Вернешься..?

За окном властвовала солнечная погода. Небо было ослепительно голубым, яркое солнце с любопытством заглядывало в окна, настойчиво отвлекая от умных вещей, которыми делились не менее умные докладчики. Тин терпеливо высиживал положенное время, в меру сил участвовал в обсуждении, старался не забывать, зачем он приехал на этот семинар; и на каждой кофе-паузе, за обедом ли, вечером, за совместным ужином, он оглядывал помещение, ища одного-единственного человека. Который не удосуживался появляться, лишь заглянул однажды на пару минут, переговорил с докладчиком, задержался на минуту у дверей, улыбаясь какой-то женщине – приглашающе, располагающе, очаровывающе, не отдавая отчета, как эта улыбка выглядит со стороны, пребывая в искренней уверенности, что улыбается всего лишь дружелюбно. На счастье Тина, люди, с которыми он разговаривал в то время, жаждали поделиться своими соображениями и радовались любым свободным ушам – он сам едва ли смог бы высказать что-либо внятное. А улыбаться, отделываться общими вопросами либо не менее общими реактивными фразами – да сколько угодно. И не поворачиваться к двери, не поворачиваться; и пусть он сверлит спину. 

Тин смог вздохнуть с облегчением, когда пронзительный взгляд убрался с его спины. Судя по печально поднятым бровям Тюрюк Хаэдин, Штайни покинул общество, осиротив его. Тин повернул голову вслед за ее взглядом, сделал благообразное лицо, когда она начала по энному кругу воздыхать вослед, и позволил себе маленькую шпильку по поводу ее страстности. Доктор Альтенхофен, стоявший неподалеку, являвший собой олицетворение укора весеннему настроению, изучал кофе в чашке, поглядывая то на Тюрюк – прищурившись, то на Тина – одобрительно, сдержанно улыбаясь его шуткам. Благочестивая Тюрюк сердилась в ответ на намеки на излишне трепетное отношение к простому присутствию простого профессора, пусть и с образцовой альфовостью, но с огромным удовольствием пересказывала слухи, что Штайни участвовал в операции, которая внезапно понадобилась одной звездочке, и та воспылала к нему такой благодарностью, что начала приглашать его на всякие разные светские мероприятия. Там Штайни и встретил свою новую великую любовь. Не медика. 

– Это разумно, – отстраненно глядя в окно, признал Альтенхофен. – Но сложно. 

Тин опустил глаза; улыбка стала натянутой. 

– Подозреваю, что с увлеченными людьми всегда нелегко, – негромко произнес он. 

Альтенхофен посмотрел на него с любопытством. 

– Это ваш личный опыт? – поинтересовался он. 

– Отчасти. Но и опосредованный тоже; мне знакомы люди, которые сами увлечены своей профессией, и люди, увлеченные ими. Им нелегко. Думаю, вы можете назвать немало профессий, которые требуют куда большего, чем просто работа, причем не только от тех, кто их практикует. 

– Ах, милый Тин, если вы о бернаутах, то это модная тема, не более. Внезапно в обществе оказалось неприлично много психотерапевтов, которые должны оправдать свою нужность, – высокомерно хмыкнула Хаэдин. – А доступ к СМИ у них есть. Как же, голливудское поветрие везде таскать за собой парикмахера, мейкап-художника, диетолога и психотерапевта дошло и до нашей элиты. И нужно этим психотерапевтам придумать что-то новое, чтобы продемонстрировать, какие они нужные, незаменимые, и прочее, и они придумывают разные небылицы. Профессия врача – одна из древнейших, естественно она всегда была сопряжена с рисками, но люди как-то жили, как-то практиковали, не особо стеная. Но в последнее время – просто беда какая-то, повальные стенания о том, как тяжело. Я не буду спорить, что это не тяжело, – вскинула она палец, когда Альтенхофен набрал воздуха в легкие, чтобы возразить. – Но если вы работали с теми же «Врачами без границ» в зоне сирийского конфликта, то едва ли вы будете спорить с тем, что операция в новомодном операционном зале не идет ни в какое сравнение с операционной палаткой где-нибудь в Адыямане. Современная цивилизация просто упивается своей изнеженностью и вседозволенностью, – сердито закончила она. 

– Современные исследования о том, что бернауты вызываются еще и нарушением обмена веществ и влекут его же, вам не кажется убедительной? – сосредоточенно глядя в потолок, невозмутимо поинтересовался Альтенхофен. 

– Куда более убедительным кажется мне предположение о том, что бернаут – это очередная модная болезнь. Пройдет увлечение врачей и пациентов им, фармакомпании изобретут новую модную болезнь, и круг замкнется, только и всего. Мы живем в благополучном обществе, коллега. А стенаем, как если бы мы должны были ходить по двадцать километров в одну сторону за десятью литрами относительно чистой питьевой воды, и это в перерывах между приступами малярии. 

– А что думает по этому поводу доктор фон Лиссов? – после чуть более долгой, чем прилично, паузы, повернулся к Тину Альтенхофен. 

– Доктор фон Лиссов отказывается чувствовать себя виноватым, что Африка страдает от эпидемий малярии, ВИЧ и ТБ, – спокойно ответил Тин. – Увы, Тюрюк, я не пассионарий, – невинно улыбнулся он ей. – Я не способен возводить баррикады и рваться исцелять мир от туберкулеза. Но я с огромным удовольствием выпишу очередное плацебо тетушке Эмме и буду тщательно следить, чтобы ни она, ни дядюшка Олаф с Липовой улицы не страдали от депрессий в конце длинной, насыщенной и ответственной жизни. Кстати, старческая депрессия – это все-таки эпидемия, и корригируется с огромным трудом. А еще я прослежу, чтобы мой приятель Петер из скат-клуба не недооценивал свое эмоциональное выгорание, ведь он отчисляет с каждой своей зарплаты деньги в несколько фондов, одним из которых являются те самые «Врачи без границ». 

– Point taken, – недовольно пробормотала Хаэдин. – Но все-таки закрывать глаза на то, сколько проблем в мире, не стоит. А Европа благоденствует и придумывает себе все новые болезни. Это несправедливо, в конце концов. 

– Коллега? – повернулся к Тину Альтенхофен. 

– Коллега, – усмехнулся Тин, – вы заставляете меня таскать для вас каштаны из огня? 

– Отнюдь, – приподнял брови Альтенхофен. – Я боюсь, что несмотря на мои высокие профессиональные качества, я не очень красноречив в том, что касается не-медицины. Скорее косноязычен даже. В некоторых случаях я готов выразить сожаление по этому поводу. 

Он даже развел руками, в одной держа блюдце, в другой чашку. 

– И сегодня как раз наступил такой момент? – Хаэдин уставилась на него заинтересованными глазами. 

– Очередной такой момент, -хладнокровно признал Альтенхофен и подмигнул ей. Она закатила глаза и засмеялась. 

– Так что вы скажете по поводу изобретения Европой все новых болезней, дражайший доктор фон Лиссов? – промурлыкала Хаэдин, обхватывая его руку, прижимая к себе и усердно прижимаясь бюстом к Тину. Альтенхофер приподнял брови и ухмыльнулся кривой, но одобряющей улыбкой. 

– Отчего же изобретения? Открытия тоже, – вежливо отозвался Тин, обреченно посмотрев на Альтенхофена. – Мне назвать те болезни, которыми болеют только тридцать-пятьдесят человек по всему земному шару? Открыты ведь эти болезни, не изобретены. А некрозы способны развиться и из простой царапины. И точно также клинические картины болезней отличаются от больного к больному. 

– Вы занимаетесь демагогией, коллега, – недовольно признала Хаэдин, отстраняясь. – И вы очень ловко переводите все эти ваши умозаключения то на ваш личный опыт, то на личный опыт какой-то сомнительной тетушки. 

– Всего лишь следую вашей методе, коллега, – кротко улыбнулся Тин. – Правда, не рискую апеллировать к опыту всего общества – боюсь, я недостаточно велик для этого. Так что ограничиваюсь скромным ad personam в ответ на ad misericordiam. Что предложите в ответ? 

– Проследовать в аудиторию, милейший Константин, – Хаэдин взяла его под руку. – К сожалению, время паузы вышло. А вечером я с огромным удовольствием продолжу диспут в более располагающей обстановке. Насколько я знаю, нам на это время предоставлена большая курительная комната. Вы согласны со мной, доктор Альтенхофен? 

– С наслаждением поприсутствую на диспуте, – кивнул он. Тин положил руку поверх руки Хаэдин. 

– Не будет ли это попыткой погонять мертвую лошадь, многоуважаемая коллега? – весело спросил Тин. 

Хаэдин игриво повела плечом и увлекла его на следующий доклад. 

Профессор Готлиц восседал в кресле в гордом одиночестве, с сурово-блаженным лицом и чашкой кофе, которую он держал на уровне груди. На приветствие Тина он перевел на него матово поблескивавшие глаза и улыбнулся рассеянно. 

– Ну-с, дорогой Константин, как вам семинар? – меланхолично поинтересовался он, явно более из чувства вежливости, нежели из любопытства. 

– Крайне насыщенная программа, очень интересная публика, – почти искренне признался Тин. Профессор Готлиц хмыкнул. 

– Действительно. Действительно. Я смотрю, вы весьма легко обзаводитесь новыми знакомствами, – в его голосе прозвучали частью ироничные, частью уважительные нотки. – Вопреки моему первому впечатлению о вас. Вы не обидитесь, если я признаюсь, что ожидал от вас такой вот, хм, аутентичной гиперсдержанности, свойственной вашему, хм, фенотипу, если мне будет позволено заметить такое и если вы не расцените это как оскорбление. 

– Нисколько, профессор. – Тин отвел глаза. – Человеку свойственно мыслить стереотипами, если вы не расцените понятие «стереотип» как ругательное.

Профессор Готлиц повернул к нему голову. 

– Вы не против стереотипов? – чуть более оживленно спросил он. 

– Боюсь, они неизбежны. – Тин пожал плечами. – И боюсь, по вполне очевидным причинам я оказываюсь очень красноречивым объектом для применения самых различных стереотипов. 

– Этнических, вы имеете в виду? – профессор Готлиц отвел глаза, словно в порыве напускного стыда пытался спрятать отчаянное, почти болезненное любопытство. 

– И их тоже. Впрочем, хвала неведомым богам, моя внешность активизирует вполне себе положительные стереотипы. Никаких ассоциаций с якудзой, сводом китайских пыток или чем там еще, за чем мерцают раскосые глаза и плоские скулы. 

– Ах, молодой человек, – профессор Готлиц потянулся и похлопал его по руке. – Стереотипы – всего лишь повод думать так, а не иначе. Мы их не выбираем, а отбираем. Так что и против нас, благопристойных европейцев, немало чего можно найти. И я боюсь подумать, что думают о немецких туристах где-нибудь в Турции. 

Тин зажмурил глаза и тихо засмеялся. Профессор Готлиц нахмурился, но глаза его весело поблескивали. 

– Ну что ж, милый Константин, я все-таки советую вам насладиться молодостью и приятным обществом своих сверстников; не следует забывать, что вы здесь не только для того, чтобы знакомиться с новейшими достижениями ученых и маркетологов. Наслаждайтесь юностью, коллега. 

Тин послушно последовал наказу старшего товарища; Тюрюк Хаэдин с горящими глазами делилась своими впечатлениями о Латинской Америке; Альтенхофен представил его своему однокурснику, который, как оказалось, проживал на самом востоке Германии. Профессор Готлиц, на которого Тин время от времени оглядывался, чинно беседовал со своими сверстниками. Альтенхофен выглянул из-за Тина, лукаво посморел на Хаэдин и сказал: 

– Штайни верен себе, не так ли? 

Секунда – и она прижимает руки к пышной груди и складывает губы в выразительное «о». Тин приподнял брови, заставляя себя смотреть на нее, только на нее, отчаянно молясь, чтобы неяркое освещение не предало окружающим, что у него на коже выступает испарина, а гул голосов приглушит скрежет зубовный. Альтенхофен выбрал неверную мишень для своих грубоватых, но и добродушных острот. Хотя возможно, что против Тина он не смог бы обратить ни одной, потому что Хаэдин из тех, кто устраивает много шума из ничего, и Альтенхофен в этом не сомневается. А Тин, увы, не смог бы ни рук заломить, ни бессильно опуститься на колени. Едва ли что-то стерло бы с его лица вежливую маску, и это не позволило бы Альтенхофену подтрунивать над Тином – из уважения и чего-то похожего на благоговение. 

Но его подтрунивание было направлено на мишень, которая хоть и оказалась ложной, но это нисколько не отразилось на эффектности стенаний, заламываний рук, потоках обвинений в ветренности Штайни, а кроме этого – лавине информации о дамочке, которой тот положил руку на талию. Хаэдин осторожно выглядывала из-за Тина, и зловещим шепотом отмечала пиджак как сильно дорогой, но не в коня корм, прическу как модную, но не в коня корм, профиль аристократический, но не для этой стервы, и фигуру модельную, явно спасибо липосакции. Тин не утерпел и оглянулся. Штайни наслаждался собой в смешанном обществе. Даме было за сорок пять, и она была заведующей отделением. А что на ее вполне стройной талии комфортно разместилась рука Уве – типично для него. Штайни не обращал внимания на чужое личное пространство, он вламывался в него, категорически отказываясь понимать предупредительные сигналы. Ему было удобно располагаться на расстоянии полутора футов – и другим оставалось только смириться. 

Тин вернулся в исходное положение, сочувственно посмотрел на пылавшую гневом Хаэдин, перевел глаза на Альтенхофена. Того куда больше интересовали столы с закусками. Его друг изучал декольте Хаэдин. С истинно восточной отрешенностью изучал. Тин подавил желание тоже попытаться найти в нем же ответы на все вопросы, но в последний момент удержался от соблазна заглянуть туда, в задумчивости покачав бокал. 

– Позволите угостить вас вином? – мгновенно вскинул голову друг Альтенхофена. 

– С удовольствием, – широко улыбнулся Тин. 

Друг Альтенхофена казался очарованным Тином. Возможно, виной тому было обилие вина. Возможно, это был откат после бесконечного дня и нервы в преддверии еще одного такого же. Возможно, он был вполне искренним в своем увлечении. И он был высок, крепок, широколиц и русоволос. Тин не мог ничего поделать с собой – и купался в приятных, самую малость щекочущих самолюбие эмоциях, не подталкивая – и не отталкивая. Профессор Штайнмауэр поднимался на свой второй этаж, а Тин все стоял рядом с дверью на лестницу, живо обсуждая с другом Альтенхофена последний гандбольный матч. Он повернулся в сторону Штайнмауэра, вежливо пожелал ему спокойной ночи и уставился невинными глазами, терпеливо ожидая, когда он соизволит исчезнуть из поля зрения. Штайни отозвался таким же миролюбивым «спокойной ночи», в котором звенело много всяких эмоций, и не все из них были безопасными для визави, и взялся за дверную ручку. Осмотрев напоследок собеседника Тина, он открыл дверь. 

– Хорош, – одобряюще выдохнул друг Альтенхофена. – Такому можно простить и легкое хамство. – Он повернулся к Тину. – Не так ли? 

– Простить можно. Забывать не стоит. – В ответ на удивленно поднятые брови Тин пояснил: – В целях самосохранения, коллега. 

– В целях самосохранения, ну конечно же. В целях самосохранения. – И он засмеялся, словно это была самая успешная шутка за день. Его рука одобрительно похлопала Тина по плечу и осталась лежать на нем. Тин сделал шаг в сторону и ко двери. Его собеседник понятливо опустил руку. 

Второй день был куда более нудным. Вдобавок к удовольствию слушать сообщение юриста общества, организаторы семинара решили добить участников, пригласив представителей больничных касс. Даже попытка двух дотошных слушателей вытрясти из докладчиков душу не расшевелила аудиторию, в состоянии легкого анабиоза поджидавшую ужин. Тин попытался смягчить общую атмосферу, задав пару животрепещущих, пусть и не самых острых для докладчиков вопросов, и они с благодарностью излились бесконечными ответами, успешно занимая время до конца семинара. Альтенхофен мирно подремывал рядом, Хаэдин колебалась между желанием ввязаться в еще один бой и желанием попасть на ужин. Друг Альтенхофена с невинным видом играл в злых птиц. Заглянувшего в зал администратора обе стороны восприняли с радостью. 

Уве удивил Тина, совершенно неожиданно, но от этого не менее приятно – прислав сообщение с требованием объяснить, что за типы вьются вокруг него, и не забывает ли он, что находится на семинаре с рабочей целью, а не для того, чтобы. Тин перечитывал сообщение, прислонившись спиной к двери и переводя дыхание. Через минуту Уве прислал еще одно сообщение с предложением выпить кофе на сон грядущий. Тин упал на кровать – мягкую, зараза ее разбери, широкую и короткую, перечитывая сообщения, находя в телефоне старые фотографии, о которых почти забыл, пересматривая их, отказываясь раздражаться от яркого искусственного света, заливавшего комнату. Фотографий оказывалось неожиданно много, некоторые он с трудом припоминал; некоторые были в свое время его фетишем. Как будто они нужны были ему, чтобы напомнить, какова под пальцами кожа Уве, каковы его волосы. Хотелось обзавестись еще несколькими снимками, чтобы не отказывать себе в удовольствии заиметь новые фетиши – например, Штайни-администратор, пришедший на смену Штайни-лектору. Штайни-политик, все чаще подменяющий Штайни-ученого. Штайни-светский лев: такого Тину еще не доводилось видеть, и он хотел разозлиться на него за то, что тот так легко примеряет на себя все новые доспехи, и каждый раз хотелось по-детски потребовать: а еще? Он опустил руку с телефоном на грудь и прикрыл глаза. Телефон снова завибрировал. Нетерпеливый Штайни предлагает латте? 

Нетерпеливый Штайни предлагал чай. Он, оказывается, получил посылку с чудесным, просто восхитительным красным чаем из какой-то хитрой китайской провинции и готов предоставить Тину свой номер в полное и безраздельное пользование, в качестве платы взимая только удовольствие любоваться чайной церемонией. Тин беззвучно засмеялся. Ему не хотелось писать ответ. Но пришлось: устал, ни о чем кроме здорового сна думать не могу, чай и/или кофе придется отложить. Можно завтра после ужина. Уве сообщил название ресторана, в который им предстояло сбежать с банкета. Тин пожелал ему спокойной ночи. И так и остался лежать на постели, глядя в потолок, не порываясь разоблачиться, отправиться в душ, как-то избавиться от пут, которыми усердно обездвиживал его Штайни. И хотелось верить в его искренность. И помнилось по предыдущему опыту: достаточно чуть усерднее посмотреть в сторону, чтобы Штайни затребовал полного и безраздельного внимания. 

Поэтому и было что-то унизительное в этой авантюре. Тин не мог и не хотел отказать себе в удовольствии немного развлечься. Он ведь изначально не рассчитывал ни на что судьбоносное, записываясь на семинар, – надеялся на хорошее время в хорошем месте, надеялся на встречи со старыми знакомыми и новые знакомства; и программа, которая пришла после того, как он подтвердил свое участие, стала для него неожиданной. Организаторы семинара были горды тем, сколько звучных имен смогли завлечь. А Тин долго колебался, а не отозвать ли ему свою заявку? И даже неустойка бы не остановила. Но он колебался, движимый каким-то мазохистским наслаждением, пока не стало совсем поздно: то операции слишком сложные, то в практике слишком много людей, то Ореха надо куда-то везти, то с налоговым консультантом встречаться. А потом он лежал в постели, дожидаясь полуночи дедлайна, и вдыхал движения секундной стрелки, отсчитывавшие шаг в неизъяснимое. В то, что отзывалось болью и всегда будет отзываться, в то, что будет резонировать с самим стержнем его натуры, в то, от чего глаза пересыхают и щиплет в носу. В то, от чего не спасают ни многокилометровые пробежки, ни ледяной душ, и в то, что никогда не сможет быть заменено самым замечательным, самым надежным, самым верным Эриком. Или Каем Эрихсоном, который тоже играл в гандбол, как и Тин, и который щеголял короткими русыми волосами, прилегавшими к крупному черепу, упрямо не застегивал верхние пуговицы рубашки и носил печатку на мизинце. Как Уве. И даже загар у него был вполне естественный, и скорее всего своя яхта, мало ли в Бранденбурге озер. Только не хочется слышать от него это испепеляющее: «Ах, Тин...». 

Тин задержался в туалете, и ему досталось место в конце стола. Альтенхофен виновато посмотрел в его сторону, мол, не получилось еще и ему место рядом уготовить; Тин подбадривающе улыбнулся. Все равно пристойное сидение на своих местах продлится не дальше основного блюда. А в его качестве подавали традиционное кассельское жаркое, что вызвало к жизни оживленную дискуссию о рецепте настоящего кассельского, а также местах, где его можно попробовать. Тин повернул голову к собеседнику справа и не смог не скользнуть взглядом в сторону Штайни. Тот сидел, откинувшись на спинку стула, держа в руке бокал, энергично разговаривая с соседями и чуть ли не подчеркнуто соблюдая дистанцию с ними. Женщины, которой он составлял компанию в предыдущий вечер, в ресторане не наблюдалось. 

Что сказал собеседник, к которому повернулся Тин, так и осталось тайной за семью печатями. Тин перевел дух, отвернулся от Уве, осторожно подвигал ножом и склонил голову. До времени «Ч» оставалось не больше сорока минут. 

Благословенные официанты споро подали и десерт. Он был скорей арт-объектом, чем нечто съедобным; творожный крем был взбит в пену, но сливочного вкуса в нем не осталось. Карамель была красиво накапана на огромную тарелку, но сладкой она от этого не стала. Тин честно признался собеседнику, что его бабушка готовит куда более аппетитный руссишер цупфкухен. Уве встал, начал прощаться со своими соседями, затем прошел к выходу, делая вид, что его интересует только дорога домой; и это было до коликов убедительно всем, кроме Тина, потому что его плавившимся золотом окатил многозначительный взгляд Уве, брошенный на него, когда тот проходил мимо. Дискуссия о лучших десертах продолжилась без Тина; его хватило только на то, чтобы улыбаться понимающе и дышать неглубоко и ровно. 

Уве ждал вполне терпеливо. Так, постукивал пальцами по столешнице. Изучал экран телефона. Поднял на Тина недовольный взгляд. Но извинений не требовал.

– Хорошо провел время? – сухо поинтересовался он. 

– Спасибо, замечательно. А ты? – бархатным голосом осведомился Тин и склонил голову к плечу. 

Уве усмехнулся. 

– Милый Тин, я наслаждаюсь каждой секундой этого революционно новаторского, взрывающего основы и сокрушающего устои семинара, – ласково произнес он. 

– Заплатили хоть хорошо? – прагматично спросил Тин, невинно улыбаясь, поблагодарил официанта и раскрыл меню. Он взглянул на Уве и прищурил глаза. Тот отвел взгляд. 

– Откуда в тебе столько цинизма, мой дорогой? Не должен ли ты мечтать о том, чтобы изобрести панацею, на худой конец универсальное лекарство от рака, и прочее, прочее? – значительно более мягким голосом произнес он. 

– Дорогой Уве, я уже давно не студент-первокурсник, да и ты всегда крайне скептично относился к идеализированию всех и вся. Что ты заказал? 

– Десерт. – Скорбно признался Уве. 

– Мне будет позволено ограничиться им же? 

– Разумеется, мой милый Тин. Я позволил себе и в номер кое-что заказать. Надеюсь, нам пригодится подкрепить силы, – кривовато улыбнулся Уве. 

Тин быстро взглянул на него и опустил глаза. У него запылали уши, которые на его беду не скрывали короткие волосы; и захотелось оказаться в его номере, чтобы проверить, на что он такое рассчитывал, что им надо будет подкрепляться. 

– Ты настроен решительно, – тихо огрызнулся Тин. 

– Меня вдохновляет удивительный человек, – проворковал Уве. Тин откинулся на спинку стула и выдохнул. 

– Ты... кобель, – честно признался он. 

Уве многозначительно поднял брови; он сдерживал торжествующую улыбку, не очень успешно. И Тину казался злой насмешкой тот прискорбный факт, что им еще и десерт есть. 

– И не сомневайся, – предупредил Уве.  

Он снова возлежал на постели, наблюдая за одевавшимся Тином. 

– Не хочешь съездить со мной в отпуск? – лениво предложил он.

– Нет, – ровно ответил Тин, давно привыкший к тому, что это предложение значит куда меньше, чем считает он сам, а травм нанесет куда больше. Он повернулся к зеркалу и принялся завязывать галстук. 

– Это обязательно? – лениво поинтересовался Уве. Тин обернулся и вопросительно приподнял брови. – Галстук. Тебе пара минут до номера. В нем ты все равно будешь его развязывать. К чему лишние телодвижения? 

– Ах, дорогой Уве, в контексте твоих увлечений это обвинение звучит особенно обоснованным, – криво усмехнулся Тин, оправляя воротник. 

– А с чем связан твой отказ? – не меняя интонаций, осведомился Уве. 

Тин потянулся за пиджаком. 

– С тем, что твой друг скорее всего планировал провести этот отпуск с тобой? – кротко предположил он, молча хваля себя, что его пальцы не дрожат. Стоять перед ним, под его пристальным взглядом, под его насмешливой и многозначительной улыбкой было нелегко. И еще тяжелей было знать, что у него поезд уже меньше чем через четыре часа, и будущее туманно и неопределенно, как может быть туманным портовый город сырым ноябрьским вечером. 

– Мой друг, – казалось, Уве сцепил зубы. 

– Спасибо за чудесный вечер, – дружелюбно произнес Тин. 

Видеть Ореха было невероятным облегчением. Пес резвился, подпрыгивал, пытаясь достать до подбородка, отбегал на десять метров и несся обратно к Тину, активно размахивая хвостом – подчас казалось, что он поставил себе целью зарекомендовать себя еще и вентилятором. Тин пытался выдавить из себя улыбку и не мог. Он опустился на корточки, обхватил Ореха за шею и прижался к его шерсти щекой. Орех послушно замер на целых две секунды, а затем затребовал воли. Тин безвольно опустил руки, глядя сквозь него, не желая смиряться, но не находя ни одного повода, чтобы верить. Орех радостно загавкал рядом с машиной, требуя, чтобы Тин поскорее открывал дверь, запрыгнул в нее и завертелся, устраиваясь поудобнее. Тин прикоснулся пальцами к стеклу, осторожно подтолкнул дверь вперед, с болезненным интересом изучая блики на жести кузова, и поднял голову к небу. Оно было чистым. И совершенно безразличным. В него можно было бесконечно долго кричать вопросы, но даже гром, который показался бы уместным ответом на них, был бы на поверку всего лишь случайностью. Красивой, впечатляющей, но случайностью. 

Тин заново учился одиночеству. Орех, прибыв домой, сбежал изучать свой удел; Тин вышел на веранду и прислонился к стене дома, следя за ним. Не мешало бы разобрать вещи, пересмотреть записи, проверить почту, съездить в супермаркет. А Тин стоял и следил за Орехом. 

Доктор Тиров уже находился в своем кабинете, когда Тин прибыл в клинику. 

– Константин! – радостно воскликнул он. – Мишель как раз сделала кофе. Присоединяйся! 

Тин поблагодарил и протянул ему руку. 

– Ну-с, как прошел семинар? –полюбопытствовал доктор Тиров. 

– Какая его часть? – прищурился Тин. 

– Профессиональная? – предложил доктор Тиров, наклоняя голову вперед, чтобы посмотреть на него поверх очков. 

– Слишком коротка, – ухмыльнулся Тин. 

– Административная? – с красноречивой миной спросил доктор Тиров.

– Слишком занудна. – Согласно отозвался Тин. 

– Польза? – чуть более бодро поинтересовался доктор Тиров. 

– Есть, – не раздумывая ответил он. 

– А помимо? – лукаво прищурился доктор Тиров. Тин открыл рот, чтобы отшутиться, усмехнулся. 

– Народ там разный, Герд. Очень разный. Было интересно. Профессор Готлиц шлет тебе привет, а Петре благодарность за джем. 

Доктор Тиров хрюкнул. 

– Профессор Готлиц только и делает, что шлет приветы, а чтобы их высказать лично, речи не идет уже почти десяток лет. А Петра все равно не поверит в искренность благодарности. Его жена делает их куда лучше. Ну а что еще?

– Могу порекомендовать неплохой ресторан, если вы с Петрой решите путешествовать и остановитесь в этом городе, – Тин игриво пошевелил бровями. 

– Что мы там не видели, – фыркнул доктор Тиров. – Да и Петра вовсю занята планированием нашей поездки в Бразилию. Ты представляешь? В Бразилию! Видите ли, ей всегда нравился португальский язык и хотелось посмотреть на Амазонку. И что-то там еще о капоэйре, карнавалах и фавелах. 

Он горестно вздохнул и отпил кофе. 

– Розы за это время могут одичать, – задумчиво произнес Тин, радуясь возможности отвлечься на чужие проблемы. 

– И слизни заполонить весь участок, – ободренно подхватил доктор Тиров. 

– И косули обглодать все деревья, – развеселился Тин. 

– Да мало ли что еще! Почему это я должен перелетать через Большой Пруд на непонятной жестянке с крыльями?! – сурово припечатал доктор Тиров, опуская на стол кулак для придания своей фразе пущей эффектности. 

Тин усмехнулся. Приободрившийся доктор Тиров принялся допивать свой кофе. Тин взялся было за чашку и застыл на секунду. Затем собрался и поднес наконец ее к губам.  

Орех усердно изучал землю под кустами, росшими у границы участка. Тин вышел из дому и откинул голову назад, изучая небо. Погода обещала быть замечательной, и небо было хрустально-прозрачным, ловко заграждавшим бесконечную и безжизненную пропасть, снисходительно скрывавшуюся за ним. Над горизонтом, ориентировочно на западе, истаивал в лучах солнца утомленный серп луны. Пели птицы. Воздух пах весенней свежестью. Орех возмущенно гавкнул на что-то в кустах; впрочем, учитывая его общую одаренность, он мог и на сами кусты гавкнуть, с него станется. Тин перевел глаза, даже не пытаясь улыбнуться, хотя Орех даже в своем уважаемом вполне взрослом возрасте сохранил щенячьи формы с непропорционально большими ушами-лапами-хвостом, по-щенячьи радостно блестевшие глаза и щенячью же энергичность. Тин спустился на одну ступеньку, не отводя глаз от Ореха, и повел плечами, поежившись от свежего ветерка, вспомнил почему-то, что он вполне мог называться зефиром, пусть и географически это не совсем верно, и поднял уголки рта в подобии улыбки. Жизнь оказывалась украшена чередой бесполезных знаний, как бесцельная по сути новогодняя елка еще менее ценной гирляндой, – или потенциально полезных, которыми он упорно отказывался пользоваться. 

Солнце грело, но до того блаженного времени, когда оно еще и припекать начнет, оставалась пара месяцев, но и тогда высокие температуры оставались скорее исключением, чем правилом. Близость Балтийского моря давала о себе знать – зимой было не так чтобы слишком холодно, летом не так чтобы сильно жарко; в море, к которому Тин регулярно ездил, то сам по себе, то навещая бабушку с дедом, купаться он рисковал через раз. Но Ореху такие нежности были чужды. Есть вода – нужно в ней оказаться. И после нас хоть потоп. 

Орех – легок на помине – уже стоял перед крыльцом, изредка помахивая хвостом, и требовательно смотрел на Тина, склонив голову набок и сдвинув уши к носу: мол, ну и чего ты стоишь тут, а не бежишь там? На полноценный упрек не тянуло, но и Орех не был голоден. Тин неторопливо спустился с крыльца и пошел к воротам. Орех радостно гавкнул, еще раз, почему-то скатываясь на щенячий визг, галопом понесся к калитке, вернулся к Тину, облаял его еще раз, попытался продемонстрировать, что галопировать может еще и вбок, но запутался в лапах. Устоять получилось, но занесло его все-таки изрядно. Впрочем Орех не был бы Орехом, если бы не выгнулся и попытался вцепиться себе самому в хвост: вроде как именно это он и собирался сделать, а не пытаться удержаться и не катиться кувырком к самой границе участка. Тин засмеялся. Орех подпрыгнул, обуреваемый радостью. Тин положил руку на ручку калитки и замер. Замерла и его веселая улыбка. Помертвели глаза. Забилось под ключицами сердце – глухо, угрожающе, обреченно. 

Орех подался назад и тихо поскулил; это привело Тина в себя, и он наконец открыл калитку. Орех поднял морду к нему и чинно вышел из нее. У Тина непроизвольно взлетели брови – от Ореха дождаться такой выходки было крайне неожиданно. Прямо хотелось поинтересоваться: что за тарарам он устроит позже взамен. 

Тин поднял руки вверх и потянулся. Орех принялся обнюхивать соседские заборы. Тин согнулся ровнехонько пополам, растягивая мышцы спины и наслаждаясь тем, как они становятся все более послушными, и Орех начал передвигаться не шагом, а мелкой рысью. Тин сделал первые два шага и свистнул его. А день был замечательный, день был ясный, наполненный игривым солнечным светом и бархатным весенним ветром, кружевом веток и блаженным ором птиц; и Тин вдыхал полную грудь воздуха, мерил широкими шагами гравий тропинки, время от времени посматривал по сторонам, следя за Орехом, и наконец был в силах улыбаться искренне. 

Семинар казался делом давним, почти забытым; Тин почти вернулся в настоящее, почти. Спалось ему по-прежнему беспокойно, особенно под утро, когда и сны вспоминались, и физиологические реакции на них накладывались на обычные, инстинктивные. Тин просыпался с испариной, в мокром белье. На мокром белье, со вцепившимися в него пальцами, тяжело дыша и в очередной раз отходя от горячего «Тин...», словно прошелестевшего за спиной, прямо в ухо, эхом отдавшегося в конечностях; переводя дыхание, невидяще глядя в окно, собирая себя по частям, заставляя подниматься с кровати. Он не помнил и четверти того, что они делали на семинарах, но стены и кровать в номере Уве помнил до мелочей, и ванную комнату, и тот ресторан. Только записи и помогали ему хотя бы как-то оправдывать свою командировку и в глазах Герда Тирова, и в своих собственных. 

Тину казалось иногда, что даже Орех смотрит на него подозрительно время от времени. Нет, привычка хозяина сидеть минутами, десятками минут, задумчиво поглаживая страницы книги изящными пальцами, глядя перед собой и почти не дыша, была для него не новой. Но чтобы он еще и у микроволновки замирал, это было внове. 

А Тин ненавидел себя за эти внезапные провалы в реальности, но поделать ничего не мог. Он не ждал ничего от жизни – и ждал. Кай Эрихсон оказался более чем приятным мужчиной, и общение с ним становилось все более личным, вопреки желанию Тина – и благодаря ему. Оказывалось до невероятного приятным пить кофе под аккомпанемент входящих сообщений, которые не содержали ничего существенного, были ненавязчивыми, добродушными, милыми – и не более. И отклика никакого в нем не находили, кроме одобряющей усмешки. Кай приглашал его в гости, предлагая покатать на моторной лодке, и Тин обещал подумать, но уже намекнул, что запланировал провести свой июльский отпуск в Скандинавии. И знал отлично, что если ему предложат отпуск на Лазурном берегу, потребуются невероятные усилия, чтобы не согласиться. Потому что соглашаться – самоубийственно. 

Доктор Тиров позволял себе иногда подозрительные взгляды, но помалкивал. Тин не очень легко допускал посторонних в свою душу; впрочем, не то чтобы посторонние рвались получить подробный отчет о малейших движениях душевных, тем более поводов сомневаться в своем душевном здравии Тин не давал. Все было как всегда. А печалился он – мало ли почему одинокий молодой человек печалится весной? Петра пошла даже настолько далеко, что пригласив Тина на очередное кофепитие, совпавшее с очередной попыткой приготовить пирог, познакомила с «милым молодым человеком, который совсем недавно переехал в наш город и совсем одинок». «Милый молодой человек» смущенно улыбнулся, с радостью согласился прийти на гандбольную тренировку, взамен пригласил Тина на выставку современного искусства в городе по соседству. На голову Тина он еще и театром увлекался и с радостью пытался и его приобщить; пришлось выкручиваться, ссылаясь на необходимость навестить бабушку с дедушкой, вплотную заняться ремонтом и серьезней отнестись к тренировкам Ореха. Получилось наполовину успешно, но «милый молодой человек» пришел от Ореха в полный восторг. 

Орех тоже пришел в полный восторг от «приятного молодого человека». До озера оставалось около полукилометра, «милый молодой человек» ритмично наклонялся то к правой ноге, то к левой. Орех взвыл от счастья и бросился к нему. Тин обреченно застонал и послушно побежал следом. 

Этот балбес приветствовал «милого молодого человека» шквалом облизываний, хвостом махал так, что трава чуть ли не с корнем вырывалась, пытался дотянуться до его лица, чтобы еще и облизать, и Андреас радостно смеялся, обнимая его и гладя. Тин неспешно подошел к ним.

– Доброе утро, – произнес он, широко улыбаясь. – Орех, – строже сказал Тин, обращаясь ко псу, – успокойся. 

Орех прижался к земле, печально глядя на него, опасливо бья хвостом по земле. Мог бы – еще и нижнюю губу осуждающе оттопырил, но собачья мимика к таким экзерсисам явно не способна.

– Доброе утро, Константин, – выпрямился Андреас, глядя на Тина, улыбаясь немного кривовато, но безудержно радостной улыбкой, и протянул руку. У него были светло-голубые глаза, белесые волосы и самую малость кривые зубы. Он был бесконечно симпатичен и по-юношески очарователен, удивительно приятен в общении и одинок. Тин пожал ему руку и почувствовал, что Андреас не собирается ее возвращать, заглядывая ему в глаза и изучая реакцию. Тин позволил своей улыбке немного потускнеть и почти сразу получил руку обратно. 

Как благовоспитанный пес, Орех уселся у правой ноги хозяина и тут же склонил голову набок. 

– Сегодня чудесная погода, – невинно начал разговор Андреас. – Наверное, просто преступлением было бы провести его дома. Как ты считаешь?

– У меня как раз и были планы, связанные с пребыванием на свежем воздухе, – усмехнулся Тин, поглядев на Ореха. Тот, почувствовав его улучшившееся настроение, поднялся на все четыре лапы, замахал хвостом, поднял переднюю лапу и одобряюще тявкнул. 

– Привычные субботние хлопоты в саду? – предположил Андреас. – Если честно, я рад, что снял квартиру. Думается мне, что я еще не готов обременить себя отдельным домом и участком рядом. 

– Это интересно, – не до конца не согласился Тин. Орех начал обнюхивать поле рядом с ними, делая круги со все большим радиусом. 

– Бесспорно, – мгновенно подтвердил Андреас. – Но все же требует определенного отношения и к месту, в котором желаешь жить, и к свободному времени. С другой стороны, так приятно устраивать гриль на свежем воздухе поблизости от своего дома. Не так ли?

– Верно. Но я пока еще не решил, где буду возводить печку. Я не настолько обжился в доме, – усмехнулся Тин, следя за Орехом, который радостно залаял и понесся к озеру. 

– Интересно, как он отреагирует на возможность искупаться в море? – риторически спросил Андреас. 

– До этого одобрял полностью, – рассеянно отозвался Тин. – Просто невероятно, до какой степени он не обращал внимания на температуру воздуха и воды. 

– У моих родителей была собака, – подхватил Андреас. – Она использовала любую возможность плюхнуться в воду. У бабушки за участком был расположен старый, почти полностью заросший ручей; чтобы найти в нем воду, нужно было постараться. Мы гостили у бабушки как-то, и не поверишь: Эрда постаралась. Мама с трудом ее отмыла

– Отчего же не поверю? – засмеялся Тин. – Охотно поверю. И ты не представляешь, до какой степени я счастлив, что приучил его не отряхиваться на меня. 

Андреас понимающе угукнул. 

– Как ты смотришь на то, чтобы выбраться к морю и заодно дать Ореху развлечься в нем? Я знаю в Висмаре отличный ресторан, – легким тоном предложил он, глядя на несущегося к ним пса.  

– Может быть, попозже? – улыбнулся Тин, заставляя себя дышать ровно и улыбаться как ни в чем не бывало. 

Андреас посмотрел на него, кивнул и с извиняющимся смешком спрятался за его спиной, когда Орех подбежал слишком уж близко, обуреваемый желанием поделиться радостным настроением хоть с кем-нибудь. 

У Тина появилась отличная возможность изменить маршрут пробежек. Андреас печально вздохнул, что совершенно незнаком с окрестностями, и Тин послушно предложил показать ему несколько тропинок. Они пробежали мимо пони, вдоль крохотной, но относительно чистой речки, выбежали на велосипедную дорожку и по ней, уже неторопливо, разговаривая обо всем и ни о чем, направились к городу. На пути была булочная, в которой они оба купили булочки к завтраку; и запасшись еще и кофе, они не спеша шли по улице. Орех шествовал, преисполненный достоинства; Тин посматривал на него вниз и только хмыкал тихонько. 

– А в этом доме я живу. Говорят, он был переоборудован из водонапорной башни, – задрав голову вверх, сказал Андреас. – Из моей лоджии открывается отличный вид на город. Не хочешь как-нибудь заглянуть на кофе и полюбоваться видом? Я, правда, пока еще не полностью обустроил квартиру, мебель обещали доставить только через две недели, но стулья в лоджии уже стоят. – Он заговорщицки подмигнул Тину, тот развеселился, зараженный его жизнерадостностью. 

– Обязательно. Спасибо за приглашение. 

Андреас скрылся в доме; Орех потянулся и сладко зевнул. Тин развернулся и направился в сторону родной улицы. Солнце ярко светило где-то за спиной. 

Тин принялся делать себе бутерброды, и Орех решил облагодетельствовать его своим присутствием. Он еще раз потянулся в дверном проеме, еще раз зевнул, стараясь прозвучать как можно громче, подошел к Тину, приветственно гавкнул и уселся рядом. Тин протянул ему кусок ветчины, который Орех слизал с его пальцев. У Тина по коже пробежали мурашки от его шершавого языка, внезапно, совершенно нежданно, и снова повлекли за собой самые разные воспоминания. Он зябко поежился, пытаясь избавиться от неприятных ощущений, и вроде бы успокоился, но снова пришлось вздрогнуть и успокаивать залихорадившее сердце, когда зазвонил телефон. Орех радостно залаял. Тин цыкнул на него и взял телефон. У него задрожали руки. 

Прижав телефон к уху, Тин ровно представился и застыл в ожидании ответа, бессильно опускаясь на стул. 

– Тин, дорогой, здравствуй, – зазвучал в трубке мерный, сытый, мурлыкающий голос Уве. – Это Уве. Помнишь меня, надеюсь? Я тебя не разбудил? 

– Отнюдь, – Тин не сдержался и промурлыкал в ответ, прикрывая глаза и наслаждаясь, упиваясь голосом. 

Уве тихо засмеялся. 

– Это хорошо. Я не рисковал позвонить раньше, опасался, что ты соблюдаешь режим. Сон красоты, знаешь ли, утренняя нега, все такое. 

Тин осторожно выдохнул, стараясь сделать это по возможности бесшумно. Орех положил ему на колени голову и сдвинул уши к носу, пытаясь изобразить умственную деятельность. Или просто выклянчивая еще кусочек ветчины, праздно подумал Тин, гладя его. 

– Думаешь, следует? – лениво поинтересовался он. – Я так плохо выглядел на нашей последней встрече, что сон красоты просто самая насущная для меня необходимость? 

– Ах, милый Тин, ты напрашиваешься на комплимент? Как насчет профилактики, а не терапии? – усмехнулся Уве. – Я готов ревностно охранять твой сон. Только намекни. 

Тин уставился в окно, отказываясь думать. Было крайне нелегко придумать хотя бы какой-нибудь ответ на такое откровенное приглашение. 

– Действительно? – наконец отозвался он. Вовремя, чтобы пауза не затянулась на подозрительно долгое время. 

– Бесспорно, – охотно признался Уве. 

– У тебя хватит терпения, чтобы охранять чей-то сон? – хмыкнул Тин, наконец обретая что-то, похожее на равновесие. 

– Не чей-то, милый Тин. Твой, и только твой. – Ласково протянул Уве. – Так как? Могу я рассчитывать на такую честь? 

– И когда ты собираешься оказать эту твою услугу? – в тон ему осведомился Тин. 

Орех, понявший, что ему ничего не светит в плане еды-ласк, недовольно буркнул что-то  и поплелся на веранду, опустив уши, хвост, волоча лапы и время от времени оглядываясь на Тина. А тот съехал на стуле, закинул голову запустил руку в волосы и закрыл глаза. 

Профессор Штайнмауэр согласился прочесть курс лекций в университете Грайфсвальда. Тин не был удивлен тем, что его пригласили; скорее тем, что он согласился – город скорей провинциальный, в университетской больнице, крути как хочешь, не было ни претенциозности Чарите, ни метросексуальности Эппендорфа, хотя и слава у нее была заслуженная и репутация весьма красноречивая. Он послушал оды, которые Уве воспевал возможности познакомиться еще и с этим коллективом, придерживал себя за язык, чтобы не предупредить, что коллектив там все больше великовозрастной, развернуться негде, и просто слушал, слушал бархатный голос с игривыми нотками и покачивался на волнах неожиданного удовольствия оттого, что ему довелось, что наконец сбылось, что он слышит Уве; хотелось протянуть руку и дотронуться до него, насколько живо представлялся Тину его образ, в мельчайших подробностях, с мельчайшими деталями, и рука уже взлетала и зависала в воздухе. Но приходилось слушать, что Уве там вещает, и время от времени подтрунивать над ним, чтобы создать иллюзию диалога – хотя бы для себя. Но Уве оказался способным удивить Тина, легко, почти небрежно поинтересовавшись, не будет ли тот против, если он заглянет на огонек проездом. По пути. У Тина поднялись брови; он даже рот приоткрыл. С каких это пор крюк в сто пятьдесят километров считается «по пути»? 

– Надеюсь, твой друг не будет против, если к тебе заглянет бывший наставник, а теперь коллега? – как бы мимоходом осведомился Уве. 

Тин выглянул на веранду: Орех сделал стойку на очередной кротовий курган. Он обнюхивал его, то отпрыгивая назад, то снова вытягиваясь в струнку. Пока еще не гавкал, что не может не радовать. Тин усмехнулся. 

– Едва ли. Он будет рад познакомиться, я полагаю.– И он снова откинул голову назад, дожидаясь, что на это ответит Уве. 

И вновь зажурчала-полилась речь. И что-то в ней было непривычное, даже незнакомое. Тин вслушивался в голос Уве и пытался понять, что казалось ему незнакомым: вроде и интонации знакомые, и этот особый смакующий рокот, который изредка позволял себе Уве, когда был уверен, что их не подслушивают и собеседник поймет. И все же что-то почти неприметное. А когда Тин понял, то не удержался и сел. На периферии зрения он заметил, как Орех подпрыгнул, отскочил на полметра и припал к земле, то ли разглядев что-то в ямке, то ли просто будучи преисполненным желанием порезвиться. 

Уве был недоволен. Он скрывал это более чем успешно, но недовольство все-таки просачивалось на поверхность. Простейшее, незамысловатое слово «друг» звучало как-то кисло; осведомляться о том, придется ли он ко двору, было Штайни тем более неприятно, но приходилось. И Тин наслаждался, блаженно улыбаясь, с трудом сдерживая себя, чтобы не увлечься. Позволял себе паузы, вроде как обдумывая, подпускал в голос неуверенности, снисходил до согласия. Почти брякнул, что собирается на море, и неизвестно, вернется ли, но удержался – мог не увидеть вообще и никогда. А хотелось. 

Распрощавшись, предупредив, что может приехать как раньше, так и позже, Уве откланялся. Тин посидел еще немного, приходя в себя, наслаждаясь, почти радуясь, тихо посмеиваясь своей наивности, и наконец встал. Он бросил телефон на стол и взял булочку, которая была разрезана, ветчину, которая все так же лежала на доске, и просто поставил тарелки с ними на поднос. Кофе остыл, пришлось делать новый. Орех носился по лужайке. И сердце у Тина билось примерно так же энергично. 

Он вышел на террасу и поставил поднос на стол, поджидая кофе, подхватил кусок ветчины и уселся на крыльцо. Орех в надежде посмотрел на него и понесся, почувствовав скорее, чем увидев, ветчину. Тин погладил его и раздраженно покачал головой. Ничему-то его жизнь не учит, тихо укорял он себя. Снова ведь идет в ловушку, с широко открытыми глазами идет и с радостной улыбкой на лице, отказываясь думать, не пытаясь удержаться в рамках и сохранить хотя бы остатки здравого смысла. Хорошо хоть совесть не мучила – пусть и формально, но Штайни был не одинок; хотя едва ли его партнер носил розовые очки – нужно быть полным дураком, чтобы не знать, с кем связываешься, а Штайни дураков рядом с собой не терпел, – так, иногда вскидывала голову, качала ею укоризненно и снова засыпала, мол, мальчик взрослый, разберешься сам. Тин посидел на крыльце еще немного и решил все-таки позавтракать и приняться за участок. 

Орех взвыл, когда понял, что его оставляют одного-одинешенька. Знание того, что делов-то Тину доехать до супермаркета, закупиться и вернуться обратно, а после он наверняка получит вкусность, нисколько не утешало. Орех скулил отчаянно, артистично, иногда забывая, что должен еще и жалость вызывать, и просто наслаждаясь своим воем. Тин постоял у двери, смеясь, и пошел за велосипедом. 

Уже у кассы он понял, что увлекся. Конфеты были явно незачем, как и целых две упаковки мороженого. От некоторых фруктов можно было бы отказаться – и от пары десертов вместе с ними. Но он оставил все в тележке, и еще пару мелочей для Ореха помимо этого – пусть собака порадуется вместе с ним, потому что скорее всего ей предстоит стойко воспринимать печаль хозяина чуть позже. 

Уве вылез из машины, оглядывая дом с выражением на лице, которое могло бы быть описано одним словом – подозрительное. Он втянул щеки в явном желании обрести душевное равновесие, захлопнул водительскую дверь и пошел к багажнику. Тин выглянул из-за угла дома и тихонько хмыкнул себе под нос – он-то ждал Штайни куда позже. А оказывается, человеку неймется. Орех радостно залаял, увидев нового компаньона для игр; в принципе, все люди делились для него на две категории – те, которые готовы его гладить, и те, кто с ним еще и играть соглашается. По умолчанию все люди относились к первой категории. Но были счастливцы, которые претендовали на особое место в его Табели о рангах, и Орех явно рассчитывал, что этот тип как раз из вторых. Тин пошел навстречу Уве, держа пса за ошейник – на всякий случай. Уве застыл, перевел взгляд на радостно вилявшего хвостом и привественно вывалившего язык Ореха. 

Выхватив из багажника букет и подарочный пакет, Уве подошел к калитке. 

– Тин, дорогой, – заворковал он. – Я рад видеть тебя. А где твой друг? Надеюсь, он не очень против моего визита? 

– Не думаю, – усмехнулся Тин. 

– Он здесь? – Уве указал глазами на дом, заходя за калитку. 

– Нет.

– Вот как? Он обладает настолько широкими взглядами? 

– Мы расстались, – ровно произнес Тин, идя к дому. 

– Вот как? – с откровенно торжествующей интонацией произнес Уве. – И когда же? 

Тин отпустил Ореха, сразу же бросившегося обнюхивать Уве. Тот поднял букет и пакет с вином повыше и посмотрел на него. Тин посмотрел на Уве, прищурился и усмехнулся.

– В январе, – хладнокровно ответил он. 

Уве усмехнулся. 

– Не-у-же-ли? – отчетливо произнес он и погладил Ореха. Тот радостно залаял и затребовал еще внимания, тычась головой ему в ладонь. Уве опустил глаза на Ореха и опустился на корточки. – Карие глаза, говоришь? Рыжие волосы? 

Он засмеялся, обхватил возликовавшего было Ореха и прижал его к себе. Ореху крепкие объятья не понравились, и он заскулил и начал вырываться. Уве, посмеиваясь, отпустил его. 

– Так вот какой у тебя друг, – весело сказал он, поднимаясь с корточек. Тин невозмутимо пожал плечами и открыл дверь. 

Шаги за его спиной были быстрыми, и через пару секунд Уве обхватил его и прижал к себе. 

– А ведь ты мог и сказать. И я бы переночевал у тебя, – прошептал он. 

Быстрый жаркий шепот окатил Тина, расплавил позвоночник, опалил легкие. 

Тин чуть повернул к нему голову и прикрыл глаза. 

– Тебе завтра нужно быть в Грайфсвальде. Это неблизкий край, – выдохнул он. 

– Не привыкать, милый Тин, не привыкать. И ради тебя я и не на такие жертвы пойду. 

Уве развернул его к себе и прижал.

– Веришь? – неожиданно напряженно спросил он. Тин мгновенно протрезвел. Он чувствовал его возбуждение, он с трудом одолел свое, но это простое слово выбило из него дух. 

Он смотрел на Уве и словно знакомился с ним впервые. Вроде знаком, и снова незнаком. Вроде тот Штайни, которого Тин знал и о котором тосковал, и – не тот. Словно он что-то знал о них обоих, по крайней мере о Тине, и это вынуждало его корчиться от ощущения полной беспомощности. 

– Тебе? – вскинул брови Тин. Переведя дух, он добавил: – Отчасти. 

Рука Уве забралась ему под джемпер. Она была теплой, крупной, горячей. Уверенной. Настойчивой. Совсем робко постучалась праздная мысль: а куда он дел цветы и вино? Тин свел руки у себя за спиной, все еще не решаясь обнять его и понимая, что не сможет не сделать этого, и после этого хоть потоп. Уве опустил свою руку ему на затылок; его пальцы ухватили голову Тина у основания черепа и до боли сжали. Он и сам явно не хотел говорить. Заглянув Тину в ланьи, потаенно-бунтарские глаза, Уве гневно нахмурился. Приблизил свое лицо к лицу Тина. Застыл на секунду. Припал к его губам. 

– Ты точно не хочешь, чтобы я оставался у тебя на ночь? – лениво интересовался он немного позже, сидя на кухне в незастегнутой рубашке, поглаживая чашку с кофе и следя за готовившим ужин Тином. 

– Тебе далеко ехать, – терпеливо пояснил Тин. – Мне рано на работу. А до этого выгуливать Ореха. 

– Почему Ореха? – поморщился Уве и поглядел вниз. Орех, лежавший у его ног и грызший свою игрушку, поднял голову и лениво забил хвостом о пол. – Что за дурацкое имя для пса? 

Тин достал сотейник из духовки. 

– Его прежняя хозяйка имела удовольствие преподавать классические языки. Сначала в университете Ростока, а потом, когда заболел ее муж, в местной гимназии. Здесь очень хорошая реабилитационная клиника неподалеку. Они и переехали к ней поближе. – Счел нужным пояснить Тин. – Затем она овдовела, завела собаку наконец. Предыдущая звалась Месс – Немезис. Этот балбес в порыве вдохновения был назван Аристофанус. Нус*. Что у него еще и полное имя есть, сама хозяйка вспомнила с огромным трудом и долго смеялась. 

Орех тихо прорычал что-то, не желая выпускать игрушку из пасти. 

– Я бы поостерегся жить в одном доме с Аристофаном, – честно признался Уве и наклонился, чтобы погладить Ореха. Тот довольно зажмурил глаза и благодарно поскулил. – Наверное это если и менее безопасно, чем с Локи, то только если самую малость. 

– Да с Орехом не легче, – усмехнулся Тин. – Хотя Альтенхофен рассказывал, что у его пса диета состоит из кожаных туфель. Вот это было бы неприятно. 

– Альтенхофен – это тот рокочущий южанин, который напоминает щипцы для камина? – сухо осведомился Уве. 

Тин подхватил тарелки и столовые приборы и с интересом посмотрел на Уве. А ведь у него отличная память на лица и имена. Профессиональная память. И уточнять, да еще выдавая на-гора детали такой сомнительной ценности – это надо постараться. Его губы дрогнули, так и не оформившись в улыбке. 

– Именно. Тот самый, который находил особое удовольствие в нахождении рядом с госпожой Хаэдин и нависанием над ее декольте, – снисходительно согласился Тин, пристально следя за ним. 

Уве рывком встал и принялся застегивать рубашку. Потревоженный Орех обиженно гавкнул, встал, ухватил игрушку и поплелся прятаться за Тином.  

– Эта Хаэдин... – сквозь зубы процедил Уве, идя в столовую. – Скандальнейшая особь, судя по всему. 

Тин посмотрел ему вслед и с трудом удержался, чтобы показать его спине язык. Им одолело неожиданно счастливое настроение. Милейший, благодушнейший, умилительно неуклюжий Альтенхофен – к нему никакой симпатии не испытывать? Его, Тина, к женщине ревновать?! Напомнить еще и о Кае, что ли, – неожиданно ухмыльнулся Тин, но подумал, что не стоит больше дразнить его. Закусив губу изнутри, с трудом сдерживая злорадную улыбку, он пошел в столовую. 

Уве зажигал свечи; он поднял на Тина раздраженный взгляд, скрипнул зубами и словно по мановению руки успокоился. Подойдя, он прижал ладони к рукам Тина и прошептал: 

– Я возьму.

Тин приоткрыл рот, выдохнул. 

– Возьми, – тихо сказал он и высвободил руки. 

Уве криво улыбнулся. 

После ужина Уве повторил свое предложение остаться на ночь. Тин повторил, что не считает это уместным; Уве наконец смирился. 

Счастливый Орех побежал ко двери, рассчитывая на еще одну прогулку. Уве застыл у двери. 

– Как ты смотришь на то, чтобы нам встретиться на следующих выходных? – предложил он. 

Тин замер. 

– Я уже запланировал поездку к морю, – не поведя бровью, сказал он. 

– Я могу составить вам компанию, – Уве поднял брови, изучая его. 

– Я уже еду не один. – Тин отвел глаза. 

– Вот как? – холодно процедил Уве, играя желваками. 

– Почему бы тебе не навестить твоего партнера? 

– Мы расстались, – бросил Уве, открывая дверь и выходя на улицу. Счастливый Орех рванул следом. У Тина отвисла челюсть. 

Комментарий к 5 части

*Nuss – орех, созвучно с простым Nus, окончанием слова Аристофанус. Но: в немецком языке это слово женского рода. Поэтому встретить кобеля, которого упрямо называют словом женского рода, как-то нелегко для сохранения целостной картины мира. 

Тин до сих пор не мог привыкнуть к тому, что его бабушка с дедом добровольно переехали в многоквартирный дом. Сколько он себя помнил, столько бабушка носила рабочие перчатки и резиновые сапоги, а дед поливал что-нибудь. Наверное, самые яркие воспоминания детства были так или иначе связаны с садом. И с огромной черно-белой кошкой, которая считала практически все занятия ниже своего достоинства; ею были застолблены три места, на которых она возлежала, и охранялись они от посягательств сторонних существ с примечательным благоговением. Вся ее деятельность сводилась к дрейфованию между этими тремя местами, а самое большое усилие прилагалось, чтобы дойти до миски – Мейсенского фарфора, между прочим. Бабушка подарила ее Матильде на свою голову, а та категорически отказывалась пользоваться другой посудой. На попытки дошкольника Тина завязать с кошкой настоящую дружбу в духе какого-нибудь Брэма Матильда даже шипеть не удосуживалась. Хорошее было время, солнечное, пусть и казалось ему все время, что он идет в непонятный пункт назначения по озеру, покрытому тонким тающим льдом: над головой мерцают серебристые звезды на тусклом свинцовом небе, и похожая бездна под ногами. И очень-очень хотелось, чтобы бабушка и дед не оставляли его как можно дольше, возясь с растениями, подшучивая друг над другом и над Тином. А садоводству бабушка предавалась с завидной страстью; дедушку это занятие интересовало постольку-поскольку, его куда больше увлекали новые способы приготовления мяса на гриле, но эти два занятия совмещались с по-уютному неуклюжей, самую малость застенчивой гармонией, которую Тин не мог не ассоциировать с пергаментной кожей, седыми волосами и схожими походками у двоих людей. Наверное, и ему достанется нечто похожее, если сильно-сильно верить. Сначала следует обзавестись садом, затем – ленивой кошкой. А там и за остальным дело не станет. Наверное. Впрочем, Тин пока еще не настолько обосновался в своем доме, чтобы начать разводить цветы, да и с Орехом в вольном плавании от свежевысаженных растений наверняка уже через два часа останутся только воспоминания. А ленивая кошка сбежит далеко-далеко от слишком активного пса. Поэтому приходилось откладывать мечту. 

Дом был многоквартирным в самом условном смысле этого слова. Бабушка с дедом неожиданно решили, что собственный дом им незачем – после того, как Тин перехал в свой собственный, и начали снимать квартиру в блоке, освоенном пенсионерами. Там был свой клуб, свое кафе, даже спортзал, квартиры были в меру просторными, да еще и с террасами, и бабушкину сразу стало легко отличить по обильно цветущим цветочным горшкам. На самый пышный мгновенно сделал стойку Орех. Тин предупреждающе натянул поводок и нажал клавишу дверного звонка. Орех мгновенно сел рядом с его ногой и уставился на дверь преданными глазами. 

Бабушка не менялась последние лет пятнадцать. Поседела она давно, Тин не помнил ее иной, прическа не менялась – когда настаиваешь на том, чтобы их нещадно состригали машинкой, трудно придумать нечто оригинальное. Глаза выцветали, стекла в очках менялись на все более толстые. А улыбка была неизменной. Она открыла дверь и с радостью обняла Тина – он с готовностью наклонился, прижался к ней щекой и замер на секунду, закрыв глаза. Он ощутил себя мальчиком, как в воду, нырнул в детство. И все-таки это было не то детство, которое не отпускало его, в котором он боялся вздохнуть полной грудью, боялся сделать неверный шаг и потерять еще и бабушку с дедушкой. Это было другое детство, которого Тин жаждал, в котором он наслаждался каждой секундой, которое вроде как видел в других семьях – или думал, что видел. 

Орех вел себя не просто благовоспитанно –он был благообразен до чопорности. Тин давно уже подозревал, что слухи об общей бестолковости этого создания были сильно преувеличены. Хотя некоторый недостаток интеллекта мог компенсироваться почти сверхъестественной чуткостью; Орех давно уже стал если не другом, то верным утешателем и замечательным барометром настроения точно. И под других он подстраивался по-кошачьи ловко. Буквально пару часов назад он подпрыгивал как заяц, вторя радостным лаем детскому смеху, носился по площадке за любым предметом, который ему бросали, но то было пару часов назад. У бабушки в гостиной пытался изобразить из себя статую египетской кошки – застыл неподвижно между креслом, в котором расположилась бабушка и стулом, на котором устроился Тин. Только голову поворачивал от одного к другой, и уши забавно елозили по морде. Постояв немного, он улегся, время от времени лениво поднимая хвост, и умиротворенно опустил голову на ногу Тина. Тот счел необходимым, где-то даже заслуженным высказать свое одобрение, нагнулся и погладил. Орех довольно оскалился и довольно прикрыл глаза. 

Бабушка рассказывала о клубе, членами которого они стали с недавнего времени, о новых знакомых, о планах на ближайшую поездку. Тин послушно изучал проспекты, которыми она хвалилась, переводил на нее глаза и улыбался. Отчего-то впервые за долгое время это удавалось ему особенно легко. Бабушка сердилась на деда, который упорно не желал отказываться от жареного мяса и переходить на умеренно вегетарианскую диету, и следила за Тином. Он видел это, и пусть бабушка давно преуспела в том, чтобы изучать, не привлекая к этому процессу никакого внимания, но он видел. И был благодарен ей за это. Одновременно и за то, что она не навязывалась, и за то, что все-таки следила, все-таки беспокоилась. 

Тин долго не обращал внимания на свою непохожесть. Речь не шла о черных волосах – у деда они тоже были черными. Скорее, очень темными, старые фотографии могли и прихвастнуть инфернальной тьмой волос. Речь шла о чем-то другом. А когда обратил, не мог избавиться от постоянного дискомфорта, связанного с этим. Он никогда не сомневался в том, что они семья. Но то звено, которое видимо и ощутимо соединяло их, было утеряно. Были бабушка с дедушкой – добротная бабушка, добротный дедушка. Была мать, не менее добротная. Приземленная, что ли. Карнальная. И он. И объясняй всем и вся, что он не приемный ни разу, что он свой, родной. Бабушка усердно искала в его фотографиях черты семейного сходства с самыми разными членами семьи. Находила, однако, хотя с точки зрения Тина иногда это выглядело притянутым. Хотя рот явно передался ему по наследству от бабушки. Он был таким – остро современным, что ли, совмещающим несовместимое, одновременно и чувственным, и фригидным. И у бабушки он был похожим, особенно когда они с дедушкой только собирались основывать семью. Она однажды долго любовалась одной пожелтевшей фотографией, крохотной, было ли в ней десять сантиметров длины. Смущенно опустила глаза, проказливо сверкнула улыбкой и рассказала, как они собирались делать фотографию. Чуть не опоздали, между прочим – она никак не могла найти чулки в комнате своего тогда еще даже не совсем жениха. Могла бы – еще и покраснела кокетливо, да сухая кожа не сильно стремилась. И вот на той фотографии у бабушки был именно такой рот – припухший, непокорно-утомленный, обманчиво-податливый. А в дедушкиных глазах Тин приметил что-то свое, немного высокомерное, немного смиренное, не до конца понимающее, но с достоинством принимающее. Наверное, только такие старые снимки и позволяли ему переживать свою непохожесть, смиряться с ней. 

В своем первом классе школы Тин не был единственным не-немцем. Увы, он говорил на чистом немецком, в отличие от других детей, отличавшихся этнически, и не мог похвастаться наличием той пуповины, которая подтверждала право на такие глаза, на такие скулы, такие пальцы, в конце концов. И восточные языки ему давались совсем плохо – он их не понимал. Английский – понимал. Испанский – понимал. Древнегреческий – и тот понимал. Корейский – не понимал. Да и кто его знает, прав ли он, определив таким образом свое происхождение. Китайцы с севера тоже были длинными, тощими, бледными. И глаза у них были похожими. А больше у него ничего не было, что подтверждало либо опровергало его предположения. А мать в силу ли своей беспечности, в силу ли собственной неосведомленности, никаких намеков не оставила. И Тину долго приходилось как-то сживаться даже не с тем, что терзало его внутри, сколько с тем, как ему с этим жить. От него ведь ждали чего-то такого – экзотичного, что ли, например, что он достанет сюрикены и начнет кромсать ими брокколи в стружку. Или сядет в позу лотоса, помедитирует, созовет, к примеру, цикад, как гамельнский дудочник крыс, и быстренько начнет бросать их на гриль. Приходилось баловать окружающих загадочной восточной непроницаемостью, хотя бы как-то компенсируя разбиваемые им с завидным постоянством ожидания. Тин не чувствовал себя не-европейцем. Что-то, к сожалению, не позволяло ему чувствовать себя и европейцем. 

Наверное, если бы он был самую малость менее миролюбив и более склонен к драматичным жестам – или скатывавшимся в патологичные эмоциям,Тин примирился бы с собой куда быстрей. Возможно, став радикально иным, возможно, пытаясь найти себя в эзотерике. А с тем, что было, Тин пытался найти себя на том месте, на котором находился. С библейским смирением, с азиатским терпением, с немецким упрямством. Чувствуя себя не до конца своим и упорно не желая искать другие места, потому что уж они будут однозначно чужими. И почему-то только после того, как бабушка с дедом переехали из своего дома в квартиру в блоке, предназначенном для пожилых людей. Не совсем интернат, но обустроен так, чтобы дать возможность людям с ограниченными возможностями наслаждаться жизнью. Растерянность, временами беспомощность, которая проскальзывала во взглядах, в жестах бабушки и дедушки поначалу, все-таки сменилась уверенностью. Они освоились, и Тин освоился вместе с ними. 

Ему никогда не приходило в голову сомневаться в себе. Тин был умницей, учился на отлично, гимназию закончил с очень приличным средним баллом, поступил в уважаемый университет, был успешен в хобби, и что-то все равно царапало его. Не в образовании, не в профессии, и это была не неуверенность. Так, маленькая расщелина, совсем узкая, ýже лезвия бритвы, которая могла разом превратиться в зияющую пропасть. Он словно боялся довериться полностью. Что-то все равно заставляло его быть настороже с самыми близкими людьми. А когда бабушка с дедушкой переехали, эта расщелина словно исчезла. Они никогда не были настолько родными Тину, его ли бабушка, которая с удовольствием хлопотала вокруг него и вокруг Ореха, который неожиданно вспомнил, что он все-таки балбес, и попытался раскопать горшок с сильно хитрыми гортензиями; то ли дедушка, который хвалился Тину новым грилем, а напоследок положил ему руку на плечо и просто стоял рядом. Они были бесконечно рады его видеть, хотя и не были одиноки, хотя и жизнью были довольны. И Тин долго стоял с ними у входной двери, не желая уезжать, рассказывая еще что-то, охотно интересуясь еще чем-то, и просто стоя рядом с ними и наслаждаясь погожим весенним днем. Орех ерзал рядом с ним, то щуря глаза, когда дед наклонялся, чтобы еще раз погладить его, то поскуливая, когда на него слишком долго не обращали внимания, пытаясь утянуть Тина в сторону, чтобы понюхать, как пахнет земля под во-он тем цветком, который во-он там цветет, и удивляясь, почему Тин прикрикивал, чтобы Орех не смел жевать олеандр. 

Тин открыл наконец дверь машины; Орех счел своим долгом как следует помахать хвостом, попытаться запрыгнуть на бабушку, облизать деда, прижаться к земле и огрызнуться на Тина, заинтересоваться кошкой и наконец радостно забраться в машину. Тин закрыл за ним дверь, нагнулся к бабушке, к деду, обнял их, пообещал обязательно приехать и проводить их в круиз и сделал шаг назад. Бабушкина рука осталась на его предплечье. 

– У тебя ведь все в порядке, Тин, дорогой? – не выдержала бабушка – он не смог бы подобрать более точного слова, даже если бесконечно захотел. И она заглядывала в глаза, и в ее взгляде скользила застарелая тревога и неожиданно надежда. И Тин улыбнулся широко, почти счастливо, искренне и благодарно. 

– У меня все в порядке, бабуль, правда, – ласково подтвердил он. Дед обнял его еще раз, похлопал по плечу и отступил. Он никогда не был склонен к озвучиванию своих чувств, но это не мешало ему красноречиво, что ли, с точки зрения Тина, демонстрировать свою поддержку. Не потому что Тин такой красивый, умный, успешный, а потому что Тин – это Тин. 

Орех высунул морду в окно, которое Тин приоткрыл для него, довольно гавкнул, широко улыбнулся и активно замахал хвостом, словно это могли увидеть бабушка с дедом. Наконец они отъехали, и он с чувством основательно исполненного долга, важно и утомленно растекся по сиденью. Тин посмотрел на него, ухмыльнулся и покачал головой. День был замечательным. Хотя, судя по всему, в новый родной город Тина они въедут по дождю. И словно злорадная чернильная туча забралась на ослепительно чистое, умытое многократными весенними дождями, обласканное заботливыми солнечными лучами, глухо застучало сердце, улыбка сползла с лица. Попыталась было удержаться хотя бы на уголках губ и сорвалась куда-то вниз, в бездну сердца. Тин подумал было съехать на обочину, чтобы успокоиться, но солнце снова засветило, заулыбалось, небо вздохнуло легко и удовлетворенно, и щетки смели с лобового стекла прозрачные, застенчивые, любопытные капли апрельского дождя. 

Уве объявил бойкот. Который вызывал у Тина удивленные чувства. Он не особо понимал, как расценивать молчание Штайни – то ли как «прощай», то ли как увлеченность очередным проектом, нейтральную в своем отношении к нему, Тину. И меньше всего Тину хотелось самому объявляться пред его взором и выклянчивать внимание. Перебьется. Побегал в свое время. Хватит. А еще это странное, непривычное, незнакомое ощущение, с которым Тин еще не сросся – своей силы. Незаметной силы, которая не играет мышцами, не пытается сорвать с места локомотив, не вырывает ледоход из арктических льдов, но которая удерживает голову высоко поднятой до конца жизни. А это может оказаться куда сложней. И как ребенок, внезапно выросший в подростка и с трудом осваивающийся в новом теле, привыкающий к длине рук, ног, к новому голосу, к новой коже, к новому восприятию всего, так и Тин метался между безудержным оптимизмом и безнадежным отчаянием. Одна радость – Орех подбирался опасливо, тыкал носом в ладонь и тихо поскуливал; он оказался неплохим ангелом-хранителем, этот бестолковый пес. 

А может, и не бойкотом это было? Может, очередное увлечение, очередная одержимость, очередной проект. Много ли соблазнов в крупных городах, в которых Уве чувствовал себя как рыба в воде, к которым тяготел? Да и студенты. Коллеги. Просто знакомые. Мало ли кто. Тину не хотелось думать об этом, но мысли регулярно возвращались туда, откуда он упорно прогонял их, и дыхание в который раз сбивалось, ныли зубы, мелкие электрические разряды волнами пробегали по коже. Казалось в такие моменты, что за несколько секунд с Уве можно было отдать как минимум две доли печени, левую почку и два коренных зуба; на счастье Тина, Орех вваливался в очередную канаву, разрывал очередной кротовий курган или спасался бегством от соседского бойцовского кота. Поневоле приходилось смеяться, и терзающие душу и плоть настроения отступали. Спасенный Орех в приступе благодарности обслюнявливал хозяина, сбегал искать очередные приключения на свой хвост, а Тин оказывался на самую капельку сильнее. Он по-прежнему затаивал дыхание, вспоминая, скрежетал зубами, пытаясь заглянуть в будущее, но не боялся смотреть ни на настоящее, ни на себя в нем. 

Разумеется, Уве позвонил тогда, когда Тин его совсем не ждал. Вернее, что-то подсказывало ему, что Штайни не сдержится, захочет доказать себе и Тину, что может покорить любую вершину; это не было надеждой. Это было чем-то похожим на интуицию. Казалось, листва шептала, солнечные лучи соглашались, лунный свет – и тот неохотно соглашался, что Штайни не преминет объявиться. Тин и пытался жить сам по себе, и движимый детской верой в магию, откладывал телефон подальше, надеясь, что в таком случае непременно случится вожделеемый звонок, и тщетно. Он находил все новые занятия, чтобы только не думать лишней секунды о том, что он мог сделать неправильно, или что мог бы сделать лучше, зная одно – как бы хорошо Тин ни знал других людей, они все равно останутся загадкой. Можно заблуждаться на их счет, считая, что изучил их, но и этот обман обойдется себе дороже, когда вскроется. В величии внезапно обретенной, пусть и не до конца освоенной зрелости Тин признавал: Штайни мог быть просто увлечен работой – уж о чем-о чем, а о ней он всегда был готов говорить бесконечно. А еще коллеги поговаривали, что политика – дело такое, что в ней тоже случаются модные поветрия. Вот, например, старик Коль и ХДС – и практически во всех союзах триумвират состоял из аксакалов. Дорвался до власти моложавый и энергичный щеголь Шрёдер, и ассоциации начали подражать ему, чуть ли не по любимому портному-парикмахеру отбирая верховных служащих. А уж Энджи с молодежью заигрывать не дура, далеко не дура. Глядишь, Штайни и до федерального минздрава доберется. В их городе время текло медленно, патокой перекатываясь в русле, лениво поблескивая волнами, муниципальные выборы прошли давно, до следующих оставалась уйма времени, и политика состояла большей частью из сплетен о том, какой велосипед купил себе мэр. Но то у них. В восемь вечера встретить прохожего на улице – диво дивное; в одинадцать закрывается типа самый отвязный бар, болельщики – и те до полуночи не дотягивают. А тот же Гамбург – город огромный, нервный, суетливый, и возможности там не чета провинциальным. 

Андреас был замечателен. Орех его обожал – разумеется, не безвозмездно, а за бычьи хвосты. Лоджия у него была огромная, и пить местное вино, сидя на ней, было удовольствием. Андреас признался вполголоса, доверительно наклоняясь к Тину, что ему хотелось верить, что если они еще и на крышу заберутся, то можно будет море разглядеть. И через два часа, скользя по стенам, как ниндзя, оглядывая лестничный колодец прищуренными глазами, они крались на крышу. Море было все-таки слишком далеко, но озер поблизости оказывалось немало. Тин оперся о поручень, оглядывая окрестности; на его лице мерцала удивленная улыбка. На руку опустилась рука Андреаса. На правую. Правая. Тин повернулся к нему. За спиной садилось солнце, и в его теплом свете темнели глаза, окрашивались золотом волосы, замирало сердце в сладком предвкушении и помимо воли задерживалось дыхание. Но Ореха все-таки надо было вести домой. 

Помимо прочих достоинств, Андреас был ненавязчивым товарищем. Он не пытался нарушить личное пространство Тина, чутко реагировал на границы, которые тот выставлял, и нисколько не обижался на нежную любовь того к одиночеству. Помимо этого, Тин подозревал, что его общительность, которой он наслаждался в меру своих светских талантов, распространяется не только на него, Тина: уж слишком часто оповещал телефон Андреаса о входящих сообщениях, и слишком часто он отвлекался от разговоров, чтобы набрать ответ. И время от времени что-то проскальзывало подозрительное в том, как он быстро убирал телефон и как широко улыбался после этого, что подсказывало Тину: от разбитого сердца «милый молодой человек» явно будет утешаться в компании милых молодых людей с не менее разбитыми сердцами, получая от утешения то еще удовольствие. Впрочем, погода была замечательной, трава изумрудно-зеленой, воздух пьяняще-свежим, и Тин предложил устроить гриль. 

Андреас пытался уверить Тина, что рецепт рыбы на гриле, который он намеревался применить, – это самая что ни на есть аутентичная алеутская кухня. Тин сдержанно поинтересовался, где это алеуты выращивают эстрагон. Ну ладно, фиг бы с ним, с эстрагоном, но персики? Орех смирно сидел рядом с грилем, опасливо поглядывая на его черную тушу и подозрительно на Тина, искренне и с удовольствием смеявшегося над попытками Андреаса еще и бананы пожарить. Тот сердился, чертыхался, пытался перевернуть щипцами неотвратимо превращавшиеся в кашу под их давлением бананы, а Тин стоял на интимном расстоянии в полметра от него и советовал разные глупости. Орех тяжело вздохнул, принюхался в надежде, но мясом, увы, не пахло. Он вздохнул еще раз и поплелся в тенек, на пути оглядываясь и надеясь, что хозяин опомнится и перестанет страдать фигней и заливаться смехом, а угостит его чем-нибудь этаким. Но Тин посмотрел на него, улыбнулся широко, и Орех был вынужден докончить свое путешествие к травке под деревом. В теньке было хорошо, и он удовлетворенно опустил голову и довольно прикрыл глаза.  

Телефон зазвонил, Тин вздрогнул от неожиданности, сунул руку в карман, и у него перехватило дыхание. Замер и Андреас, привлеченный реакцией Тина. 

– Ответь, – негромко сказал он. Тин уставился на него. 

Андреас пристально смотрел на Тина, затем опустил глаза на телефон – он лежал в красноречиво напряженной руке.

– Ответь, – посоветовал он снова. 

Тин склонил голову и отвел глаза, сделал пару шагов назад и провел пальцем по экрану. Поднеся телефон к уху, он покосился на Андреаса, который подчеркнуто увлеченно переворачивал бананы. 

– Лиссов, – ровно произнес он, приближаясь к ограде. 

– Тин, дорогой, – зажурчал в динамике голос Уве, и Тин не сдержался, завернул за угол, прислонился спиной к стене, закинул голову и медленно выдохнул. Он помнил мельчайшие интонации банальнейшего приветствия, и ему казалось, что самыми простыми словами Уве обласкивает его так, как никто и никогда всем своим естеством. – Здравствуй, приветствую тебя. 

– Здравствуй, – двусмысленно протянул Тин. – Как поживаешь? 

– Сказал бы я, что прекрасно, но не хочу врать, – усмехнулся Уве. – Не поверишь, я хочу быть простым врачом, а не играть в политику. 

– И сколько минут в неделю ты хочешь быть простым врачом?– усмехнулся Тин. – Хотя бы два десятка наберется?

Уве засмеялся. 

– Ты знаешь меня чуть ли не лучше, чем я сам, – признался он. И Тин снова задержал дыхание, потому что голос Уве прозвучал невесело, но доверительно, искренне – по-человечески, что ли. – Как поживаешь, Тин? 

– Неплохо, – сделав над собой усилие, выдавил он. 

– Чем занимаешься? – промурлыкал Уве. 

Тин усмехнулся. 

– Помогаю осваивать алеутскую кухню, – признался он. 

– У алеутов есть кухня? – изумился Уве. – Подумать только! 

Разговаривать с насмешливым, немного желчным, легко раздражаемым Уве было привычно, отчасти приятно, и глупо было бы не признать, что именно это привлекало Тина – вечно в напряжении, вечно на грани неприличного смешка, вечно с оголенными нервами. Уве говорил, говорил, время от времени цедя сквозь зубы учтиво-глумливые фразы, допытывался, кто там у Тина такой любознательный знакомится с экзотическими кухнями, с бархатными нотками в голосе требовал отчета об Орехе, и Тин отшучивался, огрызался, снисходил, радостно делился, провоцировал его на новые вопросы – и слушал, каждой клеточкой кожи впитывал его ласки. Уве не сдержался и потребовал, чтобы Тин пригласил его в гости. Тот попытался отшутиться. Уве пригрозил приехать без приглашения. Например, завтра. В понедельник у Тина как раз был короткий день. Стервец знал его расписание?

Спрятав телефон в карман, Тин замер за углом дома, собираясь с духом. Андреас обернулся к нему. 

– Я похозяйничал у тебя на кухне, ты не против? – беспечно спросил он, поднимая чашку с кофе. 

– Нисколько, – Тин улыбнулся, чувствуя, как натянуто получилось, и опустился на другой стул. – Как бананы? 

Андреас усмехнулся. 

– Все-таки жарят не эти бананы, а другой сорт, что ли, – легкомысленно омахнулся он. 

– Извини за этот телефонный разговор, – отводя глаза и усердно гладя Ореха, произнес Тин.

– Все в порядке, – Андреас дернул плечом. – Твой бывший? 

Тин поднял на него глаза и задумался. 

– Вроде того, – наконец признался он. 

– Решил возродить былое, воскресить чувства, восстановить птицу-Феникса? – гостеприимно предположил Андреас. 

Тин засмеялся. 

– Ты не будешь против, если я сделаю еще кофе? – спросил он, вставая. 

– Может, лучше егермайстера? – невинно предложил Андреас. – А взамен обещаю рассказать тебе о своем бывшем. 

Тин округлил губы, многозначительно поднял брови и приглашающе ухмыльнулся. Он пошел к дому, и Орех рванул за ним. 

Стоя на кухне и слушая, как работает кофе-машина, Тин думал, что значил и этот разговор, и реакция Уве, и его собственная. Хотелось верить в нечто невероятное, а опыт тихо, но упорно настаивал: не стоит рваться в эмпиреи, падать будет не так больно. 

Андреас стал рядом и прислонился бедром к столу. Тин поднял голову и улыбнулся. 

– Кофе почти готов. Егермайстер, к сожалению, теплый, – признался он. – Я поставил бутылку в холодильник

– Ты собираешься к нему вернуться? – спросил Андреас. 

– Я похож на идиота? – флегматично отозвался Тин. 

– Вообще нет. Но бывшие – это такое дело, что обделаться можно запросто. 

Тин только усмехнулся. 

– И как серьезно у вас? 

– Энди, – развеселился Тин. – Он мигрирует по Шлезвиг-Гольштейну, Гамбургу и Бранденбургу. Совершает до пятидесяти командировок в год. Читает лекции в самых разных кампусах перед самыми разными студентами, а ведь есть еще коллеги, тоже очень привлекательные. Как серьезно может быть у нас? 

Андреас оперся о стол локтем. 

– Мы три года жили на два дома. Потом он решил, что я должен к нему переехать, и даже работу нашел. В очень крутой фирме. В опен-спейсе на полторы тысячи квадратных метров. Знаешь такие? На свиноферме комфортнее. Зарплата, правда приличная была. Но и стрессы гарантированы. В той фирме количество больничных просто колоссальное. И вот я думаю: а может, надо было переезжать? Подыскал бы работу, привык бы. Но знаешь что? – внезапно прищурился Андреас. 

Тин вопросительно уставился на него. 

– Он храпит, – мрачно признался тот. – А еще он веган. Представляешь, как он мучится газами? Как ты думаешь, стоит переезжать из экологически чистой местности мало того, что в город, так еще и к гулкому источнику сероводорода? 

Тин захохотал. Андреас рассказывал ему о бывшем, который был до бывшего, и о том, которого он отбил перед предбывшим. И Тину подумалось: а если и правда: он настроит себе воздушных замков, а Штайни решит, что воздух – это не лучший строительный материал, и придавит его каменной стеной поувесистей. Тот же Нойшванштайн не из воздуха ведь возводился. И больше всего ему хотелось быстрей дожить до понедельника, чтобы узнать побыстрее, приедет ли Уве. 

Андреас вполне по-дружески пожал Тину руку, хлопнул его по плечу, истребовал обещание провести воскресенье у моря в компании Ореха, еще раз поблагодарил за отличные выходные и ушел. Тин заварил чай, устроился на террасе и положил на колени книгу. И прежде чем открыть ее, он улыбнулся, отгоняя в бесконечный раз мысль о том, чем занимается Уве. 

Уве гулял по Любеку. Высматривал башни городской цитадели, проходил по узким улочкам, сворачивал в старинные дворики и время от времени усмехался. То ли он старел и терял охотничьи навыки, то ли охота не приносила былого удовольствия. Солнце садилось, с моря тянуло сыростью; Уве решил возврашаться домой. И чтобы успокоить не желавшее отступать возбуждение, за которым скрывалось и недовольство, и раздражение, и злость на непонятного друга, который догадался задействовать тему алеутской кухни, чтобы втереться в доверие, и что-то иное, значительно более глубокое, которое могло развиться и в умиротворение рядом с Тином, и в безразличие без него. Что-то, чего Уве в себе никогда не замечал, потому что никогда не считал необходимым заглядывать так глубоко. И чтобы успокоить расшалившееся эго, которое требовало немедленно ехать к Тину и утверждать свою власть – заново утверждать, в который раз заново, он решил побаловать себя сигарой. В табачном дыме растворялось что-то, подозрительно похожее на неуверенность. Мерные вдохи-выдохи успокаивали. Идея навестить Тина казалась все более привлекательной. 

Весна не просто утвердилась в городе, она насытилась собственной интенсивностью, успокоилась, убавила энергичность, начала успокаиваться. Ночи были прохладными, но дни изредка радовали волнами почти летнего тепла. До жары было все-таки далеко, но сидеть на веранде в шортах, майке и сандалиях было уютно, что Тин и практиковал. Профессор Готлиц оказался на поверку куда более занудным, чем Тин подозревал, но и куда более увлеченным, чем казалось на первый взгляд. С ним оказалось интересно, но и требовал он немало. Количество журналов и книг, которые ему надо было освоить, все росло, и в тихой бумажной работе Тин находил все больше удовольствия. 

Странным образом, Уве пренебрежительно и самую малость ревниво фыркал в ответ на невинным голосом сообщаемую информацию, что Тин с другом и Орехом ездил к морю, что Тин с другом и без Ореха посещал вернисажи-представления-вечеринки, но при рассказах о встречах и вполне себе интенсивном общении с профессором Готлицем закусывал удила. Он прохаживался по поводу крайней осторожности имярек, его консерватизма, а также сухости и тщеславия и многих, многих других качеств, которые мешали ему быть хорошим «научным отцом». И ладно бы Тин внимательно выслушивал его, но нет – приподнимал брови, скептически угукал и переключал внимание на другие занятия. Обоим вроде как было ясно, что разговоры бесцельны и практически бессмысленны. Но Тину такие филиппики Уве льстили, согревали его, когда Штайни исчезал в очередную командировку или просто переставал объявляться в телефонной либо электронной сети в силу более щекотливых обстоятельств. Задумывался ли Уве, отчего невиннейшее упоминание имени Готлица приводило его в такое раздражение, оставалось покрытым пеленой молчания; тем более он вынужден был недовольно признать, что профессор Готлиц человек со связями, опытом закулисной борьбы, опытный интриган, и Тин устроился отлично, со Штайни у него было бы куда больше проблем с защитой – сторонников у него было много, но и противников хватало, причем агрессивных противников, под стать ему самому. Так что и разговоры о том, что Тина все кругом недстойны, оставались разговорами. 

Похожую реакцию вызывал и Герд Тиров. Похожую реакцию, если быть более точным, вызывал любой человек, о котором Тин смел отзываться с уважением. Уве тут же считал своим долгом поколебать репутацию этого человека в его глазах и чуть надежнее утвердить свою. Тин развлекался. Иногда давал волю скептицизму. Иногда замолкал недовольно. Иногда огрызался, тем более ядовито, чем изобретательнее становился Уве в своих разоблачениях. Тот злился, вскипал, бросал трубку – и перезванивал; хлопал дверью – и возвращался. С этим можно было мириться. Пока можно. Что Тин и делал. Когда же Уве оставлял его один на один с Орехом, Тин задумывался: стоило ли менее решительно отстаивать свое право на выбор круга общения – или относиться к пристрастности Уве с долей удовлетворенности? Ответа у него не было. Тин и не пытался его получить, потому что выбрыки Уве не особо его задевали. После того, как он обрел уверенность в себе в этих странных отношениях, ему и Уве открывался с совершенно другой стороны. Раньше все-таки было проще – он студент, интерн, подчиненный, Уве – царь и бог, талантливый, харизматичный в профессии, харизматичный же, настойчивый до агрессивности вне ее, способный на широкие жесты и ловко ограничивавший отношения узкими сферами. Тин не знал его тогда, практически не знал. Уве неосознанно открывался ему сейчас, и каждый раз, когда в динамике ли телефона раздавались короткие гудки после гневного «до звонка», уходил ли он с недовольной миной, Тин позволял ему, сцепив зубы, потому что было больно. И все равно: Тин отпускал его, потому что знал, что Уве вернется, не сможет не вернуться. Ему было и больно и радостно одновременно; он чувствовал себя и сильным и беспомощным; и по-прежнему каждый раз, когда Штайни звонил, мурлыкал пошлости в трубку, тихо костерил на чем свет стоит всех и вся или просто сухо осведомлялся, как дела, Тин замирал, затаивал дыхание, закрывал глаза и слушал, покачиваясь на волнах его голоса, впитывая интонацию его голоса, насыщаясь его присутствием, как земля насыщается дождем после долгой засухи – отживая. Его счастье, что Уве был привычен к тому, чтобы говорить много и изящно, не сомневаясь, что его слушают; у Тина было достаточно времени, чтобы взять себя в руки, сменить свое агрегатное состояние с расплавленного, обжигающе-жидкого на относительно твердое, обрести способность отвечать и даже подтрунивать над Уве и вести диалог. Он ждал звонков как манны небесной, ждал его визитов. И категорично отказывался приезжать в гости. Упрямо, отчасти движимый все тем же тщеславием, отчасти и не в последнюю очередь инстинктом самосохранения, но последовательно. Уве злился, требовал, настаивал на совместных уик-эндах, предлагал вместе провести отпуск, все, что угодно, вплоть до домика на Майорке. Тин отказывался ровно, с неизменной мерцающей улыбкой, с неизменным едва заметным прищуром, с напряженным лицом, следя за ним, не спуская глаз. Переводя дыхание, когда Уве поворачивался к нему спиной, и вежливо приподнимая брови, когда тот снова поворачивался к нему – резко и решительно. Послушно подставляя шею под его губы. Привычно плавясь под его ладонями. Затаивая дыхание, слушая, как бьется его сердце. Забывая о времени, о погоде, о планах на следующие выходные, месяц, год, жизнь, целуя его отчаянно или лениво. Уступая самым буйным фантазиям Уве; жадно воплощая свои. Собирая себя по частям, когда Уве уезжал. И все равно отклоняя его предложения. 

Воскресное утро было чудесным – и небо было бесконечно-высоким, и облаков на нем было полтора клочка, и солнце лениво ползло к зениту, щедро окатывая землю и все, что на ней, своим светом. Орех обегал вокруг Тина большие круги, интересуясь всем, что попадало в его поле зрения. Тин не особо обращал внимания на лай, который Орех время от времени извергал – это могла быть коряга, еж, белка, просто хорошее настроение. Тропа была совсем сухой, даже следов вчерашнего дождя не оставалось. Тин направился к ферме; Орех стрелой рванул к загону. На резкий окрик хозяина он предпочел не обратить внимания. Тин подбежал к ограде, у которой уже стояли пони, и охотно потеребил их услужливо подставленные морды. Орех оперся передними лапами об ограду, радостно пролаял свои восторги и тут же попытался подсунуть Тину под ладонь свою морду. Тот засмеялся, похлопал пони и направился к тропинке. 

Андреас поначалу проявлял чудеса дисциплины, охотно соглашался на пробежки, с удовольствием соглашался на самые разные маршруты, а потом и свои начал предлагать. Но это поначалу. Позже он признался, виновато глядя на Тина, что куда охотнее бегает вечером; глаза у него были совсем не Ореховы шоколадные, но виноватый взгляд похож, вплоть до приподнятых бровей. И Тин вздохнул с облегчением. Делиться красотами полей-дорожек-озер было совсем несложно. Поддерживать при этом болтовню обо всем – затруднительно; еще труднее легко, ненавязчиво и приятно флиртовать, что Андреас провоцировал с удовольствием, со слишком сладострастным удовольствием, с точки зрения Тина. А еще можно было свернуть к школе управления и самую малость помечтать, сидя на скамейке и наслаждаясь свежим воздухом. 

Первым, что сделал Орех, был рывок к озеру. Он плюхнулся в воду, произведя невероятное количество брызг, радостно полаял, отплывая от берега, радостно полаял, подплывая к берегу. Тин сидел на пригорке, похлопывая поводком о ладонь. Небо насыщалось голубизной, наполнялось теплом солнечных лучей; солнце оставалось где-то сзади, ласково пригревая затылок и ухо; даже майка казалась невесомо солнечной. Тин откинулся назад, подставил небу голову и довольно зажмурился. 

– Привет, – раздалось рядом с ним. Тин слышал шаги, предполагал, кто это может быть. Открыл глаза и посмотрел на Эрика. Он не менялся – нужно ли было ему меняться? – разве что отпустил волосы чуть длиннее. 

– Привет, – лениво отозвался Тин, довольно улыбаясь, и протянул руку. 

– Бегаешь? – легонько, бережно сжав ее, спросил Эрик. 

– И ты? – ехидно прищурился Тин, высвобождая ее. Он оперся о землю обеими руками, склонил голову, с интересом глядя на Эрика. 

– Ага. Мы уже возвращаемся. – Он взмахнул рукой; Тин обернулся и поприветствовал коллег Эрика. 

– Ты особенно, – хмыкнул он. – Заметно, как ты рвешься закончить пробежку. 

Эрик хлопнул его по плечу. 

– Я решил составить компанию тебе. Выпьем кофе? – радостно спросил он. 

По пути располагалась булочная, чуть дальше другая. Было из чего выбирать. Орех выскочил на берег и начал энергично отряхиваться. Тин и Эрик инстинктивно подались назад, подозрительно следя за ним. Тин начал подниматься; Эрик остался сидеть на корточках, терпеливо доверяя себе своей карме. Орех с лаем бросился к нему, облизал лицо, попытался выгнуться, чтобы Эрик погладил его еще тут, и тут, и еще во-от тут, и да, там, там, а он взамен еще раз его оближет. Тин ухмылялся, наблюдая, как Эрик пытался и поддаться радости Ореха, и не слишком вымокнуть от его языка и шерсти. Решив, что натешились, он ухватил пса за ошейник и пристегнул поводок. Эрик засмеялся, глядя, как Орех мгновенно стал Самой Несчастной Собакой В Мире, припал к земле, сдвинул уши к затылку и жалобно заскулил.  

– И это я его не оставляю дома, сам отправляясь закупаться, – припорошенным скепсисом голосом пояснил ему Тин. – Там этот бездельник проявляет чудеса артистизма, жалуясь на все подряд. 

– Животные замечательные артисты, – охотно согласился Эрик, вставая.

О животных можно было говорить бесконечно – тема исключительно благодатная. У каждого имелось хотя бы по два знакомых, чьи питомцы были или пройдохами, или лентяями, или просто замечательными, умными-умными созданиями, либо все вместе. Орех важно рысил рядом с Тином; Эрик подстраивался под их неторопливый бег. 

Купив кофе, Эрик начал рассказывать о планах на будущее, о местах, в которые уже съездил с целью познакомиться с возможным работодателем, о поисках квартиры – о многом. Тин не хотел, но ловил на себе его испытующий взгляд – иначе назвать не получалось. Эрик словно хотел спросить что-то, и остерегался. Когда же Тин переводил на него взгляд, Эрик либо отводил глаза, либо широко улыбался, словно пытался скрыть что-то. И упорно шел рядом. Уже и один поворот к его общежитию остался позади, и второй, а Эрик все не сворачивал, все рассказывал, пытался спрашивать о том, как у Тина дела. Попробуй-ка ему объяснить, если сам не знаешь, как. Хорошо, что в ближайших планах у Тина стояла поездка к морю, что и было сообщено Эрику в сопровождении невинной улыбки. Тому только и оставалось, что сцепить зубы. 

– Не хочешь куда-нибудь сходить? – почти решившись попрощаться, предложил Эрик. Тин не хотел. 

Ему даже не было лестно внимание Эрика. Потому что и солнце светило по-прежнему, и листва шелестела все так же лениво, и небо не меняло цвет, углубляя его либо до отчаяннно-тоскливого, либо до отчаянно надеющегося. А испытывать неловкость Тин отучил себя давно. В конце концов, в свое время у Уве был друг. У него практически всегда были друзья, с которыми он и проводил официально положенное время. Неловкость тогда была явно противопоказана. 

Эрик наконец свернул к кампусу. Орех послушно поплелся за Тином, не подумав оглянуться. Трава рядом с тротуаром привлекала его больше. Тин только усмехнулся: наверное, в чем-то его верный и непослушный Орех подражал своему хозяину – играть с кем-то он был готов с удовольствием, сердиться на Тина мог сколько угодно, но верным был только ему. 

То ли движимый коварством, то ли инстинктом самосохранения, Тин оставил дома телефон, взяв к морю только Ореха и книгу. Без телефона обходиться было непросто первые полчаса, зато потом он испытал все прелести свободы; он лениво перелистывал страницы книги, время от времени отрывался, чтобы порезвиться с Орехом, отлучался то за кофе, то чтобы пообедать. Он познакомился с приятной пожилой парой в сопровождении приятного же пожилого ретривера; долго болтал с шапочно знакомой семьей, чей ребенок упивался жизнелюбием Ореха – ребенок вроде хотел щенка, но и папа, и мама происходили из семей кошколюбов, и сейчас у них жила кошка, а ребенок все хотел щенка. Сидя в машине, слушая, как работает двигатель на холостых, глядя на небо, казавшееся прозрачно-, ненавязчиво-пурпурным, Тин собирался с силами. Впереди была еще одна неделя, и Уве должен был заглянуть. Впереди была целая неделя ожидания; Орех негромко гавкнул сзади – мол, чего ждем, не пора ли ехать? Тин оглянулся, невесело усмехнулся и включил передачу. 

Уве звонил четыре раза, и это не считая дюжины сообщений. Тин задумчиво просмотрел их. Первые были изобретательно-игривыми, последние – гневно-лаконичными. Он бросил телефон на стол и решил начать с чая. 

Телефон завибрировал на столе. Тин оглянулся, дернулся было, чтобы подбежать, но заставил себя опустить чайник плавным движением. Орех подбежал к столу и возмущенно залаял – мол, кто это смеет нарушать мой вечерний покой? А поиграть этот кто-то не захочет, интересно? 

Поколебавшись немного, Тин взял телефон и поднес к уху.

– Лиссов, – обыденным тоном произнес он, не пытаясь ни подавить горькое удовлетворение, ни сымитировать радость от звонка. 

– Тин, дорогой, здравствуй, – процедил Уве. Иначе не получалось обозвать его способ здороваться: как-то живо представилось Тину его напряженное лицо, до хруста сжатые челюсти, гневно подрагивавшие ноздри. 

– Привет, – бросил Тин, зажимая телефон между головой и плечом и составляя на поднос пирог, чайник, чашку, кладя туда же книгу. 

– Тебя не было дома, – не спрашивая, констатируя факт, произнес он. – И где же ты был? 

– На море, как и собирался. Ты не против? – кротко осведомился Тин, замирая на месте и на краткое мгновение наслаждаясь эмоциями, которые фонили из динамика телефона. Уголки его губ лукаво приподнялись. Он затаил дыхание – и позволил себе отмереть. 

– Тебя не слишком волнует мое мнение, – вроде успокаиваясь, бросил Уве. – Ты забыл телефон в машине? 

– Я оставил его дома. – Хладнокровно признал Тин. 

Уве попытался обвинить его в безыдейности, безответственности, еще нескольких «без-», и Тин согласно хмыкал, устраиваясь на стуле. Ему хватило наглости предложить еще пару этих самых «без-», и Уве непроизвольно засмеялся. Тин откинул голову на спинку стула и привычно закрыл глаза, наслаждаясь, покачиваясь на волнах привычного наслаждения, не особо вслушиваясь в слова, тихо благодаря судьбу, что Уве все-таки звонит. Тот привычно вел разговор, то сворачивая его к своим рабочим планам, то переводя его к планам на отпуск. Тин слушал и не слушал, забывал пить чай, который сонно остывал в чашке; время от времени он поддавался волне дрожи от особенных, интимных, провоцирующих ноток, которые Уве был мастер подпускать в свой голос. 

– Ты согласен? – требовательно спросил Уве. 

– С чем? – лениво отозвался Тин, но насторожился и приподнял голову, привычно ища глазами Ореха. 

Тот грыз игрушку у крыльца, время от времени помахивая хвостом. 

Тин поднял брови извиняющимся движением. 

– Провести со мной отпуск, – терпеливо повторил Уве. – Ты совсем меня не слушаешь. 

– Слушаю, дорогой, еще как слушаю, – двусмысленно протянул Тин. – Какой еще отпуск? 

– Тин, – выплюнул Уве. – Еще раз: я собираюсь в июле в отпуск. Не хочешь провести его со мной? Двадцать девятая-тридцатая календарные недели. 

– Уве, дорогой, – пропел Тин, – кажется, я уже говорил тебе, что мы с Гердом запланировали каникулы практики в августе. Так что извини, не могу. 

– Даже одну неделю? – скептически осведомился Уве. – Еще есть время перепланировать. 

– Нет, я уже забронировал квартиру в Дании. 

– Хорошо, мы могли бы провести это время вместе. Как насчет Франции? 

– Как насчет Дании? – усмехнулся Тин. 

Кажется, Уве просто уперся. Дания – холодная страна с сырым климатом. Кроме дюн и ветров, там нечего делать. Городов слишком мало, ничего интересного. В конце концов, можно же и на яхте пройтись, да по теплому морю, да под жарким солнцем. «Жарящим», – огрызнулся Тин. 

Чай остыл, пить его холодным было сомнительным удовольствием. Тин поднес чашку к губам, снова отключаясь от слов Уве. Ему было приятно лениво отнекиваться на предложения Уве, которые подкреплялись все более изощренными аргументами; и снова «нет», и снова «у меня другие планы». 

– Ну и чего ты от меня хочешь? – неожиданно спросил Уве. Кажется, он был не на шутку раздражен. 

– Я? Уве, мне кажется, вопрос в другом: чего ты хочешь от меня. – Тин сел, опустил локти на колени, опустил голову. Орех утомленно поднялся по паре ступенек крыльца и с выражением вселенской скорби на морде растекся перед ним, не забыв положить голову на ноги Тина. Тот нагнулся и почесал его за ухом. 

– Совместный отпуск, чего же здесь непонятного. Но отчего-то ты совершенно по-детски вцепился в свои планы. 

– Дорогой, то же самое определение может быть применено и к тебе, – заметно похолодавшим голосом отметил Тин. – Я давно хотел провести хорошее, качественное время в Скандинавии. Я не люблю жаркий климат. Я не получаю особого удовольствия от морских прогулок. И я, кажется, говорил тебе: меня укачивает. И я не вижу никаких причин, почему я должен две недели проводить за занятиями, которые мне никакого удовольствия не доставят. Только потому, что тебе нужна компания? Так свистни какого-нибудь своего интерна. Думаю, не один согласится «составить—компанию—Штайни», – ядовито закончил Тин. 

– Я не хочу какого-нибудь интерна. Я хочу тебя, – Уве отозвался с легким удивлением, после красноречивой паузы. И был в его интонации такой живописующий интерес, что Тин неожиданно застыл от удовольствия.

– И что мешает тебе хотеть меня в Дании? – механически огрызнулся он, откидываясь на спинку стула, вытягиваясь, выгибаясь от удовольствия, сжимая бедра и снова позволяя себе наслаждаться. 

Уве умудрился обратить разговор в шутку. Тин только скептически усмехался, прислушиваясь к его игривому тону, привычным похотливым ноткам, не менее привычным двусмысленностям; он гладил Ореха, который, казалось, весь свой вес сконцентрировал в морде, возлежавшей на босых ступнях Тина. Это хоть как-то отвлекало Тина от своих невеселых мыслей. 

Небо потемнело. Тин высвободил ноги, встал, включил свет, все позволяя Уве продолжать разговор. Замерев у двери, он прислонился к ней спиной, скрестил ноги, сунул руку в карман шорт, продолжая ограничиваться односложными, но заметно более теплыми фразами, отпуская в адрес Уве шпильки, но куда менее злые. Тот обещал приехать, и Тин кокетливо замялся. Он не мог почти никогда. А уж фраза о том, что он собирается на выходные в Грайфсвальд, чтобы совместить полезное с приятным – выходные у моря и встречу с профессором Готлицем на относительно нейтральной территории – привела Уве в негодование. Он разразился негодующей речью, сводившейся к детской обиде: как к Вальфриду в гости, так Тин всегда находит время, а на него, Уве – со скрипом. Тин засмеялся. Уве разозлился еще больше и отключился. Сообщение с пожеланием спокойной ночи пришло от него ближе к полуночи. 

Уве отшвырнул телефон. Именно отшвырнул, и его счастье, что он приземлился на диван. В состоянии, похожем на ярость, отчасти на бессильную ярость, Уве направился к бару, выхватил бутылку с напитком покрепче и плеснул в бокал коньяка. Первый глоток оказался обжигающе-пряным, жар распространился по пищеводу с примечательной скоростью, отвлекая от гнева, частью успокаивая, а частью концентрируя страсть в других эмоциях. Уве сделал еще один глоток. 

Он вышел на балкон, постоял, лениво оглядывая крыши домов, поднял глаза к небу, отпил коньяка. Помедлил немного и вернулся в комнату за сигарой. Он сидел на балконе один, оставив за спиной все заботы, все хлопоты, даже телефоны, и при этом ему было неодиноко. Тин ведь тоже любил сидеть на веранде, попивая чай или кофе, время от времени окрикивая Ореха, читая книги. Уве рефлекторно втянул запах сигары, думая не о ней, совсем не о ней, а о незамысловатых удовольствиях, среди которых так к месту был Тин, хмыкнул и прикурил ее. Его спальне не помешал бы ремонт, и Тин беспечно пожал плечами, пообещав заняться им – когда-нибудь. Его машине было добрых двенадцать лет, и это изначально была не самая дорогая комплектация. Тин беспечно пожимал плечами и обещал и об этом задуматься. Тин мог найти отличное место по специальности во многих крупных больницах, и от этих слов Уве он морщился, как от оскомины на зубах с истончившейся эмалью. Уве вспоминал, как приезжал к нему на выходные. Ему казалось, что Орех радовался куда больше; но он и не был этих загадочных восточных кровей, которые не одну тысячу лет воспитывали в себе сдержанность перед лицом радостей и горестей. Уве не всегда удавалось расшифровать улыбки, которыми Тин одаривал окружающих; иногда он почти наверняка мог сказать, что эта улыбка искренняя, иногда он ловил отблески улыбки и в бархатных глазах Тина. Его тело было куда более щедрым на проявление чувств – о, Тин любил ласки, любил ими наслаждаться, его податливый, изворотливый, уворотливый Тин. И при этом даже после самых невероятных оргий он находил в себе силы, чтобы выскользнуть, оставляя сбитого с толку Уве у пустой ловушки. Каждое расставание значило только одно: охоту приходилось начинать заново. Приручить Тина можно было, только держа его рядом с собой. А находиться рядом он упорно отказывался. Уве втянул дым и задержал его во рту, прикрыл глаза и усмехнулся. Затем начал развлекаться, выпуская кольца, посмеиваясь при этом над собой. Он не сомневался, что небезразличен Тину – не такое хрупкое у него было эго и не такое уж туннельное зрение, чтобы не замечать очевидного. И при этом он ходил как по хрупкому льду, каждый раз рискуя оказаться персоной нон грата в обычном домике в обычном городке, который становился для него все более привлекательным. 

Перед отпуском, который Уве все-таки проводил на Средиземном море, он решил заехать к Тину. По возможности остаться на пару дней. Тин не возражал, хотя намерения Уве были ему и очевидны, и непонятны. Ну что бы его привлекало в этом городке – сам Тин? Помилуйте, как скоро Штайни заскучает? А от его жажды деятельности разнесет весь дом. Орех радовался, прыгая рядом с Уве, притаскивая ему одну игрушку за другой, довольно носясь по двору с новехонькой, которую ему торжественно вручил Уве. Тин сидел, развалясь на стуле, и следил за ними с недоуменной усмешкой. На столе стояло блюдо с клубникой, которой Тину перепало от Петры, и он запускал в него руку, лениво подносил ко рту и наблюдал за Уве, который с исключительным удовольствием возился с Орехом. 

– Этот спиногрыз способен загонять не одного ребенка, – наконец признался Уве, взбегая по ступенькам на крыльцо. – А я все-таки стар для таких игрищ. Какая красивая ягодка, – промурлыкал он, наклоняясь к Тину. 

Тому только оставалось, что усмехнуться и отправить остатки клубники в рот Уве. Пальцы Тина задержались на его губах, Уве прикусил их, игриво провел языком по подушечкам пальцев. Тин инстинктивно раздвинул ноги, подпуская его поближе. Но сзади негодующе гавкнул Орех. 

– Какая у тебя замечательная дуэнья, – выдохнул Уве, чуть отклонив голову назад и пожирая Тина горящими глазами. 

– Какой у тебя замечательный партнер по играм, – криво ухмыльнулся Тин, переведя дыхание. 

Уве выпрямился, глянул через плечо на Ореха, сидевшего на крыльце, рассматривавшего их, склонив голову и сосредоточенно выглядывая из-под ушей, и приветственно помахивавшего хвостом, и протянул Тину руку. 

– Здесь все явно против нас, – пояснил он. – Идем? 

Тин опустил ноги рядом с его ногами и протянул ему руки. До спальни дойти не получилось, но гостиная оказалась вполне удобной комнатой. 

– У вас непривычно тихий район, – лениво признался Уве, наблюдавший за Тином. – Вроде полдень, а ни транспорта не слышно, ни этого городского гула. Я себя как-то дискомфортно чувствую. 

– У нас обычный район, о небожитель, – усмехнулся Тин. – В моем прежнем городе, где я родился, было примерно так же тихо. 

– Ты никогда не хотел перебраться в большой город, когда был маленьким? – полюбопытствовал Уве, водя пальцем по его животу, заглядывая в лицо и улыбаясь – рассеянно? Снисходительно? Умиротворенно?

– Не очень. Мне было комфортно, – лениво отозвался Тин, прикрывая глаза. 

– Но ты отправился в большой город после школы? 

– Чтобы учиться, дорогой, всего лишь чтобы учиться.  

– И ты собирался возвращаться в свой родной город? – хмыкнул Уве. – Вроде ты намеревался оставаться в Любеке, если я не ошибаюсь. 

– Я не был против остаться в Любеке, но мне куда удобней было бы в моем родном городе. – Тин сел и отстранился от него, потянулся за шортами. 

– Тин, дорогой, это слишком напоминает мне ложные воспоминания. Ты был твердо намерен оставаться в Любеке, ты был готов остаться в моем отделении. Но внезапно ты находишь эту практику и уматываешь прочь. Прошлое – удобная штука, можно его по-разному интерпретировать. 

– Уве, дорогой, – Тин оперся коленом о софу, руками о ее спинку, избегая прикасаться к Уве, заглядывая ему в лицо. – Есть разница между «был готов остаться» и «твердо намеревался». Я был первое, но не второе. Я более чем досыта наелся большими городами еще до интернатуры. Это не ложные воспоминания. 

– Хорошо, почему ты тогда отказался от рабочего места по специализации? 

– Я не отказывался. Оно у меня есть.

– Почасовка, – пренебрежительно фыркнул Уве. 

Тин рывком натянул майку и вышел из комнаты. 

– Ты мог остаться в моем отделении. Ты и сейчас можешь вернуться. – Уве замер в двери кухни. Тин, стоявший у кофе-машины, повернул к нему голову, но не пошевелился посмотреть на Уве. – Я могу перепланировать ставки так, чтобы у тебя была полноценная. Тин, дорогой, в Любеке тоже есть тихие районы. Ты можешь прекрасно обосноваться в одном из них, и не нужно будет нам мотаться за сотни километров. 

– Уве, дорогой, а ты не хочешь возглавить местную больницу? – ледяным тоном поинтересовался Тин. – С твоей репутацией, с твоей квалификацией тебе быстро обеспечат место во главе. Зачем тебе цепляться за жалкое отделение, если есть возможность стать цезарем в целой больнице? Относящейся, кстати, к университетскому кампусу. А в центре строят квартиры класса люкс, можешь приобрести одну. 

– И отказаться от карьеры там?! – опешил Уве. – Тин, дорогой, я не настолько увлечен тобой, чтобы ставить крест на моих достижениях там. 

Он прошел на крыльцо, сделал круг по двору, бросил Ореху игрушку и вернулся. Тин стоял, вцепившись в столешницу.

– Тин, сокровище мое, я неверно выразился. Я увлечен тобой, очень увлечен, но я не двадцатилетний щенок, чтобы бросать уже достигнутое. Поверь, мне есть что бросать. – Уве приблизился к Тину, положил руку ему на спину, заглянул в лицо. Тин отвел голову и выскользнул из-под его руки. 

– Уве, сокровище мое, я увлечен тобой, очень увлечен, и мне тоже есть что бросать, – сквозь зубы цедил Тин, благоразумно держась подальше от Уве. – Но я не самоубийца, чтобы мотаться за тобой по всем землям. Тебе предложат место в Штутгарте, и я должен и туда отправляться, довольствуясь ставкой в отделении, которую ты мне бросишь? Тебя пригласят в МТУ, и я должен и туда отправиться, довольствуясь подачкой в виде должности твоего ассистента? Мне хватило одного раза, двух месяцев надежды и бесконечной череды студентов, которые восторгались тобой и щедро делились восторгами. Тебе нужен я – ты получаешь меня. Но не смей вмешиваться в мою карьеру. 

– Ты своими руками уничтожаешь любые возможности карьеры, черт побери! – взорвался Уве. – Ты сидишь в гребаном провинциальном городишке в гребаной общей практике, цепляешься за мафусалов, которые с трудом вспоминают свое имя, вместо того, чтобы заниматься наукой, реальной наукой, чтобы быть в авангарде, черт побери! И ты талдычишь мне, что ты весь такой благородный, а я весь такой ненадежный? Черт побери, ты всегда знал, с кем связывался! 

– Я и сейчас знаю, Штайни, – сквозь зубы процедил Тин. – Именно поэтому я и держусь подальше от мест твоего обитания. А ты возвращайся туда. И не оскверняй свое величие общением с провинциальным докторишкой с общей практикой. 

Уве сделал шаг ему навстречу с откровенно кровожадными намерениями. Тин подобрался. Уве развернулся на пятках и пошел к выходу. 

Входная дверь хлопнула оглушительно. Тин снова вцепился в столешницу, заставляя себя успокоиться. Взревел двигатель, отъехала машина. Тин заставлял себя дышать редко, глубоко, чтобы заглушить ярость и укротить отчаяние. 

Уве выехал на автобан, упрямо разгоняясь до скорости повыше. И чертыхнулся – на панели приборов заморгал датчик топлива. Он чуть ли не простонал от облегчения, когда перед ним объявился знак заправки. До него оставалось двадцать километров. Уве выключил радио, затем снова включил. Он доехал до съезда с автобана, остановился у колонок с топливом, вылез из машины и оперся рукой о ее крышу. Выдохнув, потянулся за пистолетом. 

На заправке было немного людей, но постоять в очереди пришлось. И прямо перед глазами маячили полки с сигаретами. Уве сжал челюсти, пытаясь подавить почти непреодолимое желание покурить всласть. До него дошла очередь, он рефлекторно улыбнулся продавцу, назвал номер колонки и неожиданно для себя на его привычный вопрос: «Желаете что-нибудь еще?» – ответил: 

– Пачку «Веста» и кофе в дорогу. 

Он вставил банковскую карту в терминал, не глядя ввел код, схватил пачку, с трудом удерживаясь, чтобы не раздавить ее в руках. Потом долго сидел на скамейке на площадке для отдыха, и курил одну сигарету за другой, запивая их жидким фильтрованным кофе. 

Сев в машину, Уве замер, глядя на панель приборов и не особо различая надписей на ней. 

Тин сидел на стуле на кухне; Орех сидел перед ним, положив голову ему на колени и тихонько поскуливая. Где был телефон, Тин представлял с большим трудом; искать его не хотелось, да и едва ли в этом был смысл. Через пару часов можно будет попытаться позвонить ему, просто чтобы – просто чтобы убедиться, что он все-таки доехал. Тин погладил Ореха, прижался к нему щекой и замер. Ему было страшно закрывать глаза, потому что та тьма, которая открылась бы ему тогда, была бы почти непобедимой. Орех завозился рядом с ним, лизнул в щеку и начал осторожно вытягивать голову. Тин обреченно отстранился, чувствуя себя полностью и окончательно покинутым. 

Орех вернулся через пару минут, бодро цокая по полу когтями, и положил ему на колени игрушку, тихо гавкнул и побежал за другой. Тин засмеялся, с трудом удерживая слезы. Он позвонит, обязательно позвонит. 

Выехав на автобан, Уве благоразумно не спешил, поджидая развязок. С отчаянным облегчением он выдохнул, когда перед ним оказалась одна. Он съехал с него, чтобы развернуться и выехать на автобан с другой стороны.