — в ванне, я знаю, что это правда.

И тут я вспомнил, что собирался ее расспросить о возвращении Сатурна. Ничего нового Сейди мне не сказала, но подтвердила, что да, где-то в районе тридцатника (и потом еще раз, уже после сорока) в жизни каждого человека наступает такой период, когда у него происходит критическая переоценка ценностей, и он либо что-то меняет в жизни, либо просто вносит какие-то коррективы, и это нормально, потому что такое бывает со всеми. Это «прописано» в гороскопе и обязательно произойдет, независимо от твоего желания или нежелания. Собственно, это вполне очевидно и без посредничества астрологии. Когда тебе исполняется тридцать — это и вправду серьезно. Как будто ты объявляешь: ну вот, теперь я взрослый. По-настоящему, взаправду. Даже если я веду себя инфантильно и покупаю себе куклы Бритни Спирс, я уже взрослый тридцатилетний дядька, и знаю, какой я на самом деле, и принимаю себя как есть, и вполне этим доволен. А если кому-то не нравится, это уже не моя проблема. И вчера был действительно значимый день: что-то типа ускоренных курсов по предмету «Познай себя и прими таким, какой ты есть». Я прошел этот курс интенсивного обучения, и, наверное, поэтому мне стало легче. Обстоятельства не изменились. Изменилось мое к ним отношение.

— Знаешь что, Сейди?

Она уже вышла из ванной и теперь вытиралась, а я все еще нежился в теплой воде. -Что?

— У меня все нормально.

— Да, Томми. Да.

У меня на глаза навернулись слезы.

— И у тебя тоже.

— Спасибо, солнце. Я знаю. — Она подошла и обняла меня крепко-крепко.

Я вжался лицом в ее пышную грудь и прошептал:

— Может быть, я легкомысленный и несерьезный, и вообще редкостный раздолбай, и зациклен на собственных удовольствиях, и я мечтаю о чем-то таком, что скорее всего никогда не сбудется, но это тоже нормально.

— Да, Томми. Это нормально. Я тоже мечтаю о чем-то таком, что скорее всего никогда не сбудется.

Мне сразу вспомнился наш кокаиновый гон в баре при театре и лицо Сейди, когда она говорила о том, что хочет ребенка.

Сейди не отпускала меня очень долго. В конце концов мне пришлось отстраниться самому — иначе я бы задохнулся. Я мельком взглянул на свое отражение в зеркале. Лицо у меня было красным, с легким лиловым отливом.

— Да, у нас все нормально, — сказала Сейди, возвращая нас обоих на грешную землю. — За тем исключением, что теперь мы бездомные.

Черт, а я напрочь об этом забыл!

За завтраком в «Cafe Ole» на Аппер-стрит (сосиски, омлет, фасоль и двойная картошка фри) мы решили, что самое лучшее, что можно сделать, это не паниковать, обсудить все с Бобби сегодня вечером и приступить к поискам новой квартиры, причем предпринять первую вылазку по агентствам уже в эту субботу. Надо заранее настроиться на то, что мы вряд ли найдем что-то похожее на нашу теперешнюю квартиру по такой же подходящей цене. За последние несколько лет цены на аренду жилья в Ислингтоне выросли на порядок. Наш хозяин жил в Брайтоне и поэтому не знал, что теперь этот район стал престижным, а значит, и дорогим, и когда он в последний раз поднимал нам арендную плату, это было вполне приемлемо. Он мог бы запросить больше, гораздо больше. И запросил бы, наверное, если бы был в курсе. Хотя, может, он и не хотел. Может быть, он действительно был славным дядькой.

Нам очень нравилась эта квартира. После колледжа мы с Сейди сменили несколько мест обитания разной степени убогости, но только в этой квартире впервые почувствовали себя дома. К тому времени, когда мы въехали в эту квартиру, у нас уже появились какие-то деньги, потому что мы оба работали на «нормальных работах», а вместе с деньгами образовалась возможность обставить наш новый дом именно так, как нам всегда и хотелось — но не моглось по причине хронических финансовых затруднений. Это действительно был новый дом. Наш первый дом в качестве взрослых людей. Я имею в виду — настоящий дом. Мы содрали с пола ковролин, взяли в прокате шлифовальную машину и отшлифовали паркет (из-за всей этой пыли у меня был приступ астмы — ах, память, память). Мы повесили деревянные полки — не эти дерьмовые дешевые секции с металлическими держателями, которые вбиваются в стену, и полки можно повесить на любой высоте, о нет! — мы заранее продумали, что мы расставим на каждой полке и как все будет смотреться в целом, и уже исходя из этого развесили нормальные полки. Помнится, мы ужасно гордились собой. Типа как мы шикарно живем.

И еще сад. Ни у меня, ни у Сейди никогда раньше не было своего сада. Летом вся домашняя жизнь проходила в саду. Каждый вечер мы ужинали на открытом воздухе и собирались в саду по утрам выпить чашечку кофе. Разумеется, мы увлеклись садоводством. Нашли себе новое увлечение. Первые попытки были не очень удачными, но в конечном итоге у нас получился чудесный сад. Повсюду — дикий виноград и другие вьющиеся растения; на стенах — огромные кадки с цветами, чтобы закрыться от надоедливых взглядов детишек с соседней детской площадки; заросли лаванды и розмарина, источающих восхитительные ароматы. Мы даже поставили зеркала вдоль одной стороны забора, чтобы зрительно увеличить пространство. Идею подал Бобби, и мы всегда подозревали, что тут есть и другие мотивы, помимо ландшафтно-дизайнерских: на случай внезапного приступа нарциссизма наш Бобстер обеспечил себе отражающие поверхности прямо в саду (видимо, чтобы каждый раз не срываться и не бежать в дом). В первый же вечер после установки зеркал мы с Индией потихоньку пробрались в сад — было уже очень поздно, и мы приехали ко мне после какой-то там вечеринки, — зажгли свечи и тихо-тихо занялись сексом у зеркальной стены. Я был сзади и завороженно смотрел на красивую белую спину Индии, а потом поднял глаза и увидел в зеркале, как мои пальцы дразняще ласкают ее соски. Это была просто волшебная ночь, и Бобби был очень доволен, что мы окрестили его зеркала.

О Господи, снова Индия! Что-то я подозрительно часто стал вспоминать, как мы с ней занимались сексом. С чего бы вдруг? В любом случае все уже в прошлом — и Индия, и сад, как теперь оказалось, — но мы с Сейди все обсудили и договорились, что найдем себе новый дом. Вернее, найдем жилье и превратим его в дом — такой же уютный и защищенный, как нынешний. Мы даже скрепили наш договор рукопожатием. Оставалось надеяться, что для осуществления этого плана нам не придется перебираться на север в Шотландию. Далековато будет ездить на работу — с работы.

В кои-то веки вечером в пятницу мы с Чарли не забурились в какой-нибудь клуб с целью развлечься до полного изнеможения. Честно сказать, я побаивался с ним встречаться после вчерашних событий, но, как оказалось, я зря беспокоился. Чарли остался прежним. И после всего, что случилось вчера, мое восхищение этим человеком стало вообще запредельным. Он довел все до критической точки, прояснил все вопросы, нуждавшиеся в прояснении, и мы с ним перешли на следующий этап наших... э... отношений. Вот, я это сказал!

Меня покорили еще и другие качества Чарли, проявленные им в четверг, но об этом чуть позже.

Это так странно, когда человек вдруг срывается и обнаруживает свои самые сокровенные мысли и чувства. Я имею в виду, человек, который никогда раньше этого не делал. Он раскрывается перед тобой, и тогда может случиться одно из двух. Либо вы становитесь еще ближе, потому что он не побоялся быть искренним, и ты оценил это предельное доверие, либо ты понимаешь, что твой собеседник — стопроцентный урод, неприятный во всех отношениях, и впредь будешь стараться его избегать (из опасений, что он попытается повторить давешнее представление). К счастью, с Чарли у нас получилось первое. Он показал мне такую сторону себя, о которой я даже не подозревал, и для меня это стало большой неожиданностью. Но меня это не испугало. И мне вовсе не показалось, что Чарли нечаянно проговорился о чем-то таком, о чем я не должен был знать, и что он потом пожалеет о своей откровенности. Нет, все было правильно. Именно так, как должно быть. Это было похоже на испытание дружбы, когда вы с кем-то впервые молчите вместе. Он раскрылся передо мной, и я увидел, что происходит у него в душе, и по всем ощущениям это было логичное, закономерное продвижение вперед, а не преодоление некоего воображаемого рубежа.

На самом деле его предложение не ходить в клуб напугало меня даже больше. Мы всегда ходим в клубы по пятницам. Пятница — это конец недели. Вечером в пятницу Чарли приходит ко мне вместе с Финном, и мы все вместе играем, дурачимся и смеемся, потом я набираю ванну, купаю Финна и укладываю его спать, а потом Сейди приходит с работы, и мы с Чарли идем развлекаться в клуб. Такая у нас пятничная программа. Иногда, если у Сейди свидание с пылким любовником, с Финном остается Бобби, но мы с Чарли всегда ходим в клубы по пятницам. Всегда!

Не пойти в клуб вечером в пятницу — это все равно что услышать от мамы: «Так, мой хороший, в этом году на рождественский ужин у нас будет мясной чоу-мейн». Это просто неправильно.

И мне не то чтобы очень хотелось в клуб — не так, как бывает, когда мне действительно нужно туда пойти, потанцевать, и. забыться, и не думать вообще ни о чем, кроме того, с кем тут можно затеять интим и у кого есть наркотики. Нет, просто мне было странно и непривычно. Хотя, опять же, в последнее время со мной постоянно творится странное. Пора бы привыкнуть, малыш.

Теперь, когда мы с Финном достигли джентльменского соглашения, что я никуда не денусь, он сказал, что уже придумал мне подарок на Рождество. Только это секрет. Впрочем, Финна хватило всего лишь на пять минут, и он все-таки проговорился, что это такое будет (календарь с фотками группы «N’Sync» — «В сентябре Джастин голый по пояс. У него на сосках маленькие прищепочки»). Потом он услышал, как мы говорим про клубы, и тоже вклинился в разговор:

— А если ты не член клуба, тебя в клуб не пустят?

— Нет, Финн, мы говорим про другие клубы, — ответил я, внутренне насторожившись. В беседе с Финном любая тема может быть потенциально опасной.

— А там есть специальная комната, где курят сигары?

— Нет, Финн, — сказал Чарли. — Ты, наверное, имеешь в виду клуб джентльменов.

— Как в фильме про Оскара Уайльда? — уточнил Финн.

— Да, — терпеливо ответил Чарли. — Но мы с Томми ходим в другие клубы. В которых танцуют. Там не курят сигары.

— И джентльмены встречаются крайне редко, — добавил я.

Финна, похоже, удовлетворил наш ответ. Мне хотелось спросить, почему восьмилетний ребенок смотрит фильмы про Оскара Уайльда, но потом я подумал, что если принять во внимание его семейную ситуацию, то в этом нет ничего удивительного.

И мы никуда не пошли! Я позвонил Сейди и сказал, что сегодня мы дома, так что, если ей хочется загулять, у нее есть такая возможность, и Сейди сказала, что она, безусловно, ее не упустит и поставит весь город на уши. Бобби ушел в свой любимый бар на Кингз-Кросс, заведение для «плохих мальчиков», где есть темная комната и прочие удобства, и можно было не сомневаться, что домой он вернется уже под утро. В общем, у нас с Чарли получился тихий домашний вечер на двоих. Мы заказали еду из китайского ресторанчика (предупреждая вопрос: не мясной чоу-мейн) и просто сидели и ели, пили вино и болтали. И это было действительно классно.

Теперь, когда я разобрался в своих ощущениях по поводу того, что мы не пошли «клубиться» в пятницу вечером, меня больше всего волновало, что будет с квартирой. Бобби, когда узнал, страшно расстроился. Сказал, что придется нам ехать к черту на рога, потому что здесь, в Лондоне, мы не найдем ничего даже близко похожего на нашу теперешнюю квартиру (и по площади, и вообще) за те деньги, которые можем себе позволить.

— Мы все дружно поедем в Сибирь, — простонал он, схватившись за голову. — Поселимся где-нибудь в полной жопе, на пригородном пустыре, в сотне миль от ближайшей станции метро. И в нескольких световых годах от более-менее приличного гей-бара. — Бобби нравится Сохо. Вдали от любимых гей-баров он просто зачахнет. Мы с Сейди пытались его успокоить, мол, ты не волнуйся, мы обязательно что-нибудь придумаем, и Сейди добавила в своей характерной манере а-ля Опра Уинфри, что если действительно верить в то, что мы сумеем найти в Ислингтоне квартиру, которая будет нам по карману, то мы непременно ее найдем. Однако стенания убитого горем гея о переезде в Сибирь отнюдь не способствуют обретению действенной веры.

Я тогда согласился с Сейди, однако теперь моего оптимизма существенно поубавилось. По дороге к метро (я ходил встречать Чарли с Финном) я глянул на объявления в витрине агентства недвижимости. Ни хрена себе! Аренда самой дешевой четырехкомнатной квартиры — три спальни плюс гостиная — стоила почти в два раза дороже, чем мы платили сейчас. А три месяца на поиски нового жилья — это явно маловато при отсутствии возможности переехать в первую же понравившуюся квартиру.

— Если вообще ничего не найдете, можешь пожить у нас с Финном, — предложил Чарли. Меня, наверное, выдало выражение лица, потому что он тут же добавил: — Томми, ты не волнуйся. Это я говорю: если будет совсем уже тяжко. Я не предлагаю тебе поселиться у нас насовсем. Только на время. Пока вы не найдете квартиру. Так что расслабься, никто тебя не съест.

Собственно, я так напрягся вовсе не потому, что Чарли предложил мне пожить у них. Просто им и самим было тесно. Они жили в двухкомнатной квартире. У Чарли была своя спальня, а Финн спал на раскладном диване в гостиной. Места катастрофически не хватало. Игрушки Финна расползались по всей квартире. Всякий раз, когда я оставался у них ночевать, мне в задницу неизменно втыкалась какая-нибудь пластмассовая фигурка.

— Спасибо, Чарли, — сказал я. — Если будет совсем уж тяжко, я непременно воспользуюсь твоим предложением. Но как же Сейди и Бобби? Я не хочу начинать временно жить по друзьям, потому что заранее знаю, чем все закончится. Пройдет месяц, потом — другой, третий, все так и будет тянуться, и нас утомит эта полная безысходность, и мы найдем себе комнаты в разных квартирах и больше не будем жить вместе. А мне нравится с ними жить. В общем, нам надо держаться вместе. Так что, если за эти три месяца мы ничего не найдем, придется тебе приютить нас троих.

— Замечательно, — фыркнул Чарли.

Какое-то время мы просто молчали. Это было так классно: тихий вечер дома, вдвоем с как бы бойфрендом. И вино, и еда из китайского ресторанчика.

— Чарли, — сказал я тихо.

— Что? — Он положил руку мне на затылок и развернул меня лицом к себе. Мне очень нравится, когда он так делает. Иногда это ужасно приятно: почувствовать чью-то силу. Именно это (помимо прочего) и привлекает меня в мужчинах. Когда ты с девочкой, ты всегда сильный. А когда с мальчиком — не всегда. И это так классно, когда тебе не обязательно быть самым сильным.

— Я просто хотел сказать, что ты правильно сделал. Вчера. Когда высказал мне все, что думаешь. Я рад, что у нас состоялся такой разговор, и хочу повторить еще раз: я осознаю всю ответственность перед Финном.

— И передо мной, — сказал Чарли.

— Да, и перед тобой. Вот и все.

Разумеется, это было еще далеко не все. Я решил не рассказывать Чарли о том, что случилось потом, когда они с Финном ушли. И про Индию он тоже не знает. Да и зачем? Он только расстроится, если узнает. Сейчас у нас с Чарли все хорошо, и мне не хочется ничего портить. К тому же это было не самое подходящее время для того, чтобы пускаться в пространные объяснения. Вспомнив вчерашние события в спальне, я основательно возбудился. Тем более что мы были совсем одни и могли повторить давешний опыт прямо здесь, на диване. Это последнее обстоятельство распалило меня еще больше. Моя эрекция сделалась поистине фундаментальной.

Он притянул меня к себе. Это было так классно. Мне положительно нравился этот новый решительный Чарли. Я думал, что он поцелует меня, но его губы скользнули мимо моих, и его жаркое дыхание обожгло мне ухо.

— Тебе случайно не нужно еще немного подправить мозги? Мы с тобой уже знаем одну действенную процедуру. В одном месте вставляешь, в другом выправляется. Ну что, нужно?

Я резко вдохнул и на миг задержал дыхание. Больше всего мне хотелось молча стянуть с себя джинсы вместе с трусами, лечь на диван лицом вниз и просто отдаться ему. И пусть он делает со мной, что хочет. Но я все-таки выждал две-три секунды — как говорится, для пущего драматизма, — и сказал:

— А знаешь, наверное, нужно.

Разумеется, я опоздал. Ее страшно бесило, что я постоянно опаздываю. Она считала, что я делаю так нарочно. И теперь я понимаю, что да. Действительно нарочно. Я поздно вышел из дома и помчался бегом до Хайбери-корнер в наивной надежде поймать такси, и меня вдруг прошибло — а ведь так было всегда! Мне сразу вспомнились все остальные разы, когда я точно так же бежал к этому самому перекрестку — в той же самой ситуации. Когда мы с ней встречались в баре или ресторане, я опаздывал всегда. Таким образом я ограждал себя от неприятных переживаний: приходил позже, чтобы не ждать ее и не видеть, как все мужики в заведении пялятся на нее, когда она заходит. Ощущение действительно малоприятное. Может быть, поначалу мне это льстило. Когда прифигевшие мужики начинали искать глазами счастливчика, которому досталась такая девочка, и находили меня, скромно сидящего в уголке, мне хотелось выкрикнуть во весь голос: «Да! Знаю, знаю! Мне самому тоже не верится!» Но уже очень скоро самодовольное ощущение собственной крутизны сменилось яростной злостью на этих дятлов, которые пялятся на мою девушку, и раздражением на Индию, которой так явно нравилось, что на нее обращают внимание. Только не поймите меня неправильно. Нам всем нравится быть в центре внимания. И мне совсем не хотелось портить ей удовольствие от процесса. Но меня это по-настоящему напрягало, и чтобы не нервировать себя лишний раз, я стал опаздывать, хотя она и говорила, что в мое отсутствие внимание других мужиков доставляет ей значительно меньшее удовольствие по сравнению с теми разами, когда я имеюсь в наличии. По этой причине она начала приходить еще позже меня, и я, стремясь ее переиграть, старался прийти еще позже, и в конечном итоге мы стали встречаться либо у нее, либо у меня дома, а потом шли куда-нибудь уже вместе. Забавно, правда? Игры, в которые играют люди. И вот я снова в игре. Видимо, это уже подсознательно. На уровне рефлексов. Мы встречаемся у нее, а не где-нибудь в ресторане, так что мне вроде бы незачем опаздывать. Мы договаривались на восемь, и я обещал, что приеду вовремя. Однако уже половина девятого, а я еще даже не сел в такси. Да уж, старые привычки — твари живучие.

Я не пытаюсь оправдываться, но в моем опоздании в равной степени виноваты и Сейди с Бобби. Когда я спустился в гостиную, дверь в кухню была нараспашку, и они поджидали меня за столом, заставленным всякими вкусными штуками, и заразительно смеялись, подняв бокалы с вином. Это был, безусловно, спектакль. Они услышали, что я спускаюсь по лестнице, и изобразили заливистый хохот наподобие смеха статистов в плохой комедии — того самого смеха, который как будто включается на середине, без всякого перехода, а потом так же резко смолкает, словно кто-то нажал кнопку ВЫКЛ. Они сделали это специально, чтобы я осознал, и проникся, и пожалел о том, что по собственной дурости пропускаю наш традиционный воскресный домашний ужин. И хотя я понимал их мотивы (в общем, не самые добросердечные и душевные), мне все равно стало смешно, и я зашел в кухню, чтобы немного с ними поболтать.

— Ой, Томми, мы думали, ты уже ушел, — сказала Сейди. — А мы тут как раз вспоминали, как нам всем было весело в прошлый раз, и в позапрошлый, и в позапозапрошлый. Каждый наш ужин по воскресеньям — это сплошной вечер смеха. Да, Бобстер?

— Да, Сейди. У нас всегда весело. Каждое воскресенье. И сегодняшний вечер не будет исключением.

Они опять рассмеялись все тем же дурацким наигранным смехом и так же резко умолкли.

Они явно ждали моей реакции, и я решил, что не надо их разочаровывать:

— Ладно, я уже понял, что сегодняшний вечер вы проведете гораздо приятнее, чем я.

— Ну, я нисколечко не сомневаюсь, что Индия накормит тебя вкусным ужином. — Сейди может быть редкостной стервой, когда захочет.

— Ага, — кивнул Бобби. — Ты ведь любишь салат-латук?

— Бесполезно, ребята. Ваши подколки не действуют. Я все равно пойду к ней, и ничто меня не остановит. А вообще странно... Я думал, вы понимаете, что для меня это важно.

— Мы все понимаем, мой сладкий, — сказала Сейди, отпивая вино. — Но пойми и нас тоже. Нам же хочется повеселиться.

— Во, кстати. Ты захватил презервативы? — Бобби никак не унимался.

— Нет, не захватил. Потому что они не понадобятся. — Я сел за стол и налил себе полный бокал. — Мы же договорились, что я не буду с ней трахаться.

Эта шутка была хитом всех выходных. При всяком удобном случае Сейди или Бобби подходили ко мне и говорили, строго хмуря брови: «Только не вздумай с ней трахаться». В первые три тысячи раз это было смешно, но потом стало уже утомлять.

— Кх-кх, — многозначительно кашлянул Бобби.

— Кх-кх-кх, — отозвалась эхом Сейди.

— Я не буду с ней трахаться, — повторил я решительно.

Но я ее трахнул. И это лишь половина проблемы.

Мы с Индией были забавной парой. Все так говорили. Она — высокая, стройная, изящная. Явно выше, стройней и изящнее меня. Плюс к тому она стильная и элегантная, а я, как, наверное, вы уже догадались, не успел занять очередь в первой сотне, когда проходила раздача вышеупомянутых качеств. Да, Индия — манекенщица и фотомодель, и ей положено выглядеть стильно и элегантно, но даже когда она не наряжается специально, даже в самой обычной футболке и джинсах, даже в моей старой домашней рубашке и потрепанных тапочках (которые на мне смотрятся именно так, как обычно и смотрятся старые вещи для дома, а на ней превращаются в произведения искусства дивной красоты) она все равно выглядит так, словно на ней надето что-то невообразимо модельное и шикарное. Как я уже говорил, она очень красивая. Ее красота — объективная данность. Она не нуждается во вспомогательных средствах типа дизайнерских тряпок или умело наложенного макияжа. Индия красива всегда: и утром, когда только-только встает с постели, и когда выходит из душа, и даже когда ковыряет в носу. Ее красота — это что-то почти сверхъестественное, запредельное.

Иными словами, внешне мы не подходили друг другу настолько, что всем было странно, как у нас с ней могло что-то быть. Я, конечно, стараюсь следить за собой, но все равно выгляжу так, как будто вот только сейчас встал с постели. А Индия всегда выглядела безупречно, словно сошла со страницы глянцевого журнала. Нередко так оно и было на самом деле. И все-таки мы были вместе. Нам было весело и интересно друг с другом. Мы много смеялись. Вопреки общепринятым представлениям о категорической несовместимости красоты и ума Индия была далеко не глупой. И это несоответствие делало ее еще более привлекательной, еще более красивой — если такое вообще возможно. В каком-то смысле мы с ней были очень похожи в наших взглядах на мир, отличных от взглядов большинства остальных людей. Мы никого не осуждали, мы ненавидели несправедливость, предубеждение, мелочность и ограниченность во всех проявлениях, и мы были просто без ума друг от друга. Как-то раз, еще в самом начале, я сказал Сейди, что меня в первый раз в жизни не тянет из дома по вечерам. Мы с Индией могли просидеть целый вечер дома и просто смотреть друг на друга. Нам было так хорошо вдвоем, нам никто не был нужен. И что касается секса... У нас был ослепительный секс. Нас тянуло друг к другу так сильно, что это граничило с одержимостью. Мы словно маньяки набрасывались друг на друга и давали волю своим порывам, полностью раскрепощаясь физически. Для нас не существовало никаких запретов.

И еще Индия умела поставить на место любого и никому не давала себя смутить. Однажды в баре к ней подкатился какой-то придурок, который весь вечер пытался строить ей глазки, и спросил достаточно громко, видимо, чтобы я гарантированно услышал: «А тебя не напрягает, что твой парень ниже тебя ростом?» Я уже собрался высказаться в том смысле, что: «А тебя не напрягает, что люди подумают, будто ты умственно неполноценный дебил, раз задаешь подобные вопросы?» Но Индия меня опередила. (И, наверное, оно и к лучшему, потому что товарищ был крупный: этакий мордоворот с явной склонностью к членовредительству.) Она совершенно невозмутимо проговорила: «А рост не имеет значения, когда лежишь». Индия — крутая девчонка. Ее ничем не прошибешь.

И что меня больше всего убило, когда мы с ней расстались — не считая боли разбитого сердца, безысходной тоски по потерянной великой любви и отчаяния от осознания горькой правды, что в этом мире нет ничего вечного, — больше всего меня убило, что Индия ушла от меня к человеку, с которым, по общему мнению, и следует быть такой женщине, а именно — с богатым, холеным, высоким и статным красавцем, при роскошной машине и квартире, словно взятой из рекламы кофе (где даже самые обыкновенные люди со средним достатком живут в светлых просторных пентхаусах с потрясающим видом из окон). Я имею в виду вышеупомянутого Карла, мальчика в безупречно отглаженных брючках, разъезжающего на «порше».

Это действительно грустно, когда людей замыкает на так называемом «своем» типе. Или на типе, который, по мнению всех остальных, подходит им лучше всего. Меня всегда раздражало упорное стремление окружающих навязать мне свои представления о себе. Мне казалось, что в этом мы с Индией солидарны, но она все-таки не смогла сломать устоявшиеся стереотипы. Это особенно грустно, потому что на самом деле Карл — не ее тип мужчины. Да, он ответственный, надежный, серьезный, высокий, ухоженный — пусть заурядный и скучный, но зато он никогда не опаздывает на свидания, и ей никогда не придется платить за него в ресторане, потому что его кредитная карточка временно не обслуживается, и ему даже в голову не придет предложить ей затеять секс на троих, и он не будет сношаться с мальчиками по выходным, когда ее не бывает в городе. Так что, наверное, у него есть свои плюсы.

Вот только его самого больше нет. Был и сплыл. И по странной иронии судьбы, я сейчас еду в его пафосную квартиру из кофейной рекламы, с консьержками в каждом подъезде, огороженной охраняемой территорией и изумительным видом на город — в его роскошные апартаменты, в эту нацистскую берлогу, где Индия почему-то живет до сих пор. Кстати, странно. В голове звякнул тревожный звоночек. Почему она все еще живет у него? Почему не переехала к себе? Может быть, они не расстались по-настоящему. Может быть, они просто решили какое-то время пожить отдельно — устроить себе что-то вроде проверки чувств. Может, она позвала меня лишь для того, чтобы понять, держит ее что-то в прошлом или уже нет. Она испытает себя на мне, и если это испытание пройдет успешно, она вернется к своему ненаглядному Карлу, побежит со всех ног и прямо с разбегу упадет в его крепкие бугорчато-мускулистые объятия. (Вернее, вспученно-раздутые. Готов поспорить, что, если бы на него вдруг напали грабители и закричали бы «Руки вверх!», он бы просто не смог поднять руки выше уровня локтей, и его пристрелили бы на месте, и это стало бы местью за всех нас, щупленьких и худосочных.) Рисуя в воображении эту счастливую картину, я позвонил в домофон, и, даже не спрашивая, кто пришел, Индия открыла мне дверь, и я вошел в святая святых — в подъезд шикарного дома, где у Карла была шикарная кофейно-рекламная квартира.

Там было два лифта. Один стоял на первом этаже, и можно было поехать сразу, но я решил подождать второго, потому что, когда я был здесь в последний раз, в ту судьбоносную Ночь Гая Фокса, когда Индия ударила меня по лицу, я на обратном пути со всей силы пнул стену лифта, и мне хотелось посмотреть, есть ли там до сих пор вмятина. Плюс к тому ожидание лифта добавляло к моему опозданию еще пару-тройку минут.

На самом деле я даже расстроился, когда обнаружилось, что вмятину убрали. Да, я все понимаю. Прошло почти полтора года. И все-таки... Все-таки стены лифта были ровными, гладкими и... безупречно отутюженными.

Она ждала меня на площадке у открытой двери в квартиру. Я увидел ее и застыл на месте. Просто стоял и смотрел, молча впивая ее в себя. Сегодня она была аu naturel (натуральный, естественный (фр.)). Волосы рассыпались по плечам в их естественном вьющемся состоянии — без искусственного распрямления и разглаживания, как Индия ходила обычно. И она была в пижаме. Ой-ой-ой.

— Ты чего встал? Давай проходи. А то я почти не одета, — сказала она.

— Я вижу. — Я прошел по короткому коридорчику и встал перед ней.

— Ждешь кого-то из старых любовников или чего?

Она ничего не сказала. Лишь улыбнулась и заключила меня в объятия. Блин, она и вправду такая высокая. Мой нос оказался как раз над ее плечом, и первое, что меня ошеломило, был запах. Ее запах. У каждого человека есть свой собственный запах, а ее запах я помнил на уровне рефлексов. Он навсегда отпечатался у меня в мозгу. И я сейчас говорю не про духи или какой-нибудь ароматический гель для душа. Я говорю про ее собственный запах. Через несколько месяцев после того, как мы с ней разошлись, я нашел у себя в шкафу ее старую рубашку, и она все еще пахла ею. Эта рубашка хранится у меня до сих пор. А еще у меня остались ее трусики, две пары, но сейчас мы не будем вдаваться в подробности. Для меня запах имеет большое значение. Первое, что я делаю с новыми партнерами, — хорошенько обнюхиваю.

— Как я рада, что ты пришел, Томми. Я так по тебе соскучилась. — Она чуть отстранилась и посмотрела на меня взглядом, направленным сверху вниз. Ее руки так и остались лежать у меня на плечах. Я себя чувствовал примерно так же, как в тот раз, когда был совсем маленьким и меня привезли в гости к тетке, с которой я не виделся несколько лет. Теперь Индия должна была сказать что-то вроде: «Какой ты большой! Дай-ка я на тебя посмотрю». Но вместо этого заговорил я.

— Я соскучился по твоему запаху.

Мы вошли в квартиру, и Индия спросила, не хочу ли я пива. На самом деле мне совсем не хотелось пива. Но мне хотелось, чтобы его выпила Индия. Еще одна вещь, по которой я страшно соскучился: наблюдать, как роскошная фотомодель пьет «Корону» из горлышка. Разумеется, на этот раз вместо «Короны» был «Хейнекен». Еще одно напоминание о Карле, которое испортило мне настрой на невинную реминисценцию. Я вдруг испугался, что Германия пойдет основным лейтмотивом сегодняшнего вечера: жареные колбаски, яблочный штрудель, пиво, Штраус (Рихард, а не Иоганн), тихонько шуршащий в колонках, и кульминацией всего этого станет стаканчик шнапса и пение хором под Курта Вайля.

Она отпила пива, вытерла рот рукавом пижамы и смачно причмокнула губами.

— Хорошо, — сказала она и рыгнула.

— Ja, — сказал я, все еще пребывая в кошмарной фантазии на немецкую тематику. — Das ist gut (Да... Хорошо (нем.))

Она нахмурилась.

— Очень смешно. Наверное, нам надо сразу поговорить, и прояснить все насчет Карла, и больше к этому не возвращаться. Потому что я позвала тебя не для того, чтобы весь вечер выслушивать ехидные замечания с претензией на остроумие. — Она смотрела мне прямо в глаза.

— Ладно, увидимся как-нибудь. — Я направился к двери.

— Томми, не надо все портить. Я понимаю, тебе тяжело. Но мне тоже сейчас нелегко. Давай хотя бы попробуем поговорить. Как взрослые люди. Хорошо?

Вот су*а.

— Так с каких это пор ты пьешь «Хейнекен»? — спросил я сердито.

— Господи, Томми! Может быть, уже хватит?! Почему нельзя просто забыть все, что было?

Ну вот, снова это «забудь все, что было». Где-то я это уже слышал. Внезапно я перенесся назад во времени, в ту же самую комнату, но полтора года назад, и за окном только что отгорел фейерверк.

— То же самое ты мне сказала, когда мы виделись в последний раз. Это были твои последние слова, — сказал я очень спокойно. — Я все забыл, можешь не сомневаться. Пережил и превозмог. Если бы я ничего не забыл, если бы что-то осталось, я бы сегодня сюда не пришел. — Я сделал паузу, но Индия молчала, и я продолжил: — Раньше ты пила «Корону», а теперь пьешь «Хейнекен». Я просто не знал, что твоя любовь ко всему немецкому простирается и на пиво тоже, вот и все.

Да, я еще только пришел, а все уже было не так.

— Ну, е*ать тебя в жопу.

Ничего себе. Индия ругается матом! Индия теперь ругается матом! Сейди охренеет, когда узнает.

— Меня не получится. Тебе нечем. Давай лучше тебя. — Интересно, и как она отреагирует? Я сам не верил, что я это сказал! Я не хотел никаких непристойностей. Во всяком случае, вот так сразу. Когда я выходил из дома, Бобби с Сейди хором пропели мне вслед: «Только не вздумай с ней трахаться!», и я прилежно повторил, что не буду. И действительно не собирался. У меня просто вырвалось.

Ее губы дрогнули, она отвернулась, а потом вдруг покраснела. Вот тогда я и понял, что мы с ней трахнемся. Она покраснела, а потом вновь повернулась ко мне и улыбнулась:

— Садись, животное.

После этого мы оба расслабились. Слова, которые вырвались под обратным ударом боли, могли бы испортить все разом и навсегда, и вечер мог бы закончиться уже тогда, не успев толком начаться, но все получилось наоборот. Для кого-то это, наверное, дико и странно, но если нам для того, чтобы расслабиться, нужно обидеть друг друга и признать факт наличия сексуального напряжения, значит, быть по сему. Как говорится, прежде чем осуждать, ты хотя бы попробуй.

Я сел на диван — низкий, широкий и очень удобный. Индия села в кресло, так что нас разделял деревянный журнальный столик (не иначе, как из дремучего леса со склонов Шварцвальда). На самом деле квартира была очень славной: сплошное темное дерево, книги и мягкие кресла, в которые просто проваливаешься, когда садишься. У одного из окон стоял телескоп, приоткрывавший, как мне показалось, весьма интересный аспект Карловой психики.

— Значит, вы разошлись? — начал я. Типа я добрый доктор-психотерапевт.

— Ага, — сказала она, сделав большой глоток «Хейнекена». — Просто это не мой мужчина.

Я удивленно приподнял брови.

— Ну, ты знаешь, как это бывает. — Она улыбнулась.

— Да, знаю.

Она сидела такая грустная, глядя в пол и кусая губы.

— Не хочешь мне рассказать, что случилось?

Она подняла глаза. Одинокая слезинка медленно стекла по ее щеке.

— Случилась жопа.

Я встал, подошел, встал перед ней на колени. Положил руку ей на бедро — да, я понимаю, что этот жест не очень подходит для утешения, но я просто не знал, что делать. Все было как-то неловко и несуразно. Мне хотелось погладить ее по лицу, смахнуть слезинку, которая остановилась в уголке ее губ. Хотелось прижать ее к себе и укачивать, как ребенка, пока она не успокоится. Но я не стал этого делать. Мне показалось, что это будет неправильно. Вроде как я ей навязываюсь. Типа: «Ты не расстраивайся. Подумаешь, разбежались с бойфрендом. Когда-то мы тоже с тобой разошлись, но теперь я с тобой, я тебе помогу и утешу».

Нет, мне хотелось, чтобы она сама обратилась ко мне за помощью и утешением. И дело не в том, кто сильнее, а кто слабее. Дело не в противостоянии, кто — кого. Просто есть гордость, есть чувство собственного достоинства... В общем, вы понимаете, что я пытаюсь сказать.

Она положила ладонь мне на руку, всхлипнула и сказала:

— Есть хочу — умираю. А ты?

Ужин не поражал кулинарными изысками. Индия приготовила что-то типа сборной солянки. Она никогда не умела готовить. Видимо, это было остаточное проявление патологического страха набрать лишний вес, который развился у нее, когда она лишь начинала работать моделью. Сейчас она стала старше, она стала женщиной, и ей уже незачем было доводить себя до скелетообразного состояния, чтобы получить работу в модельном бизнесе. Прошли те времена, когда Индия бледнела при одном только упоминании о жареной картошке. Также она открыла для себя радости лестничного тренажера и прочих (в равной степени скучных и отупляющих, на мой взгляд) приспособлений для поддержания физической формы и по этому поводу иногда позволяла себе съесть что-нибудь, кроме сельдерея. Кстати, вы знаете, что сельдерей — это один из немногих продуктов, который на самом деле снижает вес? Да-да. При жевании этого растения сжигается больше калорий, чем содержится в нем. Индия однажды меня просветила.

Сельдерей тоже присутствовал в приготовленном Индией блюде. Это было что-то типа овощного рагу, которое у нормальных людей предполагается жарить в масле, постоянно помешивая. А вот в данном конкретном случае помешивание явно преобладало над маслом. Видимо, масло по-прежнему считалось врагом номер один. Также присутствовал шелушеный рис (ну естественно), который всегда неизменно слипается в комья, и их надо глотать целиком, потому что они в принципе не жуются.

В общем, ужин порадовал только тем, что мы с Индией поговорили. Хотя она не сказала ничего вразумительного о причинах, почему они с Карлом расстались («У нас с ним разные взгляды на жизнь», «Так будет лучше для нас обоих» и прочие патетические высказывания в манере журнала «Hello»), она все-таки объяснила, почему до сих пор живет в этом нацистском логове. Свою квартиру она сдала, и срок аренды заканчивается только через полтора месяца. Я рассказал ей о своих проблемах с квартирой, и она сказала, что я могу какое-то время пожить у нее. Если будет совсем уж тяжко. Где-то я это уже слышал.

— По-моему, это не очень хорошая мысль, — сказал я.

— Ну, это все-таки лучше, чем оказаться на улице.

— А что подумает Карл, если решит забежать как-нибудь вечерком забрать почту и увидит меня, расположившегося на его диване и попивающего его «Хейнекен»? — спросил я.

— Мне все равно, что подумает Карл. Даже если он вдруг забежит как-нибудь вечерком и увидит нас вместе на этом диване. Он очень любезно разрешил мне пожить эти полтора месяца у него, но его это тоже устраивает, потому что он уезжает в контроль-турне на ближайшие восемь недель, и ему так или иначе пришлось бы искать человека, который присматривал бы за квартирой. И давай больше не будем о Карле, ладно?

Я забыл упомянуть, что Карл был владельцем модельного агентства, и — да — Индия была одной из его «девочек», как это принято называть. В ближайшие полтора месяца Карл собирался проинспектировать многочисленные филиалы своего агентства, расположенные по всему миру, а заодно, может быть, и «разведать» новые таланты. Эту фразу я слышал не раз, и она всегда приводила меня в недоумение. Мне действительно любопытно, как именно владельцы модельных агентств «разведывают» новые таланты? Да, существуют красивые сказки о том, как молоденькие девчонки отправляются с мамами в магазин за продуктами, а уже через месяц они — перспективные молодые модели, и их объявляют «находкой

года», и они дефилируют по подиуму в нарядах от лучших модельных домов. Но лично мне представляется, что методика большинства разведчиков новых талантов (включая Карла) состоит в том, чтобы подцепить в баре какую-нибудь симпатичную девочку, заманить ее к себе в гостиничный номер под предлогом «проверить потенциал» с обещанием выгодного контракта и/или дармовой выпивки из мини-бара, за которую заплачено из средств, выделенных на представительские расходы. Называйте меня циником, если хотите.

— Ну а у тебя что нового? — спросила Индия.

Это она так пыталась вызнать, есть у меня кто-нибудь или нет.

— Да все по-старому, — сказал я. — Нянчусь с Джулианом, веселюсь с Бобби и Сейди.

(Слизываю кокаин с задниц девчонок, которых вижу в первый раз в жизни, падаю в обморок на работе, дрочу в автобусах, истерично рыдаю, клею коллажи с ребенком, продвинутым в манипулятивной психологии, при этом все на меня орут, ебут в задницу и донимают советами, чтобы я не вздумал с тобой трахаться.)

— Как они? — Ее лицо просияло при упоминании о Бобби и Сейди.

— Замечательно. Передавали тебе привет, — соврал я.

— Им от меня тоже. Передашь?

— Обязательно. — Ага, щаз.

— А... — начала она и замялась, но я уже понял, что будет дальше. Это было вполне очевидно. — ...у тебя кто-нибудь есть? Кто-то особенный?

В каком смысле особенный? Что конкретно она имела в виду? Ты свободен? В твоей жизни есть человек, который значит для тебя чуть больше, чем все остальные? Кто-то другой уже занял мое место? Ответ напрашивался сам собой: почти все, кто меня окружает, в каком-то смысле особенные, и она — в том числе. Но мне не хотелось изощряться в остроумии. Я допивал уже третье пиво, я был злой (потому что голодный), и у меня не было настроения болтать. Конкретно сейчас мне хотелось лишь одного: завалиться в постель с Индией. А потом можно будет и поговорить.

Индия ждала, что я скажу. А я думал, что сказать. Я понимал: ей неприятно, что я так надолго задумался. Но я держал паузу вовсе не для того, чтобы огорчить Индию или заставить ее помучиться. Престо я не был уверен, что мне хочется все ей рассказывать. И что она заслужила, чтобы я ей рассказал. И если совсем уже честно, я сам не был уверен в ответе. Но я все же сказал:

— На самом деле их двое. Она чуть не подавилась пивом.

— Томми, ты монстр. И кто эти люди?

— Ну, одного зовут Чарли.

— Это женщина или мужчина?

— Мужчина. Ему тридцать девять. Он очень эффектный. Смуглая кожа, красивые руки. Он веселый, уверенный в себе и вообще замечательный. И у нас с ним все классно.

— Я за тебя очень рада, — соврала она. Но я еще не закончил.

— И еще у него потрясающий член.

Она напряглась и слегка покачала головой. Я так и не понял, что это было: укоризненная снисходительность или ласковая терпимость или и то, и другое сразу.

— А кто второй?

— Финн. Сын Чарли. Вот. Я это сказал.

— У него есть сын? — Вид у Индии был слегка потрясенный. — Это здорово. Я имею в виду, ты умеешь общаться с детьми. У тебя хорошо получается. Потому что ты любишь детей. Ему сколько лет?

— Восемь. Он удивительный.

— Я за тебя очень рада, Томми, — повторила она, улыбаясь. Но мне показалось, что ее глаза подозрительно затуманились. Впрочем, я не успел убедиться, так ли это на самом деле, потому что она вдруг хлопнула себя по лбу и сказала: — Ой, у меня же еще пудинг. Чуть не забыла.

Она быстро поднялась из-за стола. Я тоже поднялся. Сам не знаю зачем. Просто поднялся и все. Я не знал, что происходит, но я был весь возбужденный, и она встала так резко и буквально рванулась к холодильнику, и я подошел к ней и спросил:

— Почему вы с ним разошлись? Только честно. Без всяких «мы разные люди» и прочей херни. Скажи мне честно, почему вы разошлись?!

Я говорил на повышенных тонах, и это ее удивило. Меня, кстати, — тоже. Свет из открытого холодильника осветил ей лицо, и я увидел, что она снова плачет. Она была такой невообразимо красивой. Хрен с ним, с Карлом, меня не волнует, почему они с ним разошлись. Но почему мы разошлись?!

Она с вызовом обернулась ко мне:

— Я хотела ребенка. А он не хотел.

Пудинг мы так и не попробовали

Забавно иной раз бывает. Вот ты знаешь, что этого делать не надо ни в коем случае, потому что тебе будет плохо, — и все равно делаешь. Делаешь и понимаешь, что зря и что надо бы все это прекратить, пока не поздно, и тем не менее находишь в себе практически неисчерпаемые резервы идиотизма, чтобы усугубить и без того идиотскую ситуацию. Но при этом ты не ощущаешь себя идиотом. Наоборот. Тебе кажется, что именно так и надо. Только так и надо.

Я уже говорил, что мы с Индией трахнулись. Но тогда я соврал. Мы не трахались. Мы занимались любовью. Да, я помню: еще в самом начале я говорил, что эта фраза вызывает у меня органическое отвращение, и тем не менее именно этим мы и занимались. И не надо меня осуждать. В конце концов, у меня были смягчающие обстоятельства. Хотя, если Чарли узнает, что я сказал эту фразу, ему будет не очень приятно. На самом деле, если Чарли узнает, что я не только сказал эту фразу, но и сделал то самое, что она обозначает, ему будет очень неприятно.

Причем мы занимались любовью без презерватива. И когда я кончил, я вышел из нее далеко не сразу. Она не хотела, чтобы я из нее выходил. И мне самому этого не хотелось.

В тот момент мы оба были готовы рискнуть. Это сложно объяснить, на самом деле. Это можно лишь пережить.

И я никогда не поверю, что у вас в жизни не было таких мгновений, вспоминая которые, вы удивляетесь: «Что на меня вдруг нашло?! Сам поражаюсь, что я это сделал. О чем я думал?!» Так вот это был именно такой эпизод. Ну да. Один эпизод из многих. Но в данном случае количество не прибавляет ума.

Как очень верно заметила Индия, жопа случается повсеместно.

 

 

Давным-давно, лет двадцать — тридцать назад, в одной далекой стране жил молодой человек по имени Алекс. Когда начинается эта история, Алексу исполняется шестнадцать, и он продолжает открывать для себя радости секса. Алексу нравится секс. Он — из тех редких мальчишек, которые любят смелые эксперименты и не стыдятся своих желаний. Секс для него — это что-то прекрасное и обольстительное. Когда он был моложе и испытал свой первый оргазм, у него сразу возникла уверенность, что теперь он узнал, для чего было создано его тело. И в этом Алекс был не одинок. Девушке, с которой он потерял девственность — его однокласснице, у которой подобный опыт также случился впервые, — тоже сразу понравился секс. К счастью для Алекса, она тоже не мучилась приступами стыда, и они провели замечательный вечер. Такой, о каком можно только мечтать, когда ты в первый раз занимаешься сексом. Вечер, исполненный страсти и искреннего интереса, при полном отсутствии смущения или каких-то напрягов. И главное — и он, и она получили огромное удовольствие.

Первый опыт придал Алексу уверенности, и в течение нескольких следующих лет он продолжал получать удовольствие от секса — исступленно, разнузданно и бесстыдно.

Периодически поднимался вопрос о предохранении. В самом начале сексуального странствия Алекса одна девочка спросила, есть ли у него презерватив. Презерватива не было, и вечер закончился вполне приятственно, хотя и несколько раньше, чем рассчитывал Алекс. Вскоре после этого случая Алекс преодолел смущение, пошел в аптеку и купил презервативов. Дома он очень внимательно прочитал инструкцию и попробовал надеть на себя эту штуку. В следующий раз, когда девушка спросила про презерватив, Алекс гордо достал из кармана целую пачку и тихо порадовался про себя, что заранее потренировался дома и теперь мог показаться более искушенным и опытным, чем это было на самом деле.

А потом Алекс услышал о новой заморской болезни, передающейся половым путем. Поначалу этому не придавали значения. Заморские страны — они далеко, и люди, которые там живут, на взгляд почти всех знакомых Алекса, были какими-то не совсем настоящими. Но вскоре болезнь начала распространятся со страшной силой, и не обращать на нее внимание стало уже невозможно. Люди умирали. Алекс видел их по телевизору. Всем было страшно. Страх был повсюду вокруг.

Все начали пользоваться презервативами. Считалось само собой разумеющимся, что молодые мужчины и женщины не выходят из дома, не имея при себе защитного средства. Если кто-то из Алексовых знакомых рассказывал, что «забыл» надеть презерватив или оправдывал свою небрежность «умопомрачением в пылу страсти», Алекс сердился и выговаривал им в том смысле, что нельзя быть такими придурками.

Хотя Алекс был «безопасным партнером» (так теперь называли разумных людей, которые всегда пользовались презервативами), ему все равно было страшно. Судя по некоторым данным, пенетративный секс мог быть не единственным источником заражения. Друзья Алекса всерьез обсуждали вопрос об использовании презерватива во время орального секса, но сам Алекс считал вышеназванную предосторожность излишней. Он проконсультировался с врачом и решил, что в данном случае опасность практически нулевая, и, стало быть, можно рискнуть. Так что он сосал мальчикам члены и вылизывал девочек, не предохраняясь. Но теперь он стал бояться за те многочисленные разы, когда он занимался опасным сексом — еще до того, как придумали эту болезнь. Он часто слышал такое мнение, что вирус мог появиться уже давно, просто открыли его недавно. Алекс весь извелся по этому поводу. А вдруг ему не повезло?! Может быть, он уже болен?!

Алекс сдал кровь на анализ. Перед тем, как сдавать кровь, он побеседовал с доктором и рассказал ему все о своей неумеренной половой активности, и хотя врач, симпатичный молодой человек, бритый налысо и с серьгой в ухе, сказал Алексу, что скорее всего ему не о чем беспокоиться, все равно Алекс несколько дней мучился бессонницей и успокоился только тогда, когда пришли результаты анализа. Результат был отрицательный.

Будучи человеком ответственным и не желая искушать судьбу, Алекс стал проверяться регулярно (просто чтобы убедиться, что у него все в порядке) и так привык к презервативам, что уже не смущался, покупая их в аптеке и имея дома изрядный запас.

И вот как-то раз вечером в клубе, в жарком пульсирующем полумраке, Алекс заметил красивого мальчика, который выступил из темноты, потому что заметил Алекса. Все решилось в одно мгновение — эту ночь они проведут вместе. Алекс сразу почувствовал: во всем, что касается секса, этот мальчик — такой же, как он. В его бесстыжих глазах не было ни капли смущения. Было лишь предвкушение сказочной ночи.

Но все чуть было не сорвалось. Красивый мальчик (с красивым членом), который хотел вставить Алексу и доставить ему удовольствие, сказал, что ему не нравится с презервативом. Потому что они неудобные, и ощущения притупляются, и удовольствие уже не то. Алекс рассмеялся, потому что уже не раз слышал такие истории, и сказал красивому мальчику, что, если он хочет пенетративного секса, ему придется надеть презерватив. Иначе вообще ничего не будет. Красивый мальчик попытался сломить сопротивление Алекса, дразня его своим красивым членом, но Алекс был непреклонен, и красивый мальчик, пусть с большой неохотой, но все же надел презерватив.

Красивый мальчик и Алекс полюбили друг друга. Это была настоящая страсть, и захваченный ею Алекс утратил контроль над собой. И в тот день, когда красивый мальчик вошел в него, не надев презерватива, Алекс ничего не сказал и позволил этому случиться.

Ничего не было сказано, потому что в момент, когда Алекс еще мог бы что-то сказать, но не стал, он подумал, что ему хочется почувствовать красивого мальчика по-настоящему, без разделяющей их резинки, и это желание сильнее страха, и он готов отвечать за последствия, даже если окажется, что красивый мальчик говорил неправду, когда утверждал, что проверялся совсем недавно и у него все чисто. Это было серьезное решение, но Алекс принял его в один миг, потому что ради красивого мальчика был готов пойти на риск.

Когда все закончилось, Алекс решил, что оно того стоило. Предельная близость, полное слияние тел, риск, добавляющий остроту ощущений, — это было ни с чем не сравнимое удовольствие. После той ночи Алекс больше ни разу не попросил красивого мальчика надеть презерватив. И сам тоже не предохранялся.

К несчастью, уже через пару месяцев их большая любовь прошла. Она была яркой, насыщенной и бурной, но пламя быстро погасло, и красивый мальчик исчез так же внезапно и странно, как и появился из сумрака в том ночном клубе.

Алекс, который когда-то ругал друзей за безрассудство, проявленное в пылу страсти, теперь сам оказался в такой ситуации. Ему было не очень приятно осознавать свою дурость, но теперь он понимал, что толкает людей на подобные неосторожные поступки.

Алекс пошел к своему врачу, и тот сказал ему прямо, что он дурак. Алекс ждал результатов анализа, обмирая от страха. Какова будет расплата за риск и безумство страсти?

Результат был отрицательным. Но, несмотря на огромное облегчение, Алексу было грустно. Потому что теперь он уже никогда не узнает, какова цена риска. Стоило оно того или нет?

Чарли с Финном пришли рано утром, чтобы пожелать мне счастливого пути. Я еще спал, и дверь им открыл Бобби. Финн запрыгнул ко мне на постель и вручил открытку, которую сделал сам, и пакетик леденцов. Сказал, чтобы я их сосал в самолете, если у меня будет закладывать уши. От меня все еще пахло Индией, и я боялся, что Чарли это почувствует, но он ничего не почувствовал. В общем, все обошлось. Я был ужасно доволен собой. Ну еще бы! Я добился того, чего хотел, и при этом не обидел никого из друзей и сам тоже не обломался.

Как потом оказалось, это был самообман.

Все было с точностью до наоборот.

Но я хотя бы неплохо потрахался.

Когда все закончилось, и мы оделись, и Индия вызвала мне такси, между нами возникла неловкость, происходившая из обоюдного смущения. Мы оба жалели о том, что случилось, и никак не могли поверить, что мы действительно это сделали. И в то же время мы понимали, почему это произошло. Как ни странно, но этот безумный взрыв страсти, это минутное помешательство дало нам ощущение завершенности, которого так не хватало нам обоим. Мы поцеловались у двери. Индия не предложила мне остаться на ночь, да я и сам не хотел оставаться. Мы с ней достигли наивысшей близости. На кухне, на голом полу, в квадрате света из распахнутого холодильника, мы с ней стали ближе, чем за все то время, что были вместе, и таким образом уже навсегда освободились друг от друга. То есть мне так казалось.

Что касается секса без презерватива, Индия сказала, чтобы я не волновался: она точно не забеременеет, потому что опасный период цикла давно прошел, — а я сказал, чтобы она тоже не волновалась. Последний раз я проверялся буквально на днях, и потом, я всегда предохраняюсь, когда занимаюсь сексом. И все же... и все же...

Я вернулся домой очень рано. Во всяком случае, для меня — рано. Бобби с Сейди сидели в гостиной и встретили меня бурными аплодисментами. Как я понимаю, они опасались, что я вернусь лишь под утро, с виноватыми глазами и краской стыда на щеках, и мое неожиданно раннее возвращение стало поводом для ликования и послужило для них доказательством, что я не сделал того, что на самом-то деле еще как сделал.

Ложь далась мне без труда. Потому что, если не считать эпизода с бешеным совокуплением без презерватива, у нас с Индией все получилось, как я и надеялся: мы увиделись, поговорили, 11аши с ней отношения наконец обрели завершенность, и теперь мы можем встречаться уже безбоязненно. В общем, все получилось как нельзя лучше.

Но от меня пахло Индией, и я опасался, что Бобби и Сейди это почувствуют. Но они ничего не почувствовали. Никто пи о чем не догадался.

Кто-то где-то серьезно ошибся, и его, без сомнения, строго накажут. Потому что я, скромный маленький Томми, который обычно прощается с дяденькой Джулианом после паспортного контроля и встречается с ним уже в зале выдачи багажа в аэропорту прибытия, вдруг обнаружил у стойки регистрации билетов, что меня ждет приятный сюрприз. Кто-то где-то чего-то напутал — дай ему Бог здоровья и долгих лет жизни, и в равной степени чтоб ему провалиться, проклятому, потому что теперь, вкусив до сего дня запретный плод путешествия первым классом, я всегда буду мучиться комплексом неполноценности в салонах эконом-класса, — и нам обоим выписали билеты первого класса, хотя я всегда летал экономическим.

Я чуть не расплакался. На самом деле. Когда Джулиан пихнул меня локтем, чтобы я прекратил спорить с девушкой-регистраторшей и поверил в реальность происходящего, я чуть не расплакался.

Вот так и случилось, что Томми, который уже совсем скоро справит свое тридцатилетие, первый раз в жизни вошел в зал ожидания для пассажиров первого класса. Умереть и не встать! Я просто не верил своему счастью.

Отсюда аэропорт Хитроу виделся совершенно в ином свете. Это был уже не плавильный котел разнообразных народностей, объединенных лишь общей целью сбить с ног как можно больше других пассажиров с их багажными тележками и пакетами из «дьюти-фри». Нет, теперь это была гробница Тутанхамона, потому что я знал: посреди этого душного сумрака есть золоченый дворец безмятежности и красоты, имя которому «Зал ожидания для пассажиров первого класса».

Джулиан, привыкший летать первым классом, искренне не понимал моих бурных восторгов. Для него это был самый обычный зал ожидания. Видя мой интерес, он устроил мне небольшую экскурсию: провел по залу с важным видом директора Итонского колледжа, который терпеливо объясняет новому ученику, как все устроено в этом привилегированном мире.

Там у них есть парикмахерская. Прямо в зале ожидания! Можно постричься, можно сделать массаж или чистку лица. Это просто фантастика. Так не бывает. К тому времени, когда объявили посадку на наш рейс, я уже понял, что хочу поселиться там навсегда. Хочу там жить. Там есть чистильщик обуви. Не автомат, а настоящий живой человек. (И по закону вселенской подлости, я, конечно же, был в кроссовках.) Там есть мини-гольф на искусственном дерне. Есть игральный автомат, имитирующий горнолыжный спуск. Ну, знаете, такая штука: встаешь на скользящие дощечки, берешься за палки и как бы катишься вниз с горы с помощью большого экрана виртуальной реальности. Кстати, на автомат с лыжами была очередь. Сплошь солидные дяденьки в элегантных костюмах. Умереть и не встать! Там, разумеется, есть ресторанчик, где все очень вкусно, я имею в виду — по-настоящему вкусно, и выбор блюд поражает воображение. С выпивкой тоже все хорошо. Ассортимент богатейший. Причем все бесплатно. В туалете у раковин разложены зубные щетки и разовые бритвы, запаянные в целлофан. Я даже слямзил несколько штук — в качестве сувениров для Бобби и Сейди. Да, и обслуживающий персонал. Это вообще что-то с чем-то. Все любезные, приветливые. Все улыбаются. Девушки одеты в весьма сексуальные красные платья. Некоторые носят шляпки-таблетки, кокетливо сдвинутые набок (как, если верить таблоидам, носит подобные шляпки и прочие головные уборы сама королева).

Я не верил своему счастью. Теперь я понял, почему после наших трансатлантических перелетов Джулиан всегда выглядит значительно бодрее меня. Потому что ему не приходится уныло бродить под резкими лампами дневного света в зале ожидания для простых смертных, где для просветления оруэлловского мрака есть лишь биг-маки и уцененная водка. И в самолете он ест нормальную еду, а не тромбоопасную съедобную пластмассу с ароматами различных продуктов питания, обернутую в пластик и подаваемую в пластиковых лоточках в салоне эконом-класса. Я где-то читал, что есть даже такое заболевание «синдром эконом-класса» — тромбоз нижних конечностей (или что-то другое, в равной степени неприятное), возникающий в результате длительного сидения на одном месте в тесном салоне эконом-класса. Об этом, естественно, не сообщают широкой общественности. Честно сказать, я не помню, где я это прочел. Скорее всего в одном из журналов в зале ожидания для пассажиров первого класса.

Цель всей этой роскоши вполне очевидна: обеспечить максимальный комфорт нашим финансовым и промышленным воротилам, чтобы они прибыли на иностранщину свежими, бодрыми, полными сил и уверенными в себе. Таким образом, если злокозненные иностранцы попытаются выманить у них задешево природные богатства и прочие ресурсы Соединенного Королевства, наши доблестные промышленники и коммерсанты запросто разгадают коварные планы потенциальных партнеров по бизнесу и дадут им достойный отпор. Что касается лично меня, то я просто расслабился и принялся размышлять о вчерашних событиях. И все казалось не так уж и плохо, как показалось бы наверняка, если бы я летел эконом-классом.

Зал ожидании и сам перелет (до неприличия роскошный: меню как в ресторане — то есть ты сам выбираешь, что будешь есть, — неиссякаемое шампанское, всякие памятные сувениры, которые можно забрать с собой, фантастическая видеотека, где есть все фильмы, которые ты давно хотел посмотреть, но все как-то не было времени, и — да — мое самое любимое: «Сэр не желает сделать маникюр?») подействовали на меня расслабляюще. У меня создалось стойкое ощущение, что я лечу в отпуск, и возвращение к суровой действительности — когда я загружал в микроавтобус тяжеленные ящики с аппаратурой в Международном аэропорту Кеннеди, а Джулиан по-барски сидел на жопе (на жирной жопе, напоминаю) и говорил по мобильному, — стало для меня шоком.

Все вернулось на круги своя, восстановился естественный ход вещей, и я себя чувствовал мальчиком-нищим из «Принца и нищего», который вновь наблюдает за сильными мира сего из своей грязной канавы, только теперь он утратил невинность и испорчен уже навсегда — потому что ему довелось побывать на другой стороне социального барьера и приобщиться к другой, лучшей жизни.

Томми идет брать Манхэттен

Мы завезли аппаратуру в студию и поехали в «Мерсер», отель в Сохо, где всегда останавливаемся во время поездок в Нью-Йорк. Его выбрал Джулиан, но мне тоже там нравится. Дело в том, что у них там полноценные ванны. Американцы как нация так и не приняли идею мытья в настоящей нормальной ванне. Обычно они используют вместо ванны некую усеченную емкость, в которой нельзя лежать, вытянувшись в полный рост. Как будто сама мысль о том, чтобы погрузить в воду все тело полностью, вызывает у них инфернальный ужас. И действительно, в ходе моих углубленных исследований вопроса я пришел к выводу, что отсутствие в Америке нормальных ванн связано со всеобщим психозом граждан по поводу чистоты и гигиены. Страна свободы, как выяснилось, одержима душевыми кабинами, где вода, омывающая тело, сразу стекает в сливное отверстие. В Америке считается нормой принимать душ несколько раз в день. А пребывание в ванне, само собой, расценивается как нечто негигиеничное и даже антисанитарное, поскольку тело в течение долгого времени находится в непроточной, а значит (доведем эту мысль до предельного логического завершения на грани абсурда), стоячей воде, в которой плавают грязь и жир, смытые с тела. Поэтому неудивительно, что европейский обычай подолгу нежиться в ванне кажется нашим американским кузенам чем-то развратным и декадентским и лишний раз укрепляет их во мнении, что все европейцы — грязные, вонючие бездельники, которые только и делают, что объедаются чесноком и разлагаются телом и духом. Но в «Мерсере», слава Богу, огромные ванны. Огромные не только по американским стандартам, но и по европейским тоже.

В «мерсеровской» ванне легко помещаются трое. Я знаю, я пробовал. Там можно запросто лечь вдвоем, вытянувшись в полный рост, и при этом вы даже не будете касаться друг друга! Это действительно нечто волшебное. Символический дерзкий вызов лобби маньяков от гигиены, которых здесь подавляющее большинство.

Я подремал в самолете, так что спать не хотелось совсем. Хотелось подвигов и приключений, тем более что вечер еще только-только начинался. Я принял душ (когда ты в Риме, делай как римлянин) и вспомнил еще одну причину, почему наши американские друзья выбрали душ в качестве основного способа очистки тела водой. Все дело в напоре. Меня чуть не сбило с ног мощной струей. Да уж, в плане водопроводного дела Новый Свет явно выигрывает у Старого. Пришлось подождать, пока не восстановится нормальное сердцебиение и красная кожа не приобретет свой обычный цвет. После этого я оделся и, освежившийся и взбодрившийся, вышел на поиски приключений.

Я не собирался пускаться в загул на всю ночь. Завтра нам предстоял ранний подъем. Имя актрисы, которую мы будем снимать — первую из длинного списка молодых перспективных киношных красоток, восходящих звезд киноэкрана и потенциальных секс-символов (при наличии грамотного продюсера), — лично мне не говорило вообще ничего, но имя, видимо, было раскрученным, потому что мы перенесли начало съемок натри часа раньше назначенного по той причине, что наша модель возжелала пообедать с мамой. Приводи маму в студию, сказал бы я, но будучи скромным и незаметным помощником мэтра, человеком, невидимым в студии ни для кого, кроме наиболее эксцентричных знаменитостей с тягой «в народ», я не имел права голоса в столь деликатных вопросах. Так что сегодня мне не разгуляться при всем желании. Надо пораньше лечь спать, чтобы не умереть завтра на съемках. В общем, программа на вечер такая: выпить пару стаканчиков, присмотреться, разведать местность на предмет, что тут есть интересного на будущее — под интересным я понимаю не только клубы и бары, но и людей. Для меня это была своего рода миссия: мощно повеселиться и получить максимальное удовольствие от этой поездки.

Может быть, из-за недавней депрессии при полном душевном раздрае или из-за стремительно надвигающегося тридцатника — я не знаю, и мне, в сущности, все равно, — у меня было стойкое ощущение, что эти две недели в Америке станут в каком-то смысле последним искрящимся карнавалом, нью-йоркским прощанием с собой двадцатилетним и возвещением нового этапа в жизни, который наступит, когда я вернусь в Лондон: новый дом (будем надеяться), новый тип отношений с Чарли и Финном, новая непринужденность в общении с Индией, новое десятилетие, когда мысль о ребенке, может быть, будет уже не такой безысходной. Даже не знаю, с чего меня вдруг пробило на такой оптимизм. Может быть, потому что я был в Америке, где, как мне точно известно, нескольким одиноким мужчинам и гейским парам удалось усыновить ребенка и никто не считал их извращенцами, дегенератами и больными на голову фантазерами. И еще мне не надо было задумываться об этом прямо сейчас (и в ближайшие две недели), а когда можно не думать о чем-то таком, что тебя угнетает, это всегда радует.

Прогулка по улицам Нью-Йорка всегда напоминает прогулку по киностудии. Это странное ощущение возникает у меня каждый раз, когда я сюда приезжаю. Может быть, это все из-за того, что основное впечатление о Нью-Йорке мы, европейцы, составляем по фильмам, но, по моим ощущениям, здесь все какое-то сюрреалистичное. Словно ты попадаешь в другую реальность. Те, кто живет в этом городе постоянно, может быть, и привыкают к канализационным люкам, извергающим клубы белого пара, вездесущему реву сирен, торговцам солеными крендельками, желтым такси (для того, чтобы сесть в такси, иной раз приходится чуть ли не драться с другими желающими уехать с того же угла), ко всей атмосфере. Но для наивно-восторженных приезжих типа меня это город из ожившего фильма, город-фантазия — именно такой, каким он нам всегда и представлялся. Волшебная сказка Нью-Йорка... Мы приезжаем сюда и действительно попадаем в сказку. Я давно понял, что лучший способ смотреть на город — это смотреть вверх. Всегда — только вверх. Там столько сокровищ, которые легко не заметить. Там наверху — необъятные миры, архитектурные завороты, потускневшие древние рекламные щиты, фрагменты жизней в распахнутых окнах — жители вертикального города, втиснутого на крошечный островок, волей-неволей смирились с тем, что кто-то будет за ними подглядывать время от времени. В Нью-Йорке люди привыкли к тому, что за ними наблюдают. Для них это естественно и нормально. Так что в следующий раз, когда будете здесь, смотрите вверх. Вы откроете для себя много нового.

Всю дорогу в такси до Ист-Виллидж я смотрел вверх. Я ехал в один замечательный бар, куда часто захаживал раньше, в каждую из предыдущих поездок. Может быть, бармен даже меня запомнил. Может быть, он мне расскажет, что у них нового и интересного. Это тоже особенность Нью-Йорка: люди с тобой разговаривают. Еще не было случая, чтобы я вышел вечером в город и не познакомился с кем-нибудь. Америка — страна иммигрантов, а Нью-Йорк — город, куда люди едут за тем, чтобы осуществить свою мечту (иногда их мечта — это просто попасть сюда), и поэтому здешние обитатели придают очень большое значение общению с другими людьми, может быть, просто из любопытства — чтобы узнать, кто ты, откуда, какая у тебя мечта, — или, может быть, для того, чтобы предложить тебе поучаствовать в осуществлении их мечты.

Бар, куда я приехал, очень маленький и уютный. Когда он набивается под завязку, там помещается человек сорок. Но сейчас было еще слишком рано, и в зале сидели не больше дюжины посетителей. Все — типичные ист-виллиджцы. Все пьют пиво и курят. Мне очень нравится Ист-Виллидж. Есть места, которые однозначно твои, а есть которые не твои. Так вот Ист-Виллидж — это мое. Мне здесь гораздо комфортнее, чем, скажем, в Вест-Сайде. Здесь все менее приглаженно, но более раскованно и стильно. Мне импонирует здешний стиль: вызывающе сексапильный в манере «дрянных» мальчишек и девчонок. Народ из Ист-Виллиджа не заморачивается на модных лейблах и не изнуряет себя формированием идеальной фигуры. Тем не менее люди здесь в основном худощавые (как и я сам), так что я вполне схожу за своего. Разумеется, пока не открою рот. Акцент выдает меня сразу. Но это и хорошо. На меня обращают внимание, люди подходят знакомиться. И часто эти знакомства выливаются в нечто весьма интересное. Помню, однажды меня сняла совершенно шикарная девочка, вся такая изящная и утонченная, традиционно вест-сайдского типа, явно косившая под Дорис Дей, но в варианте двадцать первого века (это было неотразимо, поверьте мне на слово), так вот я обратился к бармену, и эта шикарная девочка, которая смотрелась явно не к месту в том сомнительном баре у заляпанной стойки, обернулась ко мне и сказала: «Ой, ты англичанин! Какая прелесть! Да еще и симпатичный! Обожаю симпатичных британских мальчиков! Давай, может быть, отойдем в туалет и потискаемся, симпатичный британский мальчик?» «Потискаться» — это любимое словечко у американцев. Я сказал «да», и мы очень даже неплохо провели время в женском сортире. Ее звали Дороти. Я сказал ей, что влюблен в нее с самого детства, но она не поняла прикола. Хотя ее можно понять. Если принять во внимание, что я в это время пытался заправить ей сзади.

Бармен меня вспомнил. Это очень приятно, когда ты заходишь в бар в трех тысячах миль от дома, и бармен тебя знает. В прошлый приезд я покупал у него колеса, а в позапрошлый — или в позапозапрошлый — мы с ним, кажется, затеяли небольшой frottage, уже под закрытие, когда в заведении почти никого не осталось. Хотя я не уверен. Как говорится, всего не упомнишь.

— Привет! — сказал он. — Чего нового?

Я всегда теряюсь, когда мне задают этот вопрос в плане приветствия. Самый простой ответ: «Ничего», — звучит все-таки грубовато. Люди могут напрячься, и никакого общения не получится. Разговор завершится, не успев толком начаться.

— Все путем, — сказал я, вспомнив еще одно американское словечко.

— Давно тебя не было, — продолжал он.

Кажется, его звали Бред, или Чад, или как-то еще — односложно и очень по-американски.

— Да уж, давненько. Я только сегодня из Лондона.

— Решил сразу пойти оттянуться? — Он улыбнулся.

— Ага. — Я улыбнулся в ответ. Он мне нравился. Интересный. Эспаньолка, бритая налысо голова, колечко в брови, футболка с отодранными рукавами, татуировка на правом предплечье — разноцветный дракон. Такой грубоватый дрянной мальчишка. То что доктор прописал.

— А совсем вечером что собираешься делать? — Вот как все просто.

— А ты?— Я решил флиртануть по-серьезному.

— А я, вероятно, с тобой. — Он рассмеялся. — Угостить тебя пивом?

Его смена заканчивалась ровно в полночь. Я дожидался его, пил пиво, общался с народом. Мне даже не верилось, что все пошло так замечательно прямо со старта. Пиво пилось на удивление легко. Бар потихонечку заполнялся. Лондон и все, что с ним связано, отступило куда-то вдаль. Как будто все это было совсем в другой жизни, сто лет назад. А ведь я прилетел в Нью-Йорк только сегодня, и сегодня же утром — вот что мне нравится в путешествиях: если действительно постараться, можно столько всего упихать в один день, — Чарли с Финном пришли пожелать мне счастливого пути, а вчера вечером я с совершенно невинным видом врал Бобби и Сейди про Индию. Но теперь все казалось таким далеким, на что я, собственно, и надеялся.

Разве это так плохо, когда тебе хочется отдохнуть от людей, которые по-настоящему тебе дороги? Путешествия, как известно, расширяют кругозор. И еще они переключают внимание. Именно этим я и занимался — на самом деле. Просто переключался и расширял кругозор. Пиво, приятные беззаботные разговоры, флирт и Бред (да, его звали Бред) — это были лишь средства для переключения внимания, а таблетки, которые я непременно употреблю чуть позже, безусловно, расширят сознание, а заодно и кругозор.

Моя жизнь продолжалась уже без меня. На другом континенте, где меня сейчас нет. Но она никуда не исчезнет, когда я вернусь. Я обязательно вернусь. Но сейчас у меня есть какое-то время, чтобы придумать себя заново. Сегодня я просто мальчик в баре, ничем не связанный и не стесненный, у меня нет бывшей девушки и вроде как бой-френда с сыном, меня не мучают мысли о собственном ребенке (мысли, похожие на ноющую боль), мне не страшно, что скоро мне будет тридцать, а я все еще не такой, каким мне хотелось бы быть. Хотя бы сегодня, хотя бы сейчас я именно тот, кем мне хочется быть, — пьяный отвязанный мальчик, который пришел оттянуться в бар и сразу же снял себе парня.

У меня не было времени оценить огромную мягкую кровать, что ждала меня в «Мерсере». В том смысле, как на ней спится. Я сидел на ней, вставал на колени, лежал грудью на краешке, но так, чтобы нормально лечь и закрыть глаза, — как-то не спалось.

Но зато мне удалось полежать в ванне. Вместе с Бредом и еще одним мальчиком по имени Питер, которого мы подцепили на выходе из клуба. Я не помню, какого именно. Их было много. Когда у Бреда закончилась смена, мы очень даже неплохо прошлись по окрестным заведениям. Питер стоял на пороге и уговаривал охранника пропустить его бесплатно, потому что он должен быть в списке диджейских гостей. Его английский акцент привлек наше внимание, и мы предложили ему пойти с нами, и он согласился.

Питер учился в нью-йоркском кинематографическом колледже и ужасно скучал по дому. Он был рад познакомиться с соотечественником в моем лице, ведь со мной можно было поговорить о любимой Англии, и плюс к тому я остановился в роскошном отеле, и у меня в номере был мини-бар — настоящая сокровищница для бедного студента. Ему было двадцать два года, и хотя он одевался в стиле свободных художников из деклассированных элементов, у него была очень хорошая и аккуратная стрижка (слишком хорошая и аккуратная для представителя нищей «богемы») и чересчур утонченное лицо, и когда он рассказывал о себе, то говорил про «загородный дом» и что его «вышибли из универа», и все это изобличало мажорского мальчика из приличной семьи — слегка подпорченный продукт либерального образования (Бидейлз-скул (Привилегированная частная средняя школа в графстве Гэмпшир, под Портсмутом, в часе езды на поезде от центра Лондона)) и родителей, занятых, видимо, только собой и не утруждавших себя воспитанием сына. У него были светлые волосы и очень белая кожа. По сравнению со смуглым Бредом мы с Питером смотрелись как две бледные поганки с легким голубоватым отливом.

Мы замечательно провели время. Закинулись ешками, но вместо того, чтобы завалиться в клуб и танцевать до утра (все-таки был понедельник, а понедельник — везде понедельник, даже в Нью-Йорке), мы поехали ко мне в отель и просто сидели, болтали, рассказывали о себе, иногда танцевали под какой-нибудь диск (я привез с собой несколько штук), целовались и нежились в ванне, и все было красиво, пристойно и очень невинно, как иной раз бывает под экстази, когда грубая сексуальная чувственность сменяется тонкой чувствительностью, которая даже в чем-то приятнее секса. Я так делаю периодически, а потом всегда забываю, как это здорово. Забываю до следующего раза. Мы вместе переживали приход и поэтому открылись друг перед другом и делились друг с другом самым сокровенным — без стеснения рассказывали о себе, о своих чувствах. Мы рассказывали такое, чего никогда не рассказали бы никому, если бы не были под кайфом — ну, разве что самым близким, проверенным людям, — но никто не боялся, что собеседники злоупотребят этим предельным доверием, потому что они доверялись тебе точно так же. Мы обнимались и говорили, как это классно, что мы все встретились и провели вместе эту волшебную ночь.

Экстази — это действительно волшебная штука. Она не зря получила свое название. Ты и вправду впадаешь в экстаз, тебе весело и хорошо, ты ощущаешь себя живым и настоящим, и даже если тебя уносит куда-то не туда, все равно это не страшно, потому что ты чувствуешь себя в безопасности. Теперь между мной, Бредом и Питером всегда будет особая связь. Даже если мы больше уже никогда не увидимся. Мы были полностью обнажены — и в физическом, и в эмоциональном смысле. Мы разговаривали, и смеялись, и просто молча лежали в объятиях друг друга. Это было прекрасно. Кстати, сама кислота была очень неслабой — еще одно преимущество Нового Света наряду с мощным напором в водопроводных трубах.

Где-то ближе к пяти утра я решил, что мне уже просто нет смысла ложиться спать. Через два часа мы встречаемся с Джулианом в холле. Полтора часа сна — это мало. Тем более что я бы вряд ли заснул. Да, мне было сонно, после ванны (принятой неоднократно) меня разморило, но я знал, что заснуть все равно не получится. Перемена часового пояса, возбуждение от ешек, тревога, что вдруг я просплю, — все это вместе никак не способствовало здоровому крепкому сну. И потом, я же знаю, как это бывает. Даже если бы мне удалось задремать, я бы проснулся значительно более мутным и невменяемым, чем как если бы вообще не спал. Также меня угнетала мысль, что надо будет идти на работу, и выслушивать жизнерадостную болтовню Джулиана (Джулиан был типичным «жаворонком»: не самое приятное общество для человека, ведущего ночной образ жизни, и уж тем более — в семь утра), и бодриться, и делать вид, что я замечательно выспался, а не колобродил всю ночь под воздействием забойных наркотиков класса А. Но не сказать, чтобы она угнетала меня так уж сильно. Вот, кстати, еще одно дивное свойство экстази: малоприятные житейские мелочи типа того, что ты жутко устал, а тебе надо рано вставать и идти на работу, вдруг начинают казаться такими ничтожными и незначительными по сравнению с тем, что ты чувствуешь в данный момент, после того как проник в самую суть бытия и разглядел то, что действительно важно.

Питер отрубился. Ну, хоть кто-то использовал кровать по назначению в качестве спального места! Мы с Бредом долго смотрели на него спящего, стоя на коленях у кровати. Он улыбался во сне, как будто его спящее тело все еще радовалось замечательной ночи, случившейся у него сегодня. Он казался совсем-совсем мальчиком. Лет двенадцати, не больше. Я вдруг подогнался, что вот сейчас я оставлю его и пойду на работу, а горничная, которая придет убираться, еще чего доброго подумает, что я педофил, — но подгон быстро прошел. Я смотрел на него, и мне хотелось его защитить, уберечь от всего нехорошего — этого человека, которого я видел в первый раз в жизни, маленького ребенка, потерявшегося в большом плохом городе. Слава Богу, что мы успели его похитить. Кто знает, чем бы закончилась для него эта ночь, если бы нас не случилось поблизости?

И вот малыш спит...

Мы с Бредом остались вдвоем. Мир уже не бурлил и не искрился, а тек тонкой струйкой, возвращаясь в нормальное состояние, хотя лично я затрудняюсь определить, что такое нормальное состояние мира. Ночь приближалась к концу, действие экстази истекало, а вместе с ним истекала и наша невинность. Мы сумели поймать самый правильный момент, когда уже возвращались к кондиции озабоченности (я имею в виду сексуальной), но еще не утратили эту невообразимую суперчувствительность, пробужденную кислотой, и поэтому, когда его губы смыкались на моем члене или когда его член проникал мне в рот, это было потрясно — мы взяли все самое лучшее от обоих миров.

Бред, к сожалению, оказался истинным сыном нации маньяков, помешанных на гигиене. Честное слово, как только он кончил — если вообще не в процессе, — он сразу же включил душ. Прошу заметить: мы неоднократно лежали в ванне (как минимум раза четыре) и все равно приняли душ после секса. Я в общем-то не собирался, но Бред посмотрел на меня как на последнего идиота, и мне пришлось принимать душ вместе с ним. Хотя я действительно не понимаю, что здесь такого?! Почему надо сразу бежать под душ?! Мне нравится, когда у меня на коже остается сперма. Нравятся ощущения, когда размазываешь сперму по животу, и она засыхает, и кожа стягивается, и напоминает тебе целый день о приятных минутах.

Проснись и пой

Из-за капитального расстройства биоритмов, связанного с перелетом через несколько часовых поясов, Джулиан проснулся часа три назад и когда мы с ним встретились в холле, был отвратительно бодр и весел.

— Доброе утро, Том! И какое прекрасное утро! Ты уже был на улице? Я проснулся пораньше и сходил прогуляться до Эпицентра взрыва (Название части Манхэттена на месте разрушенных в результате террористических актов 11 сентября 2001 года небоскребов Центра международной торговли и соседних зданий). Зрелище невероятное, по телевизору все не так. Не передает даже сотой доли. Это надо увидеть в живую! Я там разговорился с одним полисменом — прошу прощения, с копом, — и он мне сказал, что там, под землей, до сих пор горит. Чтобы потушить все очаги возгорания, потребуется еще несколько лет. Представляешь?! Это потрясающе!

Джулиан продолжал в том же духе, а я удивлялся его безграничному неукротимому энтузиазму, которому все нипочем. Даже трагедия 11 сентября. Это не значит, что Джулиан — человек циничный и равнодушный, из той категории людей, которые живут под девизом «Кого ебет чужое горе?». Нет, вовсе нет. Просто он относится к жизни с таким неуемным восторгом, с таким экстатическим оптимизмом, что его жизнерадостность не прошибает ничто. Или, может быть, это был своего рода защитный барьер, чтобы оградиться от всего грустного и плохого. Я уверен, на самом деле Джулиан имел в виду: «Блин, я сходил к Эпицентру взрыва. Я в таком потрясении. Это действительно страшно». Но он никогда так не скажет. Он же у нас оптимист. Однажды меня попросили описать его в двух словах. Я надолго задумался и в конце концов определил его как «истеричного жизнелюба».

Но в это конкретное утро он был все-таки чересчур истеричным и явно не в меру жизнелюбивым, а мне, как вы знаете, было мутно и вяло, поэтому я извинился, сказал, что забыл кое-что в номере, и поднялся к себе. Бред уже одевался и готовился к выходу. По вечерам он работает в баре, а днем подрабатывает официантом в одном ресторане в Ист-Виллидж. А вообще он актер. — Бред, у тебя не осталось кокса? Вчера вечером, перед тем, как закинуться ешками, мы втянули по паре дорог. Я уже понял, что мне надо взбодриться — причем радикально и очень быстро, — иначе я просто не выдержу общения с Джулианом, если он собирается продолжать в том же духе. (Как говорится, если не можешь победить врага, присоединяйся к нему.) А единственный способ взбодриться — это принять рафинада.

Как это обычно бывает, когда народ собирается в студии на раннюю съемку, все тормозили и сонно бродили из угла в угол, и только я один носился электровеником. Бред отсыпал мне очень даже неслабую дозу, так что вштырило меня сразу, и я распаковал и установил необходимую аппаратуру в рекордно короткие сроки. Не обошлось и без драм, потому что нам не подвезли часть костюмов, и мы опасались, что их не успеют доставить до того, как появится госпожа Будущая Звезда — лично мне ее имя не говорило вообще ничего, но, как выяснилось, она играла в каком-то там супер-пупер блокбастере, который уже две недели занимает в американском прокате первое место по кассовым сборам, — и тогда может выйти большой скандал, потому что отсутствие обещанных туалетов от Гуччи вряд ли обрадует нашу почти уже звездную модель (как стращала побледневшего стилиста ее агент). Я так думаю, задержка костюмов была связана с тем, что съемки назначили на время, когда все нормальные люди еще спят, и сотрудники модельного дома Гуччи, отвечающие за «рассылку изделий» (еще одна фраза из сферы модельного бизнеса, которая всегда меня радует), наверняка еще даже не встали, не говоря уж о том, чтобы со всех ног мчаться в офис и приступать к исполнению своих обязанностей. Компромисс был достигнут, когда агент придирчиво рассмотрела все имевшиеся в наличии костюмы и сказала, что сразу же с ходу попробует склонить свою подопечную к Николь Фари или Миу-Миу, а если те вдруг покажутся ей недостаточно яркими и красочными, тогда — к Синтии Роули. Таким образом, она, может быть, и не заметит отсутствия Гуччи и не обрушит на нас свой гнев, и мы будем жить. Уф! Вот и счастье.

Даже под действием коктейля из недосыпа, постэкстазического уплывания резкости восприятия, кокаинового бодряка и расколбаса от крепкого кофе мне все равно было странно, что три взрослые женщины без явных признаков психических отклонений — агент восходящей звезды, студийный стилист и редактор моды из журнала — напрягаются по такому пустячному поводу в половине восьмого утра, и особенно если учесть, что у мисс Первое Место По Кассовым Сборам есть выбор из сотни нарядов, не меньше. Театр абсурда как он есть. Но я счел за лучшее промолчать и не высказал своего крайнего недоумения. Джулиан, который панически боится любой конфронтации, тоже не стал комментировать происходящее и неожиданно первый раз в жизни проявил интерес к макияжу и принялся увлеченно обсуждать «образ» сегодняшней модели с мальчиком-визажистом. Меня это развеселило, потому что обычно весь «образ» модели в понятии Джулиана заключается в том, чтобы направить ей в глаза основной свет и тем самым придать им искристости, а потом сразу сорваться обратно в отель и засесть в баре с коктейлем.

Именно по этой причине работать у Джулиана было легко и приятно: фотография не была его страстью, и он не стремился достичь совершенства. Хорошо освещенный снимок с нормальной резкостью и кадровкой по центру, без дефектов и пятен — больше ему и не требовалось. Я разговаривал с другими помощниками фотографов, и они рассказывали всякие ужасы о перфекционизме своих начальников и сверхурочной работе, которая для них больше правило, чем исключение. Джулиан в этом смысле был просто золото, а не начальник. «Быстренько сняли, и по домам» — мне очень нравился такой подход. Иногда, когда я видел, что модель явно способна на большее или что при минимальных затратах усилий общий вид снимка можно было бы сделать значительно интересней, я покидал студию с чувством легкого неудовлетворения, которое, впрочем, быстро проходило. Джулиан — сам себе Джулиан. Его фотографии — это его фотографии, и если меня вдруг пробило на креативность, я всегда могу взять домой камеру и унять творческий зуд в нерабочее время. Раньше я так и делал, но в последнее время уже не делаю. Вернее, делаю, но очень редко. То ли я стал ленивее с возрастом, то ли за годы работы у Джулиана заразился его пофигизмом, то ли меня утомила его благодушная ординарность. Пару раз я брал камеру, чтобы зафотать Сейди. Она — замечательная модель, потому что раскрепощенная и естественная. И не только когда ее фотографируют, а вообще по жизни. Моя самая любимая фотка Сейди — когда она сидит на унитазе, подпирая ладонями лицо, и задумчиво смотрит в пространство. Локти стоят на коленях, джинсы и трусики спущены до лодыжек. Дверь ванной распахнута настежь. Еще у меня есть несколько замечательных снимков Финна. Он очень фотогеничный (как у нас говорят, камера его любит) и обожает фотографироваться. Иногда я снимал и интимных партнеров, которые соглашались позировать «без всего». Это так здорово и приятно: фотографировать обнаженного человека, тело которого знаешь близко. Обычно, когда я снимал обнаженную натуру, я тоже был полностью голым, и поэтому люди на снимках получались раскованными и, опять же, естественными. Индию я тоже фотографировал обнаженной, но потом сразу сжигал почти все фотографии. Потому что, когда я рассматривал эти снимки, я видел не свою девушку, а профессиональную фотомодель, которая за годы работы перед камерой изучила все тонкости мастерства. Я сохранил только те снимки, на которых она не модель, а живой человек. Но таких было мало.

Приятный сюрприз

Мисс Первое Место По Кассовым Сборам оказалась на редкость приятной и славной девочкой. Удивительно, как сильно мы поддаемся влиянию стереотипов, определяющих наши шаблонные ожидания относительно внешнего вида и поведения актеров и искажающих впечатление о человеке, которое мы составляем еще до того, как познакомимся с ним «вживую». Ей было плевать: есть у нас Гуччи, нет у нас Гуччи. Что называется, хрен бы с ним. Она приехала в студию в простой белой футболке без рукавов с надписью «СИЛЬНО НУЖДАЮСЬ», вышитой на груди (что сразу заставило меня заподозрить обратное), в брючках, как будто сплетенных из толстого шнура, которые, может, и стоили целое состояние, но смотрелись как гранжевая молодежная шмотка, и в сандалиях на босу ногу. Она лично перезнакомилась со всеми (включая меня), извинилась, что попросила перенести время съемки, и объяснила, что ее мама прилетает из Алабамы, и ей хотелось успеть домой раньше, чем мама приедет из аэропорта. Тем более что мама приезжает в Нью-Йорк в первый раз. У меня сложилось впечатление, что ее агент делает все возможное, чтобы она напряглась хоть на что-то, но она совершенно не напрягалась. Она была просто чудо. Очень хорошая девочка, симпатичная (даже, пожалуй, красивая, но не броско, а скромно), тихая, вежливая и без всякой мании величия. Да, может быть, данное впечатление сложилось под остаточным действием кислоты, принятой накануне. Но я так не думаю. Она знала, как надо держать себя перед камерой (казалось бы, киноактеры должны уметь это просто по определению, но нет — очень многие киношные актеры смущаются и «застывают», когда от них требуется позировать неподвижно), так что Джулиан был доволен и счастлив, и съемки закончились уже в половине первого, и делать было совсем-совсем нечего, и мы всей командой слонялись по студии, пытаясь придумать себе занятие для создания иллюзии, что мы отработали полный рабочий день.

Вот как все просто. Всегда бы так! Джулиан обсудил со стилистом и редактором моды модель, назначенную на завтра, — эту девушку я знал в лицо, она играла в одном из молодежных «ужастиков», которые в последнее время снимают в настораживающих количествах. Меня всегда волновал вопрос, почему современная культура одержима такой нездоровой тягой к кровавым зрелищам, когда красивых молоденьких девочек-мальчиков сначала пугают до полусмерти, а потом расчленяют живьем? — после чего мы загрузились в такси и поехали обратно в отель. Я уже предвкушал много-много часов животворного сна, но моим светлым надеждам не суждено было сбыться.

 

 

Я просыпаюсь в своей ислингтонской квартире, и там нет вообще ничего. Ни Бобби, ни Сейди, ни даже мебели. Они переехали в новый дом и забыли сказать мне об этом. Я брожу по пустым голым комнатам — ищу записку или какой-нибудь знак, который подскажет мне, где они теперь, где их искать.

А потом я бегу по Аппер-стрит в Ислингтоне, прямо посередине дороги, где ездят машины, и кричу во весь голос, зову Бобби с Сейди, и я совсем голый. Ноги разбиты в кровь, тело все в ссадинах и синяках, потому что я падаю. Падаю постоянно. Но встаю и бегу дальше. Не могу остановиться. Просто не могу. Мне надо найти их. Я уже приближаюсь к метро, к входу на станцию «Эйнджел», и вдруг слышу голос. Знакомый голос.

— Томми, ты бежишь не туда.

Я смотрю по сторонам, но не вижу, откуда доносится голос.

— Ты бежишь не туда. Это Индия.

— Где они? — говорю я, чуть не плача. Но ее уже нет.

Бегу обратно по Аппер-стрит, до угла Холлоуэй-роуд, и кричу, зову Бобби и Сейди, и выглядываю микроавтобусы грузовых перевозок — какой-нибудь знак, чтобы понять, где они могут быть. Мне надо найти их. Я замираю на месте, потому что услышал знакомый голос. Детский голос. Это Финн. Я слышу, как горько он плачет. Я уже обезумел от боли и безысходности. Я ничего не понимаю. В конечном итоге я заглядываю в переулок и вижу Финна. Он сидит на бордюре и плачет.

— Финн, что случилось? — Я подхожу к нему.

Он поднимает глаза, опухшие от слез. У него на лице — вся скорбь мира.

— Что случилось? — повторяю я.

— Папа сказал, что вы с Индией сделали ребеночка, — говорит он сквозь слезы. — Как ты мог, Томми?! Я так хотел, чтобы ты стал моим вторым папой.

Я встаю на колени, пытаюсь обнять его, но он вырывается. Я говорю:

— Не плачь, Финн. Не надо плакать. Все будет хорошо. Я о тебе позабочусь.

— Как ты можешь о ком-то заботиться?! — кричит он. — Ты сам как ребенок!

Я поднимаю глаза и вдруг вижу их, всех троих. Чарли, Бобби и Сейди. Они таскают коробки. Из машины Чарли — в какой-то дом. Наверное, это наш новый дом. Но почему с ними Чарли? Он что, тоже переезжает? Он будет жить вместе с нами? Я кричу им, машу руками, и в конце концов они меня замечают, но вместо того, чтобы обрадоваться, что я все-таки их нашел, они со всех ног бегут в дом, прочь от меня. Я бегу к ним. Я уверен, что их догоню. Ведь они тащат тяжелые коробки и поэтому бегут не так быстро, как я. Я уже у подножия лестницы этого незнакомого дома, и Чарли как раз входит в подъезд. Последним из всех троих.

— Чарли, подожди! — кричу я, но он оборачивается ко мне и смотрит с такой неприкрытой ненавистью, что мне становится страшно. Он заходит в подъезд и хлопает дверью у меня перед носом...

...а потом я проснулся.

После этого все и началось. Я знал: оно приближается, и я ничего не сумею сделать — сопротивление бесполезно, — так что я не стал сопротивляться и просто позволил этому случиться, надеясь только на то, что когда-нибудь это пройдет, и я смогу продержаться, и все-таки выстою и переживу и это тоже.

Все началось после этого кошмарного сна.

Как будто извергся вулкан.

Все вокруг сотрясалось, угрожая обрушиться, и я бежал со всех ног — бежал, стараясь спастись.

Советы от Томми, как справляться с депрессией...

...в данном случае не действуют. Против этого лома приемов действительно нет.

Как справляться с депрессией...

Вот именно. Если признаться себе, что тонешь и не знаешь, как выбраться, тогда депрессия точно одержит верх, и ты в самом деле утонешь. Я знал единственный способ, как с этим бороться: закрыться и просто не подпускать к себе эту гадость. Так я и сделал. У меня просто не было выбора. Перво-наперво надо заставить себя поверить, что никакого кошмарного сна не было вовсе, и тогда он исчезнет.

Да, это будет мой первый шаг.

Раньше у меня получалось. Если случалось что-то плохое, о чем мне хотелось забыть и не думать вообще никогда, я просто решал, что ничего этого не было на самом деле, а если не было, значит, и незачем об этом думать, и уже очень скоро неприятные события стирались из памяти навсегда. Надо просто принять волевое решение.

Однако на этот раз у меня ничего не вышло.

Угнетающий сон не хотел забываться. Быть может, все дело в тонкой природе снов, неподвластной контролю сознания? Но как бы там ни было, воспоминания о приснившемся мне кошмаре облепили меня словно вязкий густой туман, и я плутал в этом тумане, потерянный и несчастный, в отчаянных поисках спасения. Я отчаянно хватался за все, что могло пробить брешь в этом страшном тумане: алкоголь и колеса, кокаин, грязный секс, безымянное тело, к которому можно прижаться и забыться, пусть даже всего лишь на миг, пока туман не сомкнулся снова и его влажные липкие пальцы не утащили меня еще дальше в слепую мглу, где я потеряюсь и пропаду, — до следующей порции спиртного, до следующего колеса, до следующей дороги, до следующего безымянного тела.

На работе я ходил сонный и мутный, а во время обеденного перерыва спал за экраном, пока все остальные обедали, пили кофе, болтали и удивлялись, куда это я подевался. Дня через три Джулиан отвел меня в сторонку, спросил, что случилось, и сказал, что мне надо «ожить и встряхнуться», потому что народ уже стал задавать вопросы, а мы здесь работаем все вместе, и если мне наплевать, что обо мне думают остальные, то ему, Джулиану, не наплевать, потому что он должен заботиться о своей репутации, и ему очень не хочется краснеть за своего помощника, он же не требует от меня ничего невозможного, но можно хотя бы не дрыхнуть в обеденный перерыв и есть вместе со всеми?! Так что перед обедом я отлучился в сортир и хорошо зарядился коксом, после чего весь перерыв развлекал народ интеллектуальной беседой, рассказывал забавные истории, принимал самое живое участие в разговорах, задавал всякие вежливые вопросы очередной восходящей звезде экрана, которую мы снимали в тот день, а после обеда принес ей кофе, в общем, старался быть милым и вести себя хорошо. Правда, я ничего не ел. Есть не хотелось совсем. Но я честно гонял по тарелке зеленые листья латука и хвалил жареного цыпленка с макаронным салатом, к которому даже не прикоснулся. Джулиан сидел очень довольный, поскольку, будучи человеком социально неприспособленным, он всегда полагается на меня, когда надо создать непринужденную атмосферу на съемках. Я выдаю образцы искрометного остроумия, а он вроде как тоже причастен и поэтому представляется более «отвязанным» и интересным. Больше всего на свете Джулиан боится показаться скучным, и теперь, когда я избавил его от пугающей обязанности самому развлекать народ, он был счастлив донельзя и даже не замечал странных перемен в моем поведении (когда с утра я ходил совершенно убитый, а потом у меня вдруг случался неожиданный взрыв энергии после недолгой отлучки в сортир), и черные круги у меня под глазами, которые с каждым днем становились все чернее и чернее, и то обстоятельство, что я пулей срывался домой сразу после окончания съемок. Он стал названивать мне в номер и приглашать выпить с ним в баре, а иногда и поужинать в ресторане. Может быть, ему было скучно и одиноко и хотелось компании. Но скорее всего он за меня беспокоился и пытался за мной присмотреть, чтобы я хоть иногда ел нормально. Да, Джулиан за меня беспокоился. Теперь я это понимаю. Но я не хотел, чтобы за меня беспокоились. Мне хватало и собственного беспокойства.

Мне это надо как рыбе зонтик.

Так что я игнорировал его звонки, и в конечном итоге они прекратились. Избегать Джулиана было нетрудно. Я приезжал в студию раньше него — причем иногда даже не заезжая к себе в гостиницу, а прямиком из постели какого-нибудь незнакомца или из бара, который открыт до утра, — забирался в свое гнездо за экраном и дрых до прихода стилистов и визажистов. Тогда я потихонечку выбирался из своего укрытия, принимал душ в студийной уборной, выпивал пару чашечек крепкого кофе и более-менее приходил в норму. Да, я был в норме. Совершенно нормальный Томми. Может, чуть менее общительный и выпендрежный, чуть более тихий и сдержанный, чем обычно. Но в остальном — совершенно обычный. Это не сложно, если хоть капельку постараться. На самом деле все было не так уж и плохо — не считая моих ежедневных обязанностей за обедом (придворный шут, массовик-затейник и официант по совместительству), которые я исполнял при неизменной поддержке бодрящего кокса, — и каждый вечер я тихо радовался, что сумел пережить еще один день.

А большинство окружающих нас людей — тем более если вы с ними знакомы всего пару дней — даже и не догадывается о том, что тебе нужна помощь, пока ты сам не попросишь о помощи.

ТОММИ НЕ ЗНАЕТ, КАК СПРАВИТЬСЯ С ДЕПРЕССИЕЙ. ЗАТО ДЕПРЕССИЯ ЗНАЕТ, КАК СПРАВИТЬСЯ С ТОММИ.

Что Томми предпринял по этому поводу...

По вечерам, возвращаясь в отель из студии, я старался поспать пару часов, потом вставал и принимал душ. Да, обычно я предпочитаю ванну. Но сейчас, когда я почти ничего не ел и держался на одних наркотиках, в ванне у меня начинала кружиться голова. К тому же мне следовало категорически избегать всяких действий, дающих возможность предаться рефлексии. Теперь ванна стала для меня чем-то вроде аттракциона в тематическом наркопарке, и я использовал ее исключительно для того, чтобы усугубить приход или снять неприятные ощущения при отходняке, ну или в качестве сексодрома. Душ, с другой стороны, сделался неотъемлемой частью моего ежедневного ритуала по активизации бодрости духа. Я использовал душ точно также, как кокс и кристаллический метамфетамин, к которому пристрастился в последнее время, — в качестве освежающего стимулятора.

Иногда, когда случался особенно мощный приход, когда я улетал так высоко, что никакие гнетущие мысли уже не смогли бы испортить мне настроение, я задумывался о том, как странно все произошло. Тот жуткий сон — это был не обычный кошмар. Это был катализатор. И, кстати, я не узнал для себя ничего нового. Сны просто в силу своей природы не открывают нам ничего нового, потому что складываются из фрагментов переживаний и мыслей, которые уже существуют в тебе. У психов все происходит немного иначе, но ведь я же не псих. Нет, этот сон был пощечиной подсознания, чтобы напомнить мне обо всей лжи, которую я говорил и, наверное, скажу еще, обо всей боли, которую я причинил близким людям — и себе самому. Этот сон был проекцией вины, и все, кто мне снился, отворачивались от меня и ненавидели меня потому, что я чувствовал: именно этого я и заслуживаю. Но вина, проявившаяся в сновидении, породила вину наяву. Эта вина превращалась в стыд, но еще быстрее — в страх, и несколько раз, когда я был достаточно трезв, чтобы это прочувствовать и осмыслить, страх накрывал меня с головой, и я вновь бросался к спасительным средствам — алкоголю, наркотикам, беспорядочным половым связям, — чтобы снова забыться и не думать вообще ни о чем. Круг замыкался и обращался новым витком спирали, уводящей все глубже и глубже в депрессию.

Раньше я искренне не понимал героев всех этих душещипательных фильмов, где с такой убийственной серьезностью воспроизводится исповедальный тон настоящих собраний анонимных алкоголиков или наркоманов, говоривших о том, что они принимают наркотики, чтобы забыться и притупить боль, которую испытывают, когда трезвые. Для меня лично наркотики всегда были способом весело провести время, даже когда я изрядно злоупотреблял. Я принимал их, чтобы мне было весело и хорошо. Да, я бежал от реального мира и проникал в иной, лучший мир — состояние наркотического опьянения называется эйфорией не просто так, — но я делал так вовсе не потому, что реальный мир был настолько ужасным, что мне нужно было уйти из него, отрицая само его существование. Просто мне нравился тот, другой мир. Именно потому, что он другой. Но теперь все было иначе. Теперь мне действительно хотелось бежать от реальности, скрыться хотя бы на пару часов, обмануть своего бессердечного господина по имени Страх, который дал мне недолгую передышку, а теперь вновь вернулся и предъявил на меня права. И наркотики помогали. Мне по-прежнему было весело. Я принимал кислоту, заряжался коксом, что-то рассказывал людям, которым было не влом меня слушать, и, разумеется, вовсю занимался сексом. Каждый день, с кем попало. И мне это нравилось. Мне было по-настоящему хорошо. Можно было не думать вообще ни о чем, кроме «здесь» и «сейчас». Секс — всегда удовольствие. Даже если тебя все достало и ты всерьез собираешься покончить с собой, все равно секс — это классно. Иначе с чего бы все так по нему прибивались? Это одна из немногих вещей, которая дает нам возможность забыть обо всем. Так что да. Мне было весело. Только это веселье было уже не таким ослепительным и затяжным и достигалось гораздо труднее, и тоска возвращалась быстрее, и мне опять приходилось ее убивать, принимая все больше наркотиков. Потому что иначе она завладела бы мной целиком. По прошествии нескольких дней я уже безошибочно распознавал «своих», таких же отчаявшихся и потерянных, — как голодная лисица, которая чувствует, какая утка самая слабая в стае. Меня инстинктивно тянуло к тем, кто готов загулять на всю ночь, и учинить грязный секс, и остервенело предаться разврату, а потом повторить еще раз.

Все выходные я провалялся в постели: истекал потом, смотрел телевизор и спал. Мне снились сны, больше похожие на галлюцинации. В первый раз я испугался. Но эти странные сны были такими волнующими и пьянящими, что мне захотелось еще. Я открыл для себя кетамин, транквилизатор, изначально предназначавшийся для успокоения лошадей и используемый теперь для изменения сознания молодых и впечатлительных индивидуумов. В пятницу я прикупил два пузырька на пробу, и к утру понедельника они были пусты. Несколько раз я терял сознание, потому что вливал в себя слишком много, и меня вырубало на пару секунд (ничего страшного, не волнуйтесь, от этого не умирают), и я просто лежал, приходил в себя и получал удовольствие от кетаминовых дыр (Кетаминовая дыра (K-hole) — наивысшая точка мощного кетаминового прихода, когда тело на время парализует, и человек теряет ощущение времени и себя), потому что когда ты внутри и как будто снаружи — это действительно классное ощущение. Ты не чувствуешь своего тела, и все превращается в совсем ничего, и разум вроде бы действует и размышляет, но при этом жутко тормозит, и это — самое классное. Когда меня отпускало, я вливал в себя апельсиновый сок, заказанный в номер еще с пятницы (четыре большие бутылки сока; это было единственное в их меню, что не вызвало у меня рвотных рефлексов), повышая тем самым уровень сахара в крови, потом вставлялся для бодрости коксом, приходил в норму и был готов к новой порции кетамина. Я знаю, что здесь, в Америке, кетамин называют «Дядюшка К», а «Дядюшка К» — это сорт совершенно невинных овсяных хлопьев, так что ассоциации у меня были самые что ни на есть положительные и здоровые. Кетамин затормаживает и снимает напряжение. Ведь это же здорово — снять напряжение. Правда?

В понедельник утром, стоя под душем, я вспомнил, что кто-то звонил. И кто-то заходил.

То есть не кто-то, а мальчик, с которым мы познакомились в клубе в четверг. Он позвонил и пришел, причем пришел в полном раздрае, но мы приняли дозу и учинили по-настоящему грязный секс, а потом снова приняли дозу и опять учинили секс. И повторили еще не раз.

Но не буду дразнить вас подробностями.

Скажу только, что наши забавы я помню урывками, а те фрагменты, которые помню, сливаются в вакханалию остервенелого исступления, когда нет вообще никаких запретов.

Все остальное — когда он приходил, в какой день, сколько пробыл у меня и когда ушел — стерлось из памяти напрочь.

Я стоял в душе и пытался понять, хватит ли мне смелости вспоминать дальше. А потом вдруг подумал: а мне оно надо? И понял, что нет.

Потому что задрало, на самом деле. Запарило париться над вопросами, как далеко я способен зайти и надолго ли меня хватит. Все, пора прекращать рефлексировать.

Как справляться с депрессией?

Я вышел из душа, нашел прикупленный накануне пакетик с экстази и принял одну штучку.

Я все продумал буквально по пунктам. Это очень хорошая система. Порядок действий такой:

1. Принимаешь душ и хорошую дозу кокаина. Но тут все зависит от времени, когда ты в последний раз заряжался коксом. Если недавно, тогда — только душ. А потом...

2. Глотаешь колесико экстази, запиваешь апельсиновым соком. Апельсиновый сок — это важно. Он ускоряет (а в иных случаях и оживляет) действие кислоты и вообще полезен для здоровья.

3. Идешь на работу и поражаешь народ своей бодростью и joie de vivre (радость жизни (фр.)) в такой ранний час и особенно — по сравнению с прошлой неделей, когда ты с утра был вообще никакой, и все думают про себя: «Он, наверное, просто застенчивый, и ему нужно время, чтобы привыкнуть к новому коллективу», а Джулиан говорит, что его очень радует, что я пришел в норму и хорошо отдохнул в выходные.

4. Пьешь побольше воды. Если спросят, отвечаешь, что у тебя день очистки организма. В каком-то смысле так оно и есть.

5. Сам выбираешь музыку, которая будет играть «для фона», и таким образом создаешь непринужденную атмосферу в студии. Народ проникается, кое-кто подпевает, кое-кто даже танцует, и всем хорошо и приятно.

6. В обеденный перерыв исполняешь свои обязанности массовика-затейника, только на этой неделе твой интерес к другим людям уже не притворный. При таком расколбасе на экстази даже самые дебильные сентенции двадцатитрехлетней старлетки кажутся тонкими и остроумными. Пьешь побольше апельсинового сока (см. пункт 2).

7. За обедом съедаешь еще одну экстази, то есть вторая таблетка идет «внахлест» с первой. При таком наложении иногда возникают галлюцинации различной степени тяжести, но вряд ли кто-то заметит твое состояние, потому что после обеда в студии всегда воцаряется атмосфера ленивого сонного оцепенения, причем ей подвержены все, даже самые ярые трезвенники. Но если станет совсем-совсем плохо, сделай вид, что тебе срочно нужно позвонить (разумеется, по работе), а поскольку снаружи мобильники берут лучше, чем в здании, иди на улицу и прогуляйся минут пятнадцать.

8. Во время прогулки постарайся не замечтаться. Возвращайся, самое позднее, через двадцать минут, чтобы не вызывать подозрений.

9. Продолжаешь активно радоваться жизни до конца съемок. Уходишь с работы улыбающийся и счастливый.

10. Возвращаешься в отель, принимаешь ванну. Потом глотаешь еще одну ешку, на сегодня — последнюю.

11. Заряжаешься спидами, чтобы прояснить мозги. Прояснение должно продержаться до завтрашнего утра, поэтому доза потребуется соответственная.

12. Идешь в бар или клуб. Встречаешься/знакомишься с людьми. Пьешь спиртное, но в меру. Оптимальный вариант — мартини. (Чистый спирт, не напичканный сахаром и вкусовыми добавками.) Пьешь побольше воды.

13. Подзаряжаешься кокаином, исключительно в целях поддержки хорошего, коммуникабельного настроения, пока вечер плавно не переместится обратно в отель.

14. Постепенно включаешь в набор потребляемых наркотиков кетамин, может быть, экстази, кокаин, и в конечном итоге...

15. ...когда дело доходит до секса, непременно вдыхаешь хлопушку, волшебное средство для остроты ощущений, также известное как амил нитрит, от которого учащается сердцебиение и кровь приливает к мозгу, в результате чего возбуждение усиливается, повышается чувствительность кожи и слизистых оболочек, и оргазм получается более долгим и интенсивным.

16. Пьешь побольше воды. Повторяешь различные комбинации из предыдущих пунктов до тех пор, пока не настанет время опять идти в душ.

17. Принимаешь душ — и далее по списку.

И это сработало! Разумеется, я ходил перманентно обдолбанный, но зато — всем довольный. Даже работой. (Все-таки я классно придумал: принимать ешки в течение дня для поддержания хорошего настроения.) Иногда, если секс был достаточно бурным и продолжительным, мне удавалось заснуть и поспать пару часов. Я научился доводить себя до полного изнеможения и, таким образом, исключил период долговременного засыпания, когда в голову лезут всякие мысли.

Я окружил себя непробиваемой стеной. Я победил.

Иногда, когда мне удавалось заснуть после особенно бурной ночи, я опаздывал на работу. В среду я спал до одиннадцати, и меня разбудил телефонный звонок. Звонил Джулиан. Он, понятное дело, ругался и бил копытом, но мне показалось, что он тихо радуется про себя, что все возвращается в норму, и я вновь становлюсь собой прежним (Индия была не единственным человеком, кого бесили мои вечные опоздания), и он снова может вернуться к привычной роли строгого, но справедливого старшего брата, который воспитывает раздолбая Томми, и на сегодняшний день у него появился хороший повод меня подкалывать, и Джулиан, разумеется, не преминул им воспользоваться, но меня это не раздражало, а наоборот, забавляло, потому что, конечно же, я был на экстази.

Утром в пятницу, за день до отъезда, меня вновь разбудил телефонный звонок. Между мной и столиком, где был телефон, спал человек (не помню, как его звали), который за пару часов до того уе*ал меня вусмерть, так что я отрубился мгновенно. Я перегнулся через него и взял трубку, мысленно репетируя извинения для Джулиана.

— Томми? — Это Индия. — Я беременна.

Она сразу сказала, что все понимает: сейчас у нас не получится нормально поговорить, — но уже завтра я буду в Лондоне, и мы можем встретиться в воскресенье. Она просто хотела, чтобы я это знал. Помню, я еще подумал, как это мило с ее стороны. Она вообще была очень милой по телефону. Сказала, чтобы я ни о чем не беспокоился. Мы замечательно поговорили. То есть говорила в основном она. А я только слушал.

Повесив трубку, я какое-то время сидел, тупо уставившись в одну точку. Просто сидел и потихонечку офигевал. Парень, с которым я был в ту ночь, проснулся и принялся одеваться. У него было классное тело — большое, но крепкое, стройное, подтянутое. И еще — шрам на плече. Память об армии, как он сказал. Интересно, откуда берутся шрамы на плечах у людей, служащих в армии в наше время? Штыковые винтовки, если я не ошибаюсь, давно сняты с вооружения.

— Плохие новости? — спросил он, надевая футболку с надписью «Нью-Йоркская полиция». Да, он был крут и неслаб. Настоящий мужик.

— Э... нет. Наверное, неплохие, — сказал я, пытаясь осмыслить, что сейчас произошло. Но мыслительный процесс проходил очень туго. Было еще слишком рано, и накануне я явно переусердствовал с количеством наркотических препаратов. Я завис, глядя на шрам у него на плече. — Напомни, пожалуйста. Откуда у тебя шрам?

Он приподнял рукав футболки и любовно погладил белый рубец.

— Да был один случай на полигоне, на танковых учениях.

— Ты что, был в танке? — удивился я. Он немного смутился. Видимо, история этого шрама была не настолько доблестной и героической, как ему бы хотелось ее представить.

— На самом деле не в танке, а рядом. Кто-то из новичков накосячил, не справился с управлением, и эта дура поперла прямо на меня. Пришлось отскочить. Я упал и порезался о стекло. — Он прекратил одеваться и теперь отвечал на мои вопросы. Отвечал обстоятельно и терпеливо, чуть ли не вытянувшись по стойке «смирно», хотя ему явно было неловко, как будто его допрашивали на трибунале. За тем исключением, что на трибунал не являются полуголыми, в одной футболке, и член ответчика, открытый взорам, не болтается у него между ног.

— А откуда там, на полигоне, взялось битое стекло? — продолжал я.

Он смутился уже окончательно.

— Да я как раз пил «кока-колу». А когда падал, забыл, что бутылка у меня в руке.

— М-да, и как же тебя угораздило?

— Да, сэр, виноват. — Он улыбнулся вымученной улыбкой. — Мне уже можно одеться, или вам хочется отсосать у меня еще раз?

Я посмотрел на него, на этого могучего мужика в футболке с «Нью-Йоркской полицией», которую он носил вовсе не потому, что действительно служил в полиции, а потому, что знал: все мальчики-геи мечтают о том, чтобы их оприходовал здоровенный дяденька-полицейский, неизменный герой их разнузданно-эротических фантазий. Я посмотрел на него и понял, что он не стебется. Как тот незадачливый глупый солдат, которым он был когда-то, теперь он ждал моих распоряжений. И он подчинится мне беспрекословно, что бы я ни приказал: немедленно приступить к боевым действиям или по-быстрому одеться и двинуть отсюда в порядке передислокации войск.

И меня это вполне устраивало. На самом деле он был никакой не крутой закаленный в боях ветеран, дравшийся врукопашную в какой-нибудь горячей точке, куда его подразделение было направлено для «поддержания мира», как это принято называть. Он даже не был полицейским. Его демобилизовали из армии досрочно, потому что его укусил комар, переносчик какой-то тяжелой инфекции, и он целый месяц пролежал в лазарете и пропустил самую важную часть начальной боевой подготовки. Сейчас он работает в банке в Куинсе. Все, чем он представлялся, — это был просто мираж, мифологизированный образ себя такого, каким, как ему было известно, его хотят видеть другие. И я тоже видел его таким. До тех пор, пока не узнал, что мой идиотский поступок в позапрошлое воскресенье вылился в зарождение новой жизни за тысячи миль отсюда, и не принялся расспрашивать этого человека, причем вовсе не потому, что он был мне хоть сколько-нибудь интересен, а потому что мне надо было хоть чем-то заняться — для того, чтобы справиться с потрясением.

Даже член этого парня теперь казался другим. Раньше это было грозное оружие, большое, тяжелое, мощное, предназначенное для того, чтобы выстоять в самом жестоком и беспощадном бою с неизвестным противником, что-то могучее, упругое, надежное, несокрушимое, что-то такое, что восхищает всех маленьких мальчиков и будит жгучую зависть в мальчиках постарше. А теперь это был просто продолговатый комочек чего-то, не слишком приглядного и симпатичного, с виду более пригодный к тому, чтобы забивать этим гвозди, нежели к тому, чтобы совать это мне в рот.

— Одевайся, солдат, — сказал я. — Одевайся.

Блин. Я буду папой! Конечно, тут еще предстоит многое обсудить и о многом подумать, но сейчас меня мало волнуют детали. Даже Индия сказала, чтобы я ни о чем не беспокоился. И потом, как-то не хочется задумываться о деталях, когда ты весь захвачен сокрушительным изумлением перед чудом, что ты сотворил новую жизнь. Я буду папой! Это действительно потрясающе. Неужели такое бывает?! Как посреди всего этого дерьма может случиться что-то настолько красивое, чистое и волшебное?!

Я напевал, стоя под душем. Мысли неслись, обгоняя друг друга. Уже вытираясь, я спел еще один куплет в честь ребенка, моего ребенка. Теперь мои мысли устремились в будущее. Я уже составлял мысленный семейный фотоальбом, перелистывая страницу за страницей. Вот я выхожу из роддома, держа на руках улыбающегося счастливого малыша, вот я купаю его в первый раз, вот он в крестильной купели, вот на лошадке-качалке, вот он делает первый шаг, идет в школу, в первый раз в первый класс, вот он выиграл соревнования по бегу в мешках, вот учится играть на гитаре, ну или на чем он там будет играть. Я мчался сквозь образы будущего. Но это действительно были лишь образы, тщательно обработанные на предмет устранения дефектов, как фотографии в Photoshop’e. И больше всего меня насторожило, что на снимках из этого умозрительного фотоальбома не было Индии. Вообще нигде. Даже в роддоме. Хотя, может быть, Индия фотографировала. Да, наверное.

Это было так странно — получить от судьбы такой царский подарок. Исполнение самой заветной мечты. Я мечтал о ребенке, и вот я стал папой! Причем я стал папой еще две недели назад и даже об этом не знал. Это действительно чудо. И огромная радость. Но, с другой стороны, как же горько и грустно, что буквально с момента зачатия этого чуда его отец был таким бесхарактерным распиздяем, не способным справляться с суровой реальностью жизни и поэтому ищущим забвения в саморазрушительных удовольствиях, сексуальных безумствах и наркотическом угаре. Да, это по-настоящему грустно. Пора принять экстази.

Мне хотелось немедленно позвонить Сейди с Бобби и Чарли с Финном. Это же здорово, что скоро у Финна появится маленький братик или сестренка! Они будут вместе играть, им вдвоем будет не скучно, а когда мелкий чуть-чуть подрастет, и станет играть на площадке с другими детьми, и кто-то попробует его обидеть, Финн заступится за него и не даст в обиду.

Но я не мог никому позвонить, потому что это был секрет. Наша с Индией маленькая тайна. Она попросила ничего никому не рассказывать, пока мы не поговорим в воскресенье. Но я все равно бы не стал никому ничего говорить, потому что само существование этого ребенка было свидетельством моей лжи. Да, мой ребенок был ложью. Но он получился из красоты и любви, и только это имело значение. И у него в жизни будет много любви и красоты. Он сам будет любовью и красотой. Мне уже вставило от ешки, и я ехал в такси на работу. В лифте у меня слегка закружилась голова, но потом все прошло. Я буду папой!

Настрой на работу, естественно, был никакой. Я танцевал, напевал, обнимал всех и каждого, и когда меня спрашивали, это я так радуюсь потому, что завтра еду домой, я отвечал, нет, я узнал одну очень хорошую новость, только это секрет, и поэтому я ничего не скажу.

Это секрет, самый лучший секрет на свете.

В конце рабочего дня руководство журнала преставилось шампанским. Они были просто в восторге от снимков, сделанных Джулианом, что, в свою очередь, очень обрадовало Джулиана. Для него это была большая работа, и теперь можно было рассчитывать, что подобных серьезных заказов станет значительно больше. Я был рад за него. По-настоящему рад. Джулиан — очень хороший. Он заслужил право на то, чтобы быть счастливым.

В тот день я съел целых три ешки.

Мы пили шампанское, болтали, смеялись. Я поставил хороший диск с танцевальной музыкой и уговорил народ потанцевать (кстати сказать, люди, которые работали с нами в студии — визажисты, стилисты и парикмахеры, — они все были классные, все до единого). Даже Джулиан решил поучаствовать. Он танцевал очень забавно, как будто подпрыгивал на невидимом батуте и потешно взмахивал руками при каждом прыжке. Это было так мило, и я проникся к нему всей душой. Джулиан — он действительно славный.

Потом мы собрали аппаратуру и вернулись в отель. Мне хотелось танцевать еще. Меня уже не распирало, как в самом начале, когда я еле держался, чтобы не выболтать свой секрет всем и каждому. Я поместил эту тайну в потайной уголок сознания, куда постоянно заглядывал и улыбался. Мне было так радостно и хорошо. Время было совсем еще детское, девять вечера, до открытия больших клубов оставалось как минимум два часа, но я не мог столько ждать. Я принял душ — видите, я теперь даже душ принимаю с большим удовольствием, кто бы мог подумать?! — и отправился в один замечательный барчик в Челси, где есть танцпол и маленькая сцена, и на ней иногда выступают мальчики-танцоры. Сверху их поливают водой из душа, и они танцуют все мокрые, а потом переодеваются в сухую одежду и возвращаются в зал разносить напитки. Получается очень весело. Я пришел просто потанцевать. Я общался с приятным народом, и поскольку видел этих людей в первый и последний раз в жизни, то мог ответить им правду, когда меня спрашивали, почему я такой счастливый.

— Я буду папой! — говорил я, сияя улыбкой.

— Ты будешь папой и ходишь в «Брызги»? — уточнил один мальчик, неразговорчивый, но симпатичный.

— Этот бар называется «Брызги»? Ага, понятно. Душ над сценой, и все дела. Классное название, мне нравится. Да, я буду папой. Правда фантастика?!

— Ага, — сказал он. — Прошу прощения, мне надо в сортир.

И больше я его не видел. Но мне было плевать! Вот что самое классное: мне было

плевать! Даже если я завтра умру, я умру не совсем. От меня все равно что-то останется. Потому что я буду папой.

— Хочешь кокса? — спросил я кого-то из мальчиков. Их было так много, и все стали вдруг на одно лицо.

— Конечно, хочу, — сказал он, и мы двинулись в сторону туалетов.

— Я буду папой! — выкрикнул я в порыве безудержной радости и изумления.

— Ладно, папа. Как скажешь.

Часа в четыре утра, как я и рассчитывал, все наркотики закончились. Я покупал их с таким расчетом, чтобы добить последнюю дозу как раз за пару часов до выезда в аэропорт, и все вышло так, как и было задумано.

Но даже после того, как последний флакончик был аккуратно наполнен водой, энергично встряхнут и выпит — как говорится, остатки сладки, и вообще, кто бережлив, тот не будет нуждаться, — я все равно еле сдерживал властный порыв выбежать в коридор с криком: «Есть у кого-нибудь наркота?! Срочно нужна наркота!» Но вы не волнуйтесь, я никуда не побежал. В конце концов, я бы мог позвонить, и мне принесли бы все необходимое прямо в номер уже через пару минут — собственно, я так все время и делал, — но не стал никому звонить.

Потому что я знаю, когда надо остановиться. Да, я прямо вижу, как вы качаете головой и неодобрительно хмуритесь, но послушайте меня. Кто был заранее настроен на то, что поездка в Нью-Йорк превратится в бездумный разгул с привлечением наркотиков и секса, предпринятый с целью забыть о проблемах, которые ждут меня дома? Все правильно, я.

Кто прилежно исполнил задуманное, и особенно после того, как все тревоги и страхи снова полезли наружу? Снова я, вы опять угадали.

И кто теперь, ясным субботним утром по окончании запланированной двухнедельной оргии, едет в аэропорт, не имея с собой ни единого миллиграмма веществ, запрещенных к хранению и употреблению, с твердым намерением не покупать и не принимать ничего как в самом ближайшем, так и в достаточно отдаленном будущем? Ну, вот видите!

Я не дурак. Я знал, что у меня проблемы. Но проблемы начались задолго до этого, так что давайте не будем сейчас говорить о моей безответственности и моральной нестойкости. Да, я сорвался. Но это был запланированный срыв. Не потеря контроля, а преднамеренный, сознательный отказ. То есть так это видится мне. А ваше мнение меня не волнует. Я возвращался домой — разбираться со своей жизнью. Да, физически я ослаб, потому что в последнее время почти ничего не ел, и похудел до скелетообразного состояния, так что теперь с меня спадали джинсы, и вид у меня был измученный, и глаза стали желтыми, а кожа — серой, на лице появились прыщи, и я все время потел. Плюс к тому я значительно поиздержался, потому что за две недели грохнул на наркоту почти две штуки баксов. Но, честное слово, я себя чувствовал сильней и богаче, чем когда бы то ни было.

Ошибку с билетами выявили и исправили, так что очередного подарка судьбы не случилось, и домой я летел «родным» эконом-классом. В каком-то смысле это было даже хорошо. Не было отвлекающих факторов в виде маникюра или массажа рук и хорошеньких девушек в баре, где подают шоколад и шампанское. Мне было явно не до маленьких радостей жизни, потому что, едва я вошел в самолет, меня придавил отходняк. Я уже много часов не принимал никаких наркотических препаратов, и организм начал чувствовать отсутствие привычного топлива. У людей, принимающих наркотики по выходным, есть выражение для описания подобного состояния. «Суицидальный вторник». Это когда тебя вдруг догоняют малоприятные последствия наркоизлишеств, учиненных в субботу вечером. Как вы, наверное, уже догадались, меня догнала не одна суббота. Боль, тошнота, обильное потоотделение, которые на протяжении двух недель забивались непрерывным притоком стимулирующих веществ, проявились теперь в полную силу. Мне было не просто хреново, а очень хреново. Я пытался заснуть, но у меня жутко сводило челюсти, и начались рези в желудке, и, разумеется, меня постоянно трясло. К счастью, все эти симптомы не привлекают внимания в салоне эконом-класса на коммерческом авиарейсе, поскольку практически неотличимы от поведения нормального «экономического» пассажира. Я постоянно бегал в туалет, и женщина, которая сидела рядом, в конце концов попросила меня пересесть, и таким образом мне одному досталось сразу два сиденья — блин, раньше я думал, что это почти небывалая роскошь! Но тогда я не знал, что такое настоящая роскошь, — я попросил у стюардессы подушку, лег на сиденья, поджав ноги, и попробовал задремать, чтобы организм восстанавливал силы. Разумеется, до полного выздоровления мне было еще далеко, потому что нельзя получить все и сразу, но начинать надо с малого, и вот так, потихонечку, по чуть-чуть, я постепенно приду в норму. Как говорится, проблемы надо решать по мере их поступления. В порядке общей очереди. Сейчас самое главное — пережить перелет, а потом уже будем справляться со следующей задачей — чего-нибудь съесть!

Когда мы привычно прощались с Джулианом после паспортного контроля и он уже навострился бежать в зал ожидания для пассажиров первого класса (совершенно убогий по сравнению с залом в Хитроу, утешил меня добрый дяденька Джулиан), вместо обычного «Ну ладно, увидимся» я сказал:

— Джулиан, я хочу извиниться.

— За что? — Он испуганно взглянул на меня, видимо, опасаясь, что разговор может выйти за рамки социальных норм.

— За свое раздолбайство. За то, что плохо тебе помогал, и вел себя неадекватно, и тебе еще приходилось меня покрывать. Я просто хочу, чтобы ты знал: у меня сейчас сложный период в жизни, и мне надо было забыться, уйти в отрыв, потому что иначе я бы просто сломался. Я был не очень хорошим помощником, я все понимаю. Прости меня, ладно?

— Да, Том, конечно. Спасибо. Честно сказать, я немного тревожился за тебя.

— Я знаю, Джулиан. И я очень тебе благодарен. Но ты все равно бы не смог мне помочь. Я должен был справиться сам. Ты меня извини, если что-то не так. Но я все компенсирую, правда.

— Ты давай приходи в норму, и для меня это будет лучшая компенсация, — сказал он и смущенно закашлялся, сообразив, что невольно проговорился. Обычно он не показывает своих чувств. Это было так мило и трогательно, что я чуть не бросился ему на шею и не расцеловал в обе щеки. Душевный он все-таки дядька, Джулиан.

— Я приду в норму, честное слово.

Домой я приехал около десяти вечера. Сейди хотела встретиться со мной в баре «Алмейды» после спектакля, но я сказал, что никуда не пойду, потому что устал.

— Ты устал?! — рассмеялась она по телефону. — Что ты там делал, Томми? Ладно, при встрече расскажешь. Я буду дома часов в одиннадцать и жду подробнейшего отчета. Бобби сегодня намылился в клуб, но сказал, что сначала заглянет домой. Только совсем ненадолго. У них там какое-то монументальное мероприятие в «Воксхолле». Большой гейский вечер. Так смешно называется. То ли «Зонд», то ли «Зонт», то ли «Забой». Или «Убой»?

— «Прибой», — подсказал я. — Неплохая возможность для одинаково мыслящих джентльменов пообщаться друг с другом и поговорить об общих интересах.

— А, ну тогда хорошо. А то я уже испугалась, что он пойдет предаваться разврату. Ну, знаешь, секс с извращениями, все дела. А если там джентльмены и общие интересы, тогда я спокойна. Может быть, он познакомится с серьезными дяденьками-коммерсантами и получит заказ на оптовую партию абажуров.

Я ужасно по ней соскучился. И по Бобби — тоже. И с нетерпением ждал завтрашнего утра, когда к нам на завтрак придут Чарли с Финном. Но сегодня мне хотелось побыть одному.

Мне надо было принять ванну. От меня страшно воняло. Даже я это чувствовал, стало быть, объективно запах был просто убийственный. Я устал, у меня все болело, но я знал, что горячая ванна меня оживит.

Глянув на себя в зеркало в ванной комнате, я пришел в ужас. Да, мне было паршиво. Но одно дело — чувствовать себя паршиво, и совсем другое — выглядеть точно под стать самочувствию. Я уже упоминал про прыщи и приятно землистый оттенок лица, но раньше я как-то не замечал, что у меня выпирают все ребра и я действительно похож на ходячий скелет. Что не есть хорошо.

Но хотите — верьте, хотите — нет, когда я взглянул на свое отражение в большом зеркале рядом с ванной, меня вдруг прошибло, что я первый раз в жизни смотрю на мужчину. Не на мальчика, а на мужчину. Я подумал: теперь я мужчина и готов отвечать за свои поступки. Я знаю: то, что я делал, было глупо, опасно и безрассудно. У меня столько проблем, которые еще предстоит разрешить, и это будет непросто, очень непросто, но я не жалею о том, что было, и если бы мне дали возможность еще раз пережить две последние недели, я бы не изменил в них ни единой секунды. Ни за какие сокровища мира. Я устроил себе испытание, и я его выдержал. Я решился дойти до предела, за который нельзя выходить без страховочной сетки; причем шел и не знал, где он, этот предел, и сумею ли я вернуться. Но я все же вернулся. И мое возвращение и есть подтверждение того, что теперь я мужчина, который знает, чего он стоит и что ему нужно, и будет выстраивать свою жизнь соответственно. Пролистайте любую брошюрку из серии «Помоги себе сам», и вы непременно наткнетесь на фразу типа: «Иногда нам бывает необходимо упасть в самый низ, чтобы начать все сначала и снова подняться наверх» или «Не жди помощи со стороны. Безусловно, найдутся люди, которые будут тебе сочувствовать и постараются как-то помочь. Но единственный, кто поможет тебе реально, — это ты сам». Да, я понимаю, что это банально. Но с той самой минуты, когда я прикончил последнюю порцию наркоты в ту последнюю ночь в Нью-Йорке, я уже знал, что теперь у меня есть единственный путь — только вверх, и что этот путь я проделаю сам, без какой-либо помощи со стороны. Я дошел до предела. Пора возвращаться.

Я побывал на другой стороне, там было весело и забавно, но я всегда знал: это временно. Быть может, меня разбудил звонок Индии (и в прямом, и в переносном смысле), но скорее всего это сработал мой собственный внутренний будильник, возвестивший начало нового меня. Две недели в Нью-Йорке изменили меня кардинально. А как же иначе?

Я рисковал и играл с судьбой, и рядом не было никого, кто сказал бы: «Не надо», и оттащил бы меня от края. Я — мужчина, а в жизни каждого мужчины есть такие моменты, когда ему нужно вернуться к своим первобытным истокам, освободить в себе зверя и углубиться во мрак пещеры. Но настоящий мужчина потом возвращается. Обязательно возвращается и признает, что этот поход в темноту был действительно необходим.

Кто-то, может быть, скажет, что это звучит слишком высокопарно, бессмысленно и банально или смотрится как попытка оправдаться, но мне все равно. Прежде чем осуждать, попробуйте честно ответить себе на вопрос: «А я бы так смог или нет?» Или, что еще лучше, возьмите и сделайте. Это моя сказка, сказка Томми, и в каждой сказке герой обязательно должен пройти испытание, чтобы стать настоящим героем, правильно?

Вот я и прошел испытания. А вы пойдите, пожалуйста, в жопу.

ПРОШЕЛ ГОД. ДА-ДА. МЫ ПЕРЕНОСИМСЯ НА ГОД ВПЕРЕД.

Знаете, что самое удивительное во всей этой истории? (Не считая скачка во времени на год вперед?) Самое удивительное — это то, что сейчас я сижу в саду. И дом, при котором разбит этот сад, — это тот самый дом в переулке у Холлоуэй-роуд, который приснился мне в прошлом году, когда я был в Нью-Йорке. Тот самый дом, куда в моем сне входили Сейди, Бобби и Чарли. В том бредовом кошмаре, разбудившем вулкан. Честное слово. Я ничего не выдумываю. Может, я все-таки ненормальный?

Светит солнце, и я отдыхаю. У меня перерыв. Я провозился в саду все утро: делал прудик для Финна, чтобы у нас были рыбы. Финн знает названия всех рыб (и на латыни тоже), собранных в Лондонском аквариуме — ткните пальцем в любую, и он сразу же скажет, как она называется, — и чуть ли не с первого дня, как мы тут поселились, он упрашивал меня сделать пруд. Это не так уж и сложно на самом деле. Первым делом, само собой, надо выкопать яму, потом поставить насос и накачать воду. Я мало что понимаю в водонакачивающих насосах, так что пришлось привлекать к этому делу Бобби, но теперь наш домашний водоем почти закончен. Осталось «поселить» там растения (они очищают воду и служат кормом для рыб — да, я теперь настоящий эксперт по экосистемам!), и все будет готово. Сегодня вечером, когда Финн вернется домой, ему будет сюрприз.

Сейди сейчас дома, делает упражнения в гостиной. Она теперь просто повернута на упражнениях. Накупила кассет со всякими специальными видеокурсами — и занимается каждый день. Окна гостиной распахнуты настежь, и мне слышен тонкий скрипучий голос из телевизора, который настойчиво упрашивает Сейди плавно потянуться и почувствовать приятную легкость в теле. Никто больше не чувствует тяжесть, как я понимаю. Тяжесть — она происходит от резких движений, а это уже прошлый век, Джейн Фонда и немалая вероятность тромбоза венечных сосудов у совершенно здоровых людей двадцати лет от роду. В наше время все плавно потягиваются и чувствуют приятную легкость. Кто-то, может быть, скажет, что Сейди в ее положении не стоит слишком увлекаться физическими упражнениями. Но Сейди считает, что наоборот. Ей это полезно. Ей надо держать себя в форме и готовиться к тому, что будет.

Бобби тоже дома. На втором этаже, у себя в студии. Да! Теперь Бобби работает дома. Деньги, которые он тратил на аренду старой мастерской, пошли на оборудование домашней студии. Мне это нравится. Мы с ним видимся чаще, и я могу заглянуть к нему в любое время: помочь, если нужно, или просто выкурить сигаретку и поболтать. У него теперь есть постоянный бойфренд. Они познакомились на «Прибое», в тот самый вечер, когда я прилетел из Нью-Йорка. Забавно, правда? Встретить любовь всей своей жизни на массовой оргии, когда эта любовь плотно затянута кожаными ремнями, и ее член заключен в тесное латексное кольцо! Но они счастливы вместе. Его зовут Тим, он работает учителем и всегда с удовольствием помогает Финну делать домашние задания, если мы все заняты. А еще у него очень мягкий, приятный смех и пропирсованный член, который, по словам Бобби, создает удивительные ощущения, сравнимые с мелодией, исполняемой на крошечном серебряном ксилофоне.

У нас с Чарли тоже все хорошо. Он — замечательный, самый лучший. В этом году ему исполнилось сорок. Даже не знаю, что меня поражает больше: что мне самому уже тридцать или что у меня есть бойфренд, которому сорок. К этому надо было привыкнуть. И к бойфренду, и к сорока. Вы, кстати, заметили отсутствие «вроде как» перед «бойфрендом»? Я всегда знал, что Чарли — потрясающий человек, но теперь, когда мы живем вместе, я влюбился в него еще больше. Пару месяцев назад, когда мы обсуждали все, что случилось за этот год, он сказал:

— Томми, ты волевой человек. По-настоящему сильный.

— Я знаю. Ты, кстати, тоже.

— Правда? — спросил он. И я сказал:

— Правда. Ты сильный и очень упорный. Тебе хватило терпения подождать. И мы теперь вместе.

— Значит, оно того стоило. — Он улыбнулся.

— Да, — сказал я и понял, что это правда.

Что случилось и как все было...

Даже не знаю, с чего начать.

В общем, Индия сделала аборт. Пока меня трясло и ломало на обратном пути в самолете, Индия поехала в шикарную клинику на Харли-стрит и избавилась от Томми-младшего, «прервав нежелательную беременность», как это принято называть. Вечером она позвонила мне на мобильный. Я как раз лежал в ванне с очищающей маской от Марио Бадеску на лице. Как вы понимаете, не самое подходящее время для таких новостей. Собственно, для таких новостей всякое время — неподходящее, тем более если никто с тобой не посоветовался, а просто поставил тебя в известность. И все же представьте картину: человек лежит в ванне, голый, мокрый, уставший, практически полумертвый, лицо густо намазано косметической глиной против прыщей (появившихся в результате чрезмерного употребления наркотических препаратов) — и вдруг ему сообщают ТАКОЕ.

Мы с ней встретились на следующий день, как договаривались. Только теперь эта встреча, которую я ждал с таким нетерпением, предстала совсем в ином свете. Мы оба были подавлены, оба выглядели паршиво после своих персональных проверок на прочность, но прежде, чем Индия успела хоть что-то сказать, я начал первым:

— Я все понимаю. Ты все правильно сделала. Он появился не вовремя, этот ребенок. И ты приняла правильное решение. Растить ребенка самой — это трудно, ты бы не справилась одна, и ты знала, что мы все равно бы не смогли быть вместе, даже если бы ребенок родился, так что ты правильно сделала. Очень правильно. Я все понимаю. Меня, конечно, задело, что меня не поставили в известность. Хотя, с другой стороны, может быть, так даже лучше. Хорошо, что ты мне ничего не сказала. Потому что я стал бы тебя отговаривать, а это было бы неправильно и нечестно. По отношению к тебе.

— А к тебе? — спросила она, удивленная моим спокойствием и рассудительностью. Но теперь, как мы помним, Томми был не мальчиком, но мужем.

— Мне бы хотелось ребенка. Я забрал бы его себе. Только ты бы не отдала. Ты бы не отдала своего ребенка, правильно?

— Да, — тихо сказала она. — И поэтому я...

— Я все понимаю, не переживай. Все будет хорошо. Ты обязательно кого-нибудь встретишь, и опять забеременеешь, и у вас с ним родится ребенок, и все будет правильно. Так, как надо. А со мной это неправильно. Потому что нам всем будет плохо. А ребенку не должно быть плохо. И тебе не должно быть плохо. Никому не должно быть плохо.

— Спасибо, Томми. Я даже не думала, что ты такой... такой чуткий и все понимаешь. Я улыбнулся.

— Просто я знаю, что это такое, когда ты хочешь ребенка, но все складывается не так, как надо.

Я заплакал, когда она мне сказала. Слезы текли по щекам, прорезая дорожки в очищающей маске, и капали в ванну. Да, я расплакался. Но не от ярости. Мне не хотелось ребенка от Индии. Если бы он появился, всем было бы плохо. В том числе и самому ребенку. А это неправильно. Я плакал от безысходности и бессилия, потому что я очень хочу своего ребенка, но не так и не с тем человеком... все должно быть по-другому... а вот получится ли по-другому, этого я не знал. Да, я почти стал отцом. Но мечта о ребенке так и не осуществилась. И дело даже не в том, что Индия сделала аборт. Я ее не винил. Я знал, что она тоже хочет ребенка. Но, опять же, не так и не с тем человеком. Да и с чего бы ей вдруг захотелось рожать от меня?! Да, когда-то у нас что-то было, а потом мы разошлись и не собирались сходиться снова. Но даже если бы мы и сошлись, это было бы мучительно для нас обоих, потому что люди должны быть вместе только тогда, когда они просто не мыслят себя друг без друга, а все остальные причины — они неправильные. И какие еще оставались альтернативы? Она станет матерью-одиночкой, а я выступлю в роли приходящего папы или, что вероятнее, чудаковатого дядюшки с большим приветом, и мы будем вечно ругаться по поводу моих прав на ребенка, и я буду мешать ей своим присутствием и ревновать, потому что у нее наверняка появится другой мужчина, а мне это будет не очень приятно, и Индии тоже будет неприятно, что я подвергаю опасности ее отношения с этим мужчиной, который, конечно же, появится, а как же иначе? Я не злился на Индию. Я понимал, почему она сделала то, что сделала. Да, она тоже хочет ребенка. Но в данном случае она поступила как надо. Это было единственно правильное решение.

Больше мы с Индией не виделись. Даже если бы она не уехала из Лондона, я все равно бы не стал с ней встречаться. Потому что ни к чему хорошему это не приведет. Это вредно для нас обоих. Как бы там ни было, она переехала в Лос-Анджелес, к своему новому бойфренду. Он возглавляет какую-то кинокомпанию, я не помню. И, разумеется, Индия теперь снимается в кино.

Буквально на следующий день мыс Бобби и Сейди пошли смотреть новую квартиру. Мы очень надеялись, что она нам понравится. Это была одна из немногих квартир в том районе, где нам хотелось бы жить, которая подходила нам по деньгам. Время не то чтобы совсем поджимало, но и тянуть тоже было нельзя, и пока меня не было две недели, Бобби с Сейди активно искали жилье. Судя по рекомендации риэлторши, это была замечательная квартира. О какой можно только мечтать. «Кое-что надо доделать, но в общем и целом все очень пристойно», — радостно объявила она и, разумеется, даже не покраснела. Они это умеют, риэлторы. Врать и не краснеть. Их этому учат специально, на семинарах по профподготовке. На самом деле это была не квартира, а тихий ужас. Представьте себе засранный унитаз, куда нырял Эван Макгрегор в «Трейнспоттинге» («Trainspotting» — фильм, снятый по одноименному роману Ирвина Уэлша), только размером с четырехкомнатную квартиру, и вы получите слабое представление о том, что творилось в этом «пристойном» жилище.

Сейди расплакалась. Бобби выглянул в мутное от жира и грязи окно на кухне и обреченно сказал:

— Дальний пригород. Я так и думал. Я уже чувствую, как они надвигаются. Энфилд, Степни, Пендж. У кого-нибудь есть пистолет? Пристрелите меня прямо сейчас.

И тут я сорвался и пнул ногой стену. В последний раз я пинал стены ногами полтора года назад. В лифте, когда уходил от Индии в Ночь Гая Фокса.

— Б*ЯДЬ! — кричал я. — Б*ядь, б*ядь, б*ядь! Сейди тут же перестала плакать. Бобби оторвался от созерцания грязных разводов на мутном стекле и повернулся ко мне. Все мрачные мысли о дальних пригородах рассеялись вмиг.

— Почему все так сложно?! Почему не бывает наоборот?!

— Томми, ты не расстраивайся. Мы найдем другую квартиру. — Сейди медленно подошла ко мне, вытянув руки перед собой, как будто я был диким зверем, который может в любое мгновение наброситься и покусать. — Не надо так убиваться. Я все понимаю... трансатлантический перелет, сбой биоритмов...

— ...наркотики, — услужливо подсказал Бобби и тоже двинулся ко мне, медленно и осторожно, словно я был каким-нибудь психом, собиравшимся прыгнуть с крыши. — У тебя натуральная ломка, друг мой. Абстинентный психоз.

— Да при чем тут какой-то психоз?! Вы же, б*ядь, ни хрена не знаете! — выкрикнул я. Они оба замерли на месте. — Индия сделала аборт. Она сделала аборт. Она забеременела. От меня. Да, мы с ней трахнулись. В тот вечер накануне отъезда. И она забеременела, и сделала аборт. Это был мой ребенок. Мне она ничего не сказала, и это было ее право. И она правильно сделала, что пошла на аборт. Очень правильно. Но почему все должно быть так сложно?! Почему никогда не бывает, чтобы все было нормально?!

Бобби с Сейди растерянно переглянулись. Эта новость сразила обоих. Но даже если они и обиделись на меня — ведь я обманул их доверие, а потом еще нагло соврал, что не трахался с Индией, — все обиды мгновенно забылись. Потому что сейчас мне действительно было плохо, я распадался на части буквально у них на глазах, и меня надо было спасать. Меня трясло мелкой дрожью, и надрывные хрипы, которые рвались у меня из горла, пугали даже меня самого.

— Ой, Томми, я даже не знаю... Мне так тебя жалко. Ты такой дурачок, — тихо проговорила Сейди. — И что теперь делать?

— Не надо ничего делать. — Слова застревали сухими комками в горле, и мне приходилось выталкивать их наружу. — Все уже сделано. И если бы я не был таким идиотом, если бы я не пошел к ней в тот вечер, если бы мы с ней не трахнулись, если бы я не соврал вам потом...

Они принялись горячо возражать. Слава Богу, им сейчас было не до того, чтобы выяснять отношения и разбираться, почему я сказал им неправду. Сейчас у них были другие задачи: успокоить распсиховавшегося меня, пока со мной не случился очередной нервный срыв.

— Все, что ни делается, все к лучшему, — продолжал я, не в силах унять дрожь во всем теле. — Я действительно в это верю. Просто меня самого убивает, что мне так сильно хочется ребенка. Это какое-то безумие... Я же вам говорил... Я очень хочу своего ребенка, и мне кажется, я буду хорошим отцом... Я знаю, что буду хорошим отцом...

Бобби шагнул ко мне и положил руку мне на плечо.

— Да, Томми. Я знаю. Просто, наверное, время еще не пришло.

—А когда же оно наконец придет? — прохрипел я сквозь сдавленные рыдания.

— Время — для чего? — тихо спросила Сейди. Ей было действительно интересно, что я отвечу.

— Для всего. Для семьи. Для нормального дома, чтобы жить со своей семьей. — Я обвел взглядом замшелую кухню, покачал головой и расплакался. Больше я ничего не сказал. Просто стоял и плакал. Мне было плохо. Я страшно устал, у меня все болело, организм еще не отошел после обширного наркотического отравления и многодневного недоедания, хотя Бобби с Сейди усердно кормили меня все воскресенье — с той минуты, когда увидели меня утром, — и сегодня заставили как следует позавтракать перед выходом. Но мне было плохо не только физически. Мне было плохо вообще. От всего.

— Но у тебя есть семья, Том. Твоя семья — это мы. Я и Сейди. — Бобби обнял меня и прижал к себе. Я чувствовал, как моя дрожь передается ему и он забирает ее себе.

— Ждать подходящего времени — это неправильно, — твердо проговорила Сейди. — Подходящее время приходит, когда мы сами решаем, что оно пришло.

— Тогда почему не сейчас? — пробормотал я сквозь слезы, уткнувшись лицом в плечо Бобби. — Почему нельзя,

чтобы прямо сейчас?!

— Тише, Томми. Не плачь, не надо. А то мы тоже сейчас разревемся. Ты просто устал, у тебя отходняк, и поэтому кажется, что все плохо. Но все не так плохо, правда. А скоро будет совсем хорошо, вот увидишь. Не плачь.

Бобби умолк, Сейди тоже молчала. Тишину нарушали только мои приглушенные рыдания. А потом Сейди шагнула вперед и положила руку мне на плечо.

— Можно и прямо сейчас. — Ее голос дрожал. — Томми, ты будешь отцом моего ребенка?

Вот так все началось. Забавно иной раз бывает: человек долго думает о чем-то, но боится об этом сказать, а потом все-таки говорит, и уже то, что он высказал это вслух, превращает желание, казавшееся абсолютно неосуществимым, в реальную возможность, а потом — и в реальность. В сбывшуюся реальность, которая меняет жизнь. К лучшему, надо добавить. Конечно же, к лучшему. А все начиналось со слез и отчаянной безысходности в той жуткой квартире на Хайбери-Грин. Я столько раз говорил, что моя семья — это друзья. Бобби и Сейди — мои самые близкие люди. И вместе с тем я страдал, что у меня нет семьи и детей. Сейди — она молодец. Даже странно, что я не додумался до этого сам. Это же так очевидно и так естественно: всегда быть рядом с людьми, которые тебе по-настоящему дороги, и завести с ними детей, и жить всем вместе, одной большой дружной семьей.

Разумеется, в пересказе, да еще по прошествии времени, все представляется проще. Но это было отнюдь не простое решение. Сколько было бессонных ночей! Сколько было тревог, разговоров, сомнений: а вдруг мы сейчас совершаем большую глупость, самую глупую и безответственную на свете?! Как ни странно, но именно Чарли разрешил все сомнения и столкнул нас, боязливых, с обрыва, отправив в головокружительный полет к звездам, когда страх рассыпается радостным смехом, и ты обмираешь от ошеломляющего, пронзительного восторга: да, мы решили, и мы это сделаем! У нас будет ребенок! Когда я рассказал Чарли про Индию, он отреагировал точно так же, как Сейди: «Ой, Томми, я даже не знаю... Мне так тебя жалко. Ты такой дурачок». Он не злился, не упрекал меня, не осуждал. А когда я сказал ему о предложении Сейди, он обрадовался и сказал, что она замечательно все придумала.

А через пару недель после этого разговора, когда Чарли зашел за мной в пятницу (мы, как всегда, собирались рвануть по клубам), он увидел, что мы снова сидим все втроем за кухонным столом и мучительно обсуждаем, как все будет происходить, и что будет потом, и когда мы уже это сделаем, и вообще надо ли это делать. Он послушал нас пару минут, а потом вдруг сказал:

— Господи, просто пойдите и сделайте! Так можно вечно сидеть обсуждать и готовиться! Только вы все равно будете не готовы. Это очень большая ответственность. К ней нельзя подготовиться. Ее можно только принять. Вы хотите ребенка. Вы оба хотите ребенка, и только это имеет значение. Не надо сидеть обсуждать. Надо делать. У вас все получится. Тем более что вы не одни. У вас есть Бобби и есть мы с Финном. Мы уже через это прошли, мы вам поможем. И, поверьте мне, вы потом не пожалеете. Никогда!

Помните, я любил сочинять сказки? А теперь я как будто и сам попал в сказку.

Случилось столько всего удивительного и волшебного. И в числе прочего я сблизился с Чарли. То есть сблизился по-настоящему. Однажды я посмотрел на него и понял, что это — тот самый человек, который мне нужен. И кроме него, мне не нужен никто. Я уже не боялся сближения, потому что в случае с Чарли сближение не означало потерю свободы, а было как раз наивысшим ее проявлением. Тем более что он и не посягал на мою свободу. (Много вы знаете людей, которые спокойно относятся к тому, что их бойфренд спит со своей бывшей девушкой, а потом еще поощряют его, чтобы он сделал ребенка со своей лучшей подругой?) Он просто хотел, чтобы я был счастливым. Я так долго не подпускал его к себе, так упорно сопротивлялся... А потом перестал сопротивляться, просто взял и перестал, потому что вдруг понял, что это глупо. Теперь мне уже самому непонятно, чего я боялся. Мне с ним так хорошо. Он не пытается меня сломать, не пытается меня изменить, ему не нужно, чтобы я стал его собственностью, он меня любит, и хочет, чтобы я был счастлив, и хочет сам быть счастливым со мной. И я тоже его люблю и хочу быть счастливым — так чего же я ждал столько времени?! Наверное, это тоже этап взросления. Когда ты уже не боишься большого чувства и можешь сблизиться с человеком настолько, насколько это вообще возможно. Так что в конечном итоге Финн добился, чего хотел. Теперь я — его второй папа.

Он настоящий волшебник: что пожелает, то сбудется.

Мы нашли этот дом в тот же день, когда Сейди ходила к врачу и врач подтвердил, что она беременна. Я, надо думать, капитан Супер-Сперматозоид. Все получилось с первой попытки. Правда, мы очень тщательно все рассчитали, буквально до дня, и Сейди потом целую вечность лежала, задрав ноги кверху, — для максимального эффекта.

Этот дом нам понравился с первого взгляда: и сам дом, и витражное окошко в передней двери, и дикие розы, вьющиеся по стене. А когда мы вошли, сразу стало понятно, что это наш дом. Нам здесь будет уютно и хорошо. Здание было немного запущенным, но не настолько, чтобы это нельзя было исправить своими силами. Зато теперь здесь чудесно. У нас семь комнат. Семь! Большая гостиная и шесть спален. Иногда по вечерам, когда мы все собираемся дома, у меня возникает стойкое ощущение, что я попал в серию «Уолтонов» («Уолтоны» («The Waltons») — американский телесериал про большую и дружную семью Уолтонов, преодолевающую тяготы Великой Депрессии. Шел на канале CBS с 1972-го по 1981 гг.). У нас у каждого есть своя комната, а в «ничейной» шестой спальне Бобби оборудовал мастерскую. Да, нас тут пятеро. Чарли с Финном теперь живут с нами. Снимать целый дом — это, конечно, недешево, но теперь Бобби не надо оплачивать аренду студии, и если прибавить еще долю Чарли, то получается, что мы платим за дом ненамного больше, чем платили за старую квартиру. И самое главное, это так здорово — знать, что теперь у тебя есть свой дом. Навсегда, насовсем. Но даже если и не навсегда, потому что ничто не бывает навечно и все может перемениться в любой момент, но я сейчас говорю о своих внутренних ощущениях, о том, что я чувствую в данный момент. А я действительно чувствую, что теперь у меня есть свой дом, где мне хорошо и уютно. Мой дом — моя крепость. Мне пришлось потрудиться, чтобы привести все в порядок к рождению ребенка. Я теперь и штукатур, и маляр, и вообще мастер на все руки. Электродрель мне теперь как родная. И лопата, и грабли, и прочий садовый инвентарь. Сад у нас просто огромный. За ним давно не ухаживали, и когда мы только-только сюда переехали, он походил на некошеный луг в россыпи диких ромашек, которые мы тут же сорвали и сплели каждому по венку. Это было красиво. В первый вечер мы ужинали в саду, все впятером. Целый день мы таскали коробки с вещами, носились вверх-вниз по лестнице и, конечно, устали — ужасно устали, — но нам было так радостно и хорошо, и никому не хотелось ложиться спать. Хотелось продлить этот вечер, чтобы он никогда не кончался, и мы лежали в высокой траве, надев наши венки из ромашек, и смотрели на небо над нашим домом, и просто молчали. Все вместе.

У нас с Чарли разные комнаты, потому что у каждого человека должно быть свое личное пространство. Это не значит, что у нас что-то не так и мы не спим вместе каждую ночь, просто это удобно, когда ты знаешь, что у тебя есть место, где можно уединиться, и, самое главное, мне нравится приглашать Чарли к себе на всю ночь — или когда он приглашает меня. Это так сексуально. Очень по-взрослому, очень разумно — и сексуально. О таком можно только мечтать. Со временем, когда ребенок подрастет, мы уступим ему одну из комнат, но нас это нисколечко не пугает, и потом, до этого еще далеко. Да, и еще у нас есть подвал. Это очень удобно на случай, когда Бобби с Тимом впадают в игривое настроение с уклоном в экстремальную эротику. И им есть где развернуться, и нам не приходится опасаться наткнуться в ванной на посторонних личностей, прикованных наручниками к батарее.

Мы с Сейди не сделали то самое. Ну, что обычно делают мужчина и женщина, чтобы у них был ребенок. Мы обсудили такой вариант и пришли к выводу, что если мы что-то такое затеем, то в процессе умрем от смеха, а это как-то неправильно и нехорошо по отношению к ребенку. Лично я бы обиделся, если бы мои папа с мамой, зачиная меня, ржали, как кони. Мы нашли в Интернете специальный сайт и заказали такую штуковину типа пластикового шприца. Я сдрочил в чашку (что, кстати, не так просто, как кажется), думая о всяких приятных вещах и проникаясь хорошими, добрыми чувствами, после чего со всех ног бросился в комнату Сейди, перелил содержимое чашки в шприц, и мы впрыснули нашего будущего ребенка прямо в матку Сейди, и теперь наша дочка растет у нее внутри, и уже скоро она будет с нами. Да, у нас будет девочка. Мы назовем ее Дейзи, Ромашка, в честь того первого вечера на лужайке у нового дома.

Я уже не работаю у Джулиана. Мы решили, что кому-то из нас надо будет уйти с работы, чтобы заботиться о ребенке и заниматься домашним хозяйством, и я сам предложил свою кандидатуру. Я не любил свою работу и не чувствовал призвания к тому, что делаю, просто надо же было хоть где-то работать, вот я и пошел в помощники фотографа — исключительно ради денег, — а теперь у меня вдруг появилась возможность все изменить и сделать что-то полезное для людей, которых я люблю. Впервые в жизни я понял, что это такое — получать удовольствие от работы. Плюс к тому мне больше не нужно каждый понедельник с утра пораньше развлекать босса непристойными байками из своей бурной жизни на выходных.

Когда я сказал Джулиану, что увольняюсь, он, конечно, расстроился, но и искренне порадовался за меня. Я немного скучаю по студийному распорядку, потому что еще не привык к тому, что теперь я сам себе начальник и сам решаю, что надо делать, но я ни о чем не жалею. Время от времени Джулиан мне звонит, и однажды

он приходил к нам на ужин, причем пришел весь испуганный и настороженный, как будто его пригласили в коммуну хиппи, и он не знает, какие здесь правила. Он, наверное, думал, что, отправляясь в такие места, надо делать прививки. Может быть, я иногда буду ему помогать в качестве внештатного ассистента — если вдруг у него образуется завал с работой, а у меня будет время. Хотя насчет последнего я не уверен. Сейчас я стараюсь быстрее доделать ремонт, потому что, когда родится ребенок, мне уже будет не до того. И потом, вы себе представляете, что это такое — делать уборку в четырехэтажном доме?! Но у меня все продумано. Я разработал целую систему, и она получилась весьма эффективной. На самом деле мне нравится заниматься домашним хозяйством. Да, меня самого это смешит. Томми — домохозяйка, убиться веником! Но мне это нравится, действительно нравится. Много вы знаете людей, которые довольны своей работой и занимаются именно тем, чем хотят заниматься? Просто раньше мне даже в голову не приходило, что это будет мне в радость. И если мне нравится стирать, забирать Финна из школы (многие посматривают на нас странно, но это уже их проблемы) и мыть плитку в ванной, значит, мне повезло, и я нашел свое место в жизни. Во всяком случае, на данный момент.

И совсем скоро у нас будет Дейзи. Я уже жду не дождусь. И всегда улыбаюсь, когда думаю о будущем. Это уже что-то новое. Я всегда думал, что сентенции типа «Ты можешь все изменить в своей жизни» — это просто избитые фразы, абсолютно бессмысленные и пустые. Но оказалось, что это правда. Мы смогли изменить свою жизнь. Мы — это я, Сейди, Бобби, Чарли и Финн. У нас все получилось.

И не волнуйтесь, я не превратился в идеальную степфордскую жену. И я не считаю, что все будет радужно, легко и просто. Сложности будут. Конечно же, будут. Перемены — это всегда тяжело, даже если они — однозначно к лучшему. Но теперь, вместо того чтобы тревожиться о будущем, я дожидаюсь, пока это будущее не настанет, и решаю проблемы по мере их возникновения. В ту ночь Чарли действительно вправил мне мозги, пусть даже и через задницу. Я больше не жду, когда же она наконец начнется — моя жизнь. Вот она, моя жизнь. И мне она нравится.

Наверное, вам интересно, стал ли Томми ручным и домашним? Не исчез ли он навсегда, этот отвязанный мальчик, который думал исключительно о собственных удовольствиях, а если и позволял себя связывать, то только в постели? Не стал ли он домоседом, сменившим экстази на тихие радости семейной жизни? Может, теперь он стоит на коленях только перед унитазом, когда чинит сливной бачок?

Не дождетесь! Я не отказываю себе в удовольствиях. Все должны развлекаться, правильно? Даже домохозяйки. «Умеренность необходима во всем, даже в умеренности», не забыли? Можно забрать мальчика с праздника, но нельзя отобрать праздник у мальчика. Да, я изменился, потому что мои обстоятельства изменились. Но я остаюсь прежним Томми.

Блин, кто-нибудь знает, как сажать в пруд камыши?