Маска фараона

Очнулся я от негромкого, уверенного звонка, говорившего о закрытии музея, а я все продолжал сидеть и смотреть на это чудо из глубины веков. Ко мне подошла старушка-смотрительница, тронула рукой, ничего не сказав, но понял, что пора уходить. 
Поднявшись с кушетки, я быстро пошел к выходу, мне надо было пройти всего несколько залов, и вдруг поворачиваю обратно и иду снова к маске. Когда я зашел в зал, где находилась маска и снова сел на кушетку, то увидел, что яркие огни вокруг нее погашены, тускло горел небольшой ночничок. Он горел каким-то слабым фиолетовым светом, переходящим в лиловый, а затем в почти черный. 
Пока я сидел и прощался с маской, по краям зальчика зажегся красный, или скорей всего темно-оранжевый свет охранной сигнализации похожей на четыре плошки-фонарики. Один из этих фонариков чуть правее маски оранжево освещал ее правую сторону, а другая левая сторона оставалась в тени, что делило маску на две ровные части: один черный, ночной, другой – цвет нежнейшей утренней зари.
Щелкнул в двери замок, и я понял, что остался закрытым в зале; очарование маской, ее колдовское притяжение усилилось, я уже ничего не соображал, сидел на кушетке и только смотрел, смотрел, смотрел…
Принесли горячие закуски. Мы, зачарованные рассказом, продолжали сидеть в оцепенении. Моя сигарета с длинным серым шлейфом еще дымилась в пепельнице, когда официант накрыл ее такой же пепельницей, поставив новую на ее место. Так не хотелось выходить из этого состояния, хотелось еще послушать. Поскорее выпили водки, закусили жульеном, так и не поняв его вкуса, молча повернулись к Роберту и приготовились слушать продолжение. Тот понял, что его рассказ заинтересовал нас и, закурив, он продолжил:
- Когда я остался один в зале музея и понял, что меня закрыли там до утра, я закурил сигарету, снял ботинки и в одних носках подошел к цепочке, разделяющей меня с маской.
И…, вот тут произошло чудо: аметистовая змея на короне фараона ожила и чуть шевельнулась, загорелись ее изумрудные глаза, и вся маска осветилась живым, самым настоящим, теплым телесным светом. Я на секунду закрыл глаза, а когда открыл их, на меня смотрело живое, да, да, самое настоящее живое, красивое лицо (при этом Роберт почему-то посмотрел на Хари) молодого человека. Глаза были открыты, и он смотрел на меня, как смотрит человек, людьми приравненный к живому богу на земле, имеющий неограниченную власть над ними.
Мы все, сидящие за столом, вздохнули и, немного погодя, мой приятель через силу, пробуя отшутиться и выйти из этого, заколдованного состояния в которое нас ввел рассказ Роберта, смеясь, произнес:
- Мистика какая-то, не может этого быть, тебе ли, врачу, такое говорить? Харитон? Ты что, тоже веришь во все это? Я уж про писателя не говорю - его кудахтанье курицы из сарая - может довести до транса! 
Я молча пожал плечами и внимательно посмотрел на Харитона. Он как-то странно улыбнулся, как могут улыбаться люди одними глазами, и, мне кажется, что он видит, или может видеть, душой. Он, немного помедлив тихо произнес:
- У Роберта все может быть, он романтик и видит иногда не только глазами, мне кажется, что он видит, или может видеть душой. 
- И при этом он с видящей душой лезет скальпелем в кишки какого-нибудь смертного и ковыряется там им, как романтик в потухшем костре!
- Ха-ха-ха! – рассмеялся от души Роберт и налил всем водки.
- Как это, душой? – спросил я, улыбаясь, Харитона
- А так! Душой могут видеть очень немногие люди, наверное, только врачи, учителя, да может быть хорошие актеры, все это не дано. 
- Я всегда считал, что можно душой только чувствовать, а вот видеть, это для меня что-то новое, - сказал я, наливая себе в бокал воды.
- Роберт, расскажи дальше! Ты побеседовал с фараоном, и на каком языке вы общались? На древнем, египетским или еврейском? – с иронией в голосе спросил мой знакомый Роберта. – Если так, то что же сказал тебе он: может быть формулу бессмертия или указал, где зарыты его сокровища-лабиринта? 
- Ты не поверишь? Но я действительно с ним беседовал, только не на языке, а через интуицию, через мозг, мой мозг! – Роберт улыбнулся и кивнул головой. Через несколько минут он продолжил: - Поначалу этот взгляд маски, нет, скорей живого лица бога-человека, как бы сковал, парализовал меня, как парализуют кролика взгляд питона, но потом его лицо, весь облик, глаза стали теплеть, приобрели, нормальный человеческий вид и мне показалось, что в них мелькнула грусть, усталость, какая-то тень, не то боли, не то какой-то обиды. Я подсознательно понял, что со мной хотят говорить и говорить о чем-то важном, - Роберт задумался, молча достал сигарету и, прикурив от зажигалки протянутой ему мной, глубоко затянулся: - Все это продолжалось несколько минут, а может быть и часов, я тогда так и не понял, - время как бы остановилось! Но я знаю, что ему было восемнадцать лет и, что он погиб на охоте, упав с колесницы, - возможно, его отравили жрецы перед тем и… - Ему было очень больно, он не хотел умирать, он хотел править Египтом как правил его великий отец! Он хотел во время голода отдать все свои сокровища, чтобы на них купить хлеба, - но жрецы не дали ему это сделать. Но, он скоро вернется на землю и, я его там, встречу. Он говорил мне, что знает кто я и, он тоже хочет быть врачом, чтобы лечить людей и сделать много добра. - Еще он говорил мне, что мы скоро увидимся с ним и, когда я хотел спросить его, где и когда? То, тут меня кто-то тронул за плечо. И когда я снова повернулся чтобы услышать его ответ, то в зале вдруг включился весь верхний свет, на секунду ослепив меня, и я в тот же миг потерял связывающую с ним нить. Все это наваждение тут же померкло и только сквозь дымку, издалека, до меня донеслись улетающие вдаль слова – «Вода! Лотос! Скоро!».
- Вот так, друзья мои! Что же это вы приуныли и рты разинули? Даже ты моншер, все время был как Фома неверующий, а сейчас тоже, как и все… - Ха-ха-ха! - расхохотавшись, Роберт обратил свой взгляд на моего приятеля. 
- Ну ладно, ладно! Хотите, верьте, хотите, нет! Давайте лучше вот нальем водочки, да и выпьем, тем более что, по-видимому, нам уже несут кусочки когда-то целого, осетра. 
Официанты, Рая и Миша, действительно уже возились у подсобного столика с небольшими, металлическими, похожими на сковородки, посудинами, о чем-то споря, между собой. Вот, наконец, Рая улыбаясь дежурной улыбкой, подошла к нам, наклонилась к столику и спросила у Роберта:
- Как подавать вам рыбу? В чем ее готовили или переложить на фарфор?
- А в на чем ее готовят? – спросил ее улыбаясь Роберт.
- В металлических тарелках, они у нас называются «баранчиками», - ответила ему Рая.
- Подавайте в этих тарелках!
- Хорошо! – ответила ему официантка и, было видно, что она облегченно вздохнула.
- Да! Пусть подают, в чем готовили, а то начнут ее сейчас ковырять с этих самых тарелок на фарфор и всю картину нам испортят, - пояснил нам Роберт.
Скоро нам подали рыбу в овальных серебряных тарелках, убрали использованную, поменяли приборы, вообще убрали все лишнее на столе, и мы остались с этим блюдом наедине. Хорошо пахло жареной картошкой, луком, сметаной, а под картошкой нарезанной мелкими кружочками и запеченной до золотистой корочки от сметаны, находился довольно приличный кусок осетра. Я добрался до него вилкой, и сквозь нежнейшую дымку сдобренной и разомлевшей от жара печи картошки, лука, каких-то специй, отрезал от него кусочек и положил себе в рот. 
Нам налили воды в бокалы и снова наполнили рюмки водкой, и мы, выпив ее залпом, уже с наслаждением принялись поглощать эту чудесную закуску.
Скоро с рыбой было покончено, и Роберт, посмотрев на нас, сказал: 
- Ну что же, дети мои, продолжать мне дальше или нет? Самое интересное все еще впереди!
Мы, конечно же, закивали головами в знак согласия и, Роберт начал:
- Ну вот, значит, после тех слов или знака, что посла мне оживший фараон, я услышал, что дверь в зал открывается, и на входе возникла фигура милиционера.
- Как вы здесь оказались? – спросил он меня строго. - И почему вы разуты?
Я ответил, что так, мол, получилось, я заблудился, мне жмут ботинки и вот я попал в этот волшебный зал и…
- Одевайте вашу обувь и пройдемте со мной в дежурную часть, разберемся!
В части он позвонил по телефону и кому-то доложил, там, наверное, что-то записали, скоро раздался звонок, милиционер отвечал только: да, слушаюсь, есть. Потом он встал и, отдавая мне мои документы, поднес руку к козырьку форменной фуражки и вежливо сказал:
- Доктор, в следующий раз будьте внимательней, вы, свободны!
Когда я вышел перед домом Пашкова, было уже пять часов утра, солнце светило во всю свою летнюю мощь. Я даже зажмурился. И вдруг мне показалось, даже не показалось, а послышался глубокий вздох, как глубокий вздох проснувшегося человека. Ворота Кремля раскрылись, и показался целый караван, больших, черных, блестящих на солнце чистотой и ухоженностью, машин. Они мягко и быстро спустились с крутого спуска и так же мягко исчезли, блеснув стеклами, на горбе моста. Проехал первый троллейбус, за ним уже полным чередом пошли машины, вдруг разом заработали все светофоры, заскрипели тормоза, зашевелились постовые в своих бетонных «стаканах», город проснулся, ожил, засуетился, наступили будни…

С тех пор прошло уже пятнадцать лет. И вот, будучи в командировке в Тобольске, я, гуляя, по центру города, подошел к киоску «Союзпечати», купил газету и в объявлении прочитал, что требуется доктор в экологическую экспедицию, направляющуюся в низовья Волги. У меня через три дня заканчивалась командировка, начинался отпуск, я подумал, что хорошо было бы съездить на Волгу, - совместить, так сказать, подработку с отдыхом. Я позвонил по телефону, что был указан в объявлении. Милый женский голос мне ответил: да, нужен доктор, зарплата такая-то, и если это все вас устраивает, то мы вас ждем там-то и тогда-то, нужны только: ваш паспорт и характеристика. 
Так я оказался на базаре Астрахани, с его горами арбузов, дынь, помидоров и сушеной рыбы. Почти у каждой этой разноцветной горы лежал или верблюд, которых я ни когда в жизни не видел или стоял лопоухий осел, казавшейся карликом по сравнению с возом, который он сюда привез. Верблюды лежали огромными рыжими холмами прямо на солнце и жевали нескончаемую жвачку, иногда беря большими сухими губами похожую на колючую проволоку траву под названием «перекати поле». Эти верблюды показались мне старыми философами, которые знают все, только не говорят.
Рыбный ряд базара удивил любого человека сюда попавшего, какое может быть изобилие ее в Волге. Если в России где-нибудь в ее центре поймать пескаря или ерша величиною с палец и это считается - уловом, то здесь рыба меньше килограмма считается еще - мальком. Продавали икру - здесь я в первый раз попробовал ястычную, паюсную, свежую, на горячем хлебе с домашним, ароматным сливочным маслом, которое торговка упорно называла просто - коровьим. С тех пор я всегда заказываю в ресторанах паюсную икру, иногда, я сам с ней дома делаю блины. А вообще конечно очень некогда всегда бывает: вот так, поджарить белого хлебца и положить на него кусочек масла и накрыть это все икоркой – ну просто прелесть, ведь какая, а? – Роберт засмеялся, видя, как мы, невольно, облизнулись на его последние слова. Выпив воды и закурив, Роберт продолжал.
Он говорил ясным, негромким голосом, четко выговаривая слова и, так незаметно делал акценты, казалось, на простых моментах в своей повести, что мы вольно или невольно оказывались в том действе. Вот его продолжение: - Походил я, походил по базару и забрел в самый дальний его угол. Народу там было мало и, вот, в том самом углу между двумя сараями на коврике в тени сидела старуха-гадалка, не то старая цыганка, не то еще какая-нибудь восточная бабка. Она и ее коврик были такими старыми, что казалось, возникли из какой-то древней сказки: о ковре-самолете, о джине из кувшина медной лампы. Кувшин действительно был, медный, с изогнутым тонким горлышком, из него текла черная жидкость похожая на кофе или крепкий чай. Время от времени старуха подставляла под носик кувшина пиалу и корявыми пальцами подносила ее к своему беззубому рту. Она курила трубку на длинном чубуке и после каждой затяжки душистого табаку она медленно делала небольшой глоток из пиалы. Когда она затягивалась табаком и отпивала из пиалы, глаза ее были закрыты, но когда она ставила на коврик пиалу и отставляла свою трубку, то тут же ее глаза, маленькие и острые, открывались и зорко смотрели вокруг. 
Голос этой старухи соответствовал ее внешности. Она, говорила, горлом и по звуку это было похоже на скрежет металла о металл. Да! - весь ее вид и голос делали эту картину такой колоритной, что я даже не заметил, как оказался с нею рядом. 
- Барин! А, барин? – прокаркала старуха, - Садись-ка со мною рядком и потолкуем с тобой ладком, а? Садись вот сюда и не бойся меня. Садись, отдохни, выпей-ка вот чайку холодненького, - она взяла одну из подушек, на которой лежал удивительный кот огромных размеров (я его принял за подушку, на которой сидят) и бросила ее к моим ногам. Тут же в руках ее появилась другая пиала, и она уже наливала в нее чай. Черно белый кот, размером с небольшую собаку медленно потянулся и гордо сел рядом со своей хозяйкой. Вдруг он изогнулся, глаза его засверкали и он, громко мурлыча, стал быстро тереться о халат старухи. Я, сел на предложенную мне подушку и принял из ее рук пиалу. Она посмотрела на кота и, улыбаясь всем своим беззубым ртом радостно сказала: 
- Чувствует! Он чувствует…, - она этой же рукой, в которой держала пиалу с чаем, стала ласково гладить кота по спине, как бы успокаивая его. 
Я никогда не видел у животных ничего подобного. Морда кота была ровно разделена на белый и черные цвета. Большое белое пятно шерсти, захватывающее правую сторону головы животного, начиналось от лапы и, проходя по физиономии кота, делило ее на две равные части, настолько равные, что даже его розовый нос был с одной стороны темнее другой. Эта личина, при больших, с тонкой вертикальной чертой зрачков в изумрудных или, скорей, цвета морской волны глазах животного, походило на что-то, одетое в черно-белое домино.
Мне почему-то вспомнился тогда музей, мои в нем ночные видения. Там маска фараона тоже делилась на два равных цвета, засветилась колдовским светом, а потом ожила. Что-то было общее в той и в этой фантасмагории – той маски и этого кота. 
Как только я сел на подушку и отпил из пиалы, старуха тут же открыла один глаз и улыбаясь, произнесла:
- Попей, попей чайку, расскажи, откуда ты такой красивый здесь взялся, а? Приезжий, наверное? Сиди, сиди, не бойся меня, я тебя не съем! На, попей еще, сейчас полдень, жарко!
Если бы она сразу стала мне предлагать погадать или спросила денег, я бы никогда не сел бы с нею рядом, насколько это была старая, обтрепанная, страшная карга. Но здесь, может, действительно от жары, или еще от того, что я почти заблудился в этих базарных джунглях, все равно надо было кого-то спрашивать, как отсюда мне выбраться, - я сел напротив ее и пил холодный, с примесью мяты, лимона и еще чего-то вяжущего на вкус, чай. 
Мы сидели с нею в тени сарая, людей в этой стороне базара было очень мало, здесь продавали что-то тайное или запрещенное. Если кто-то и заглядывал сюда, то он стучал в окно и через это же окно в обмен на деньги получал желаемое. Что это было, я не знаю. Но здесь было тихо, даже чуть прохладно от легкого сквозняка, проходящего между двумя сараями и, очень не хотелось выходить отсюда: в жару, уже скучную, не интересную толкотню рынка.
В молчании прошло, наверное, минут пятнадцать. Хорошо отдыхалось в тени, да еще напиток, который мне время от времени подливала старуха в пиалу, оказал свое действие, я совсем разомлел, меня начало неудержимо клонить ко сну и сквозь тень кота лежащего со мною рядом, легкого скрежета голоса старухи мне слышалась какая-то волшебная сказка. Старуха говорила сказку монотонным голосом, как будто рассказывая ее себе самой или для своего кота. Все это как будто не относилось ко мне, она даже не рассказывала ее, а как бы рассуждала сама с собой.
Вот что я услышал сквозь дремоту:
«Надо на вечерней заре, в ночь равноденствия, приплыть на низкой лодке в лиман, где растут лотосы, и найти там цветок, освещаемый лунной дорожкой, подержать над еще не распустившимся цветком свою ладонь и, когда почувствуешь тепло идущего еще от его бутона, другой рукой поднести зажженную свечу в специальном плавающем фонарике сбоку от цветка, так, чтобы освещение от луны, свечи, тепло уже распустившегося цветка совпали, и загадать желание, относящееся или к своему будущему или уже к прошлому, и… ты увидишь…!».
Тут я очнулся, оказалось, что сижу я на голой земле, прислонившись спиной к сараю, и кто-то участливо льет мне на голову прохладную воду. Никакой старухи, кота, ковра, кувшина – ничего не было. Рядом стоит молодой милиционер и, и щедро поливая меня из ведра водой, участливо говорил: - «Надо быть осторожным в такую жару!». Короче, я просто упал в обморок, наверное, от солнечного удара! Мне, надо, говорил милиционер обратиться к врачу, полежать часок другой в тени, ничего страшного в этом нет, такое часто здесь случается. Надо в полдень сидеть в теньке, в своем номере или где то у воды, в если что-то надо сделать, то делается это или с утра или вечером, когда полуденный жар спадет.
Осмотревшись вокруг, я спросил его: - «Здесь, только что сидела старуха-гадалка, был ковер, необычный кот, медный кувшин, где это все?»
Милиционер улыбнулся, помог мне подняться с земли и, сказав: - «Что в такую жару и джин может вылететь из лампы, - все может показаться в такую жару!», и, смеясь, вывел меня с территории базара. 
Я с трудом добрался до гостиницы и тут же лег в своем номере на кровать с мокрым полотенцем на лбу. Самое интересное, что все документы, кошелек и пакет с воблой – были целы и невредимы. – «Это просто какая-то мистика», - подумал я и заснул.
Утром, ко мне постучали и от имени руководителя экспедиции сказали, чтобы я был готов к отправке на дальнюю станцию, сейчас подойдет автобус. Я стал собираться.

…Рая и Миша, подошедшие к нам совершенно незаметно убрали всю использованную посуду и предложили нам выбрать десерт: кофе, мороженое, эклеры и что-то еще…
Это на время отвлекло от рассказа Роберта, и мы, еще находившиеся под впечатлением от его истории, наконец, полностью пришли в себя. Был уже одиннадцатый час, и зал ресторана начинал потихоньку пустеть.
Гости выходили, кто парами, кто, поднимаясь целыми компаниями, и немного уставшие, разомлевшие от еды и пития, музыки, тостов, анекдотов и смеха и вообще пустых ресторанных разговоров, о которых они скоро забудут, вальяжной походкой брели к выходу. Официант соседнего столика уговаривал пьяного в стельку пожилого мужичка, которого его компания оставила рассчитываться, ни как не хотел понять, что ресторан закрывается и ему пора домой. Он просил еще водки, закуски, музыки и каких-то баб, чтобы еще с ними поплясать кадриль, - он все время совал деньги и, как только официант отходил от него, он тут же клал голову на стол, где до этого стояла ваза с салатом. 
Принесли кофе в маленьких фарфоровых чашечках, по желанию Роберта, оранжево-желтый, похожий на масло, сыр, большую, холодную вазу мороженого, украшенную дольками фруктов, кусочками шоколада, вафлями, и, сверху живописно торчащей, специальной серебряной ложкой для порционного раскладывания его на хрустальные, вазочки-креманки. Под мороженое попросили вишневого ликера и налили его в тонкие, величиной с наперсток рюмочки, казавшиеся каплями крови среди этого холодного, хрустального, сервиса на белой скатерти стола. Вся эта картина на столе: белое мороженое и желтый сыр, похожий на морозное утреннее солнце, вьюга за окном ресторана, делали наше застолье еще более уютным, каким-то теплым, домашним, как, наверное, бывает в дальних деревнях, со свечками за печкой, керосиновой лампой и воющими вместе с метелью волками за околицей. Я пригубил ликера, густая, ароматная жидкость приятно отдала запахом зрелой вишни, лета, тягуче истаяла во рту. Глоточек кофе с кусочком сыра произвели ошеломляющее, возбуждающее фантазию впечатление. Ложечка мороженого как бы остудило, привело все в норму и, я, наконец, снова обратил внимание на своих приятелей. Они тоже, как и я наслаждались этим набором десертов, потом все разом закурили, и скоро опять послышался негромкий голос Роберта, продолжавший свой необычный рассказ.
«Палаточный городок экспедиции, находившийся в живописной долине между двумя лиманами Волги, принял нас в свои объятия ранним летним утром. Скоро на берегу варили уху, дым от костра поднимался строго вверх, почти прямым столбом и терялся в глубине голубого неба – это говорило о наступлении очень хорошей погоды. Небо казалось таким глубоким и чистым, что было похоже на глубину бездонного моря. Но эта его глубина не давила, а было радостное, похожее, на чувство - ощущения полета. 
Нас в экспедиции было двенадцать человек: ихтиологов, экологов, природоведов. Были две женщины вообще какой-то редкой специальности, обе похожие на вьетнамок в смешных, соломенных, панамах, в шортах и темных очках, все время ходили вместе, то с большим, то с малым сачками и что-то упорно искали в воде и на берегу. Кто-то варил обед, кто-то готовил акваланги, кто-то ловил рыбу и вообще все, кроме меня, были заняты делом. Я же откровенно «сачковал», то есть - ничего не делал. Ваш слуга полностью наслаждался своим отпуском. Конечно потом, я стал ловить рыбу, помогать тому, кто нуждался, но по своей специальности мне тут пока делать было нечего – все были здоровы и по-своему веселы. Мы ни с кем в экспедиции близко не сошлись. Эти люди были не моего круга и, по возрасту (большинство были старше меня) и, по своим специальностям. Я боялся, что они своими вопросами или просьбами могут поставить меня в дурацкое положение, потому, что совершенно ничего не понимал ни в латинских названиях: животных, рыб - ни в названиях их приборов. На их птичьей языке могли, говорить только они сами. Хотя латынь я знаю очень хорошо. 
В экспедиции была одноместная байдарка. Я часто брал ее и уплывал на ней в дальние камыши похожими на густой мелкий лес: с островами, тихими заводями с зарослями на них белого лотоса. Эти камыши были густо заселены разным птичьим народом и эти все: чайки, цапли, утки, бакланы и еще кучей разного, как по размерам, так и по громкости их крика птиц кричали, дрались и так шумели особенно утром, что находиться там для новичка было трудновато. Особенно много было белых чаек. Они облаком носились над лиманами и надо мной, но видя, что у меня кроме весла ничего нет, птички успокаивались и мирно садились на воду прямо рядом с лодкой. В тихих заводях, то там, то сям виднелись большие заросли лотоса, через большие плоские листья которых лениво переливалась вода, листья то исчезали под водой, то вновь появлялись на поверхности. Среди этих листьев, часто виднелись большие белые их цветы со сливочным цветом внутри себя. Еще не распустившиеся цветы были похожи на зеленые бон-боны и редко когда показывались на поверхности. Очень хотелось их сорвать, поднести к лицу, рассмотреть, почувствовать их запах, но этого делать категорически было нельзя – за них могли арестовать и отправить в кутузку. Эти божественные цветы росли только вот здесь на Волге и где-то еще на Арале, и все они были занесены в Красную книгу. Это я прочитал в газете и об этом же нам часто повторял сам начальник экспедиции.
Я, помня о предсказании рыночной старухи-гадалки, выбрал место, где все мне подходило для гадания. Это было небольшое внутреннее озерцо в дебрях камыша, почти полностью покрытое плантацией еще не распустившихся цветов лотоса. И вот в лунную светлую ночь, взяв свечу и плавучий фонарь, я отправился туда на байдарке с замиранием сердца, в легком ознобе от страха, никому ничего не сказав. Если честно сказать, дураком я был, какого еще свет не видывал, заблудиться там, в камышовых дебрях, ночью, было проще простого. Ночная жизнь камышей, со своими звуками, криками, лунным сиянием, завораживала, от страха и жуткой неизвестности томило под ложечкой, отдавало в лопатках. Я все плыл, плыл и плыл, тихо отгребая от себя веслом. Много раз уже здесь побывавший и, днем бы я с закрытыми глазами нашел бы сюда путь, но ночью все было иначе. Вот, наконец, моя лодка мягко вошла в плантацию лотоса. От сияния луны было светло почти как днем. Я остановил лодку посредине озерца, которое, прямо посередине, разрезала лунная дорожка, бросил камень, служивший мне якорем, и все тут же замерло в теплой тайне ночи, тихой воды, волшебного света луны и таких огромных ярких звезд, что казалось их можно трогать руками. С правой стороны я увидел распускающийся цветок лотоса, он должен был вот-вот раскрыться совсем, чтобы утром опять закрыться снова. Со слов гадалки я помнил, что луна должна светить слева от цветка, фонарь со свечой находится справа и ладонь руки надо держать прямо над цветком. 
Проведя ладонью над цветком, я сразу же почувствовал тепловой заряд, прошедший по руке и отдавшийся где-то в глубине мозга, все тело затомило, по руке пошла гусиная кожа, и я как во сне поставил свой плавучий фонарь с зажженной свечой на воду с правой стороны цветка и еще раз протянул ладонь к нему. Перегнувшись с борта лодки, я заглянул в чистую воду под цветком и… тут что-то произошло… На меня из глубины стало подниматься смутное очертание светового пятна, теплого, телесного, с драгоценными, тихо сверкающими оттенками: аметиста, изумруда, рубина, аквамарина, с яркими проблесками чистейшей воды – бриллианта. Это переливающее волшебными красками пятно в начале неясное, по мере приближения к поверхности воды и лунному свету, стало приобретать контуры обнаженного прекрасного мужского тела, лица, до боли знакомого. И вот я увидел живого фараона, не его маску, а живое лицо и тело молодого человека, без царских регалий, с черными волосами в венке из больших цветов лотоса; его темно-голубые глаза улыбались, и я подсознательно почувствовал, что со мной опять хотят говорить. 
Фараон застыл на мгновение в невидимой невесомости воды, одной рукой держась за длинный изумрудный, уходящий в бездну глубины, стебель лотоса, другую руку, словно меня, приветствуя, он положил себе на грудь. 
- Я приветствую тебя! Мы снова встретились, как я и говорил тебе через свою маску! Через три дня ты увидишь меня на земле, я решил вернуться на землю к живым, хочу вам помочь! Тебе помочь! И для этого я буду с тобой рядом! Это все!
Изображение лица и тела стало опять погружаться в глубину, расплываться и медленно, медленно уходить от поверхности воды. Мою лодку качнуло, пошла волна, моя ладонь сдвинулась с цветка, и я потерял соединяющую меня с ним нить. Все это продолжалось не больше минуты и так вот - закончилось. Недалеко виднелся фонарь с догорающей свечой, луна, порозовевшая в смущении, стала блекнуть, быстро летящее облако закрыла ее, и я на мгновение оказался в полнейшей темноте…
Роберт закончил свой рассказ и, мы как зачарованные сидели за столом и смотрели на него. У нас у всех, у меня так это точно было ощущение, что это все случилось со мной. 
У входа в ресторан зажгли большую люстру, мы и еще несколько одиночных гостей оставались одни в почти пустом зале. Официанты собирали посуду и скатывали скатерти, открывая зеленое бархатное покрытие столов. Рая принесла счет на небольшой тарелке, она не просила нас покинуть зал – это было и так понятно, она только встала у подсобного столика и стала ждать. Ее помощник Миша так же был рядом с нею и готов был исполнить любой ее приказ. Но она только улыбалась и теребила, то большое портмоне, то салфетку, видимо демонстрируя нам этим, что пора заканчивать. А заканчивать совсем не хотелось. От вкусной еды, напитков, десерта, его волшебного рассказа чувствовалась небольшая усталость похожая на истому. Мы налили воды в бокалы, последний раз закурили и пока Роберт отсчитывал деньги, мы сидели, откинувшись на спинки дивана, и думали каждый о своем, вновь и вновь проживая этот наш волшебный вечер. Даже мой приятель очень далекий от всяких фантазий, сидел, задумавшись, и его зажженная сигарета таяла в его пальцах. Он, обратил на нее внимание только тогда, когда от нее почти ничего не осталось, лишь светящийся ее уголек напоминал тот самый волшебный фонарик, забытый Робертом в плантациях лотоса. 
Я обратил свое внимание на Харитона, он тоже, как и мы, весь вечер внимательно слушал рассказ Роберта, только иногда про себя улыбался, и опять внимательно слушал, иногда поднимая на нас свои светло-голубые глаза в густых ресницах. Иногда его взгляд как бы уходил от нас и устремлялся куда-то внутрь себя. Тогда наступало ощущение, что он смотрит на тебя и ничего не видит. Этот красивый парень жил своим миром, своими думами, на его симпатичном лице то и дело пробегали какие-то тени, он казалось, переживал что-то свое сокровенное, находясь здесь, с нами, и где-то еще. Но это было чисто мое наблюдение и, я, мог ошибаться, как ошибаются многие при виде красоты себе не подвластной.
Мы все поднялись и, провожаемые добрыми улыбками обоих официантов, направились к выходу. Мы выходили уже последними, за нами выключили большой свет, и огромный зал ресторана сразу же погрузился в лиловую темноту, с маячившими в ней, как тени, работниками зала и стоящим на своем пока еще видимом пятне у входа, похожим на апостола в темном царстве ночи метрдотелем. Поблагодарив еще раз всех, мы стали одеваться. 
Мой приятель, влезая в свое новое драповое пальто, услужливо поддерживаемое сзади гардеробщиком, задумчиво произнес, обращаясь к Роберту: 
- Я не знал, мой дорогой, что ты такой прекрасный фантазер, рассказ твой действительно хорош, завораживает, переживаешь с тобой как вживую. Хотелось бы знать, чем все же закончилась эта, безусловно, красивая легенда и твои ночные бдения на Волге – я надеюсь, ты доплыл до лагеря без бед? А, может тебя, там защекотали русалки с кикиморами! Уж они-то точно там были в свите этого твоего водяного красавца-фараона, а?
- Да, доплыл я до лагеря без всяких происшествий, даже было как–то скучновато. После той красоты и волшебства теперь все вокруг казалось серым, глухим и обычным. Прибыв в лагерь, я не стал раздеваться, а прямо в одежде лег спать у костра. Утром меня разбудили, сказав, что мне нужно будет навестить больного в соседнем лагере, километров так в шести от нас. Туда можно было добраться только на лодке, и моя байдарка снова пригодилась мне. По дороге я решил навестить свое ночное место, и я заехал туда. Я хотел просто посмотреть, как там все выглядит днем, а заодно уж забрать и свой фонарик. Я так и не взял его тогда, забыв обо всем. Днем же все выглядело куда более обычно: цветы лотоса, очень красивые и говорят с вкусными орехами, камыши, очень много крикливой и гадливой птицы, жара, духота, комары – в общем, полный набор приятностей. Фонаря я так и не нашел, куда он мог подеваться, не знаю. Я, постарался побыстрей выбраться оттуда на волю и, только когда меня обдул приличный ветерок с чистой воды, только тогда я пришел в себя и почувствовал прилив сил и хорошего настроения. 
Скоро я был на станции, где нужно было сделать небольшую операцию, удалить фурункул у сотрудника. Справился я быстро, а мне в благодарность предложили покататься на моторке по заповеднику и заодно посмотреть на нерест осетров. Да, красота, мощь этих рыб вызывали изумление, восторг, я глядел на их брачные игры в стекло на воде, лежа на плоту в специальном шалаше и не скоро это забуду. Все это надо видеть в живую хотя бы раз в жизни, после этого ничего плохого сделать не сможешь, не захочешь, как-то все это очищает, скажу я вам, делает тебя лучше и, ты, чувствуешь себя маленькой частичкой большой тайны. 
- Конечно, это тайна природы, чистой воды, этих огромных рыб… – вступил в рассказ Роберта мой приятель. 
- Да! Да, конечно ты прав! Эти простейшие животные, эти рыбы так прекрасны с их обрядами, танцами, огромных самцов и миниатюрных самок, кружившихся в божественном вальсе.
… Уже одетые, мы стояли у большой в два человеческих роста дубовой двери ресторана. Эта дверь досталась «Славянскому базару» еще, наверное, во времена Чехова и его «Дамы с собачкой» и, как ее мог открывать и закрывать всего один человек, возникали сомнения. Но вот швейцар, взявшись за медную, ажурную, ручку, величиной не меньше всей его руки и, чуть отступив с силой, потянул ее на себя. Дверь пошла легко и…, сразу же на нас обрушилась с воли разгулявшаяся не на шутку метель. Снег, клубком ворвавшийся в теплое чрево ресторана, на миг ослепил нас, заставив отвернуться от входа и протискиваться в него боком, придерживая свои шапки, шляпы, закрывая перчатками лица.
- Давайте прогуляемся до Красной площади, сейчас без четверти двенадцать, скоро начнут быт куранты, будет смена караула, я этого не видел уже много лет! – сказал громко Роберт, старясь перекричать шум вьюги. Он с силой запахнул свою еще теплую от ресторанного тепла шубу и вытянул руку в сторону ГУМА. 
- Ты прямо как Ленин в октябре! Только броненосца не хватает, - со смехом произнес мой приятель. 
- Я был бы не прочь оказаться на его месте. Но ладно, спасибо этому дому, пойдем к уже вечному, другому! Вот только ветер, вьюга, но ничего, я думаю, что дед мороз нас все же пожалеет, не сдует нас окончательно в свою вечность, что-нибудь да останется нашим потомкам1 Давай-ка мой дорогой я возьму тебя под руку, а наш писатель то же самое сделает с Харитоном и мы… все победим! 
- И то правда еще подумают, что напились мужики, вот и размахивают тут руками, пойдемте что ли? – смеясь, ответил ему мой приятель. И мы дружно двинулись все вчетвером в сторону Красной Площади. 
Первыми в сторону Красной площади пошли Роберт и мой приятель, я же подставив свой локоть Харитону, последовал вместе с ним за ними следом. Мело так, что на площади, ярко освещенной прожекторами, почти ничего не было видно. В нескольких метрах от нас маячили фигуры Роберта и моего приятеля и все… Площадь, казалось пустой. Но на Красной площади даже в такую погоду и тем более в двенадцать часов этого быть не могло. Народ был, конечно, но он держался небольшой толпой вблизи мавзолея и, его не было так много, как в хорошую погоду. Собора Василия Блаженного вообще не было видно, в том месте только смутно проглядывалось световое пятно, кружился снег, то падая, то снова взвиваясь в воздух, будто по чьей-то злой воле. Снег сухой, рыхлый, как пух из подушки, поднимался от наших ног и снова ложился за нами, чтобы через мгновение взвиться вверх, заклубиться и опять лечь лебяжьим пухом на пустынную, в прогалинах, брусчатку площади. 
Когда же мы все же добрались до мавзолея, раздался бой курантов, произошла смена караула, и часы, отсчитав положенные двенадцать ударов, торжественно замолкли. Все было закончено и, мы с моим приятелем пошли провожать Роберта с Харитоном в их гостиницу. У перехода в сторону гостиницы, за красной стеной музея мы остановились на минуту, здесь было затишье, только падал и падал, тихо кружась, снег. 
- Ну, все же чем же закончилась твоя волшебная история? – смеясь, спросил Роберта мой приятель. Закурив сигарету, Роберт взял под руку Харитона, и, повернув его к свету лицом, сказал:
- Неужели вы все не видите и ничего не поняли? Именно его там, на плоту станции ихтиологов в самом глухом месте заповедника я и увидел его. Он работал подсобным рабочим на станции и обслуживал эти самые плоты. Мы с ним там познакомились, подружились и вот уже как двадцать лет вместе живем и работаем в больнице. Харитон, скоро станет доктором не хуже меня, а может даже и лучше, у него не только золотые руки, но и сердце у него золотое.
При этих словах Роберт повернулся и пошел в переход, ведущий к гостинице. Нам ничего не оставалось, как последовать вслед за ними. У самых дверей мы, наконец, остановились и только тут, я как следует, разглядел лицо Харитона. Оно светилось каким-то внутренним теплым светом. Его голубые глаза, черная с проседью выбившаяся челка из-под шапочки, все было как в нимбе сияющей полукругом драгоценной световой короны. Я почувствовал какую-то непонятную легкость тела, какую испытываешь в чистейшей глубине моря, и весь этот волшебный вечер, рассказ Роберта снова как бы ожил, стал явью, жутко захотелось во все это поверить еще раз. Было ощущение участия в прекрасном, реальном и удивительно правдивом чуде, в счастье этих двух мужчин.
Мы скоро стали прощаться, 
Харитон, подставив мне щеку для прощального поцелуя и, протянув руку, произнес своим мягким, теплым голосом:
- Да, все так и было! Я с ним и всем этим миром, что вокруг нас, - счастлив…