Всякая тварь

Я никогда не имел писательских амбиций. (В интервью на вопрос «Почему вы начали писать прозу?» я обычно отвечаю туманной фразой о возникшей потребности кристаллизовать опыт ощущений в текст. Обычно это нa какое-то время интервьюера отключает.)

Нет, конечно же в юности я писал стихи: все мы немного лошади, а по малолетству и вовсе пегасы. Я написал пяток плохих стихотворений и десяток отвратительных. Потом, к счастью, перестал. Много лет мне не приходило в голову написать что-либо более художественное, чем запись в истории болезни (к примеру, «дома у пациента водятся крысы, крысы активных жалоб не предъявляли»).

Но несколько лет назад я случайно наткнулся в Сети на «Живой журнал». И начал вести интернет-дневник.

В нем я незаметно для себя стал создавать персонажа, интернет-героя, который сделается популярным не благодаря, а вопреки.

Руководствовался я незатейливой формулой «ну а мы, ну а мы – пидорасы, наркоманы, фашисты, шпана». Хотелось, чтобы текст от первого лица прозвучал максимально достоверно: пренебрежительно сказанное в адрес Лимонова «персонажи пишут» представляется мне лучшим комплиментом автору.

И пару лет я просто писал дневник от лица сексуально расторможенного «циничного романтика». Меня стали настолько идентифицировать с персонажем, что проект можно было считать удачным. В итоге ко мне пришел издатель Боря Бергер со словами «а давай книжку издадим». Я обрадовался, собрал в кучу свои записки, и они с минимальной редактурой были изданы под названием «Двоичный код». Какое-то время я был вполне доволен собой: у меня вышла книга, когда мне еще не было тридцати (все-таки я продукт советского времени, и факт издания книги мне казался важной вехой биографии). Моя благодарность Боре безмерна, ибо он дал мне возможность испечь тот самый блин, который комом.

Постепенно у меня вызрела потребность написать еще одну книгу. Как человек, который начал писать недавно и учился этому в процессе, а не в институте, я понимал, что с тех пор стал писать лучше.

И когда мне предложили переиздать свою первую книгу, стало понятно, что я нынешний такой текст опубликовать не могу.

Я не стану отказываться от написанного – эта первая книга была, и хорошо, что она была. У нее был свой читатель, в конце концов, она была стартом. Но меня мучила потребность «прокрутить все назад и все исправить». В жизни это невозможно, а вот в тексте – пожалуйста: я решил переиздать первую книгу, слегка подредактировав. Но «слегка» не получилось: пришлось фактически написать новую книгу. Изменить сюжет, вести повествование не от первого лица, а от третьего, выкинуть, насколько это возможно, эпизоды, которые дублировались в следующей книге…

Вот так и получилась история о мальчике, который проходит путь от счастливого детства до осознания «я – взрослый».

Меня наверняка обвинят в пережевывании одного и того же, но это неважно. Важно то, что сейчас я смог сделать эту книгу такой, какой она должна была быть. В конце концов, я пишу не для того, чтобы нравиться критикам. Я пишу для того, чтобы мой текст понравился мне самому. И не гнушаюсь работы над ошибками.

Всякая тварь грустна после соития.

Аристотель

Руслан любил читать. Любовь к чтению привили родители, которые ставили на младенце педагогические эксперименты. Они были молоды, целеустремленны, и в десять месяцев дитя заговорило. К году оно говорило уже слишком много. К четырем годам ребенок научился читать, а когда ему исполнилось шесть, родители задумались о пользе абортов. Дело в том, что Руслану купили хомячка. С педагогическими целями, естественно: предполагалось, что он будет о хомячке заботиться и таким образом станет не просто ребенком шести лет, а Ответственным Человеком.

Хомяк был хорош: белая шерсть, красные глаза, острые (как быстро выяснилось) зубы.

Какое-то время Русланчик с ним разнообразно (о, сколько возможностей таит в себе хомяк!) играл, а потом на него случайно сел. Хомяк издох, и Руслан долго рыдал над трупом. Когда слезы кончились, мальчик, все еще всхлипывая по инерции, взял мамин маникюрный набор и посмотрел, что у хомяка внутри. Незаметно вошедшему отцу очень не понравились игры первенца с красивыми перламутровыми кишками. Ребенок был наказан: на просьбу купить нового хомяка «взамен поломанного» в недвусмысленных выражениях отец объяснил, что советский инженер не зарабатывает столько, чтобы ежедневно снабжать маленького ирода хомяками.

– Тебе жалко пять рублей? – Руслан смотрел на папу страдающими глазами и шмыгал носом.

– Жизнь не имеет цены! – Папа назидательно поднял указательный палец, удивленно посмотрел на него и стал ковыряться пальцем в обоях. – Иди и похорони хомячка.

– Наш ребенок – чудовище. Он убил хомяка, выпотрошил и смыл в унитаз.

Отец умостился на краешке заваленного бумагами стола и сердито глядел на производящую расчеты мать.

– А ты хотел, чтобы он по нему каддиш прочел? – рассеянно сказала Камилла. Она в авральном режиме проектировала госзаказ – ракетную ступень. – Все-таки эта штука никуда не полетит, – вздохнула она. – Не может эта штука летать. Техническое задание противоречит всем законам термодинамики и здравому смыслу.

– Противоречит, не противоречит, а если и твоему отделу и моему дадут премиальные, можно будет повезти ребенка на юг. Иди проверь, что это чудовище делает.

Чудовище тихо сидело в углу ванной и читало журнал «Юный химик». Мать прикрыла дверь и удовлетворенно сказала:

– Все-таки в здоровой обстановке вырастают здоровые дети. Не кричит, не ломает игрушки, в шесть лет читает научно-популярную литературу! Это мои гены.

– Почему это – твои? – обиделся отец. – Логично предположить, что это мои гены. Я, между прочим, семь патентов имею. И почетный председатель городского общества цветоводов.

– А я, значит, дура? – Камилла угрожающе зашевелила длинными ногтями идеальной формы, объектом зависти всех женщин конструкторского бюро. Объектом зависти мужчин конструкторского бюро была вся Камилла целиком почему такая роскошная женщина досталась тощему Эдику, понять не мог никто. – Хрен твоему отделу, а не документация по испытаниям к утру!

– Милочка, ну что ты, в самом деле! Да плевать на эту документацию! Ты умная, ты красивая, твоя мама – ангел…

– Моя мама еще жива! – рявкнула Милочка, но уже более доброжелательно. У нее был взрывной характер, и проще было дать ей проораться.

– Твоя мама – живее всех живых, – примирительно сказал муж. Упоминать тещу к ночи он обычно избегал, но тут не удержался.

– Что значит – живее всех живых? – На кухню вплыла Милочкина мать, Раиса Рашидовна. – Это Ленин живее всех живых, я что, похожа на Ленина? Почему твой муж опять дразнит меня? Да, у меня не самые густые волосы, но усов у меня нет! Я что, желтая? Я больна, и вы мне не говорите?

– Мама, он не говорил, что у тебя есть усы! – застонала Камилла. – Ну чего ты проснулась? Ты себя плохо чувствуешь?

– Я прекрасно себя чувствую! Так и запомните, Эдуард, ПРЕ-КРАС-НО! Почему ребенок не спит? Полночь скоро! Почему он читает при таком освещении? Вы не родители, вы ехидны! Эдуард, вы опять толком не ужинали, съешьте немедленно самсу, имейте совесть, на дочь давно махнула рукой, она вечно на диете, но вам-то диета не нужна, вам вообще уже ничего не поможет, съешьте самсу. – И грохнув посреди бумаг тарелку с выпечкой, Раиса Рашидовна устремилась в ванную.

– Иди к бабуле, мое солнышко, пойдем спать, маленький! Скоро мы к бабуле поедем, на работу пойдем, бабуля даст тебе поиграть калькулятор, нет, бабуля не будет включать Пугачеву, если Русланчик будет себя хорошо вести, конечно. А если не будет, бабуля пригласит Пугачеву на концерт в министерство, и…

В квартире раздался громкий рев: больше всего Руслан боялся Пугачевой, впервые услышанной у бабушки на работе. Он играл с невиданной для семидесятых диковиной – калькулятором, признаком принадлежности бабушки к мелкой советской аристократии: Раиса Рашидовна была старшим экономистом в республиканском министерстве, – и тут зловещий голос из динамика пропел «То ли еще будет, ой-ёй-ёй». Из-под стола Руслана выманивали долго.

Эдуард тихонько вышел на лестничную площадку и закурил.

– Интеллигенция, б*ядь, – сказал он и поискал глазами, куда бы стряхнуть пепел. Десять лет назад на окончание школы с золотой медалью родители сделали ему подарок – шоколадку. Байские замашки татарской тещи, генеральской вдовы, стояли у него поперек горла – прямо под самсой.

Изначально Раиса Рашидовна имела иные матримониальные планы в отношении дочери – красавица Камилла могла выбирать из шести претендентов. Пятеро были номенклатурными работниками, шестым был Эдуард. Они познакомились, когда Камилла треснула Эдика по голове учебником научного коммунизма. Нищего студента, «да еще и еврея», Раиса Рашидовна не видела зятем даже в страшном сне.

Когда Камилла сообщила, за кого выходит замуж, ее мать зарыдала.

– Что ты так плачешь, как будто ты меня похоронила? – вздернула бровь Милочка.

– Лучше бы я тебя похоронила! – ответила любящая мать.

Эдика к знакомству с тещей собирали всем общежитием. Кто-то дал рубашку, кто-то – костюм, туфли соседа по комнате жали, зато в кармане лежал червонец, заработанный на разгрузке вагонов. Он шел с Милочкой и ее мамой в кафе.

– Скажите, Эдуард, не хотите ли вы сделать пластическую операцию? – сладко поинтересовалась потенциальная теща, помешивая чай так, чтобы ложечка не звякнула о чашку. – У меня есть прекрасный хирург, они воевали вместе с моим мужем, генералом.

Камилла улыбнулась еще более сладко и больно ущипнула родную мать под столом. Чаепитие прошло относительно гладко. Относительно гладко в дальнейшем проходило и общение Эдуарда с тещей во время ее приездов из Молдавии.

Эдуард еще разбогатеет в новом, сломавшем все времени, еще заберет к себе из обнищавшей Молдовы Раису Рашидовну, и они будут ненавидеть друг друга долго и изысканно. Говоря друг другу то, за что в порту бьют кастетом, они свяжутся плотными болезненными узами, которые и есть в сути своей – родство. Она освоит еврейскую кухню и будет разгонять всех, когда он приезжает обедать, «мужчина должен поесть, ну что вы галдите, уйдите все, вы подавать мешаете, ишь, жует, кровопийца». Он будет возить ее по магазинам, потому что «мама, у вас тапочки совсем вид потеряли, не буду я вам без вас ничего покупать, вы меня, мама, потом вместе с этими тапочками и скушаете», искать лучших врачей, потратит сумму, равную стоимости автомобиля, на ее последнюю, уже бесполезную операцию. И будет после ее смерти ходить потерянный по новой, большой квартире, в которой никогда уже не будет пахнуть эчпочмаками и перемячами: Милочка так и не научится готовить.

Но это все будет потом. А пока бабушка поет татарские и молдавские колыбельные внуку, Эдик с Милочкой в обнимку высчитывают погрешность эксперимента, брошенный в ванной журнал «Юный химик» лежит, раскрытый на статье про свойства кислот, а многочисленные цветы в двухкомнатной хрущевке безмолвно корчатся в агонии – Руслан полил их уксусной эссенцией.

На следующий день Эдуард понял, что его ребенок – воплощенное зло. Лучшие экземпляры коллекции цветов погибли, а из детского сада позвонили голосом, не предвещавшим хорошего. Оттуда звонили и раньше – когда «случайно» сработал огнетушитель, когда в компоте нашли кукольные глаза в количестве семи штук – больше выковырять Руслан не успел, – но в этот раз голос заведующей был мрачен, как советский текстиль.

– Из детского сада нам придется его забрать, – сказала Милочка и задумчиво поглядела на отпрыска.

– Забрать? Да с ним же в одной квартире находиться страшно! – Эдик закурил прямо на кухне, чего никогда себе не позволял.

– Ну что ты куришь при ребенке?

– Ничего, пусть привыкает, ему еще в аду серой дышать! Как можно было додуматься до таких игр?

– Все дети играют в доктора, ну не кричи, он не специально.

– Он не специально засунул девочке в… в… туда еловую шишку?

– Эдик, шайтан тебя забери, – взорвалась Камилла, – хватит орать! Шишку он засунул? А что он должен был засунуть ей в шестилетнем возрасте? Это все твоя порода! Выпороть, да и все!

– Так, я все поняла – Раиса Рашидовна втиснулась в крохотную кухню и оглядела супругов с непроницаемым выражением лица. – Иди-ка сюда, Русланчик.

Подперев собой дверь, в которую с ревом колотился «змееныш», теща утерла пот и деловым тоном сказала:

– Эдик, выпустишь его, когда песня про козу и грозу закончится. Я пошла к родителям девочки, я знаю, где они живут. «Букет Молдавии» мне дай из шкафа, конину вяленую, которую сестра прислала. Я позвоню в министерство, чтобы его у нас на год раньше в школу взяли. И прекратите орать, от шишки еще никто не забеременел.

Через месяц пакостный внучок уже был посреди молдавского щедрого и равнодушного лета. А через два его госпитализировали в кожно-венерический диспансер. И опять во всем был виноват животный мир: в кишиневский двор забрел котеночек. Дети принялись котеночка гладить и тискать. Котеночек издох – не иначе, как от счастья, а дети поголовно заразились стригущим лишаем.

– В таком возрасте загреметь в КВД?! – возмутился папа Эдик, положив трубку. – Что из него вырастет к восемнадцати годам???

– Да уже понятно что. – Камилла хихикнула и развернулась на каблуках. Они с Эдиком шли в кино.

Руслан рос ребенком тихим. Очень тихим. Вид у него был чахлый и благообразный. «Ты, такой интеллигентный мальчик, поджег кошку!» – вопил сосед по дому. Кошка соседа тем временем ловко отбивала лапой летящие в нее горящие спички, уходить никуда не собиралась и в целом имела надлежащий персидской кошке вид – равнодушно-брезгливый.

Лучшим товарищем для игр бабушка сочла двоюродного брата Руслана – крупного и туповатого Ильяса. Ильяс действительно подходил для игр идеально. Время от времени Русланчик подавал в пространство идею. К примеру, о том, как будет здорово расписать школьный коридор свастиками или подложить в работающую духовку аэрозольный баллончик, ну и дрожжи в унитазе – тоже эффектная штука, что ни говори. Как только он понимал, что Ильяс загорелся идеей, то лицемерно говорил: «Ой, ну это все-таки плохо, так нельзя, мы же юные ленинцы!» Но Ильяса было уже не остановить. Он расписывал стены, взрывал духовку и устраивал сантехнические катастрофы. Естественно, его ловили, он валил все на Руслана, как идеолога маленькой ОПГ. Тот же с невинным видом заявлял: «Я его предупреждал, я отговаривал, я говорил, что октябрята не должны выливать марганцовку на директора овощного магазина!» Ильяс обижался смертельно, но ненадолго: из всех видов памяти ему была доступна лишь оперативная. Так золотая рыбка в аквариуме забывает то, что она видела, сделав круг.

Много позже добряк Ильяс, отрывавший от пола сто пятьдесят левой, уедет к родне в Казань. В 94-м его, как заведено, увезут из дома родственники невесты, которую выбрали ему родители и которую он полюбит уже после свадьбы, – маленькая золотая рыбка сделает круг, и он забудет всех остальных девушек. У него родится крупный большеголовый сын, которого будут бить в школе. Он будет стесняться дать сдачи, потому что сильнее и занимается спортом. И потому что папе бы не понравилось, что он дерется, хотя дядя Руслан говорит, что драться надо. Ильяс погибнет под Гудермесом в декабре 95-го.

Но сейчас им по восемь лет, черная коза на соседском хуторе будет жить вечно, желтоволосая Светка из второго подъезда – настоящий пацан, ей можно доверить украденные из типографии снимки Зои Космодемьянской после допроса, бабушка Руслана ушла на пенсию и чаще готовит чак-чак. Орехи висят низко, у дебила Юрки всегда можно выменять марки на какую-нибудь ерунду.

Вот только любовь Руслана к чтению постоянно портила жизнь окружающим. Журнал «Наука и религия» стал причиной угрозы исключения из октябрят. На экзальтированную детскую душу огромное впечатление произвела статья о человеческих жертвоприношениях, и Руслан приступил к инсценировке сюжета. Естественно, христианские младенцы были недоступны по техническим причинам (их просто никто не давал «на поиграть», люди вообще злы и жадны), и Руслан наловил голубей. Жирные летучие крысы с легкостью отлавливались нехитрой ловушкой, сделанной из деревянного ящика, дощечки, веревки и крошек. Голубей ему было не жалко: в стенгазете детской поликлиники было написано, что голуби разносят заразу.

За умерщвлением разносчиков орнитоза из-за куста наблюдала конопатая доносчица Ленуца, дочь завуча. На октябрятском собрании маленького живодера гневно осудили, назвали фашистом и долго тыкали носом в плакат, где хищного вида голубь сжимал в пасти чахлую оливковую ветвь. Из октябрят Руслана все-таки не выгнали – не было прецедента.

– Ты попадешь в ад и будешь делать там стенгазету, – вынесла вердикт бабушка Раиса, выслушав обоснования поступка. И лишила на месяц карманных денег.

Выгнали Руслана через несколько лет уже из пионеров за демонстративную окраску волос прямо на уроке математики. К тому времени родители забрали Руслана обратно, в маленький приморский город. В Калининград.

Там Руслан понял, что море – совсем не романтично, чайки по сути своей – летучие крысы, а основной детской валютой являются жвачки и переводные «татуировки».

Заканчивались восьмидесятые, и обесцвеченные челки были остроактуальны. Без челки жизнь была не мила. Но подросток не мог пойти в парикмахерскую и попросить выкрасить его во что-нибудь забавное: как минимум потребовали бы привести родителей.

Спрятавшись в школьном туалете, Руслан старательно размешал две пачки гидроперита во флаконе нашатырного спирта и, вернувшись за парту, вылил полученную смесь на голову. Он хотел стать блондином, причем публично. По классу поплыл режущий ноздри запах нашатыря, голову щипало немилосердно, а классная дама снисходительно ухмылялась: сорок пять лет преподавательского стажа подсказывали ей, что на подобные перфомансы просто не стоит реагировать.

Так что акция могла остаться без особых последствий, если бы Руслану не захотелось посмотреть на результат. Единственное в школе зеркало находилось в кабинете у пионервожатой, и он отправился в пионерское логово.

Пионервожатая была басовита, усата, рост имела гренадерский, а грудь – огромную. К сожалению, слова «трансвестит» Руслан тогда еще не знал, что, впрочем, не мешало ему распространять слухи о наличии у пионервожатой огромного волосатого члена. Звали ее Верой Павловной, но мало кто рискнул бы ознакомиться с ее четвертым сном – инсульт хватил бы на первом.

– Вот, покрасил голову и пришел посмотреться в ваше зеркало, – деловито сказал он.

– Значит, голову покрасил. Прямо как баба. – Вера Павловна хищно пошевелила под нейлоном щетинистыми икрами. – Может, тебе еще и трусы дать поносить женские? Мои, например?

– Ой, дайте, пожалуйста! Мы их всем классом будем носить. Как знамя.

– Да как ты смеешь! Положи на стол пионерский галстук!

– Ну сами ведь предложили. А галстук – вот, пожалуйста.

Родители, увидев изменения в расцветке ребенка, особенно не шумели: Милочка тихо упала в обморок, а папа

Эдик молча взял юного куафера под мышку и отнес в парикмахерскую.

– Сделайте, как было раньше, – сказал папа, усадив Руслана в кресло.

– А какого цвета был ваш мальчик?

– Ээээ… каштанового!

И Руслана покрасили в цвет «махагон». Советские парикмахерские в то время переживали глубокий колористический кризис, и выбирать было особо не из чего.

Цвет получился темный, но все-таки очень яркий, и голова пламенела, как факел в ночи. Голова цвета адского пламени в сочетании с изгнанием из пионеров придали Руслану романтический ореол бунтаря, что поспособствовало росту рейтинга в школе.

На дворе тем временем вовсю бушевала перестройка, окружающая действительность расцветала пышным преморбидом[Преморбид - предшествующее и способствующее развитию болезни состояние (на грани болезни и здоровья), когда защитные силы организма перенапряжены или резко ослаблены (например, истощение и переохлаждение организма перед развитием пневмонии)]. Город был отрезан от Большой земли отделившейся Прибалтикой, поэтому воплощения новых идеологий были довольно причудливы. Школьные учителя либо впадали в мрачное реакционерство, либо изо всех сил старались соответствовать.

В итоге Руслан приходил в школу, как в дурдом. Учительница истории взахлеб пересказывала школьникам сюжет «Маленькой Веры», а учительница литературы вместо урока сводила весь класс на «Интердевочку», не забыв задать на дом стихотворение Асадова. Руслан не пошел, потому что уже смотрел – к тому времени он выглядел гораздо старше своих лет, ему не только продавали билеты на фильмы «детям до 16-ти», но и без вопросов отоваривали талоны на водку в ближайшем магазине. Талоны подделывались одноклассником Витькой, учеником художественной школы. Водка из крышечек распивалась прямо на задней парте – во время уроков.

Классная руководительница, вздыхая, сообщила, что понимает, до какого места школьникам комсомол, но для роно надо, чтобы определенный процент детей состоял в какой-либо организации.

– Мне нужно пять человек. Желающие есть? Так. Еще двое. Если не будет желающих, буду назначать сама.

– А профсоюз в качестве организации подойдет? – спросил Руслан, не отрываясь от «Иностранной литературы».

В 89-м году он уже работал и платил профвзносы.

Ранним началом трудовой биографии он был обязан курению и папе Эдику.

Раиса Рашидовна привезла двенадцатилетнего внука в родовое гнездо – большой, стоящий на Волге город. Там Русланчик впервые напился самогоном, научился целоваться и курить.

Хрестоматийное «будешь курить – не вырастешь» на Русланчика не действовало совершенно. «Не вырасту – и слава Аллаху», – басил подросток с высоты метра восьмидесяти. Папа Эдик два года отбирал сигареты, не пускал сына гулять и решился на крайнюю меру: «Или ты не будешь курить, или мы не дадим тебе карманных денег».

Отпрыск фыркнул, пожал плечами и устроился санитаром в нейрохирургическое отделение – бабушка Раиса, переехавшая из Молдовы, воспользовалась остатками связей и пристроила внучка мыть полы, выносить утки и обрабатывать пролежни «спинальникам». Во-первых, она верила в терапевтическую силу черного труда, а во-вторых, хотела подгадить любимому зятю. Камилла, получив с первой зарплаты сына в подарок «Шанель», от обсуждения вопроса уклонилась.

Девяносто рублей оклада в те годы составляли приличную для школьника сумму. Но кроме оклада, были «леваки» – массаж паралитику, ночное дежурство у постели свежепрооперированного пациента оплачивались по отдельной таксе в карман. Денег хватало на такси до школы, посиделки на большой перемене в кафе «Березка» и кооперативную джинсу.

– Профсоюз тоже подойдет, – шевельнула усами классная дама, – увянь.

Наиболее одухотворенно к идеологическому вопросу подошла учительница музыки. Низенькая тетка с сельским румянцем и мощными икрами в бумажных колготках прониклась скаутским движением. По утрам из актового зала доносился тоскливый, леденящий душу вой: перед уроками она загоняла всех, кого могла поймать, в актовый зал, повязывала синие скаутские галстуки (некоторым – прямо поверх пионерских) и заставляла петь при свечах то, что она считала прогрессивным репертуаром.

Сонные, измученные дети стояли, взявшись за руки, вокруг культуртрегерши и мрачно выли, покачиваясь от недосыпа: «Свооооодит с умааааа улица рооооооз. Спряяяячь свой обман, улица слёёоооз! Я люблюююю и ненавииииижу тебяаАА-аААа!» А потом они начинали молиться. Изгнанный из пионеров Руслан пользовался положением изгоя и спевки игнорировал. К тому же силы, которая могла бы его заставить появиться в школе хоть на минуту раньше звонка, не существовало в природе. Зато существовала сила, которая заставляла его массово прогуливать.

К тому времени он сильно раздался в кости, покрылся рыжеватой шерстью во всех положенных местах, в деталях знал всю теорию половых отношений и рвался перейти к практике.

С теорией его еще в десятилетнем возрасте вынужденно ознакомил отец. В зоопарке.

Пока дети приобщались к доступному ассортименту живой природы, кормили животных булками (а кто и гвоздями с аспирином), Русланчик посмотрел на папу невинными глазами и громко спросил:

«Что такое „ебаться"?» Эдуард подавился сигаретным дымом, закашлялся и метнул на сына гневный взгляд. Окружающие взрослые стали оборачиваться, поскольку происходящее было гораздо интереснее слонов в вольере. Решив, что папа не расслышал вопрос, Руслан повторил его погромче. В толпе раздались смешки и возгласы «Вызовите милицию!»

Схватив любопытствующего ребенка в охапку, Эдик устремился в павильон, посвященный ночным животным: там было темно и не так стыдно за собственное потомство. Сдавленным голосом вкратце он обрисовал сыну механику деторождения, мысленно клянясь выпороть маленького гаденыша сразу по прибытии домой. Правда, потом остыл.

К Руслановым четырнадцати годам родители решили, что ребенка можно оставить одного и надолго: Раиса Рашидовна уехала в гости к сестре, а сами родители отправились на побережье Черного моря. Изначально они хотели взять с собой Руслана, но он воспротивился резко и недвусмысленно. Он слишком хорошо помнил, что такое Черное море: родители таскались на море каждый год. Причем море Балтийское, находящееся в часе езды от отчего дома, их не устраивало. Так, какая-то холодная лужа. Настоящее море не такое, настоящее море – это июльский плацкартный вагон, окна которого не открываются, а стены закрашены коричневой краской поверх расплющенных яблочных огрызков. Это поиск съемного сарая, хозяйка которого всенепременно что-нибудь сопрет у квартирантов. Подъемы в семь утра (не упустить ни капли ультрафиолета!), кишечные инфекции и солнечные ожоги. В общем, в жизни советского инженера тоже было место подвигу. Летом.

Свое первое лето на курорте Руслан помнил отчетливо. Визжащего четырехлетку доволокли до водички и стали в эту водичку макать. Сначала макал папа, потом папа устал (ребенок извивался и кусался), передал Русланчика маме, а сам пошел гулять вдоль полосы прибоя. Мама приняла эффектную позу и стала помахивать сыном над волнами, крепко держа за ногу (Камилла все-таки была очень рассеянна).

На красивую женщину в польском купальнике, размахивавшую над водой визжащей каракатицей, обратила внимание компания южных мужчин. У южных мужчин было почти все, что нужно для счастья: местное вино цвета чернил, игральные карты и радиола. Не хватало женщин.

– Девушка, отпусти ребенка! Пойдем к нам, вина попьем, в карты поиграем!

– Нет, спасибо, – ответила мама, – какая у вас собака большая!

Мама выпустила из рук Руслана и погладила густую черную шерсть.

– Сама ты собака! – С другой стороны собаки оказались усы и золотые зубы. – Я Зураб!

Тем временем ребенок, отползя для безопасности подальше, сосредоточенно поедал крем для загара. (Советская косметика была абсолютно безопасной для здоровья. Безопасной и вкусной.)

Вернулся папа. Отобрал крем для загара у сына, жену – у южных мужчин, и семья отправилась к местной жительнице, у которой арендовала угол. Сидя среди гуляющих по двору кур, в чьи ряды затесался траченный молью павлин, отец удовлетворенно сказал:

– Как хорошо. Ничего, что в кране нет горячей воды, сортир во дворе, а комары здесь размером с таксу. Главное – здоровье ребенка. Свежий воздух, фрукты…

– А то, что сынуля выпустил на волю кур и засунул спичку в замок, хозяйке знать необязательно, – подхватила Камилла.

Темнело. Вокруг летали комары. За забором громко пели южные мужчины. Розетки не работали.

…Пытки морем на этот раз не состоялись. Руслан заявил, что следующий поход за ультрафиолетом состоится без него, что ему хорошо в городе, он обожает смог, водоем больше ванны ему не нужен, а солнце раздражает.

– Это потому, что ты крыса. – Эдуард снял очки и посмотрел на сына без тени иронии. – Только крысы хорошо себя чувствуют посреди городской помойки, накрытой смогом. Впрочем, это хорошо. После ядерного взрыва останешься ты. И тараканы. А мы поедем на юг!

И родители уехали в прекрасном настроении. Камилле удалось купить французский купальник, а Эдик предвкушал курортные радости, не омраченные необходимостью ежечасно проверять, что делает ребенок. Ребенок же немедленно принялся составлять список приглашенных на вечеринку.

Дети портового города в половой жизни и разнообразных пороках дебютировали рано. Школа, в которой учился Руслан, была специализированной – там не только оргии гуманизма по утрам устраивали, но и натаскивали на поступление в медицинский институт. Поэтому на уроках стояла тишина – на профильных занятиях школьники усердно учились, на непрофильных тихо занимались своими делами. Кто-то читал художественную литературу, кто-то красил ногти, кто-то тихим шепотом обсуждал вопросы контрацепции.

Веселье начиналось либо после, либо вместо уроков, причем веселье было самого предосудительного свойства. Бороться за моральный облик школьников было бесполезно. К примеру, ученицу Олю мать жестко контролировала: судя по виду мамы, сама она неплохо оторвалась в школьные годы и понимала, что к чему. Оля говорила, что идет делать уроки к подружке, сама же переодевалась в подвале соседнего дома в вечернее платье и туфли на каблуках и отправлялась в бар при гостинице «Интурист». Однажды на пригостиничном газоне ее нашел директор школы: Оля возлежала в эффектной позе и распевала «Паризе танго», яростно размахивая бюстгальтером. Она была изысканно, не по-современному красива. Лицом Оля напоминала портреты аристократок четырнадцатого века, а мозгов хватало на то, чтобы вовремя ввернуть: «<Я знаю, что не очень умная, но когда я молчу, это незаметно. Зато ноги у меня лучшие в городе». Ноги действительно были лучшие. А вот то, что в девятом классе она впервые лечила сифилис… Пожалуй, Оля и вправду была глуповата. Но за ноги ей прощалось все, и в списке гостей на вечеринку она значилась номером один.

Вторым гостем был Макс. Макс был хорош собой, весел и сексуально озабочен. Третьей гостьей была Ирма. Она странным образом сочетала в себе красоту и сходство с немецкой овчаркой. Всех остальных Руслан помнил слабо, но откуда-то же они взялись! В частности, откуда-то взялась Даша.

Даша относилась к особой породе девиц. Даже в пору их недолгой девственности понимаешь, что иметь их будут все, включая детей, животных и простейших. Карма у них такая. Хотела их Высшая Сущность в букашку реинкарнировать, но пьяная была, ошиблась. Вот такая чудесная девочка и училась в параллельном классе.

В течение получаса была организована коллективная детская пьянка, «кричали девочки „ура!" и в воздух лифчики бросали». Ирма даже вышла голая на балкон, разложила девичью грудь по перилам и сблевала на сверкающую плешь правильного еврея с седьмого этажа. К ночи школьники перепились и пошли домой. Вероятно, уроки делать. Только Даша осталась, так как ходить уже не могла, вообще ничего не могла – ни петь, ни рисовать, ни ходить. Только мычала и крепко держала Руслана за левую ногу.

Отойдя от алкогольного опьянения, Руслан предложил осуществить божественное соитие. Ответом ему было мычание. Ну что ж, мычание, как известно, знак согласия.

«Черт, то ли в пизде растут волосы, то ли это не пизда», – нервно думал Руслан, пытаясь разобраться в анатомии одноклассницы. «Пизда где-то рядом. Она всегда где-то рядом, – крутилось в голове. – Вот оно, ага».

– Мама, ну ты же знаешь, что у меня часто кровь из носа идет, – со скучным выражением лица врал Руслан родительнице. – Ну спал я так, мордой посреди кровати, вот матрас и в крови, мама…

С Дашей они впоследствии делали вид, что ничего не было. Она продолжала пить, Руслан продолжал проверять на прочность границы своего мира.

Пришло лето, а с ним и отключение горячей воды. Греть воду в ковшике совсем не хотелось, а баня была в пяти минутах. На выходе из помывочного пункта Руслан обнаружил, что за ним плетется плюгавый усатый дяденька. «Педофил!» – радостно подумал Руслан. Взвесив все pro et contra, он решил завернуть в ближайший подъезд и посмотреть, что будет дальше. К тому времени росточка он был высокого, телосложения крепкого и решил в случае накладок просто вырубить педофила кулаком по кумполу.

В подъезде Руслан ласково спросил у своего неуловимо похожего на таракана преследователя – мол, что тебе надобно от сиротки? Страсть как с парнем попробовать хочется, сказал дяденька, я, мол, на тебя в бане все смотрел, и ты на меня смотрел, деточка, хочешь конфетку… и прочие нехитрые приемы районного соблазнителя.

После первого знакомства с педофилами Руслан ощущал перед ними некоторую неловкость. В десять лет он стоял под горячим солнцем Молдовы и поедал вареную кукурузу.

– Мальчик, хочешь играть в баскетбол? – поинтересовался у него незнакомый дядечка. – У тебя прекрасные данные, мальчик! Пойдем со мной в спортзал!

Руслан оживился. Страшные байки про маньяков, которые крадут детей, обретали плоть и кровь.

– Маньяк! – радостно завопил он.

– Да что ты такое говоришь, мальчик? Я не маньяк, я тренер. – Дяденька попятился.

– Тренер-маньяк! – еще громче завопил мерзкий ребенок и запустил в дядечку кукурузным початком.

Несчастный дядечка ретировался под гомон торговок. Но после того как по местному телевидению показали дядечку, который действительно оказался тренером по баскетболу, Руслану некоторое время было стыдно. Впрочем, одно другого не отменяет, решил он по прошествии некоторого времени. Почему бы тренеру не быть маньяком в свободное от работы время?

А вот дядечка из помывочной точно не был тренером по баскетболу и играть собирался совершенно другими мячиками.

– Как тебя звать, усатый *уй? – доброжелательно спросил Руслан.

– Вова.

– Сколько тебе лет, усатый *уй Вова?

– Двадцать пять.

– Прокурору расскажешь, что тебе попробовать хотелось. Снимай портки, Вован!

Вован судорожно дернул кадыком, но портки снял. Вспоминая спустя много лет неуклюжий половой акт на лестничной клетке, Руслан не мог удержаться от нервного смеха.

– Ну ты постой тут пару минут, а я пошел. – Руслан придирчиво осмотрел брюки, оттер носовым платком пару подозрительных пятен.

– А сколько тебе лет? – попытался завести светскую беседу горе-растлитель.

– Четырнадцать.

– Стой, стой, а как тебя зовут?!

– А какая разница? – ответил циничный подросток и побежал домой делать уроки.

Выпускные классы Руслан помнил плохо. Учился он абы как, а вечера проводил у мента Сереги. Там была самая настоящая блат-хата – с батареями водочных бутылок и довольно подозрительным контингентом.

    Из дневника Руслана

    – Я бисексуал! – гордо сказал Жека и тряхнул в меру немытой копной пшеничных волос.

    Прижатая к косяку пьяненькая восьмиклассница вынула палец из носа. Слои грима на ее маленьком, обещающем в будущем двойной подбородок личике сложились в осмысленное выражение.

    Что такое бисексуал, она не знала, но словообразующий элемент «секс» услышала. В целом слово было красивое, импортное и приятно щекочущее пубертатный организм. Через час Жека и девочка зверькового происхождения бодро трахались на продавленном диване. Девочка трахалась, потому что хотелось быть крутой, «ходить» с парнем и обсуждать подробности в школьном сортире за сигареткой. Жека – потому что яйца распирало.

    В целом прием «я бисексуал» действовал на калининградских девиц в 89-м году почти безотказно. Нравятся девушкам бисексуалы, ой, нравятся.

    Бисексуал из Жеки был сомнительный: в четырнадцать—пятнадцать многие пробуют однополый секс, но не практикуют во взрослом состоянии. Да и не надо – каждому свое, как было написано на воротах одного санатория строгого режима.

    Жека, Леха, Наташка и я были крепко сбитой секс-группой. Нам было от пятнадцати до семнадцати, портовый город располагал к раннему развитию, а общая терпимость – к отсутствию рефлексии.

    Наташка имела внешность юной Сенчиной, пышный бюст, тонкую талию и жопу «сердечком». Жека напоминал гибрид Микки Рурка и молодого Гребенщикова, а Леха – еще не приколоченного куда следует Христа с развитой мускулатурой.

    Подростковый секс – по сути своей, секс без осознания. Секс в чистом виде. И поэтому, как ни парадоксально, невинности многие лишаются много позжке начала половой жизни. Когда начинают осознавать привязку секса к чувствам, соци-алке и секс из цели превращается в средство.

    Начинался школьный групповой роман с обычного юношеского томления под «вайн и маг», в итоге образовав компанию полувлюбленных друг в друга гиперсексуальных малолеток. Этакий квадрат, сексуально вписанный в плоскость места и времени. Целый год мы были счастливы. После школы я бежал на работу, а потом – в прокуренную квартиру, хозяину которой достаточно было выставить пузырь, и хоть костер из паркета ясги.

    Я и Наташка готовились в институт, а Леха и Жека – в армию. Институт им не грозил ввиду социальной прослойки и общей школьной неуспеваемости. Но кто в таком возрасте смотрит на социальную прослойку и успеваемость? Чувствуешь только горячее тело рядом, пахнущее впитавшимся морем, смотришь только в глаза, которые не опухают еще ни от слез, ни от пьянства.

    Вот на море-то как раз все и закончилось. Море и время – самые страшные враги – они равнодушны и упорны. Я уезжал поступать в институт, и это дело мы решили отметить романтическим сексом на пляже. Бодро распили несколько бутылок портвейна «Три топора» и приступили, так сказать, к соитию. Без посторонних. Вчетвером.

    Процесс не задался сразу. Для начала на спину коленно-локтевой Наташки нагадила в бреющем полете чайка и с торжествующим криком улетела в дюны – вероятно, дальше насаждать подобным образом нравственность (среди людей такие чайки тоже не редкость).

    Лешке попала песчинка в презерватив, и он выбыл из строя. Потом начался дождь. Хоть и теплый, но мокрый и неприятный. Это только в кино и в книжках любовь на пляже под дождем красиво выглядит. А на деле – уносишь в естественных отверстиях пару килограммов оксида кремния.

    В итоге уставшие, но злющие дети возвращались домой, наперебой клянясь поймать Барбару Картленд и отодрать ее в песочке поганым веником. Высохнув и выпив водки, я посмотрел на ребят и вдруг понял: это конец. И, обещая звонить, писать и приезжать на каникулы, знал, что не сдержу обещания. Взрослая жизнь растащила всех по своим местам.

    Леха отслужил в армии, женился, пошел работать в ментовку – по стопам старших товарищей, так сказать. Много пил.

    Наташка работает учительницей в школе, давно замужем, растолстела, растит дочь.

    Жека стал дальнобойщиком, гоняет фуры с цветами из Голландии. От былой брутальной красоты осталась только брутальность. Увешан детьми от прошлых браков.

    Я тоже не особо в шоколаде.

    Квадрат превратился в крест. У них много общего, у квадрата и символа конца, – это всего лишь линии, соединяющие четыре точки.

    Но почему-то, когда вспоминаю друзей урожая того года, вижу их не взрослыми. Память упорно подкидывает полароидный снимок, сделанный летней ночью 90-го на фоне свинцового, всегда холодного моря.

    Близился выпускной. Руслан, сообразив, что с такой успеваемостью ему не то что не светит институт – аттестат не выдадут, принялся усиленно учиться. В итоге к окончанию школы он подошел всего с двумя тройками: по географии и по военной подготовке. К географии Руслан был неспособен в принципе: о том, что Египет находится в Африке, а вовсе не где-то рядом с Туркменией, он узнал только к тридцати годам, да и то случайно. На военной подготовке же он был за последний школьный год всего два раза. В первый раз он получил четверку за правильное описание строения противогаза (плакат, на котором было написано все необходимое для ответа, висел прямо за спиной военрука). Во второй раз он получил двойку – когда военрук рассказывал, какие расчеты нужно произвести для поражения цели, Руслан не выдержал и сказал: «Уважаемый талиб, постойте, пожалуйста, неподвижно, я все рассчитаю и вас застрелю». Среднеарифметически вышла тройка, которая устроила всех участников учебного процесса. Остальные отметки были вполне приличны.

    На выпускной вечер идти не хотелось. Никакой радости или грусти от окончания десятилетнего кошмара Руслан не испытывал: в последние два школьных года жизнь его протекала вдалеке от интересов советского школьника. Но традиция есть традиция. Костюм был куплен, деньги на выпускной сданы, и вечером Руслан уныло ходил посреди абсолютно трезвых одноклассников и абсолютно пьяных учителей. Одноклассники хотели поглядеть на школу в последний раз трезвым взглядом. Учителя радовались тому, что наконец-то спровадили первый экспериментальный выпуск. Что делать с этими детьми, им было совершенно непонятно.

    Когда пять лет назад дочка заслуженного артиста плюнула в директора портвейном и добавила несколько нелестных слов об его интимной анатомии – все было понятно. Когда тихоня из 8 «Б» забеременела двойней – тоже все было понятно. Когда старшеклассники три года назад водрузили над школой американский флаг – даже тут все было понятно. А вот что делать с равнодушными, ничего не боящимися детьми гласности и перестройки? И педагогический состав на радостях напился. Немолодая завуч по воспитательной работе распластала на столе юного красавца химика, длинноволосый преподаватель литературы кокетничал с усатым выпускником, а Камилла ходила по фойе с непроницаемым выражением лица. Ей было скучно: поговорить о цепных реакциях она могла только с химиком, которого в это время насиловала завуч, Эдик остался дома и не развлекал жену перепалкой, а разговаривать с другими мамочками о тряпках, косметике и взятках приемной комиссии она не хотела.

    Камилла искренне считала, что платья надо не обсуждать, а носить, употребление косметики скрывать, а выражение «приемная комиссия» ей напоминало о том, что госприемка чертежей опять задерживается.

    Все разговоры с Камиллой «о женском» традиционно заканчивались плохо.

    Как-то зашедшая по делу новенькая машинистка сдуру вывалила на стол крем и стала взахлеб трещать о его омолаживающих свойствах. Она еще не знала о том, что женщине, которая на десять лет старше, не стоит рекламировать молодильные яблоки. «Хороший крем, – одобрительно сказала Милочка, – я им пятки мажу. Наташа, а вот расчеты вы опять в срок не напечатали».

– Ой, а вы, наверное, мамочка Русланчика? – На Камиллу надвигалась жена партийного функционера, вовремя переориентировавшегося в «прогрессивные руководители». – А что же вы без мужа? Вот мы с моим Вовиком всегда вместе, у нас идеальный брак, правда, Вовик?

– А? – Вовик оторвал взгляд от плеч Камиллы и с чувством легкого отвращения посмотрел на жену: – Да, дорогая.

– Скажите, а что вы думаете о последних моделях Зайцева? – подхватив собеседницу за рукав, зачирикала «идеально обраченная». – Как, по-вашему, реглан в следующем сезоне еще останется?

– Простите, вы, наверное, портнихой трудитесь? – вяло поинтересовалась Камилла.

Прогрессивный руководитель довольно фыркнул, но, поймав взгляд супруги, отволок ее за локоть куда-то в глубь толпы.

Выпускной продолжался. Из алкоголя на столах было только шампанское. Дети были трезвы. Родители кудахтали. Руслан подсчитывал, хватит ли ему накопленных денег на период поступления в институт, и поглядывал на часы: он собирался при первой же возможности удрать в прокуренную хату и признаться Лехе в одной стыдной вещи. В Леху он был влюблен и очень беспокоился, как Леха отреагирует: одно дело «баловаться с пацаном», а совсем другое – влюбиться. Стыдно это в шестнадцать лет – любить.

Камилла подкралась к сыну и сказала:

– Я хочу коньяка.

– Мам, здесь нет коньяка. Только морс.

– Здесь, может, и нет, а у меня есть. – Милочка приоткрыла сумку. В ней поблескивала плоская бутылка. Оглядевшись по сторонам, она разлила коньяк в пластиковые стаканчики ловким, почти незаметным движением. – Что я, не знаю, что такое выпускной? Я запаслась.

– Мммама, ты что, пьешь?!

– Ха! – победоносно ответила мать и проглотила содержимое стакана, даже не смазав помады.

Поговорить с Лехой Руслан так и не успел – в тот вечер было слишком шумно на прощании с Серегиной хатой, которую у него отбирали за долги (Серега стал одним из многих тысяч раззяв, потерявших жилье в те годы). Потом было некогда, надо было уезжать поступать, потом уже Лехины острые скулы в веснушках расплылись в искрящемся влажном тумане девяностых, и разговор состоялся много позже.

Из дневника Руслана, декабрь 2006 года

    Не возвращайтесь к былым возлюбленным. Не возвращайтесь в города, в которых помните себя счастливыми, к книгам, над которыми плакали в отрочестве, к людям, которых любили в юности.

    Пятнадцать лет прошло, и особенно грустно потому, что человек не изменился, и чувство навсегда ушедшего от этого острее. Вообще не изменился – он выглядит так же, а значит, моложе меня: свежий воздух, физический труд, молоденькие девочки в ассортименте.

    Он жалуется, что снимать малолетних телок все труднее, с трудом удается выдать себя за двадцатидвухлетнего (в тридцать три), рассказывает биографию, которую я мог бы сам рассказать за него – все было предсказуемо и пятнадцать лет назад. Разборки, пьянки, СИЗО, мелкий криминальный бизнес.

    – Говорят, ты книжки пишешь? Напиши что-нибудь и про меня.

    – Уже. Пришлось тебя убить, мой хороший. Тех, кого любил в юности, лучше всего убивать. Чтобы не старели.

Его джип подъезжает к моему дому, и на мгновенье мы становимся прежними – мне пятнадцать, ему семнадцать. Мы неловко целуемся, стукнувшись носами, и я выхожу.

Я курю на балконе под теплым, почти апрельским ветром и смотрю на так и не отъехавшую машину, чувствуя, что и он смотрит на меня – сквозь лобовое стекло.

Окурок летит вниз, задевая бельевые веревки, и, когда он рассыпается на быстро гаснущие искры, наконец-то раздается шум мотора.

Очередь на медосмотр издали выглядела как гремучая змея: она неприятно извивалась по скверу и стрекотала. Периодически из нее вылетали клубы дыма Голова змеи скрывалась где-то в глубинах медпункта.

Перед Русланом стояла широкая девушка. Коса ее пергидролевой рекой струилась по мощной спине и впадала в мохер юбки 56-го размера. Задрав большую голову, девушка рассматривала сияющие груди бронзовой статуи. Сама статуя была вполне обычного, слегка загаженного голубями вида и держала в руке поддон с чахлым ужом. Но груди ее источали мягкое, ровное свечение. Груди каждый год полировали выпускники питерского мединститута. Это было запрещено, каждый год в ночь перед получением диплома статую охраняли дружинники, но тщетно: к утру бюст богини здравоохранения выглядел совершенно уработанным. С каждым годом размер груди богини становился на какие-то доли миллиметра меньше. То есть, говоря математическим языком, стремился к нулевке.

Широкая девушка резко обернулась и ткнула пальцем в грудь Руслану.

– Ты кто? – толстым голосом спросила она.

– Руслан, – растерянно сказал новоиспеченный студент и посмотрел на упиравшуюся в его грудь крепкую сосиску, украшенную на конце розовым лаком.

– А она кто? – с треском хлопнула накрашенными ресницами валькирия и переместила палец-сосиску в направлении статуи.

– Г-г-гинея, покровительница медицины, – закашлялся Руслан.

Ответ прелестницу вполне удовлетворил.

– А я – Ева! – победоносно сказала она и протянула Руслану большую, приятную на ощупь ладошку. – Ну, вообще-то Оля. Впервые я вышла замуж на Ямайке в тридцать седьмом году, а вчера меня изнасиловал водитель трамвая. И, пока он меня насиловал, я от горя и отчаянья вырвала из стены чугунную скобку и убила его ей прямо в голову. Меня изнасиловал мертвый водитель трамвая!

Руслан рассмеялся: такие эстрадные номера были ему привычны, более того, в кругу его друзей практиковались постоянно. В годы, когда молоко в магазин подвозили раз в день и его сметала давно поджидавшая очередь, Руслан изобрел свой собственный метод охоты за ценным продуктом. Он подходил к продавщице молочного отдела и, бодро улыбаясь, говорил: «Здравствуйте! У вас спички есть? А свежие? А молока дайте два пакета, пожалуйста!» И продавщица завороженно выставляла на прилавок отложенное «для своих» молоко.

Оля оказалась презабавной девицей: врала она, как дышала, а дышала Оля шумно и волнительно. Кроме того, она любила петь и танцевать (во время исполнения танца маленьких тигрят упал сервант), носила кружевной корсет, украденный у бабушки, и обладала отличным чувством юмора.

Во время медосмотра первокурсников у гинеколога даже самые отпетые шалавы заявляли, что половой жизнью не живут. Скучающий гинеколог, не глядя, писал в карточку две строчки и звал следующую. Оля на ходу сочинила жесткий порнотриллер, получила развернутый гинекологический осмотр, а ее медкартой потом зачитывался весь курс. Там действительно было что почитать.

Оля не была толстой. Она была большой. У нее были длинные ноги толщиной с китайца, широкая кость, гренадерский рост и кукольной красоты личико. Она была по-своему красива, просто ее было очень много.

Особенно много ее было, когда отмечали первое сентября. К ночи посреди пивных бутылок валялся кто-то неопознанный в корсете Олиной бабушки, на кухне сладко спала сама Олина бабушка, которую жестоко напоила сладеньким «Амаретто» внучка, а сама Оля тащила в девичью кроватку добычу. Руслана.

– Бэби, – пробормотал заплетающимся языком Руслан, – бэби, никакой позы наездницы! Меня тогда будет легче закрасить, чем отскрести!

Секс принес новые и необычные ощущения – Руслан ощущал себя то Синдбадом в бескрайних морях, то поднимателем целины, то безымянным фаллоимитатором из кооперативного ларька «Интим».

Утром Руслан осторожно открыл один глаз. Голова болела так, как будто в ней плясали джигу несколько тапиров. К груди приклеилась черная, неприятная на вид гусеница Приглядевшись, он понял, что это накладные ресницы его новой подружки.

Сама же подружка жалобно храпела и урчала животом. После очередной рулады храпа она вздохнула, не открывая глаз, сползла на пол и на четвереньках быстро поползла к столу. Нашарив на нем бутылку, она опрокинула содержимое в глотку, помотала головой и приняла вертикальное положение.

К пятому курсу станет очевидным, что Олины отношения с алкоголем носят шекспировский характер. Оля – Джульетта, алкоголь – Ромео, а все окружающие – Монтекки и Капулетти. Они разлучат Олю с возлюбленным и сдадут ее наркологу.

Руслан встретит Олю через несколько лет после окончания института.

«Я теперь очень популярна у мужчин, – утробно скажет Оля. – Я ему „здрасте", а он уже снимает штаны. Потому что я теперь уролог в ведомственной клинике. Все члены военно-морского флота в моих руках!»

Но тем утром были актуальны проблемы гинекологические.

– Ой, – жалобно сказала она. – У меня там был тампон!

– О боже, – простонал Руслан. – Какое имя тебе больше нравится?

– А что?

– Ну, надо тебе с ним познакомиться поближе, дать ему имя – ведь он теперь останется в тебе навсегда! – И заснул опять.

Короче говоря, на свою первую лекцию Руслан не попал. Впрочем, на ней не было ничего интересного – кто-то из маститых прочитал ее по бумажке. А поскольку в красивой красной папке было два экземпляра текста, то лекцию прочитали первокурсникам два раза подряд.

Поступив в институт, Руслан понял, что абитура была не самым сложным этапом. Мало поступить в институт, надо еще в нем выжить. А для начала надо найти территорию для выживания.

С территорией из лучших побуждений подгадил папа Эдик: вспомнив собственное студенчество, он настоял на том, чтобы сын отметил в анкете, что в общежитии не нуждается. До этого он настоял на честном прохождении медкомиссии и отвел сына в военкомат, рассчитывая, что его признают годным к строевой. На взгляд папы Эдика, эти два фактора увеличивали шансы на поступление. А ему очень хотелось, чтобы сын поступил в институт и пожил вдалеке от отчего дома: Руслан постепенно обретал в маленьком городе скандальную репутацию. Как пела одна рок-группа тех годов, «это русская беда – небольшие города». Если ребенок сидел на заборе и пил пиво, через пятнадцать минут соседи шушукались о том, что Милкин сын лежит под забором и пьет водку.

В военкомате Руслану было скучно. К моменту осмотра у окулиста скука достигла масштабов космических, и он начал развлекаться.

Под нос ему сунули табличку, где на зеленом фоне был нарисован красный треугольничек.

– Какого цвета треугольник?

– Где треугольник? – невинно спросил Руслан.

– А какого цвета кружочек? – сунули ему засиженную мухами картонку с желтым кружочком поверх синего фона.

– Какой кружочек? – старательно имитируя говор докеров, ответил подросток.

– Парень, у тебя в роду дальтоники были?

– Хто?

– Которые цвета не различают.

– А… был, был, дед мой.

– По маме дед или по папе?

– Та по мамке, – с простоватым выражением лица ответил прекрасно знавший механизм наследования дальтонизма Руслан и получил в личное дело соответствующий диагноз.

Если бы не папа Эдик, Руслан решил бы проблему более радикальным способом. Как Бася. Полностью кликуха Баси звучала как Злая Фиолетовая Колдунья Бастинда. Потому что Бася не любил воду, и это было очень заметно. По запаху. К вопросу отмазки от армии он подошел с размахом.

Басин заход на медкомиссию стал легендой.

…Дверь открыли пинком, и призывники с ужасом уставились на жуткое существо. На голове у существа был свалявшийся парик, люрексовую кофточку вздымали чудовищных размеров груди, на плохо побритых ногах были шлепанцы.

– Ахаха, мальчики, кто последний к психиатру? – И Бася взлохматил парик характерным жестом Аллы Пугачевой.

Выйдя из кабинета психиатра, Бася поправил сползающий бюст и радостно прощебетал:

– До свидания, мальчики! Мы больше не увидимся. – И с достоинством удалился вон.

Но Руслану осуществить нечто подобное помешал Эдик, который зорко следил за родным сыном, стоя в коридоре военкомата. Эдик знал свои кадры. А вот ситуацию с местами в общежитии – не знал.

Очередь на койко-место в общаге тянулась на год вперед. Нет, была, конечно, съемная комната у благообразной сухонькой еврейской бабушки (естественно, подобранной папой Эдиком), но бабушка на своей территории ввела диктаторский режим. Курить в квартире было нельзя, ходить по ночам было нельзя, то, что было можно, тоже было нельзя.

И Руслан приступил к разведывательным действиям. Пару недель он наблюдал за работником ректората, обладавшим заветными ордерами на вселение. И собирал слухи. Как следовало из слухов, за глаза ответственного за общежития называли Пидоренко. Визуальный ряд слухи подтверждал.

Объект был черняв, трусоват и уверен в том, что никто ни о чем не знает.

Убедившись в правильности своих догадок, Руслан пошел на прием последним.

– Чего тебе, детка? – спросил скучающий Пидоренко.

– Для начала – прикурить, – ответил детка и сел на стол.

– Не рано тебе курить? Сколько тебе лет-то?

– Уже достаточно.

– А с виду еще молоко на губах не обсохло.

– Это не молоко, – отшутился Руслан фольклором портовых шлюх.

– Ты, наверное, в общежитие хочешь?

– Нет, на вашем факсе для красоты сижу!

– И в какое? – Медной горы хозяин принимал игру.

– В лучшее.

– Ну так в какое? У нас их шесть!

– Ну, вам видней, какое из них лучшее.

Пидоренко усмехнулся и выписал ордер на вселение в общежитие. В лучшее.

Вещи Руслан перевез за час.

Следующей ночью раздался стук в дверь. На пороге стоял ужратый в фарш благодетель.

Он сказал: «Поехали!» – и взмахнул рукой. И упал. Но, к большому сожалению Руслана, смог подняться. Пришлось ехать.

Руслан нервничал. А когда он нервничал, становился наглым. Он сидел, развалясь, на чудовищной расцветки итальянском диване. Свет был приглушенным, в магнитофоне играло что-то вроде «37 лучших эротических композиций. Композиция № 6».

– В большом городе столько соблазнов. – Пидоренко разливал виски по стаканам.

Руслан бросил взгляд на бутылочную этикетку. «Дешевка», – подумал он.

– Мне вот всегда хотелось, как в Древней Греции, наперсника иметь…

– Иметь? Так тебе не наперсник нужен, а на*уйник.

– Как ты можешь говорить такие вещи?

– Могу еще и не такие. Могу и не только говорить. Дай вискаря.

Утром Руслан с тоской бросал через плечо:

– Давай быстрей, я на лекцию опаздываю!

– Хрррр… Мгррррр… Мама… МАМА!!!!.. МАМОЧКА!!!!!

– Я не твоя мама, Петенька. Я студент первого курса. Давай быстрее. Ну, все?

Благодетель закурил и сфокусировал взгляд на голом Руслане. Взгляд после вчерашнего фокусировался плохо.

– Ну ты нахал.

– Был бы я нахал, я бы тебя ёб, а не ты меня.

– А как тебя зовут-то?

– Читай. – Руслан вытащил из кармана джинсов паспорт, бросил на кровать и пошел в душ.

Вернувшись, он застал пластический этюд «Жена Лота, или Солевой столп категории „Экстра": из записей в паспорте следовало, что Руслану шестнадцать лет, а до отмены статьи 121 УК РФ оставалось еще три года.

Благодетель с тех пор обходил Руслана стороной, тот же ему при встрече подмигивал. Вообще-то Пидоренко был мужиком неплохим и глубоко несчастным: он боялся, что его личная жизнь выплывет наружу, не подозревая о том, что она давно уже стала институтским фольклором. Он, как дедушка из анекдота, спустя сорок лет после окончания войны продолжал пускать поезда под откос. Вот только поездом была его собственная жизнь.

А Руслан вовсю наслаждался студенчеством. Для начала он избавился от соседей по комнате.

Перед отъездом Камилла со строгим выражением лица поучала сына:

– Ни с кем в общежитии не ссорься. Я вот ни с кем не ссорилась, и меня все любили. Кроме *уки Полины. Она как поставит утром яичницу на слабый огонь и пойдет умываться, я огонь увеличу, *ука Полина придет, а все уже сгорело, ой, что я несу!

– Да, мамочка, – вздыхал Руслан. Мать он давно уже воспринимал как старшую сестру, причем с ветром в голове. Место матери в его иерархии занимала бабушка Раиса Рашидовна, у которой наказ был простой: будут обижать – звонить и жаловаться бабушке. А сначала обидчика побить.

Но с Русланом просто никто не хотел жить: к шестнадцати годам у него были отработанные навыки борьбы за территорию.

Первый сосед, тихий отличник из Архангельска, пал жертвой кабачковой икры.

Руслан проснулся пораньше, вывалил себе в кровать припрятанную банку икры, забрался под одеяло и стал ждать.

Ждать было мокро, холодно и довольно неприятно. Но результат того стоил.

Когда изнуренный поллюциями сосед проснулся, Руслан откинул одеяло, с ужасом ахнул, пролепетал: «Ах, как мне стыдно, я сейчас, сейчас», – схватил столовую ложку и принялся жадно пожирать рыжевато-коричневую массу. Его завтрак был прерван шумом рвотных масс. Вечером сосед переехал к родственникам.

Следующий сосед был национальным кадром-целевиком, по-русски говорил с трудом и не мылся. Как зло шутил Руслан, дома-то он воду только в кружке видел, а уж поливать себя водой – глупость несусветная. Такого соседа кабачковой икрой было не пронять – не взяло бы и настоящее дерьмо.

Зато у Руслана были друзья. Его, как и его мать, в общежитии любили. Все, кроме *уки Зульфии. Но о ней позже. Друзья приходили в количестве десяти человек, садились кружком на полу и кто-нибудь говорил:

– Что-то у нашего мальчика штаны грязные. Мне прямо-таки стыдно за него.

– Угу. – И штаны летели в окно.

– Что-то у нашего мальчика будильник сегодня не звонил.

– Не звонил. Он же может в школу проспать! – Будильник летел за штанами.

Уставши по кругу собирать вещи, мальчик ушел к землякам.

Третьего салагу привела мамаша, карикатурного вида еврейка из Тирасполя. За ней плелся юноша в шортах и очках. Из шорт торчали белые, густо волосатые ноги. Рот юноши был приоткрыт. Он поминутно поправлял сползавшие на нос очки. При взгляде на мамашу было понятно, что повышенная шерстистость у них семейная: над ее верхней губой степными ковылями серебрились внушительные усы.

Мамаша огляделась, гневно посмотрела на полуголого Руслана, развалившегося на кровати с сигаретой, и скомандовала:

– Так! Это переставить, кровать подвинуть и в комнате не курить – у моего Левушки астма!

– Астма? – заинтересованно переспросил Руслан и картинно выпустил дым ей в физиономию. – Это очень, очень хорошо!

– Да я сейчас пойду к начальству! – Мамаша грозно наставила на Руслана бюст, похожий на кассовый аппарат.

– Иди-иди, милая, я с ним сплю. – Руслан зевнул и потянулся. – Вот прямо на этой кровати и сплю. – Он похлопал скрипучий матрас ладонью. Из матраса вылетел клуб пыли. Мальчик чихнул.

– Пойдем, Левушка. – Побледневшая матушка крепко сжала ладонь отпрыска и потащила его к двери.

Последней жертвой стал быковатого вида Михась.

– Надо выпить за новоселье, – сказал он и достал бутылку дешевой водки.

– Надо, – согласился Руслан и нащупал в кармане ампулу с галоперидолом.

Проснулся Михась со страшной головной болью. Разбудил его многоголосый хохот. Над ним стояли соседи по этажу и, сгибаясь пополам от смеха, показывали на него пальцем. Штаны вместе с трусами у Михася были спущены до колен, а из задницы свисал презерватив: Руслан запихал его туда, предварительно для достоверности в презерватив наплевав. Сам Руслан на всякий случай на пару дней из общежития смылся.

Больше уплотнить его не пытались.

Обустроив быт, Руслан немедленно захотел подвигов. Он позвонил питерской кузине, с которой вместе ездил в пионерский лагерь. Кузина в отрочестве была председателем совета дружины и очень жалела о распаде пионерии.

– Представляешь, – говорила она, – идешь ты под барабанную дробь вдоль линейки, в отглаженной форме, с косичками, с бантами, с красным галстуком… Идешь и считаешь: этому дала, этому дала, а этому не дала… Эй, парень, постой!

– Скажи мне, сестрица моя падшая, а где здесь собираются пидорасы?

– В Катькином саду, где ж еще. Там полсквера пидорасы, а полсквера шахматисты. Если перепутаешь – ничего страшного. Все шахматисты пидорасы. Пива хочешь?

В Катькином саду было по-осеннему сумрачно. Руслан сидел на скамейке с видом неприступным и решительным. Из темноты вынырнул человек неопределенных очертаний и возраста. За собой на поводке он волочил ньюфаундленда. Выражение морды у собаки было тоскливым, как у секретарши в неприемный день.

– Маалаадой человек, не хотите ли приятно провести время? – поинтересовался хозяин водолаза.

– С вашей собакой, что ли?

– Нееееет, со мной!

– Да нет, уж лучше с собакой.

Во время диалога Руслан краем глаза следил за молодым человеком, нарезавшим круги вокруг скамейки. Круги сужались, но медленно. Парень был очень живописен: штаны у него были красные, пуховик зеленый, волосы белые, крашеные. В промозглом саду он радовал глаз буйством красок.

Сидеть еще час на холодной скамейке Руслану не хотелось.

– Юноша! – сказал он хриплым басом и закурил. Юноша вздрогнул. Руслан откашлялся и повторил уже более томным голосом: – Юноша, сигаретки не найдется?

– Да! Вот! А ты какие куришь?

– Я любые курю. К кому поедем? Всю дорогу юноша говорил. О том, как он любит Аллу Борисовну Пугачеву. Услышав имя своего детского кошмара, Руслан вздрогнул и посмотрел на нового знакомца с опаской. Но дальше было еще хуже. После символического распития спиртных напитков в комнате Руслана потенциальный любовник разделся, принял коленно-локтевую позу и заявил:

– Знаешь, я люблю, когда мне спину чешут платяной щеткой.

– ?..

– Ну почеши мне спину платяной щеткой, пожалуйста!

– Может, просто пое*емся, без щетки? Ну там, минет, то-сё, все дела?

– Я без щетки не могу! Пришлось чесать, нечесаный юноша был непригоден к употреблению.

    Из дневника Руслана

    А погоды в том году стояли замечательные. Летные стояли погоды. Вот и индуска-первокурсница пришла домой в общагу, уборку сделала, супу откушала, собрала учебники в стопочку и закрыла окно… с той стороны. Просто картина маслом: я кобелю спину волосатую щеткой чешу, тот прется, а>кно хрюкает, а мимо окна индусская студентка рыбкой пролетает. Ну, у меня щетка из рук выпала. Что, говорю, извращенец, так и будешь под щеткой блеять? Люди гибнут, а ты половьсми извращениями занимаешься!

    После долгих уговоров удалось склонить юношу к разврату.

    Когда мне позвонила кузина за отчетом, я мрачно сплюнул и пробормотал: «Эстеты, б*я!»

С кузиной у Руслана сложились отношения довольно близкие. Большую часть времени Сонечка проводила в кресле, задрав красивые ноги на комод, и курила. От кресла (а иногда даже от курения) Сонечку могли отвлечь только две вещи: перспектива поиграть на пианино (она была профессиональной музыкантшей) и перспектива секса.

Бытовые глупости, в частности уборка квартиры и приготовление еды, Сонечку не беспокоили. Как-то раз под Сонечкиной ванной Руслан обнаружил полное собрание сочинений Мережковского, четыре порнографические открытки и сломанный синий вибратор. В другой раз в холодильнике он нашел мраморную пепельницу с окурками.

Иногда в Сонечке просыпалась еврейская женщина, и тогда она начинала лихорадочно готовить еду.

Однажды решила сделать специальное еврейское блюдо: фаршированную курицу. Ожидались гости.

– Ну подумаешь, не было в доме целой курицы – не в магазин же за ней идти! – оправдывалась позже она.

Сонечка взяла пять куриных окорочков, нафаршировала их специальной еврейской начинкой, СШИЛА их между собой и запекла.

Руслан на вид получившегося блюда не отреагировал. Ему хотелось есть, а в юности нажористость обеда волнует гораздо больше его эстетических свойств.

Но гости застыли в безмолвном ужасе, увидав пятиногого и безголового куриного мутанта. Есть курочку они побоялись – еще свежи были в памяти байки о Чернобыле, – и довольная Сонечка, в которой в тот день еще не заснула еврейская женщина, большую часть блюда сэкономила. Правда, одну ногу отъел Руслан – после Сонечкиной ухи из красной рыбы его уже нельзя было испугать ничем.

В тот день Руслана методично клевала в темечко злая птица Бодун. Он дополз до кузины в надежде на чудотворную уху, которая спасет его от последствий пьянства. В отличие от Большой Оли, любовь Руслана и алкоголя взаимной не была: Руслан любил алкоголь, а вот алкоголь его – нет.

Он сидел в углу и издавал тихие жалобные звуки, когда перед ним на стол шлепнулась тарелка. Из тарелки на Руслана смотрела рыбья морда. Взгляд у нее был такой, что Руслан немедленно завопил, что не может жрать, когда на него из супа смотрят!

Зная Сонечку не первый год, мог бы насторожиться, когда, вместо того чтобы надеть ему уху на голову, она молча взяла у него тарелку. Сделать что-то хорошее молча Сонечка была неспособна органически. Через минуту кузина вернулась и брякнула перед Русланом тарелку с той же рыбьей головой. Пустые глазницы рыбы взывали о мщении.

– Кушай спокойно! – проворковала Сонечка. – Я их вынула! ВОТ ОНИ!!!

И сунула ладошку с глазками кузену под нос.

Руслан взвизгнул, опрокинул тарелку и скрылся в глубинах Сонечкиной квартиры. Благо, там было где скрываться.

В трехкомнатной Сонечкиной квартире бардак был не состоянием помещения, а отдельным живым существом, склонным к эксплозии.

Комната, выделенная для ночевок Руслана, была завалена под потолок. Пол был покрыт хорошо утрамбованным хламом, представляющим археологический интерес. Самый древний, напольный, слой относился к середине семидесятых. При раскопках Руслан нашел массу интересных вещей: антикварные ноты, сливной бачок, (наконец-то!) Сонечкино свидетельство о рождении, а также синюю склянку с прахом прапрабабушки по линии Сонечкиного отца.

Единственной комнатой Сонечкиного жилища, содержавшейся в образцовом порядке, была комната с роялем. Большой и черный, он блистал чистотой. На нем стояли черные подсвечники с огарками черных свечей и лежал «Молот ведьм». Инфернальный антураж квартиры дополняли вид из окна на кладбище, предметы, оставшиеся со времен Сонечкиного увлечения оккультными науками, и черный кот Лютик.

С Лютиком у Руслана отношения сложились сразу – они друг друга возненавидели. Кошек, как и людей, нельзя любить в целом. Можно любить или не любить конкретного представителя. Милая киса гадила ему в учебники, разодрала морду перед фотосессией (Руслан как раз начал подрабатывать манекенщиком), а по ночам издавала омерзительные звуки под кроватью.

В качестве ответного жеста Руслан стал открывать дверь на общий с соседями балкон. Он надеялся, что кот свалится с девятого этажа или его сожрет соседская овчарка.

Кончилось тем, что овчарка перестала выходить дышать воздухом, а Лютик нагадил соседям на кухонный стол.

Затем после очередной кисиной дефекации не по месту назначения Руслан взял кота зубами за шкирку, донес до сортира, там выплюнул и запер.

Поведение Лютика становилось все более омерзительным, а размеры его внушали подозрение, что это не кот, а какое-то другое животное, более крупное и более гадкое И Соня решила кота кастрировать. И как-то раз Руслан, придя в гости, обнаружил кота в наркозе и сестру, гордо демонстрирующую ему кошачьи муде

Через месяц кот стал вести себя поприличнее, но совершенно потерял кошачьи очертания – определить, где у него голова, а где задница, можно было только по моргающим глазам.

Само животное приняло идеальную сферическую форму. Кроме еды, его больше не интересовало ничего, и в доме наступил относительный покой.

В один жаркий день Руслан сидел голый на рояле, в руках у него была бутылка водки, слева от рояля бегал с камерой фотограф, а справа стояла баночка с прабабушкой. Соответственно водку Руслан пил, фотографу позировал, а с прабабушкой чокался, чтобы ей не было скучно.

Сонечка с подружкой тем временем писали для Руслана реферат. О санаторном лечении гипертонической болезни. Писали и хихикали. Будь Руслан чуть трезвее, у него хватило бы ума перед сдачей реферат прочитать.

Но по причине некоторого провала в памяти с рефератом он ознакомился только на следующем семинаре.

Преподаватель многозначительно сказал:

– А сейчас я ознакомлю вас со взглядом Руслана Эдуардовича на санаторное лечение.

К середине реферата группа хихикала, а на фразе «Основным способом развития эстетического восприятия у больных является собирание гербариев из лекарственных растений средней полосы России и изучение трудов антропософов XIX века в подлиннике» начала гоготать. За чувство юмора поставили тройку, а реферат отксерили и пустили по рукам.

Учился Руслан кое-как. Логически рассудив, что спать после рейва гораздо приятнее, чем сидеть на лабораторных занятиях, в институте он появлялся редко. Каждую сессию его собирались выгнать, и каждую сессию он как-то выкручивался. Летняя сессия на третьем курсе была сдана в состоянии сильного алкогольного опьянения, на письменном тесте Руслан был не в состоянии говорить, но на вопросы ответил правильно.

Вспомнить, о чем были вопросы, он потом так и не смог. Впрочем, там была какая-то чушь вроде:

«Пенициллин – это:

а) антибиотик;

б) приправа для гефелте фиш».

За зачет по истории медицины он счел меньшим злом дать взятку, потому что сдать его было нельзя.

    Из дневника Руслана

    Вот лично я платил только один раз, за зачет по истории медицины. Я искренне не понимал, как смогу применить сакральное знание того, что в Х веке диабет диагностировали, испивши мочи.

    Получить зачет представлялось нереальным – вела предмет дама по кличке Элис Купер, на лицо точная копия того самого Купера. И красилась так же, для полного сходства. На каждом занятии она выставляла колонкой двойки, и все пятьсот человек студентов шли на отработку. Отработка длилась два часа, пройти успевали человека три, остальные отправлялись на следующую отработку – через месяц.

    Зачем она это делала – не знал никто. Я счел за благо заплатить сто баксов и быть избавленным от климактерической идиотки.

    С прочими экзаменами я разобрался иначе.

    Клиническая фармакология прошла мимо ушей и прочих частей тела. На госэкзамене я вытащил из кучки билетов следующее:

    1. Полусинтетические пенициллины и прочая хрень.

    2. Наркотические анальгетики и прочая хрень. Социальные и бытовые аспекты наркомании.

    Про пенициллины я помнил только показания и дозировку, про наркотические анальгетики – дозировку и какой с чего приход. Зато на бытовых аспектах наркомании я растекся вазелином по *ую.

    Членом госкомиссии сидел патологоанатом. Это на экзамене по клинфарме-то. У него ж один препарат в ходу – спирт. Ему других нэ трэба.

    – Ну что. Такому интересному собеседнику обидно ставить два. Поставим три?

    – Поставим.

    – Вот ваша зачетка. Только как же вы людей лечить-то будете?

    – Словом лечить буду, словом. Я психотерапевтом стану.

    – Н-да, нас-то вы залечили! – заржал в голос фармаколог.

    С судебной медициной отношения складывались двойственно. С одной стороны, предмет был интересный. С другой – учиться мне было некогда и лень.

    На экзамене передо мной плюхнули продпаёк: банку, где плавала шкура с двумя параллельными рядами дырок и татуировкой «Маша», и проломленный череп.

    – Ну, что у вас в баночке плавает?

    – Вилка. Два раза.

    – Ой, правильно. А с черепом что?

    – А это ранение острым предметом.

    – Правильно. Обоснуйте только, ведь ранение нетипичное.

    В моей голове в этот момент как-то неправильно сплелись синапсы, и я молча перевернул череп, продемонстрировав маркировку «острая травма».

    – Я двадцать лет принимаю экзамены, и вы первый, кто догадался перевернуть череп! По билету что-нибудь знаете?

    – Что-нибудь – знаю, – с достоинством ответил я.

    – Четверки хватит?

    – Угу.

    – Выучить каждый может, а вот в форс-мажоре сориентироваться – нет. Идите!

Впрочем, обиженная на такие хитрости судебная медицина отомстила Руслану на последнем курсе.

Этап радостного бахвальства походами в морг у него прошел к окончанию школы: в период работы санитаром он успел достаточно изучить юдоль скорби для того, чтобы полностью потерять интерес к предмету.

Тем более про тот морг ходили нехорошие слухи. Как-то потребовалась эксгумация, раскопали труп дедушки, а дедушка беременный. У него в брюшной полости плод и еще чья-то кисть. Это у патанатомов оказались неопознанными чей-то выкидыш и чья-то рука. Ну, они их и зашили в первого попавшегося дедушку. Скандал был. А еще Руслан видел, как из морга выходила большая черная собака, размером эдак с пони, и что-то жевала. И смотрела на него нехорошо. Недобро смотрела. Нет, логически Руслан все понимал, но таки было не по себе.

И вот – цикл по судебной медицине, в рамках которого положено вскрытие. А надо заметить, что трупы в морге судмедэкспертизы – это вовсе не те трупы, которые в морге больничном. В больничном – те, которые в больнице умерли, причем недавно. А в судмедэкспертном – в каком виде нашли, в таком и положили. А находят их в самом разном виде. Вот как-то ярко-зеленую тетеньку привезли, например.

Никакого желания рыться в потрохах неопознанной алкоголички у Руслана не было. Мол, не знаю я, чем она при жизни болела, и вообще – оно мне пахнет. Хирургом он быть не собирался, так что практического смысла тоже не видел.

Преподаватель сказал, что обычно на секционном курсе самую нервную девочку сажают вести протокол вскрытия. Руслан твердо заявил, что самой нервной девочкой будет он. Группа не возражала, группа пребывала в радостном предвкушении.

В итоге он сидел спиной к происходящему и писал под диктовку протокол. Когда преподаватель выходил, Руслан поворачивался и наблюдал за одногруппниками, радостно фотографировавшимися с мозгом несчастной в руках. Но потом разворачивался обратно, потому что преподаватель возвращался с перекура, а выходить из образа самой нервной девочки было чревато: могли припахать к общему труду. И слушал диалоги за спиной:

– На верхней челюсти один зуб, на нижней – три.

– Боже, а как же она ела?

– А она не ела, она пила. Внезапно Руслан ощутил крепкий удар в ухо. Он обернулся, чтобы громко возмутиться, и осознал, что в ухо ему заехала абсолютно мертвая старушка.

Старушку провозили мимо на каталке. Из одежды на ней были брючный ремень на шее и полиэтиленовый пакет на голове – чтобы уж наверняка. И вытянутая в трупном окоченении рука задела несчастное ухо отлынивающего от кровавой оргии Руслана.

Но это все он разглядел уже после того, как отпрыгнул вместе со стулом метра так на два – под заливистый хохот тех присутствующих, которые могли хохотать.

– Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе, – сказал сквозь слезы преподаватель. – Не хотел трогать мертвую тетеньку? То-то же.

И только алкоголичка на столе выражала полное безразличие к происходящему.