Волшебная сказка Томми

Большое спасибо всем моим друзьям, которые вдохновили меня на работу над этой книгой, и простите великодушно все те, кого она привела в ужас. Также большое спасибо Тому Уелдону и Луизе Мур из «Penguin» и особенно моему агенту Джонни Геллеру, чье упорство, дипломатичность и доброта — явление столь же редкое, сколь и утешительное.

И большое спасибо маме и папе — за то, что я стал таким, каким стал.

Жил-был маленький мальчик, которому очень хотелось скорее стать взрослым. Мальчик мечтал, что он вырастет, станет большим и вот тогда заживет уже по-настоящему — весело и интересно. Он с нетерпением ждал того дня, когда детство закончится и он перестанет быть маленьким, и в конечном итоге, скорее поздно, чем рано, его желание сбылось.

Маленький мальчик стал взрослым — во всяком случае, в глазах окружающих. Теперь ему можно было покинуть родительский дом и устроиться на работу.

И он устроился на работу и поселился отдельно от мамы с папой, платил налоги и занимался сексом — в общем, делал все то, что обычно и делают взрослые, — но было одно небольшое «но». Ему постоянно казалось, что он лишь притворяется взрослым. С виду он был вполне большим дядей, и никто бы не догадался, что в душе он по-прежнему ощущает себя ребенком.

Шли годы, и со временем он научился скрывать свою тайну от всех, кроме совсем уже близких людей, но их это вроде не слишком смущало. А вот его самого — очень даже. Он боролся со своим ребячеством. Пытался думать, как думают все остальные взрослые, и любить то, что любят они, и смеяться над взрослыми шутками. С подачи других, настоящих, взрослых он одевался как взрослый и обставил по-взрослому свою квартиру, но все без толку.

И в итоге в один унылый и мрачный день он сломался.

Он проснулся, подумал о том, как живет, и осознал, что вся его жизнь — это сплошное притворство.

— Я маленький мальчик! — воскликнул он. — Я маленький мальчик! И что в этом плохого?!

Он открыл шкаф и достал большую коробку, где прятал все свои детские сокровища. Там были игрушки и книжки сказок, жестянка с каштанами, морские ракушки и игра под названием «Kerplunk» (ему до смерти хотелось в нее поиграть вот уже столько лет, но он боялся, что друзья посчитают его недоумком, потому что на коробке с игрой было написано: «Для детей от 5 лет»). Он вынул все эти сокровища из коробки, расставил их на виду, и всякий раз, когда они попадались ему на глаза, он улыбался.

И уже очень скоро, когда он избавился от постоянного страха, перестал заморачиваться на возможных последствиях своих действий и почувствовал, как ему хорошо и удобно с его вновь обретенной детскостью, ему явилось не то чтобы божественное откровение, но что-то очень похожее.

— Знаешь что? — сказал он своему отражению в зеркале в ванной. — Я никогда не был маленьким. В этом-то все и дело! Я столько лет напрягался, все чего-то стыдился и не понимал, что никогда не был маленьким мальчиком. Никогда. Я все мечтал поскорее повзрослеть и не врубался, как это классно — быть маленьким, а теперь, когда я стал взрослым, мне хочется снова стать мальчиком. Детство все же прорвалось наружу. Получается, я прожил жизнь задом наперед.

И так все и было на самом деле. Маленький мальчик не знал своего отца. В каком-то смысле ему, наверное, повезло, потому что отец был плохим человеком. Но ответственность, которую он чувствовал в связи с отсутствием папы и вытекающими последствиями упомянутого отсутствия — им с мамой жилось тяжело, — слишком рано легла тяжким грузом на его хрупкие детские плечи. Каждый вечер он поднимался к себе на чердак, доставал из-под кровати коробку с «сокровищами», играл в игрушки, которых было совсем немного, и листал книжки сказок. Утешая себя перед сном, он размышлял о своих проблемах как о проблемах героя из сказки, и очень скоро сон уносил его далеко-далеко: прочь от унылого и страшного мира взрослых, в котором жил этот маленький мальчик.

Как же так получилось, что он перестал это делать? — удивлялся теперь взрослый маленький мальчик.

Он лежал в ванной, глядя в потолок, и очень скоро по его щекам потекли слезы и закапали в воду. Но это были хорошие слезы, потому что хотя он плакал от огорчения, что ему навязали взрослость, он плакал еще и от радости, потому что теперь смог принять свою детскость.

— В этом нет ничего плохого: в том, чтобы быть маленьким, — рыдал он, задыхаясь от счастья. — Это нормально и классно. И со мной все в порядке. Отныне и впредь я хочу всегда оставаться маленьким и жить весело и интересно.

Так он и сделал. Этот маленький мальчик жил очень весело и интересно. И если что-то его беспокоило или мешало веселью, он утешал себя точно так же, как это было на чердаке многие годы назад: он превращал это «что-то» в сказку собственного сочинения, в новую сказку. И тогда начинало казаться, что все не так плохо.

Этого мальчика звали Томми, и вот его сказка.

Сказать, что я ненавижу больше всего на свете? Больше, чем тех, кто не дает себе труда сходить на избирательный участок, а потом начинает брюзжать про налоги и про политиков, которые всегда одинаковые? Больше, чем тех, кто уверен, что если ты бисексуал, то непременно сношаешь каждого встречного (и, конечно, при случае заправишь и им самим)? Гораздо больше, чем концепцию обрезания (как женского, так и мужского)? Больше всего на свете я ненавижу это ощущение. Когда просыпаешься после полудня, и твоя первая мысль — о том, что случилось вечером накануне. Потому что случилась крайне стремная ситуация. (Сокращенно — К. С. С. Так мы и будем ее называть, хорошо?

К. С. С. звучит лучше, я бы даже сказал — элегантнее. И выговаривать проще.) То есть полный абзац из серии «если наутро не стыдно, значит, вечер не удался». Причем со мной такое случается постоянно. Но эта конкретная К. С. С. — тут был уже не абзац, а значительно хуже. А ведь вчера все так хорошо начиналось.

Вечером накануне...

Перед входом в клуб собралась длинная очередь. Была пятница, так что вполне можно было бы догадаться, что так все и будет, — и тем не менее. Раньше мне нравились эти очереди, но с тех пор, как Чарли изложил мне свою теорию о клубных очередях, радость от предвкушения и чувство товарищества как-то сами собой испарились, и прежнее очарование исчезло. Теперь я себя чувствую беспомощной пешкой в циничной игре коммерсантов от ночной жизни — к тому же пешкой, которой бесцеремонно злоупотребили. И вот почему: Чарли уверен, что очереди перед клубами — это хитрый прием пиарщиков. Клубы отнюдь не забиты народом по самые потолочные балки, просто люди, которые проезжают мимо, видят огромные очереди и думают, что они пропускают что-то действительно увлекательное и захватывающее, потому что, смотрите, не зря же столько народу стоит на холоде и ждет своей очереди приобщиться?! Если бы там не было ничего интересного, их бы здесь не стояло, верно? И, знаете, Чарли прав. Сколько раз я томился в этих длиннющих промерзших очередях, которые, кажется, не продвигаются вовсе, и еще ни разу не случилось такого, чтобы клуб был заполнен настолько, чтобы оправдать все то время, которое меня заставляют прождать на улице.

Уроды.

И вчера вечером — все как всегда. Была ужасная холодрыга. Собственно, это такая примочка лондонской клубной жизни — абсолютно собачья погода. И я, как обычно, опять просчитался и надел только рубашку. В общем, я принялся уговаривать Чарли принять ешки прямо там, в очереди, и он неожиданно согласился. Обычно он предпочитает послоняться по клубу, проникнуться атмосферой, прислушаться к собственным ощущениям, и пока не освоится, не принимает вообще ничего крепче «Короны», но я привел довод, что при такой длинной очереди лучше принять ешки прямо сейчас, чтобы не тратить зря время потом, потому что, когда мы войдем и заплатим на входе непомерно завышенный «клубный взнос», нас как раз и накроет, и мы сразу же бросимся к бару за минералкой по непомерно завышенным ценам — чтобы снять обезвоживание. Плюс к тому, если мы скушаем кислоты, нам будет легче не думать о холоде. И мы ее скушали.

С ешками трудно заранее предугадать, до какой степени тебе вставит. Приход может быть самый разный, от «Ага, было забавно» до «Господи, что это было?!». Тот конкретный приход получился вполне неслабым. Как я и надеялся, нас растащило еще снаружи. Все началось с легкого звона в ушах и всеобъемлющего желания зевнуть и как следует потянуться. Потом окружающий мир как бы вышел из фокуса и немного расплылся, но я запомнил ощущение искрящегося опьянения — ощущение тепла и близящейся неминуемой эйфории. Да, ощущение было могучее. Когда мы вошли в клуб и отправились танцевать, я был уже благостный и довольный: волны химической благосклонности набегали из глубины живота и омывали все мое существо. Я был где-то не здесь, меня унесло далеко-далеко, но я по-прежнему оставался собой. Это был я — только более оживленный, улыбчивый и счастливый, чем тот же я час назад. Это был я в самом лучшем своем проявлении. Радостный, беззаботный и — да, я понимаю, что это банально, и все же — полный любви.

Люди, которые не принимают наркотики, считают, что это какая-то страшная, жуткая штука. Но они в корне не правы. Это то, ради чего было придумано слово «чувственный». Вчера вечером госпожа Чувственность спустилась с заоблачных высей и села мне на лицо, и я жадно пил ее соки.

В какой-то момент ощущения сделались чересчур сильными и насыщенными. Мы с Чарли решили, что надо бы передохнуть, ушли с танцпола и сели в холле, где было прохладно и свет мигал не так ярко. Мы упали на мягкий диван и принялись наблюдать за народом. Из-за принятых ешек у меня что-то замкнуло со зрением, и я сумел в полной мере насладиться стробоскопическим эффектом. Рядом с нами танцевала какая-то девочка, и каждое ее движение оставляло в воздухе бледный, но видимый след. Это было похоже на спецэффекты из видеоклипов начала восьмидесятых, и мне это нравилось. А потом я вдруг очнулся где-то на середине беседы с Чарли, причем совершенно не помнил, с чего начался разговор.

— Я не поверил, когда услышал, — прокричал он мне в правое ухо, обдав мою щеку мелкими брызгами пивной слюны. (На самом деле это было волшебное ощущение.) Я повернулся к нему лицом, и музыка вдруг словно сделалась громче децибелов на двадцать. Ух ты! Это было потрясно. Я отвернулся и... да, стало тише. Опять повернулся к нему... бу-бум! Обалдеть. Видимо, я сидел в таком месте по отношению к колонкам, что стоило лишь слегка повернуть голову, и я попадал в звуковой поток, идущий из второй ближайшей колонки, и два потока накладывались друг на друга, а потом расходились, когда я опять возвращал голову в прежнее положение. Или, может, все дело в принятых препаратах? Как бы там ни было, моя рассеянность, вызванная погружением в акустические эффекты, заставила Чарли кричать еще громче. У меня был могучий прилив эйфории, и я уже знал, что совсем скоро случится ДД. Это чуть ли не главное, что привлекает меня в экстази. ДД — сокращение от «дивная дефекация», и если ешка действительно хороша, то ДД происходит минут через сорок после приема — может, чуть раньше или чуть позже (в зависимости оттого, когда я в последний раз ел и ел ли вообще). Но я отвлекаюсь. Вернемся к Чарли...

— Я, как услышал, вообще охренел. Она зажала меня в углу, сразу полезла мне в рот языком, а потом вдруг сказала то самое.

— Что? — прокричал я, может быть, слишком громко. На самом деле мне было неинтересно, что она там сказала и кто вообще эта «она». Но мне нравилось, что Чарли сидит совсем рядом и дышит мне прямо в лицо. Мне нравился его запах, легкое прикосновение его щетины.

— Она сказала, — тут Чарли выдержал паузу для пущего драматизма, — прикинь, она мне сказала, что хочет заняться со мной любовью!

Йоооо-хо! Мы оба согнулись от смеха. Мы не перевариваем эту фразу. Нас с нее просто трясет. Заниматься любовью. Мерзь, страсть и ужасть. Мы никогда не займемся ни с кем любовью. А если кто-то из нас объявит, что он занимался любовью или думает этим заняться, у второго есть полное право казнить виновного на месте. Все равно жизнь будет кончена, если мы вдруг займемся любовью. Мы никогда не займемся любовью. Безусловно, мы будем любить — и любили уже много раз. И особенно в волшебные вечера наподобие вчерашнего. И мы будем вовсю заниматься сексом, трахаться, жарить, ебстись, сношаться — в общем, совершать действо, которое можно определить еще сотней слов, которые мне просто лень вспоминать. Да, мы будем делать то самое до полного изнеможения, а потом отдохнем и продолжим. Ведь мы крутые тусовочные ребята. Мы веселимся и наслаждаемся жизнью. Но никогда, ни при каких обстоятельствах, никогда в жизни мы не займемся любовью. Ни друг с другом, ни с кем-то еще. Нет, сэр. Большое спасибо.

Вам не кажется, что «заниматься любовью» звучит как хобби? Как какой-то набор для ручного труда из магазинчика «Сделай сам». Как замороженный полуфабрикат из «Marks & Spencer». «Заниматься любовью» звучит как смерть, и если вы этого не понимаете, вам здесь вообще нечего делать. Каждый, кто произносит при нас эту ужасную фразу, автоматически становится персоной нон грата и переводится в низший разряд молодых парочек, которые принаряжаются по выходным, устраивают пикники с барбекю и стараются для семьи. Мы презираем их всей душой, потому что боимся, что когда-нибудь станем такими же, как они. (И если подумать, у нас есть на это все шансы — с учетом того, как у нас обстоят дела.)

Любовью нельзя заниматься. Она либо случается, либо нет. И если это всего лишь очередной эвфемизм для обозначения зажигательной е*ли, тогда зачем это надо? Почему не сказать все честнее и проще, зачем прикрывать наши животные побуждения красивыми словесами? Для себя мы решили, что вещи следует называть своими именами. Мы все ебемся, нам всем это нравится, и к чему приукрашивать обыкновенную физиологию?

И, наконец (я знаю, что впялился в эту тему — прошу прощения за каламбур — слишком рано, но это действительно важно), чем мы занимаемся на самом деле, когда совершаем означенное выше действие? Я вам отвечу... мы пыхтим, стонем и подвываем, пачкаем простыни и исподнее. И чем тогда это занятие отличается от обычного перепихона? Так что шли бы вы в жопу, занимающиеся любовью. Чтоб вам всем выглядеть как Джон Бой Уолтон или Джейн Сеймур и чтоб гениталии у вас превратились в засахаренную карамель.

Видите ли, в чем дело, мы с Чарли решили, что мы с ним вроде как комиссары полиции секс-правды. Всякое проявление нечестности или притворства ведет к немедленному наказанию виновного, каковой подвергается осмеянию и лишается всяческих прав. Преступлением также считается любая попытка сдержать порыв к откровенности.

Но теперь, заново переживая вчерашнюю К. С. С. и понимая, почему так холоден свет нового дня, я жалею о том, что не нарушил свое же правило, не сдержал порыв к откровенности и вовремя не заткнулся.

Сказать по правде, я злостно соврал...

Хуже, чем ощущение К. С. С., может быть только зрительное восприятие. Я имею в виду зрительное восприятие человека, с которым у вас накануне случилась пресловутая К. С. С., а проснувшись наутро, ты наблюдаешь его у себя в постели — он лежит рядом с тобой и храпит. И что самое мерзкое, Чарли не просто участвовал во вчерашней К. С. С., он был ее непосредственным объектом.

(Да, я знаю, что пора бы уже разъяснить, что это за К. С. С, но имейте терпение. Когда вы узнаете, как было дело, вы сразу поймете, почему мне не хочется распространяться на эту тему.)

Забавная все-таки штука — отношения между людьми. Вот тебе кто-то приятен, а уже в следующую секунду ты ненавидишь его всей душой. Раз — и все. Раньше был человек, а теперь стал большой геморрой. Хочется, чтобы он исчез, убрался подальше и никогда больше не возвращался, а ведь еще вчера вечером, какие-то три-четыре часа назад, это была любовь! Большая любовь! Любовь, что сочится из каждой поры и отзывается дрожью во всех частях тела.

Именно это я и испытывал к Чарли в тот день.

Была дождливая лондонская суббота. Девочка — судя по голосу, школьного возраста — пела, безбожно фальшивя, один древний хит «Spice Girls» в парке в конце нашей улицы, так что это был явно не будний день, когда в школах проходят занятия.

Едва я проснулся, у меня в голове прозвучала фраза, которую я сказал Чарли. Господи, что со мной сделалось? Я весь горел от смущения — только что не дымился. Но знаете что? Я по-прежнему думал и чувствовал то же самое, что сказал. Да, именно так.

Всем сердцем. Всем телом. Всем членом.

И тут мы подходим к самой сути вопроса, вызывающей наибольшее беспокойство. Поскольку имеется ограниченное число вариантов того, что я, Томми, мог сказать вчера Чарли в пылу возбуждения:

«Я люблю тебя, Чарли. И всегда буду тебя любить» — в общем, не так уж и плохо, но отдает сентиментальщиной «мыльных опер».

«Ты — это лучшее, что у меня было в жизни» — это будет уже пострашнее, потому что, во-первых, это не совсем правда, а во-вторых, это название песни Глэдис Найт и «Pips».

«Мне ни с кем не было так хорошо» — формально все правильно, да, признаюсь, но это одна из тех фраз, которую категорически запрещается произносить под наркотой. Но все перечисленное не идет ни в какое сравнение с...

«Я — весь твой, и ты это знаешь. Да, знаешь?» — и, наконец... О Господи...

«Мой член теперь — твой».

Боже мой, неужели я так сказал?! Что мой член — его член. Что на меня нашло?! Может быть, меня кто-то загипнотизировал и вложил мне в мозги лексику из мягкого порно?

Поразмыслив как следует, я пришел к выводу, что мне стало так стыдно за эту фразу прежде всего в свете вчерашнего разговора о занятиях «любовью». Я себя чувствовал неуютно и странно, как будто к видеоряду моей жизни подобрали не тот саундтрек.

Так что давайте начистоту

Вот как все было: словив неслабый приход на хорошем экстази, мы с другом посмеялись над девушкой, которая пыталась склонить его к половому сношению, используя фразу «заняться любовью». Потом мы с тем же другом поехали ко мне и занялись сексом, и в ходе этих занятий сексом я выдал несколько фраз столь же убогих, как и те, над которыми мы с ним смеялись чуть раньше, и кульминацией всего дурдома стало мое заявление о том, что мой первичный половой орган теперь перешел в безраздельное владение моего друга. Вроде бы он воспринял мое выступление нормально. Может быть, ему даже понравилась эта идея. А проснувшись наутро, я возненавидел Чарли всей душой. Мне хотелось, чтобы он ушел. Навсегда.

И не просто ушел. Мне хотелось, чтобы Чарли умер. Теперь при одной только мысли о том, чтобы к нему прикоснуться, меня натурально мутило. Выглядел он... как бы это помягче сказать... паршиво. Он дышал мне в лицо перегаром, от которого зачахли бы даже кактусы. И я подумал, что мне, может быть, стоит притвориться спящим и дождаться, пока он проснется, оденется и уйдет, чмокнув меня на прощание в лоб и тихо высказавшись в том смысле, что насчет жидкости я был прав. (Про жидкость будет чуть позже.)

* * *

Как такое могло случиться? Что со мной стало?! Зачем мне понадобилось все это говорить? На меня это вообще не похоже. Не то чтобы я боюсь близости. Наверное, все-таки не боюсь. Хотя все зависит оттого, какой смысл вкладывать в это понятие. Я, надо думать, из тех людей, которые заводятся с первого взгляда и переходят к решительным действиям уже на первом свидании, и все происходит вполне интимно, и для меня такой близости вполне достаточно, и меня уже очень давно не тянуло вступить с кем-то в близкие отношения иного рода — в очень близкие отношения, когда нужно что-то говорить. Может быть, у меня просто отсутствует практический навык, и тем не менее. Обычно, когда мне приходится говорить о своих чувствах к какому-то человеку, я не стараюсь выразить их посредством некоей порнографической вариации на тему Хеллмарковской открытки — я говорю все, что чувствую. Честно и откровенно. Но в этот раз от меня и не требовалось, чтобы я выражал свои чувства. Я вызвался добровольно! По собственному желанию. Чарли не произнес ни слова! А я с какого-то перепугу выдал ему проникновенную речь о том, что я весь — его: и я сам, и мой сами знаете что. И что меня больше всего беспокоит (как будто мне без того мало поводов для беспокойства), что этого все равно никогда не будет. Я не буду принадлежать Чарли. Ни Чарли, ни кому-то еще. Ни весь целиком, ни частично. Потому что, даже если бы я чувствовал что-то подобное и искренне верил, что мне хочется именно этого, я давно для себя уяснил, что ничего не бывает навечно.

Тем более что я человек, а значит, отчасти животное.

И с чего бы мне брать на себя обязательства, которые, как мне прекрасно известно, в принципе не выполнимы, из-за какой-то биологической случайности (я человек) или же из-за банального вожделения, которое сильнее меня (я отчасти животное).

К тому же мне нравится жить одному. Меня очень даже устраивает, что у меня нет никого, перед кем надо будет отчитываться, что я делаю в данный момент и куда собираюсь вечером. Если вдруг у меня изменились планы, мне не надо никому звонить, чтобы предупредить, — и еще помнить о том, как бы все-таки не забыть позвонить. Если мне захотелось кого-то трахнуть, будь то девочка или мальчик, я могу трахнуть, кого хочу. Если мне захотелось побыть одному, я просто прячусь от всех. Я сам по себе, я ничей. И мне это нравится. Правильно?

Миллионы крошечных мыслей кружились на периферии сознания. Среди них попадались и просто пугавшие, и внушавшие ужас.

Мысли, внушавшие ужас

1. Я влюбился в Чарли, то есть по-настоящему, не просто по-дружески, а влюбился всерьез. В Чарли! (Это самое страшное.)

2. Я потерял чувство юмора, утратил всегдашнюю иронию и лишился последних остатков рассудка по причине несчастного случая, напрочь забытого вследствие сильного наркотического опьянения. (В общем, вполне вероятно.)

3. Мне все это приснилось. (Господи, миленький, пусть так и будет.)

Мысли, просто пугавшие...

1. На этой неделе я принимал слишком много наркотиков, и вчера вечером, надо думать, случился уже перебор, и потом, я такой не один — все так или иначе гонят под экстази и несут полный бред, тем более если до этого ты всю неделю закидывался по чуть-чуть (хотя насчет члена, отданного во владение, здесь тех «чуть-чуть» явно мало), и сегодня утром я впал в депрессию по причине всего вышесказанного, и еще у меня, видимо, наркотическое отравление, и мне сейчас нужно прочистить мозги, собраться с мыслями и побыть одному, а Чарли — вообще ни при чем. Просто мне надо на ком-то сорвать раздражение. Да. Скорее всего.

Я опять повернулся к Чарли и присмотрелся к нему повнимательнее. Он шевелился во сне. Надо думать, уже просыпался. Я смотрел, как его глаза мечутся под закрытыми веками, как его губы слегка раскрываются и смыкаются вновь, а язык скребет по пересохшему небу в отчаянной попытке вызвать хотя бы подобие слюны.

Бедный Чарли. У него было явное обезвоживание организма. Сколько раз я ему говорил?! У меня в голове не укладывается, как можно себя доводить до подобного состояния, когда вполне можно не доводить. Следуя нескольким простым правилам, ты гарантированно избегаешь подобного малоприятного пробуждения. Попробую перефразировать. Если бы Чарли последовал нескольким простым правилам, он бы проснулся вполне себе бодрым, без ощущения сухости во рту, без обезвоживания и без потенциальной головной боли. Кто-нибудь уловил разницу?

Правила потребления жидкости (Советы от Томми)

1. Постоянно пей воду.

2. Всегда носи с собой бутылку воды для того, чтобы — см. пункт 1.

3. Когда потребляешь спиртные напитки, пей еще больше воды.

4. И пей еще больше воды, когда принимаешь наркотики.

5. Перед тем, как лечь спать, выпей побольше воды.

6. Всегда ставь рядом с кроватью бутылку воды, чтобы пить ночью — по мере необходимости.

Это должен знать каждый. И делать именно так, как записано в правилах. Принцесса Диана рекомендовала то же самое. Обильное питье полезно для кожи, оно предотвращает головные боли, и вообще — это именно то, что нужно. Для меня лично бутылка воды — то же самое, что сигареты или рюкзак. Без бутылки воды я вообще никогда не выхожу из дома.

А Чарли? О нет. Даже вчера или, вернее, уже сегодня в четыре часа утра, когда мы наконец рухнули на постель — потея, борясь с всеобъемлющим головокружением и вопя в полный голос (Господи, надо бы извиниться перед Сейди), — даже тогда он отказался от предложенной минералки.

— Ты же знаешь, я это не пью, — сказал он, пытаясь сфокусировать взгляд на бутылке, которой я размахивал у него перед носом.

Потом был как бы провал во времени с переходом на «следующий кадр», долгая пауза в разговоре, когда ты вроде как беседуешь с человеком и вдруг зависаешь, и человек думает, что ты сейчас скажешь что-то вообще постороннее, в смысле, безотносительное ко всему предыдущему, и поэтому неправильно истолковывает твое следующее заявление.

— Утром ты пожалеешь, — сказал я.

— О чем?

Чарли как будто сразу же протрезвел — на пару секунд, — его глаза широко распахнулись, и он очень внимательно посмотрел на меня. Буквально пронзил меня взглядом. (В такие мгновения мне начинает казаться, что Чарли хочет от меня чуточку больше, чем я хочу от него.)

Потом была очередная пауза. На этот раз — чуть ощутимо неловкая. Я нарушил молчание первым:

— Что не выпил воды, дуболом.

И мы рассмеялись и принялись стаскивать друг с друга одежду.

Что касается обоюдного раздевания, у нас с Чарли есть ритуал, который мы соблюдаем всегда: мы встаем на колени, уже на кровати, лицом друг к другу, соприкасаясь лбами, и обнимаем друг друга так, чтобы ладони одного лежали на заднице другого. Потом кто-то из нас говорит: «На старт, внимание, марш!» — и мы хватаем друг друга за низ рубашки и снимаем ее, кто быстрее, при этом стараясь, чтобы лбы продолжали соприкасаться как можно теснее — так что если снимается футболка, то ее ворот очень даже неслабо скребет по носу и лбу, и кожа реально саднит.

Но если ты пьян чуть ли не до бесчувствия, это даже забавно.

А мы, понятное дело, всегда были пьяны, потому что какой же нормальный человек будет проделывать подобные вещи по трезвости?

Господи, Чарли уже проснулся. И принялся с маньячным упорством тереть глаза. Такая у него привычка, о которой, я даже не сомневаюсь, он еще пожалеет — впоследствии. Он всегда трет глаза с таким остервенением, что когда-нибудь точно чего-то себе повредит: может, сетчатку, или радужную оболочку, или что там еще бывает. Причем нередко бывает, что он трет глаза прямо с линзами. Как бы там ни было, в то конкретное утро его ритуал порастиранию глаз послужил мне сигналом закрыть мои собственные. Размышляя о том, как пережить случившееся, я пришел к выводу, что лучше всего — притвориться, как будто ничего этого не было. Вот я просплюсь, протрезвею — и все будет в порядке. На моем месте вы поступили бы точно так же. Блин, я сказал этому человеку, что мой член теперь его член! Как вы думаете, это нормально?! Я решил продремать часиков до пяти, потом встать и чего-нибудь съесть вместе с Сейди, пока она не ушла на работу. Потом принять ванну, посмотреть телик, а там уже Бобби придет из своей мастерской, и мы, может быть, выкурим косячок и зайдем за Сейди после спектакля, и раздавим все вместе по рюмочке. И решим, чем займемся вечером. Впрочем, с учетом моего теперешнего самочувствия, наиболее заманчивым планом на вечер мне представлялся такой расклад: посидеть дома и категорически не принимать ничего — никакой химии.

Ладно, прошу прощения. Если вы собираетесь это читать, мне, наверное, следует прояснить пару моментов...

То, что вам надо знать для начала

Привет. Меня зовут Томми. Мне двадцать девять лет. У меня зеленые глаза и каштановые волосы, но о цвете волос можно только догадываться, потому что я очень коротко стригусь. Как раз в прошлую пятницу я был в парикмахерской, так что теперь я приятен на ощупь, как новорожденный ежик. Я худощавый, может быть, даже слегка чересчур. Во всем остальном я совершенно нормальный, но это, думается, зависит от ваших собственных представлений о том, что нормально, а что — не очень. Лично мне кажется, что я — совершенно нормальный. Я живу в Лондоне, снимаю квартиру в Ислингтоне вместе с...

Сейди

Сейди тридцать три года, и она абсолютно безумна. Мы с ней познакомились еще в художественном колледже, где столкнулись друг с другом — в буквальном смысле — в коридоре. В самый первый день занятий. Мы оба неслись сломя голову, оба опаздывали на первый семинар по истории искусства. С тех пор я ее и люблю. Она миниатюрная, худенькая, с темными волосами. Когда она улыбается, ее личико проказливого эльфа все озаряется светом. Я в жизни не видел, чтобы у человека была такая хорошая искренняя улыбка. Сейди училась на факультете текстильной промышленности и после колледжа сменила множество разных профессий, но не смогла выразить себя ни в одной — в смысле, выразить в полной мере, — и это стало серьезно ее тревожить. Я говорил ей не раз, что тоже не выражаю себя в полной мере и вообще не рассматриваю работу как средство самовыражения, но Сейди меня не слушает. Она пребывает в непреходящем поиске. Она работала помощником дизайнера в компании, производящей ковры (о чем свидетельствует оформление нашей гостиной и лестницы), стилистом в нескольких фотостудиях, консультантом по прикладному искусству и художественным ремеслам в центре реабилитации после лечения от наркозависимости, личным секретарем одного известного телекорреспондента — и это я перечислил далеко не все. Последняя из упомянутых должностей стала некоторым отступлением от основного направления ее предыдущей карьеры, но в плане всяких пикантных слухов это было действительно сочно и вкусно, поскольку, как оказалось, мистер серьезный международный корреспондент, который рассказывал нам о кошмарах, творящихся в Боснии и ей подобных, в свободное время посещал один очень крутой и закрытый садо-мазо секс-клуб в Воксхолле и приставал там к незнакомым людям, уговаривая всех и каждого, чтобы они учинили кошмары над ним. Как-то раз Сейди пришлось выцеплять его из этого веселого заведения, когда директор канала позвонил ей в панике, потому что в Гватемале случилось сильное землетрясение, а они «потеряли» своего лучшего корреспондента. Сейчас Сейди работает костюмером в экспериментальном театре-студии «Алмейда», причем работает достаточно долго. В общем-то неплохая работа, и рядом с домом, но Сейди мечтает о том, чтобы вырваться из костюмерной и заняться чем-то таким, чем ей действительно хочется заниматься. Но тут есть одна небольшая загвоздка: она еще не поняла, чем ей хочется заниматься. Но она разберется, обязательно разберется. Сейди — она такая. Самая лучшая. Я ни с кем так хорошо не смеялся, как с ней. Долгое время все думали, что она моя девушка, а я — ее парень, и мы, наверное, могли бы быть вместе, но мы любим друг друга, может быть, чересчур быстро, и у нас просто нет времени на секс. Мы неразлучны, как двое влюбленных, и Сейди всегда говорит, что у нее нет постоянного парня как раз потому, что все думают, будто она моя девушка и что мы с ней собираемся пожениться. На что я всегда возражаю, что у нее нет постоянного парня, потому что ей всего тридцать три и она мало общается с мужиками традиционной сексуальной ориентации. Собственно, из-за нее я сейчас и лежу, крепко зажмурившись, и переживаю дурацкую паническую атаку по поводу фразы, сказанной мной Чарли, что мой член — теперь его член (Сейди просто умрет от смеха, когда я ей все расскажу). Потому что именно Сейди познакомила меня с Чарли на одной вечеринке в «Планете Голливуд», куда ее пригласили знакомые из шоу-бизнеса. А еще с нами живет...

Бобби

Бобби, я думаю, лет тридцать пять. (Он упорно скрывает свой возраст.) У него светлые волосы, очень короткая стрижка. Он много качается, ходит в спортзал. С виду он самый нормальный из нас троих, потому что работает в собственной маленькой фирме, делает дизайнерские абажуры, но это действительно только видимость, потому что Бобби реально без башни. Мы с Сейди нашли его в клубе. Он танцевал как сумасшедший и рассказывал всякие смешные штуки, и мы с Сейди к нему подошли и сказали, что он замечательный и мы хотим с ним дружить. Да, все было просто. Иногда так бывает: смотришь на человека, вы еще даже не познакомились, а ты уже понимаешь, что все-все знаешь. Знаешь, что он удивительно сексуальный или по-настоящему умный, но самое главное, ты знаешь, что он очень добрый. Бобби — он добрый. Самый добрый на свете. Может быть, есть и другие, но мы с Сейди таких не встречали. Он — из тех редких людей, которые искренне получают больше удовольствия, когда отдают, а не когда забирают (но не будем вдаваться в подробности его интимной жизни, ха-ха), и с тех пор, как мы с ним познакомились, нам с Сейди стало как-то спокойнее. Вообще по жизни. Как будто теперь, когда с нами Бобби, мы стали более цельными и защищенными. Если что-то пойдет не так, Бобби будет рядом, и все сразу же станет лучше — от одного только его присутствия. Есть у него такой дар.

Вскоре после того, как мы с ним познакомились, его попросили освободить квартиру, которую он снимал, а у нас как раз образовалась свободная комната — от нас съехала Пахучая Ева Браун (наша бывшая соседка по имени Хейди, нудная девица унылого вида, которую мы нашли по объявлению в «Time Out» и у которой, как выяснилось, был фетиш на уборку в квартире, причем она искренне полагала, что мы должны разделять ее страсть, и плюс к тому она постоянно потела, и пахло от нее соответствующе — совершенно кошмарная комбинация, поскольку всякая польза от первого прискорбного обстоятельства напрочь нейтрализовалась практически невыносимыми неудобствами от второго. В конце концов мы все-таки выжили ее из квартиры посредством поддержания непреходящего бардака, так что Хейди в буквальном смысле чуть ли не падала с сердечным приступом всякий раз, когда возвращалась домой. И при этом потела еще обильнее. В общем, нам было весело.)

Но с Бобби мы сразу ужились и живем уже два года. Он вполне самостоятельный человек. Его можно взять с собой куда угодно и не переживать, что он будет скучать и не найдет никого, с кем можно было бы поговорить. Мне это нравится. Это очень удобно, когда твои лучшие друзья способны сами себя развлечь и, как говорится, просты в эксплуатации и не требуют постоянной технической поддержки. Бобби родился в семье военного, они с родителями часто переезжали с места на место, и он с детства привык быть везде новеньким и заводить себе новых друзей, а иногда и учить иностранный язык — так что наш Бобби вообще никогда не теряется среди незнакомых людей. Бобби, кстати сказать, совершенно несентиментален по отношению к вещам — еще одно наследие «бродячего детства». Однажды он мне сказал, что в процессе этих переездов с одной военной базы на другую его самые ценные «сокровища» вечно куда-то девались, причем с концами. Поначалу он очень расстраивался, а потом понял, что они не такие уж ценные, чтобы по ним убиваться, и ему сразу стало гораздо легче. В его комнате, не считая мебели, нет ничего, кроме одежды и книг. Никаких безделушек, никаких Барби-Русалочек и уж точно никаких тонн милого сердцу хлама, которым завалена моя комната. Сейди даже сделала ему шарф типа орденской ленты с надписью «Идеальный сосед», и как сосед Бобби действительно безупречен. Мы его обожаем. Правда, пришлось учредить одно строгое правило: если он водит к себе мужиков и занимается с ними извращенным сексом, пусть никогда больше не оставляет их в ванной связанными. Сейди однажды чуть не обосралась со страху, когда пошла ночью пописать. Бобби спустился в гостиную за соком, оставив бедного мальчика в темной ванной. Он говорит, что в этом-то вся и приятность: связать человека и бросить его одного ненадолго, чтобы он мучился и не знал, что будет дальше. На самом деле я не понимаю, какой в этом кайф. Прийти в дом к незнакомому человеку с намерением хорошо провести вечер и оказаться привязанным к батарее, причем упомянутый незнакомец бросает тебя одного и идет освежиться соком — меня это не возбуждает.

Впрочем, у каждого свои задвиги.

Что еще рассказать о Бобби? Он классно целуется. Да, мы с ним целуемся. Иногда. По пьяни. Просто так: от избытка чувств. Мы не лезем друг другу в штаны. Мы только целуемся — ничего больше. И чтобы вы окончательно прониклись, какое он чудо, я расскажу про его абажуры. Он придумал одну потрясающую модель. Это даже не совсем абажур. Бобби обходит телефонные будки в Сохо, собирает там карточки с телефонами проституток, а потом прикрепляет их скрепками к металлической раме. Собственно, все — абажур готов. Получается классно, мне очень нравится. Мне кажется, это здорово, когда у тебя рядом с кроватью стоит такая вот штука, и ты просыпаешься утром, открываешь глаза и видишь: «На колени. В пяти минутах ходьбы отсюда» или «Ты был плохим мальчиком? Тебя надо отшлепать».

Что еще?

А, ну да. Я работаю помощником фотографа. Всем нужны деньги, и мне в том числе.

Ну что, более-менее разобрались? Тогда вернемся в постель...

Я почувствовал, как Чарли потянулся. Слегка приоткрыв один глаз, я увидел, как его нога высунулась из-под одеяла, и услышал, как его руки легонько ударились о деревянное изголовье. А потом он повернулся ко мне, и я почувствовал, как его щетина щекочет мне ухо. (В смысле волосяного покрова он настоящий неандерталец — если судить по тому, сколько раз в день ему приходится бриться.)

А потом он шепнул:

— У тебя спички есть?

Я хотел притвориться, что сплю и не слышу, но рассмеялся и все испортил. Открыв глаза, я повернулся к нему:

— Есть. Но я все равно люблю мальчиков.

Теперь мы смеялись оба. Это наша коронная фраза. Мы повторяем ее постоянно. И дело не в том, что нам обоим ужасно нравится тот анекдот про спички. Просто это первое, что мы сказали друг другу в плане вербального взаимодействия на той вечеринке в «Планете Голливуд». Я вышел из туалета, и мне ужасно хотелось курить, но зажигалка куда-то делась, и я уже отчаялся ее найти, и тут я вижу, что Сейди беседует с каким-то парнем, и подхожу к ним и спрашиваю у него: «У тебя есть спички?» А он смотрит на меня, такой весь серьезный, красивый и интересный, и говорит: «Есть. Но я все равно люблю мальчиков».

Вот тогда я и понял, что он мне нравится.

Он мне понравился сразу — и нравится до сих пор. Он улыбнулся и принялся меня щекотать, и я подумал: какого черта?! Что я пытаюсь себе доказать?! Он потрясающий, Чарли. Он самый лучший.

И я вдруг осознал, что, несмотря на все устрашающие размышления, о которых я говорил раньше, на самом деле все не так страшно. И не надо преувеличивать. Все хорошо. Надо расслабиться и получать удовольствие. Тем более что у меня выходной.

Да.

Замечательно.

Все именно так, как должно быть.

Однако меня все равно угнетал вопрос о принадлежности члена. Рука Чарли скользнула по вышеназванному предмету, а потом он убрал руку из-под одеяла и принялся снова тереть глаза. Но сперва посмотрел на меня и спросил:

— Ты вчера на какой был планете? Имени Джеки Коллинз?

Мы опять рассмеялись. Я покраснел от смущения. Я люблю Чарли. Он привстал, опираясь на локоть, и поцеловал меня в макушку. Я на секунду закрыл глаза, а когда открыл снова, Чарли смотрел на меня. Его взгляд был внимательным и печальным, губы — слегка приоткрыты, как будто он собирался сказать что-то важное.

— Мне бы очень хотелось, чтобы он был моим, Томми.

Это у Чарли такая привычка: заводить разговор о вещах, на которые я обязательно отреагирую неадекватно, и он это знает. Хотя, может быть, и не знает. Может, поэтому он и заводит подобные разговоры. Мне так не хотелось его обижать. Но ведь он должен был догадаться, что мой ответ явно ему не понравится. Я тяжело сглотнул, лихорадочно подбирая слова, но Чарли меня спас. Он сказал:

— Не волнуйся, я знаю, что он не мой.

— И твой тоже, но только немножко, совсем чуть-чуть, — прошептал я.

А потом сел на постели, сбросив на пол одеяло, и положил член на ладонь.

— Он твой вот на столько. — Я отмерил кусочек большим и указательным пальцем.

Чарли улыбнулся.

— А ничего так кусочек, большой, — сказал он, прижав голову к моему животу.

— Там еще много чего интересного. — Я подтолкнул его голову вниз, пока он не успел ничего сказать.

Да, Чарли, он офигительный.

 

 

Финн сидел вырезал картинки из журнала «Hello!» и наклеивал их на большой лист желтой бумаги. На данный момент он уже разобрался с большей частью членов норвежской королевской фамилии и с полным набором телеведущих, которые собрались в «лучшем лондонском ночном клубе» (sic), чтобы отпраздновать выход в свет первого опыта в области беллетристики, предпринятого кем-то из их телебратии (секс-триллер, действие которого разворачивается — кто бы сомневался — в гулких коридорах и задних проходах большой телестудии, хотя, к сожалению, «задних проходах» вовсе не в анатомическом смысле). Коллаж получался причудливо-замысловатым. Этакая мешанина лиц: бледные скандинавы, неулыбчивые и чопорные, рядом с потными, искусственно загорелыми телеведущими с улыбкой во все тридцать два зуба. Финн объяснил мне свою концепцию, и я вновь поразился его философскому подходу к жизни.

— Я клею их рядом, тех, которые улыбаются и которые не улыбаются, чтобы показать, что иногда жизнь бывает веселой, а иногда — грустной. И когда тебе грустно, огорчаться не надо, потому что уже очень скоро ты будешь опять улыбаться, и что-нибудь пить, и обнимать своих лучших друзей, — сказал он, не отрываясь от своего занятия.

— Доброе утро, Финн. Как жизнь молодая? — Я взял чистый стакан и направился к холодильнику. Полжизни за апельсиновый сок.

— Жизнь нормально. Спасибо, Томми. — Он посмотрел на меня и улыбнулся. — Похоже, ты хорошо провел ночь. — Он резко втянул носом воздух, как будто хотел еще что-то добавить, но потом передумал и принялся рассматривать фотографию симпатичного солиста одной молодежной группы, которого собиралась разоблачить некая бульварная газетенка, но он их опередил и выступил с саморазоблачением «добровольно». Финн тихо выдохнул и еще пару минут сидел молча.

— Видишь этого парня? Раньше он делал то самое с девчонками, а теперь делаете мальчиками.

— Знаю, — сказал я, задумчиво обозревая последствия глобальной кулинарной катастрофы в холодильнике. — И это правильно, правда?

Финн опять посмотрел на меня. Посмотрел очень внимательно. К уголкам его рта прилипло несколько хлебных крошек.

— А ты делаешь то самое с девчонками, Томми?

Ну вот, начинается, подумал я. Ступаем на скользкую почву.

— Да, Финн, делаю. Иногда. А ты?

Он фыркнул и протер глаза — семейная черта.

— Ты что, дурак? — Он легонько закашлялся, чтобы не рассмеяться, а потом вдруг спросил: — А мой папа знает, что ты делаешь то самое с девочками?

Я разбирал завалы в недрах холодильника, сдвигал в одну сторону коробки из-под китайских деликатесов «навынос» и нюхал старые пакеты с молоком и апельсиновым соком. Финн — такой просвещенный ребенок, я иногда просто теряюсь. А ведь ему всего восемь.

— Да, Финн, он знает.

— И не обижается?

— А почему он должен обижаться? — спросил я. Интересный у нас выходил разговор. С одной стороны, мне было любопытно, а с другой — как-то боязно.

— Потому что ты его бойфренд, и ты, наверное, не должен делать то самое с девочками, ведь у тебя есть мой папа, и ты должен делать то самое с ним.

Я на мгновение застыл — вполне закономерное действие, когда ты наполовину находишься в холодильнике, — и попытался критически оценить ситуацию. Значит, так. Финн сидит у меня в кухне, вырезает картинки из журнала моей подруги (в скобках замечу, еще не прочитанного журнала), и, если честно, в мои представления о хорошем субботнем утре как-то не входит такое понятие, как выслушивать лекцию о верности от восьмилетнего мальчика.

Я подошел к столу, сел напротив Финна и сдвинул в сторону вырезки и ножницы. Пару секунд мы просто смотрели друг на друга, а потом я прочистил горло и заговорил.

Вообще-то я собирался начать с прояснения терминологии. Насчет этого слова на «б» (да, да, бойфренд — у меня в этом смысле есть некоторые семантические разногласия с общепринятым словоупотреблением). Я никогда не ощущаю себя бойфрендом и никогда не применяю данное определение к себе. И дело не только в моем отношении к отношениям, но и в самом слове тоже. Два самых безвкусных и пресных слова соединились в одно — «друг» и «мальчик». И Чарли мне никакой не бойфренд — да, он мой друг, но мы с ним вряд ли поедем в «Икею» вместе на предмет накупить разноцветных свечей или что-нибудь типа того. И ему тридцать девять, так что на мальчика он не тянет никак — хотя иногда и ведет себя как мальчишка. Да, нам хорошо вместе, но это не значит, что мы не имеем интимных связей — и даже мини-отношений — с кем-то еще. Если же необходимо дать определение нашим с ним отношениям, то я бы назвал это дружбой с привлечением секса. Дружеским сексуальным партнерством.

Ну хорошо, хорошо. Мы с ним — бойфренды. Так что вместо того, чтобы разбираться в тонкостях терминологии, я сказал:

— Да, Финн, все правильно. Я — бойфренд твоего папы.

— Я знаю, — перебил он. — Я же не маленький...

Он высунул язык и принялся рассматривать улыбающихся знаменитостей. А я подумал: вот блин, и до чего мы сейчас договоримся?

— Просто мне кажется, что ты не должен делать то самое с девочками. Это не очень красиво по отношению к моему папе. — Его голос дрогнул на слове «папа», и мне показалось, что он сейчас заплачет. Он сидел, низко склонившись над столом, но я видел, как дрожит его подбородок. Впрочем, Финн быстро взял себя в руки, поднял голову и посмотрел на меня, явно провоцируя на замечание насчет слезинки, готовой выкатиться из уголка глаза.

— Финн, прошу тебя... я... я...

Полный сюрреализм. Я проснулся всего лишь десять минут назад, пять из которых отчаянно напрягался по поводу своей фразы в лучших традициях второсортных порномелодрам, сказанной под воздействием изменяющих сознание препаратов, а остальные пять... ладно, последние пять минут были очень даже приятными, хотя и не менее напряженными, — и вот теперь восьмилетний ребенок устроил мне форменный допрос о моих сексуальных пристрастиях в качестве альтернативы коллажу из вырезок. Я попытался еще раз:

— Финн, мы с твоим папой большие друзья, и... мы оба знаем, что нельзя слишком сильно привязываться друг к другу, потому что от этого людям бывает плохо... и поэтому мы иногда встречаемся с другими людьми, и это значит лишь то, что, когда мы опять вместе, мы... мы понимаем, как нам хорошо... ну, что мы опять вместе, и тогда нам становится еще лучше. Понимаешь?

Неплохо, подумал я. Очень даже неплохо, если учесть (a) время суток, (b) вчерашнюю бурную ночь, © посторгастический упадок сил и (d) что я раньше вообще не задумывался над этим вопросом.

Финн на минуту задумался, переваривая услышанное, потом взял ножницы и принялся вырезать улыбающуюся гимнастку, бывшую олимпийскую чемпионку, которая впервые после недавнего развода впустила в дом журналистов.

— Я просто хочу, чтобы ты стал моим вторым папой, Томми. И папа, по-моему, тоже хочет, — сказал он тихо. Слезинка все-таки выкатилась из глаза и упала на диван бывшей гимнастки.

Господи Боже, подумал. Ну, е* твою мать.

И что я должен был на это ответить? Финн сидел передо мной такой маленький и несчастный, делал вид, что его интересует журнал, но я же видел, как он сглатывает слюну, изо всех сил стараясь не разрыдаться. Мне хотелось обнять его крепко-крепко и сказать, что все будет хорошо, что я тоже хочу стать его вторым папой, что я уже почти он и есть, правильно?

Но я не стал этого делать. Просто не смог. Его последняя фраза выбила меня настолько, что я просто оцепенел. Для меня это было слишком. Слишком много всего, слишком рано. И еще где-то на периферии сознания маячила мысль, которую я никогда бы не высказал вслух, что, быть может — и даже вполне вероятно, — все будет плохо. И я никогда не стану его вторым папой. Я не знал, сколько еще мы пробудем вместе с папой этого мальчика и надолго ли я задержусь в его жизни — по крайней мере в том качестве, в каком присутствовал в ней теперь.

И все же, осознав для себя все предыдущее, я понял, что, если мы с Чарли расстанемся навсегда, вместе с ним из моей жизни исчезнет и Финн — и это было, наверное, самое страшное из всего, о чем я успел передумать за время нашей короткой беседы с Финном. Вот уж точно: е* твою мать и никак не меньше. Называется, сходил на кухню за соком. Я даже не знал, что Финн будет дома. По субботам Сейди обычно уводит его гулять, чтобы мы с Чарли могли поваляться в постели подольше, но в ту субботу, я вспомнил, у нее намечалась примерка или как там оно называется (сама Сейди потом назвала это действо костюмированной трагедией с элементами фарса), и ей нужно было уйти на работу пораньше.

И сколько он, интересно, сидел тут один, несчастный, всеми заброшенный ребенок? Как-то нехорошо получается. Мы с его папой отсыпаемся после бурного вечера на экстази и не менее бурной ночи, а он тихонько сидит на кухне и вырезает картинки из «Hello!». Это неправильно.

Для одного утра это явно уже перебор.

— Слушай, — я очень старался, чтобы мой голос звучал бодро и радостно, — а не хочешь опробовать новую игровую приставку? «Nintendo Game Cube». Бобби на днях прикупил. Сказал, что ты можешь играть, когда хочешь.

— Знаю. Я уже поигрался. Дошел до шестого уровня.

Так. Тема закрыта.

Ладно, Финн. Хорошо. Что ты хочешь, чтобы я сказал? Что я выйду замуж за твоего папу, и мы все будем жить долго и счастливо в маленьком домике посреди сада роз? (Так, спокойно. Я этого не говорил. Просто подумал.)

— Тогда, может, сыграем в «Kerplunk»?

Его глаза загорелись, он тут же вскочил и пулей умчался в гостиную.

— Он там, на полке. В книжном шкафу, — крикнул я, обращаясь к его спине.

Я замечательно принял ванну. У нас в квартире прикольная ванная. Она вся заставлена разными штуками, так что, когда ты лежишь в ароматной горячей воде, весь такой благостный, распаренный и сонный, там есть на что посмотреть. По большей части это лосьоны и кремы для лица и тела и прочая косметика и средства ухода за кожей. Бобби с Сейди накупили их столько, что хватило бы на все население отдельно взятого маленького государства из стран третьего мира. Они приобретают все это в таких количествах, что продавщицы встречают их как родных и всегда дают им в подарок маленькие «пробные» бутылечки с косметическими новинками, от чего загроможденные напрочь полки загромождаются еще больше, и иногда наша ванная напоминает филиал «Clarins» или «Clinique». Периодически я провожу ревизию всего, что имеется в наличии, и беззастенчиво пользуюсь каким-нибудь освежающим гелем для век или легким тональным кремом. Особенно после тяжелой ночи. Больше всего мне нравится Боббин крем для лица, вернее, не крем, а специальная сыворотка — уже через пару секунд ощущаешь, как кожа разглаживается и становится натянутой и упругой, и чувствуешь себя прямо За-Зой Габор или Кирком Дугласом. Бобби говорит, что после этого крема он себя чувствует помолодевшим на десять лет. А я говорю, что ощущения точно такие же, как будто мне кончили на лицо.

А еще мы складируем в ванной прикольные штуки, которые собираем во время прогулок. Скажем, всякие деревяшки забавной формы, найденные на морском берегу в Брайтоне или где-то еще, и мигающие фонари, которые давно уже не мигают, — мы их натырили с участков дорожных работ по дороге домой после особенно бурных гулянок. Понятно, в изрядном подпитии.

И открытки. Миллионы открыток. Везде, где только можно: на полках, за зеркалом, за рамками с фотографиями. Самая лучшая — это с объемным портретом Папы Иоанна Павла, которую Бобби прислал нам из Италии, когда ездил туда на выходные. Если закрыть один глаз и качать головой взад-вперед, Папа благословляет тебя с открытки.

У нас нет вешалки для полотенец в обычном смысле. Но зато в углу ванной стоит голый мужской манекен, и мы набрасываем на него полотенца в художественном беспорядке. Хотя беспорядок — он только с виду. На самом деле у нас существует система: Боббино полотенце всегда висит на голове (потому что он больше вложил), Сейдино — на правой руке (потому что Сейди всегда права), мое — на левой (в соответствии с моими склонностями и симпатиями). Композиция напоминает женщину-мусульманку, заглотившую пару колесиков кислоты. В общем, очень по-нашему.

Как мне кажется, ванная наиболее точно отражает индивидуальность обитателей дома. Но вот что странно: общество почему-то считает, что мы должны оформлять эту комнату в наиболее безличном стиле — самую, повторюсь, личную комнату в доме. Меня лично бесит такой подход. Ванная, сплошь отделанная белым кафелем и оформленная в стиле предельного минимализма, на полном серьезе приводит меня в состояние, близкое к психозу. Я люблю беспорядочное нагромождение всего-всего. Когда я прихожу к людям в гости и иду в туалет, мне нравится видеть, чем живут эти люди, где они побывали и все такое. И я тут же теряю к ним всяческий интерес, если у них в ванной комнате все стерильно, и для гостей предусмотрено отдельное мыло, и полотенца развешены так аккуратно, что тебе просто страшно вытереть руки, чтобы не испортить это геометрическое совершенство. Мне нравится открывать шкафчики и раскидывать вещи. Мне хочется, чтобы там валялись старые журналы и стояли забытые кофейные чашки и чтобы там были какие-то фотографии или картинки, и вообще — жизнь. И не поймите меня неправильно. Пусть там будет порядок, я ничего не имею против. Мне просто не нравится, когда ванная напоминает морг. В доме моей мечты ванна будет стоять посреди гостиной, и я буду лежать в ней, смотреть телевизор, болтать с Бобби и Сейди и потягивать холодное белое вино.

Мне нравится принимать ванну после большого отрыва. Это такой своеобразный обряд очищения: я смываю с себя все грехи и преступления, совершенные накануне, — сдираю мочалкой слой пьяной испарины, сигаретного дыма и всей многочисленной химии, потребленной за последние несколько дней, и я снова чист, бодр и свеж.

Я люблю вспоминать все, что было за эти угарные дни, люблю мысленно пересказывать все, что случилось: разговоры с незнакомыми людьми, смешные шутки, поездки в такси, даже музыку. Если сразу не вспомнить, потом обязательно все забудешь. Мы живет в таком бешеном темпе, что просто не успеваем обрабатывать всю информацию и поэтому не воспринимаем целые куски из жизни. Спросите меня, что я делал в среду на прошлой неделе, — разумеется, я не помню. Сейчас почти никто не ведет дневников — сам я зарекся еще несколько лет назад, когда моя тогдашняя девушка нашла мой дневник и прочитала, что я целовался с ее старшим братом на серебряной свадьбе их родителей, так что я стараюсь мысленно конспектировать свою жизнь по возможности чаще, чтобы создать в голове директорию воспоминаний, которая будет доступна всегда.

Ванная — это единственное место из всех возможных, где я бреюсь и не психую по поводу того, что родился мужчиной. По-моему, это ужасно глупо — ежедневно соскабливать с себя некоторое количество безобидных волосков лишь потому, что кто-то (Кто, кстати? Общество? Вездесущие «они»? Редакторы модных журналов «Daily Mail»?) постановил, что выходить в люди с трехдневной щетиной — это категорически некрасиво и вообще неприлично. (Если вы не Джордж Майкл, разумеется. Ему можно все. Хотя, с другой стороны, он же наполовину грек, а греки все волосатые от природы, так что у него есть оправдание.) Лично мне нужно бриться раз в два-три дня, но по закону подлости каждый раз получается так, что именно в тот день, когда я не побреюсь, Джулиан срочно срывает меня на работу (Джулиан — это фотограф, мой босс, но о нем я расскажу чуть позже), и мы снимаем какого-нибудь старого аристократа, светского льва и известного щеголя, в его родовом поместье, и Джулиан изводит меня целый день нелицеприятными комментариями по поводу моего внешнего вида. В том смысле, что вид явно неподобающий. Я ненавижу бриться. Это напряжно и больно. И потом, бриться положено после сна, а я, когда только-только встаю с постели, совершенно не приспособлен к тому, чтобы выполнять столь опасные действия. Да, да, я знаю, что по сравнению с болями при менструациях, родах и восковой эпиляции зоны бикини это вообще ничто, и тем не менее меня раздражает, что надо бриться. Но когда я лежу в ванне, мне почти нравится этот кошмарный процесс. В ванне я расслабляюсь, пар размягчает щетину, и она легче сбривается, а горячая вода успокаивает раздражение на коже, которое у меня возникает почти всегда. И ничто меня не подгоняет, и можно бриться хоть целый час, медленно и обстоятельно, пока кожа не станет по-настоящему гладкой.

Гладкость — она теперь в моде. Все просто повернуты на гладкости кожи. Я знаю многих мужчин, которые бреют волосы на груди или даже сдирают их воском. И еще — волосы на спине, если им не повезло в этом смысле. Умереть и не встать. У меня был знакомый в художественном колледже: такой волосатый, что, когда ты пытался погладить его по спине, звук получался такой, как будто по классной доске водят губкой «Brillo». А сейчас при одном лишь подозрении на волосы на спине мужики мчатся в ближайший салон красоты и истребляют излишний волосяной покров посредством радикальной электроэпиляции. Но почему?! Почему все стремятся избавиться от волосатости и, соответственно, выглядеть более инфантильными? Вас это не беспокоит? Да, женщины терпят подобные издевательства над собой уже на протяжении нескольких поколений, они уже вроде как и привыкли — вы бы видели, какой инфернальный ужас порождает небритая подмышка на фотосъемках для модных журналов, — а теперь пришла очередь мужчин ужасаться естественному процессу, происходящему с их телом. Я в жизни не стану брить грудь. Ну хорошо, если по правде, у меня там всего три волосины, но когда-нибудь они наверняка разрастутся в умеренно густую поросль, и вот тогда я не стану их брить. Ни за что. Тем более что легкое щекочущее ощущение от мягких волос — это все-таки лучше, чем когда ты потрешься щекой о какую-то часть тела партнера — будь то женщина или мужчина — и обдерешь кожу об отрастающую щетину.

Размышления о бритье и небритости как-то сами собой обернулись мыслями о Чарли и Финне. Когда они уже собирались домой по окончании серии бесчисленных партий в «Kerplunk» (у нас был субботний чемпионат), Финн поцеловал меня на прощание в прихожей, а потом пристально посмотрел мне в глаза и сказал:

— Подумай о том, что я сказал, Томми. Пожалуйста.

Блин. Как там было, в песне? «Я отправляюсь в страну Вины».

Надо сказать, это было не самое приятное переживание: лежать в ванне и размышлять об эмоциональной угрозе в лице маленького человечка, который родился, когда мне было почти двадцать два. Блин. А потом я подумал о Чарли и о том, что он должен был чувствовать в этой связи. Когда он заводит какие-то отношения с человеком, он же не рассматривает этого человека в качестве потенциального второго папы, правильно? Хотя, опять же, мы с ним никогда это не обсуждали. Когда он сказал мне, что у него есть сын, я подумал, что он еще даже круче и сексуальнее, чем мне представлялось вначале. А когда я впервые увидел их вместе, Чарли еще больше вырос в моих глазах в смысле крутости и сексуальности. Финн — замечательный мальчик, и прежде всего потому, что Чарли обращается с ним как с равным. Если Финн чего-то не понимает, Чарли ему все объясняет, причем объясняет очень подробно и откровенно, и о человеческих чувствах, и о своей собственной сексуальной ориентации, и быть может, поэтому Финн — самый непредубежденный ребенок (нет, лучше будет сказать «человек») из всех, кого я знаю. Да, это слегка раздражает, но, с другой стороны, разве не удивительно, что восьмилетний ребенок упрекает меня за то, что я сплю с какими-то посторонними девушками, хотя должен спать с его папой? И все это — заслуга Чарли. Чарли сделал Финна таким: непосредственным, честным и искренним. Таким же, как папа. И еще Чарли — садовник. Я всегда западал на садовников. Они часами работают в тишине, размышляя о самых разных вещах. Они все такие невозмутимые, собранные и спокойные. Они живут в мире с собой, потому что у них есть возможность и время разобраться в себе. Лично мне кажется, что способность жить в мире с собой — это очень привлекательная черта. Я бы даже сказал — сексапильная. Я знаю, о чем вы сейчас подумали. Вы подумали, что, вероятно, меня привлекает способность жить в согласии с собой, потому что во мне таковая способность отсутствует напрочь? Ну, не знаю, как «напрочь», но в тот конкретный момент я точно не чувствовал себя собранным и спокойным. Разве что мокрым и малость замерзшим.

Я включил горячую воду, и все стало опять хорошо. До вчерашнего дня у меня была замечательная беззаботная жизнь. Это было волшебно. Мы потрясающе провели время с Чарли, много смеялись, потом пошли в клуб, закинулись кислотой, учинили феерический секс, много смеялись, потом я увиделся с Финном, хорошо посмеялся. И вот сегодня, с той самой минуты, как я проснулся, эти двое вдруг превратились в парочку людоедов из страшной сказки, в зловещее воплощение потенциального страха, боли и — о нет, только

не это! — обязательства и ответственности.

Я решил думать о чем-нибудь светлом и радостном, а тяжкие думы «приберечь» на потом. Я непременно подумаю обо всем, но как-нибудь в другой раз. Когда я не буду таким усталым, и в отсутствие похмелья, и не в субботу — только не в субботу. Воскресенье — самый что ни на есть подходящий день для тяжелых раздумий. Когда с утра идет дождь, и по телику нет ничего интересного, и все ходят подавленные и унылые, потому что завтра — на работу, и если не перебить это уныние, то в голову лезут всякие мысли, и ты, стало быть, их размышляешь и ПЫТАЕШЬСЯ ЧТО-ТО ПРИДУМАТЬ. Как раз для этого и нужны воскресенья.

Решив подумать о чем-нибудь радостном, я вспомнил:

Как мы познакомились с Чарли

Как я уже говорил, Сейди пригласила меня на закрытую вечеринку в «Планету Голливуд», а ее, в свою очередь, пригласил какой-то элитный актер, который отработал сезон в «Алмейде» и собирался домой в Америку. В «Алмейду» всегда приглашают элитных американских актеров. И элитных английских — тоже. Но под элитными американскими актерами я имею в виду богатых и знаменитых кинозвезд первой величины, а под элитными английскими актерами — тех людей, которые часто мелькают по телику, а потом я читаю в журналах их интервью, и они говорят, что в «Алмейде» им платят всего триста фунтов в неделю, но деньги — это не главное, потому что им как актерам нравятся смелые эксперименты и риск.

Ага, например, риск выставить себя идиотом в интервью для солидного журнала.

Но вернемся на вечеринку. Там мы встретили одну девочку, Паулину, с которой я был знаком — опять же, через Сейди. Она работала сурдопереводчиком в театре — переводила спектакли для людей с плохим слухом. Мы с ней пару раз зависали в баре при театре, и однажды я пригласил ее к себе. Еще до того, как познакомить меня с Паулиной, Сейди много о ней рассказывала, и почему-то она представлялась мне очень язвительной, донельзя умной тетенькой средних лет: худосочной и плоской, с нежным румянцем, шелковым шарфом и брошкой с камеей. Но все оказалось совсем не так. За исключением язвительности и ума. Паулина действительно умная и в меру язвительная, но при полном отсутствии брошек с камеями и шелковых шарфов. Ей лет двадцать пять — двадцать семь. У нее темные волосы, короткая стрижка и роскошное тело, по-настоящему женственное. Такие тела были у женщин пятидесятых годов. И были бы такими же и сейчас, если бы женщины перестали истязать себя многочисленными диетами и хотя бы иногда сходили с дорожки беговых тренажеров. Но у Паулины именно такое тело. Пышное, сочное, соблазнительное и женственное. Тело, к которому хочется прильнуть.

Помнится, у нее была золотая цепочка с крестиком, и когда я сосал ее грудь, крестик соскользнул мне в рот. Я не стал его вынимать и обсасывал крестик вместе с соском Паулины. Это казалось таким развратным: сочетание горячей, набухшей груди и прохладного золота. Она стонала, а я сосал крест с распятием, и в животе поднималась жаркая волна — то самое ощущение, которое возникает всегда, когда я собираюсь кого-то трахнуть. (А когда собираются трахнуть меня, все происходит совсем по-другому: ощущение нетерпеливого предвкушения возникает не в животе, а в голове. Как будто это не объективная неизбежность, а решение, которое ты принимаешь сам. Надо будет спросить у кого-нибудь из девчонок, что испытывают они — похожие у нас ощущения или нет.)

Как бы там ни было, мы с Паулиной трахались как кролики. Всю ночь. То есть действительно всю ночь. До утра. Люди, когда говорят эту фразу, как правило, преувеличивают. На самом деле они имеют в виду:

«Мы всю ночь трахались» (но не так, чтобы всю)

Они ложатся в постель и сношаются. Потом на них нападает сонливость, и уже в полусне они, может быть, затевают легкий frottage (натирание, затирка (фр.). — Здесь и далее примеч. пер.) (но почти наверняка не кончают)... и вырубаются до утра. Утром они просыпаются, возбуждаются друг на друга и сношаются еще раз перед завтраком.

Мы всю ночь трахались с Паулиной

Мы ложимся в постель и сношаемся. Потом разговариваем и ласкаемся, причем разговоры и ласки постепенно съезжают на полное непотребство, что неизбежно приводит к тому... что мы снова сношаемся. Потом перерыв на сходить в туалет. Бурный оральный секс, каковой неизбежно приводит к тому... что мы сношаемся еще раз. Потом опять разговариваем, причем разговор плавно перетекает в оральную и пальцевую стимуляцию, которую я учиняю над Паулиной, что привело бы... к очередному сношению. Ну, вероятно. Но у меня была только одна упаковка презервативов.

Потом Паулина ушла, зае*ав меня в доску (в буквальном смысле), и у меня оставалось всего пять минут, чтобы вскочить на мотоцикл и доехать до студии Джулиана на Олд-стрит, где у нас были назначены съемки какой-то девицы из теленовостей, которая читает прогноз погоды. У меня даже не было времени сходить в душ, и в какой-то момент на сессии мне надо было поднять отражатель повыше, стоя чуть ли не вплотную к вышеупомянутой девице и благоухая ей в нос немытой потной подмышкой после ночи бурного секса. Даже мне самому казалось, что от меня пахнет убийственно. Но бедная девочка продолжала мужественно улыбаться.

В следующий раз мы с ней увиделись как раз на той достопамятной вечеринке в «Планете Голливуд». (С Паулиной, а не с девочкой из прогноза погоды. Хотя ту девочку из прогноза я тоже больше не видел. Быть может, она доросла до своего собственного ток-шоу на каком-нибудь кабельном канале, а у нас дома нет кабеля. Бобби категорически против — из моральных соображений.)

Она вынырнула из толпы рядом с нами, когда мы с Сейди смеялись по поводу странных товарищей, которые не вынимают соломинку из бокалов, хотя пьют без соломинки, и она постоянно втыкается им в нос или в глаз (особенно смешно это смотрится у очкариков), но они почему-то считают, что ее нельзя выкинуть в пепельницу, как будто соломинка — это тоже необходимый элемент коктейля наряду с лимоном и кубиком льда.

Да, я понимаю, что сейчас это звучит не смешно, но мы с Сейди постоянно прикалываемся над мелким бытовым абсурдом. Вокруг столько всего странного — надо только уметь подмечать эти странности. Иногда, даже если нам вовсе не хочется есть, мы идем в ресторан и потешаемся над меню. Если там есть что-то типа «хрустящего салата» или «овощной мозаики», значит, вечер уже удался. Больше всего нам понравился ресторанчик в одном отеле в Мальборо, где нам пришлось неожиданно заночевать, когда у нас сломалась машина, взятая напрокат. У них в меню было поистине грандиозное блюдо — «макароны на ложе из риса». А вы говорите об истощении угольных запасов.

Паулина тоже не поняла, в чем прикол, когда мы попытались ей объяснить, что нас так развеселило, но мы все равно замечательно поболтали, хотя поначалу немного неловко, как это бывает, когда вы провели с кем-то бурную ночь, а потом кто-то из вас (в данном случае я) не проявил никаких поползновений в плане продолжить интимное общение. Но после второго коктейля напряжение спало, и рука Паулины все чаще и чаще стала ложиться мне на бедро, и когда Паулина сказала, что идет в туалет, я сказал, что мне тоже надо туда заглянуть, и вот там все пошло не совсем так, как хотелось бы.

Что было не так

Я напоминаю, что мы с Паулиной были пьяны и что, когда мы с ней виделись в последний раз, у нас случился безудержный и ненасытный секс. Кабинка для инвалидов была свободна, и мы завалились туда вдвоем и принялись обниматься и трогать друг друга за все места, и как-то само собой получилось, что она села на унитаз, на крышку, а я встал перед ней, так что мои гениталии оказались как раз напротив ее лица. Короче говоря:

Она расстегнула молнию у меня на брюках и... ну, в общем, вы поняли... а я достал из кармана пакетик с коксом (у меня с собой было) и занялся выкладыванием дорожки на крышке бачка. Да, я понимаю, как это смотрелось со стороны: девушка делает мне минет, а я в это время готовлюсь занюхаться кокаином в сортире для инвалидов. (В свое оправдание могу сказать, что девушка работает сурдопереводчиком для глухих. Ну хорошо, хорошо. Не смешно.)

Честно признаюсь, меня заводила вся эта сомнительная ситуация. Меня всегда возбуждал секс в общественных туалетах и особенно — в кабинках для инвалидов. В этом есть что-то особо порочное. И кокаин... поскольку я потребляю его очень редко, для меня это как атрибут феерических семидесятых. «Студия 54» (Легендарный богемный ночной клуб в Нью-Йорке в конце 1970-х годов), беспорядочные половые связи в положении стоя у стенки, разгул свободного секса. Так что я искренне удивился, когда Паулина, услышав, как я занюхиваю порошок, и, безусловно, почувствовав, как я резко подался вперед, чтобы дотянуться до крышки бачка (Господи, только теперь до меня дошло, что она могла бы подавиться), тут же выплюнула мой член, оттолкнула меня и сказала: «Томми, ты что, принимаешь наркотики?!» Представьте себе картину. У меня из левой ноздри высыпается кокс, в руке зажата свернутая в трубочку десятифунтовая бумажка, с моего члена, стремительно уменьшающегося в размерах, мне прямо на брюки (к несчастью, совсем светло-серые) стекает слюна Паулины, и в довершение всех радостей мне читают пространную лекцию о вреде наркотиков, причем не кто-нибудь, а разъяренная женщина с золотым крестиком на шее, и все это происходит в кабинке для инвалидов в сортире «Планеты Голливуд».

И тут кто-то стучится к нам в дверь.

Я смеюсь.

С тех пор я больше ни разу не виделся с Паулиной.

Она сказала, что никогда не принимает наркотиков и не хочет общаться с людьми, которые их принимают, на что я ответил, что в таком случае ей лучше сразу уйти домой, потому что большинство из присутствующих удолбаны по самое не хочу и ей будет трудно найти себе подходящего собеседника, и потом, алкоголь — это что, не наркотик?! А она очень даже охотно его потребляет. Но Паулина не стала вступать в дискуссию. Она просто ушла, а я подобрал с пола все, что вывалилось у меня из карманов (Во! Вероятно, тогда-то я и потерял зажигалку!), добил последние крупинки кокса, оставшиеся на бачке, и высушил влажные пятна на брюках под сушкой для рук. Через пару минут я вернулся в бар, совершенно убитый и Паулининой вспышкой, и потребленным продуктом. (Кокс оказался на редкость паршивый.)

И увидел, что Сейди беседует с красивым мужчиной: высоким, изящным и стройным, но при этом вполне даже мужественным. Сперва я подумал, что он индус, но оказалось, что грек. У него были блестящие черные волосы, короткая стрижка и удивительные руки. Я в жизни не видел, чтобы у мужчины были такие красивые руки: мускулистые, но длинные и элегантные. Чарли заметил, что я смотрю на его руки, но не смутился и не отвел взгляд. Собственно, поэтому я на него и запал. Потому что он не отвел взгляд. Мне показалось, что вид у него не то чтобы испуганный, но какой-то слегка растерянный и даже по-детски робкий, но потом он сказал эту фразу про спички, и я понял, что он никакой не растерянный и не робкий. Мы тут же принялись прикалываться, все втроем, и Чарли ткнул пальцем в меню и сказал, что его больше всего веселит «фруктовое попурри».

После клуба Чарли поехал к нам, и мы все втроем завалились в постель в спальне Сейди и добили мой кокс, выложив дорожки на «Николасе Никлби» Диккенса, которого Сейди тогда читала. Вернее, пыталась читать. Сейди, помнится, провела пальцем по глянцевой обложке, собирая остатки, потом втерла их в десны и сказала, что Диккенс сегодня вкусный, как никогда. Мы еще долго болтали и скрипели зубами. Ближе к пяти утра, когда стало совсем уже тяжко, мы с Чарли предприняли вылазку за жвачкой на ближайшую автозаправку на Аппер-стрит, а по дороге домой мы с ним зависли на улице и принялись целоваться. И вовсе не потому, что нам вставило коксом. Это были особенные поцелуи — мягкие, нежные, как обещание чего-то большего. Когда мы оторвались друг от друга, я посмотрел на него и увидел, что он опять очень внимательно смотрит на меня — не моргая, пристально и уверенно. Вернувшись домой со жвачкой, соком и леденцами, которые мы никогда есть не будем, но они выглядели так красиво и аппетитно под неоновой ракушкой «Shell’a», мы не пошли к Сейди. Мы пошли сразу ко мне. Мы жевали одну жвачку на двоих, передавали ее друг другу и целовались взасос. Так целовались, что у меня даже сводило челюсти. На следующий день у меня на лице высыпало раздражение от щетины, но мне было на это плевать.

Утром он ушел рано, чтобы собрать Финна в школу. Я пошел к Сейди и забрался к ней под одеяло.

— Ты как себя чувствуешь, солнце? — пробормотала она сквозь сон.

— Меня тащит от Чарли. От них обоих (Чарли — другое название кокаина на наркослэнге). — Я прижался теснее к Сейди, счастливый, и сонный, и уверенный, что Чарли тоже войдет в нашу маленькую семью.

Потому что у нас семья. Семья из трех человек: меня, Сейди и Бобби. Мы любим друг друга, и заботимся друг о друге, и доподлинно знаем, что мы всегда будем вместе. Наша любовь безусловна и безоговорочна, как в обычной семье, мы раздражаемся друг на друга, и психуем, и даже, бывает, ругаемся, как опять же в обычной семье, но мы не считаем, что раз мы семья, значит, кто-то кому-то чего-то должен. И в этом наше отличие от обычной семьи.

Я помню наши семейные рождественские посиделки у бабушки с дедушкой, когда я был совсем маленьким. Это было ужасно. Гостиную переполняли флюиды кипящей злобы. Я ненавидел двоюродных братьев, и они отвечали мне тем же. Мужчины напивались, падали на диваны и тупо таращились в пространство в ожидании первого намека на ссору, словно бродячие псы — в ожидании драки. А на кухне тем временем происходили локальные войны за зону гастрономического влияния между бабушкой, мамой и тетками. Вечером, когда мы — дети — ложились спать, мама и тетки еще долго сидели на кухне и вяло переругивались друг с другом, и кульминацией всего этого священнодействия была неизменная мантра: ты можешь выбрать себе друзей, но семью не выбирают.

Так что мы с Сейди и Бобби взяли все самое лучшее от обоих миров: мы были друзьями, которых выбрали себе сами, — друзьями, которые стали семьей.

Я уже даже не помню, что это такое — моя настоящая семья. Остались только какие-то смутные воспоминания: мелкие родственные пакости на рождественских праздниках, тоскливые ужины в полном молчании, бесконечные вечера перед теликом, отчаянная надежда, что сегодня тебя не отшлепают перед сном, и обида, и недоумение, за что меня наказал справедливый Боженька, сделав единственным сыном вечно сердитого и раздраженного отца. Моя настоящая семья — это полный пиздец. Я был так счастлив, когда ушел от родителей и стал жить один, а потом встретил людей, таких же, как я, и мне всегда было так страшно, что кто-нибудь вломится в наш крошечный потайной мир и все там испортит своей ординарностью и неумением понять, кто-нибудь наподобие моих родителей — ограниченных, заурядных, не умеющих и не желающих понимать.

Но Чарли все же вошел в нашу маленькую семью. Хотя, конечно, не полностью, потому что он не живет с нами, да и сам я давно зарекся жить с человеком, с которым сплю — я попробовал один раз и, скажем так, понял, что это не для меня, — и у нас просто не было возможности испытать его в полной мере. Но из всех наших знакомых он у нас — самый близкий. Чарли действительно замечательный. И еще у него есть Финн, что существенно подняло его рейтинг в наших глазах. Финну всего лишь восемь, но он уже личность. И он все-все понимает. Ему очень нравится наша квартира, потому что здесь много игрушек и всяких прикольных штуковин и все вокруг совершенно безумное, разноцветное и яркое. В те дни, когда Финн ночует у нас, мы с ним подолгу болтаем, пока он купается в ванне, считаем открытки и разговариваем обо всем на свете.

После ванны Финн встает голышом в углу, рядом с нашим манекеном, обвешенным полотенцами, а его папа заходит в ванную и моет руки, а потом делает вид, что ужасно испугался, когда этот новый крошечный манекен вдруг оживает и со смехом и громкими воплями хватает его за ногу.

Финн — живой пример того, как все хорошо получается в новой семье. (Что, как правило, означает, что в старой семье все было нехорошо.) У него папа-гей (раньше Чарли был би, но теперь, как он сам говорит, он все больше и больше склоняется к чистому гомо), а свою маму он видит от силы два раза в год. (Она работает поварихой в каком-то охотничьем домике в Чили. Сразу после разрыва с Чарли она отправилась в длительное путешествие из серии «познай себя и найди свое место в жизни». В итоге нашла свое место в жизни и теперь приезжает домой исключительно спорадически. Как правило, по иронии судьбы, на свадьбы близких и дальних родственников. На самом деле она очень милая и приятная.) Но у Финна теперь есть большая семья в лице нас. Мы часто с ним видимся, и почти каждые выходные он ночует у нас. И это классно. В общем и целом. Я имею в виду, что это действительно тяжело — ведь мы все понимаем, как сильно он к нам привязался. И мы тоже к нему привязались. Мы его любим. И если... нет, не если, а когда мы с Чарли расстанемся, тогда, наверное, мне придется просить у него право на посещение ребенка. Нет, я серьезно. И Сейди с Бобби меня поддержат. На прошлой неделе во время очередного «строго семейного» ужина с вином мы все трое расчувствовались и заговорили о том, как сильно мы любим Финна, и они мне сказали, что каждый раз, когда они знают, что Чарли должен прийти ко мне, они очень надеются, что он приведет с собой Финна.

Мне очень нравится, как Финн рассуждает и как он общается с нами. Для него не существует неясных или запретных тем. Мы садимся смотреть телевизор и вдруг заводим серьезный разговор о смерти или о том,

кто придумал трусы. Как-то утрам он пришел ко мне в спальню и спросил у папы:

— Вы с Томми вчера занимались сексом?

Я обомлел, а Чарли совершенно спокойно ответил:

— Да, Финн, мы занимались сексом. А почему ты спросил?

— Потому что от вас обоих пахнет полночным потом, — сказал Финн и забрался в постель, протиснувшись между нами. Полночный пот. Мне ужасно понравилась эта фраза. Она меня просто сразила своим совершенством.

Финну нравилось гладить меня по голове, когда у меня были совсем короткие волосы. Он говорил, что мой «ежик» похож на застежку-липучку. Финн — на редкость чувствительный ребенок. Ему нравится прикасаться к вещам, чтобы узнать, какие они на ощупь. Все свои переживания он описывает по тому, что он чувствовал, а не по тому, что случилось. Наверное, поэтому мы с ним так хорошо понимаем друг друга: я воспринимаю мир точно так же, как он. Не умом, а чувствами. Мне всегда было трудно формулировать свои мысли. Мне проще сказать, что я чувствую. Однажды я съездил в отпуск в Югославию, когда она еще была Югославией. Там было волшебно. Очень красивая страна, живописная, теплая. И люди там очень радушные. Но у меня было чувство, что что-то не так. И что получилось? Спустя буквально два месяца там началась война. Тот отель, где я жил, взорвали. Бывшие соседи насиловали и убивали друг друга. Я всегда доверяю своей интуиции. Даже если она ошибается, потому что все происходит не просто так, и если случается что-то плохое, это тоже зачем-нибудь нужно.

Как это было в тот раз, когда я безумно влюбился. Уже на третий день знакомства. Это была БОЛЬШАЯ ЛЮБОВЬ — та, которая на всю жизнь, и больше никто мне не нужен. Сейди с Бобби встревожились не на шутку. Они за меня волновались, и я это видел, но они ничего не сказали. Да и что бы они мне сказали?! Я был счастлив и чувствовал, что все правильно, что именно так и должно быть — только так и никак иначе, — и я все равно бы не стал их слушать, даже если бы им хватило смелости проткнуть мой радужный мыльный пузырь. Я следовал велению сердца.

А потом, разумеется, все стало плохо, и, проснувшись однажды утром, я посмотрел на женщину, спящую рядом со мной (да, это была женщина), и вдруг увидел, что она мне чужая. Ее грудь — на которой я плакал слезами безмерного счастья, когда эта женщина, которую я не знал, шептала мне, что она будет заботиться обо мне всегда, — казалась теперь совершенно абстрактной. Как грудь какой-нибудь девочки из журнала. И вот тогда я осознал, в чем мораль всей истории с этой женщиной: мы должны сами заботиться о себе. Да, человеку нужна поддержка и помощь, и чтобы его приласкали и проявили к нему внимание, и что там еще пишут в брошюрках из серии «помоги себе сам», но мы должны сами заботиться о себе. Да, я понимаю, что это избитая истина. Но жизнь научила меня, что все именно так и есть. И мне это нравится.

Под Новый год мне прислали мессагу по электронной почте. Там говорилось о том, что далай-лама сказал по поводу нового тысячелетия, и мне очень понравилась одна фраза: «Человек должен уважать себя, уважать других и уметь отвечать за свои поступки». Хорошо сказано. Умный он человек, далай-лама.

Но Финн — это особенный случай. Он не мог сам о себе позаботиться. Пока он еще маленький, ему приходится полагаться на взрослых — на тех, кто знает о жизни больше. И как-то вдруг так получилось, что и я тоже стал этим взрослым, который все понимает в жизни или хотя бы должен понимать. Такого со мной еще не было.

Вода остыла и стала холодной, то есть по-настоящему холодной. На улице уже зажглись фонари, и странные тени легли на стены.

Блин, да что такое со мной сегодня?!

Страсти по Финну

А что, если я продолжаю встречаться с Чарли лишь для того, чтобы видеться с Финном? И чтобы с ним виделись Сейди и Бобби? Допустим, я не смогу больше видеться с Финном. Насколько это приемлемо для меня? А для Сейди и Бобби? Может быть, мои лучшие друзья эмоционально меня шантажируют, и только поэтому я продолжаю спать с Чарли — вопреки собственной воле?

И это было еще далеко не все. После всего, что случилось сегодня утром и вечером накануне, у меня развилась вялотекущая паранойя. Вот, например: смогу ли я, если что, перевести мои отношения с Чарли на уровень чисто платонических? (Тогда я по-прежнему буду видеться с Финном. И с Чарли — тоже, конечно.) Или: может быть, стоит поговорить с Чарли, чтобы он переехал к нам жить? (И тогда мы все будем видеться с Финном гораздо чаще.)

Господи, что у меня с головой?!

Или вот: может быть, мне уже хочется расстаться с Чарли?

А вот еще, уже полный абзац. Я сам не поверил, что мне приходят такие мысли:

Может быть, я хочу своего ребенка? Но с кем? И когда?

И совсем уже бред:

А вдруг Финн обидится?

Меня била дрожь. То есть по-настоящему. Блин, что со мной происходит?! От «Мой член теперь — Чарлин» я дошел до «Мы с твоим папой просто сношаемся», «Как я смогу без них жить?!» и «Я хочу своего ребенка». И все это — за какие-то двенадцать часов! Это неправильно. Я открыл кран горячей воды до предела.

Может, мне надо расслабиться.

Может быть, это все с недосыпа.

Может быть, все не так страшно.

И тут прибыла кавалерия...

Я услышал, как хлопнула входная дверь, и Бобби весело объявил:

— Папочка дома. Есть кто живой?

— Я в ванной, Боб, — крикнул я.

Бобби поднялся по лестнице, открыл дверь ванной и картинно застыл на пороге темным силуэтом в тумане горячего пара, как участник телешоу «Звезды у них в глазах». Неторопливо достал из кармана косяк, раскурил, глубоко затянулся.

— Бобстер, ты спас мне жизнь. Ты даже не представляешь, как мне сейчас надо отвлечься. А то у меня в голове такое... — Я действительно жутко обрадовался, что он пришел. — Присоединишься ко мне?

— Можно.

Я снова включил горячую воду. Бобби разделся и забрался ко мне в ванну. У него очень красивое тело: точно как у Мускулистых Мэри (Мускулистая Мэри (Muscle Mary) — сленговое название крепкого, мускулистого гея), но без экстримов Растяжного Армстронга (Растяжной Армстронг (Stretch Armstrong) — кукла в виде мускулистого блондинистого мужчины, одетого в плавки. Замечательна тем, что ее руки и ноги можно вытянуть так, что они будут в четыре раза длиннее тела). В смысле — его голова все-таки пропорциональна телу.

Я ничего не имею против накачанных геев, но меня немного пугает, что на фоне всей этой горы выпирающих мышц их головы кажутся маленькими, словно усохшими.

Я передвинулся поближе к кранам, чтобы освободить ему место. У нас в доме такое правило: кто залез в ванну вторым, тот садится туда, где нет кранов. (В доме моей мечты ванна будет стоять в гостиной, и краны будут располагаться на длинной стенке, и если в нее сядут двое, то никому не придется тереться затылком о кран.)

Бобби блаженно вздохнул, опускаясь в горячую воду. Он передал мне косяк. Я глубоко затянулся и закрыл глаза, наслаждаясь двойным «ударом» гашиша и никотина. Открыв глаза, я взглянул на член Бобби и удивленно спросил:

— Он что, вырос и укрупнился?

— Было бы классно, — ответил Бобби. — Но это всего лишь иллюзия. Просто я постриг волосы у основания, так что зрительно он кажется больше.

Я подумал, что это хорошая мысль, и решил сделать так же, а потом вспомнил, что принципиально не брею волосы на теле. Такое у меня правило. Хотя для члена, наверное, можно сделать и исключение. Член — это все-таки член. Блин, я сегодня зациклен на собственном члене.

Мне очень нравится, как Бобби произносит слова типа «иллюзия» или «кастрюля» и вообще все слова с «ю». Он еще больше смягчает согласную перед «ю», и получается «илльюзия» или «кастрьюля».

— Хорошая мысль, — сказал я.

— Томми, с тобой все в порядке? — Когда Бобби спрашивает, все ли со мной в порядке, это не просто дежурная фраза. Он действительно за меня переживает. У меня никогда не было старшего брата, но Бобби я воспринимаю именно так. Как старшего брата. Когда он рядом, я себя чувствую защищенным. И дело не только в возрасте Бобби, но и в его телосложении тоже. Как я уже говорил, наш Бобстер крупный мужчина с хорошо развитой мускулатурой.

— Ага. — Я хотел рассказать ему о своих страхах, но сейчас было не самое подходящее время. Я им все расскажу, Бобби и Сейди, но чуть попозже. И про «мой член — твой член» тоже. Только я постараюсь, чтобы это звучало смешно, типа «эко меня угораздило» и «вот что бывает в порыве чувств». И потом, это как-то неправильно — обсуждать свое желание иметь детей, сидя в ванне с голым геем.

— Да, со мной все в порядке, — повторил я и отдал Бобби косяк.

Мы заговорили про удивительный мир ламповых абажуров, и я потихоньку пришел в себя. Во всяком случае, меня уже не трясло мелкой дрожью от мрачных мыслей. На последней выставке Бобби распродал почти всю свою предыдущую коллекцию абажуров. (Да, есть и коллекции абажуров.) Выставка проходила в одном пафосном клубе в Сохо, так что все было очень шикарно и модно. Кстати, я помогал в «раскрутке». Болтал с посетителями, завлекал, рекламировал изделия Бобби, ходил по клубу с махровым кухонным полотенцем, игриво свисавшим из заднего кармана джинсов, — оно было нужно, чтобы выкручивать и вкручивать лампочки, демонстрируя, «как свет придает ткани двухтональный оттенок», что бы это ни значило. Это было прикольно. Сейчас Бобби занялся изготовлением новой коллекции на религиозные темы и весь день бродил по церквям и скупал китчевые открытки для последующего возбуждения вдохновения. У него замечательная работа, потому что он может делать что хочет и что ему нравится — просто бродить по городу и искать интересные штуки для новых идей. Но для того, чтобы все получалось и работа действительно делалась, нужно быть очень организованным человеком, а Бобби такой и есть. Каждый день к десяти утра он ходит в студию, и если мы с ним встречаемся в городе, чтобы вместе пообедать, уже через час он начинает поглядывать на часы — хотя он и сам себе начальник. Его девиз: «Умеренность необходима во всем, даже в умеренности». По-моему, очень хорошее правило. Жалко, что у меня не получается следовать ему чаще. Разговор сам собой сошел на нет, и мы с Бобби просто сидели молча, наслаждаясь блаженным ничегонеделанием в приятной компании. Время от времени Бобби рассеянно гладил меня по ноге, и это было приятно и славно, как будто я был его кошкой, и ему тоже было приятно ко мне прикасаться, так что он даже и не замечал, что он вообще что-то делает. Словно, как кошка, которую гладят, я впал в мягкое сонное оцепенение (гэш, я думаю, тоже тому поспособствовал), и когда Бобби встал, чтобы выйти из ванны, его движение, плеск воды и внезапное появление у меня перед носом его мужского достоинства во всей красе как-то уж слишком резко вернули меня к действительности. Я вздрогнул и растерянно заморгал. Как будто я спал, и меня разбудили, и ничего этого не было на самом деле.

(Но не волнуйтесь, все было — у нас все же не «Матрица» с наворотами.)

Должно быть, я дернулся слишком заметно, потому что Бобби спросил:

— Томми, с тобой действительно все в порядке? А то ты какой-то весь взвинченный.

— Да нет, все нормально, — солгал я в который раз. Зачем я врал? Почему не сказал Бобби правду? Что мне тревожно и страшно, что я подвергаюсь эмоциональному шантажу со стороны восьмилетнего мальчика, и еще у меня грянул экзистенциальный кризис по поводу собственной сексуальности на фоне мучительного пересмотра жизненных ценностей, которые я полагал незыблемыми еще вчера.

Да уж. Лучше я промолчу.

— Со мной все в порядке. Я просто не выспался, и вообще. Кстати, там ничего не осталось? Я бы еще подкурился.

— Ну подкурись, бедолага. Вот похмельная пяточка. Он передал мне пепельницу с затушенным косяком и вылез из ванны. Я раскурил, что осталось, затянулся поглубже, и мне сразу же стало лучше. Я наблюдал за тем, как Бобби вытирается и разглядывает себя в зеркале. Бобби всегда зависает перед зеркалами и прочими отражающими поверхностями, будь то витрины или даже блестящие металлические чайники, и при этом всегда надувает губы. Часто, когда мы играем в какие-то игры и Бобби проигрывает, ему назначается «штраф» — посмотреть в зеркало и не надуть губы, — и у него не получилось еще ни разу. Я так думаю, это что-то врожденное. Некая биологическая особенность, которая встречается у некоторых голубых. Как эрекция при виде смазливого мальчика или привычка раздеваться до пояса на встречах в клубе, надувать губы, когда смотришься в зеркало, — это естественное, инстинктивное побуждение, заложенное в их гейском гене. Над этим не надо смеяться. Это надо принять как данность. Хотя все равно смотрится очень смешно.

Бобби заметил, что я на него смотрю, и надул губы еще сильнее. Я рассмеялся, он — тоже. Сперва мы просто тихонько хихикали, а потом расхохотались уже от души. Похоже, нам вставило. Мы уже и забыли, что нас так развеселило. Мы смеялись, и это само по себе было очень смешно. Мне было так хорошо. Напряжение спало, сменившись искрящейся радостью. Все мои страхи отправились в канализацию вместе с водой из ванны, и я был готов встретить новый день. Этот безудержный смех не только поднял мне настроение, но и взбодрил телесно. Лицо как будто разгладилось и вновь задышало жизнью. Брюшные мышцы слегка разболелись, но это была хорошая боль.

Мир вокруг сразу сделался лучше. Ну, вы знаете, как это бывает.

Вот вроде все плохо, а потом — раз! — и все хорошо.

 

Давным-давно, в далекой волшебной стране, в темном дремучем лесу жил один крошечный эльф. Был он мал, да удал и донельзя крут. И хорошо разбирался в жизни. Эльф жил один, на большом дереве рядом с озером. По утрам он просыпался вместе с жаворонком (у которого было гнездо на соседнем дереве) и отправлялся в дремучий лес — на поиски пищи, новых друзей и, самое главное, приключений.

Найти приключения было не так уж и сложно. И особенно — в этом лесу. И особенно — этому эльфу.

Проснувшись утром, он перво-наперво принимал душ под маленьким водопадом, что проливался в озеро со склона высокой горы. Даже в самые жаркие летние дни вода в водопаде была ледяной, но эльфа это нисколечко не смущало — на самом деле чем холоднее была вода, тем ему было приятнее. Ледяной душ по утрам — это как раз то, что нужно, чтобы как следует взбодриться и почувствовать, что живешь. Если вдруг по какой-то причине эльфу не удавалось исполнить свой утренний ритуал, он весь день ходил без настроения, а когда возвращался домой, сразу бросался к любимому водопаду и вставал под искрящуюся струю. Тогда и только тогда день можно было считать завершенным.

Понимаете, этот эльф знал, как надо жить. Он давно понял, что в жизни должна быть радость. Только радость — она не случается просто так. Ее надо впустить в свою жизнь. Она повсюду вокруг, эта радость, но многие люди ее лишены — потому что боятся впустить ее в жизнь. И, понятное дело, чем дольше люди живут без радости, тем больше она их пугает, и они еще пуще стараются не подпустить ее близко, а потом вдруг оказывается, что радости в их жизни и не было все. Только представьте себе такое! Впрочем, и представлять ничего не нужно. Просто оглянитесь вокруг или вспомните кого-нибудь из знакомых.

Почти каждый день эльф встречался с другими эльфами, и они носились вверх-вниз по зеленым холмам и в шутку боролись друг с другом на ковре из еловых иголок, покрывавшем весь лес. Иногда они отправлялись в самую чащу, где росли волшебные ягоды. Наевшись ягод, эльфы часами смотрели на небо и видели там изумительные картины, и в голову им приходили чудесные мысли.

Но больше всего эльфу нравилось шпионить за феями, жившими на другой стороне темного леса. Многие юди ошибочно полагают, что эльфы и феи — это одно и то же. На самом деле они отличаются друг от друга. Различия пусть и мелкие, но существенные. Например, ни один уважающий себя эльф в жизни не станет плясать до упаду вокруг поганки.

Когда эльф отправлялся шпионить за феями, он прятался на дереве или в кустах рядом с тем местом, где, как ему было известно, всегда собираются феи, и подслушивал их разговоры — они говорили с ужасно смешным акцентом, — и наблюдал, как они носятся по холмам и валяются в еловых иголках, точно так же, как сам эльф с друзьями.

И однажды ему пришло в голову, что если он любит подглядывать за феями, то вполне может статься, что они тоже любят подглядывать за ним. И действительно, спустя пару дней, когда эльф пошел в рощу волшебных ягод, он заметил за деревом фею. Она явно следила за ним.

— Эй! — крикнул он, потому что в отличие от многих своих друзей-эльфов, которые ужасно боялись фей, этот эльф знал, что не надо ничего бояться. Ничего, кроме самого страха.

Фея решилась не сразу. То ли ей было страшно, то ли она просто стеснялась — но в конце концов все-таки вышла из своего укрытия, и они с эльфом принялись болтать, очень даже по-дружески. Они так хорошо поладили, что эльф пригласил фею пойти с ним в рощу и отведать волшебных ягод.

— Никогда в жизни! — воскликнула фея, замерев на месте.

— Почему? — спросил эльф.

— Я слышала про эти волшебные ягоды, — объяснила фея. — Вы, эльфы, когда объедаетесь ими, потом сидите смеетесь и видите всякое, чего нет.

— Откуда ты знаешь, что этого нет? — спросил озадаченный эльф. — Если ты никогда не пробовала этих ягод?

— Зато я видела, что происходит с вами. Когда вы наедитесь ягод, с вами творятся какие-то странности.

— Ну да! — раздраженно воскликнул эльф. Он уже начал сердиться. — Но ведь в этом весь смысл!

— И тебе никогда не бывает страшно? — спросила фея, глядя прямо в искрящиеся глаза эльфа.

Эльф на секунду задумался.

— Поначалу, уже очень давно, мне было немного тревожно. Наверное, это был страх перед неизвестным. А теперь? Теперь я уже не боюсь. Потому что это совсем не страшно. Это весело и приятно. Я что-то вижу, о чем-то думаю, что-то чувствую, и все, что я вижу, думаю и чувствую, потом помогает мне жить еще более насыщенно и интересно.

— Понятно, — сказала фея.

Они пару минут помолчали. Эльф протянул руку и сорвал с дерева ягоды. Целую горсть.

— Ну что, попробуешь? — спросил он у феи и понимающе улыбнулся.

— Ух ты, как классно! Сразу двое любимых мужчин!

Сейди сидела у барной стойки — спектакль еще не закончился, и в баре при театре было пустынно и тихо, но сама Сейди, похоже, уже завершила свой трудовой вечер, потому что держала в руке пузатый стакан с белым вином. Она распахнула объятия и прижала нас с Бобби к своей (между прочим, красивой и пышной) груди.

— Ну что, испорченные мальчишки, будем сосать молоко? — Ее лицо проказливого эльфа лучилось радостью.

— Что, уже? — спросил я. — А теперь разве не нужно стирать носки?

— Целую гору, солнце мое. И еще пару особо вонючих балетных корсетов. Но все это — после спектакля. Так что еще минут двадцать можно не думать о грустном. Я вот решила пока пропустить стаканчик — собраться с духом перед грядущими испытаниями. Как вы, должно быть, заметили, я еще в спецодежде. — Она приподняла шнурок, который висел у нее на шее. На него были нанизаны булавки, пара маленьких ножниц и прочие атрибуты костюмерного ремесла.

— Как идет представление? — спросил Бобби.

— Да, в общем, неплохо. Зрители много смеются, что не может не радовать, потому что наша исполнительница главной роли всегда обижается и психует, если публика не в состоянии оценить ее искрометные комические таланты.

— На сцене никто не заткнулся? — спросил я, имея в виду, не забыл ли кто из актеров свою реплику.

— Да нет, все нормально. Похоже, мы все-таки покорили этот Эверест. Постановка достаточно сложная, номы ее сделали.

Мы обожаем эти театральные разговоры. Наше любимое развлечение — сокращать названия пьес, как это делают напыщенные заслуженные актеры, когда похваляются друг перед другом своим впечатляющим послужным списком. Так что «Сон в летнюю ночь» превращается просто в «Сон», «Все хорошо, что хорошо кончается» — во «Все хорошо», «Король Лир» — в «Лира». Разумеется, мы не могли без экстримов и сокращали и переделывали названия еще даже более радикально, чем это принято в театральных кругах. «Как вам это понравится» усекалось до «Как», «Стеклянный зверинец» становился «Зоопарком» и т. д., и т. п. Это была наша игра, не менее увлекательная, чем веселье по поводу «на хрустящем ложе из молодого латука» в ресторанном меню, и мы могли так развлекаться часами. Последняя пьеса, которую ставили в «Алмейде», называлась «Нельзя ее развратницей назвать», и мы, понятное дело, тут же переименовали ее просто в «Шлюшку».

Сейди отпила вина, пару секунд подержала его во рту, потом проглотила и сказала:

— В общем, все начиналось натужно, но кончили мы хорошо.

Мы рассмеялись.

— А были трагедии в костюмерной? — полюбопытствовал я.

— Была одна мелкая драма с участием примадонны, — усмехнулась Сейди. Примадонной Сейди называла ведущую актрису. На самом деле на примадонну она не тянула ни разу, но вела себя как настоящая примадонна, и если кто-то в ее присутствии отзывался похвально о каких-то других театральных актрисах, истинных звездах первой величины, ее лицо тут же мрачнело, и она разражалась пространной тирадой (при ограниченном наборе слов) в адрес всячески титулованных, а наделе паршивых актрис, причем от ее выражений покраснел бы и старый боцман. Да что там боцман?! Даже я покраснел — на банкете по поводу премьеры на прошлой неделе, — когда сдуру завел разговор о фильме, в котором играла одна из известных театральных актрис.

— Примадонна попросила меня постирать ее платье. Вообще-то это не входит в мои обязанности, поскольку платья, в которых ты ходишь «в миру», никак не относятся к театральным костюмам. Правильно?

— Вступление настораживает, — сказал Бобби. — Ты что, пытаешься оправдаться?

— Что-то типа того. Я забыла прочесть ярлычок с инструкцией по стирке, и как потом оказалось, платье было весьма деликатным. В точности как и владелица. В общем, когда я достала его из машины, это было уже не платье, а мятая тряпочка, не поддающаяся восстановлению. Герцогиня пришла в ярость. Да, она именно туда и пришла.

— И что она сказала?

Сейди очень старалась не рассмеяться.

— Выдала полный классический репертуар. Закатила глаза и трагически изрекла: «Человеку свойственно ошибаться, но нельзя ошибаться с изделием из натурального шелка, тем более с таким дорогим. Юная леди, вы либо беретесь за ум, либо гребите отсюда ушами!»

Тут мы все расхохотались.

— Либо беритесь за ум, либо гребите отсюда ушами! — повторил я, давясь смехом. — Прямо название для монументального живописного полотна «Примадонна, держащаяся за ум загребущими ушами».

Двери бара распахнулись, и внутрь повалила публика. Спектакль закончился, и, насытившись зрелищем, зрители жаждали каберне или пико. (В конце концов, это же Ислингтон, здесь не пьют ламбруско.) Сейди сказала, что ей пора: надо пройтись по гримеркам и собрать актерские шмотки для стирки.

— Смотри больше не ошибайся, — хихикнул я.

— И непременно надень резиновые перчатки, — посоветовал Бобби. — А то был один случай, когда на выступлении Чиппендейлов кто-то там подхватил мандавошек с суспензория кого-то из Чиппов.

Когда Сейди ушла, мы заказали себе еще выпить. Нас еще не совсем отпустило после всех выкуренных косяков. Мы сидели, болтали и прислушивались к разговорам вокруг. Бобби взял водку с клюквенным соком — алкогольный напиток, почему-то особо любимый геями. А я решил попробовать вино, спецпредложение сегодняшнего вечера, соблазнившись рекламной надписью белым мелом на черной доске у бара: «Семильон-Шардоне» — мягкое, насыщенное вино с терпким фруктовым привкусом и бархатным послевкусием«.

— «Бархатное послевкусие» звучит очень даже заманчиво, — сказал я молоденькой официантке, которая дернула верхней губой и приоткрыла один зуб сбоку. Видимо, па ее планете это считалось радушной улыбкой. — Мне, пожалуйста, большой бокал вашего спецпредложенческого вина, а папе сделайте водочки с клюквенным соком...

— А не пошел бы ты в жопу, сыночек... — пробурчал Бобби себе под нос.

— ...и стакан минеральной воды без газа и льда, чтобы я гарантированно оставался таким же цветущим и юным еще много лет.

Девочка наконец показала все свои зубки, но явно без всякой охоты. Я это принял как вызов и сразу завелся.

— Знаешь, Томми, мой мальчик, если ты не собираешься прекращать свою инфантильную практику сношать девочек, тебе, наверное, не стоит выходить в люди в компании бешеных пидоров типа меня, — сказал Бобби, когда официантка ушла.

— Экий ты самокритичный, — ответил я. — Но по мне так общаться с тобой — это все-таки прикольнее, чем трахать кого-нибудь типа нее. По большей части.

— Какой ты добрый, — фыркнул Бобби.

— И потом, я могу трахнуть ее и попозже, когда ты соберешься домой.

— Какой у меня замечательный мальчик.

Бар уже был переполнен. Нам принесли наши напитки. Я еще немного пофлиртовал с официанткой (мне даже удалось узнать, что ее звали Саша), а потом мы с Бобби принялись рассматривать посетителей. Мне вообще нравится наблюдать за людьми. Если бы вы собрались снимать фильм и выбрали бы местом действия театральный бар в Ислингтоне, а тех людей, что собрались в тот вечер в баре «Алмейды», можно было бы считать квинтэссенцией существующих типажей, вы были бы поражены, до какой степени отдельные группы людей соответствуют нашим банальным о них представлениям...

Ислингтонские типажи в баре при театре

Типаж номер 1: Средний класс, поистрепавшаяся старая гвардия. Они здесь были задолго до Тони Блэра, когда стараниями последнего этот район стал синонимом идеалов «новой Британии от новых лейбористов»; задолго до того, как старый добрый Ислингтон превратился в джентрификационный плавильный котел бедности и достатка, художников и кустарей, пиццы и традиционной яичницы с беконом. Местные поборники справедливости, учителя и работники социальной сферы, они жили в менее роскошных микрорайонах, и называли своих детей Джейками и Шафранами, и тосковали о тех временах, когда слово «социалист» еще не было бранным, и в то же время в их основной рацион входили такие продукты питания, как кускус и чиабатта. Когда я встречаю их в барах или на улицах, на меня сразу веет духом семидесятых, и мне хочется взять в руки плакат и скандировать: «Мэгги Тэтчер, зачем ты украла наше молоко?» Они очень хорошие, но на редкость занудные, и долго с ними не пообщаешься.

Типаж номер 2: Шикарные дамы и господа старой закалки. Радикально отличные от среднего класса из старой гвардии, как по мировоззрению, так и по финансовому положению, они тоже были здесь задолго до всяческих нововведений. Шикарные дамы и господа старой закалки — это особая порода людей, что выражается даже в своеобразных физических особенностях, свойственных некоторым представителям данного вида. К числу этих особенностей следует отнести маленький скошенный подбородок (к счастью, представленный в основном у мужских особей), губы, перманентно застывшие в полуулыбке (или в полуусмешке, в зависимости от общего выражения лица), и привычка злоупотреблять словом «роскошно». (Последнее свойственно в равной степени и мужчинам, и женщинам.) Это потомственная денежная аристократия. Высший свет как он есть. Обстановка у них в домах (если, конечно, вас пустят дальше прихожей — а мне пару раз довелось побывать в этих роскошных, хе-хе, жилищах, поскольку даже что ни на есть утонченные аристократы получают немалое удовольствие от общения с низменными маргиналами и скандалистами) напоминает интерьеры на фотографиях в доме короля Эдварда, когда он отрекся от престола и женился на миссис Симпсон, — скромная роскошь времен дворянских усадеб с конюшней и отдельным крылом для слуг, за тем исключением, что в настоящее время конюшни сдаются в аренду предприимчивым мастерам, которые делают красивую керамику и продают ее в фешенебельных универмагах типа «Харви Николз», а бывшие квартиры для слуг приберегают теперь для детей, которые учатся, разумеется, в самых престижных университетах, — на тот редкий случай, когда они приезжают домой на выходные.

Типаж номер 3: Выскочки-нувориши. Раньше их называли яппи, молодыми преуспевающими профессионалами, однако теперь данное определение к ним уже не подходит, поскольку — несмотря на уик-энды на лучших курортах Британии, витамины, активный слимминг и элегантные черные туалеты от Пола Смита и Прада — они уже далеко не молоды. Как правило, они работают в сфере СМИ. И если вы слабо себе представляете, что эта хрень означает конкретно, могу вас утешить, что вы такие не одни. Работа в сфере СМИ относится к тем непонятным вещам, которые я уже даже и не пытаюсь объять умом — наряду с фондовой биржей или вопросом, почему никто не скажет нашей королеве, как жутко смотрится ее прическа? У нас на съемках нередко бывают другие фотографы, пиарщики и представители рекламных агентств. Мне не очень понятно, зачем они ходят на съемки. Потому что они ничего не делают, разве что иной раз дают указания стилистам, при этом их указания категорически игнорируются. Наверняка вам знакомы люди такого типа. Бывшие радикалы и бунтари, которые со временем разбогатели и округлились лицом, и теперь разъезжают по городу на машинах, предназначенных для непроходимого бездорожья в необжитых областях Австралии, и называют своих тщательно распланированных детей Джейками и Шафранами, и живут... в Ислингтоне.

Типаж номер 4: Богема и прочие маргиналы. Боюсь, что мы с Сейди и Бобби однозначно относимся к данному типу. (Если кто-то еще не врубился: кто, кроме больных на голову маргиналов богемного типа, будет использовать манекен в качестве вешалки для полотенец и жить, не имея понятия о том, что хранится у них в холодильнике?) Сюда же относятся люди искусства и так называемых свободных профессий: начинающие актеры, художники, малоизвестные музыканты, журналисты малотиражных изданий. Объединяет нас всех безысходное безденежье. Конечно, что-то мы зарабатываем, только этого явно мало. И уж тем более — чтобы здесь жить. Поэтому мы, самые бедные из представителей ислингтонского населения, селимся в самых бедных микрорайонах — за исключением тех, у кого есть богатые спонсоры или кто лишь притворяется бедной богемой, а на самом деле относится к третьему типу. Мы — изгои Ислингтона и тем гордимся. Мы живем в непосредственной близости от хороших ресторанов и замечательных магазинов, где продаются штопоры «Alessi» и часы с Тинтином — что с эстетической точки зрения гораздо приятнее дешевых закусочных и ломбардов, тем более что в дорогих магазинах и ресторанах всегда очень приветливый персонал, — и в то же время мы имеем законное право брюзжать, как все дорого, и даже если у нас вдруг появятся лишние деньги на ужин в «Granita», мы все равно туда не попадем, потому что все столики заняты представителями типажей номеров 2 и 3, а в особенных случаях из серии «пир на весь мир» по поводу праздников и юбилеев — также и номера 1.

Так что мы взяли все самое лучшее от обоих миров, и мне это нравится. Вот, скажем, сегодня, когда мы с Бобби отправились к Сейди в театр, мы вышли из нашего многоквартирного дома в районе муниципальных застроек, прошли по Ливерпул-роуд мимо частных домов в георгианском стиле, чистеньких, заново отреставрированных, с крошечными кипарисами в кадках, стоящими на крыльце, а на другой стороне улицы стояли все те же георгианские особняки, только в полуразрушенном состоянии, темные, заброшенные, с забитыми досками окнами — прямо готовые декорации для съемок фильма о каком-нибудь наркопритоне.

Мы завернули за угол и прошли по переулку мимо крошечной зашарпанной лавки, которой владеет семья мрачных неразговорчивых пакистанцев, где мы всегда покупаем газеты, бекон и апельсиновый сок на завтрак, когда возвращаемся под утро из клуба (кстати, мне вдруг подумалось, что, может быть, эти угрюмые пакистанцы и не такие уж мрачные, на самом деле — просто им трудно нормально общаться в начале седьмого утра). Прямо напротив располагается маленький, но очень даже шикарный магазинчик, где продаются всякие стильные штуки для оформления интерьера. Там в витрине стоит монументальное кресло типа тех, что бывают в рекламах конфет, когда какой-нибудь добрый дедушка, явный маньяк-извращенец, достает из большого пакета целую горсть леденцов и предлагает их внуку, а в следующем кадре маленький мальчик уже сидит на коленях у старого перца. Очень даже сомнительно, на мой взгляд, хотя, с другой стороны, как говорится, каждый понимает в меру своей испорченности. А еще в магазинчике продаются такие хреновины с бахромой, которые можно повесить на то же кресло или на ламбрекен. (Кстати, вот тоже забавное слово. Надо будет сказать Сейди, когда мы в следующий раз затеем глумиться над всякими «ложами из молодого салата-латука».)

Потом мы вышли к еще одному муниципальному микрорайону — уже не такому уродливому, как наш, образца 1970-х годов, — с большим сквером на площади, оккупированным чумазыми ребятишками с вечно сломанными игрушками, свернули в очередной мрачноватый проулок, прошли под маленькой аркой, вышли на Алмейда-стрит... и оказались как будто совсем в другом мире, где машины новее и чище и на улицах не видно детей (вероятно, Шафраны и Джейки еще занимаются в своих танцевальных кружках), а чуть подальше, почти на углу Аппер-стрит, стоит этот богемный вертеп зла и порока под названием театр «Алмейда». Такое вот примечательное путешествие по низам и верхам британского социума.

Ладно, давайте заканчивать с демографией. Лучше выпьем еще по стаканчику

Пока я предавался умозрительным изысканиям в области культурологической антропологии, Бобби разговорился с каким-то парнем из тех хитроумных ребят, которые, когда начинают лысеть, не дожидаются естественного завершения процесса и бреются налысо превентивно. Пару лет назад такая «прическа» однозначно обозначала бы его принадлежность к гомосексуальному меньшинству, но теперь, когда гей-культура активно внедряется в мейнстрим и мужчины вполне даже традиционной ориентации комплексуют по поводу волос в носу и набивают себе на плечах разноцветные татуировки с китайской символикой, уже трудно сказать, кто есть кто. Прислушавшись к их разговору, я уловил слово «абажур», повторенное не единожды. Теперь все понятно. Гетеросексуалы не беседуют об абажурах в баре — если только не заняты в их производстве и не собрались на съезд производителей абажуров. Но опять же, а много ли гетеросексуалов занимаются изготовлением абажуров?

Как оказалось, этот парень — кстати, его зовут Майк, — купил несколько абажуров из последней коллекции Бобби.

Я сразу понял, что Бобби имеет на Майка виды, и не только как на потенциального покупателя абажуров, и решил оставить их наедине — сходить к бару, взять себе еще выпить и предпринять очередную попытку растопить непрошибаемый айсберг по имени Саша.

Когда я подошел к стойке, Саша как раз потянулась за бокалом на верхней полке, и ее футболка слегка задралась, приоткрыв пухленький сексапильный животик. Мне нравится, когда у женщины есть животик. А когда у мужчины — категорически нет, если только это не монументальный мамон, а я как раз в том настроении, чтобы поиграть в гадкого мальчика при строгом папочке, который тебя распластает и сплющит. Саша заметила, что я на нее смотрю, и улыбнулась во все тридцать два зуба.

Я улыбнулся в ответ, но без обнаружения зубов — этакой многозначительной улыбкой из серии: «Да, я разглядывал твой животик и был бы не прочь тебя трахнуть». Саша ни капельки не смутилась. Она стойко выдержала мой взгляд и потянулась еще за одним бокалом. На этот раз мне удалось рассмотреть тонкую полоску белой незагорелой кожи внизу живота. Она хорошо выделялась на фоне красивого оливкового загара и смотрелась весьма соблазнительно.

— Что будем пить? — спросила Саша, глядя мне прямо в глаза. Она применила ко мне тот же самый прием, который я только что применил к ней. В ее взгляде читалось: «Да, я видела, как ты разглядывал мой живот, и я бы тоже не прочь тебя трахнуть». В общем, я своего добился. Но тут ко мне подлетела Сейди.

— Томми, быстрей пойдем вниз. Ты не поверишь!

— Я как раз собирался взять выпить. Саша уже наливает. — Я прищурился, пристально глядя на Сейди в надежде, что она поймет.

— Чего ты так на меня смотришь? — Сейди, похоже, действительно не поняла что к чему. — Там такое! Такое! Пойдем скорее!

— Опять вина? Белого? — спросила Саша, как мне показалось, пытаясь меня спасти.

— Саша, он обязательно выпьет вина. Но потом, через пару минут. А сейчас у нас срочное дело, — бросила Сейди через плечо, схватила меня за руку и потащила к двери с надписью «Выход». Сейди, когда захочет, достанет кого угодно.

Мы спустились по лестнице и вошли в костюмерную. Заперев дверь на замок, Сейди повернулась ко мне.

— В жизни не догадаешься, что случилось.

— Ну почему же не догадаюсь? — Я был злой как черт. — Я почти снял барменшу, а ты мне все испортила.

— Ой, нашего Томми сразила стрела Амура.

— Огнеметная очередь. И все шло к тому что. Но тут влетела безумная тетка в твоем лице. Ты что, не заметила, как я подавал тебе знаки?

— Солнце мое, ты всегда остаешься для меня загадкой, — сказала Сейди, взъерошив мне волосы.

— По-моему, я вполне однозначно давал понять, что сейчас мне не надо мешать. — Наверное, я произнес это чересчур резко, потому что Сейди вдруг замерла и растерянно заморгала.

— Да куда она денется, твоя барменша? Томми, с тобой все в порядке? Какой-то ты напряженный.

Господи, я и забыл, что у меня столько причин для напрягов. И по поводу Финна, и по поводу собственной жизни, которая вроде меня и устраивает, но с другой стороны — вроде как и не очень. И Сейди, конечно, права. Мне уже самому непонятно, чего я так на нее взъелся из-за какой-то барменши. Ей так не терпелось рассказать мне что-то «вкусное», а я испортил ей все удовольствие. Если бы я вознамерился поставить себе любительский психотерапевтический диагноз (а такого намерения у меня не было), я бы сказал, что мое настоятельное желание завалиться сегодня в постель с первой встречной девчонкой обусловлено тем обстоятельством, что перспектива вылизать Саше промежность представляется мне наиболее прельстительной по сравнению с тем, чтобы изводить себя мрачными мыслями, которые донимают меня весь день (хотя сейчас меня временно отпустило благодаря освежающему коктейлю из гэша, смеха и «Семильон-Шардоне» с бархатным послевкусием). О Боже.

— Да нет, все нормально. Правда нормально. Просто немного устал и не выспался. Мы с Чарли вчера припозднились.

— Я знаю. Жалко, Томми, что у тебя нет извращенных наклонностей и ты не любишь, чтобы тебе затыкали рот кляпом, когда ты занимаешься сексом. А то ты очень громкий.

— Прошу прощения, — сказал я, и мы рассмеялись. — Так что у тебя случилось?

— Ну... — Она сделала паузу для нагнетания драматизма. — После спектакля я, как обычно, разбирала костюмы. И вот захожу я в гримерную к примадонне...

— Взявшись за ум и гребя ушами?

— Практически загребая. Но ты слушай дальше. Так вот захожу я в гримерную к примадонне, а она сразу после спектакля собиралась в «Плющ» на встречу с агентом. На вечернюю трапезу, как она это определила.

Меня всегда веселило, как изъясняются великосветские леди и джентльмены. «Вечерняя трапеза», я фигею.

Сразу же представляется школа-интернат в помещении старинного монастыря, и суровые матроны расхаживают вдоль рядов длинных дубовых столов и надзирают за мальчиками в канотье, которые давятся каким-нибудь малосъедобным мясом с тушеными овощами. Вечерняя трапеза. Также смутная библейская ассоциация с тайной вечерей. Те же длинные дубовые столы, но при отсутствии суровых матрон, а вместо маленьких мальчиков в канотье — бородатые дядьки в дерюгах преломляют хлебы. В общем, воображение рисует любые картины, но только не ужин в «Плюще»: морской язык в кляре, бутылка «Шабли» и Джоан Коллинз за соседним столиком. Но я отвлекся. Сейчас начинается самое интересное.

— По этому случаю она надела вполне элегантное платье. Серо-желтое, овсяного цвета. И легкий широкий плащ ему в тон. Видимо, чтобы скрыть все изъяны раздувшейся тушки...

— Слушай, давай без своих костюмерных подробностей. Рассказывай по существу.

— Так вот. — В глазах Сейди зажглись озорные искорки. Я видел, что она еле сдерживается, чтобы не рассмеяться. — Когда наша прима переодевалась к спектаклю, она разбросала одежду по всей гримерной. Ну, как обычно... Она же у нас дама творческая, парит в своих высших сферах искусства. В общем, я собираю ее одежду. Безропотно и смиренно — как и пристало скромной костюмерше...

— Сейди, не отвлекайся.

— Короче, я поднимаю ее маскировочный плащ, и из кармана вываливается вот это. — Сейди достала из собственного кармана маленький полиэтиленовый пакетик с белым порошком.

Я придвинулся ближе, чтобы получше его рассмотреть.

— Ни хрена себе. Примадонна, выходит, вовсю коксует.

Десять минут спустя

В баре по-прежнему было полно народу. Когда мы вошли, толкнув двери областью гениталий (когда тебя тащит с наркотиков, даже самые идиотские действия кажутся прикольными и смешными), меня как будто накрыло волной гулких звуков, и мне сразу вспомнились школьные походы в бассейн еще в мою бытность бойскаутом, когда у нас были соревнования, и зрители все как один вопили что есть мочи, и эхо их голосов, сливавшихся друг с другом, носилось в пространстве, отражаясь от кафельных стен.

Блин! Хороший у примадонны кокс!

Сейди, естественно, решила его прикарманить. Потому что (а) всем известно, что, когда дело касается наркоты, в действие вступает принцип «было ничье — стало мое», и (b) вряд ли примадонна закатит скандал и примется выяснять, кто украл у нее кокаин, верно?

Мы остановились на полпути к стойке, и нам тут же стало подгонно и стремно. Нам казалось, что все на нас смотрят, и так оно объективно и было: мы картинно вломились в бар (распахнув двери интимным местом, напоминаю на всякий случай), крича и смеясь, потом вдруг застыли, как два столба, посреди бара, переглянулись в более чем очевидной манере клинических параноиков, разом умолкли — и так и стояли, характерно шмыгая носом и нервно растирая пальцами область вокруг ноздрей. С тем же успехом мы могли бы войти с плакатом: «Мы только что были в сортире и занюхали кокса!»

Бобби по-прежнему беседовал со страстным любителем абажуров и, разумеется, обернулся к нам вместе со всеми, кто был в баре. Он выразительно приподнял бровь и тут же отвел взгляд, как-то уж слишком поспешно — так что даже на пике забойного прихода я все-таки сообразил, что вот прямо сейчас Бобби будет не рад, если мы с Сейди к нему подойдем с целью активно общаться. Ноги уже ощутимо покалывало. В горле стоял льдистый привкус кокаина, и это было волшебно.

— Давай быстро к стойке. Сядем там, как приличные люди, поболтаем с той девочкой, которую ты собирался трахнуть, — сказала Сейди. Вообще-то она могла бы высказаться и потише, но мне понравилось, что она взяла на себя контроль над ситуацией. Тем более что нам надо было уже что-то делать. У меня было стойкое ощущение, что мы стоим посреди бара уже целую вечность. Бобби потом говорил, что мы зависали совсем недолго и что он слышал лишь пару слов из реплики Сейди, но его вряд ли можно считать наблюдательным очевидцем с претензией на объективность: в тот момент его волновало совсем другое, а именно — как бы вернее залезть в трусы лысого Майка.

Как бы там ни было, нам повезло, и у бара нашлось два свободных табурета. Мы взгромоздились на них и принялись гнать. Да, мы именно гнали. По-другому не скажешь. Я начал первым.

Гон от Томми

Господи, Сейди, а ничего так продукт. Неслабый. У меня в горле такой привкус... как будто там сладкий лед, и все такое замерзшее. У тебя тоже? Да? Обожаю это ощущение. А ты? Ну, когда тебе кажется, что будет не очень, и ты слегка подгоняешься, переживаешь... а потом, когда грянет, ты вдруг врубаешься... и все не так плохо... даже очень неплохо, и вот тогда ты понимаешь, что это ВООБЩЕ ОФИГИТЕЛЬНОЕ ОЩУЩЕНИЕ! Только пока непонятно, оно офигительное потому, что ты ждешь чего-то такого... странного... или оно офигительно само по себе. Как раньше. Как всегда. Понимаешь, о чем я? Когда тебя вдруг прошибает, но ты еще сомневаешься... и ждешь чего-то не очень приятного, и боишься, что все онемеет или случится какой-нибудь спазм, и ты начнешь задыхаться... и настраиваешься на худшее... но все замечательно, все не так плохо, как ты опасался. И тебе так хорошо, так хорошо... Сейди, с тобой не бывает такого? Ха-ха. Я тут вспомнил один прикол. Чарли как-то спросил, причем на полном серьезе: «Когда ты кому-то отсасываешь в первый раз, ты не делаешь вид, что давишься? Ну, типа из вежливости».

У нас с Чарли была грандиозная ночь. Просто волшебная ночь. Но меня переклинило в какой-то момент, и я сказал... Сейди, ты не поверишь. Вообще-то это не очень прилично, так что я даже не знаю, стоит ли пересказывать это здесь... Я не слишком громко говорю? Блин! Мне так классно. У этой девчонки такой животик. Я на него возбуждаюсь. Знаешь, когда ты сюда ворвалась и потащила меня вниз... слушай, мне до сих пор как-то не верится, что мы занюхали кокс из запасов вашей примадонны... да, да... я буду тише, прошу прощения. Я действительно говорю слишком громко. Так вот когда ты сюда ворвалась, а я пытался снять Сашу и уже почти снял... она так на меня смотрела, что все было ясно без слов... и все было так упоительно и чудесно. Бывают такие моменты, когда ты чувствуешь, что живешь. То есть по-настоящему. Что-то переключается в голове, и ты смотришь на человека и видишь его первозданную сущность, и понимаешь, что вы теперь связаны... навсегда... на каком-то глубинном уровне. И даже если мы больше не скажем друг другу ни слова... Эй, Саша, мне, пожалуйста, стакан минералки без газа, а Сейди... Сейди тоже стакан минералки без газа... э... если после того, как она принесет нам воды, мы больше не скажем друг другу ни слова, все равно что-то останется между нами... на уровне первобытных инстинктов... и когда-нибудь, спустя много лет, мы случайно столкнемся на улице и встретимся взглядом, и что-то внутри шевельнется, и мы узнаем друг друга. Мы сразу поймем. Сразу вспомним сегодняшний вечер, и у нас все потечет. Да, мы почти кончим на месте. От одного только взгляда. Господи, Сейди! Мне, по-моему, пора подлечиться. А то в последнее время я стал изъясняться как в романах какой-нибудь Джеки Коллинз. Нет, правда. Все началось вчера вечером, с Чарли. Спасибо, Саша. Ты видела? Видела, как она на меня посмотрела? Ей страшно хочется меня трахнуть. Слушай, Сейди. Хочу задать тебе один вопрос. Это про Финна. Я люблю Финна. То есть по-настоящему. Это не слезно-сопливое умиление «Ах, какой славный ребенок». Он такой интересный. Мы с ним так классно общаемся. И вот сегодня... Сейди, ты слушаешь? Сегодня он мне сказал одну вещь... и мне было так странно. И я задумался. После нашего с ним разговора. Очень серьезно задумался. О моих чувствах к Чарли и вообще... как я живу... и как буду жить дальше... и надо ли что-то менять... мне уже почти тридцать, и я знаю, что у женщин все по-другому... но мне, наверное, надо что-то решать, если мне вдруг захочется ребенка. Своего ребенка. А для этого нужно, чтобы у меня с кем-то были какие-то прочные отношения... дети ведь не появляются просто так... Сейди, ты видела, как она на меня посмотрела? Она вышла в ту дверь, но до этого так на меня посмотрела... И куда, интересно, она пошла? Думаешь, мне надо пойти за ней? Да. Пожалуй, пойду. Я скоро вернусь. Ты не будешь скучать? Хорошо, замечательно. Блин, как мне вставило.

Гон от Сейди

Ничего так накрыло. Тебя тоже, Том? Классно, да? Крышу сносит вообще... на раз. Да, у меня тоже холодит в горле. Это значит, уже отпускает, да? Или нет? У нас есть один парень, рабочий сцены. Он говорит, что занюхивает порошок через задницу. Ну, то есть не то чтобы занюхивает, но ты понял... Прямо как в бангкокских борделях. Слушай, мне вдруг пришло в голову... а эти ребята из фильмов Джона Уотерса... может быть, они тоже так делают? Видел фильм, где один парень изображает различные фигуры анальным отверстием? В смысле, оно у него принимает всякие странные формы. Зрелище, надо сказать, жутковатое, но такое... не оторвешься. И еще, если не ошибаюсь, оно у него издавало различные звуки. Ну, в смысле, отверстие. Дырка в заднице. Так. О чем я? Все, вспомнила. Этот Айван, который рабочий сцены, не занюхивает кокс носом, а засыпает его себе в задницу. Говорит, так быстрее вставляет, потому что там в заднице куча всяких мембран или как там оно называется, и если ты втягиваешь его жопой, потом не приходится шмыгать носом. Ну да. Жопа, она, в общем, для шмыганья не приспособлена. Хотя было бы прикольно. Представляешь, идет человек и потихонечку шмыгает задницей?! Картина маслом! Блин, что-то меня совсем плющит. Тебя тоже, да? Правда классно? Господи, эта девчонка с тебя глаз не сводит. Она у нас новенькая. Мы еще не решили, будем ее оставлять или нет. Пока что она у нас на испытательном сроке. Забавно, да, как мы вечно испытываем людей? Проверяем, присматриваемся... Понимаешь, о чем я? Вот, скажем, в Америке люди более радушные и открытые... когда появляется кто-то новый, его принимают не так настороженно, как у нас...

Мы какие-то слишком замкнутые и холодные. Прежде чем мы проявим симпатию к человеку, должно пройти много времени... надо же оценить, приглядеться, достойный он человек или нет... И знаешь, Томми, мне это не нравится. Так не должно быть. Отныне и впредь я буду очень стараться быть приветливой и милой с людьми, вместо того чтобы ходить и прикидывать про себя, достойны они или нет, чтобы с ними по-доброму обходиться. И начну с примадонны! Вечером в понедельник войду к ней в гримерную и скажу: «Ваше величество, примите мою благодарность за субботние обильные сопли и полный откат, вы поистине главная ценность нашего театра!» На самом деле ока не такая противная. Просто она обломилась по жизни и теперь злится на всех и вся. Как и многие актрисы ее возраста. В плане профессии она не добилась, чего хотела — и все это знают, — у нее нет ни семьи, ни детей... ни одного близкого человека... Как и все одинокие люди, она боится стареть. Боится остаться совсем одна. Блин, действительно крепкая штука. Давно я так славно не коксовала. Да здравствует примадонна! Тс-с.

Знаешь, Томми, это действительно страшно. Многие женщины так поступают, я знаю. Пока они молоды, они как-то не думают о семье и о детях, они делают карьеру, самоутверждаются, добиваются какого-то положения, а потом становятся старше и вдруг понимают, что они многое упустили, но уже поздно что-либо менять. Годы прошли, их уже не вернешь. Это все очень грустно, Томми. По-настоящему грустно. Я боюсь, что со мной будет так же. Да, боюсь. Не хочу превращаться в смешную тетеньку средних лет, которая — да — очень славная и даже местами забавная и всегда одевается прикольно, и если ее зовут в гости, она неизменно притаскивает с собой чуть ли не десяток кастрюлек со всякой домашней стряпней, и все ее любят, потому что она — словно добрая мамочка, о которой мечтают все дети. Типа: «Вот бы мне такую маму». Господи, да что говорить?! Я уже превращаюсь в такую тетеньку. Блин, Томми. Я хочу ребенка. Очень хочу. Очень-очень. Что, ты тоже?! Знаешь, мне надоело ждать принца, который прискачет на белом коне и заделает мне ребеночка. Принцы в наших краях не водятся. Они вообще вымерли. Остались только в рекламных роликах «Hugo Boss». И вряд ли какой-нибудь принц забредет в наш квартал, чтобы кинуть мне палку. Блин, у тебя по сравнению со мной больше шансов встретить принца. Ну, тогда, может, поделишься? Слушай, этой девчонке явно не терпится тебя трахнуть. Но мы не прощаемся. Ты потом подходи.

Момент рефлексии

Да, теперь, по прошествии времени, в ретроспективе, глядя в прошлое с высоты опыта прожитых дней, я замечаю поразительное совпадение мнений по некоторым ключевым вопросам, которые мы с Сейди затронули в тот вечер. И, разумеется, я теперь понимаю, что человек более практичный и благоразумный — и, наверное, более жесткий — не преминул бы воспользоваться ситуацией и спросил бы у Сейди прямо там и тогда, что, может быть, стоит подумать о том, чтобы вместе родить ребенка, и все было бы хорошо, и мы избежали бы многих ненужных сложностей и заморочек, и подошли бы к развязке уже на сотой странице.

Только как бы все это смотрелось на практике?! Я был убитый в корягу. Вообще никакой. Как вы считаете, Сейди приняла бы мое предложение всерьез? Да и ребенку, я думаю, было бы не очень приятно узнать, что его папа с мамой решили заделать его в затяжном припадке жалости к себе, вызванной мощным приходом от украденного порошка.

К тому же под кокаином процесс мышления проистекает иначе. Он идет нелинейно. Все происходит мгновенно, короткими вспышками, и у тебя просто нет времени впадать в интроспекцию. По всем ощущениям кажется, что ты говоришь непрерывно. То есть ты действительно говоришь непрерывно, но и собеседник (если он тоже настроен на гон) говорит непрерывно навстречу, и получается, что вы вроде как разговариваете друг с другом, но настоящего диалога нет, и поэтому ощущение гона и отчужденности становится еще сильнее. Плюс к тому — странное восприятие смеха. Если что-то покажется смешным, ты не просто смеешься, а впадаешь в истерику. Причем смех рождается внутри, но воспринимается как бы извне. Как будто это смеешься не ты. Как будто смеется кто-то другой, а ты лишь имитируешь его смех. И не спрашивайте почему. Ощущение абсолютно заглюченное.

В общем, я был не в том состоянии, чтобы всерьез обсуждать способы практического исполнения смутных, полуоформившихся желаний, вполне вероятно, созревших под действием неслабой дозы убойного кокса. Да и Сейди — с ее расширенными зрачками и перманентной улыбкой тряпичной куклы, словно нарисованной на лице, — вряд ли бы сумела настроиться на прием.

Может быть, мы совершили ошибку — самую серьезную в жизни. Но, с другой стороны, как говорится, нет худа без добра. Я уже говорил: все происходит не просто так, и если случается что-то плохое, это тоже зачем-нибудь нужно.

Плюс к тому я был до крайности озабочен в смысле сексуально и — давайте не будем лукавить — весь день упорно старался не думать обо всем вышесказанном, и мне совсем не хотелось впадать в рефлексию. Тем более что великолепная Саша бросала на меня пылкие взгляды, в которых читалось «пойдем в сортир», а у меня еще оставалось немного кокса, и я думал только о том, как было бы классно вылизать ее всю и чтобы она обкончалась прямо мне на лицо. Это будет волшебно. Может, мы даже поэкспериментируем с кокаином в задницу, по примеру этого кекса, про которого говорила Сейди.

Разница между кабинкой для инвалидов — нет, не скажу «для нормальных людей» — и обычной кабинкой для всех остальных, которые не инвалиды, состоит в том, что первая гораздо просторнее. Да, разумеется, она оборудована всякими поручнями и перильцами, но самое главное — там много места. Наверняка вы все знаете сами и без моих описаний — вы же, я думаю, заходили в кабинки для инвалидов. Все должны знать про такое роскошество. Но даже если вам не случалось бывать в инвалидных кабинках, думаю, вы все же способны представить, как там все происходит в плане интимных утех, которые хоть и теряют всю прелесть последствий разврата в общественном туалете, когда у тебя сводит мышцы или ты обязательно бьешься обо что-нибудь головой и не знаешь, как повернуться, чтобы принять более-менее удобную позу, но зато обретают неоспоримые преимущества в плане где развернуться.

Сашу пришлось направлять в нужное место. (Горя нетерпением, она без всяких затей собиралась ввалиться в кабинку с буковкой «Ж».) Так что я как человек опытный и бывалый взял управление на себя и буквально впихнул Сашу в кабинку для инвалидов. Закрыв дверь на задвижку, я повернулся к ней. Пару секунд мы молчали, глядя друг другу в глаза. Обожаю эти мгновения. Затишье перед бурей. Когда смотришь на человека и точно знаешь, что сейчас все будет.

— Ты грязная сучка, — сказал я, стоя на месте.

Она неуверенно улыбнулась, не зная, что делать дальше. Я улыбнулся в ответ, шагнул к ней, прижал к стене и пылко поцеловал в губы. У нее были очень красивые губы. Дыхание отдавало росистой свежестью. Пока мы целовались, запустил руку ей между ног и почувствовал исходящий оттуда жар.

— Хочешь кокса? — спросил я. У нее загорелись глаза. Кто бы сомневался. — Хочешь попробовать один необычный способ? Не как обычно его принимают, а по-другому?

Почему-то считается, что девушки не любят, когда им вставляют в задницу, но вопреки общему мнению многие девушки это любят — и Саша, как оказалось, принадлежала к любящему большинству. Кокаин был заправлен посредством пальца, и чтобы убедиться, что он попал по назначению, я произвел небольшую оральную проверку. Саша стояла лицом к стене, выпятив попку наподобие окончательно развращенной Бетти Буп (Бетти Буп (Betty Воор) — персонаж короткометражных мультфильмов 1920–1930-х, кокетливая дамочка с огромными удивленными глазами и обычно с некоторым непорядком в туалете. В результате стала первым мульт-персонажем, запрещенным американской киноцензурой). Ее короткая замшевая юбка валялась в дальнем углу кабинки. Я стоял на коленях, одной рукой сжимая лодыжку Саши (на ней были короткие черные ботиночки на шпильке), другой — наяривая свой член. Потом мы попробовали натереть кокаином ее разгоряченную хипку, и все получилось как нельзя лучше. Если вы делали что-то подобное, вы должны знать, что на слизистых оболочках влагалища кокаин обретает поистине дивные свойства. Мои желания осуществились в полной мере — и еще капельку сверх того. Когда я поднялся, чтобы поцеловать Сашу в губы, все лицо у меня было мокрым. С него буквально текло. Это было волшебно.

Остатки кокса мы высыпали мне на член, и Саша размазала его языком. Во всем теле приятно покалывало. Мы оба обливались потом. Определенные части тела совсем онемели, а это значит, что мы занимались друг другом чуть более пылко и рьяно, чем того требовали приличия. В какой-то момент Саша легла на пол, а я уселся на нее сверху и засадил ей в рот, держась за поручни на двери — для устойчивости.

Чистейшее, подлинное упоение.

Правда-правда.

А потом мы приводили себя в порядок. Знаете выражение «жемчужное ожерелье»? Так вот это была жемчужная вуаль. Когда я кончил, Саша размазала мою сперму по всему лицу. Я сам был просто залит ее секрециями. Они были повсюду: у меня на лице, на груди, в самом пикантном месте моих черных джинсов. Теперь это все высыхало огромным молочно-белым пятном. Восхитительно. Офигенно.

— Может, побудем еще? Просто поговорим? — сказал я. Я безотчетно скрипел зубами и чувствовал, как у меня по лицу расползаются красные пятна. Взглянув в зеркало — к слову, еще одна маленькая приятность туалета для инвалидов: раковина прямо в кабинке, — я увидел готового персонажа для видеосюжета о вреде наркотиков. Глаза — как два блюдца, взгляд совершенно безумный. Морда бледная, но расцвеченная пресловутыми красными пятнами. Челюсти ходят туда-сюда, пережевывая пустоту под «яростный скрежет зубовный». И все это в целом затянуто пленкой пота, спермы и вагинальных секреций. Мне было так хорошо.

— Ты классно трахаешься, — сказал я Саше.

— Ты тоже, — сказала Саша, вытирая лицо влажным бумажным полотенцем. — Такой с виду нежный, приличный мальчик. Прямо не мальчик, а карамелька. А на деле — бесстыжий и гадкий мальчишка. И мне это нравится. — Она рассмеялась и оторвала еще одно полотенце. — У тебя есть девушка?

— Нет, — сказал я. — Сейчас — нет.

Мне тут же вспомнилась Индия. Помните, на странице 58 я рассказывал, как у меня приключилась БОЛЬШАЯ ЛЮБОВЬ, когда я безумно влюбился в женщину уже на третий день знакомства. А потом оказалось, что она совсем не такая, какой представлялась, и я обломился, и потерял веру, и потом еще долго страдал? Так вот это была Индия. У меня сразу испортилось настроение. Такое бывает под кокаином. И при мыслях об Индии. Главное — не поддаваться.

— Сейчас у меня парень, — добавил я. — Вроде как.

— Правда? — Саша нисколько не удивилась. — Это тот здоровенный, с которым вы вместе пришли? Который сейчас охмуряет какого-то лысого?

— Бобби?! Нет, Бобби — просто мой друг и сосед по квартире. Моего вроде как парня зовут Чарли, и у него есть сын.

— Как все запутанно. — Саша уже закончила вытираться и теперь присела на краешек раковины и уставилась на меня с нескрываемым любопытством, довольная и раскрасневшаяся после секса. Пару секунд мы молчали. Это был тот самый случай, когда люди не просто молчат, а молчат со значением. А потом Саша сказала: — Ты какой-то растерянный, Томми. Тебе сейчас плохо, да? Что-то тебя беспокоит?

Я рассмеялся. Тем самым смехом, пронизанным отчаянием и истерикой, о котором я уже упоминал чуть выше, когда ты смеешься и даже этого не замечаешь, а потом слышишь свой смех будто со стороны и думаешь: это кого же так плющит?

— Ну да... я растерян, и меня кое-что беспокоит. Но не то, что ты думаешь. — Я и сам понимал, что не стоило этого говорить. Теперь Саша наверняка спросит, а что именно меня беспокоит, и если я буду ей отвечать... я... я... Что я сделаю? Скорее всего заплачу.

Да, наш малыш Томми заплачет. В кабинке для инвалидов, в туалете театра «Алмейда» (Ислингтон, Лондон, Англия, Соединенное Королевство Великобритании и Северной Ирландии), перед девчонкой, которую впервые увидел чуть больше часа назад и с которой занялся сексом в общественном туалете, и его язык побывал во всех ее отверстиях и еще помнит запах и вкус ее сладенькой попки — наш Томми заплачет перед незнакомой девчонкой, чьи обильные секреции сейчас высыхают на вороте его футболки. Как вам такой поворот сюжета? И почему он заплачет? Потому что она, эта совсем посторонняя девочка, которая только что чуть было не подавилась его болтом (и отнюдь не из вежливости), сказала, что он растерян, и поняла, что ему плохо, а ему этого не говорили уже много лет, и хотя Томми знал, что она поняла все неправильно, вернее, поняла, может, и правильно, но неверно истолковала причины — он заплачет вовсе не потому, что не может решить, кто ему предпочтительнее, мальчики или девочки, — уже то, что она проявила участие и произнесла это слово, растерянность, и увидела, что ему плохо, причем в ее взгляде читалось искреннее сочувствие и желание как-то помочь, хотя, казалось бы, что ей до его проблем... в общем, Томми расплакался. Да, он расплакался. На самом деле. Эти слезы копились уже столько лет и теперь все же прорвались наружу — не из глаз, а из самых глубин существа. Томми сорвался. Причем настолько, что даже не может сейчас говорить о себе от первого лица. Иначе он снова сорвется. А девочка оказалась такая хорошая. Она пыталась его успокоить: прижимала к себе, как ребенка, целовала в лоб. Но Томми был безутешен. Его трясло от рыданий. Он издавал звуки, пугавшие даже его самого, и поэтому неудивительно (хотя и печально), что девочка собралась уходить, объяснив это тем, что ей надо работать.

Но прежде чем уйти, она заглянула ему в глаза — для этого ей пришлось взять его за подбородок и чуть ли не силой приподнять его голову вверх — и спросила:

— Что с тобой? Ты скажи. Будет легче...

— Я хочу ребенка, — прошептал Томми и опять разрыдался, потому что ему было стыдно. Он чувствовал себя истеричной девицей, которая сразу же после секса начинает нудеть о замужестве и о детях, и парень, естественно, думает про себя: «Ну, девочка. Ну, е* твою мать», ударяется в панику и потихоньку линяет, точно так же, как Саша (в данном примере она выступает за парня) поспешила сбежать от греха подальше, а я остался один, встал перед зеркалом (неудачная мысль, если ты плачешь и хочется успокоиться) и принялся размышлять, что мне делать и как, су*а, жить дальше.

Как. 

Су*а. 

Жить.

Дальше.

Давным-давно, когда я был маленьким, у одного моего школьного друга умер отец. Скоропостижно скончался от разрыва аорты. Мама сказала, что его забрал Ангел Смерти, и хотя я понимал, что она просто не знала, как объяснить это лучше, в моем детском воображении все равно рисовался суровый ангел, парящий на черных крыльях за окном моей спальни — каждый вечер, когда я ложился спать.

Когда вдова этого человека (то есть мама моего школьного друга) приходила за сыном после уроков, все остальные мамашки почтительно умолкали и делали скорбные лица. Даже когда их детишки с криками выбегали из здания школы, им не делали замечаний. Видимо, из-за общего заблуждения взрослых, что правда вредна для детей, а молчание — нет. На самом деле верно как раз обратное. Это лишь с возрастом мы понимаем, что правда — тяжелая штука, и предпочитаем ее замалчивать, чтобы хоть как-то справляться. А детям нужна именно правда.

Через пару недель молчание сменилось приглушенным шепотом. Я хорошо помню день, когда это случилось. Это означало, что жизнь потихоньку берет свое и уже очень скоро все снова будет как прежде, — и служило своеобразным сигналом для овдовевшей женщины, что пора взять себя в руки, оживиться, встряхнуться и нормально жить дальше, потому что время, отмеренное ей для скорби, уже на исходе.

В тот день мама друга, у которого умер отец, забирала из школы нас обоих, и когда мы садились в машину, к вдове подошла одна из мамашек, прикоснулась к ее руке и спросила едва слышным шепотом, старательно изображая сочувствие:

— Как вы?

И мама друга, одетая во все черное, ответила:

— Да вроде держусь. Ничего. Будем жить.

Эти слова намертво врезались мне в память. «Ничего. Будем жить». В этой фразе мне слышались отголоски старых черно-белых фильмов с Джоном Миллзом, которые лучше всего смотреть дождливыми воскресными вечерами, — фильмов, где действие происходит в разбомбленном Лондоне, и по ночам, когда город бомбят, люди спят на станциях метро и отчаянно трахаются в темноте.

Именно этим я и занимался несколько дней после срыва в кабинке для инвалидов: старался держаться и как-то жить.

Утром я еле встал. Это убитое состояние, вполне очевидно, объяснялось отходняком после кокса. Но меня точно так же ломало вставать с постели и на следующий день. И еще через день.

По вечерам в воскресенье мы, по традиции, ужинаем дома в тесном семейном кругу. Только мы трое: я, Сейди и Бобби. Я засел в ванной, и Сейди спросила меня через дверь, буду я ужинать или нет, и я ответил в том смысле, что у меня что-то с желудком, так что ужинать я не буду, а буду валяться весь вечер в постели и по возможности выздоравливать.

— Ты там блюешь, ангел мой? — спросила она.

— Да, — соврал я слабым голосом, который, как я надеялся, обозначал, что «проблевка — вещь неприятная и унизительная, но такое случается с каждым, вроде как дело житейское, так что вы все поймете и простите меня, горемычного, что сегодня я не смогу составить вам компанию».

Утром в понедельник я дождался, пока Бобби уйдет на работу, и только тогда выбрался из своей комнаты и спустился на кухню — стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Сейди. Я был просто не в состоянии с кем-то общаться. И дело не только в смущении, потому что (я даже не сомневаюсь) Саша никому ничего не расскажет. Но если даже расскажет — и что? По крайней мере я был с ней честным, я пошел на контакт, я почувствовал, что живу! Тем более у девочки было столько впечатлений. Такое бывает не каждый день, когда незнакомый чувак трахает тебя в задницу пальцем, присыпанным первоклассным коксом, потом кончает тебе на лицо, после чего бьется в истерике и рыдает, что хочет ребенка, и все это — через час после знакомства! Нет, я избегал своих лучших друзей вовсе не потому, что мне было стыдно за вчерашнее. Все объясняется проще: я впал в депрессию.

Разумеется, я и раньше впадал в депрессии. Но я сейчас говорю о настоящей депрессии. Самой что ни на есть всамделишной. Мне было не просто уныло и грустно, как это часто случается при сбое биоритмов. Я говорю о депрессии, которая обступает тебя наподобие густого тумана. Ты чувствуешь, как она приближается, и знаешь, чем все закончится, — но ничего нельзя сделать. Против этого ты бессилен. Теперь я знаю, как это бывает. Раньше я думал, что, если тебя донимает депрессия, надо просто сходить в спортзал или прочесть умную книжку из тех, которые носят названия «Вам тревожно и страшно? Как сделать так, чтобы ваши страхи работали на вас» или «Да, я обломался по жизни, и виной тому — детские комплексы и подавленные побуждения, но я отдаю себе в этом отчет и могу говорить об этом, и все проблемы, которые были, перестают быть проблемами». Но теперь, когда я стал старше и мудрее (по крайней мере в данном конкретном случае), я знаю, что самое лучшее, что можно сделать с депрессией, — это просто ее пережить. Я знаю, что она пройдет. Я надеюсь, что она пройдет. Очень-очень надеюсь. Нет, я доподлинно знаю, что она пройдет. И, по-моему, знаю, как с ней справляться.

Как справляться с депрессией (Советы от Томми)

1. Мастурбируй. Как только проснешься, сразу же мастурбируй. Если поймешь, что сидишь и таращишься в стену на тот же самый рисунок обоев дольше пяти минут, тут же расстегивай молнию на брюках. Мастурбируй, мастурбируй и мастурбируй. Мастурбация — божественный антидепрессант. Хотя, с другой стороны, кто же не любит как следует подрочить, независимо от душевного состояния?

2. Спрячься от всех. Постарайся ни с кем не видеться, потому что тебя начнут спрашивать, как у тебя настроение, и придется (а) либо соврать и сказать, что настроение отличное, либо (b) ответить по правде и рассказать обо всех своих горестях и проблемах, причем очень подробно, так что уже через двадцать минут собеседник заметно сникнет, поскучнеет лицом и при всем своем искреннем к тебе сочувствии поспешит смыться при первой удобной возможности, потому что люди не любят, когда их грузят, а ты еще больше расстроишься, что тебя не хотят слушать, и депрессия только усугубится.

3. Записывай свои мысли и соображения. Лучший способ выговориться о наболевшем. Бумага и ручка не станут тебя осуждать и зевать, глядя в окно. Тебе не придется переживать, что они не успеют на последний поезд в метро и надо будет давать им деньги на такси до Энфилда. Бывают минуты, когда хочется кричать, и нести всякий бред, и говорить, говорить, говорить—пока не поймешь, ЧТО КОНКРЕТНО ТЕБЯ УГНЕТАЕТ. А в данном случае ты можешь кричать, бредить и говорить, не пугая людей и не рискуя никого загрузить, потому что ты выговариваешься на бумаге.

4. Мастурбируй еще. Посмотри порнофильм, оприходуй себя морковкой, достань все, что есть в холодильнике, и используй не по назначению: либо размажь по себе, либо чувственно оближи, либо заправь себе в задницу. Дай себе волю, раскрепостись. Сойди с ума. Вспомни все самые безумные фотографии с порносайтов и изобрази их в натуре. Это полезно во всех отношениях, (a) Секс сам по себе штука классная, даже — секс с самим собой. А иногда так особенно с самим собой. Ведь это секс с кем-то, кого ты любишь. (b) Жизнь всегда видится в розовом свете, когда у тебя перехватывает дыхание, и ты весь забрызган собственной спермой, © Натуральные продукты питания благотворно воздействуют на кожу, и (d) как гласит древняя мудрость, чистота в холодильнике — чистота в мыслях. Что-то вроде того.

5. Снова садись и записывай свои мысли и соображения.

6. Опять мастурбируй.

Раньше это всегда помогало. Когда все затягивал липкий туман, я просто следовал собственным советам, так что руки немели от действий, обозначенных в пункте 3, а также в пунктах 1,4 и 6, — и всегда находил выход. Хотя бы одна неприметная дверца в самом темном и мрачном крыле этого дома, который кто-то зовет душой, кто-то — сознанием, а кто-то психикой, всегда оставалась открытой, и я возвращался в реальный мир уже немного другим человеком, более спокойным и как будто очищенным. Это не значит, что все проблемы решались словно по волшебству и что меня больше ничто не тревожило, и я твердо знал, что мне делать, и мог с полной ответственностью заявить, что наконец разобрался в себе, — разумеется, нет. Но я узнавал о себе что-то новое, и мне было уже не так страшно, и жизнь продолжалась. Но так было раньше.

Теперь же все было иначе. На этот раз замечательные советы от Томми, как надо справляться с депрессией, не оправдали себя совершенно, потому что я знал, что меня удручает, а когда ты заранее знаешь ответ, озарения уже не случится. При всем желании. Я знал, в чем причина моей депрессии, и именно это меня угнетало.

Причина депрессии Томми

Ладно, приступим: я впал в депрессию, потому что вдруг осознал, что есть одна вещь, которую мне очень хочется. Очень-очень. На первобытном, глубинном уровне. Я ничего не могу поделать. Поверьте мне, я пытался. Но это желание сильнее меня. Я хочу своего ребенка.

При нормальных условиях это, естественно, не причина, чтобы наедаться снотворного в убийственных дозах. Но есть одно небольшое «но»: я не хочу — и, наверное, вообще не способен — заводить отношения, необходимые для рождения и воспитания ребенка.

Я не хочу себя связывать. Я не смогу жить с одним человеком всю жизнь. Не смогу заниматься сексом только с одним человеком — всю жизнь. Не смогу быть с ним всегда. Я знаю, что говорю. Прецеденты уже случались. Я думал, что это любовь на всю жизнь, и говорил человеку, что не брошу его никогда, а потом убегал без оглядки. На всех парах. И при этом не чувствовал себя виноватым и не мучился угрызениями совести. Это потом я прочувствовал в полной мере, что такое вина и раскаяние. А тогда мне было легко и радостно, и я бежал со всех ног, и ветер запутывался у меня в волосах, а я смеялся заливистым, звонким смехом, потому что сбежал от огромного злого дракона, который уже навострился связать меня обещанием и поработить на всю оставшуюся жизнь.

Стало быть, я не хочу притворяться, что способен на что-то такое, на что я заведомо не способен, — и что, разве это причина впадать в депрессию?! Я пытаюсь быть честным с собой — и это причина впадать в депрессию?! Да, именно так!

Давайте еще раз: я безумно хочу ребенка, но не хочу заводить никаких отношений и однозначно не хочу ни с кем жить. Без отношений ребенка не будет, а отношений как раз и не хочется. Получается замкнутый круг.

Посмотрим, какие есть варианты. Допустим, я живу с женщиной, с любой женщиной (в данном случае это без разницы), она рожает ребенка, и как только ребенок родился, я забираю его и ухожу восвояси, и таким образом получаю желаемое при отсутствии нежелательных отношений. Да, все замечательно. Но много вы знаете разведенных отцов, которые забрали ребенка себе? Ребенок всегда остается у женщины, даже если она — новое воплощение Лукреции Борджиа и по уровню материнских инстинктов сравнима с Медеей. Нет, к сожалению, радость беременности при полном неведении партнера доступна лишь девушкам. И тут возникает вполне закономерный вопрос: это нормально, что я, мужчина, хочу ребенка «без мужа»? Или это противоестественно? Лично мне кажется, что это нормальное человеческое желание. А если кто-то считает, что это что-то из области извращений или признак клинического слабоумия, то это, как говорится, его проблемы. Пришло время менять закоснелый уклад, и вы еще убедитесь, каким я буду хорошим отцом.

Но почему мне не хочется никаких отношений?

Вопрос, конечно, интересный...

Так, я, кажется, понял! Я ничего не имею против отношений как таковых, мне просто не хочется отношений исключительно с целью родить ребенка. Да, все правильно! Может, когда-нибудь я встречу женщину, с которой мне будет по-настоящему хорошо. И мы будем жить вместе. Именно потому, что нам хорошо друг с другом. Я не хочу, чтобы это было только из-за ребенка. Ребенок — это совсем другое. И потом, если подумать... Чарли же как-то решил для себя этот вопрос.

Значит, что мы имеем? Я не хочу в принудительном порядке вступать в отношения, которые скорее всего завершатся разрывом, лишь для того, чтобы осуществить свое самое заветное желание, порожденное первобытным мужским инстинктом. Разумеется, за исключением таких отношений, когда твоя женщина все понимает — то есть по-настоящему понимает. А таких женщин, наверное, не бывает. Разве что совсем безнадежные экземпляры, на которых никто не позарится даже под страхом мучительной смерти от спермотоксикоза. Да, я знаю, что это жестоко и грубо, но давайте по правде: вам лично захочется жить с человеком, который не признает за собой никаких обязательств, трахает все, что движется и не движется, и вы нужны ему лишь для того, чтобы ваш общий ребенок не ощущал себя парией на детской площадке?! И тут мы вплотную подходим к еще одной важной проблеме. Отцовский инстинкт — это сильная штука. Мужчины тоже хотят детей. Это очень мужское желание. Нет, не желание, а настоятельная потребность — заботиться о маленьком, беспомощном человечке, оберегать его, баловать и любить, просто любить. Это скорее обязанность. Но обязанность, которая не тяготит. Даже наоборот. Именно это и делает тебя мужчиной.

Но почему мне так странно? Почему, когда я говорю о своем желании иметь ребенка, я себя чувствую каким-то неполноценным мутантом? Почему для того, чтобы об этом заговорить, мне нужно в хлам удолбиться коксом и учинить грязный секс в общественном сортире?!

Ну, может быть, потому что считается, что такому, как я, подобные мысли вообще не свойственны. Их не должно быть по определению. Я представитель «окраины общества» (мне очень нравится эта фраза: сразу же представляется толпа пропирсованных, татуированных отморозков, рвущихся в город из пригородных лесов, чтобы учинять всяческие непотребства над невинными читателями журнала «ОК.» и развращать их прямо на улицах, когда они притормаживают у пешеходного перехода, пропуская пешеходных старушек). Я человек с сексуальными отклонениями, или проще сказать — половой извращенец. Я принимаю наркотики. Не соблюдаю приличий. Я безответственный, невменяемый и ненадежный. Меня нельзя оставлять без присмотра наедине с ребенком, не говоря уж о том, чтобы позволить мне взять ребенка домой на пресловутую «окраину общества», где я, конечно же, буду его растлевать и оказывать дурное влияние.

То есть, по мнению так называемых приличных людей, я — маньяк и моральный урод. И они хорошо постарались, чтобы укрепить в этом мнении широкую общественность. Я и сам иногда начинаю задумываться: а вдруг я и вправду законченный псих и вообще полное чмо?

Разумеется, если я не придумаю ничего лучше, можно будет подумать о том, чтобы усыновить ребенка. Но, опять же, много вы знаете неженатых бисексуалов, тяготеющих к гомо, которые успешно прошли комиссию по вопросу об усыновлении?

И потом, я совсем не уверен, что смогу быть хорошим отцом. А вдруг у меня ничего не получится? Я эгоист, и желание иметь ребенка — тоже эгоистичное. Я хочу его для себя. Ребенок — это большая ответственность. А я совершенно не представляю, как я смогу посвятить всего себя кому-то другому. Самоотверженность не входит в число моих немногочисленных добродетелей. Кажется, я попал. Причем попал очень конкретно. С одной стороны, я прислушиваюсь к себе и явственно слышу, к чему стремится мое естество. К тому же, к чему стремились мои прародители на протяжении бесчисленных поколений. Это стремление заложено у нас в крови. Но с другой стороны, я не хочу никого обманывать, и прежде всего — самого себя, потому что я человек честный и всегда говорю только правду и тем горжусь. Собственно, поэтому я и проехал свою остановку, причем так прилично проехал, и теперь мне придется тащиться обратно. Я сижу совершенно окаменевший, даже не шевелюсь, и мне хочется умереть. Ну или хотя бы подрочить. Прямо здесь и сейчас. Зря я вышел из дома. Надо было сказаться больным. Или вообще позвонить и сказать, что я не приду на работу уже никогда. Я бы остался лежать в постели и дрочил бы, пока не умер. И тут до меня вдруг доходит, что я — единственный пассажир наверху. Время — начало одиннадцатого утра, и мы стоим в пробке, потому что в начале Хай-Холборн столкнулись две машины. И у меня, разумеется, мощный стояк. Самое монументальное членостояние за всю историю человечества. Да, я согласен, что это неправильно. Человек переживает тяжелый кризис, можно сказать, перелом в бытии и сознании, и при этом не думает ни о чем, кроме собственного драгоценного члена. Но знаете что? Собственно, от этого и происходят все беды. Если бы я мог притвориться, что вовсе не думаю о собственном члене, я бы, наверное, давно уже зажил тихой семейной жизнью — с женщиной или с мужчиной, не важно: если с женщиной, мы бы с ней трахались без всякого презерватива, и после секса она бы лежала ногами кверху, чтобы вернее забеременеть, а если с мужчиной, мы бы с ним пошли в банк, чтобы перевести деньги на счет агентства по усыновлению, а потом вернулись бы домой, держась за руки, и стали бы трахаться, опять же, без всякого презерватива, — и все это было бы лишь плодом слегка воспаленного воображения какого-нибудь романиста со склонностью к мелодраме. Но я о нем думаю постоянно, и нередко случается, что это он думает вместо меня, и все, что со мной происходит, происходит на самом деле, так что я достаю член из штанов — меня колотит, я в полном раздрае, мне сейчас необходима разрядка, иначе я просто взорвусь, — и уже через пару секунд сперма брызжет на спинку сиденья передо мной.

Я облизываю руку. Да, я такой. Бесноватый и гнусный развратник. И, наверное, это неправильно. А как правильно, я не знаю. Выхожу из автобуса, иду на работу пешком. Послеоргазменная эйфория еще не прошла, и я бодро настраиваю прожекторы для съемок, включаю кофеварку в гримерной и набираю большую тарелку свежих круассанов, которые привозят нам каждый день. Да, я в порядке и вижу свет в конце тоннеля.

Но когда я возвращаюсь в студию с кофе и круассанами и ставлю поднос на журнальный столик, за которым обычно сидят знаменитости и модели и болтают с Джулианом перед тем, как пойти в гримерку, до меня вдруг доходит, что эта депрессия закончилась иначе. Не так, как все предыдущие. Просветления не наступило, и у меня нет ощущения, что хотя бы один маленький уголок на чердаке моего сознания стал чуть просторнее и чище. Да, теперь я спокоен, но это спокойствие обреченного. Потому что я понял, что причина моей депрессии — это уже насовсем. От нее никуда не деться. Она будет всегда, эта огромная черная туча, затянувшая небо из края в край. И как бы я ни старался укрыться, я все равно попаду под дождь.

Джулиан вошел в студию и что-то сказал, обращаясь ко мне. Он стоял прямо передо мной, но мне казалось, что он далеко: на другом конце комнаты, на другом конце света. Я различал, как сверкают его глаза, как шевелятся его губы, но не разбирал ни единого слова. Ничто не откладывалось в голове.

При одной только мысли о том, что теперь мое небо уже навсегда стало

серым и пасмурным, у меня подкосились ноги, и Джулиан вдруг отъехал куда-то вдаль и исчез. Это было похоже на старое немое кино, когда картинка последнего кадра постепенно сжимается в яркую точку, окруженную чернотой, и оркестр играет последнюю ноту, и как только она умолкает, точка вспыхивает белой искрой, и экран становится полностью черным, и я грохнулся на пол, прямо под ноги Джулиану, и круассаны посыпались, словно сброшенные с самолета посылки бойцам французского Сопротивления... посылки в манере Дали... во Франции, во время войны...

Хорошие новости: я не умер. Мои записки — отнюдь не послание из загробного мира, как это часто бывает в дурацких романах и фильмах, когда по странной причуде коварной судьбы (в лице автора) главный герой, за которого ты искренне переживаешь, вдруг откидывает копыта, и тебе предлагают явно притянутое за уши, совершенно неадекватное объяснение, почему этот самый герой, который до настоящего времени был вполне себе жив и здоров, так вот запросто взял и умер, а потом так же запросто засел за компьютер в нашей юдоли скорбей земных и как ни в чем не бывало продолжает рассказывать свою историю. С моей точки зрения, полный бред.

Спешу уверить тебя, мой любезный читатель, что я не отброшу коньки до конца этой книги. В этом рассказе не будет смерти. По крайней мере в буквальном ее понимании. Не исключено, что умрет любовь. Может быть, уже в следующей главе. А еще через пару глав — тихо загнется невинность Томми, но эти смерти, конечно же, будут сопровождаться рождением нового Томми, почти такого же, как раньше, и все же немного другого. Однако конкретно сейчас нас волнует:

Почему Томми хлопнулся в обморок

1. Я почти ничего не ел с прошлой пятницы. А сегодня уже четверг.

2. Убойные дозы кофе, крепкие американские сигареты, жвачка и чашка супа мисо через день вряд ли можно считать полноценной здоровой диетой.

3. Кокаин отбивает аппетит. Есть не хочется совершенно. Хочется только жевать жвачку.

4. В последнее время я плохо сплю. (См. выше.)

5. Почти беспрестанная мастурбация с извержением семени мало способствуют укреплению организма, серьезно ослабленного в результате воздействия пунктов 1, 2, 3 и 4.

После К. С. С. с Сашей в кабинке для инвалидов я уклонялся от (a) встреч с людьми и (b) приема пищи. Польза отданного сочетания вполне очевидна, поскольку (а) никто тебе не говорит, как паршиво ты выглядишь, и (b) чем меньше ешь, тем реже ходишь в сортир, и тем меньше шансов столкнуться с кем-то из пункта (а), кто непременно заметит, как паршиво ты выглядишь, и поделится своим наблюдением с тобой.

Ко всему вышесказанному надо добавить еще и наркотики, потребленные мной за последние дни в совершенно убойных количествах. Добив порошок примадонны, я позвонил одному человеку, и мне принесли чуть менее чистую разновидность кокса, которую некоторые называют спидом, а я — кокаином на безрыбье. Из серии «за неимением горничной имеют дворника». Типа, когда происходит авария и в доме вырубается электричество, приходится зажигать свечи. Да. Засаленные старые свечи, которые быстро сгорают и наполняют всю комнату вредными токсичными испарениями, и ты потом несколько лет будешь выкашливать эти пары или же выгонять их из легких путем напряженных занятий на лестничном тренажере. Хотя я лично не знаю, насколько оно эффективно, поскольку не посещаю спортивный зал и вряд ли когда-нибудь соберусь посетить.

От такого количество порошка, которое я принял за эти последние дни, нормальные люди не спят неделями, а вечно голодные бродячие псы, никогда не страдавшие отсутствием аппетита, едят не больше скелетообразных манекенщиц в периоды острой анорексии за несколько дней до начала недели большого показа мод.

Так что с учетом всего перечисленного вкупе с искрометным оргазмом на верхней площадке автобуса и ощущением медленно подступающей тошноты от струящихся запахов кофе и круассанов даже странно, что я продержался так долго и не хлопнулся в обморок прямо в гримерке.

Что было потом

Первое, что я вижу, когда прихожу в себя, — задница Джулиана, что называется, крупным планом. И поверьте мне, это не самое отрадное зрелище для человека, который приходит в сознание после обморока. Меня как-то не привлекают отвисшие афедроны стареющих мальчиков из привилегированных частных школ, тем более — вкупе с тесными узкими брюками, которые Джулиан носит с упорством, явно достойным лучшего применения, хотя его пузо давно потеряло запал к борьбе и теперь нависает над поясом наподобие вулкана, который начал извергаться, но вдруг передумал.

Когда я упал, Джулиан опустился на корточки рядом со мной — проверить, дышу я еще или нет, — а потом отвернулся, чтобы взять свой мобильный, лежавший на столике рядом с диваном, который теперь был усыпан раскрошенными круассанами. Видимо, Джулиан хотел вызвать мне «скорую». Я был в отрубе всего минуту — то есть достаточно долго с точки зрения шикарного модного фотографа, не привыкшего самостоятельно заваривать себе чай и заказывать столики в ресторане. Разумеется, он испугался. Ну а вдруг бы я умер? И кто бы тогда заварил ему чай? Как бы там ни было, услышав мой тихий смущенный возглас, вырвавшийся при виде этой большой дряблой задницы, затянутой в чуть ли не лопающийся вельвет, он испуганно дернулся и налетел на журнальный столик, раздавив еще несколько круассанов и опрокинув себе на штаны несколько чашек с горячим кофе.

— Томми! Ты жив! Слава Богу!

Обычно Джулиан не склонен к подобному высокопарному стилю общения в манере героев фильмов-катастроф. Как всякий истинный англичанин, он не умеет выражать свои чувства (и особенно по отношению к другим мужчинам), поскольку этому нас не учат. А учат прямо противоположному. Максимум, на что он способен, это хлопнуть тебя по плечу (неплохо сработано/рад тебя видеть/отличный мяч) или крепко пожать тебе руку (в редких случаях рукопожатие сопровождается жестом, обозначающим исключительную силу чувств: когда другая рука Джулиана сжимает тебе предплечье). Джулиан — настоящий джентльмен, привыкший сдерживать и подавлять в себе всякие чувства. Он занялся фотографией еще в детстве, потому что не мог заниматься верховой ездой — у него обнаружилась аллергия на лошадей, — и часами просиживал в темной комнате, оборудованной специально под это дело, в маленьком домике, примыкавшем к родительскому особняку, пока его братья скакали верхом по росистым лугам, сжимая мясистыми бедрами спины своих скакунов.

Быть может, от этого и происходят все его проблемы. Из-за тех самых приступов аллергии, когда из носа течет в три ручья и слезы льются из красных опухших глаз, но скорее всего из-за патологического страха раздвинуть ноги Джулиан не познал возбуждения бешеной скачки...

Кстати о возбуждении и бешеных скачках.

Его надо как следует вздрючить. Это пойдет ему только на пользу.

Я знаю, что это банально, и меня самого раздражают жеманные старые педики, которые любят порассуждать о том, что все мужики-натуралы непременно прониклись бы прелестями однополой любви, если бы они понимали, в чем главное счастье, но в данном случае — в приложении к Джулиану — это верно на сто процентов. Ему просто необходимо, чтобы его протянули в задницу. Неоднократно. Сурово и жестко. Ему бы сразу полегчало. По крайней мере он бы удовлетворил свое любопытство, что для меня было бы очень кстати. В частности, в понедельник утром (смотри ниже).

Но я забегаю вперед. Джулиану, как я уже говорил, вовсе не свойственны бурные проявления эмоций. Он не из тех экспансивных ребят, которые при виде сотрудника, очнувшегося после легкого обморока, будут громко вопить от радости, что упомянутый выше сотрудник не отправился к праотцам. Но, как я уже говорил, он испугался, что я действительно двинул кони, и мне хочется думать, что его огорчила все-таки вероятная потеря меня, милого, веселого, дружелюбного и приятного во всех отношениях, нежели то обстоятельство, что я контролирую все аспекты его трудовой жизни, и при отсутствии меня он просто не сможет нормально функционировать. Это чистая правда. И пусть вас не обманывает гордое наименование «помощник фотографа». Я не только подаю ему пленки, нажимаю на кнопочку экспонометра и сообщаю, какой была диафрагма. Поскольку у Джулиана всегда было плохо с математикой (математическое чутье — оно либо есть, либо нет), практически все вычисления, связанные с фотосъемкой, произвожу я. Плюс к тому ваш покорный слуга занимается решением разнообразных бытовых вопросов, выполняя тем самым обязанности секретаря. Я оплачиваю все счета (по телефону; в общем-то невелик труд, все-таки не операция на головном мозге, и тем не менее...), напоминаю ему о днях рождения его друзей, заказываю цветы ко Дню Матери. В общем и целом я ежедневно подсказываю Джулиану, как быть Джулианом. В пятницу я распечатываю ему подробную, по пунктам, инструкцию, что делать до понедельника. Я категорически не беру трубку, если он звонит мне в выходные, а то он названивал постоянно, обычно — очень некстати, во время самого расколбаса в каком-нибудь клубе, — и мне приходилось ему объяснять, как забрать машину со штрафной стоянки, или как действует система сигнализации у него в доме, или даже (в тот раз Джулиан был изрядно датый) как добраться до клуба, где был я сам, потому что ему надо было купить кокаину, в связи с тем, что его подруга — тощая, плоская выдра с плохой кожей — возжелала, чтобы ей «снесло крышу напрочь, и трахаться, трахаться, трахаться». (Его слова, не мои.) Как потом оказалось, все пошло не по плану. Я встретил Джулиана у входа в клуб, вложил ему в потную ладошку пакетик с запрошенным коксом, при этом Джулиан устроил обычный спектакль, изображая товарища, которому вполне очевидно передают запрещенный продукт, но он мастерски делает вид, что ничего незаконного не происходит, а потом они с подругой поехали к нему, разделись, легли в постель, Джулиан разложил две дороги посредством своей платиновой карточки «American Express» (видимо, полагая, что это очень шикарно), но как только подруга занюхала свою долю и Джулиан приготовился к бурной ночи, она вдруг умчалась в сортир и блевала там часа три, стоя раком перед унитазом, а Джулиан все это время скрипел зубами и пытался бороться с непреходящим порывом заправить ей сзади. «Это было кошмарно, Том, — говорил он потом. — Меня так растопырило, и стояк грянул мощный, и эта телка (да, он называет всех девушек телками) стоит, готовая к употреблению, задницей кверху, а я ничего не могу с ней сделать».

Джулиан очень любит, когда я рассказываю о своих похождениях, и смущенно хихикает, как девчонка, в наиболее пикантных местах. Видимо, это его возбуждает. Прямо как святого отца, исповедующего закоренелого греховодника. И особенно по понедельникам. По понедельником он мне устраивает настоящую секс-инквизицию. Ему надо знать все: где я был, чего делал (секс, наркотики, прочее), кого именно я сношал, сколько раз, в каких позах, кто кончил первым и т. д., и т. п.

Когда я только начал работать у Джулиана, меня бесили эти расспросы. Я с ужасом ждал окончания выходных, потому что заранее знал, что в понедельник этот старый козел учинит мне очередной допрос с пристрастием. Пару раз я едва не послал его куда подальше. Но однако же не послал — все-таки он мой начальник, — и постепенно я как-то проникся, и мне даже понравились наши маленькие исповедальные сеансы. На выходных, по ходу очередной вакханалии разврата, я часто ловлю себя на мысли: «Джулиану это понравится», — так что со временем Джулиан стал для меня своего рода гибридом старшего брата и бесплатного психоаналитика, непреднамеренно поощряющего меня осмысливать и оправдывать собственные излишества. Плюс к тому, когда я рассказываю о своих приключениях, я переживаю их вновь, а воспоминание об удовольствии — это тоже немалое удовольствие. Мне нравится наблюдать, как Джулиан заливается краской, когда мой рассказ оскорбляет его утонченно-аристократическую чувствительность. Мне нравится, когда Джулиан вдруг одаряет меня советом или же принимается расспрашивать о какой-то конкретной поебке двухмесячной давности, о которой я благополучно забыл. «А по-моему, забавный товарищ, — говорит он, попивая кофе. — И что, ты больше с ним не встречался?»

На самом деле он неплохой — Джулиан. Малость придурковатый, излишне пижонистый, но ведь это не самое страшное в жизни. Хотя я и ворчу, что он весь такой неприспособленный и неадекватный, и иной раз меня напрягает, когда он обращается ко мне с просьбами типа: «Том, можешь им позвонить и сказать, что у меня был сломан автоответчик, ну, что-то типа того, извиниться, сказать, что мне страшно жаль, и попробовать назначить на следующую неделю, в общем, отмажь меня как-нибудь, чтобы они там не думали, что я забыл. Сделаешь, ладно?», в принципе он мне нравится. Если бы он мне не нравился, я бы не проработал с ним столько лет (семь лет, если быть точным), тем более что работа совсем не сложная, и мы с ним нередко куда-нибудь ездим, и я знакомлюсь с новыми людьми, и — да — эти знакомства часто заканчиваются зажигательным сексом. Вы даже не представляете, какая волшебная сила заключается в простых словах: «Ты потрясающе выглядишь, фотки получатся изумительные, кстати, мы собираемся в бар. Это тут, за углом. Хочешь с нами?»

В довершение к финансовому благополучию и хорошему воспитанию Джулиану еще повезло в том смысле, что он получил статус перспективного, подающего надежды молодого фотографа как раз в середине восьмидесятых, когда британские СМИ просто сходили с ума по «молодым королевским особам» — принцесса Ди, Ферджи и т. д., — и аристократичные манеры Джулиана вкупе с его родословной немало способствовали тому, что означенные королевские особы охотно, ему позировали, так что сделанные им снимки — чуть выше среднего по художественным достоинствам — не только стоили безумных денег, но и открыли ему доступ в пантеон самых модных британских фотографов, где он остается и по сей день — сам слегка прифигевший от такого счастья.

Но продолжим про обморок

Задница Джулиана — это был не единственный сюрприз, ожидавший меня по возвращении в сознание. Когда Джулиан убедился, что со мной все в порядке и я не нуждаюсь в экстренной медицинской помощи (чтобы его успокоить, я сказал, что сегодня не выспался и не позавтракал, но сейчас выпью сладкого кофе, съем парочку круассанов, подниму уровень сахара в крови и снова буду как новенький), он посмотрел на меня с хитрым прищуром и задрал кверху свой аристократический подбородок — верный знак, что сейчас будет сделано важное заявление.

— Да, Томми. Давай поднимай уровень сахара. У меня есть хорошие новости, и я не хочу, чтобы ты опять хлопнулся в обморок, — сказал он загадочно.

— Какие новости? — пробормотал я, вгрызаясь в круассан.

— Только что звонил мой агент, в понедельник мы вылетаем в Нью-Йорк. Пробудем там две недели. Все расходы оплачены. Снимаем лучших старлеток Нового Света для разворота в «Elle». Представляешь?! Две недели, по одной телке в день, так что все без напрягов и спешки. Номера-люксы в «Мерсере». Все радости жизни. То что доктор прописал. Кстати, бухгалтер тоже рекомендует. Для поправки финансового здоровья. Потому как в родной милой Англии работы в ближайшее время не светит.

Джулиан рассмеялся и посмотрел на меня в ожидании реакции. Честно сказать, в первые пару секунд я завис в потрясении. Конкретно сейчас (в свете того, что творилось у меня в голове в эти последние дни, плюс еще ситуация с Финном и мое очевидное нежелание общаться с Сейди и Бобби, которое не менее очевидно должно было вскорости разрешиться радикальным вмешательством «старшего братика и сестренки», что, с моей стороны, неизбежно закончится монументальным излиянием чувств с потенциально-дестабилизирующими последствиями) возможность уехать на две недели в Нью-Йорк, город вечного праздника, — это был настоящий подарок судьбы. Моя жизнь, этакий урбанистически-декадентский фильмец в манере Кена Лоха, вдруг превратилась в «Волшебника страны Оз». Я вскочил с дивана и крепко обнял Джулиана, насколько это позволяли мои ослабленные конечности.

Нью-Йорк, моя девочка! Нью-Йорк! Как очень верно выразился Джулиан, то что доктор прописал. Туман вмиг рассеялся, и я почувствовал, как мои бледные впалые щеки вновь заливаются румянцем. Две недели вдали от хмурого серого Лондона, две недели вдали от тяжелых раздумий, когда надо что-то решать, а решение никак не приходит. Две недели вдали... от себя. Ну, не так чтобы совсем, но все же. Нью-Йорк — это ВЕСЕЛЬЕ. Причем анонимное. Потому что, хотя я бывал там не раз (с Джулианом, опять же), у меня в этом городе нет целой кучи хороших друзей и знакомых, а значит, не надо ни с кем встречаться, и отвечать на вопросы «Как жизнь молодая, Томми?», и производить аналогичные действия, которые меня раздражают. Я буду просто гулять по городу, знакомиться с новыми людьми, тусоваться, снимать одноразовых партнеров и перезаряжать батарейки. Когда я вернусь, я опять буду прежним собой — человеком, которому все глубоко фиолетово, который не плачет в общественном туалете и не дарит Чарли свой член и даже не беспокоится о том, как бы ему не обидеть Финна.

В последний раз я был в Нью-Йорке сразу после разрыва с Индией (напоминаю: той самой женщиной, которая оказалась совсем не той женщиной и тем самым разбила мне сердце), и та поездка меня взбодрила. Я не строил никаких планов. Каждая ночь была как неожиданное приключение. Я знакомился с людьми, замечательно общался, танцевал, пил, потреблял разные вещества, вступал в беспорядочные половые связи.

Из той прошлой поездки мне особенно запомнился последний вечер. Мы снимали одну стервозную старую тетку, известную писательницу из рьяных американских иконоборцев, в семидесятых годах издававшую книги, которые теперь смотрятся разве что безобидным мягким порно для детей среднего школьного возраста, но в свое время они потрясали основы — во всяком случае, по утверждению самой писательницы. Она ненавидела фотографироваться. То есть так она говорила. На самом деле ей нравилось, что с ней все носятся и окружают вниманием. Но как модель она была просто ни к черту. То есть она замечательно изображала остывший труп, который зачем-то втащили в студию, густо покрыли оранжевыми румянами и поместили перед объективом. Если бы не испарина у нее на лбу и над верхней тубой, я бы точно решил, что она неживая. Позировать перед камерой — не так просто, как кажется. Притворятся естественным под нацеленным на тебя объективом — это большое искусство. И большой труд. Все эти девочки-супермодели, которые становятся звездами и вдруг теряют фамилии, получают свои мегабаксы не просто так. Наоми, Кейт, Жизель, Хайди — все они вкалывают как проклятые. Разумеется, фотографу значительно легче работать с хорошей моделью. И это особенно верно в приложении к Джулиану, поскольку он безнадежный социально неприспособленный идиот и сам не умеет вести себя непосредственно и естественно, не говоря уж о том, чтобы добиться естественности от пожилой тети-писательницы в состоянии трупного окоченения. В общем, как вы, наверное, уже догадались, это были не съемки, а кошмар наяву. Радовал только мальчик-гример — симпатичный молоденький итальянец, — которому досталась неблагодарная работа убеждать эту самую писательницу, чтобы она согласилась сменить свой обычный макияж (в стиле воинствующего трансвестита) на что-нибудь более мягкое и приятное для взора, то есть, попросту говоря, на что-то такое, что не напугает маленьких детей, которые могут случайно заглянуть в воскресное приложение, для которого предназначался снимок, увидеть вот это и остаться заиками на всю жизнь. Его звали Лука, он был в черных кожаных штанах и короткой футболке, открывавшей не только неотразимую задницу, но и гладкий крепкий живот и татуировку на спине. Мы с ним разговорились в обеденный перерыв и потом откровенно заигрывали друг с другом до конца съемок. Кстати, сошлись мы на том, что оба никак не могли поверить, что эта женщина, которая описывала в своих книгах, каково женщине жить в современном мире (современном на тот момент, когда эти книги писались), в реальной жизни совсем не похожа на женщину и тем более — на женщину, которая еще хоть как-то живет.

В конечном итоге Джулиан решил прибегнуть к спасительной лжи и сказал, что он сделал снимок. Писательница загрузилась в такси и укатила в свой Верхний Ист-Сайд, а мы с Лукой стали решать, чем займемся теперь. То есть мы оба знали, что непременно займемся сексом, но сперва нам хотелось куда-нибудь сходить. Когда мы закончили собираться (Джулиан, разумеется, усвистел сразу следом за литераторшей, которая на выходе из студии не преминула картинно схватиться за сердце с возгласом: «Господи, я уже ничего не успеваю. У меня через пятнадцать минут встреча с фоторедактором «Vogue» в «Пастише», — так что я, как всегда, складывал аппаратуру один), Лука подошел ко мне и спросил:

— Томми, хочешь приключение?

— Всегда, — сказал я, улыбаясь, и легонько погладил его по члену сквозь черные кожаные штаны.

— Тогда скушай вот это. — Он положил мне в рот ешку. Это был упоительный вечер! Лука привел меня в «Бар

для шпионов» в Сохо (замечательное заведение, где на втором этаже установлены телескопы и можно подглядывать за народом внизу) и познакомил с совершенно волшебной девушкой-трансвеститкой по имени Пломбир, миниатюрной блондинкой с сосками, похожими на маленькие изюминки. Я их приметил, когда мы все трое ласкались и целовались на диванчике в темном углу. Потом все как будто расплылось в вихре такси и бессчетных клубов, мартини и поцелуев, и моя рука то и дело ложилась на живот Луки, с каждым разом — все ниже и ниже, но я не хотел торопить события и сразу набрасываться на сокровище, скрытое под черной кожей. В какой-то момент мы оказались в машине приятеля какого-то друга, который рассказывал, что собирается в Будапешт — сниматься в порно, поскольку член у него невъебенных размеров, а именно — десять дюймов. Я попросил показать это чудо, но он сказал, что не покажет, из чего я сделал вывод, что никаких десяти дюймов там не было. Каждый мужик, наделенный десятидюймовым болтом, демонстрировал бы свое достояние всем и каждому. А что, разве нет? Как бы там ни было, этот предположительно одаренный товарищ свернул на улицу с односторонним движением (причем движение шло нам навстречу) и едва не угробил нас всех, но в последний момент все-таки увернулся от лобового столкновения. Уже потом я подумал, что если длина его члена была прямо пропорциональна размеру идиотизма, то у него там было не десять дюймов, а все пятнадцать. Но тогда мне даже понравилось это маленькое приключение: резкий выброс адреналина в сочетании с экстази очень даже бодрит. Да, я понимаю, что это совсем ненормально, но если бы мы тогда разбились, по крайней мере я бы умер счастливым. В конце концов мы поехали к Луке в Митпакинг Дистрикт. Время близилось к шести утра, и вся улица была забита фургонами, предназначенными для транспортировки мяса. Шел дождь, и мы оба были в том состоянии, когда уже начинается отходняк, и все происходит как будто в замедленной съемке, и восприятие вроде бы входит в норму, и вот мы вдруг попадаем под ливень, в ушах звенит от криков грузчиков, и через каждую пару шагов у нас перед носом мелькают большие куски разделанных коровьих туш. Потрясающее ощущение. Мы поднялись в квартиру Луки, вместе приняли ванну (это я предложил), а потом вставляли друг другу по очереди, пока не упали без сил. Заснуть никак не получалась: мы были слишком возбуждены. Мы только что пережили грандиозную ночь на двоих — из тех волшебных ночей, которые случаются только в Нью-Йорке. И знаете что? Я ни разу не вспомнил об Индии. Вообще ни разу.

Я ощущал себе по-настоящему ЖИВЫМ! И в эту поездку все будет так же. Я буду жить! Просто жить, не изводя себя всякими мрачными мыслями, что мне уже почти тридцать, а я до сих пор не имею понятия, что мне нужно от этой жизни и к чему это все приведет. Пошло все в жопу! Томми знает, что ему нужно. Ему нужно в Нью-Йорк!

Да, моя девочка!

Дома не было никого. Ни Сейди, ни Бобби. Ни записки, вообще ничего.

Сперва я напрягся и психанул, а потом рассудил, что это вполне справедливо. Они не обязаны держать меня в курсе, чуда кто пошел и когда вернется, тем более что в последние дни я так старательно избегал всяких контактов, что Сейди и Бобби имели полное право обидеться. Проанализировав свои ощущения, я диагностировал пронзительную тоску по отсутствующим друзьям (как оказалось, я страшно соскучился) вкупе с чувством вины за свое отвратительное поведение.

Я хотел рассказать им обоим о поездке в Нью-Йорк. И еще, может, об обмороке. И, может быть, извиниться за то, что был таким дятлом.

Мне было так странно и неуютно — одному в пустой квартире. Да, в последние дни я старался ни с кем не общаться, но теперь мне хотелось, чтобы все стало как раньше: в гостиной грохочет музыка, мы трое орем в полный голос, потому что иначе ничего не слышно, а Сейди колдует на кухне, сгребает в большую кастрюлю все, что мы не доели вчера, и готовит свою фирменную «поскреблю», когда остатки китайских или индийских обедов навынос соскребаются с тарелок, перемешиваются с чечевицей и запекаются в духовке, или «унылые макароны», названные так потому, что подобная еда и вправду приводит в уныние и заставляет задуматься о тщете всего сущего. Макароны для данного блюда добываются по древнему способу — «по амбарам помести, по сусекам поскрести» — и подаются под соусом из поджаренного чеснока с томатной пастой и медом. На самом деле получается очень вкусно. Сейди сама придумала рецепт. Что называется, «из головы». Непременно попробуйте. Вам понравится. А еще Сейди готовит совершенно волшебное «малоимущее рагу» из неизменной упаковки сарделек, которая всегда прячется где-нибудь в холодильнике (Бобби — страстный любитель сарделек во всех проявлениях: как продуктов питания, так и увесистых членов, именуемых сардельками за толщину и объем), консервированных помидоров и различных продуктов, которые, как правило, просто лежат, и никто их не ест, но в итоге, опять же, получается вкусно. Я так люблю эти вечерние посиделки, когда мы втроем собираемся на кухне, пьем вино, наворачиваем вкуснятину, которую Сейди состряпала на скорую руку, шутим, смеемся и в который уже раз понимаем, почему мы так сильно друг друга любим. Наши воскресные ужины «в тесном семейном кругу» — мероприятие более формальное и торжественное. Они планируются заранее и готовятся обстоятельно и неспешно, причем выбор блюд обсуждается чуть ли не за неделю вперед, и мы специально отводим время на рассудительные разговоры о правилах совместного проживания, о соседях, которые уклоняются от исполнения своих обязанностей по выносу мусора, и т. д., и т. п. Я их тоже люблю, но все-таки мне больше нравятся неожиданные собрания вечером на кухне, когда мы все дома и все хотим есть. Сюрпризы — это всегда приятно. Ну, вот как будто ты шел по улице и вдруг встретил старого институтского друга, с которым вы не общались уже много лет, и вы до ночи сидели в баре и вспоминали всякие приколы, о которых ты сам никогда бы не вспомнил, если бы не эта случайная встреча. Вот такая нечаянная приятность.

Но сегодня... Сегодня сюрприза не состоялось, и никакая фея Починка не взмахнула волшебной палочкой, и кухня не наполнилась запахами сигаретного дыма и готовящейся еды. Бобби с Сейди тоже не появились.

Я пошел в гостиную. Сейди опять навела порядок — журналы на столике были разложены веером, так чтобы было удобно читать названия. Каждый раз после того, как на Сейди находит хозяйственный зуд, наша гостиная напоминает приемную в частной клинике, но уже через пару часов там вновь воцаряется обычный художественный беспорядок.

Я не стал включать свет. Мне было достаточно света от уличного фонаря. Я присел на диван. У нас очень удобный диван — красный, большой, в меру мягкий и в меру пружинистый, — но сегодня, когда я сидел на диване один, он казался уже не таким уютным, каким обычно бывает, когда мы сидим там втроем. На самом деле он сейчас напоминал выставочный экземпляр в витрине какого-нибудь дорогущего мебельного магазина. Подушки были разложены так аккуратно, как будто их выкладывали по линейке. Это у Сейди такая мания: взбивать и раскладывать диванные подушки. Она просто не выйдет из дома, пока не приведет наш диван в «надлежащий вид». Кстати, где Сейди? И Бобби? И тут зазвонил телефон. Я сидел в темноте и слушал, как автоответчик радостно выдает сообщение на три голоса: «Привет, это Томми, Сейди и Бобби».

Помню, как мы его записывали. Сидели, согнувшись над крошечным микрофоном, на полу у камина, толкались, хихикали и пытались сказать эту простую короткую фразу более-менее слаженным хором. Мы просидели так целую вечность — никак не могли сделать запись, которая нравилась бы всем нам, — и наутро у меня болели колени и локти. Да, это не сборник полезных советов, в котором читателя посвящают в сакральные тайны наиболее эффективного способа очистки пепельниц, и все же примите совет на будущее: никогда не записывайте сообщение на автоответчике в позе «на четвереньках, нависая над микрофоном». Во-первых, подобная поза унижает человеческое достоинство, во-вторых, это в принципе неудобно и чревато ломотой в суставах, и, в-третьих, вы гарантированно напугаете человека, который вам позвонит и нарвется на автоответчик, поскольку голос, записанный в такой позиции, получается сдавленным и неестественным и подозрительно напоминает записи голосов жертв похищений, которые передают в новостях, когда похитители отлепляют полоску скотча со рта похищенного и заставляют его сказать несколько фраз, чтобы его родственники убедились, что он еще жив.

«К сожалению, нас нет дома. Наверное, мы где-то гуляем. Или ушли по делам. Или мы все-таки дома, но нас как бы нет, потому что мы заняты и не хотим подходить к телефону. Когда будете оставлять сообщение, имейте в виду, что мы можем быть рядом и слушать, что вы говорите, и чем забавнее и интереснее вы будете говорить, тем больше шансов, что мы все-таки возьмем трубку. Спасибо, что вы позвонили. Пока!»

Я улыбнулся. Редко когда выпадает случай прослушать собственное приветственное сообщение на автоответчике. Сейчас уже делают такие автоответчики, которые вообще не проигрывают вступительное сообщение и включаются только тогда, когда тот, кто звонит, начинает говорить. Но у нас дома стоит дешевый, почти антикварный аппарат без всяких высокотехнических наворотов.

— Томми, это Индия. Ты дома? Э... я сейчас вряд ли скажу что-то забавное и интересное...

У меня внутри все оборвалось. Сердце забилось в учащенном ритме. С Индией мы не общались с прошлого года, с Ночи Гая Фокса, если точнее, когда я пришел в ее новую шикарную квартиру, за которую, надо думать, платил тот самый новый шикарный бойфренд, которого она завела сразу после того, как мы с ней разошлись. Если не до того как. Вполне вероятно, что так и было, и меня до сих пор трясло при одной только мысли об этом, хотя Индия клятвенно уверяла, что да, они встречались, и пару раз он приглашал ее в ресторан, но все случилось лишь после того, как мы с ней расстались. Замечательное выражение. Все случилось. А именно: немец Карл, весь такой гладенький и холеный, всегда безукоризненно отутюженный — даже когда он в джинсах — тип, неприятный во всех отношениях, заправил свой тощий немецкий болт, вне всяких сомнений, столь же безукоризненно отутюженный и, несомненно, обрезанный (поскольку крайняя плоть потенциально чревата сморщиванием) в хипку красивой, безумно красивой, но донельзя наивной, доверчивой девочки, которая когда-то была моей Индией. Которая когда-то была моей. Она говорила мне столько раз: «Я твоя». «Моя пуська — твоя». Ничего не напоминает? Мне вдруг подумалось, что мое выступление с «мой член — теперь твой» это еще не так страшно. Когда человек произносит такие дурацкие фразы, это значит лишь то, что конкретно сейчас у него приключилось временное помрачение мозгов.

«Все говорят что-то такое, Томми, когда увлекаются», — так сказала мне Индия в нашу последнюю встречу во время посмертного выяснения отношений. На что я ответил, что я, когда прихожу в магазин и увлекаюсь процессом приобретения покупок, все-таки сдерживаю себя и не говорю продавщице на кассе, что мой член поступает в ее безраздельное владение. И еще я сказал, что Индии лучше заткнуться и сражать меня своей красотой молча. Так будет лучше для нас обоих: я бы меньше страдал, да и ей было бы проще, поскольку молчать и сражать красотой у нее получается лучше всего. После этого она ударила меня по лицу. Причем приложила неслабо. По-настоящему. Она была тихой, совершенно неагрессивной девочкой, убежденной вегетарианкой, поборницей справедливости и защитницей прав животных, так что этот внезапный припадок агрессии задел меня вдвое сильнее. А потом как по сигналу небо вспыхнуло алыми искрами. (Напоминаю, это была Ночь Гая Фокса.) Индия стояла спиной к окну. Ее глаза полыхали огнем, а щеки были такими же красными, как и небо, расцвеченное фейерверком. Она была похожа на девочку-дьявола, на взбешенную девочку-дьявола, явившуюся из ада, чтобы отомстить мужикам за все обиды, которые они нанесли женскому полу.

— Никогда не разговаривай со мной в таком тоне. — Ее буквально трясло от злости. — Никогда, Томми. Ты понял? Я никому не позволю так со мной разговаривать. Я любила тебя. Да, любила. Я тебе говорила, что я — твоя. И так и было, пока мы с тобой были вместе. А потом мы расстались, и теперь я уже не твоя. У меня есть другой. Я знаю, тебе от этого тяжело. Но придется смириться. И забудь все, что было.

Это были последние слова Индии: «Забудь все, что было». И больше мы с ней не общались.

Но продолжим про автоответчик

— Томми, ты дома? — У меня так колотилось сердце, что я сам испугался. Надеюсь, вы понимаете, что во мне не проснулась былая страсть к Индии. Но зачем она мне звонит? Что ей нужно? И почему рядом нет Сейди и Бобби?! Мне сейчас так нужна дружеская поддержка. Видимо, это карма. Космическое воздаяние. Может быть, в эти последние дни кому-то из них было необходимо поговорить со мной. Может, кому-то из них была очень нужна моя помощь. Что ж, вполне справедливо. И все-таки я иногда поражаюсь на карму. Стервозная все-таки штука. Почему надо было устроить так, чтобы мне позвонила Индия, прекрасная Индия, о которой я так вожделенно мечтал, о которой я бредил в кислотных приходах, на которую столько дрочил за последние полтора года, причем позвонила именно сегодня, когда я начал выходить из депрессии?

Одним прыжком я подлетел к телефону и схватил трубку.

— Да, да. Я дома. — Я очень старался, чтобы мой голос звучал в меру вежливо, в меру сдержанно. Договорив фразу, я убрал трубку подальше от рта, чтобы Индия не слышала, как тяжело я дышу.

— Как дела? — осторожно спросила она, явно не уверенная, что ее сейчас не пошлют куда подальше. Со своей стороны, я тоже был не уверен, как себя поведу. Но я был рад, что она позвонила.

— Замечательно. А у тебя?

— Ну... Бывало и лучше, — сказала она. Интересно, и что это значит?! — подумал я, но решил

не заострять внимания.

— Хорошо, — сказал я и только потом сообразил, что ляпнул явно не то. — То есть... э... у тебя что-то случилось?

Она молчала, наверное, секунды четыре.

— Я не знаю. Мне просто хотелось услышать твой голос. — Меня всегда убивала привычка Индии разговаривать фразами из плохих мелодрам. Когда мы расставались, она мне сказала: «Я уже ничего не знаю». Она действительно так сказала. Слово в слово. Я решил сразу же перейти к сути.

— Вы с ним разошлись?

Еще одна долгая пауза, а потом тихое:

— Да.

Теперь все ясно. Душному Карлу надоела самая перспективная молодая модель этого года (ха-ха два раза, кажется, я забыл упомянуть, что Индия работала фотомоделью), и он умчался на своем безупречно отглаженном «порше» в поисках новых, еще не охваченных пастбищ. И теперь наша малышка Индия, которая просто не мыслит себя без мужчины (у нее постоянно есть кто-то, поверьте, я знаю, о чем говорю, улицы Лондона наводнены ее бывшими бойфрендами: для такой славной девочки Индия ведет очень даже активную половую жизнь), чувствует себя брошенной и одинокой и по этому поводу решила искать утешения у меня — у человека, которого, по ее собственным словам, она в первый раз в жизни полюбила по-настоящему и которого бросила сразу, как только начались какие-то сложности; у человека, который, по сути, никто и напрочь лишен всяческого честолюбия, и, вероятно, поэтому, когда мы были вместе, она понимала, что она тоже не пуп земли и не центр вселенной, и... и... И вообще нам оно надо? Я знал, что она меня все еще любит. И что мы не сможем быть вместе. Но самое главное, я знал, что, если мы встретимся снова, мне это будет отнюдь не на пользу. Тем более в моем теперешнем состоянии.

— И что? — спросил я. — Хочешь встретиться?

— Да, можно встретиться. Давай на следующей неделе?

Я охреневаю от этой женщины. Мы с ней не виделись полтора года, наша последняя встреча закончилась рукоприкладством с ее стороны, а теперь она звонит мне и сообщает, что ее напомаженный гитлерюгенд-переросток сбежал и что ей хочется услышать мой голос, но при этом она может выкроить на меня время только на следующей неделе. Да пошла она в жопу! Откуда я знаю, может быть, все ближайшие вечера у нее уже укомплектованы другими «бывшими», которых она обзвонила раньше и которые откликнулись на ее SOS.

— Ничего не получится. Я не могу на следующей неделе. Улетаю в Нью-Йорк. — Я тихо порадовался про себя, что у меня есть законное и — что еще лучше — эффектное оправдание для вежливого отказа.

— А, понятно. Тогда давай до отъезда. У меня все вечера свободны. — Ага. Значит, вычеркиваем плотно забитые вечера горьких рыданий на плечах бывших любовников. — Просто мне не хотелось, чтобы тебе показалось... ну... — Она не смогла подобрать нужного слова.

— Что все так плохо? — подсказал я.

— Да, наверное. Я понимаю, что с моей стороны это наглость. Но знаешь, мне действительно хочется тебя увидеть. Может быть, вечером в воскресенье? В воскресенье нормально?

— Нормально. — Блин. Мой ответ прозвучал как-то уж слишком поспешно. Как будто мне прямо не терпится поскорее увидеть Индию. Тем более что в воскресенье у меня были другие дела. Мне совсем не хотелось опять пропускать наш воскресный семейный ужин. На прошлой неделе у меня хотя бы была уважительная причина. Мне вроде как было плохо после излишеств с забойным коксом из запасов примадонны. Бобби с Сейди меня не поймут, если я скажу, что не могу ужинать с ними, потому что встречаюсь с Индией. Они ненавидят Индию — то есть не то чтобы ненавидят, просто их возмутило то, как она обошлась со мной. Я — их друг, они за меня беспокоятся, и люди, которые меня обижают, вполне естественно, им неприятны. В самом начале, когда все было нормально, Индия им даже нравилась. Сейди сперва сомневалась — для нее слишком красивые девочки однозначно относятся к категории «только для е*ли, и в дом их не водят, а если и водят, то только для е*ли, и не приглашают остаться на ужин», — но постепенно прониклась симпатией к Индии, и они даже встречались, когда меня не было в Лондоне. А потом у нас начались сложности, и я тосковал, бился в истерике, заливался слезами и всячески мучился. В общем, мне было плохо. Ведь я был уверен, что это любовь на всю жизнь. Но все закончилось очень быстро. Сейди потом говорила, что она, как только увидела Индию, сразу же поняла, что у нас с ней ничего не получится. Да, в какой-то момент ей показалось, что Индия не такая, как все гламурные молоденькие девчонки, которым хочется бесконечного праздника — пресловутой красивой жизни, — и что она не играет со мной в любовь, а действительно любит. Однако счастливого исключения не состоялось. Да, это грустно, по-настоящему грустно. Но мне надо понять, что, даже если бы мы были созданы друг для друга — а это вряд ли, — мы все равно не смогли бы быть вместе. (Это все слова Сейди, но я с ней согласен на сто процентов.) И кстати, в это воскресенье была моя очередь готовить ужин.

Наверное, тут надо кое-что пояснить

Помните, я говорил, что я себя знаю. И знаю, что не смогу жить с одним человеком всю жизнь. Не смогу быть с ним всегда. Я мужчина, и следовательно... ну, вы уже в курсе. Не сказать, что меня это радует. Но такова неумолимая правда жизни. И эту горькую правду я узнал благодаря встрече с Индией.

Я любил Индию. По-настоящему. Она такая красивая... просто невообразимо красивая. Это та самая красота, которая сражает тебя наповал, и ты просто стоишь, смотришь на это чудо и не можешь поверить, что такое бывает на самом деле. Я люто влюбился, и первый раз в жизни мне показалось, что я встретил человека, с которым смогу быть всегда. Во всяком случае, я мог себе это представить. Да что там представить?! Мне хотелось, чтобы мы были вместе всегда. Наверное, именно так оно и происходит. Ты живешь в вечной гонке за новыми впечатлениями, трахаешь все, что движется, меняешь любовников и любовниц, ищешь того единственного или единственную, которые все не находятся и не находятся, потом пресыщаешься, тебе становится скучно, ты постепенно приходишь к выводу, что по-настоящему счастливые, долгие и прочные отношения возможны только с самим собой, а потом — БАЦ! — я встретил Индию. И поначалу все было волшебно. Так хорошо, что, может быть, даже слегка чересчур. Представьте, что я улыбался все время. То есть действительно все время. Конечно, в какой-то момент мне пришлось перестать улыбаться, иначе я бы заработал себе постоянную судорогу лицевых мышц.

Когда все закончилось, мне было горько, обидно и больно. И не только потому, что я потерял Индию, и мне безумно ее не хватало, и я чуть ли не выл от тоски, но еще и потому, что мои самые худшие опасения подтвердились. Я ведь знал, что у нас ничего не получится. У меня ничего не получится. Никогда. Даже если я встречу женщину своей мечты — из тех женщин, которые, как я всегда полагал, бывают только в красивых фильмах о большой чистой любви, — женщину, которую я беспрестанно хочу, и мне даже страшно подумать о том, что когда-нибудь ее не будет рядом, женщину, на которой я бы охотно женился, если бы не был таким склеротичным дятлом (я действительно собирался сделать ей предложение, но каждый раз что-то меня отвлекало, и я забывал, а потом это стало неактуально). Да, с женщинами в этом смысле гораздо проще. На женщине можно жениться, а жена — это все-таки надежней, чем просто подруга. Когда люди женятся, они обещают любить и беречь друг друга и быть вместе в горе и радости, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит вас. Разумеется, брачный контракт — это еще не гарантия счастливой и долгой совместной жизни, и если тебе действительно захочется уйти, то никакая бумажка тебя не удержит, но я сейчас говорю о самой по себе возможности жить с человеком, с которым ты хочешь быть вместе, то есть по-настоящему вместе, когда ты действительно любишь этого человека и не будешь ему изменять, опять же, не из-за бумажки, обозначившей тебя мужем, а потому, что тебе больше никто не нужен. Но, допустим, я парень и люблю парня, и мы с ним хотим пожениться? Вот об этом и речь.

Может быть, если бы у нас разрешили гомосексуальные браки, многие геи нашли бы себе постоянных партнеров, и жили бы с ними, и уже не искали бы приключений в смысле беспорядочного интима по клубным сортирам? Кстати, дельная мысль. Как бы только ее донести до консервативно настроенных старых ослов, категорически не одобряющих как однополые браки, так и нетрадиционную сексуальную ориентацию? Пусть геи женятся между собой! Кому от этого плохо?! Если люди хотят жить семьей, это стремление следует поощрять. Разве нет? (Книга вышла в 2002 году, а в декабре 2005 года в Англии и Уэльсе вступил в силу закон, разрешающий «гражданское партнерство» среди однополых влюбленных)

Впрочем, к делу это не относится. Я никогда не женюсь: ни на женщине, ни на мужчине. Но мог бы жениться на Индии. Мне самому это странно, но это так. Индия преподала мне горький урок, но, что самое удивительное, я даже рад, что все так получилось. Честное слово. Правда смешно? Индия, которая страна, была сверкающим самоцветом в короне Британской империи, краем сказочного изобилия и немыслимой красоты, раем земным для мародеров-британцев. Девушка Индия — точно такая же: яркая, необычная, безмятежная, соблазнительная и пассивная. Разумеется, в Индии, которая страна, начались гражданские беспорядки, и кровь невинных полилась рекой. Параллель, как мне кажется, очевидна.

Блин! Вечером в воскресенье я увижусь с Индией. Даже не знаю, стоит ли все это затевать. Мне сразу вспомнились все те разы за последние полтора года, когда я вполне себе радостно отрывался в каком-нибудь клубе и вдруг замечал в толпе Индию — и все. Настроение умирало. Краски мира тускнели, и что-то сжималось внутри, и я себя чувствовал так, словно меня пару раз пропустили сквозь барабаны для отжима белья, и мне уже ничего не хотелось, и я возвращался домой. Это было ужасно. Однажды, когда я ехал на работу, я увидел ее из автобуса. Она садилась в такси. Я вышел на следующей остановке, сел на автобус в обратную сторону, приехал домой, позвонил Джулиану и сказал, что сегодня меня на работе не будет, потому что я, кажется, заболел. В общем, я даже почти не соврал. Я весь день пролежал в постели. Меня убивало не то, что я видел Индию (хотя мне было больно, да, все еще больно, но боль постепенно сходила на нет и когда-нибудь, я уверен, прошла бы совсем), а то, что я видел ее неожиданно и был к этому не готов. Но, с другой стороны, до воскресенья еще два дня, и у меня будет время как следует подготовиться. Так что все будет нормально.

Собственно, нам ничто не мешало общаться и после того, как мы с ней разошлись. Мы могли бы остаться друзьями. Я считаю, что это нормально, когда человек сохраняет приятельские отношения с бывшими любовницами и любовниками, во всяком случае, с теми, кого он помнит, как их зовут. Но с Индией все было сложно. Мы решили (каждый — для себя), что нам лучше не видеться, потому что так надо. А почему это надо? Кому это надо? Мы с ней увидимся в воскресенье, и это здорово. Мне будет очень приятно ее увидеть, снова почувствовать ее запах, послушать рассказы о ее друзьях и подругах, которые, кстати сказать, представляют собой совершенно безумную смесь из томных анерексичных моделей и активистов борьбы за что-то или против чего-то.

Так что я не боюсь. Да и чего мне бояться?! Ничего страшного не случится. Мы поужинаем, вспомним прошлое, может быть, даже обсудим сакраментальный вопрос «Почему мы расстались?», и все будет хорошо.

Тем более что она позвонила сама. Это ей, бедной девочке, оставшейся без своего разлюбезного Карла, нужно, чтобы ее утешили. Причем утешил не кто-нибудь, а именно я. Тот, кто был у нее до Карла. А вот я, потерявший Индию, все-таки справился самостоятельно. Превозмог свою боль и нашел в себе силы жить дальше. Как говорится, из боя он вышел изрядно потрепанный, но непобежденный. И плюс к тому умудренный опытом.

Да, моя девочка, даже не сомневайся. Все будет хорошо.

 

 

Давным-давно, в одной не так чтобы очень далекой стране, был один город, где жили невообразимо красивые люди. Все мужчины в том городе были прекрасны: точеные лица, высокие скулы, носы правильной формы, полные, сочные губы, сверкающие глаза и густые здоровые волосы, отливавшие искрящимся блеском, и часто бывало, что птицы смотрелись в них, как в зеркала, проверяя, хорошо ли приглажены их яркие перышки. Женщины были столь же прелестны. По утрам, встав с постели, они снимали косынки, в которых спали, и роскошные локоны, освобожденные из мягкого плена, рассыпались по их элегантным плечам и струились по восхитительной ложбинке между пышных грудей. Трепет длинных ресниц, прогоняющий сон. Изящная тонкая рука скользит по гладкому лбу. Взгляд на мужчину, который еще не проснулся, но уже зашевелился во сне. Сочные губы приоткрываются так соблазнительно и маняще. Они похожи на лепестки распускающегося бутона, и часто бывает, что бабочки подлетают к ним близко-близко, перепутав с цветами. Женщина улыбается, глядя на своего мужчину. Ее улыбка лучится теплом, которого хватит с избытком на то, чтобы растопить ледяные поля.

Тела жителей города были не менее великолепны, чем их улыбки: ладные, крепкие, безупречных пропорций. Мужчины были подтянуты и мускулисты, но без излишеств, уродующих естественную красоту тела. Они не наращивали себе мышцы, а лишь укрепляли данное им от природы — здоровым физическим трудом на полях и упражнениями на открытых спортивных площадках, оборудованных на каждой площади города. Для описания тел женщин используем определения «цветущий» и «свежий», которые были придуманы как будто специально для них. Гладкая кожа, изящные тонкие руки, не испорченные грубой работой, неторопливые томные жесты, гибкий стан, полные бедра, пышная грудь.

Можно было бы предположить, что секс у жителей города неизменно был взрывом безудержной страсти, поскольку два существа, столь немыслимо прекрасных, должны испытывать запредельное наслаждение, соединяясь друг с другом. Но все было не так. Совершенно не так.

Потому что, когда ты прекрасен и все вокруг в равной степени обворожительны и прекрасны, красота неизбежно теряет очарование. Она становится нормой, чем-то обычным и поэтому невзрачным и даже скучным, и ты отнюдь не считаешь себя красавцем, и всех окружающих — тоже, а любовные утехи с кем-то непривлекательным и невзрачным возбуждают не больше, чем чтение газетных страниц, целиком посвященных поминкам, дням рождения и свадьбам. Ты понимаешь, что все это пресно и скучно, но при этом ты знаешь, что когда-нибудь сам неизбежно окажешься в каком-то из данных разделов.

Люди в том городе жили мирно и безмятежно и поэтому — долго. Хотя и слегка скучновато. На самом деле ужасно скучно.

* * *

И вот однажды случилось великое наводнение, и река, что начиналась высоко в горах, протекала сквозь темный дремучий лес и в конечном итоге впадала в большое озеро посреди города красивых людей, вышла из берегов. Молодая пастушка, жившая в хижине в горах, пришла к реке прополоскать рот (она так делала каждое утро), но как только она наклонилась к воде, бурный поток сбил ее с ног и увлек за собой. Она даже не поняла, что случилось. А когда вынырнула на поверхность, оказалось, что она уже не в реке, а в большом чистом озере, и на берегу стоят люди. Такие красивые, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Пастушку звали Дафна, и хотя с точки зрения физиологии и анатомии все у нее было в норме, то есть без ярко выраженных патологических отклонений, все-таки надо признать, что когда Бог раздавал людям хорошие внешние данные, ее очередь подошла явно не в первой десятке и даже не в первой сотне. Нос у нее был слегка свернут на сторону, уши — немного великоваты в соизмерении с головой, зубы — кривые (некоторых не хватало), глаза не то чтобы критично косые, но косоглазие все же имело место.

— Кто ты? — спросила у Дафны молодая женщина такой поразительной красоты, что Дафна даже не сразу сумела ответить, потому что и вправду была сражена.

— Ты откуда? — спросил молодой мужчина, настоящий красавец с крепкими мускулистыми руками, длинными золотистыми волосами и пронзительными голубыми глазами.

— Я собиралась прополоскать рот, и...

Дафна не сумела договорить, потому что все люди, стоявшие на берегу и не сводившие с нее глаз, издали общий возглас восхищения.

— Обворожительный голос, — сказал кто-то из них.

— Она такая красивая, — сказал кто-то другой.

— Кто? Я? — Дафна обернулась, уверенная, что у нее за спиной из воды вынырнул кто-то еще, но там не было никого. Выходит, они говорили о ней.

Жители города отвели Дафну в ближайший от озера дом, сами выкупали ее в ванной, уложили в постель и укрыли мягким одеялом из гусиного пуха. Дафна заснула мгновенно. Как и многие до нее, она открыла для себя блаженство спокойного сна, знакомое людям, которые знают, что такое всеобщее обожание.

Наутро ей подали завтрак в постель: свежие фрукты и травяной чай.

Его принесла молодая пара, совсем еще юные мальчик и девочка. Они в жизни не видели такой прелестной, очаровательной и желанной женщины, как Дафна. Уже то, что они находились рядом с таким обольстительным созданием, повергало их в чувственный экстаз, известный только героям самой изысканной эротической литературы. Они буквально сходили с ума от желания.

Мальчик весь трепетал, поднося сочную кисть винограда к шершавым, обветренным губам Дафны, а девочка обмирала от сладострастного восторга, глядя на красную прожилку лопнувшего сосуда на кончике носа обворожительной гостьи. Как это обычно бывает в такой ситуации, уже через пару секунд все трое сплелись на постели в клубок безудержной пылкой страсти и столь же безудержного удивления. Это был тот редкий случай, когда все участники сексуального действа думают про себя абсолютно одно и то же: «Неужели это происходит со мной?! Неужели мне выпало такое счастье?!»

Дафне жилось замечательно. Когда в городе стало известно, что эта богиня охотно снисходит до определенного рода потребностей простых смертных и в своей беспредельной божественной щедрости одаряет собою всех страждущих, каждый стремился — нет, не просто стремился, а был преисполнен непоколебимой решимости — приобщиться к сему источнику небывалого наслаждения, который они почитали за воплощение мистического сексуального начала.

Разумеется, Дафна немного скучала по дому, и иногда ей хотелось вернуться в свой маленький домик в горах, и непременно сходить в поселок на той стороне холма, и рассказать деревенским девчонкам о своих приключениях. Тогда бы они точно заткнулись! Только никто все равно не поверит. Ей и самой как-то не верится.

Так проходил день за днем, и постепенно Дафна начала понимать, что попалась в ловушку. Теперь ей уже никогда не уйти из города. Она просто не сможет уйти. Потому что, если она уйдет, она больше не будет такой: новой Дафной, очаровательной, уверенной, соблазнительной Дафной. Дафной, которая в первый раз в жизни сама себе нравилась.

Поначалу она боялась, что жители города быстро пресытятся ею и потеряют к ней всяческий интерес. Но ее опасения были напрасны. Наоборот, аппетит горожан разыгрался с удвоенной силой. Отведав плодов экзотического существа, столь пленительного и желанного, они захотели еще и еще.

Дафну боготворили. Ее любили, ею восхищались, исполняли малейшую ее прихоть — каждую ночь вплоть до самой последней, когда Дафны не стало (она скончалась в процессе совокупления с молоденьким мальчиком, таким нежным и гладким, что сразу же было понятно, что его кожа ни разу не соприкасалась с ветрами северных холмов). Она умерла молодой. Умерла несчастливой, выжатой до капли и по-прежнему не верящей в то, что она в самом деле достойна такого внимания, но не нашедшей в себе решимости преодолеть страх или, может быть, лень и уйти. Или хотя бы попробовать что-нибудь изменить.

Я совершенно забыл. И вспомнил только тогда, когда в дверь позвонили. Вечером в понедельник по дороге с работы домой я включил мобильный — проверить, нет ли каких сообщений. Телефон был отключен весь день, потому что мне не хотелось ни с кем разговаривать. Утром Джулиан по обыкновению устроил мне допрос с пристрастием о моих секс-приключениях на выходных — утренний минет с Чарли в субботу и воскресная эскапада с кокаином на пальце в попку (разумеется, без упоминаний о второй части мерлезонского балета с рыданиями и слезами), — но я, что называется, отделался легким испугом, поскольку мы никого не снимали, и Джулиан забежал в студию лишь на пару минут, проверить, «как все вообще» (главным образом как моя половая активность за прошедший уик-энд), после чего умчался на встречу с какими-то своими аристократическими друзьями из молодых прожигателей жизни (столик на четверых в «Сан-Лоренцо» заказан на час пополудни; может, еще один человек подойдет к кофе), а я остался в гордом одиночестве и целый день маялся дурью, не зная, чем заняться. От скуки я принялся разбирать Джулиановы счета и квитанции, но там было легче убиться, чем что-то понять.

Первое сообщение было от мамы. Она звонила напомнить, что у бабушки день рождения через неделю. У меня замечательная маман, и не только потому, что у нас в семье она исполняет обязанности живого календаря-напоминателя о днях рождения, но прежде всего потому, что она совершенно спокойно относится к раздолбайству своего единственного сыночка в моем лице. («Элен Роджерс говорит, что ее старший, Брайен, устроился на интересную работу в Сан-Франциско. Что-то связанное с финансами в Интернете. По-моему, это так скучно. Да, Томми? Вот у тебя работа действительно интересная и перспективная». Мамино ощущение перспективы, как мне кажется, навсегда изменилось после смерти Лоры Эшли (Лора Эшли — дизайнер из Уэллса. Занималась разработкой узоров для тканей). Даже когда умер папа, мама не убивалась так сильно. Помню, как она рыдала: «У меня ощущение, что я ее знала», — и теребила в руках покрывало с пейслийским узором «в огурец».)

Второе сообщение было от Чарли.

— Томми, привет. Это Чарли...

— ...и Финн, — тут же встрял тоненький голосок.

— Финн хочет зайти к тебе в гости в четверг. То есть мы вместе хотим зайти. Финн идет на день рождения к приятелю, это совсем рядом с вами. Он там будет с шести до восьми, а потом мы могли бы зайти к тебе. Можешь не перезванивать. Если не отзвонишься, мы поймем, что к тебе можно. И кстати, — Чарли понизил голос, вероятно, чтобы Финн не услышал, — он все еще мой? — Чарли рассмеялся и отключился, а мне живо представилось, как Финн спрашивает у него: «Все еще твой — это кто?»

Я совершенно об этом забыл. А сегодня как раз четверг, и я только что говорил с Индией по телефону, и Чарли с Финном пришли ко мне в гости и уже звонят в дверь. А если бы они пришли чуточку раньше?! Тогда я бы точно не встретился с Индией в воскресенье. Если бы она позвонила, когда здесь был Чарли, я бы сказал что-то вроде: «О, привет. Как дела? Слушай, я сейчас не могу разговаривать. Можешь мне перезвонить?», и Индия наверняка поняла бы, что я не один и что по сравнению с тем человеком она для меня — персонаж второстепенный, и не стала бы перезванивать из гордости. Назовем это судьбой.

Финн держал в руках красный воздушный шарик. Его губы были перепачканы шоколадом.

— Папа, он дома! Томми, это тебе. Я принес тебе шарик. — Он подбежал ко мне и обхватил за талию обеими руками. При этом он выпустил шарик, и тот улетел в серое вечернее небо.

— Ой, Томми, прости. Просто я так обрадовался, что ты дома, — сказал Финн.

— Ничего, Финн. Это не страшно. Главное, ты обо мне подумал. И потом, он так красиво летит. Это все-таки лучше, чем если бы он тихо сдулся у меня в комнате и стал весь морщинистый и некрасивый. Правда?

— Ага. — Финн на секунду задумался. — Но мне хотелось, чтобы у тебя было что-то, что я тебе подарил. И чтобы оно было.

Господи, он опять за свое.

Чарли поцеловал меня в губы. Это был не настоящий поцелуй взасос, но и не формальное чмоканье в щечку с небольшим промахом вбок и вниз. Это был поцелуй человека, который уверен в себе и в наших с ним отношениях, который уверен, что он будет еще не раз целовать эти губы! Не сказать, чтобы это меня не радовало. Но мне стало слегка страшновато.

Чарли выглядел потрясающе. Его глаза сверкали, и сам он как будто лучился.

Финн помчался на кухню, и Чарли пошел за ним следом.

Забавные вещи творятся с людьми, у которых есть дети. Первые пару лет они ходят как зомби, мутные от постоянного недосыпа, усталые и изможденные до предела. Они завидуют бездетным друзьям и подозрительно быстро пьянеют _ в Тех редких случаях, когда вырываются из дома на целый вечер (если им удается найти человека, который смог бы посидеть с ребенком) и пытаются воссоздать беззаботное существование, которое было у них до того как. Они весь вечер упорно твердят, что дети — это великое счастье, но получается как-то неубедительно, а потом убегают домой пораньше, подгоняемые чувством вины и ощущением, что с алкоголем вышел явный перебор, и умирают до следующего утра, а вставать надо рано — греть молоко в микроволновке и готовить морковное пюре, — причем на фоне монументального бодуна, который, наверное, вообще никогда не пройдет.

А потом вдруг случается чудо. Я пытался его отследить, этот неуловимый момент превращения, но у меня ничего не вышло. В один поистине прекрасный день, когда ребенок перестает просыпаться по нескольку раз за ночь, и начинает говорить, и из беспомощного существа, с которым надо постоянно возиться и всячески опекать, превращается в человека, с которым действительно интересно общаться, прежние усталые, убитые жизнью, скучающие друзья с вечно землистыми лицами и тусклым взглядом словно по волшебству перевоплощаются в счастливых людей со сверкающими глазами и свежим румянцем, как будто ребенок, исполненный радости жизни и удивления перед огромным миром, заряжает их этой безмерной радостью и вновь открывает для них вкус к жизни.

Чистосердечное признание

Я завидую Чарли. И не только потому, что у него есть Финн, который сам по себе замечательный и плюс к тому олицетворяет что-то такое, чего у меня никогда не будет — во всяком случае, пока я не вижу реальной возможности это осуществить. Я завидую Чарли в том смысле, что мне очень нравится, как он живет, и я тоже хотел бы так жить, только мне это не светит. Наверное, отчасти из-за Финна (поскольку дети заставляют родителей жить сегодняшним днем — в том смысле, что каждое мгновение значимо и интересно, и его надо ценить, потому что такого уже никогда не повторится) Чарли живет именно так, как, с моей точки зрения, и надо жить. Это трудно определить, но я все-таки попытаюсь: он не придерживается идиотского убеждения, что, как только он преодолеет очередной барьер, тогда (и только тогда) все обязательно будет хорошо. Для Чарли никаких барьеров не существует. Жизнь для него — это не полоса препятствий. Безусловно, у него тоже бывают сложности, но он их воспринимает и справляется с ними совершенно не так, как их воспринимаю я. Например, для меня предстоящая поездка в Нью-Йорк — это, с одной стороны, возможность расслабиться, и оттянуться, и не думать о грустном, потому что о грустном я буду думать, когда вернусь в Лондон, в «реальную жизнь». Вот тогда я и буду решать, что делать. С другой стороны, я туда еду работать. Эта не первая командировка и наверняка — не последняя. И еще это нечто такое, что стоит между мной и моим настоятельным желанием все-таки разобраться в себе, и как бы мне ни было весело (а вы можете не сомневаться, я очень надеюсь, что мне будет весело), все равно эта поездка мне видится чуть ли не испытанием, которое надо выдержать.

А Чарли все это сделал. Он давно разобрался в себе, и решает проблемы по мере их возникновения, и живет в мире с собой. И он не какой-то там сверхчеловек. Он — совершенно обыкновенный. И вот это и бесит: у него получается, а у меня — как-то не очень. Чарли относится к тем редким и действительно счастливым людям, которые просто живут и не ждут, что когда-нибудь жизнь начнется по-настоящему.

Я поднялся по лестнице следом за Финном и Чарли. Но в отличие от них — не вприпрыжку. Напоминаю, не далее как утром я хлопнулся в обморок, и хотя сегодня я съел больше еды, чем за последние пять дней вместе взятых — пару раздавленных круассанов и куриный чоу-мейн за обедом, — общая слабость все же присутствовала. (Неумеренная мастурбация, видимо, тоже внесла свой вклад.)

Финн уже сидел за столом и листал журналы с ножницами наготове.

— Томми, я тогда не закончил коллаж! — объяснил он с таким виноватым видом, какой бывает у альпиниста, когда он отпускает руку товарища, висящего над пропастью, сразу после того, как произносит бессмертную фразу: «Не бойся, я тебя вытащу».

Иногда дети бывают такими серьезными.

— Да, Финн, все нормально. Мы их специально тебе отложили, журналы, — сказал я, слегка запыхавшийся после подъема по лестнице.

— Да, но это же был твой подарок. То есть подарок тебе, — сказал Финн, не поднимая глаз.

— Ты меня прямо балуешь подарками в последнее время.

_ Ага, — рассмеялся Чарли. — А вот папе подарков в последнее время не перепадает, да, Финн?

— Это потому, что ты у меня уже есть. — Голос Финна был до жути спокоен. — Я знаю, ты будешь рядом на Рождество и на твой день рождения, и я подарю тебе все подарки. А с Томми все по-другому. А вдруг вы расстанетесь или что-то еще случится. И мне хочется успеть подарить ему больше подарков, чтобы он знал, что я очень его люблю. Люблю так, как любил бы, если бы он жил с нами, ну или как-то вот так. Понимаешь?

Повисла убийственная тишина. Ничего себе. Две минуты, как он вошел в дом. Хороший мальчик, далеко пойдет.

Чарли взглянул на меня с виноватым видом, легонько откашлялся и сказал:

— А почему ты так думаешь, Финн? В смысле, что Томми не будет с нами на Рождество?

Финн сидел, не поднимая глаз, и сосредоточенно разглядывал какого-то немецкого политика, которого вырезал из «Guardian». Он молчал пару секунд — такое затишье перед бурей, — а потом выдал:

— Потому что он ненадежный.

Это еще почему? Разумеется, я не являю собой образец совершенства, но ненадежным меня еще не называли ни разу.

— Что?! — прошептал я одними губами, растерянно глядя на Чарли.

Чарли смущенно отвел глаза, но я все же заметил его виноватый взгляд и понял, откуда Финн подцепил этого «ненадежного». И тут Финн продолжил:

— Потому что ты, Томми, занимаешься этим самым с девчонками. И с другими парнями.

— Слушай, Финн... — Чарли заметно занервничал. Собственно, мы оба занервничали. И к чему, интересно, он клонит? Для восьмилетнего мальчика Финн действительно очень продвинутый. Даже слишком. — По-моему, это не твое дело, с кем Томми что делает, — сказал Чарли строго. С видом из серии «и что вы себе позволяете, молодой человек?».

Опять наступила неловкая пауза. Финн покраснел, и хотя он сидел, склонив голову и пряча глаза, я ни капельки не сомневался, что он сейчас разревется. Он уже закончил вырезать немецкого политика и теперь листал «Boyz», гейский журнал. В общем, вполне безобидное издание, нотам на последних страницах, где объявления из категории «Досуг», много фоток с голыми дяденьками, и конкретно сейчас мне не очень хотелось объясняться по этому поводу с Финном, так что я решительно подошел, отобрал у Финна журнал и подхватил мальчика на руки.

— Все нормально, — сказал я ему, когда он уткнулся лицом мне в плечо. — Давай заканчивай свой коллаж, и мы все вместе во что-нибудь поиграем.

Я взглянул на Чарли в надежде, что он что-нибудь скажет, но Чарли лишь выдавил слабую улыбку — нечто среднее между «прошу прощения» и «мальчик, в сущности, прав».

— Если закончишь сегодня, то я возьму твой коллаж в Америку, — сказал я.

— Ты едешь в Америку?! — отозвались в один голос Чарли и Финн. Финн оторвал голову от моего плеча и презрительно сморщил нос. Чарли тоже был явно не рад.

— Всего-то на пару недель. — Ненавижу, когда приходится делать вид, будто тебя не особенно что-то радует, хотя на самом деле хочется прыгать от счастья и рассказывать всем и каждому, как все классно и здорово. Я давно замечаю, что люди утратили способность разделить с кем-то радость. Люди, которые нас окружают, — они в принципе нормальные. Но при этом они почему-то не могут просто порадоваться за тебя, независимо оттого, что они сами чувствуют в этой связи. Если с тобой приключится что-нибудь плохое, они тебе искренне посочувствуют. А вот если хорошее... Они лишь натянуто улыбнутся и в лучшем случае процедят сквозь сжатые зубы что-то вроде: «Да, классно», — что означает на самом деле: «Всегда ему достается все самое лучшее, а мне — хрен на блюде» или «И он еще дразнится». Почему так происходит? Может быть, это издержки поголовного увлечения самоанализом в рамках мировоззрения «Лучший друг человека — он сам», и каждый думает в первую очередь о себе и любое событие, даже происходящее с кем-то другим, воспринимает с позиции: «А как оно отразится на мне, любимом?»

Как бы там ни было, я давно сделал выводы для себя и знаю, когда можно что-то сказать, а когда следует промолчать. Вопреки тому мнению, которое могло бы сложиться у вас обо мне, уважаемые читатели, я все-таки соблюдаю приличия. Как, например, когда кто-то знакомит тебя со своей новой девушкой или новым бойфрендом, и вы пожимаете друг другу руки, и ты вдруг узнаешь эту руку — когда-то она очень даже игриво ласкала твой член. Обожаю такие моменты. Но я же при этом молчу.

И я действительно горжусь своим умением забыть о себе и искренне порадоваться за другого. Для меня это вроде как хобби. Меня заражает чужая радость: увлекает, захватывает и заводит. Сколько раз было, что я приходил в клуб и целый вечер общался с кем-то, кого видел впервые в жизни, потому что случайно заметил, как этот человек искренне радуется чему-то, и мне тоже хотелось почувствовать эту радость. Да, я понимаю, что день рождения, или предстоящая свадьба, или когда человек получает повышение по службе — это немного не то, что рабочая командировка в Нью-Йорк, но в принципе это одно и то же. Чарли с Финном (да, я понимаю, что он еще маленький и что восьмилетнего ребенка нельзя судить по стандартам взрослых, но с другой стороны — этот маленький мальчик давит на чувства и манипулирует людьми так, как это умеет не всякий взрослый, поэтому в данном конкретном случае скидку на возраст мы делать не будем), когда узнали, что я уезжаю, не подумали обо мне. Они подумали лишь о себе. Даже если их огорчило, что мы расстаемся на пару недель, ведь можно хотя бы из вежливости сделать вид, что они хоть немножечко за меня рады. Неужели это так трудно?! Почему нельзя просто порадоваться за человека?!

Я имею в виду, что, если бы не насущная необходимость развеяться, переменить обстановку и отвлечься от тяжких раздумий, которые довели меня до депрессии, я бы тоже ужасно расстроился, что мне придется уехать и не видеться с Чарли и Финном целых две недели.

Один актер из «Алмейды» как-то раз очень доходчиво мне объяснил, почему он больше никогда не будет встречаться с актрисами. Никогда в жизни. Я запомнил его слова, потому что мне стало так грустно и горько за всех актеров. Он сказал: «Я не знаю, что может быть хуже, чем когда тебе звонит агент и предлагает работу, о которой ты даже не смел мечтать, и ты на седьмом небе от счастья, но когда эйфория проходит, первое, что тебя прошибает, это мысль о подруге. «Блин, и как я ей это скажу?! Как она это воспримет?»

Потому что ей станет завидно, она не сможет искренне порадоваться за своего мужчину, которому представилась счастливая возможность сыграть роль своей мечты. Они оба — актеры, у них постоянная конкуренция (хотя, казалось бы, что им делить?), и его успех будет ей вечным напоминанием о ее собственных неудачах, она будет чувствовать себя ущемленной, обиженной и обделенной. Она никогда за него не порадуется, никогда. По-моему, это ужасно, когда человек не способен радоваться за других. Больше того: когда он не дает другим радоваться.

В общем, Чарли и Финн меня просто убили.

Убили всю радость.

— Ты уезжаешь в Нью-Йорк, потому что не хочешь видеть меня? — спросил Финн, глядя мне прямо в глаза. Его нижняя губа подозрительно задрожала.

— Что? — Откуда он это взял?! — Нет, Финн. Нет. Я еду работать. Мы с Джулианом едем работать. Джулиан — мой начальник. Помнишь его?

—Джулиан, это который «Вот классная телка»? — Финн очень точно скопирован интонации Джулиана.

— Да, точно. Джулиан, который «Вот классная телка». Он получил заказ сфотографировать нью-йоркских актрис для журнала и поэтому едет в Нью-Йорк. А я работаю его помощником, и мне нужно ехать с ним и помогать. Меня не будет всего две недели.

— А когда ты об этом узнал? — спросил Чарли.

— Сегодня утром. — Я повернулся к нему с видом «вот только не надо усугублять». — Часов десять назад. Точнее сказать не могу, извини.

Чарли заметил мое раздражение, принял его как данность и молча кивнул. Но Финн не желал ничего понимать.

— Но, Томми, ведь мы же договорились, что на выходные мы все отправляемся на поиски сокровищ. И я хотел приготовить тебе обед... — Финн расплакался, уткнувшись лицом мне в плечо. Я чувствовал, как он весь сотрясается от рыданий. Такой маленький, такой несчастный...

— Финн, ты чего? Не надо плакать, пожалуйста. Ты чего так расстроился? Мы обязательно поищем сокровища, когда Томми вернется. Мы еще много всего придумаем, правда? — сказал Чарли и попробовал оторвать от меня Финна. Но Финн закричал, дернул ногой и еще крепче обхватил меня за шею, и Чарли пришлось оставить его в покое. Финн рыдал у меня на плече. Как вам такой поворот событий? Мальчику плохо, он горько плачет, папа хочет его утешить, но он отмахивается от папы и остается

со мной. Чарли ушел в гостиную, и хотя перед уходом он мне улыбнулся, я почувствовал, что он злится и даже, наверное, ревнует. Мне было приятно, что Финн остался со мной — что он меня любит и мне доверяет, — но при этом я чувствовал себя виноватым за то, что, когда в первый раз упомянул о своей поездке, не подумал о том, как малыш это воспримет. Я совсем не подумал, что у мальчика тоже есть чувства, которые можно задеть. Вернее, мне просто не было дела до чьих-либо чувств.

Да, мне действительно было приятно, что Финн, когда ему плохо, хочет, чтобы я был с ним. Но, с другой стороны, это значило, что теперь я за него в ответе. Для меня он не просто прикольный ребенок, говорящий забавные вещи, — не просто сын человека, с которым я трахаюсь. Этот мальчик вошел в мою жизнь и занял в ней важное место. Он очень многое для меня значит. И вполне очевидно, что я значу многое для него. И, поверьте, мне искренне жаль, что я осознал это только теперь. Если бы я осознал это раньше, может быть, Финну сейчас не пришлось бы так горько рыдать.

И вот что странно

Хотя не далее как сегодня утром я хлопнулся в обморок вследствие полного физического истощения, вызванного различного рода злоупотреблениями и излишествами, когда я специально выматывал себя до предела в тщетной — и, да, совершенно дурацкой попытке — избавиться от тревожных и муторных мыслей, в результате чего я вообще отключился и поимел сомнительное удовольствие рассмотреть монументальное седалище Джулиана, что называется, крупным планом; хотя недавнее мое открытие, что мне хочется своего ребенка, сопровождалось трагическим пониманием, что избранный мною стиль жизни никак не способствует осуществлению такого желания; хотя все мои мысли были заняты предстоящей встречей с Индией, и мне еще надо было придумать, как объяснить Сейди с Бобби, почему я опять пропускаю наш воскресный семейный ужин, и мне было страшно, по-настоящему страшно, потому что я совершенно не представлял, как поведу себя наедине с Индией и как эта встреча отразится на моей неокрепшей после депрессии психике; хотя только что я осознал (и, честно сказать, это стало большим потрясением), что у меня есть ответственность перед Финном, и я безумно люблю этого славного, впечатлительного, чуткого и не по возрасту умного ребенка, и таких чувств я не испытывал еще ни к кому и даже не знал, что такое вообще бывает, не говоря уж о том, чтобы это случилось со мной; хотя эта сцена на кухне, когда Финн рыдает, уткнувшись лицом мне в плечо и обнимая меня за шею, настолько возвышенна и поэтична, что ее можно принять чуть ли не за символ неизбывного горя, и сейчас я уверен, что никогда его не подведу, этого маленького человечка, никогда его не обижу, но при этом я знаю, что всякое в жизни бывает, и скорее всего мне придется его обидеть... даже наверняка... несмотря на все это, мне еще никогда не было так хорошо и спокойно. Ни разу в жизни. Заметьте, я не сказал, что был счастлив. Но мне было действительно очень спокойно и хорошо. В эти мгновения я доподлинно знал на каком-то глубинном уровне, что нужно сделать, чтобы все получилось правильно. Именно так, как должно быть. Что нужно сделать, чтобы Финн почувствовал себя защищенным. Странно, да?

И еще одна странность

Даже в самых прекрасных и удивительных отношениях между людьми когда-нибудь наступает такой момент, когда их дружбе приходится выдержать самое суровое испытание из всех, с которыми могут столкнуться двое по-настоящему близких людей. Это может случиться в любую минуту, независимо ни от чего. Без всякого повода и причины. Но если дружба действительно крепкая — из тех, которые на всю жизнь, — такой момент непременно настанет. Мы с Сейди тоже прошли это нелегкое испытание, хотя мы с ней самые близкие друзья и готовы отдать друг за друга хоть руку, хоть ногу (скорее ногу, чем руку; этот вопрос мы уже обсуждали, и для потенциального жертвенного отсечения конечностей я выбрал левую ногу, потому что, когда я играю в футбол, то бью по мячу правой. Да, я не спорю. Я сам не помню, когда в последний раз играл в футбол, и тем не менее... А руки мне нужны для мастурбации, причем — обе, и часто — одновременно, так что мой выбор, вполне очевидно, пал на левую ногу). Наше с ней испытание растянулось на несколько месяцев. Но вот что приятно: мы даже не поняли, что это была та самая проверка. Наверное, это и есть настоящая дружба.

Я говорю об умении вместе молчать.

На словах это просто, а вот на деле... Много вы знаете людей, с которыми легко и приятно молчать (причем долгие паузы в разговоре возникают не потому, что кто-то из вас отошел в туалет или вы смотрите телевизор), и, по всем ощущениям, это молчание — самое лучшее, самое умиротворенное и умиротворяющее из всего, что случилось за вечер? Я так думаю, что немного.

Есть люди, с которыми вообще невозможно молчать. И это нормально. Например, с Джулианом. Полностью исключено. С Бобби? Раньше — лишь изредка, в последнее время — все чаще и чаще, но в основном потому что мы оба укурены в хлам, как это было в прошлую субботу, когда он залез ко мне в ванну. С мамой? Мама физически не способна молчать, если рядом есть кто-то живой. Даже в ресторане, когда мы выбираем, что заказать, она будет зачитывать вслух все меню. Может быть, это свойственно всем людям ее поколения. Для людей ее возраста молчание — это что-то такое, что должно выполняться в бомбоубежищах, или в церкви, или когда занимаешься сексом, иными словами, при любых обстоятельствах, которые, по мнению мамы, так или иначе дискомфортны. Так что молчание вызывает у мамы активное неприятие, и ее можно понять. Однако меня все равно раздражает беспрестанная болтовня, и я часто жалею, что у людей нет кнопки ВЫКЛ, которую можно нажать, и они заткнутся.

А вот с Финном у нас получается. Мы с ним часто молчим, но это такое молчание, в котором содержится больше, чем в самом что ни на есть содержательном разговоре. И в этот раз — тоже. Когда он более-менее успокоился, я усадил его за стол, поднял с пола упавшего немецкого политика, вырезанного из «Guardian», проткнул ножом слипшийся носик на бутылочке с клеем, налил Финну сока, сел за стол рядом с ним, и мы просто молчали. Он доделывал свой коллаж, а я думал, что знаю его уже несколько месяцев, и у нас с ним всегда получалось молчать — буквально с первого дня. Удивительно, да?