Третья стена

В жизни Виталика все вроде налаживалось. Бернарди ничего не имел против того, чтобы Виталик задерживался после окончания рабочего дня; иногда сам шеф засиживался до позднего вечера, уезжал на свои собрания и снова возвращался, словно ему в бюро было медом намазано. Заглядывал в мастерскую, в которой обосновался Виталик, интересовался, как дела, слабо улыбался в ответ на бодрое Виталиково «отлично» и – медлил отчего-то. Словно недоумевал, что делает здесь. Ну или словно вообще не думал ни о чем, что его окружает и кто стоит перед ним. Словно у него там в голове неистовствовали какие-то непонятные вихри – или (Виталик смотрел пару фильмов, где у героев была Страшная Тайна) он ждал результатов от своего онколога и заранее готовился к худшему. Но эти мгновения длились пару секунд, затем улыбка Бернарди становилась отчетливей, не без усилий, насколько Виталик мог судить, и он одобрительно кивал, обращал внимание на его мазню, делал пару замечаний и удалялся сидеть в своем кабинете. Несколько раз случалось, что Виталик, заглядывая туда, чтобы попрощаться с ним, терялся: Бернарди сидел за столом, глядел в окно, хотя что он мог там увидеть кроме этой дурацкой стройки, и молчал так, что Виталику было до жуткого неловко выдергивать его из этого молчания. И еще хотелось погладить по плечу и сказать что-то несуразное, глупое, бестолковое, но оптимистичное, вроде «все будет хорошо», как это любит делать Биргитт.  

Виталик мог бы это сделать. Самым интересным оказывалась амбивалентность его неказистого немецкого. С одной стороны, когда его спрашивали о чем-то или когда он хотел рассказать какую-нибудь фигню, типа анекдотец, смешной случай, то сначала выдавливал неловкое «Эм», обеспечивая себе паузу в полторы секунды, чтобы подобрать слова и сообразить, как поправильней выстроить предложение, затем начинал говорить – старался быстро, но сбивался, запинался и терялся еще больше, когда его собеседник шевелил губами вслед за ним, словно проговаривая ту фигню, которую рассказывает Виталик; это было жутко неудобно, казалось, что своими непонятными рассказушками Виталик отрывает людей от каких-то серьезных вещей, но ведь раз его спрашивали и его ответы выслушивали, значит, это им интересно, так ведь? С другой стороны, именно эта Виталикова неловкость оказывалась полезной. Хайно как-то начал рассказывать о натянутых отношениях с родственниками, о брате, который намерен судиться с ним за домик деда с бабкой, о сестре, которая собирается его поддерживать, что-то там еще – Виталик не особо уловил, но попытался изобразить заинтересованное лицо. Хайно рассказывал ему о всяких неурядицах с родственниками очень долго, и Виталику было неудобно продолжать заниматься своими делами. У них вроде как есть определенные задания, которые нужно выполнить, но непосредственный начальник вместо этого рассказывает о своей горемычной доле – как-то не рискнешь прервать. Наконец Хайно опомнился, хотя нет, скорее выговорился, хлопнул его по плечу и сказал что-то вроде «Вот так вот». Виталик пожал плечами и протянул: «Быва-а-ает». «Бывает», – согласился Хайно. И вот кажется, ничего не случилось: ну выслушал он монолог на непонятную тему, ну округлил глаза и уставился преданно на Хайно, ну покивал пару-тройку раз, но как будто что-то изменилось. Хайно считал необходимым и дальше посвящать его в свои тайны. И Майк, к примеру. Учил его работать с разными красками, со всеми этими системами маркировки, еще какая-то фигня, которая, как выясняется , от которой Виталик впадал в оцепенение, но старательно пытался запомнить, и однажды они делали перерыв, курили на заднем дворе, Майк поговорил по телефону со своей девушкой, долго ее слушал поначалу, затем долго уговаривал на что-то, становясь все более хмурым. Этот странный немецкий этикет: у них звонит телефон, явно что-то личное, но никто не уходит в сторону и не начинает говорить шепотом, чтобы другие не слышали, а продолжает разговаривать, еще и посматривает: мол, ты же согласен со мной? А потом, отговорив, начинает объяснять, отчего сыр бор разгорелся. Вроде как раз засветился, так чего скрывать. И с Майком тоже: он был твердо настроен съехаться со своей подругой, она вроде как нашла квартиру, но в таком районе, от которого Майк был в ужасе, она же была уверена, что тихий квартальчик и хорошие соседи искупают катастрофическую удаленность от вокзала-супермаркетов, а что – ее родители тридцать лет ездят закупаться за двадцать километров, и ничего. Все это он рассказывал после того, как поговорил с подругой, похмурился после разговора и ухватился еще за одну сигарету. Виталик, даже если и хотел, не смог бы дать ему никаких советов – не то чтобы он был девственно чист и непорочен, как самый первый снег, кое-чего насмотрелся, нахватался и даже попробовал, но все это касалось чего-то поспешного, грязного какого-то, нечистого, скоротечного настолько, что простой чих кажется длинней; и поэтому, а в довесок в силу возраста и совершенно иных интересов и забот, бывших для него куда важней, о долгосрочных отношениях он не имел никакого представления. Батька с матерью явно были не показателем, очевидно сочетались браком в смысле бракованным, когда вроде как были вместе, ругались жутко, ну и так было в их отношениях что-то неприятное, эгоцентричное и для Виталика особенно болезненное; у Талгата вроде как была жена, которая плодилась и размножалась, они женаты были очень долго, кажется, но она почему-то не воспринималась как живой человек, существовала себе где-то на периферии зрения, и Виталик каждый раз с трудом вспоминал, где ее видел раньше и как ее зовут. Такой пример вере в плодотворность длительных отношений не способствовал. Поэтому когда тот же Майк начинал жаловаться на недопонимание со своей подругой, Виталик ощущал слабую и при этом достаточно отчетливую необходимость как-то высказаться на этот счет, то ли поддержать его, то ли посоветовать что-то, а что именно – не знал. Терялся. И от этого усердней таращил глаза и сосредоточенно хмурил брови. Майку советы были пофигу, ему выговориться надо, и молчание и серьезная Виталикова физиономия этому очень способствовали. 

Только одно дело Хайно и компания. И другое дело Бернарди. Он, конечно, был таким же человеком из плоти и крови, и даже нос у него краснел так же, как у того Виталика, если на ветру постоять, или там щетина пробивалась, такая основательная, густая, мужественная – у Бернарди нижняя часть лица скорехонько становилась сизой от нее в районе полудня (а у Виталика – вечная горесть: торчат себе пятнадцать волосинок на всех поверхностях от уха к носу и до другого уха, и хоть ты вой), но он не снисходил до банального панибратства. Ну да, на этих совместных посиделках, которые в конторе были нормальным делом – вроде как планерки, но они часто перерастали в банальные балагурки, а потом кто-то делал кофе, на столе возникали розетки с печеньем-конфетами, и начинались творческо-социальные дискуссии – Бернарди участвовал на равных, но с ним все держались почтительно, и он вроде как по имени работников звал, а оставался герром Бернарди. И вообще: он был человеком, который не просто определял Виталикову судьбу уже который месяц, а кем-то, чем-то большим. Не простым человеком, как, скажем, Хайно, а образцом для подражания, на которого следует равняться. Стиви, страшный сплетник и любитель поперемывать косточки всем, кто появлялся в его поле зрения и задерживался в нем дольше, чем на полсекунды, очень любил рассказывать историю Бернарди: мол, сын эмигранта, гастарбайтера из первой волны, а ты смотри, сделал себя сам, талантливый, собака, весь такой этакий, расфуфыренный, помогал ему с выставкой, все дела, и вообще, перебрался с Юга на Север, из старых земель в новые, хотя все здравомыслящие люди делали наоборот – и как у себя дома, пока Стиви творит себе всякое, чухню там, эксперименты, фигли, Бернарди просачивается на самые верха. И теперь с бургомистром за руку здоровается, со всей городской элитой на короткой ноге. А те, кто здравомыслящие, так и пытаются чего-то там достичь. Конечно, Бернарди не простой человек, и опыта у него выше крыши, а становится все больше, и талант бесспорный, но все-таки эта целеустремленность делает ему честь, тем большую честь, что он не какой-нибудь Мюллер, Бирманн или Штернберг, а итальянец – что в анфас-профиль, что по паспорту. А Виталик рисовал себе невероятные картины: а вдруг этот Бернарди – на самом деле князь, типа этих, Гримальди – а что, даже имя схожее, вдруг он какой-нибудь там отпрыск какого-нибудь рода, воспитывался в замке высоко в горах, к которому только и добраться, что на осле по заброшенной тропинке или на «Ягуаре» какого-нибудь шестьдесят лохматого года выпуска по узкому серпантину, и вдруг у него в Венеции или там Генуе есть палаццо с голыми стенами и потускневшими фресками, и мальчишкой Бернарди часами просиживал напротив этих фресок и по ним в общем-то учился рисовать, а сейчас восстанавливает, ну ладно, деньги платит, чтобы другие эти фрески восстанавливали, но все-таки. Так что с таким человеком так просто не попанибратствуешь. И при этом – дурацкое ощущение, что как раз чего-то подобного, приятельского неприступному Бернарди и не хватает. 

Виталик однажды засиделся допоздна «на работе», как он в мыслях называл контору. Гордился страшно – у него есть работа. Смущался невероятно: на одной из планерок Биргитт торжественно вручила Виталику подарочный сертификат магазина всяких принадлежностей для хобби, мол, помог нам с проектом, так и мы просто не можем не отблагодарить. Это не было зарплатой – ее Виталик как раз не получал; но это было самой настоящей премией, и он долго колебался, прежде чем воспользоваться подарком: сначала несколько раз прошел мимо магазина, осмотрел витрины, затем наконец решился и внутрь заглянуть, разменял пластиковую карту, но конверт, в котором ее ему вручили, сохранил – а как же! Потому что торжественность, с которой обставили вручение такого по-немецки практичного подарка, а еще осознание того, что это было не единоличное, а коллективное решение – на конверте красовались подписи всех работников – смутила и расстрогала его невероятно. И Виталик старался, старался куда больше, радовался тому, что может еще немного кому-то помочь. Ну и заодно воспользоваться всеми этими приблудами, которые обзывал упорно – по-немецки: русские слова-то для этих предметов вроде знал, а пользоваться ими было не с кем, а немецкими жонглировал все ловчее, потому что все кругом были немцами. Да и вообще: в конторе было удобно, все под рукой, можно пользоваться всеми штуками, плюс к этому Бернарди по негласному уговору с Майком и Хайно велел Виталику подготовить штук этак двадцать, а лучше пятьдесят, – добавил он с ехидной, кривоватой, мальчишеской, дерзкой ухмылкой, – эскизов на модные темы. У Виталика округлились глаза: это что, девок в шляпах рисовать? 

Бернарди проказливо прищурился.

– Слышали ли вы что-либо об Альфреде Дейте? – лукаво спросил он. – В таком случае я задам вам домашнее задание: подготовить отчет об этом человеке и его хобби. Можно в виде комикса. 

Виталик растерялся. У этого человека, которого Бернарди навязал ему, было такое странное имя, которое вызывало не самые однозначные ассоциации. Очень старомодное. Очень неуступчивое. А хобби – невероятное. Виталик в упоении рассматривал те свитера для пингвинов, которые вязал этот человек, хотя сам Дейт – ста с лишком лет – поневоле побуждал странные эмоции, не небрезгливые в том числе. Почти век разницы в возрасте – ужас. А пингвины – прелесть. 

Бернарди с огромным интересом рассматривал комикс, который подготовил Виталик. Старик сидит в инвалидном кресле – стереотипичнейшая, банальнейшая, до отвращения ожидаемая картинка: старые руки, держащие в руках спицы – не менее предсказуемая: вязаное полотно (Виталик немало времени бился над тем, чтобы рисунок походил на него, такое объемное, уютное, рельефное, а не на клеенку с черточками, которые должны были напоминать о всяких этих петлях и пряжах) на деревянных спицах (тоже засада: объем не получался, хоть стреляйся, и это тепло деревяных палочек никак не удавалось передать) – и пингвины (тут Виталик не мудрствовал лукаво и скопипастил легендарную фотку нескольких пингвинов, из которых с самым большим рвением и тщанием вырисовывал того, который в свитере с эмблемой супермена). Виталик был горд. Бернарди посмотрел на него, хмыкнул и потянулся за карандашом. И Виталик открыл рот, завороженно глядя за неуловимыми движениями Бернарди – тут коснулся, тут черкнул, тут подправил, и у картинки появляется характер. В общем, домашнее задание Виталик исполнил на двойку. А весь путь домой провел, разглядывая те штрихи, которые делали из плоской обводилки Настоящую Картину. 

Это у него не получалось, хоть стреляйся. На десятый раз Виталик не утерпел и швырнул скетчбук о стену. Взвился в воздух, прыгнул к вешалке рядом с дверью, схватился за ветровку и выскочил на улицу – чтобы подышать свежим воздухом и развеяться. О том, что не стоит ему пока быть таким смелым, Виталик опомнился, только когда скакал по лестнице между вторым и первым этажами; оно, конечно, оставалось пара недель и еще чуть-чуть, и он помашет этому долбаному хайму ручкой, но портить свои последние дни здесь ссорой с Талгатом и Ванькой-лезгином совсем не хотелось. Но ангелы были на Виталиковой стороне: он выскочил на улицу, не останавливаясь понесся к ближайшему скверику, чтобы там усесться на лавочку, выдохнуть и достать сигарету. Он съежился, нахохлился, насупился и закурил. Ну вот как этот Бернарди так просто сделал то, что Виталику не удается, хоть ты лоб расшиби? 

У Стиви, Штефана, если уж точно, была пара объяснений. Он техникой владел, не так академично, как Бернарди – у него был надежный такой, добротный, качественно развитый талант, солидное образование, пусть и не в какой-нибудь там Мюнхенской академии изящных искусств, ну или еще какой богадельне, ну и опыт, его не пропьешь. Штучки Бернарди он типа усвоил, не без этого: когда два человека искусства сожительствуют на одной территории, то тут уж без досконального изучения сильных и слабых сторон друг друга не обойдешься. Стиви, конечно, знал, что из себя представляет Бернарди, уважал его, но когда сочувственно кивал головой и с печальным видом говорил, что, мол, жалко, что шеф больше и не работает свои картины, верилось в искренность его сочувствия с трудом. Виталик не хотел, стеснялся признаться кому бы то ни было, но чем дольше он обитал в конторе, тем уверенней был, что Стиви торжествовал, что шеф не оспаривает его лавры как вроде, типа, ну это, как бы признанного художника. На одних из посиделок после многословного, витиеватого, самохвального монолога Стиви Виталик осторожно спросил у Хайно, можно ли хотя бы краем глаза взглянуть на картины, ну или что там, объекты искусства, за авторством Бернарди. Хайно послал его к Биргитт. Та – позволила заглянуть в кабинет. 

– Концептуально, – осторожно признался Виталик все тому же Хайно, после того как изучил все его работы количеством три штуки. 

– Техника очень хорошая, – подхватил Хайно. 

И пауза. 

И они переглянулись – оба воровато, подозрительно присматриваясь друг к другу, словно опасались, что другой тут же бросится докладывать шефу, что о его мазне плохо отзывались. Но – пронесло. Хайно ухмыльнулся и спросил: 

– Кофе? 

Виталик счастливо закивал. 

И вот как человек, который концептуально размазывает холст в самые невероятные цвета, но размашисто, высокомерно, деланно-небрежно, умудряется филигранно владеть карандашом? Ну ювелирная же работа! А благодаря этим его нескольким взмахам карандаша, подобно выпадам фехтовальщика, словно Бернарди – великолепный и блистательный мушкетер, что ли, пингвины обзаводятся характером, даже биографией. 

Наверное, так же, как собаки – даже одной породы псы отличаются даже на морду. Виталик брел в хайм, в комнату, которую уже и не хотел называть своей, и присматривался к животным, которые выгуливали своих хозяев. Этот, к примеру, был дурковатым и добродушным. Этот – фифа, знал себе цену. Этот – изображал из себя удалого охотника. Виталик даже остановился, заулыбался, глядя, как пес сосредоточенно обнюхивал деревья, и долго стоял, внимательно глядя на него, пытаясь запомнить те особенности стойки, ушей, лап, чего угодно, что красноречиво свидетельствовало: пес умный, трудолюбивый, работоспособный, а сейчас – азартный, а сейчас верно служащий хозяину. И кажется, Виталик что-то понял, и руки зазудели ухватиться за карандаш, и Виталик понесся домой, горя желанием опробовать свое новоприобретенное знание, которое наверняка никогда не сможет выразить словами – ни на немецком, все еще чуждом ему, ни на русском, в котором как раз эта сфера – вдохновение, творчество, увлечение – оказывалась очень скудно освещенной. 

Виталик попытался подобраться к Бернарди перед обедом; Биргитт улыбнулась ему и вернулась к экрану компьютера и вновь резво застучала по клавишам. Виталик сунул голову в приоткрытую дверь и спросил: 

– Можно? 

Бернарди поднял на него глаза, и Виталик съежился: Бернарди был не то чтобы недоволен – нет, мрачен, расстроен, опечален. У него было офигенное лицо в этот момент – каменное, чеканное, скульптурное, бесстрастное и при этом невероятно выразительное, и Виталик чуть не задохнулся от восторга – из одной этой маски можно сделать уйму скетчей: тут в глазах нарисовать бездну, чтобы показать отчаяние, тут четче прорисовать морщины, чтобы показать скорбь, тут иначе растушевать контур губ, чтобы выразить высокомерное смирение, о-о-о, бесконечное множество вариантов. Но что там такого творится с Бернарди, что он это не изображает, а переживает? 

Но Бернарди взял себя в руки, приглашающе взмахнул рукой, бросил на стол мобильный и спросил сухо: 

– Чем похвастаетесь? 

Виталик протянул ему блокнот и сцепил руки сзади; сунул их в карманы; вытянул по швам и снова сцепил сзади. Бернарди прищурился, почти искренне ухмыльнулся и велел садиться. 

– Очень неплохо. Отличные получились пингвины, – сказал он. – Очень характерные. В таком случае следующее задание. Уличный кот по имени Боб. Слышали? 

Виталик замотал головой. 

– Ознакомьтесь с его историей и его шарфами. И добро пожаловать с эскизами. 

Виталик растянул губы в улыбке, скомканно поблагодарил его и попятился к двери. Бернарди сдержанно улыбнулся ему и перевел взгляд на телефон. 

Курт становился все непонятней. Рауль был уверен: он не предаст, не допустит ничего такого, для этого Курт был слишком порядочным, чистоплотным, что ли. И от этого еще тяжелей было то молчание, которое царствовало между ними. Те сообщения, которые присылал Курт – больше по необходимости; Рауль читал за ними куда больше, чем Курт в них вкладывал. Отцепись. Не верю тебе. Не хочу делиться. Даже если будут проблемы, ты – последний, к кому пойду не за помощью – поддержкой. Отказываюсь понимать тебя. Отказываюсь признавать за тобой право понимать меня. Все это – «Сели», «Гостиница дерьмо», фотография местного базарчика с пояснением: «Примерно так же выглядит и аэропорт». И бесконечные паузы между сообщениями; и Рауль не знал, что беспокоило, интересовало, увлекало, озадачивало Курта в перерывах между сообщениями, не чувствовал, не понимал, не мог услышать. А ведь раньше – никаких усилий не прикладывал. Знал: Курт в гостинице, скорее всего после душа, листает журнал, поигрывает телефоном, держит марку, не желая отсылать следующее сообщение слишком быстро после предыдущего, после ответа, который Рауль прислал ему незамедлительно, но на телефон поглядывает, даже улыбается. И знает, уверен, что Рауль тоже улыбается. Еще четыре года назад они были настолько близки, что не сомневались, что другой за океаном делает то-то и то-то. А сейчас всей самоуверенности Рауля не хватило бы, чтобы подумать о Курте с интимным теплом. 

Словно инеем подернулись их отношения. Раулю казалось поначалу: да мелочь. Приложить палец, и иней растает, делов-то. А теперь – не рискнет, как бы палец не прихватило морозом, и некому бежать за кипятком. А иней кажется все тем же изящным, беспомощным, а что делать – неизвестно. Отправить Курту предложение поужинать в каком-нибудь далеком ресторанчике? Провести выходные где-нибудь в укромном месте? Попытаться устроить ужин дома? 

Курт должен был вернуться вечером. Рауль заехал в магазин, купил продуктов в расчете на приятный, ненавязчиво праздничный ужин, поколебался и добавил к покупкам букет весенних цветов, отправился домой. Принялся за ужин. Поглядывал на телефон, ждал еще сообщений уже после обязательного «Сели», которое пришло больше трех часов назад. Сервировал стол, менял свечи, изучал телепрограмму, чтобы не споткнуться о что-то скучное или печальное. Уже и вино открыл и налил себе самую малость, чтобы попробовать. И как-то незаметно приехал Курт. 

Рауль сидел в гостиной, лениво переключал каналы, остановился на какой-то костюмированной ерунде, заинтересовался, начал смотреть. Потянулся за смартфоном, чтобы узнать, что такое показывает канал на ночь глядя, почитал рецензии, решил оставить, тем более картинка казалась привлекательной. Он прислушивался к гулу машин, гадал: уже он или еще не он? И все хмыкал, когда машины проезжали по улице дальше. И пропустил, когда Курт все-таки вошел. 

И вместе с ним вошел все тот же иней. Он покрыл губы, и Рауль не смог даже поприветствовать Курта. Глупое дело – но Рауль праздно подумал, не съежились и не почернели ли лепестки в цветах в том глупом букете, который стоит на столе в обеденной зоне. Даже улыбнуться не получилось. Курт выронил сумку – солидную, добротную, кожаную, нефтяно-черную сумку и обвел глазами комнату. 

– Рауль, – начал он. Тот – поднял брови, усмехнулся, приглашая продолжить. Сколько лет они знакомы, тринадцать? Этот тон доводилось слышать крайне редко. Но когда слышал, знал: можно расшибиться в лепешку, привести самые убедительные аргументы, выстроить блистательные логические цепочки доказательств, но Курт принял решение. И – Раулю стало жутко. – Я возьму кое-какие вещи. Я принял решение...

Вот оно. Курт Юргенс принял решение. По-протестантски абсурдное, может быть, по-юргенсовски непроницаемое, основанное на личных убеждениях, а не на какой-то там схоластике, и ужасное в своей упертости. Курт Юргенс решил. 

– ... пожить пока в гостинице. Мне кажется, мы зашли в тупик. Рауль...

Курт выговаривал его имя, как бесконечное число раз до этого. Наверное, эта интонация была наподобие коленного рефлекса у него, вроде иммунной системы: он мог проклясть сам дом, в котором жил Рауль, улицу, по которой он ездил на работу, небо, под которым он стоял, солнце, которому щурился, но имя – по-германски резкое, по-латински страстное, по-средиземноморски снисходительное – оно звучало как ласка. 

– ... не знаю, куда мы идем. Мне кажется, мы давно никуда не идем. Существуем параллельно. Мне кажется, что в твоей жизни все меньше места мне – нам. Рауль... – он запнулся. – Эта гонка, в которую ты ввязался. Я нисколько не против ее, но... Я понимаю,как важно для тебя твое дело, и что ты на новом месте начинал, безо всех этих знакомств и подушек безопасности, без поддержки, я ценю и уважаю. Я понимаю, что это ответственность и постоянная необходимость стремиться к новой цели и эту цель искать. Но ты увлекся, ты погрузился в эти бега с головой, ты упорно забываешь о том, для чего нужно все это. Словно решил стать гребаным кальвинистом, черт побери. В ущерб себе, мне, нам, твоим хобби... Когда ты последний раз становился к мольберту, рисовал не для того, чтобы повесить на стену удачный элемент дизайна, а просто рисовать? Где самолеты? Ты же рисовал их сотнями! Где корабли? Ты видел хотя бы один парусник на регате? Ты ведь был там в числе организаторов, но корабли ты видел? Или ты видел исключительно возможности и дальше развивать твое дело? Я не помню, когда мы последний раз проводили время друг с другом, а не с твоими деловыми партнерам. Я. Не. Чувствую. Себя. С тобой. 

Курт мог быть красноречивым, когда хотел. В этот вечер он не хотел – не это было его целью. Но что-то болезненное делало его красноречивым. Хотя чушь: сентиментальные из сентиментальных слов. Это ярость, гнев, которые звенели в его голосе, это раздраженность, которая заставляла его голос рокотать, это тоска, которая наполняла комнату упругим, волнующимся напряжением, а слова были банальными. 

Но тринадцать лет, черт побери. Двенадцать из которых они изучали друг друга. Нет, меньше. Рауль давно уже прекратил это делать. И все равно он понимал эту неудовлетворенность, теперь видел ее вполне отчетливо. Слушал – и не желал ни перебивать Курта, ни возражать: потому что все это было правдой, и многое другое, что оставалось за скобками, о чем мог старательно забывать Курт, но не позволял выбросить из памяти Рауль. Действительно ведь: был на регате и – не видел ни одного парусника. Не потому, что не было их там – да из нескольких десятков стран пришли суда. Потому что не обращал внимания, черт побери. А ведь когда-то проводил уик-энд за уик-эндом, в упоении изучая их, под добродушное и одобрительное бурчание Курта, и никогда не задумывался, откуда еще один стаканчик кофе и почему Курт почти неотлучно находится при нем, глядя, как он рисует, и даже подсказывая. Потому что они познакомились рядом с аэродромом – была у Рауля страсть в одно время – рисовать, как взлетают самолеты. Не садятся – именно взлетают. И Курт признавался ему тогда, влюбленно глядя в небо: это самое невероятное, что только создал инженерный гений, – самолет, многотонная туша, безумно неповоротливая – которая взлетает. 

Курт молчал, словно прося прощения за то, что уйдет в гостиницу, так и не прикоснувшись к нему. Рауль – не отводил взгляда. Остался один, наконец. Лег на диван. Прикрыл глаза рукой. Вслушался в зыбкую тишину. И в комнате, и в себе самом. 

Наверное, весь следующий день Рауль то стоял перед окном, близко-близко рядом с дурацкой корягой в не менее дурацкой вазе, так и не решившись прикоснуться хотя бы к ней. Биргитт спросила разрешения уйти на полчаса раньше. Он кивнул, не поворачиваясь. Завибрировал мобильный. Рауль повернул голову, слушая, как он тарахтит по столу и смолкает, но не пошевелился, чтобы подойти к нему. Съездил на какую-то встречу и вернулся, чтобы снова подойти к окну и застыть рядом с корягой. 

Стройка замолкла; в бюро не осталось никого. Рауль все стоял. Солнце садилось, кажется, пора было убираться к чертям – в преисподнюю – в ледяную пустыню – домой. Попутно выгнать Виталия домой: мальчишку не выставить, так он до рассвета будет мазюкать на бумаге, забывая об отдыхе и сне. И Рауля едва не рассмешило, как Виталий, заслышав шаги, вздрогнул и попытался спрятаться под столом. 

– Все в порядке? – усмехнулся Рауль. 

– Да... Нет... То есть... 

Виталик вздохнул. 

– Вот. Пытаюсь нарисовать рыцаря, – обиженно признался он. – Только лицо не получается. 

Полицейский рыцарь. Нарисованный мальчишкой, которого вот-вот осудят за кражу. Человеческая логика, не меньше. Но лицо у этого полицейского рыцаря было хорошо для альбома Барби – вырисовано тщательно и совершенно бездушно. Еще и большие темные глаза. Не был бы этот полицейский рыцарь обвешан оружием, можно было бы подумать, что девочка лет тринадцати от роду мечтает о Прекрасном Принце и выражает величие своих мечт в длине ресниц. На совершенно бездушном лице. 

– Очень бесполое лицо, – помолчав, сказал Рауль Бернарди. И потянулся за карандашом. – Укрупните черты, утяжелите подбородок, чтобы понятно было, что он не соблазняет преступников, а борется с ними и даже побеждает. Иные губы. Не похожие на маршмэллоу. Иначе уши.

И он замер. С эскиза на него грустно смотрел Курт. 

Виталик смотрел на экскиз. И – не удержался: решил было положить Раулю Бернарди руку на предплечье, но передумал, пусть и не отвел руки, и встревоженно спросил: 

– С вами все в порядке? 

Бернарди, черт бы его подрал, конечно был в порядке. Он категорично настаивал. Ну, кто такой Виталик, чтобы возражать. Но Виталик все еще дулся: эти богатые. Так оскорбляются, когда плебей вроде него обвиняет аристократа вроде этого Бернарди в наличии у него души. Виталик обиженно посапывал на пути домой, вспоминая – смакуя обиду на Бернарди: он к нему всей душой, а он к нему – задницей. Даже рисовать не хотелось. Виталик дулся и утром, топая на работу, но смаковать обиду не получалось. А потому что у него впереди целый день, ну ладно, не день, целых четыре часа, больше вроде как нельзя, чтобы рисовать пингвинов на вентиляционной шахте. Две стены уже были подготовлены. Пора приниматься за третью. На ней будет обязательно тот пингвин в суперменском джемпере, и Виталик постарается сделать его самодовольным и лукавым. И подходя к конторе, он уже потирал руки: вот сейчас возьмет ящик, то-се, в сумку кой-чего сунет и побежит на трамвай. А оттуда по скверику к шахте, у которой уже две стены были разукрашены, а третья – еще ждала своего часа. 

Она дождалась. Виталик улыбнулся ей как давней подруге и затоптался перед ней, как бегун перед стартом, начал сжимать и разжимать кулаки, восхищенно глядя на стену, склонил голову даже. Клацнул зубами, подбадривая себя. Изготовился и...

– Ты какого хрена тут делаешь? – рявкнул сзади... 

Виталик подпрыгнул, развернулся, уставился в знакомые глаза – знакомые-знакомые, почти родные. Но не в дырке этой дурацкой маски, а просто на смуглом, обветренном лице. 

– Здравствуйте! – счастливо протянул он. 

– Ха, – развеселился тот – совсем настоящий – без маски – спецназовец. – Райхман, Виталий. 

– А я тут рисую, в городском проекте участвую, у меня даже удостоверение есть! – Виталик радостно сунул ему под нос карточку. – А вы на работу? 

– Так ты работаешь, Виталий Райхман? – широко улыбнувшись, спросил Виталиков личный спецназовец. Практически личный фей. Спросил дружелюбно, но карточку изучил очень внимательно, пусть и за считанные секунды. В руки, правда, не брал.

Виталик заметил это – очень отчетливо заметил, но предпочел не обращать внимания. Просто он был счастлив, он только что не приплясывал от восторга. 

– Я как-то привык, что эта коробка всегда серая и всегда унылая, – оглядывая небольшую бетонную коробку, произнес спецназовец. – А потом на ней появились волны. Здорово. Так это твоя работа? 

Виталик надулся от гордости и торжественно кивнул. 

– А где ты работаешь? 

Виталик потускнел на секунду – эх, до работы ему ого-го как далеко, но через секунду с прежним энтузиазмом начал объяснять, что ему повезло оказаться в проекте социальной службы, который она организовывала совместно с какими-то министерствами, и вот он оказался на такой типа практике в дизайнерском бюро у господина Рауля Бернарди, такого классного руководителя и дизайнера, а еще и художника, он Виталику показывает всякие штуки из рисования, слышали о таком? И он выпалил это без пауз, практически не меняя интонации, и с надеждой уставился на спецназовца, и тому не осталось ничего, как только виновато пожать плечами: мол, прости меня грешного, не слышал. Но Виталик был великодушен, он был счастлив – и продолжил рассказывать: он там уже больше полугода, уже столькому научился, и вот господин Бернарди даже доверил ему самостоятельно сделать веселее несколько объектов коммунальной собственности. Вот, это первый, но он, конечно еще не готов был полностью все делать самостоятельно, ему помогали, но он рассчитывает делать следующий объект полностью самостоятельно, вместе с эскизами и подготовкой. 

Виталик выдохся, замолчал, чтобы перевести дыхание, и смотрел на спецназовца. У него руки зудели, так он хотел прикоснуться, убедиться, что он – настоящий, не придуманный, и было страшно: кто его знает, что у этих полицейских на уме. 

– Молодец. Идея твоя была с Альфредом Дейтом и пингвинами? – улыбнулся спецназовец, обходя это дурацкое сооружение. И Виталик расплылся в улыбке, растаял, растекся теплой лужицей по лужайке рядом с бетонной коробкой, воспарил к небесам, и все – одновременно. Еще бы и сердце унять, и вообще, прийти в себя и успокоиться хотя бы немного. Он посеменил рядом со спецназовцем, готовясь провести первый в своей жизни тур по первой в своей жизни выставке. 

Этот спецназовец катил рядом с собой велосипед. У Стиви был похожий. В смысле такой же лаконичный, монохромный, состоявший, казалось, из одних сухожилий, посаженный на устрашающие шины, снабженный кучей звездочек-шестеренок. Штука, которая из утилитарной мгновенно может превратиться в культовую. Стиви так чуть ли не до хрипоты спорил с Майком, доказывая ему, что велосипед и только велосипед есть транспорт будущего. Но спецназовец был, кажется, куда более разумным. Вел себе велосипед рядом с собой, держа за руль одной рукой, и смотрел на Виталиковы художества. Перед первой стеной он остановился, рассматривая старческие руки, держащие вязальные спицы, на которых росло вязаное полотно и растекалось по всем стенам, превращаясь в океан на других стенах. По крайней мере на одной он уже плескался. 

– А что за пингвинов ты будешь рисовать? – повернулся он к Виталику. 

Виталик побежал к своему рюкзаку. 

Спецназовец подошел к нему и остановился. Виталик протянул ему папку с эскизами. Почти окончательными. В которых при желании и с учетом знания предыстории и мучительных творческих поисков Виталика можно было даже узнать две готовые стены. 

– А я, признаюсь, подумал, что опять те ушлепки решили расписать какой-нибудь херней эту коробку. Я уже гонял кое-каких стервецов, готовился снова. Я рад, что ошибся, – улыбнулся ему спецназовец, глядя прямо в глаза. Он опустил взгляд на эскизы, присел на велосипед, пролистал наброски, ухмыльнулся одному, щелкнул по лбу пингвина, даром что маленького, но с самонадеянно задранным клювом, поднял взгляд на Виталика, подмигнул. 

– Отличная работа, господин Райхман, – сказал он, встал и хлопнул Виталика по плечу. 

– А вы тоже на работу? – осторожно спросил Виталик, подкрадываясь к нему на полшага. 

– Если бы, – как-то зло усмехнулся спецназовец. – С работы. 

Виталик сочувственно протянул: «У-у-у». Подумал было подкрасться еще ближе, но это было бы слишком нагло. И он стоял, жадно рассматривал его, любовался – не без этого – и готовился прощаться. 

– Было трудно? – спросил он и выразительно поднял брови. Спецназовец посмотрел на него, улыбнулся, пожал плечами и перевел взгляд на стену. 

– Ну что, не пора тебе браться за пингвинов? – отозвался на это он. 

Виталик дернул плечом. 

– Пора, – печально признался он. – Надо делать. 

– Йо, – прилетело ему в ответ: короткое, смачное, выразительное, многозначное, бодрое. – Кстати, – поворачиваясь к Виталику и протягивая руку, сказал спецназовец: – Леонард Томерель. 

– Райхман, – механически отозвался Виталик и сжал его руку. Кажется, в его жизни случился самый счастливый день. 

– Да знаю я, – развеселился этот спецназовец – Леонард Томерель. Он осторожно высвободил свою руку, которую все сжимал Виталик, усмехнулся, глядя на стену – белую пока еще, и посмотрел на Виталика. – Ну, работник, будущий великий художник, не буду отвлекать тебя от твоих обязанностей. Желаю тебе плодотворно поработать. Глядишь, через недельку-другую я буду ездить на работу и приветствовать пингвинов. Сделаешь мне одолжение? 

Виталик заставлял себя улыбаться. 

– Конечно. Обязательно, – говорил он. А самый счастливый день, кажется, закончился. 

И Леонард Томерель покатил свой велосипед дальше. А Виталик стоял, держал в руках какой-то непонятный баллончик, даже не понимая, тот ли это цвет или не тот, и старался не пялиться в спину Леонарду Томерелю. Ладно, зато его пингвины будут каждое утро, или там вечер, или когда еще, приветствовать Леонарда Томереля, когда он будет куда-нибудь ехать. 

Тосковать, пребывать в апатии и упиваться своими страданиями хорошо тем, у кого все хорошо. У Виталика дела обстояли неплохо, но и смаковать свои какие-то непонятные обиды на совершенно незнакомого человека было совершенно глупо. Зато он сам решил представиться и даже похвалил Виталика, утешал тот себя. Зато он сразу понял, что Виталик никакой не хулиган. 

Виталик старательно вырисовывал красную букву «S» на груди пингвина, который смотрел на него, склонив голову и радостно ухмыляясь. Еще бы – настоящий супермен! Виталик был горд собой: красавцы вышли, осталось немного океан доработать, и третья стена почти готова. 

– Хорош получился, – раздалось рядом с ним.

Виталик повернулся – уставился на Леонарда Томереля, сидевшего рядом с ним на корточках – радостно заулыбался. 

– Правда? – глупо спросил он, совершенно не нуждаясь в не менее глупом «Ну конечно», а просто чтобы сказать хотя бы что-нибудь. 

– Суперпингвин, – убежденно произнес Леонард Томерель и протянул ему картонку, в которую были вставлены два стакана кофе. – Угощайся. Давай, не стесняйся, я угощаю. В конце концов, меня теперь на пути домой будут приветствовать такие красавцы. 

И в Виталикову жизнь снова вернулся самый счастливый день. 

Леонард Томерель стал сразу и непреложно личным героем Виталика. То есть, конечно, был еще и Рауль Бернарди, который наставлял и помогал, но Леонард Томерель был – личным Виталиковым спасительным спецназовцем. И с ним было легко: он по-простому сидел на траве, пил кофе из стакана, жевал сандвич, расспрашивал Виталика о житье, о семье, на нем и штаны были обычные – мечта мальчишки, холщовые, плотные, немаркие, сто тридцать карманов и еще два потаенных, и даже хлястик для – предположительно – ножа, и майка уютная, основательно ношенная и при этом безупречно белая, и вообще он явно не относился с почтением к рубашкам-галстукам-лакированным туфлям. 

Виталик уже и песочек дорисовал, и красную суперменскую «S» подкрасил, и что еще можно было придумать, чтобы растянуть самый счастливый день, он просто не знал. Он уселся на траву рядом с Леонардом Томерелем, по-турецки, в точности имитируя его позу, и с умным видом уставился на стену. 

– Знаешь, а мне даже немного грустно, – повернулся к нему Леонард Томерель. Его глаза улыбались – знакомо уже, целых два раза Виталик мог видеть и оценить только их; они забавно щурились, левый чуть больше, правая бровь была лукаво выгнута, и морщинки собирались в углах глаз. Виталик вроде и пытался представить столько раз, что прятала от него та идиотская маска; кажется, неожиданное вмешательство Бернарди было самым удачным, но Виталик тихо радовался, что Бернарди не угадал с тем полицейским рыцарем, которого он так глупо засветил, а у настоящего лицо все-таки было другим – именно таким, как сейчас прямо перед ним. И что Леонард Томерель был загорелым, но не смуглым, а под рукавами майки угадывалась незагорелая кожа, тоже было правильно и очень нравилось Виталику. И что щетина у него отросла изрядная – а потому что более двух суток в каком-то очень таинственном рейде, и все это время чуть ли не непрерывно при исполнении – тут не до наведения красоты, а вернувшись в управление, Леонард Томерель ругал себя на чем свет стоит, потому что самонадеянно приехал на службу на велосипеде и возвращаться был вынужден на нем же, но даже рад этому, потому что на машине шиш бы остановился, чтобы предотвратить акт вандализма.

– Знаешь, я только сейчас подумал. – Хмыкнув, признался Леонард Томерель. – Мне ведь как-то печально. Такое убогое сооружение и то обзавелось чудесными стенами. А у меня в квартире все белое, как в больнице. И, наверное, так и останется белым. 

– Почему? – спросил Виталик, заглядывая ему в лицо. 

– «Почему», – передразнил его Томерель. – Потому что, въехав, думал, что обязательно займусь ремонтом, но немного позже, а потом как-то свыкся. Сделал пару фотокартин, купил еще немного, и все. Нет времени, нет желания, нет сил. А вот только что подумал, глядя на этих красавцев, что что-нибудь этакое видеть было бы просто здорово. 

Он беспечно улыбнулся и пожал плечами. 

– В принципе и белые стены не так плохи, – весело сказал он, поднимаясь. Зевнул, хрустнул шеей, снова улыбнулся, глядя на пингвинов. – Да ладно, хорошо, что от прежнего жильца не достались какие-нибудь темно-синие в розовый горох. 

– Ы-ы-ы! – возмущенно затряс головой Виталик, представив себе такую красоту. А затем вскинул голову. – А хотите, я что-нибудь вам нарисую? 

– Да брось, – отмахнулся Томерель и нагнулся, чтобы подхватить картонку. 

– Нет, правда! 

Виталик вцепился в него зубами похлеще бультерьера. Он придумывал самые разные аргументы, чтобы убедить Леонарда Томереля, что белые стены – это злобное зло и категорически противопоказано здоровой психике. 

– Я уже даже почти решил, что сделаю со своими стенами. Я через три дня переезжаю на новую квартиру, у меня уже и договор подписан, – раздувшись от гордости, похвастался Виталик – не утерпел. 

– Из того клоповника? – прищурился Леонард Томерель. – Это ты молодец. Чего тянул-то? 

Виталик смутился и покраснел, пожал плечами и повесил голову. 

– Не думал как-то, что можно, – уныло признался он и осторожно стрельнул глазами: Леонард Томерель не презирает ли его? 

Нет – он понимающе кивнул головой.

– Я сам лет до четырнадцати думал, что все, что происходит в моей жизни, – это норма и должно быть именно так, – меланхолично признался он. – Порочный круг, не иначе. Ну да ладно, всяко бывает. Ладно, Виталий Райхман, почти переехавший из хайма, давай прощаться. 

Это было ловким ходом, наверное: отвлечь Виталиково внимание на незначительные детали, перевести разговор на другую тему, но Виталик помнил, что именно он загорелся сделать, и спрятал руку за спину. 

– Так насчет стен как? 

Леонард Томерель посмотрел на него с упреком. 

– Это не самая лучшая идея, Виталий, – терпеливо начал пояснять он. – Ты переезжаешь, у тебя будет своя квартира, которую нужно благоустраивать, и других забот хватает. Впереди, я так понимаю, суд, тоже испытание. Так что давай прекратим этот разговор. 

Но Виталик хотел это сделать. Жутко хотел сделать хоть что-нибудь своему личному спецназовцу. И убедил-таки, показав симпатичный морской пейзаж.

– А остальные стены можно фактурно так покрасить в оттенки голубого, к примеру. Чтобы можно было повесить картины и фотографии. Правда? – он только что не прыгал от счастья. 

– Вот честно, – недоуменно покачав головой, признался Леонард Томерель, – восхищаюсь людьми, которые способны что-то такое придумать. Меня хватает только на то, чтобы худо-бедно удобно скомпоновать мебель из «Икеи». 

Виталик сделал себе зарубку: узнать, что за ерунда такая и почему в устах Леонарда Томереля это звучит как нечто презренное, но при этом предел его способностей, может, и ему нужно – или наоборот, следует отзываться точно так же пренебрежительно, и понимающе покивал головой. 

– Ты еще долго будешь здесь работать? – поинтересовался Леонард Томерель. 

Виталик оглянулся на заметно повеселевшую коробку, пожал плечами. 

– Возможно, еще неделя. Как пойдет. 

Леонард Томерель улыбнулся, не удержал зевок, пробормотал: «Дерьмо», очевидно, злясь на себя за то, что неспособен сдерживаться, и был таков. Виталику следовало поспешить, чтобы успеть на трамвай, и он заставил себя идти к остановке, а сам все оглядывался, все смотрел вслед Леонарду и беспокоился: а следующий раз все-таки будет?

Прибыв в контору, подготовив ящик с причиндалами к следующему дню, Виталик сделал себе кофе и, подхватив кружку, поплелся на задний двор, чтобы там посидеть, покурить, пощуриться солнцу и помечтать. Тем более что теперь он мог позволить себе это. Раньше – было сложно, да и о чем мечтать-то неприкаянному Райхману, который и видел-то либо хайм, а в нем Ваньку-лезгина и Талгата, обоих с очень своеобразной моралью, а с другой – непонятный, сказочный, фантастичный мир благочинных бюргеров, которые казались ему недоступными похлеще мультимиллионеров на Лазурном брегу. Наверное, герои из фэнтези-романов представлялись Виталику более реальными: с ними-то можно было договориться, они вон и на русском говорили и думали так, что Виталик их понимал. А вот с простыми бюргерами всегда было сложно: что они там себе думали, даже не так – что они о Виталике думали, он предпочитал не забивать себе голову, скорее всего ничего хорошего. Но поработал у Бернарди в фирме, но пообщался с ребятами-сотрудниками, но столкнулся близко-близко с разными там... органами – и узнал: они тоже нормальные. И порядочные, вовсе не такие из тех ужастиков, которыми его стращали Талгат с Ванькой: типа для них одна цель спрятать его в тюрьму, чтобы избавить себя от проблемы, а на самом деле они и поговорить любят, и чувство юмора есть, и готовы помочь, если что. В общем, можно жить. И можно мечтать. 

Тем более, что и мечты у Виталика были не самые невероятные: своя квартира – и уже можно было поставить галочку. Фрау Шмиде даже поставила его в известность, что по какому-то там постановлению Виталику полагается какая-то там сумма на обустройство своего жилья. Виталик смутился, растерялся, начал ее благодарить, встал зачем-то, снова сел, а фрау Шмиде уже сообщала ему, куда лучше всего заглянуть, чтобы присмотреть себе дешево и сердито мягкую и кухонную мебель. Виталик и опомниться не успел, как она составляла ему список необходимого. А напоследок уточнила: «Вам точно не нужна помощь? Я могу отправиться в мебельный центр с вами». Наверное, это тоже входило в ее обязанности по социализации такого великовозрастного дитяти, как Виталик: вырасти-то он вырос, а опыта не приобрел никакого, и с какой стороны приниматься за обустройство, представлял смутно. 

Еще одна мечта: работа. Тут уж придется попыхтеть. Сначала получить какой-то страшный аттестат зрелости. Майку это испытание было близко, всего-то лет семь-восемь назад как переживал всю эту трагедию. И он охотно рассказывал Виталику, что это очень сложная штука, и последние три года школы он сидел над книжками и занимался-занимался-занимался, а потом нервничал-нервничал в ожидании результатов. Сдал он, конечно, не очень успешно, но для профобразования было достаточно. Фрау Шмиде (а к кому еще Виталику было обращаться за разъяснениями?) удивилась, когда Виталик и на эту тему с ней заговорил, но обрадовалась. И через неделю сообщила: это возможно сделать заочно, вот адреса, по которым можно обратиться. Либо профшколы, которые берут после неполного среднего, вот адреса. Так что мечта о работе оставалась только мечтой, и чтобы осуществить ее, предстояло немало попыхтеть. Но оттого ценнее она становилась. И Виталик курил, улыбался, глядя на небо, прикидывал, какие краски и как нужно смешать, чтобы получить вот такую голубизну, и как лучше всего их наносить, чтобы получить вот такую невероятную глубину, и щурился солнцу, радуясь и ему, и теплу, и грядущим деяниям, которые жаждал совершить. 

Была, правда, одна вещь, которую Виталик упустил из виду. Ему, как официально занятому в долгосрочном проекте, полагался отпуск. И фиг бы с ним, на работе интересней; по гамбургскому счету, Виталик не представлял, чем можно заняться в день вынужденного безделья – слоняться из угла в угол, лениво серфить в интернете, сидеть на берегу и плевать в водичку, что там еще. На работе – с людьми, со всеми этими приспособами – было куда интересней. Только вот он вроде как переезжал. Дело, конечно, несложное: там сложить все свои нехитрые пожитки в сумку, на новом месте распаковать, и все. Но: городская администрация, банки разные, больничная касса, еще какие-то службы. И фрау Шмиде сказала: чтобы обязательно, непременно сообщил в полицию и суд, что переехал. А для этого нужно время. Вот Виталик и топтался в приемной Бернарди. 

Биргитт была в отпуске, некоторые ее обязанности исполняла Карен, но делала это только часть времени, а поэтому самый передовой пост много времени пустовал. И дверь в кабинет Бернарди была приоткрыта, сам он, кажется, был у себя, говорил по телефону. А Виталик мялся, колебался: стучать, давать о себе знать, или подождать, когда наговорится? 

Наконец решившись, постучав, сунув нос в кабинет, Виталик спросил: 

– Можно? 

Бернарди кивнул. 

Виталик уселся и чинно сложил руки на коленях. Не то чтобы робел: раньше – еще как, появление Рауля Витторио Бернарди в радиусе ста метров способно было ввести Виталика в благоговейный ступор. А сейчас – он понимал, что Бернарди такой же, как он, человек, со своими проблемами, неурядицами, незадачами, и не все и не всегда у него получалось на блистательное «отлично», да еще и с плюсом. 

Впрочем, оглашать свои размышления Виталик тоже не спешил: одно дело посмеяться шутке, которую отвешивал Стиви в адрес Бернарди, и другое – говорить с ним же о низвержении божества. Точней, об его очеловечивании. Наверное, самым сложным было для Виталика удержаться в рамках здоровой служебной субординации и не забывать, что его практика в этой конторе – его невероятное везение, а вот ее результаты зависят от его, и только его здравомыслия. 

Бернарди поинтересовался, как у Виталика дела, успехи, все как обычно: он был вежливым, даже если его и гнели какие-то мрачные мысли. И Виталик тоже старался быть вежливым, считал своим долгом сообщить все и даже больше и даже о будущем своем поговорить, чтобы показать Бернарди: он помнит и ценит доверие и намерен оправдать его от и до, от начала и до конца. 

Бернарди казался удовлетворенным. 

– Я рад, что у вас все складывается лучшим образом. И все-таки, чем обязан визиту? – снисходительно спросил он. 

Виталик помялся и спросил, можно ли ему взять отпуск. На один день, потому что ему нужно уладить всякие официальные дела, с пропиской, к примеру, ну и всякими другими регистрациями. 

– Майк согласен? – выслушав его, неожиданно спросил Бернарди. 

Виталик недоуменно смотрел на него. 

– Виталий, – начал терпеливо разъяснять Бернарди, – ваш отпуск не в последнюю очередь означает, что Майку придется несколько иначе структурировать свой рабочий день. Поэтому начинать согласование таких вещей нужно с людей, с которыми вы работаете в непосредственной близости. Согласны? 

Виталик кивнул. 

– Я говорил с ним, он сказал, что можно, – растерянно буркнул Виталик. 

– Вот и хорошо. Я тоже не возражаю. – Он неожиданно улыбнулся. – Вы уже подготовили квартиру к переезду? 

– Да что готовить-то, – буркнул Виталик. – Квартира и квартира. 

– Место, куда вы возвращаетесь после работы. Ваша крепость, – произнес Бернарди: вроде и не возражал, а звучало именно так. 

Особого впечатления на Виталика его замечание не произвело, пусть и заставило задуматься. Он еще раз поговорил с Майком, выяснил, что тот не против, а затем уселся поближе к окну, чтобы приняться за наброски. Вот что бы он хотел в своей квартире на тех голых стенах, чтобы не было заметно, что у него есть и долго еще будет скудная обстановка? А еще: какие бы пейзажи подошли Леонарду Томерелю? Тропические пейзажи Виталик отмел сразу и решительно – не Бернарди, такие штуки пруссаку Томерелю едва ли подойдут. Балтийские, что ли? И странная штука: тропических пейзажей Виталик мог наплодить тысячу и одну штуку, а добротных балтийских – полтора унылых, да и то если очень сильно попотеть. В общем, нужно ехать к тому самому Балтийскому морю. 

Рауль Бернарди непроизвольно веселился, слушая Виталия. Это было не самым пристойным чувством, но Рауль ничего не мог с собой поделать. Юноша все-таки был мальчишкой, в его отношении к другим людям, к самому Раулю было что-то восторженно-детское; Виталий относился к самой фирме как к своей новой семье, к Хайно, Майку, самовлюбленному Стиви – как к старшим братьям, к Биргитт – как к любимой тетушке, к Раулю – как к неприступному очень богатому, пусть и не самому старому по возрасту дяде, звезде семейства, неофициальному его главе. Кровь Рауля это понимала и даже одобряла, хотя менталитет, формировавшийся в куда более светской Германии, относился к такой манере с подозрением. И это желание Виталия непременно доказать Раулю, что он чего-то стоит, не могло не вызывать улыбку; и его эмпатия, которой просто неоткуда было взяться, учитывая биографию Виталия, но которая наличествовала – ну кому бы еще пришло в голову бесхитростно спрашивать у Рауля, все ли у него в порядке? Биргитт не позволяла себе такого панибратства, а для Виталия это, очевидно, было вполне естественным. Это совершенно детское нежелание разграничивать общественное и личное. Которое было неожиданным для Рауля – до такой степени, что он с огромным трудом преодолел желание поделиться. 

Курт уже третью неделю обитал вне дома. Нашел себе недорогой пансион, обустроился в нем; счел долгом порядочного человека сообщить адрес Раулю. И не более того. Даже короткие, словно обрубленные, сообщения «сели, вылетаем, что там еще» прекратились. Рауль понимал, чувствовал, что время не играет ему на руку. Сколько там считают психологи: месяц, чтобы оставить в прошлом отношения. Рауль с Куртом незаметно перевалили за половину этого срока. 

Рауль замечал, когда Курт бывал дома. Все-таки его одежда большей частью осталась там. Он брал только необходимое, даже не снисходил до банальной чашки кофе на их общей кухне, выбирал время для вылазки тщательно, так, чтобы Рауля гарантированно не было дома. Все вещи, которые брал, он аккуратно возвращал на те места, которые когда-то были для них отведены, и на первый взгляд визиты Курта были совсем незаметны, но не для хорошо изучившего его Рауля, чьи чувства были обострены тем невыразимым, ранящим, удручающим знанием: снова один. И было очень болезненно замечать, как легко Курту оказывалось игнорировать Рауля. И как ни странно, было совсем непонятно, что именно должен сделать Рауль. Нет, не так: что именно ждет от него Курт. Еще отчетливей было осознание того, что время не играет на руку ни им обоим, ни их отношениям. Того и гляди, Курт озаботится подбором квартиры. Просто потому, что по здравом размышлении и движимый своей легендарной порядочностью, он, сделав шаг, ждет, что следующий – за Раулем. 

Проводя вечера в огромном доме, наполненном угрюмым, удручающим, иссушающим  одиночеством, Рауль время от времени ощущал, как рвется еще одна струна, как лопается еще одна жила, связывающая его с Куртом. Он давно уже не представлял себе, что чувствует, ощущает Курт где-то там далеко – где-то там высоко. Раньше ведь мог. Неизвестно, правда, насколько верно: он никогда не спрашивал, а Курту, возможно, в голову не приходило, что Рауль пытается смотреть не только своими, но и его глазами, жить не только своим, но и его сердцем. Или напротив, понимал слишком хорошо, потому что сам проживал жизнь Рауля как свою. Казалось бы: они давно перестали разделять свои жизни. Рауль открыл свою Курту, взамен получил полный доступ в жизнь Курта. И черт побери, успокоился! Занялся другим. Навешал на себя другие обязанности, которые, когда Курта рядом не было, не развлекали, не скрашивали одиночество, а тяготили, как здоровенный крюк, вогнанный под кожу. И этот дом. Они оба хотели свое жилище, обустроенное по их вкусу, подогнанное под их желания. Курт был увлечен не меньше Рауля, пусть и признавал безоговорочное верховенство Рауля: в конце концов, профессионал. А Рауль не мог, не позволял себе принять ни одного решения, не посоветовавшись триста раз с Куртом: тот со смехом проклинал его дотошность, но ему не то чтобы льстило, было приятно такое уважение к сообственным желаниям, представлениям, мечтам. А теперь все это было бессмысленно. Рауль мог рассказать многое о каждом конструктивном элементе: этот поначалу расценивался Куртом как причуда. Этот цвет вызывал у него идиосинкразию, а будучи воплощен, восхитил. Этот столик Курт задешево приобрел на каком-то блошином рынке в Латинской Америке; он стоил сущие центы, был в очень неплохом состоянии, а Рауль потом голову ломал, как пристроить его, чтобы столик не казался чужеродным, и оба они были горды собой и друг другом, когда удалось. И теперь, когда этот дом задыхался от одиночества, все эти элементы рассыпались, обрушивались на голову Рауля кучей несуразных осколков. Наверное, отлично символизируя их с Куртом отношения. 

Суббота неожиданно для прибрежья радовала невероятным погожим днем. Рауль пил кофе на террасе, черт побери. И плевать на кухню с идеально продуманным и эргономичным местом для завтрака. Плевать на то, что завтрак Рауля состоял из одного кофе. Он вообще планировал позавтракать – скорей пообедать поосновательней в аэропорту. Поджидая Курта. 

Счастьем было, что начальник отдела кадров был их с Куртом хорошим знакомым. Пару раз Лоренц Айзенман даже приглашал их на гриль-вечеринку в лодочный домик, Курт даже попытался отправиться с ним на рыбалку, а вернувшись, долго чертыхался. Рауль прямо спросил Лоренца о расписании Курта; тот ответил, спросил, все ли хорошо. Рауль признался, что у них несколько натянутые отношения, но они работают над ними. «Бывает», – понимающе протянул однажды разведшийся и снова женившийся Айзенман. «Бывает», – молча согласился Рауль. 

Он отослал Курту сообщение, что будет ждать его там и там. И как мальчишка, ждал ответа. Пришлось томиться добрых двадцать минут, прежде чем Курт отозвался. Безликим «ОК». Которое упорно пыталось задеть Рауля, чему он яростно сопротивлялся. Эта краткость могла не значить ничего, могла – все, и стоило подожать личной встречи с автором сообщения, чтобы делать далеко идущие выводы. 

Курт подошел к столику, глядел на Рауля, склонив голову. Тот – на него, снизу вверх, но все равно высокомерно, с вызовом. 

– Выпьешь со мной кофе? – приглашающе, обещающе произнес он. Усмехнулся. И смотрел на него. Не отрываясь. Изучая заново, припоминая, любуясь. 

Курт сел. Ему, черт побери, тоже было нелегко. Он не понимал, чего ждать от этого самонадеянного Бернарди, который решил вспомнить, что он латинянин, порка вакка, и сладострастен, что твой инкуб. Курт с усилием отвлекся на официанта, заказал кофе, устроился поудобней. 

– Я забронировал домик в Кюлунгсборне. Мы так и не добрались дотуда, хотя тебе, кажется, нравилось место, – сообщил Рауль, хищно следя за ним и скрывая это за вежливой улыбкой. Которая могла обмануть кого угодно, только не Курта. Которая возбуждала, обещала многое, часто удивляла и никогда не вводила его в заблуждение. – Кажется, нам нужно очень обстоятельно поговорить. И я предпочел бы делать это не у нас дома. 

Курт снова был вынужден отвлечься на официанта. Снова перевел взгляд на Рауля: тот терпеливо ждал ответа.  

– Хорошая идея, – вежливо согласился он. – Это давно было необходимо. 

– К сожалению, я понял это не так давно, – подхватил Рауль. Процедил сквозь зубы. Курту показалось: заскрипел ими. На самом деле заскрипел, снова коря себя за свою невнимательность. – Я хочу верить, что не слишком поздно. 

Курт предпочел отпить кофе; затем, взяв себя в руки, сказал: 

– Нет. Что ты. 

– Хорошо. – Тихо ответил Рауль. 

Затем была бесконечная дорога: автобан, федералка, узкие улицы Кюлунгсборна, проселочная дорога, которая даже не была размечена. Домик, стоявший на отшибе. В городишке, стоя на светофоре, Рауль счел нужным сказать:

– Я купил продуктов. 

Курт угукнул. А сам подумал: он сам прибыл в аэропорт на такси. Сейчас они едут на машине Рауля. Если что, как они будут добираться домой? Или Рауль уверен, что «если что» невозможно?  

Домик был неплох, по-бюргерски пасторален, даже покрыт камышовой крышей. Эти потолочные балки, эта ротанговая мебель, этот стол из некрашеных досок, на котором разостлана неотбеленная холщовая скатерть. Не похоже на то, что выбрал бы Рауль, совершенно. 

– Зато место укромное, – буркнул тот, словно почувствовав недоумение. 

Курт выдохнул, тихо засмеялся, подошел к нему. Застыл в паре сантиметров. Поколебался, прижался к нему, жадно вдохнул его запах – шумно втянул воздух, как огромный пес. 

– Я сам собирался ехать домой, – тихо сказал он. – Не мог больше. 

Рауль тихо зарычал. 

– Чтобы лишить меня такого жеста? – шутливо-гневно огрызнулся он. 

Курт фыркнул и поцеловал его. 

– Устроил бы его не по плану, делов-то, – прошептал он Раулю в губы. 

– Я должен тебе много больше, – отведя голову назад, глядя ему в глаза, ответил Рауль. 

– Не выписывай векселей, Бернарди, и не будешь бит, – поморщился Курт. И снова прижал его к себе. 

Рауль перевел дыхание – наконец мог вздохнуть с облегчением. Уступить ему, поддаться невероятной волне радости, предвкушения, возбуждения, о которых столько времени не вспоминал.  

Невероятно: Рауль Витторио Бернарди, знавший Курта Юргенса чертову дюжину лет, уверенный, что знает его как облупленного, считавший, что выучил наизусть его пристрастия, увлечения и желания, вынужден был знакомиться с ним заново. Курт относил сумки в дом; Рауль открывал вино: еще бы ему, с четырех лет посвящаемому если не в тайны виноделия, то в тайны вин, способному с закрытыми глазами и насморком определить регион – итальянский, разумеется, в качество немецких вин он традиционно, убежденно и с итальянским высокомерием не верил – доверить такое ответственное дело самому что ни на есть немцу. Он косился в сторону Курта, не особо скрывая внимательного, немного хищного, немного настороженного взгляда. Курт отвечал ему похожим – немного предвкушающим, немного подозрительным. На губах Рауля играла призрачная улыбка. Курт в ответ насмешливо поднимал брови. 

– Мы можем выбраться вечером в ресторан. Клерк в конторе заверил меня, что в нем замечательная кухня, пусть и не самая притязательная, – как бы мимоходом предложил Рауль, внимательно следя за Куртом: а ну как согласится, что делать дальше? 

Курт подошел к нему, встал вплотную, ухмыльнулся. 

– Ты действительно этого хочешь? – спросил он. Знакомым, черт побери, голосом – и совершенно незнакомым. Более глубоким, и неясно было, настроение было этому причиной – или возраст. Более звучным, богатым – на этот счет сомнений не возникало, спасибо возрасту и опыту. Голосом, окрашенным многими эмоциями, и это тоже было внове Раулю: когда они последний раз говорили ни о чем, чтобы поведать другому о себе все? И в любом случае это было как минимум пару лет возраста и две вечности опыта назад. Не меньше, потому что Рауль не был уверен, не начал ли он пренебрегать Куртом – ими – и до этого. 

И Рауль непроизвольно улыбнулся. Хотелось думать, что игриво. Возможно, получилась кривоватая корсарская усмешка, скрывавшая предвкушение, обещание райских благ – и растерянность. Он, как ему казалось, очутился в какой-то сумеречной зоне, которая вроде как отделяла один этап жизни от другого. И одно дело идти по тому этапу, который «до», или уже шагать по тому этапу, который «после» – там все ясно и явно, все освещено и относительно однозначно, к лучшему или худшему; но когда бредешь в зыбком тумане междумирья, в котором тени от предметов сливаются с сумеречным воздухом, когда не рискуешь ухватиться ни за что, чтобы не вляпаться в какую-нибудь ядовитую слизь, ни то, что было до, ни то, что может ждать его после, не воспринимается определенно. Существовало ли то прошлое, в котором Рауль жил, ждет ли его то будущее, в котором не сомневался – до решающего разговора, до нескольких недель пустоты, – он не был уверен. А еще: что бы ему сейчас ни казалось, да что там – что бы ему ни казалось несколько часов назад, когда он ждал, когда прибудет самолет, когда Курт пройдет те мероприятия, которые от него требовались по регламенту, когда подойдет к нему – или предпочтет обойти по широкой дуге и спрятаться в каком-нибудь пансионе, Раулю неожиданно легко дышалось. Словно, что бы там ни пытался представить ему мозг, внезапно, до истерики оживившееся художественное, так его разэтак, воображение, враз полопались все обручи, сдавливавшие грудь Рауля. 

Рауль ведь не замечал, что Курт изменился. Кажется, из них двоих Рауль и только Рауль был увлечен далекой и призрачной мыслью об успехе, которая в полной мере могла соответствовать какой-нибудь там американской мечте, и был увлечен до такой степени, что предпочел не заметить, как меняется мир вокруг него – в непосредственной близости, как меняется самый близкий в нем человек. Подумать только, он-то помнит Курта – ну ладно, не юношей; в том нежном возрасте они друг друга и не знали. Молодым мужчиной – точно. Полным сил, жаждущим жить, страстно желающим учиться, все еще верящим в то, что мир – черно-белый, радикально полярный, и все, что не плохо, то хорошо, а все, что не хорошо, то плохо. Открытым, решительным, категоричным даже. И – молодым. Совсем молодым. В каком же небытии растворились те годы, которые смягчили его резкость, осторожно прочертили морщины, утяжелили веки, заложили понимающие складки у рта, приглушили блеск глаз, а взамен наполнили чем-то неназванным, но подозрительно знакомым бескрайний мир в его глазах? Даже не так, скорее: в каком небытии, в каком угаре предпочитал прозябать Рауль? И Курт, смотрящий на него так, словно знает – понимает – догадывается – потому что испытал, пережил, обдумал нечто подобное. И этот голос – знакомый, узнаваемый, потому что давным-давно впитался в кровь. Незнакомый, потому что Рауль давно не обращал внимания на то, как, как говорит Курт. Невероятно многогранный, насмешливый, ласковый, добродушный голос, припорошенный совсем тонким слоем горечи, не то чтобы обиды – сожаления, и от этого куда более вожделенный. Голос, который так двусмысленно посмеивался над ним, потому что человек, который спрашивал, знал ответ: Рауль будет не против, рад, охотно познакомится с местной гастрономией, но сначала не мешало бы сделать кое-что, что-то вроде аванса. 

– Действительно, – промурлыкал Рауль, отвечая на совершенно другой вопрос. 

Курт тихо засмеялся, подался вперед; почти прижался щекой к его щеке, и все равно их разделял воздух – пара миллиметров, не более, но тем жарче. Он осторожно выдохнул, осторожно втянул воздух, осторожно коснулся языком щеки Рауля. Отстранился. Рауль смотрел на него, и – тускло тлели его глаза, предвкушающе мерцали. 

– Но я не откажусь прежде от бокала вина. Мы можем даже сделать вид, что празднуем что-нибудь, – предложил Курт, в странной задумчивости проводя губами в нескольких миллиметров от его шеи, впитывая запах, его тепло, пропитываясь его завлекательностью. 

– Благоволение дядюшки Джузеппе из Купертино? – повернув к Курту голову, спросил Рауль. 

Курт засмеялся. А Рауль, прикрыв глаза, наслаждался его смехом, которого ему, как выяснилось, так недоставало – громкого, сочного, радостного и искреннего, щедрого, согревающего. 

– Твои... – начал было Курт, но передумал заканчивать фразу, просто прижал его к себе и замер на секунду. – Твое вино испарится, пока мы тут, хм, осваиваемся. 

Рауль закатил глаза. 

Курт настоял на паре сандвичей. Рауль наблюдал за ним, пригубливая вино, рассеянно принюхиваясь к нему, рассеянно же слушал неожиданно разговорчивого Курта. Словно пробку сорвало, про себя удивлялся Рауль: тот рассказывал о перестановках, о возможных забастовках, в которых намерен принимать участие – не во всех, в некоторых; о реструктуризации экипажей, новых, совершенно бессмысленных на первый взгляд, а особенно для первых-вторых пилотов инструкциях, которые, как выясняется, нужны не только политикам в высших эшелонах компании, но и самим пилотам, о новых технологиях, о которых пока только говорят, но и от разговоров становится не по себе. Говорил, словно давно копил в себе эти мысли, да всё не доводилось открыться человеку, которому доверял настолько, чтобы поделиться не только соображениями, но и эмоциями. Время от времени поглядывал на Рауля – странный взгляд, беглый, вымораживающий, прожигающий насквозь, за долю секунды свежевавший Рауля – и оживлявший, когда Курт убеждался: слушает, заинтересован, со-чувствует, со-переживает. И снова продолжал. Рауль слушал его, вставлял замечания, а помимо этого молча корил себя, бранил, костерил на чем свет стоит, потому что не обращал внимания на то, насколько изменился Курт, насколько остался самим собой. Сам ведь изменился – почему считал, что Курт останется прежним прямолинейным, бескомпромиссным рубакой с плеча? Зрелость, скорее всего. Новая должность, вынужденно новое мировоззрение, новый взгляд, а вместе с ними – новые основания для их с Куртом отношений. Ему отчетливо было видно, что они удивительно по-разному смотрят на некоторые вещи и по-разному мыслят, и при этом они понимают друг друга невероятно. Когда Рауль начал возражать Курту – что там было такое, не упомнить, то ли новое законодательство, то ли во внешней политике какая-то чертовщина, да и неважно, они спорили, были несогласны, до закипавшей крови несогласны – и понимали друг друга, и понимали, почему другой спорит, почему для него это важно, и почему это привлекало их в друг друге – не отчуждало, а объединяло. 

– Не хочешь прогуляться? – после паузы, осторожно прокравшейся и уверенно обосновавшейся на террасе, где они сидели, после добродушного, удовлетворенного молчания, оглядев небо, пощурившись солнцу, предложил Курт. 

Рауль смотрел на него. У него, оказывается, появились седые волосы. За ушами, несколько. И морщинки, когда он щурится, словно тушью нарисованы, а улыбка – ласковая, умиротворенная. 

Курт не тяготился паузой, но повернулся наконец к нему: вопрос-то не просто так задал, действительно хотел немного побродить без цели, без направления, – и встретил этот взгляд – любующийся. Не испугался, не смутился, не налился самодовольством. Так, ухмыльнулся понимающе. Не отвел взгляд. Сам, кажется, любовался. 

– С удовольствием, – ответил Рауль. 

И оба остались сидеть. 

– Ну давай, вставай, – выпрямившись, хлопнул ладонью по столу Курт. – Как-никак, мы должны нагулять аппетит перед этим твоим ресторанчиком. Что-то мне кажется, что это будет очень основательная кухня. 

Рауль развеселился, но не пошевелился вставать. Была бы его воля, так бы и сидел, смотрел. Но – Курт Юргенс. Деятельный, даже когда на отдыхе. Хоть ты святому Иосифу Купертинскому молитву возноси, чтобы целеустремленный бюргерский сын Курт Юргенс не влюбился в еще одну корягу, которая будет скромно возлежать рядом с тропинкой, по которой они побредут.  

– Вит! – крикнул из дома Курт. – Витторио! 

Рауль лениво отозвался, запрокинул голову, прислушался. 

Курт вышел из дома, замер рядом с дверью. 

– Я ни разу не слышал твоего телефона за все это время. – Произнес он. 

– Он дома, – беспечно отозвался Рауль. 

Курт улыбнулся. Неверяще, недоверчиво, поверил наконец. Подошел к нему, положил руки на подбородок. 

– А если мировой кризис? – спросил он. А в голосе у него плавилось медом удовлетворение, и улыбка становилась все шире. 

Рауль пожал плечами с патрицианским высокомерием. Курт счел это лучшим ответом. 

За ужином говорил Рауль. Курт поинтересовался, как обстоят дела в его конторе, и он поднял брови: действительно ли Курт хочет знать, как обстоят дела, или просто ратует за справедливость и предоставляет ему право говорить, как только что говорил сам? Чтобы соблюсти равновесие. Он говорил, Рауль слушает, а теперь Рауль говорит, а слушает Курт. А ведь ему было интересно. И удивительно было Раулю ощущать, насколько проще доносить свою мысль собеседнику, который не прячется за стеной, воздвигнутой им, не пытается отгородиться сам, чтобы противостоять отчуждению. Насколько увлекательней разговор с собеседником, который соучаствует в нем, и до какой степени несущественным он оказывается, когда собеседник неожиданно улыбается, поднимает тост за какую-нибудь чепуху и смотрит поверх кромки бокала смеющимися глазами. 

Думать о том, преодолен ли кризис полностью, Раулю не хотелось. Для этого будет понедельник, те четыре дня, которые он проведет в одиночестве – в ожидании – сообщений, глупых мейлов, бесконечных фотографий, которыми Курт попытается коснуться его через океан, в неодиночестве – болтовне по скайпу, в нем же, которое будет продолжаться, когда разговор будет завершен, но Рауль будет смаковать мгновения, наполнившие его особенной радостью. Тогда можно будет и подумать: все ли осталось позади, или есть еще что-то, способное образовать и расширить трещину? А пока Курт рассказывал ему какую-то безделицу о блошином рынке в далекой-далекой стране, и смеяться было так легко. 

После ресторана Курт потащил Рауля к морю. «Ночью», – недовольно бурчал Рауль, но послушно плелся следом. 

– Именно, – передразнивал его Курт. – Нам не будет мешать эта дурацкая дневная городская какофония. 

Он неодобрительно тряс головой, а Рауль презрительно фыркал. 

– Откуда ей взяться, сеньор Юргенс? В городишке едва ли наберется восемь тысяч народу, здесь просто нечему шуметь. 

Курт хмыкал и упрямо шел вперед. Молча шел по пляжному песку, чтобы у самой кромки воды остановиться и повернуться к Раулю. 

– Помнишь? – шепотом спросил он. 

Рауль усмехнулся. 

– Конечно, – шепотом отозвался он. 

Курт сделал шаг ему навстречу. Положил руки на плечи. Долго смотрел в глаза. Медленно опускал веки. Осторожно проводил языком по его губам. Трепетно выдыхал. И снова легко касался его губ. Слегка прикусывал, снова целовал. Рауль отвечал – не больше, и вслушивался в шум моря, в стук своего сердца, в себя самого – в них. 

– Мне кажется, мы знакомы вечность, – тихо сказал Рауль, замерев перед дверью дома. – Мне кажется, я знал тебя всегда. Или я просто не помню времени, когда я не мог делиться с тобой своим сокровенным. 

Курт приблизился к нему вплотную. 

– Три недели назад, к примеру, – помолчав, отозвался он, обнимая Рауля и опуская подбородок ему на плечо. 

Рауль помолчал, отпер дверь и, замерев на секунду, покачал головой. Курт медлил отчего-то. Либо думал, что сказать, либо сохранял признание где-то глубоко в сердце. 

Вечер заканчивался, а ночь начиналась странно – с разговоров. Курт устроился на кровати; Рауль – в кресле. По молчаливому согласию свет не включался. Словно он мог помешать полному откровению. И снова говорил Курт. Оказалось, у него есть новые, незнакомые Раулю мечты. И снова говорил Рауль. Оказалось, не только для того, чтобы оправдываться, извиняться или Бог знает что еще. Как-то невзначай они заговорили об отпуске. О страховках, кредитах, новой машине, снова отпуске. О том, возможно ли Раулю вылететь вместе с Куртом, чтобы провести с ним пару дней где-то на другом краю света, и сколько времени понадобится, чтобы организовать замену себе в своей фирме. Курт пытался свернуть разговор, словно был уверен в его бессмысленности, а Рауль все упрямился, выворачивал на него, загорался азартом сам, и – загорелся Курт. Только когда он зевнул до хруста в челюстях и украдкой бросил взгляд на часы, Рауль сказал: 

– Интересно, время так летит, потому что мы стареем, или потому что день был насыщенным? 

Он встал, потянулся, зевнул – заразно, черт побери – подошел к кровати. Курт следил за ним, улыбался. И наконец – пожал плечами с истинно патрицианским высокомерием. 

– Ну уж явно не оттого, что этот уик-энд не удался, Витторио, – ответил он. 

Рауль усмехнулся, улегся, повернулся к нему. 

– Явно не оттого, сеньор Юргенс, – согласился он. 

Позволив Курту дольше поваляться в постели, хотя и сомневаясь, что он позволит себе слишком долго сибаритствовать, Рауль отправился за булочками, возможно – пирожными, если клерк в агентстве прав и в небольшой булочной – не принадлежащей никакой сети – их делают просто восхитительно, при этом все из местных продуктов, все экологически чистое, просто мечта. Затем он решил сделать небольшой крюк, чтобы полюбоваться сонным городом, шел по променаду рядом с пляжем и все замедлял шаг, смотрел на курортников, которые в рань несусветную поднимались, чтобы выгулять собак. И было в этом что-то притягательное, интимное, уютное, что ли – отправиться в отпуск вместе с собакой, остановиться на десять минут, чтобы дать ей выгуляться, встречать рассвет, глядя, как собака носится кругами. Делиться радостью от собачьего оптимизма друг с другом. Наверное, это был бы тот еще якорь – для него и для Курта: заполучить живое существо, требующее бесконечной заботы; как раз хватит на них двоих. 

В состоянии, которое точнее всего можно обозначить как глубокую задумчивость, Рауль возвращался домой. Времени, чтобы сделать кофе и приготовить завтрак, было достаточно. Как выяснилось, Курт категорически отказался от пары лишних минуток праздности в постели; он был в душе, вскорости, присоединившись к Раулю, насторожился, отметив его задумчивое настроение. А Рауль заметил, что Курт выжидающе смотрит на него. 

– Как ты смотришь на то, чтобы завести собаку? – спросил он будничным тоном, словно интересовался мнением Курта о погоде. 

Курт чуть отодвинул чашку – чтобы скрыть растерянность, вызванную совершенно неожиданным вопросом. Кажется, Рауль не утратил способности удивлять его. Подумать только: собака. Он никогда ведь не задумывался над этим, более глобально: никогда не задумывался над тем, нужно ли им домашнее животное. У них был дом, много общих интересов, общая жизнь, и кажется, Курта все устраивало. Нужна ли им еще и собака? Если бы кто-то хотел знать мнение Курта, то нет – зачем? Но Рауль смотрел на него так, как... как щенок. Как жаждущий общения, какого-то знака, подтверждения своего статуса щенок. Это было чушью, чем больше Курт думал об этом: обвинить Рауля в младом возрасте – что может быть глупей? Но все-таки, этот взгляд, которому было невозможно противостоять... Курт пожал плечами. 

– Если ты уверен, что это необходимо, – снисходительно ответил он. 

Рауль засмеялся. 

– Никто не говорит о необходимости, Курт, – беспечно отозвался он. 

Курт смотрел на него. Слушал. Не вслушивался. Улыбался. Ему не нужна была собака. У него и без нее все было просто замечательно. 

Но Рауль Бернарди был упрям, как только бывают упрямы люди, которые на первый взгляд живут рассудком, а на самом деле – чувствами. Ему не нужны были объяснения, убеждения, выверенная логическая аргументация. Он знал на уровне какого-то инстинкта, что не может быть ничего вернее для них обоих, его и Курта, чем их общая собака. И он знал, что Курт не против. Не за: это было бы слишком просто. Но и не возражает. Рауль оставил эту тему, взамен переключившись на чудесный выходной, и только где-то в затылке тихо кликали мысли: где брать, на каких форумах поинтересоваться, что это должен быть за пес. Если Курт и замечал что-то особенное, мечтательное, оценивающее во взглядах Рауля, которые тот бросал на собак, попадавших в его поле зрения, то он помалкивал, тихо посмеиваясь и смиряясь с мыслью, что спокойная жизнь, кажется, закончилась, так и не начавшись. 

В понедельник Рауль Бернарди был особенно благодушен. Биргитт делала вид, что ничего особенного не наблюдает, но, делая Бернарди кофе, принося документы на подпись или просто спрашивая о текущих делах, позволяла себе затрагивать темы, не связанные с работой. Она рассказала, что ее племянница неожиданно решила заняться дизайном, поинтересовалась у Бернарди, что он порекомендует. Тот – предложил Биргитт сесть, спросил, сколько лет девочке и что именно ее привлекает, рассказал о школе дизайна в Шверине, в которой время от времени проводит семинары, порекомендовал педагога, который охотно проконсультирует девочку. Стиви захотел привлечь коллег к выставке, которую собирался организовывать, но и не только их, а знакомых из конкурирующих бюро, и долго обсуждал с Бернарди, что да как и как это лучше обставить. Бернарди даже поинтересовался, как дела в его семье, что делал не очень часто, а последнее время так и вообще сторонился таких вопросов. Его сентиментальное настроение послужило причиной многих шуток, особенно за обедом или во время кофе-перекура. В общем, все было хорошо. 

Виталик, вернувшись с передовой, гордый собой (а потому что получилось здорово, пусть и с Виталиковой очень пристрастной точки зрения – азартно, убедительно, выразительно), но немного опечаленный – Леонард Томерель пребывал неизвестно где, ни утром не объявился, ни после полудня, хотя Виталик и делал все, чтобы потянуть время еще на пару минут в надежде: а вдруг появится? – застал разговор, который, казалось, велся с перерывами на работу с самого утра. И там фигурировало такое странное длинное слово, которое он никак не мог понять. Что работники сплетничали, было ясно. Что они сплетничали о начальстве, тоже очевидно. Вполне закономерно, в принципе. Что речь шла о каких-то личных делах начальства, тоже было понятно. Только что за слово такое они употребляли, Виталик не мог понять. Но он был занят завтрашним днем – пора было приниматься за четвертую стену, – рисунками балтийского пляжа, которых наготовил сорок штук и еще один, и возможной реакцией Леонарда Томереля на них. Виталик был почти уверен, что ему понравится. Ну ладно, он был абсолютно уверен, что хотя бы один, да приглянется, а скорее два, а может даже и три, но все-таки волновался: как-никак, предстояла встреча с его личным спецназовцем, а это всегда обязывает. И поэтому он слушал сплетни рассеянно и занимался своими делами. Но слово было заковыристое, засело в памяти прочно. Виталику было даже любопытно, что бы оно значило, но не было желания лезть в словарик, а когда появилась возможность, слово вылетело из головы. И кроме того: были у него другие хлопоты. Переезд, например. 

Вещи-то Виталик уже все перетащил в новую квартиру. Все-превсе. Делал он это по вечерам, где на своем горбу таская вещи, а где и на велосипеде с прицепчиком, которые – оба – купил за пятьдесят евро все у того же турка Левента: у его брата жены кузен, если Виталик правильно понял, купил себе какой-то супернавороченный велосипед с толстенными шинами и двадцатью семью скоростями, а старый продает. Старый – просто замечательный, просто отличный и классный, просто у кузена брата жены новый куда лучше, а старый своих денег стоит. И прицеп заодно, уверял Левент. Виталик не спорил, но подозревал, что как раз прицеп своих денег и стоил, а велосипед – ездил пока еще, и ладно. Левент на радостях всучил Виталику еще и дёнер с курицей, затем угостил сигаретой и долго причитал, что город совсем маленький и заработать в нем толком не получается. Виталик сочувственно кивал, глядя то на него, то на окурок. Левент еще спросил и о тех русских, что и как с ними. Виталик – пожал плечами. 

– Не знаю, – честно сказал он. 

Левент кисло улыбнулся и быстрехонько свернул разговор. 

Виталик слышал, что Ванька опять вляпался в какую-то историю, кажется, пытался какую-то машину вскрыть, чтобы стащить навигатор, как тетя Аза рассказывала, неодобрительно тряся головой, попутно изловчился подраться с полицейскими, даже плюнул в кого-то, за ним даже приезжала полицейская машина, но по этому ли делу или по другому, она не знала, но что Ванька уже которую неделю сидел тише воды ниже травы, это да. А та облава, которую тут устраивали – да, это на них, их тогда увозили в наручниках. Ванька-то вернулся около полудня, а Талгата мариновали чуть ли не до позднего вечера, и они потом долго стояли на крыльце, курили, шептались, орали друг на друга и снова курили, шептались. О чем – неизвестно. 

– Долго их терпели, – скорбно сказала тетя Аза. – Ну что ж, когда-нибудь кончается все. 

Эта переделка, в которую по собственной дури угодили Ванька с Талгатом, была Виталику даже и на руку. Они строили грандиозные планы то ли мести, то ли защиты, и на него не обращали внимания. Ванька однажды столкнулся с Виталиком у общаги, толкнул к стене, ударил в грудь – ощутимо, сука, до синяка, потребовал сигарет, забрал пачку, попытался то ли обругать, то ли напугать чем-нибудь этаким, но был сильно озабочен своими бедами, махнул рукой и порысил дальше по своим важным бездельничьим делам. Виталик перевел дыхание, потер ушиб, пнул дверь, подумал и пнул еще раз – сигареты были последние, отвык, расслабился, давно уже не таскал две, а то и три пачки, а денег было кот наплакал, как и всегда к концу месяца. С другой стороны, Ваньке до него не было дела. Хотя у него память как у кролика, едва ли он помнит вечером, что делал утром, поди и забыл, что когда-то держал Виталика в черном теле. Попался бы Виталик Талгату – полупустой пачкой сигарет не отделался бы. Того, на счастье, видно не было. Та же всезнающая тетя Аза намекнула, трагично поглядев в потолок, что ему бы лечиться надо, а он все с Серегой делишки разводит. Типа бизнес пытается сделать. Это «бизнес» она произнесла несколько раз, и с каждым разом все тяжеловесней, печальней, что твоя Кассандра, и многозначительно глядела в угол и сквозь него. А Виталик только и подумал: какое счастье, что он почти переехал. 

И наконец свершилось. Виталик закатил велосипед в подвал, за ним – многострадальный прицепчик, подивился, что оба экземпляра вынесли бесконечные поездки от хайма к квартире, от нее – в баумаркет и снова домой, но уже гружеными, и поплелся в квартиру. Свою и только свою. Разул кеды, поморщился от запаха, велел себе немедленно идти в душ, но в качестве поощрения позволил себе заглянуть в комнату, которая принадлежала ему и только ему. Он уселся на пол, мечтательно уставился в окно, представляя, как все пойдет дальше. Например, он выучится, обзаведется работой, и Леонард Томерель будет относиться к нему уважительно, и они могут даже, например, попутешествовать вместе на велосипедах. Или, может быть, поедут в какую-нибудь поездку, например, в Бельгию или куда-нибудь еще, ну или что-нибудь такое. Почему Леонард Томерель непременно должен был предпринимать что бы то ни было вместе с ним, Виталик не задумывался. Ему вообще много чего снилось в тот промежуток времени – он незаметно задремал, встрепенулся около полуночи, потому что замерз, загнал себя в душ, затем добрел до дивана, натянул на себя одеяло, сладко потянулся, зевнул и, не успев завершить зевок, спал. 

День переезда, он же день беготни по всем конторам в соответствии со списком, который составила фрау Шмиде, закончился у полицейского участка. Виталик топтался перед стеклянной дверью, поджидая, когда герр Зееманн спустится к нему, и прикидывал: все ли успел. Кажется, все. Вот сейчас бы еще узнать, как дела со всеми теми полицейскими делами, и можно вздохнуть с облегчением, можно даже отпраздновать начало нового этапа. Виталик вытянулся, замер, когда герр Зееманн открыл дверь, и постарался незаметно вытереть руки – ладони взмокли от волнения. 

– Как дела? – спросил герр Зееманн.

Виталик пожал плечами. Сказать «хорошо» – так ведь неправда, особенно если учесть, что говорить это он будет человеку, который расследовал кражу, им, Виталиком совершенную. Сказать «плохо» – так тем более неправда, потому что хорошо ведь у Виталика все складывается. Ну, почти хорошо. 

– Я переезжаю. Вот, решил вам сказать, – сказал он. 

– Хорошо, – отозвался герр Зееманн. – Пойдем? 

Он указал головой внутрь участка. Виталик кивнул и послушно пошел следом. 

Герр Зееманн расспрашивал: а что, а как. Виталик рассказывал: фрау Шмиде помогла, то-се, вот, в Ростоке практика, ездить приходится каждый день, но интересно, Виталик думает делать абитур, но сначала нужно получить языковой сертификат. Ну вот как-то так. 

Герр Зееманн вошел в кабинет – вроде как и не свой, насколько Виталик помнил. 

– Ули, я с Виталием Райхманом, – сказал он. И Виталику:– Да вы садитесь. 

Разговора-то того было полчаса. Ролофф позвонил в прокуратуру, сказал, что у них находится Райхман, номер дела такой-то и такой-то, с целью сообщить о переезде. Да, теперь адрес такой-то. А Зееманн все спрашивал о том, о сем. Напоследок сказал еще раз: «Молодец», – и хлопнул по плечу. Ролофф – тот тоже был согласен. И все равно Виталик вышел на улицу и вытер лицо, перевел дух, воровато оглянулся и побежал в скверик, а там уселся на лавку и опустил голову на руки. Ему очень-очень хотелось верить, что больше никогда не придется идти в участок. 

Но зато когда Виталик докончил четвертую стену, стоял, гордый собой, любовался пингвинами и морем, когда к нему подошел Леонард Томерель и одобрительно хмыкнул, Виталик мог глядеть на него почти как равный. Ну, с учетом возраста, роста, телосложения, разницы в велосипедах и так, по мелочам. Статусе, доходах, все дела. Но зато Виталик твердо был намерен исправиться. А самое главное: у него получалось.  

– Я твой первый поклонник, Виталий? – весело спросил Леонард Томерель. – Держи. Кофе. Здорово получилось. 

– Спасибо! – радостно выкрикнул Виталик, но тут же бросился к рюкзаку. – А я экскизы сделал для вашей квартиры! Вот! 

Леонард Томерель обреченно покачал головой. 

– Не передумал? – усмехнулся он. 

Виталик постарался вложить во взгляд всю свою убежденность. Он плотно сжал зубы и шумно выдохнул. 

– Конечно нет! – сурово сказал он. 

– Бери кофе, – хмыкнул Леонард Томерель. 

И плевать было, что во всей квартире Виталия Райхмана не было ни одного толкового светильника – просто лампочки. И плевать было, что завтракать-ужинать ему придется на полу в жилой комнате, потому что кухонный стол стоял несобранным. Но в субботу уже в шесть утра Виталик топал на вокзал, хотя они с Леонардом договорились на девять, а это значило, что у Виталика будет как минимум час лишнего времени, который предстоит убивать, бесцельно бродя по улицам. Зато он будет рисовать самый классный морской пейзаж своему личному спецназовцу. 

На доли секунды, когда благоразумие все-таки одерживало верх над восторгом, Виталик задавался вопросом: что? как? почему? он часом не дурак? Беда только, что благоразумие торжествовало доли секунды, а все остальное время Виталик снова представлял, как здорово он все сделает. 

– Если честно, меня терзают сомнения, – сказал Леонард Томерель чуть ли не первым делом. Вроде бы то, что Виталик будет делать для него, совсем не запрещено законом, но ощущения у Леонарда при этом не самые приятные. 

И Виталик бросился убеждать его, что все здорово, все просто замечательно, а для него это вообще отличная возможность: раньше-то у него не было такого случая работать с красками. 

– Ну только если так, – неохотно отозвался Леонард. – Ты-то в своей квартире обживаешься? 

– Конечно! – поспешно воскликнул Виталик и преданно уставился на него. 

Леонард хмыкнул и щелкнул его по носу. 

– А если я проверю? – спросил он, внимательно следя, как у Виталика вытягивается лицо. 

– Деньги появятся, обживусь, – буркнул Виталик. Леонард засмеялся. 

В общем, это было здорово, правда, поработать получилось всего ничего. Леонард решил, что им просто непременно необходимо посетить зоопарк. И это вместо того, чтобы заниматься стенами. «Сто лет назад был здесь в последний раз, – сообщил он. – Кстати, у белых медведей в прошлом году медвежата появились». У Виталика округлились глаза, и с центральным событием в зоопарке было решено. И разумеется, Леонард был уверен, что побывать в зоопарке и не поесть мороженого – это просто преступление. И если Виталик вдруг захочет порисовать, к примеру, леопарда, то Леонард будет совсем не против, ему даже интересно: ну как, как у людей получается рисовать кошек? 

Виталик все-таки спросил у Майка, что такое этот Lebens-чего-то там, ну, когда говорили о шефе. Они курили, дожидались окончания пятницы, говорили о мелочах, немного – о языке. Виталик и поинтересовался.  

– Lebensgefährtin? – уточнил тот. – Ну, хм. Партнерша. Гёрлфренд. Почти жена, но неофициальная. Да хотя по этим законам, регистрируй брак – не регистрируй, если живешь вместе, у нее почти те же права, что и у жены. 

И конечно же, у него нашелся пример друга, который с кем-то сожительствовал, они расстались и она подала в суд на алименты, потому что у них ребенок был. И суд заставил его платить алименты. 

Виталик был не совсем уверен, что слово выговаривалось именно так. Окончание было, кажется, другое. Но дальше расспрашивать он не захотел. 

Рабочий день уже закончился. Расходиться, правда, чего-то не хотелось. Погода была великолепная, и последний день недели оставил самые что ни на есть приятные ощущения. Стиви что-то недорассказал, Таня о чем-то недоспорила с Хайно, Биргитт еще не закончила наставления на выходной, которые она давала Майку. А к их конторе подъехала машина, шефа, между прочим, машина, из нее вылез мужчина, не Бернарди, между прочим, поздоровался с ними и пошел в контору. 

– О, Виталий, кстати, ты спрашивал, кто такой Lebensgefährte, – окликнул его Майк. – Ну вот то нашего шефа Lebensgefährte. 

– Э... – выдавил Виталик, оторопело глядя на входную дверь. – Э?!

Виталик был не совсем уверен, что правильно понял Майка. В конце концов, эти немцы говорят в своем обычном темпе, с обычной интонацией и дикцией, разве что куда громче, даже когда знают наверняка, что их собеседник малость слабовато владеет немецким. Он пялился на дверь, и нижняя челюсть упорно не возвращалась в свое привычное положение. Это как это – вот этот, который, и их шеф, который, ну, такой весь, прям, такой – э? Хайно хлопнул Виталика по спине, причем хорошо так, Виталику пришлось делать шаг вперед, чтобы устоять, и это привело его в себя. 

– А ты разве не знал? – спросил он. 

Виталик затряс головой и зажмурил глаза. «Нифига себе», – выдохнул он наконец. По-русски. Немецкий для выражения Виталиковых эмоций, которые в нем бушевали так, что грозились разорвать грудь в клочья, был таким будничным. А вот русский – да, на нем можно было очень красноречиво выплеснуть, что там Виталик хотел. Стиви тут же начал рассказывать о своем друге, который видел шефа и его партнера в одном клубе, но не здесь, а в Гамбурге, и они очень хорошо смотрелись, а у друга Стиви любовник, с которым тот, собственно говоря, выбрался в тот клуб на первое свидание, между прочим, до этого встречался с каким-то министром аж из мэрии. Там еще об одном министре кое-чего говорили, что он не дурак был по таким клубам пошляться. Хайно сказал, что это как раз фигня вопрос, взрослые ведь люди, в чем проблема, лучше так, чем когда депутаты бундестага на своих служебных компьютерах детскую порнографию хранят, как тот из СДПГ. Вот что немцы любили делать больше смакования планов на выходные, так это сплетничать о политиках. Виталик покорно плелся за коллегами – двое шли к трамвайной остановке, и Виталик с ними – и оглядывался на контору. И чу, судьба таки решила похихикать над ним еще немного: шеф все с тем же мужиком вышел из конторы, задержался за дверью, а тот мужик придерживал дверь, пока шеф не включит сигнализацию, и когда шеф выходил, а тот мужик открывал дверь, они друг другу улыбнулись так, что Виталик чуть не споткнулся, прифигев. И ему стало ясно: все-таки правда. Он чуть не взвыл, как ему захотелось задержаться еще на пару минут, чтобы подглядеть за ними: а как это бывает, а как они друг с другом вообще обращаются, а вдруг у них там все-таки есть рога и хвосты с шипами, просто он их так издалека не видит, ну должны же они быть такими ужасными, не просто же так обычных людей так передергивает, когда они о таких вот говорят. 

Едва ли Рауль Витторио Бернарди обратил внимание на то, как Виталик тянул шею и оглядывался на них – далеко был, скрывался уже за кустами, едва ли и Курту Юргенсу было до этого дело, хотя он и заметил мальчишку, который смотрел на них, вытаращив глаза – профессиональная деформация: замечать все, как бы ничтожно это ни было. В любом случае, их это не волновало, потому что Рауль Витторио Бернарди жаждал отправиться в собачий питомник. Курт ни азарта, ни волнения по этому поводу не испытывал, он успокоился, истребовав у Рауля обещание ни в коем случае, даже если это будет единственная собака на ближайшие восемнадцать питомников и на ближайшие полгода, не заводить какой-нибудь декоративный ужас. Собака должна быть собакой. Крупной. Лохматой. С большим лохматым хвостом. Ну и неприхотливой. Чтобы ее можно было выгуливать и в дождь, и в снег, брать с собой и в Норвегию, и в Италию, и чтобы она не требовала всякого ужаса вроде комбинезончиков и прочих попонок. Рауль был согласен, тем более, что питомник, в который они ехали за собакой – и он уже почти решил, какой, – таким похвастаться и не мог. Зато на его сайте висела фотография девочки, красавицы, смотревшей прямо в камеру преданными глазами. Курту было все равно, что он неоднократно подчеркнул. Но его демонстративные попытки самоустраниться разбивались вдрызг об оскорбленное молчание Рауля, и Курт тяжело вздыхал и ехал с ним в зоомагазин за совершенно необходимыми игрушками и матрасиками, проводил часы, пока Рауль определялся с цветом миски для того, для сего, для завтрака, для ужина, походной, отпускной – и разумеется, поводка. Поводков. Всех цветов радуги. 

– А если тебе никто не понравится? Что ты будешь делать со всем этим хламом? – спросил он, глядя, как Рауль упорядочивает покупки в бытовой комнате. 

В ответ он получил угрожающий, даже умерщвляющий взгляд Рауля. «Невозможно!» – ответили его упрямо сведенные брови; «Не бывать такому!» – подтвердил плотно сжатый рот. А гневно раздувающиеся ноздри добавили кое-что непечатное: обозвать это хламом – какое трам-там-там и там-там и та-та-там! Курт пожал плечами, с каменным выражением на лице глядя на него, развернулся и пошел на кухню, где злорадно ухмыльнулся. 

Собственно говоря, Курт ухмылялся и через два часа после того, как заехал в контору и они отправились в питомник, глядя на Рауля Витторио Бернарди в своем костюме, сшитом за очень хорошие деньги в очень хорошем месте, сидевшего на корточках и гладившего ту самую собаку Аишу, которая счастливо лизала его лицо, топталась лапами по брюкам-пиджаку, а Рауль пытался одновременно и гладить ее, и слушать инструктора. 

Рауль, захлопнув багажник, в который эта самая Аиша была помещена, отряхнул брюки и с вызовом уставился на Курта. 

– В вашем полку манипуляторов прибыло, – подмигнул тот. – Ох и отгребу я с вами обоими проблем, – тяжело вздохнул он и уселся в машину. Аиша страстно, с упоением, артистично выла в багажнике, разыгрывая римскую трагедию – ее оставили одну, заперли, позабыли-позабросили. Курт смотрел на Рауля и веселился. 

– Чушь! – в который раз за день оскорбился Рауль. – Аиша, дорогая, мы здесь. Все в порядке, милая, и мы едем домой. 

Аиша ловко сменила тон на мажорный и радостно залаяла. Рауль с высокомерным видом смотрел на дорогу и делал вид, что все, что с ними происходит, – в порядке вещей. Курт хохотал. Кажется, день был просто замечательным. 

Виталик наверняка пришел бы от Аиши в восторг, да еще после зоопарка, первого, между прочим, в его жизни – это же почти волк, только собака, а еще красавица: большая, лохматая, каштановая, озорная, – но другое занимало его мысли. Рауль Витторио Бернарди – и этот. Мужчины. Двое. И вроде как одна семья. КАК ЭТО?! И как это об этом все говорят, как об абсолютно нормальном чем-то таком. То есть все знают, что шефов этот... Lebensgefährte – и слово же такое. Который всю жизнь рядом пройдет. И все по этому поводу нормально. Никто ничего такого. Виталик ехал в электричке и подозрительно осматривал всех, особенно если компания состояла из людей одного пола: а ну как там тоже такие, ну, такие? 

Сложная была ситуация. Батька, например, не к выходным будь помянут, о таких вот, ну там пидорах, голубых и всякое такое, очень плохо отзывался. Верней, у него все были пидорами, а которые такие не из-за отношения к батьке, а на самом деле, так тех он как только не ругал. Того же Элтона Джона. Или Воверайта. Или того из СДП, Вестервелле, который пару лет назад звездой политики был. Виталик на это не обращал особого внимания, потому что батька поливал грязью всех подряд. Ванька-лезгин такими тонкими материями не увлекался, слишком недалекого ума был, чтобы анализировать, или как-то аргументировать. Однажды какой-нибудь важный человек сказал ему, что то-то и то-то дерьмо, он и цепляется за это убеждение. Талгат, сволочь, поумней был. И куда более умными словами говорил все то же, что батька и Ванька. Виталик вроде привычен был если не его самого уважать, то его мнение, и пусть понимал, видел отчетливо, что не те Талгат с Ванькой, да даже и батька, люди, к чьему мнению следует прислушиваться, но привычка-то, застарелая, сидящая глубоко внутри – потому что рос с ней, взрослел, вот она никуда и не девалась. Увы. И впервые столкнувшись лицом к лицу с людьми, о которых до этого слышал, Виталик как коленный рефлекс ощутил эту дурацкую реакцию: пидоры, фу. Хотя вся его натура, повзрослевшая, обтесавшаяся, потихоньку избавлявшаяся от детских заблуждений, говорила: и что? А сердце неуверенно стучало, словно приговаривало: а как они смотрели, а как им хорошо вместе, а как им легко рядом. 

Виталик уже подходил к дому, когда внезапно остановился, посмотрел на небо и сказал: «Блин!». Осенило. А ведь можно спросить у человека, который не только очень умный и грамотный, нет, это, конечно и бесспорно, тоже, но и порядочный, надежный и все такое. И вообще, в спецназе служит, правопорядок охраняет и так далее. А значит, должен разбираться во всяких морально-этических делах. Тем более Виталик должен был его увидеть, не далее как завтра. Леонард, правда, грустно признался, что, наверное, не мешало бы перенести мероприятие по облагораживанию его квартиры, потому что ему в пятнадцать ноль-ноль следует быть в казарме, потому что товарищеский футбольный матч на стадионе Ганзы, соответственно усиленный режим. Виталик яростно воспротивился переносу и настоял на том, чтобы просто начать пораньше, только и всего. Например, в семь утра. Он жутко хотел сделать Леонарду подарок – морской пейзаж, здоровский, ласковый и солнечный. Одна стена пусть бы и оставалась бежевой, две по бокам от нее – градиентно переходили бы от этого тона к голубому, и море во всю стену. И для этого он даже готов был пожертвовать сном. 

Леонард пытался аккуратно убедить Виталика в том, чтобы он оставил затею. Еще чего! Виталик с таким жаром расписывал, как он сделает то и то, с таким азартом показывал эскизы и с такой отчаянной жаждой одобрения, похвалы и черт знает чего еще заглядывал ему в глаза, что отказать было невозможно. Проще, наверное, щенка ударить. А вообще – Леонард сам заразился Виталиковым энтузиазмом, и в первые выходные, когда Виталик все-таки начал одну стену, усердно отвлекал его, предлагая кофе и бутерброды, а затем втянулся, начал интересоваться, даже помогать. Впрочем, это не помешало ему саботировать творческий процесс походом в зоопарк, а затем неторопливой прогулкой по скверам, улицам и переулкам, чем укромней, тем лучше. Время от времени Леонард восхищался стеной какого-нибудь дома, на которой было нарисовано что-то невероятное. На одной, например, – жирафы, тигры и неопознаваемые тропические растения с огромными монолитно-зелеными листьями. Леонард заметил, что смотрится здорово, а Виталик высокомерно посмотрел на это буйство красок и начал объяснять, почему это кич и дилетантство. Счастье, что ему слов не хватало, чтобы в полной мере выразить свое высокомерие, а так бы он искромсал в капусту горе-рисоваку. 

– А мне нравится, – мечтательно сказал Леонард, покосился на возмущенного, насупившегося Виталика и ухмыльнулся.

Он вообще был отличным парнем, этот Леонард Томерель. Невозмутимый до такой степени, что казалось: ничто не способно вывести его из равновесия. Охотно смеющийся и даже вместе с Виталиком пытающийся перенести какую-нибудь смешную фигню на немецкий. Более того, обязательно рассказывающий, что поделился шуткой с ребятами, и они ее оценили. Виталик раздувался от гордости и старался быть еще лучше, подбирать другие, чтобы еще повеселить его. Леонард с неподдельным интересом слушал, когда Виталик рассказывал ему о своем родном городишке, и неожиданно о матери, которая вроде разводится или что-то такое: позвонила, ага. Вспомнила, что сын есть. Начала рассказывать, какая у него замечательная сестра и как ей нужны такие и такие, а еще такие и такие подарки. У Виталика получилось совершенно непроизвольно выболтать еще и это – больше-то никому, а выплеснуть хотелось. Он и стоял как дурак, вертел в руках какую-то фигню, а Леонард неожиданно подошел к нему, обнял и похлопал по спине.

– С людьми всяко бывает, – сказал он и криво усмехнулся. – Мой отец считал, что я должен быть фермером, как он, а когда я из дому ушел, отказывался разговаривать. 

– А теперь? – спросил Виталик, глядя на него круглыми, сочувствующими глазами. 

– А теперь у него деменция, – пожал плечами Леонард. 

Наверное, из-за того странного – грустного, немного виноватого взгляда, который был у Леонарда тогда, Виталик и решился позвонить отцу. Тот наорал на него, долго брюзжал по поводу всех этих бюрократов, припомнил Виталику и мать, которая, шлюха такая, посмела сбежать обратно домой, выскочить замуж, родить и теперь прозябала там на гроши, а могла бы здесь. Сорок семь минут! Он ныл, скулил и бранился сорок семь минут, и Виталик под конец перестал слушать вообще. Но отчего-то ему стало легче. Все в порядке. 

Или когда Виталик признался, что ему страшно. Ему из суда пришло обвинительное заключение. Там целых пять пунктов, и наверняка его посадят. Леонард добрый час объяснял Виталику, что да как да почему, что все это будет ясно только в суде, и суд обязательно будет рассматривать не только его поступки, но и причины, а они у Виталика были очень вескими. 

– И мой тебе совет. Не вздумай скрывать, что тебя принуждали совершать все это. Если ты сам не скажешь, никто не узнает, и тебе придется отдуваться еще и за этих Бей-джи-е-ва и Султан-бла-бла-бла, – говорил он. – Если же тебя мучит совесть, подумай о следующем: они тебя выгораживать не стали бы. Не из того материала сделаны. В конце концов, следует быть честным, а честность заключается еще и в том, чтобы не брать на себя чужое. Но и не отказываться от своего, – неожиданно улыбнулся Леонард. – Думаю, все будет хорошо. Ну поработаешь немного на благо общества. Ну походишь к приставу. Все мы не безупречны. У меня однажды чуть права не отобрали. 

Виталик оторопело уставился на него. 

– Я только права получил. И во время испытательного срока два раза был пойман с поличным за превышение скорости. Первый раз на сорок километров, второй – на двадцать восемь. Второй раз у меня и изъяли права на месяц. Зато наука, – весело объяснил Леонард. 

– А теперь? – шепотом спросил Виталик. 

Леонард отвернулся и почесал нос. 

– Многовато пунктов, – неохотно признался он. – Приходится быть осторожным. 

Так что человек, который был знаком со всеми сторонами жизни, наверняка сможет дать корректную оценку и этой ситуации. Самостоятельно ее оценивать Виталик не решался – не уверен был, что имеет на это право. 

И это оказалось чуть ли не первым, чем Виталик хотел поделиться с Леонардом. Тот традиционно настоял на завтраке, заявил, что все равно сварил кофе и приготовил того-сего на них двоих, и Виталик, помявшись, сказал: 

– А наш шеф вчера со своим Lebensgefährte с работы уехал. 

– И? – спросил Леонард. 

Виталик решился посмотреть на него. Встретился с пристальным взглядом, поежился: у Леонарда Томереля мог быть очень тяжелый взгляд. 

Он пожал плечами. 

– Тебя это оскорбило? – прохладно спросил Леонард. – Что твой шеф гей. 

Виталик снова пожал плечами. 

– Нет, – прислушавшись к себе, еще раз припомнив вчерашнее, признался он. 

– Так и зачем ты мне это рассказал? 

– Ну, чтобы понять, наверное, – подумав, сказал Виталик. 

– Понял? – потеплев, полюбопытствовал Леонард.

Виталик улыбнулся и кивнул. Леонард потянулся и щелкнул его по носу. 

– Вот и хорошо, – мягко сказал он. Виталик сморщился, сощурился и широко улыбнулся.

Времени было что-то около двух, Леонард был готов отправиться на работу, Виталик прибирался рядом со стеной, которая была почти готова. Леонард подпер плечом косяк двери, стоял, смотрел и любовался. 

– Честно говоря, я практически до настоящего момента считал это дурацкой затеей, – сказал он. – Но должен признаться, мне очень нравится. Очень. 

Виталик стал рядом с ним. Он смотрел на свое творение, оценивая: хорошо ли. Хорошо. Не неплохо, а именно хорошо. Нет, придраться есть к чему, но хорошо. 

– Я, наверное, зря восход рисовал, а не закат. И вода какая-то как желе, – буркнул он. 

– Да отлично все, – воскликнул Леонард. 

– Тебе правда нравится? – спросил Виталик. 

Леонард повернулся к нему. Виталик стоял серьезный, собранный, подозрительный, не в последнюю очередь задумчивый. У него во взгляде проявилось что-то новое, даже в том, как он держит голову, склоняет ее к плечу, смотрит на Леонарда. 

– Мне очень нравится, – ответил Леонард. Ровно, спокойно, убежденно, так, чтобы Виталик ему поверил. 

Виталик все смотрел на него. Затем опустил глаза, посмотрел на руки. 

– Это хорошо. Я рад. Спасибо. 

Леонард кончиками пальцев приподнял его подбородок. 

– Это мне тебя нужно благодарить, – мягко ответил он. Улыбнулся – плутовато, ласково, тепло. Опустил руку, спрятал ее в карман. – Жаль, конечно, но пора мне отправляться. 

Виталик посмотрел на стену. Привалился к косяку, постоял немного, затем подошел к стене, осторожно провел пальцами по пустому еще участку, опустил голову. 

Леонард катил рядом с собой велосипед, неторопливо идя рядом с Виталиком. Тот – интересовался, куда их отправят, как вообще проходят такие мероприятия, опасно ли это. Леонард рассказывал неохотно, всё смотрел по сторонам, словно природа-погода были особенно неотразимыми в этот день. У остановки он поинтересовался, как Виталик вообще относится к футболу. Удивленно посмотрев на него, Виталик пожал плечами. 

– Не знаю. А что? 

– Да в следующую субботу будет матч. Европейская лига, дружеский матч, и команды такие, что за них ребята болеть отказываются. А я как раз новый телевизор покупать собираюсь, должно быть здорово. Хочешь присоединиться? Как раз если повезет, с третьей стеной готов будешь, чем не повод отпраздновать? 

– Да я в футболе совсем не разбираюсь, а один раз вообще попался, как раз из-за футбольного матча, – скривился Виталик. 

Леонард засмеялся и потрепал его по плечу. 

– Тем более стоит обмануть карму, Виталий, – отсмеявшись, строго сказал он и сурово посмотрел на него. – Или если матч будет фиговый, посмотрим какой-нибудь фильм. М? 

Виталик неуверенно пожал плечами. 

– Отлично. В таком случае я закупаю пиво. Какое ты любишь? 

Виталик удивленно посмотрел на него и пожал плечами. 

– Не знаю, – честно ответил он. 

Леонард усмехнулся. 

– Ладно, придумаем что-нибудь, – задумчиво произнес он. 

Виталик стоял на остановке и смотрел ему вслед. Леонард – уезжал по улице и крутил педали очень быстро. Его уже и разглядеть было невозможно, улица уходила вниз, а Виталик все смотрел. Два трамвая проехало, а он все стоял. 

Воскресенье оказалось чудесным днем с чудесной погодой; Виталик удрал на пляж из своей квартиры, в которой не мешало бы прибраться, обдумать мебель, там покрасить, там почистить, там заделать дыры, там наоборот новые просверлить, а не хотелось. Этим можно будет заняться и потом, в качестве отвлечения от другой квартиры и других стен. А солнце беспечно забиралось все выше и выше, а ветерок лениво касался кожи, а чаек летало уйма, и даже какие-то огромные теплоходы можно было разглядеть – Росток и его порт совсем недалеко. В рюкзаке скетчбук лежал, и можно было бы развлечься чем-нибудь, простеньким пейзажиком, что ли, но после того, как до четырех утра все Виталиковы попытки нарисовать хоть что-нибудь заканчивались тем, что на него с листа бумаги смотрел Леонард, он отказался от всех попыток и просто бездельничал. Ну, журнальчик какой-то читал. Время от времени бежал к воде – прохладной, освежающей. Хмыкал и невесело улыбался, вспоминая, как Бернарди, когда ходил такой смурной, попытался подкорректировать его мазню. Киборг, блин. Полицейский робот с человеческим лицом. Никакого сходства с Леонардом ведь, а вот с тем своим еще какое. Сейчас-то получалось его рисовать, благо образец почти всегда под рукой, но скоро придется это лицо только по памяти рисовать. 

В Виталике всколыхнулись все его страхи, вся его неуверенность, вся беспомощность. Как он не умел поддерживать отношения с людьми, так ничему не научился. Знать бы, что делать и как и у кого учиться, по большому счету. Знать бы, что за отношений ему хотелось. В конторе, с тем же Майком и Хайно. Или, к примеру, с Бернарди. Не всегда ведь получалось помнить, что он прежде всего и, наверное, только и начальник; Виталик все бегал к нему с самыми разными проблемами. Хвала Бернарди, снисходительно к этому относившемуся. Он был отличным экземпляром, чтобы восхищаться, интересоваться мнением, слушаться и подчиняться, им даже восхищаться можно было и нагло заимствовать, что, как и с чем носить и чем заниматься – модный тип, ничего не попишешь. Но не более. И вот Леонард. Виталик страстно хотел, чтобы они всегда и постоянно и до конца жизни... – а вот что именно они всегда и постоянно и до конца жизни, Виталик не знал. Наверное, что-то, как у Бернарди с тем вторым. И чем больше Виталик думал об этом, тем больше понимал: не наверное – точно. 

И он тянулся домой, усталый, голодный, с горящей кожей, с рюкзаком, который казался набитым камнями; ему было жутковато от того решения, которое было очевидным и при этом противоречило всем его убеждениям, которые были вбиты ему в голову где батькой, где Талгатом и Ванькой, а где – какими-то идиотскими статейками, репортажами, постами, комментариями на форумах. Не то чтобы Виталик верил им, но и отказаться от этой шелухи, как оказалось, было не так просто. 

А Рауль Витторио Бернарди удивил всю контору, когда в понедельник явился на работу в сопровождении собаки. Виталик, увидев ее, попытался спрятаться за Хайно, но любопытство упрямо побеждало боязливость, да и собака была такая, что ее бояться – унижать. Бернарди охотно рассказывал, что они решили завести собаку, для этого съездили в такой-то и такой-то питомник, и Аиша уже освоилась, разбудила их в пять утра оглушительным воем под дверью спальни, погрызла циновку у задней двери и попыталась догнать белку. И разумеется, оставить бедняжку одну дома – преступление. Виталик смотрел на собаку, а сам слушал: «мы». «Решили». «Разбудила нас». А после обеда Виталик выскочил, чтобы покурить, и долго смотрел, как Аиша бегает по лужайке, а Бернарди, излучающий удовлетворение, наблюдает за ней. 

– А почему собака, а не кошка? – спросил Виталик. 

Бернарди пожал плечами. 

– Это необъяснимо. Просто потому что, – подумав, ответил он. 

Просто потому что – хорошая аргументация. Леонард Томерель был горд новым телевизором не меньше, чем Рауль Бернарди – собакой. В субботу, на которую у Виталика были грандиозные планы, первым, что сделал Леонард, стало именно похвастаться телевизором. И то он может, и то он умеет, и изображение-то у него близкое к шедевральному, и реакция экрана невероятная. Виталик делал вид, что слушает, а сам прислушивался к себе: до чего хорошо ему было рядом с Леонардом. Просто потому что. 

Впрочем, новая техника хороша, пока она упакована. Извлеченная, избавленная от целлофана, подключенная к сети, она тоже безобидна. Но когда пытаешься ее настроить, она говорит: дудки, я умней, или по крайней мере упрямей. Виталик время от времени замирал и в благоговении слушал, как Леонард Томерель, выдержанный, благодушный, невозмутимый, черт бы его подрал, клянет эту коробку на чем свет стоит. Для Виталика это было гимном гурий, как минимум – слушать брань Леонарда, угрозы, которыми тот осыпал проклятую коробку, его удовлетворенное угуканье.  

– Кстати, – укротив телевизор, настояв на перерыве, открыв по бутылке пива, сказал Леонард. – Я рассказал ребятам, что у меня будет самый настоящий пейзаж на всю стену. Через две недели мы устраиваем вечеринку, будем отмечать рождение шедевра. Ты приглашен. 

Виталик застыл с открытым ртом. 

– Это... – он мялся, подбирая слова. – Я же... Ой. 

То есть в квартире будет битком народу, и весь он – из полиции. Ужас. 

– Ты чего? – строго спросил Леонард. – Все в порядке. 

– Ну я же... – Виталик виновато смотрел на него. – Ну, тогда. И потом. И у меня суд еще впереди. И вы. Все. Ну, полиция. 

– Но ты же твердо намерен оставить это в прошлом?  

Виталик опасливо посмотрел на него. Покивал головой. 

– Тогда все в порядке. 

Леонард протянул ему бутылку и стукнул горлышком о горлышко. 

– Твое здоровье. И за мой самый шикарный в мире пейзаж. 

– Да ладно, – нервно засмеялся Виталик. 

– Серьезно, – свысока посмотрел на него Леонард. 

Матч уже начался, Леонард расположился на небольшом диванчике, а Виталик разрывался между желанием посмотреть, что там творится, и все-таки докончить третью стену. Леонард возмутился, что рассчитывал на компанию, а приходится смотреть в одиночестве, настоял, чтобы Виталик отложил все, и усадил его рядом с собой. Вручил еще бутылку, пододвинул пиццу и переключился на экран. И Виталик снова убедился: никакой Леонард Томерель не флегматик. И ругается-то он живописно, и с дивана вскакивает, а когда спортсмены оказывались косолапыми полоумными слепоглухими калеками, по его взвешенному и политкорректному мнению, он выходил из комнаты и гневно шагал по коридору. 

– Нет, ну ты посмотри на этих идиотов! Чтобы я еще раз смотрел европейскую лигу! – бурчал он. 

Виталик хихикал. И хотел нарисовать еще и такого Леонарда Томереля. 

– Ну как тебе? – в перерыве спросил Леонард и вручил ему еще бутылку. 

– Поучительно, – преувеличенно серьезно кивнул Виталик. И посмотрел на него. И перестал фиглярствовать. Потому что Леонард тоже казался очень серьезным. Как-то враз оказался. Не отрываясь смотрел на Виталика, словно прикидывал, как атаковать, пытался улыбаться – притворялся, хотел ведь совсем иного. Виталик ощутил румянец, заливший щеки, ощутил, как этот же жар, зажегший их, распространяется дальше по телу. Уловил, что Леонард на миллиметр, даже меньше, подался к нему и снова заставил себя замереть. Смотрел на Виталика, словно на трехметровом заборе балансировал: мог и по ту сторону рухнуть, и тогда кто его знает, может, и они Аишу заведут, а мог и по другую, и тогда они сидели бы и дальше рядом на диване, досматривали бы матч, допивали пиво, а потом Виталик поплелся бы домой. В любом случае выбор был бы таким – однозначным. 

Он тоже подался Леонарду навстречу. Фиг его знает, что делать. Нужно что-то – это однозначно, а что? Тело вопило, что именно оно хочет, плохо только, что Виталик его голос не понимал. А вот Леонард, кажется, со своим был в ладах. Он склонил голову, глядя на Виталика и все еще колеблясь. И Виталик решился. В конце концов, бутылку водки в супермаркете в рюкзак сунуть у него духу хватало, а тут за свое будущее постоять – нет? Он закрыл глаза – заплющил их – и на ощупь ткнулся губами в губы Леонарда. Кажется, не промазал. Попытался поцеловать, как видел во всяких там роликах; счастье, что Леонард положил ладонь ему на шею, другой прижал Виталика к себе и жадно, жарко, настойчиво начал целовать. Внезапно застыл и, почти не разрывая губ, спросил: 

– Ты уверен? 

Виталик яростно затряс головой, зарычал «да!» и попытался устроиться поудобней. Чтобы не нужно было изгибаться под непонятными углами. А у Леонарда были жутко шершавые руки: в этом Виталик убедился, когда он провел ими Виталику по спине. Было щекотно, было возбуждающе, здорово и совершенно не стыдно. По телевизору пошел рекламный блок, после которого должен был начаться второй тайм, Виталик оседлал Леонарда и восхищенно урчал, прижимаясь к нему всем телом, а в ответ и Леонард шумно дышал, оглаживал спину Виталика, ягодицы, подставлял шею под его неловкие губы, застывал на доли секунды, скрипел зубами и что-то непонятное говорил. 

На полминуты они оба успокоились, чтобы перевести дыхание. Виталик обмяк у него на плече; Леонард смотрел на экран телевизора. Затем потянулся к пульту, выключил его и хлопнул Виталика по заду. «Держись», – приказал он и встал, поднимая и его. Виталик восхищенно выдохнул, глядя на Леонарда сверху, понадежней обхватил ногами; Леонард глядел на него и совсем не хотел улыбаться – совсем наоборот. Донес до спальни, опустил, навис сверху. 

– Вит, ты точно уверен? – спросил он. 

Виталик приподнялся на локтях. 

– Точно, – раздраженно сказал он и принялся стягивать с себя штаны. Леонард молчал, целовал его плечи, обнимал – и молчал. Виталик повернулся к нему, уселся на коленях, сложил на них руки, заглянул ему в лицо. Леонард закрыл глаза и осторожно его поцеловал. 

Виталик спал; Леонард – нет. Лежал на спине, обнимал Виталика, легко проводил пальцами по его коже, глядел на потолок и недоуменно усмехался. Неизвестно, какие у Виталика были представления: он был готов на все и сразу, неизвестно, какой порнушки насмотрелся. Приходилось сдерживать. Обещать, что потом – все в лучшем виде, а пока – секс-лайт. Но даже и его было достаточно, чтобы Виталик, кончив, сразу заснул. А Леонард все усмехался недоверчиво и прислушивался к его дыханию.  

Виталик удивился, когда Леонард разбудил его. С трудом открыл глаза, посмотрел на окно, сел на кровати и сказал: «Нифига себе». 

– Завтрак, – весело сказал Леонард. – У тебя десять минут на душ. Полотенца и все такое я тебе уже положил. 

Виталик растерянно смотрел на него и моргал. Леонард легко поцеловал его. 

– Все в порядке? – спросил он. 

– Все здорово, – кивнул Виталик. 

Он пошлепал в душ; Леонард смотрел ему вслед и все усмехался неверяще. 

Осенью, в конце октября Виталик дождался наконец суда. Страшно ему было невероятно. Вроде казалось: все хорошо, все замечательно; Бернарди выторговал у градоначальства еще один соцпроект, и Виталик остался в его фирме еще на год. Леонард вручил Виталику ключи от квартиры и, что обрадовало Виталика куда больше, потребовал ключи от его квартиры. Вечеринка, которой Леонард так его напугал, имела место, и вовсе они были не страшными, друзья Леонарда; один даже поинтересовался, не поможет ли ему Виталий расписать лодочный домик. Виталик согласился с радостью. И все вроде замечательно, а потом Виталик вернулся домой после трехдневной отлучки, а в почтовом ящике – письмо. Такой приметный конверт из очень плотной бумаги. И в унылый, невыразительный четверг Виталик сидит в коридоре перед залом суда и ждет, когда его пригласят. 

Через два часа Виталик выходил оттуда. Его тряс озноб, лоб был влажным от пота, и к нему липли волосы; рубашка клеилась к спине, и никак не удавалось вытереть досуха руки. Еще и противно моросил дождь. Виталик нащупал сигареты, закурил с третьей, что ли, попытки, глубоко вдохнул дым и задержал дыхание. Затем поплелся в направлении дома. Остановился. Потому что на лавке сидел Леонард Томерель собственной персоной. С суровым видом, скрестив руки на груди. 

– Ну? – строго спросил он. Виталик плюхнулся рядом. Покосился на него. 

– Девять месяцев условно. Двести часов общественных работ. Штраф, – кисло признался он. 

Леонард обнял его и прижал к себе. 

– А сказать все-таки не мешало, – упрекнул он. Виталик виновато вздохнул и спрятал лицо у него на плече. – Пойдем домой? 

Так что то, что началось в субботу с футбольного матча, закончилось – в четверг судом. Точнее, судом закончились только Виталиковы злоключения, а жизнь не только из них ведь состоит. Тот же Леонард Томерель – он был твердо намерен остаться в Виталиковой жизни лет этак на много. Или Биргитт: позвонила, чтобы узнать, как дела. Сказала, что герр Бернарди будет рад узнать, что все образовалось, а там где-то лаяла Аиша – она все время радовалась, когда не проказничала. Майк прислал сообщение с тем же вопросом, и даже Ахим Рогге, владелец лодочного домика, позвонил Леонарду и передал Виталику привет. Виталик докурил, посидел немного, подставляя лицо измороси, и встал. Протянул руку Леонарду и улыбнулся ему. 

– Пойдем домой, – ответил он.