Белая вилла над морем

Наконец-то пятница, люблю ее. Потому что завтра — суббота, и не нужно будет сюда приходить, можно провести этот день как захочется.

А сегодня я, как привязанный, торчу в клинике — находиться одному дома невозможно, даже полчаса в пустых стенах ввергают меня в тоску и уныние, не говоря уже о тревоге, которая стала почти константой моего настроения.

Как там, у Гумилева:

Владение — всего лишь номер в отеле, кстати, вполне приличный номер — комфортный, светлый, с чудесным видом на озеро. Но я готов «бессильно рыдать», потому что чувство одиночества теперь для меня непереносимо.

Но, пока «завтра» не наступило, бросаю быстрый взгляд на часы и иду через просторный больничный холл к одному укромному месту, обнаруженному неделю назад. Я называю его «пункт ожидания». Это небольшой балкончик, как я недавно понял — технический. Рядом с ним — ниша для инвалидных колясок, сюда заглядывают нечасто, а напротив и чуть дальше наискосок — дверь в кабинет физиотерапии. Я сразу увижу, когда дверь откроется, в общем — отличное, очень удобное место. Балкончик всегда открыт — меня, стоящего с сигаретой, почти не заметно, а я вижу все, что мне нужно.

Прислоняюсь к высокой решетке, щелкаю зажигалкой и только потом поднимаю глаза. Очень ярко, и почти больно смотреть — внизу изумрудная зелень лужайки, рядом голубоватая поверхность бассейна, а впереди — сплошная громада Альп. Горы всегда пробуждали у меня разные эмоции — от легкого трепета и восторга до благоговейного страха. Горы и еще океан — как олицетворение чего-то неистового, первобытно-дремучего, когда чувствуешь себя крупицей, песчинкой. Пылью. Но сейчас эти ощущения притупились, сменились обычной констатацией красивого зрелища, без особого пиетета. Курю, лениво разглядывая лесистые склоны и заснеженные вершины, сквозь дымок сигареты создается иллюзия, что они колеблются в воздухе. А может, это просто глаза слезятся. Снова забыл в номере солнечные очки.

До открытия заветной двери у меня есть ровно двадцать минут. С наслаждением затягиваюсь и размышляю: еще недавно Швейцария со своим вечным нейтралитетом, престижем и элитарностью, ее банки и часы, ее горы, озера и даже шоколад были для меня пустым звуком. А полгода назад все это одним махом вошло в мою жизнь. Странно. Удивительно…

Полгода назад… Нет, думать о том периоде — это как иголки под ногти, разве что один факт кажется забавным. Тогда я перестал стричься, а заодно и бриться, хотя эволюция бороды в щетину иногда все же происходила. Мой верный Марат пытался меня стыдить и обзывал недобитым Недом Старком*, намекая, видимо, на Джона Сноу **. Тогда это была ирония, а сейчас моя свирепая физиономия, не говоря уже о характере, гораздо ближе к Баратеонам. Да и Костик, если честно, на Джона Сноу не тянет. А год назад я бы вообще отнес его к Ланнистерам, но тогда… тогда я был предвзят, морально раздавлен и в некотором смысле дезориентирован. Неужели прошел всего год? О том, чем мог закончиться тот самый день, я стараюсь не вспоминать. Больно.

Но вот сейчас вспомнил — и не отпускает, врывается в память колючим вихрем, забирается в подсознание холодным липким страхом… Это — было, и – о, Боже, благослови Провидение за то, что я проводил свой самолет слезящимися от ветра глазами и вернулся домой. За то, что измена любовника, не первая, но ставшая переломной в отношениях, не стала причиной моего бегства. Потому что даже страшно представить, что было бы тогда…

Помню, как мы кружили по городу, который, как и мое саднящее сердце, был весь в снежной пелене. И видавший виды шофер, видимо, озаботившись убитым видом своего пассажира, притормозил где-то под навесом и сказал проникновенно так: «Слушай, мужик, у тебя дома хуйня какая-то, да? С женой? Эти суки всю кровь выпьют, а потом еще пожалуются, что гемоглобина не хватает! Хочешь, мы подъедем к тебе, и я постою немножко, подожду? Если что, отвезу, куда собирался…» Мне оставалось только махнуть головой. Водилу звали Саша, я потом взял у него личный номер и часто пользовался его такси. Мировой мужик оказался.

Проклиная себя, Костю и отчего-то несчастного Сашу, я битых полчаса сидел в машине перед собственным домом, все никак не мог решиться выйти. В конце концов, ободренный темнотой окон в спальне, я побрел к своему подъезду, отказавшись от помощи и с трудом волоча оба чемодана, их колесики замогильно тарахтели, оставляя неровные параллельные борозды на тонком слое снега.

Тетя Элла была дома, на кухне, пила чай и читала какой-то медицинский журнал — она всегда таскала с собой парочку, чтобы быть в курсе последних новостей педиатрии. Встретив меня на пороге, покачала головой и сказала что-то типа: «Вы определенно стоите друг друга, можно было и не уезжать». Быстрым профессиональным жестом заставила меня открыть рот, поморщилась, пощупала лимфоузлы и диагностировала: «Ангины нет, но завтра будут сопли». Я пообещал добавить в кофе коньяк и поцеловал ее.

Костя после укола спал.

Меня это вполне устраивало, от усталости и моральной опустошенности подкашивались ноги, и снова выяснять отношения я был совершенно не в состоянии… Но Элла, убрав подальше чемоданы, включила кофеварку и, взяв меня за руку, усадила рядом.

— Он может так долго еще спать. Кирилл, я понимаю, вы измучились, но…

— Ну и отлично, пусть спит. Думаю, ему тоже нужно отдохнуть, а завтра…

Элла с сочувствием посмотрела на меня, покачала головой, поправила волнистую прядку и вышла. И вернулась с Костей.

Мой юный любовник был похож на грубо вырванного из своего мира эльфа. Тонкий, хрупкий, в любимой черной футболке и боксерах с идиотскими черепами, которые он отчего-то предпочитал остальным принтам, какой-то незнакомо нескладный. Костю слегка покачивало, и он, склонив голову набок, все всматривался в меня — думал, наверное, что это не я, а его пролонгированный сон. Он никак не мог полностью открыть заспанные глаза, тер их, спутанные волосы мешали, и он отбрасывал их таким знакомым движением, что смотреть на это не было никаких сил.

Так мы и стояли, пока до меня не дошло — он боится не то, что говорить — даже шевелиться, а глаза растер до красноты. Потом сидели — почему-то на полу, облокотясь спинами на кухонные шкафчики. Элла куда-то делась, оставив свой недопитый чай и мой недоваренный кофе. Я вроде бы нес бессмыслицу о том, что билет возвращать поздно и денег уже не верну, изо всех сил надеясь, что веду нейтральную, чуть ли не светскую беседу. Через пару минут моей гениальной речи, высказанной в пространство, Костя вдруг вскочил на ноги и совершенно серьезно стал меня бить, причем я этого сразу и не понял — насилие любого вида было ему совершенно чуждо. Драться он не умел, а лупить стоя сидящего на полу — неудобно. Пока я соображал, что происходит, он споткнулся и упал, стукнулся, видимо, больно, локтем о столешницу и заплакал. Горько, как ребенок.

Нет, больше не помню ничего — все как в тумане. И помнить не хочу.

Мы просто легли спать. А утром проснулись — и обалдели. Оба. Вся улица была картинкой, нарисованной белоснежной гуашью на молочно-белом ватмане. Где-то чернели кусочки крыш, весь транспорт стоял и истошно гудел, охреневшие голуби готовились к быстрой смерти, а редкие прохожие, рискнувшие выйти без снегохода, прокладывали себе путь при помощи лопат. Тогда и пошел отсчет нашей новой жизни, хотя мы еще не знали, что нас там ждет — впереди.

Теперь-то я знаю.

С Маратом первые несколько дней мы почти не разговаривали — исключительно по делам и быстро. А помирил нас Костя, в привычном стиле — добиваться своего, беря меня измором. Он настолько достал своим нытьем: «Мне так неприятно, что вы из-за меня поссорились, я такая сволочь… Кира, ну помиритесь», — что я сдался, обозвал его «мерзкой пиявкой» и позвонил другу, не ожидая от беседы ничего хорошего. После пяти минут отборного мата, перечисления всех преступлений, начиная с подлой подножки на физре в третьем классе, и страшных откровений типа «блядь, да я знать тебя, засранца, больше не желаю», — мы закончили тем, что договорились встретиться в маленьком пабе рядом с его офисом, потому что он «еще не все сказал».

В пабе Марата знали, как и его манеру «вести переговоры», бармен усадил нас в самый дальний угол, где мне от души высказали все, чего я заслуживал.

— Ну — я понимаю, хотя не понимаю нихера, но не важно — зачем было возвращаться? Уехал бы, поработал полгодика, там же люди ждали, потом бы его к себе забрал. Нет, ты вечно делаешь, как стукнет в твою дурную башку!

— Да не хочет он ехать в Германию, я тебе сто раз говорил!

— Лучше скажи, что не смог оставить своего звереныша, испугался, что его будет трахать кто-то еще, кроме тебя. Ну, скажи? В этом причина?

— Нет!

— Ага, нет – вон, аж челюсть посинела! Я тебя насквозь вижу! И за что мне такое — всю жизнь с тобой вожусь, никакой благодарности…

Под конец беседы, когда количество выпитого уже трансформировалось в качество, а туалет был исследован по нескольку раз, Марату позвонили, и, хотя предыдущие звонки он игнорировал, на этот раз ответил, причем так, что я даже немного протрезвел.

— Ёбаные бляди — вы и ваши девочки. Повторить? Нет? Значит, вы поняли? Поняли, да? Никаких денег! Можете у вашего продюсера попросить, но он вам тоже не даст, разве что отсосете по очереди… Что? Вам пятьдесят лет и вну-у-уки? Надо же, а я так надеялся, что подобные особи не размножаются. Особи, да. Еще и глухие. И вам всего хорошего.

Марат опрокинул еще одну рюмку и заметно повеселел.

— Сорвали мне вчера съемку, суки. Балетная труппа, мать их… я почти месяц ебался с директором театра, клиент летит из Турции, пришлось срочно заменить на девочек с… в общем, не важно, Эдик помог, что бы я без него… А реальные бляди оказались не хуже балетных, оператору парочка даже понравилась, одной точно вставил в…

— Отказались, что ли?

— Так там половина несовершеннолетних, а съемка в одних пуантах. Когда мы об авансе договаривались, у этой крокодилицы вопросов не было, а как до дела дошло — началось… Выебоны, шантаж, «а давайте, они будут в трусиках…» В общем, выгнал.

— Ты как всегда. Вот сколько лет тебя знаю — столько поражаюсь, как тебя клиенты терпят? Это же просто… подвальная лексика какая-то… Как ты умудряешься? Про твоих подопечных молчу — писаются, наверное, от страха.

— А что лексика? Это ж бизнес, да и привыкли все… Я же у тебя не спрашиваю, как ты умудряешься мужиков в жопу ебсти.

— Это потому, что ты недостаточно пьян.

— Неее, я достаточно, я еще с того раза уяснил. Ты мне еще на салфетке рисовал, помнишь? Схе-ма-тично! Как щас вижу — очень было похоже на гаечку и болтик. Правда, один в один! А еще в художкке учился, Рафаэль, бля… Хотя - нет, уж он точно не педи-ик, у него все девки красивые, не то, что у вашего Леонардо, гыыы…

Марат заржал, но потом с тоской посмотрел на меня и серьезно заметил:

— И вот как тебя угораздило... Всегда вроде рядом был, под присмотром. Девчонки еще со школы штабелями ложились, а ты на строителей в спецовках засматривался, эх… А вот на меня, лучшего друга — ни разу!

— Ага, чтобы потом мой труп нашли на полях орошения? — хихикнул я. — Давай не будем о грустном. Если я тебя за столько лет не совратил, то ты просто…

— … я просто не в твоем вкусе, помню. Ты прям как этот… Сократ, короче… Или кто там учил греков гейской любви?

— Маратик, ты меня недооцениваешь… Давай я лучше буду Македонским. Сократ был старым педофилом, хоть и хитрым пронырой… А ты неплохо запоминаешь наши пьяные бредни, а?

— А что мне остается? Трахать меня ты не хочешь, остается любить платтонииччсски… ик!

Из паба Марата увезла очередная подруга, а меня забрал Костя на такси — я был в полной гармонии с природой и собой, то есть — с трудом передвигался, а он, хитрое бледное чудовище — до безобразия доволен. В машине, наплевав на мужика за рулем, бросающего в зеркало испуганные взгляды на двух педиков, Костя целовал мое пьяное лицо, гладил по голове и бормотал удовлетворенно: «…и этот человек учил меня пить виски… а Марат твой все равно козел…», — думая, что я ничего не слышу и не соображаю. Но я все слышал, просто буквы в слова не соединялись…

С Маратом все наладилось, зато Гошка — мой бывший сосед и кореш по дворовым приключениям Георгий Миронов, очень быстро стал для нашей компании потерян. Он сменил уже несколько клиник, где пытался сбросить вес и подлечить больное сердце, но чувствовал себя все хуже и, наконец, поддался нашим с Костей уговорам, бросил материально поддерживать отечественную медицину и улетел в Израиль. Для Костика, у которого не было ни сестер, ни братьев, Гошка был чем-то вроде ангела, почти кумиром. Не проходило ни дня, чтобы они по телефону не поссорились и тут же не помирились, а уж сказанное приятелем не подвергалось сомнению никогда. Я в беседах о внеземных цивилизациях, разумных роботах и искусственном интеллекте не участвовал, но был рад, что они дружат, хотя иногда и было немного досадно, что Костик полностью завладел моим собственным другом. Но мне хватало и Марата с его нотациями, поэтому я был за них счастлив, только бы меня в свои игры не тащили. В обоих была какая-то неисправимая, трогательная детскость, а рядом они смотрелись просто уморительно — толстый, не всегда опрятный и вечно юморящий Гошка и прелестный немногословный Костик, который даже парфюм себе подбирал под настроение и цвет туфель.

В день отлета мы проводили Гошку, шутили, эти двое — «толстый и тонкий», как обычно, шептались так громко, что слышал весь аэропорт, что-то вспоминали, забывали… Марат единственный вспомнил о запасных ключах от квартиры, забрал их, потому что был «общественным хранителем», и Гошка, щедро обцелованный нами, улетел.

Дома Костик долго ходил из угла в угол, а потом неожиданно повис на мне и разрыдался. «С ним же будет все в порядке, Кир, а? Ну скажи, ты ведь в этом разбираешься? Его же вылечат, да?» Это был уже не первый его срыв со слезами, но я особо не удивился — мальчик действительно любил Гошу и его болезнь принял близко к сердцу. Я успокоил, сказал, что Миронов уже давно бегал бы, как горный козел, если бы не вечная инертность и пофигизм — уехал бы сразу, всех денег в подвале не заработаешь… По Гошке мы скучали оба, но Костя буквально тосковал, и я немного злился, потому что, увы, быть достойной заменой не мог.

Но мне было и не нужно быть заменой, потому что, к моему огромному облегчению, Косте нужен был я сам. Как-то незаметно, постепенно многое в нашей жизни стало меняться. Мы словно заново открывали друг друга, и это было удивительно.

Наверное, это закономерно, но первым изменился секс.

Хотя, какой там секс — в первые дни после моего триумфального «невылета» мы по-хорошему почти не разговаривали. Ежедневно я мотался от студии к офису, пытаясь решить все дела сразу, но они как-то не очень решались, Марат меня игнорировал, оставшиеся клиенты пытались перестроиться, а я — заново собрать разлетевшийся пазл. Вечером я заваливался домой до чертиков злой и раздраженный, Костя старался лишний раз не отсвечивать, и вообще был тише воды ниже травы, но его это не очень спасало — на первых порах мне просто хотелось выговориться, а тут и причина всех проблем — он сам. Я безжалостно вытаскивал его из уютной норки в обнимку с ноутбуком, сажал в первый ряд и занимал место за кафедрой. Он послушно внимал, с готовностью принимая скорбный и виноватый вид, хотя, как мне казалось, не испытывал к моим проблемам ни малейшего сочувствия. То есть — нашим проблемам. Костя, как всегда, был абсолютно уверен, что я все отлично разрулю, как делал всегда. Эта уверенность тоже раздражала.

Всю следующую неделю, а потом еще одну мы жили вместе и даже спали в одной постели, но все это время я был в таком цейтноте, что секс как-то отошел на второй план, точнее, даже — на десятый. На второй день после возвращения я отвез Костю к своей старой знакомой, Нонне Петровне, заведующей кожно-венерологическим отделением областной клинической больницы. Я так поступал каждый раз после того, как у него «что-то случалось», это было обязательным и неизменным условием; он бледнел, краснел, трясся, но не сопротивлялся. В этот раз я попросил обследовать его более серьезно, не вдаваясь в подробности, но меня и без подробностей отлично понимали. Нонну я знал больше двадцати лет, с одного-единственного, но весьма неприятного случая, когда мне понадобился ее профессиональный совет. Этот совет тогда еще молоденькой докторши (она была какой-то знакомой Гошиной мамы) я запомнил на всю жизнь и нес над своей головой как знамя — «Ты можешь любить кого угодно, но доверять нельзя никому». Поэтому до моего отъезда презервативы в нашей квартире можно было найти везде, даже в прихожей и на балконе.

Костя, бледный и несчастный, послушно побрел на свою экзекуцию, а я, сидя в машине и провожая взглядом его щуплую фигурку, исчезающую в воротах больницы, почему-то впервые почувствовал стыд. Не за него, за себя. Нонна Петровна позвонила через тридцать пять минут, сказала, что все сделано, но у мальчика есть признаки анемии, что в двадцать два года довольно странно, а еще неплохо бы пройти неврологический тест. Слова про анемию я пропустил мимо ушей — учитывая, как сложно заставить его есть нормальную пищу, это было неудивительно. А вот очередной визит к невропатологу был мною постыдно забыт. Я поблагодарил Нонну, мы оговорили сумму и распрощались, я стал рыться в телефоне, отыскивая номер и пытаясь вспомнить имя Костиного врача, но звук открывающейся двери заставил меня отложить это дело на потом. Костя сел в машину, демонстративно громко хлопнув дверью, бросил в меня скомканный листок с результатом экспресс-диагностики и посмотрел с такой детской обидой, что я чуть было его не пожалел.

— Я же сказал тебе… все было с резинкой. Обязательно — так меня унижать?

— Да. Еще что-то?

— Нет… ничего…

Он заткнулся и уставился в окно. Вот именно — «ничего». Всю дорогу мы оба молчали, я боялся, что он снова начнет плакать, но обошлось — видимо, в эффективности своих слез он окончательно разуверился. За весь тот день мы не обменялись и тремя словами. Врачу я так и не позвонил.

А вскоре мой гениальный главбух, и по совместительству вечный заместитель, сообщила, что собирается со мной попрощаться. Не помогли ни угрозы убить на месте, ни слезные жалобы на жизнь, ни отчаянные призывы к совести. Единственная тридцатипятилетняя дочь родила долгожданного сына, и Нина Яковлевна, всегда выглядевшая как постаревшая Софи Лорен, смотрела на меня самодовольным взглядом бабушки, у которой с этого дня и навечно будет один-единственный, самый важный в жизни квартальный отчет — внук. Ненавижу детей.

 Все это было настолько не вовремя, что от злости и бессилия я разругался со всеми в пух и прах и домой приехал мрачнее тучи. Пустая банка из-под кофе добила меня окончательно — собирался купить по дороге домой и забыл.

Котенка нигде не было видно, но я отлично знал, где его найти. Как обычно — забился с покетбуком в любимый угол — между кроватью и встроенным шкафом, еще и пледом обмотался. Я выдернул его оттуда за руку и отвел в наш неизменный пункт переговоров — кухню, не обращая внимания на протестующее сопение и засовывание девайса в карман.

— Я просил тебя не сидеть на полу, Костя! Последний раз это было вчера. У тебя что-то с памятью? Пол ледяной, ты так и не вызвал три дня назад электриков, чтобы посмотрели — забыл?

— Прости, я на минутку, я в кресле сидел…

— Господи, ты врешь уже просто автоматически… не знаю, что с тобой делать, ну хоть бы придумывал более правдоподобно, что ли…

Я не знаю, почему прицепился к этому несчастному сидению на полу, и, хотя оно меня действительно раздражало, ничего особенного в этом не было. Но мне нужен был повод и объект, чтобы сорваться, я его нашел, а дальше пошло, как по маслу. Я снова орал, что мне приходится одному разбираться и с холодным полом, и с бизнесом, и с прочим дерьмом. А он не может даже купить пачку кофе или разобрать счета, или сделать еще что-нибудь полезное. Я орал это, отлично понимая, что Костя сделал бы «что-то полезное» с радостью, но я вряд ли оценю эту жертву, и моя реакция будет такой же.

Весь этот эмоциональный монолог Костя слушал очень внимательно, и вдруг я заметил, что он пытается подавить улыбку. Он явно пытался улыбаться, хотя я ни разу не шутил и действительно был зол. Я сменил риторику на более ядовитую и попытался задеть его с другой стороны — тоже не получилось. А потом он вдруг сказал тихо: «Может, ты меня ударишь? Только не очень сильно, ладно? Я не против».

Я чуть не выронил из рук грязный кофейник, с грохотом поставил его в раковину и, не вполне понимая, что я только что услышал, недоуменно воззрился на него.

— Что ты…? Костя, что ты говоришь, я тебя хоть раз бил?

— Я просто не знаю, чем могу помочь, я же вижу, что тебе плохо. Я тут недавно прочитал, что есть такие способы снять эмоциональное напряжение, ну, типа БДСМ… в общем, может, попробуешь? Просто видеть не могу, как ты мучаешься…

Это было сказано совершенно серьезно, более того, мне под нос сунули выуженную из кармана читалку с дурацкой психологической статьей о «редких видах депрессии», с какими-то совершенно дилетантскими рассуждениями и советами. Я оторопело молчал, потом откашлялся и пригрозил, что если он будет читать такой бред, то этот покетбук отправится вслед за первым, выпавшим в прошлом году у Кости из кармана и утонувшим в море. Но злость уже стала рассеиваться, я тщетно ловил ее остатки, боясь потерять лицо и не к месту подобреть.

Но было уже поздно.

Меня снова накрыло то самое — убивающее логику, рационализм, а иногда и здравый смысл чувство, когда больше всего хочется близости, тепла и — прощения.

Костя встал и подошел очень близко - так, как я давно уже не ощущал его — почти вплотную, потерся носом  где-то в районе затылка и, игнорируя так и не сошедшее с моего лица сердитое выражение, сказал на ухо: «Ты же знаешь, я давно все понял. Я буду слушать все что угодно, сколько угодно, только можно, я тебя обниму, пожалуйста, прямо сейчас, соскучился жутко…» Я замер, поперхнувшись чуть было не сорвавшимся с языка «Да неужели…?», вдыхая едва уловимый запах чего-то ванильного, сладкого и до жути родного.

Так и сидел — неподвижно, словно в оцепенении, чувствуя, как горячие руки шарят по моему телу, повинуясь инстинкту, все выше задирал голову, млея от его робких прикосновений. Костя продолжал меня обнимать, тыкаясь в ежик моих волос и сопя, как слепой котенок. Я притянул его к себе, усадил на колени и мягко поцеловал в теплые губы, потом немного отстранился и набрал в легкие воздуха, чтобы сказать, что тоже безумно соскучился, и мне жаль, что я снова сорвался, но… но, как оказалось, мои слова были ему совершенно до лампочки. Его растрепанная физиономия имела такой довольный и, можно даже сказать — удовлетворенный вид, что я чуть не рассмеялся. Это выражение обожравшегося мышами кота Костик демонстрировал крайне редко. Учитывая, что раньше добиться того же самого мне удавалось только ценой нечеловеческих усилий — секса, подарков, внимания и комплиментов в гигантских масштабах — это было невероятно. Я гладил котенка по темным волосам, которые, конечно же, безобразно лезли в глаза, и чувствовал, что с меня медленно, но неотвратимо сползает, казалось бы, накрепко прикрученная броня, высвобождая место для чего-то нового, пока еще не вполне определяемого… Я все крепче прижимал его к себе, наслаждаясь нежностью и теплом любимого тела, чувствуя под пальцами хрупкие косточки, тихонько целовал в покрасневшее ушко и пылающую щеку, пока не почувствовал, как чьи-то нахальные пальцы орудуют в районе моего паха. Естественно, с тем, что находилось внутри штанов, они очень быстро достигли полного взаимопонимания — меня явно пытались соблазнить. Костя, словно опасаясь, что кофейник и чашки подслушают его слова и возмутятся, снова зашептал мне на ухо: «Можно? Не могу больше… так завелся, ужас. Прости, пожалуйста».

Я тоже больше не мог, поэтому уже через секунду опрокинул его на кафельный пол, навалился сверху и впился злыми уже от вожделения губами. Почувствовав знакомый вкус, самый сладкий из всех, что мне довелось пробовать, я довольно сильно завелся и, притянув его к себе за волосы, таранил красивый рот своим так яростно, что, наверное, делал ему больно. В редких проблесках разума мелькала ехидная мысль о том, что — пол ведь холодный, как же так, ай-яй-яй… А через пару минут на спине лежал уже я сам, снятая одежда валялась по всему периметру помещения, а неснятая свисала с наших конечностей, словно в дешевой порнушке..

Это было так необычно… Он уже не подставлялся, не изображал примадонну и не ждал, пока я его заведу, а заставлял блаженно корчиться от поцелуев, которых в былые времена мне доставалось не так уж много. Оседлав мои бедра и бормоча что-то невразумительное, он стал вылизывать мне шею и грудь, при этом замученно стонал и терся о живот своим членом, который, как и мой, стоял колом. Выдержал я недолго — секунд двадцать. А потом схватил котенка в охапку и потащил в гостиную.

Там швырнул на диван, решил было по старой памяти немного с ним поиграть, но увидел расширенные зрачки в потемневших глазах и передумал. Смазка и презервативы всегда лежали в ящике журнального столика, но сейчас там было пусто — ну конечно, я убрал все перед своим отъездом, а новые лежали где-то в сумке… А он дико смотрел на меня и ныл, стоя на коленях и выпячивая похудевшую попу так, что в голове у меня стало мутиться. «Не надо презиков, я растянулся и чистый, давай так», — шептал вымогатель, тараня мой член ложбинкой ягодичных полушарий. Я представил себе, что перед моим приходом он готовился, скорее всего, каждый день, а я приходил и орал на него… Кретин… А он уже завел руку за спину и стал поглаживать себя сам. Этого выдержать я не мог и, совершенно одурев от его и своего желания, забыв про клятвы самому себе никогда не заниматься незащищенным сексом, подчинился. Котенок был слишком возбужден, долго мучить его член я не рискнул, немного потискал подушечками пальцев и ртом, почувствовал языком знакомый терпковатый вкус и оставил в покое.

Недолго огладив ладонями упругие округлости его красивого зада, я раздвинул их и стал ласкать смоченными в слюне пальцами узенькое, уже отвыкшее от моих вторжений, колечко мышц. Растягивал и снова целовал поражаясь, как долго я смог обходиться без этого, и какой же я идиот. Отверстие было таким теплым, гладеньким, нежным, хотелось ласкать его долго и жадно, но моим желаниям не суждено было исполниться: «Ты меня убиваешь, давай уже», — хрипло приказали мне, и я снова подчинился. Пока я медленно входил, мой мальчик так томно урчал, что я готов был заткнуть ему рот чем-нибудь — от этих звуков крышу сносило напрочь, и я боялся банально кончить, едва начав. В моем возрасте это было бы прецедентом.

От невероятной чувствительности, усугубленной недостатком смазки, в глазах у меня темнело, а дыхание сбивалось к чертовой матери. Я старался не думать, как там ему, учитывая мой размер и перерыв в сексе, осторожно двигался, пока не почувствовал уменьшение сопротивления и его все более настойчивые движения навстречу. Перевернув Костю на спину, я снова увидел его глаза и зажмурился — в них застыло такое смешанное с болью наслаждение, что я перестал нежничать. Войдя на всю тесную и горячую глубину и вызвав настоящий вой в два голоса, я стал размеренно трахать нежную плоть, захлебываясь от болезненного, ни с чем не сравнимого удовольствия. Костя даже не пытался шевелиться, его широко разведенные бедра были жестко зафиксированы моими руками, а зрелище открытого взгляду, до предела возбужденного естества моего мальчика, было поистине ошеломляющим.

Через пару минут мы сменили позу — он закинул ноги мне на плечи, а я расположился так, что мог иногда целовать его лицо и ловить с приоткрытых губ жалобный хрип и тихий скулеж. После особенно сильных толчков он закусывал губу и морщился, но как только я приостанавливался, меня тут же настигало обиженно-недовольное "м-м-м-м-м..."

А потом — я так и не понял, как это случилось — я вдруг снова оказался на спине. Костя с гордым видом покорителя Эвереста вскарабкался на мой член, насадился так медленно, что я чуть не умер, облизнул губы и стал двигаться. Я знал, что в таком положении, если немного потерплю, он спокойно кончит без рук, поэтому удержался от соблазна подрочить его изнывающий от нехватки внимания орган, вцепился руками в простыню и предоставил полную свободу. Звереныш ею охотно воспользовался, а отсутствие презерватива превратило секс в какое-то сумасшествие, вскоре я перестал что-либо соображать, ловя придушенное «о-у-у-у… сейча-а-ас… я-а-а-а...» и удивляясь, как я выдерживаю это слушать.

  Член разрывало от узости и дикого желания, яйца болезненно ныли, и я держался только чудом. Как именно сделать, чтобы было хорошо, Костя отлично знал, как и собственное тело, именно он задавал ритм и глубину, выворачиваясь и насаживаясь так, как ему нравилось, иногда подгоняя меня резкими движениями бедер. Иногда он великодушно наклонялся, чтобы я мог поцеловать его или лизнуть потемневший сосок, но большего не позволял; ритмично, сладко постанывая, двигался на мне, иногда замирая и кайфуя от моих непроизвольных подергиваний. Через какое-то время стало очевидно, что я или кончу, или взорвусь. Костя это тоже понял и задвигался быстрее, до меня донеслось «давай, пожалуйста, кончи в меня», от его голоса я потерял остатки разума и выплеснулся глубоко внутрь растраханной дырочки, при этом мой рык смешался с его тихим стоном, охреневший от счастья, но все еще твердый член сжался пульсирующим сфинктером, я обмяк и выпустил несчастную простыню. Спустя какое-то время, открыв глаза, я увидел как трахнувшее меня божественное создание, с видом триумфатора стирает сперму с моего живота собственными штанами.

— Только не сердись, — сказало чудовище и неаккуратно размазало синей тканью мутные брызги на моем бедре. — Ты сам виноват, знаешь, что я вечно забываю все купить, если ты не напомнишь. Но ты же не сердишься, правда?

Штаны снова заелозили по мне, дико щекоча и пачкая там, где было чисто. «Неужели я так и не снял их с него до конца», — этот вопрос почему-то казался мне очень важным, я вынул, наконец, свой опавший член и постановил — с незащищенным сексом лучше повременить, а от остального не откажусь никогда в жизни. Он первым убежал мыться, а я какое-то время приходил в себя с чувством, что меня впервые за много лет банально отымели. Неважно, что я был внутри, суть-то не в этом… О том, что еще готовит мне грядущее в свете обновленного Кости, я старался не думать — пока.

Окончательных результатов последнего обследования на ЗППП еще не было, и уже в душе, когда прохладная вода смыла с меня остатки спермы и немного освежила мозги, я осознал — что-то во мне действительно сломалось, треснуло и отвалилось, потому что секс без резинки, да еще и после его «приключений», был для меня раньше невозможным. Абсолютно неприемлемым. Но — это случилось.

В тот же вечер я поймал Костю за очередным "преступлением" - наспех запихивая в себя фруктовый салат и мюсли, он внимательно поглощал очередное "обучающее" чтиво про БДСМ. Я скривился посильнее, выражая недовольство, и попросил не читать за едой. Он вздохнул, но послушался, демонстративно поерзав на любимой вертящейся табуретке с алым кожаным сиденьем. 

- Костик, ты меня пугаешь. Я теперь дней пять к тебе не притронусь, вообще удивляюсь, как ты сидишь...

- Я сижу нормально. Ну... почти. Просто...

- Тебе стала интересна Тема? Говори честно, потому что это серьезно, если да, то...

- Честно... я просто хочу, чтобы ты хотел меня так же, как я хочу тебя. Вот.

- А с чего это ты взял, что я хочу меньше, глупый? - я стащил его с табуретки и пересадил на кушетку, сел рядом и приподнял двумя пальцами лицо за подбородок. Костик был пунцовый как девственница - до сих пор он мне не делал таких признаний, разве что косвенно, от злости или в упрек.

- Ну, видно же, по тебе...

Я уже было собрался что-нибудь съязвить или сыронизировать на тему "я просто думаю головой, а не членом", но удержался и сказал, что разница в возрасте у нас все же довольно большая, у меня больше условных рефлексов, связанных с приобретенным жизненным опытом, у него - безусловных, а еще он до сих пор растет. Но в этом нет ничего страшного или неправильного, ведь если бы нам хотелось одинаково, мы бы уже умерли с голоду или стерли свои половые признаки к херам. Котенок смеялся и просил меня в стопятидесятый раз рассказать историю "про мой первый раз", наполовину выдуманную специально для него. К концу рассказа он снова оказался на полу, сидя у меня в ногах, размышляя о чем-то с уморительно серьезным лицом. Я тоже был серьезен. Какими бы ни были наши отношения - он мне полностью, абсолютно и безоглядно доверял, и подорвать это доверие было немыслимо.

- А если ты будешь продолжать морозить себе задницу, то скоро тебе ничего не захочется вообще! И откуда у тебя эта привычка, вот объясни?

Котенок снова перекочевал ко мне на руки, я положил его поперек коленей, поглаживая по теплой спинке и натруженному заду. Он перевернулся, посмотрел на меня укоризненно и, словно нехотя, сказал:

- Так с детства еще. Меня года в три тетя Элла сажала на этот гадский стульчик для кормления, фиксировала какой-то фигней и уходила. А я в нем повернуться не мог, чувствовал себя, как в тюряге, и все время старался вылезти. А она придет - и снова меня туда. А когда выпускала, так было круто сидеть на полу, на одеяле, от земли близко и ничего не держит... Ты смеешься?

- Костя, ты выдумываешь, ну признайся?

- Ничего не выдумываю! 

- А вот я завтра у нее и спрошу!

- Только попробуй!

- Так и сделаю, не сомневайся...

Костя надулся и попытался слезть, я не смог его удержать и в итоге свалился сам, чем снова поднял своему любимому настроение. Ночью котенок спал так крепко, что даже не пошевелился, когда я его еще раз смазал заживляющим гелем, аккуратно перекатив на бочок. Только помурчал, как обычно... экстремал...

 Этот случай был первым, но не последним — позднее Костя периодически уламывал меня на подобные безумства, утверждая, что не зря же я столько денег отвалил за обследование — пусть принесет хоть какую-то пользу. Результаты оказались отрицательными, и мне казалось, что никакая грязь и дерьмо к нему пристать не смогут.

 А еще я думал, что все плохое и тяжелое для нас закончилось. Никогда нельзя предаваться оптимизму — даже если очень хочется. Вредно и чревато разочарованиями.

Комментарий к 1. Открытия

 * Нед (Эддард) Старк - персонаж романа американского писателя-фантаста Джорджа Мартина «Игра престолов», входящего в цикл «Песнь Льда и Огня». Является главным героем первой книги цикла, а также главным героем первого сезона и второстепенным персонажем шестого сезона телесериала «Игра престолов». Казнен в первой книге цикла.

** Джон Сноу - незаконнорожденный сын Эддарда Старка, является центральным персонажем, но тоже, к сожалению, не бессмертен.

 

Я с аналогией Марата не согласна, если уж сравнивать Кирилла, то разве что с Шоном Бином, да и то в лучшие годы 

 - Я могу помочь еще чем-нибудь? – доброжелательная улыбка, профессионально скрытое нетерпение, ни намека на спешку. Более того – полное отсутствие нездорового интереса, который вполне мог бы возникнуть – нечасто мужчины моего возраста покупают мужские браслеты размером меньше своего, без всякого упоминания о коллегах, братьях или сыновьях. 

Этого нельзя было не оценить, я благодарно улыбнулся в ответ и успокоил:

- Нет, спасибо, думаю - процесс выбора подходит к концу. Дайте мне еще минуту.

Мне кивнули и, дыша духами и туманами, девушка-консультант отошла. Уже полчаса я топтался в этом ювелирном, полчаса моего драгоценного во всех смыслах времени, и все никак не мог определиться. В «Золоте скифов» я был если не постоянным клиентом, то узнаваемым. Мне нравился дизайн их зала – строгий, умело выверенный лаконизм, нежно приправленный изящными деталями, без лишнего пафоса. Никаких «россыпей бриллиантов» на стенах, удобные прилавки и отличный свет. И - выдрессированные продавцы. Здесь были куплены несколько оригинальных кулонов Костику, одна уже утерянная им печатка, две или три цепочки. Наверное, это было наследием моего совкового прошлого, но я любил покупать Костику золото, и оно смотрелось гармонично, не пошло и не вульгарно. Хотя на нем и рубище смотрелось бы неплохо.

Это всегда было моей слабостью – покупать ему подарки. Даже не дарить – именно выбирать и покупать, долго и тщательно вынашивая очередную мысль, иногда – месяцами. Порой, в процессе очередной ссоры, мне вдруг приходила в голову идея, и, автоматически продолжая сыпать упреками и обвинениями, я уже представлял, куда пойду для реализации этой идеи и что ему куплю. Покупки экспромтом были редкостью, в основном – по мелочи. Спонтанно я однажды конкретно облажался, купив Костику ни разу не дешевый Samsung Galaxy взамен айфона, который он разбил в первые дни нашего знакомства. Бедный котенок проглотил злые слезы и только через полгода  признался, что терпеть не мог этот бренд, однако снова менять телефон отказался наотрез, а к Galaxy потом даже привык. Вообще, количество утерянных им гаджетов было немыслимо большим, хотя рассеянным Костя не был. Скорее – какое-то вечное невезение плюс врожденная неловкость. Зато радости от покупки чего-то нового было столько, что даже мне перепадало немного нежности и парочка скупых добрых слов. Ну... и не только слов, конечно.

Сейчас я выбирал браслет – увидел недавно на одном из клиентов похожий и загорелся. Представил, как Костик, зябко кутаясь и прячась от ветра, приподнимает воротник, небрежно придерживая тонкой кистью лацкан пальто... Или – в ресторане: в длинных пальцах бокал мартини, локоть, естественно – на столе, а тонкая золотая струйка плавно стекает с запястья, нежно поблескивая в приглушенном свете... Нет, я не то чтобы эстет... да и истинно красивое не нуждается в украшательстве. Наверное, мне просто хочется это делать, и оправдания здесь бессмысленны. 

Дешевый браслет из арабского золота, купленный когда-то на отдыхе, ремонтировался уже трижды и мне надоел. А этот я заметил сразу и понял – вот оно, бинго! Узкая струящаяся лента – комбинация белого и желтого металлов, словно растекалась в пальцах, золото было чистым и светлым, без красноватой примеси, теплым, живым...  Меня останавливал один небольшой нюанс – браслет немного смахивал на женский, а мало ли, что придет в голову такому трепетному созданию, как мой любовник. Предложенный консультантом похожий вариант был, без сомнения, абсолютно мужским, но душа у меня к нему не лежала. Да... какого черта... Я поманил взглядом продавщицу, положил на прилавок банковскую карту и указал на мою струящуюся змейку. А с трепетным созданием я как-нибудь разберусь.

Засунув черную матовую коробочку во внутренний карман, я не смог удержаться и заехал к Элле похвастаться. Это тоже было моей слабостью, а ее скептическое выражение лица и саркастичные комментарии меня почему-то воодушевляли. 

- И сколько стоит это... хм... произведение искусства? – осведомилась Элла, налив мне мензурку крепчайшего кофе и подвергнув ювелирное изделие тщательному осмотру через очки. – Хотя... можете даже не говорить, догадываюсь. Кирилл, ну я не знаю, что с вами делать...  Еще немного, и из парня получится отличная арабская невеста. Кстати, лошадей и верблюдов вы ему дарить не планируете? 

- Эллочка, бросьте... – довольно ухмыльнулся я, любуясь мягким свечением золотого на черном. – Я и так послушал вас в прошлом году, а потом жалел. 

- Боже, вы про те кошмарные часы? Как же, я помню. Чтобы их носить, нужно волосатое запястье как минимум втрое шире, чем у него. Лучше уж верблюд.

- Будет и верблюд. Я все еще выбираю. То есть – он выбирает. 

- Ну да, я в курсе... Хорошо, Кирилл, что вы не Рокфеллер. Потому что ваше сокровище уже трижды свернуло бы себе шею на каком-нибудь Бугатти или Ламборгини. А так - проживет дольше и вам спокойнее.

Элла никогда не была особой нежной или сентиментальной, и я давно привык к тому, что внешне ее чувства к Косте не очень напоминают материнские – все же матерью она ему не была. Но за всем этим сарказмом и грубоватой прямотой скрывалась глубокая и искренняя привязанность. Элла снова была одна – последний бойфренд куда-то подевался, и я никак не мог набраться мужества, чтобы уточнить подробности. Idée fixe Костика – выдать ее замуж - регулярно проваливалась, поэтому мы оба старались приезжать как можно чаще и немного отвлекать ее от одиночества, которым, впрочем, она ничуть не тяготилась.

О бойфренде я снова не решился спросить, зато вспомнил разговор двухнедельной давности – о происхождении у «моего сокровища» и ее воспитанника такой неприятной привычки, как патологическое сидение на полу. 

Налюбовавшись и с сожалением захлопнув футляр, я рассказал ей о нашем с Костей споре, обернув все в шутливый и непринужденный тон, а подняв глаза и увидев ее лицо - растерялся. Элла почему-то покраснела, убрала уже начищенный до кристального блеска мельхиоровый молочник и присела рядом со мной.

- Дело в том, что... Ему было чуть больше двух лет, когда он попал ко мне... Вы понимаете, Кирилл... мне сложно это объяснить – но мне его буквально подбросили... Первые полгода я была сама не своя и...

Я смотрел – и не верил: всегда спокойная и уравновешенная Элла с трудом подбирала слова, и создавалось впечатление, что она дает показания. 

- Я знаю, это звучит ужасно... но я никак не могла смириться с уничтожением моей свободы, все планы и мечты были растоптаны... это было так... несправедливо... В нашем отделении как раз подбирали кандидатуры для поездки в Пекин, в только что построенную педиатрическую клинику, для годичной стажировки. У меня было для этого все – образование, опыт, подходящий возраст, отсутствие семьи.  И тут...

Она потерла тыльной стороной ладони красивый белый лоб и вздохнула.

- Я никак не могла его полюбить, понимаете? И то, что он был практически беспроблемным ребенком, раздражало еще сильнее – мне хотелось жаловаться, злиться, ругаться, а было не на что... Он был спокойным, послушным, не очень рвался к маме – что неудивительно - я в его жизни появлялась едва ли не чаще, чем она. Но у меня не было выбора – наша мать к тому времени умерла, а моя драгоценная сестрица даже не побеспокоилась предупредить меня заранее – пришла, швырнула на стол папку с документами, уложила спящего ребенка на диван, бросила на пол сумку с его вещами, и в следующий раз я увидела ее только через год, на суде, когда принимала опеку. Вы не представляете, какой это был для меня год...

Она немного помолчала и, медленно выговаривая слова, продолжила, теребя идеально чистый фартук:

- Да, я привязывала его к стулу, часто. Фиксирующими ремнями, которые используются для перевозки больных в скорой помощи. Привязывала и оставляла – минут на сорок, иногда – час. Мне нужно было заниматься своими делами, а он крутился под ногами и мешал. Я... я просто хотела быть уверенной, что он не упадет. Стул был очень тяжелый, старинный... остался еще от нашей бабушки.  Я перебрасывала ремень через деревянную спинку, потом, крест-накрест через...

- Я понял...

- Нет, вы не можете понять! Он сначала тоже  не понимал, что происходит, наверное, дома так никогда не делали. Потом стал плакать. А потом... перестал. Просто смотрел на меня... так...

Она замолчала, рассматривая свои крупные ладони, а я решил прекратить это самоистязание, от которого мне было уже не по себе.

- Элла, не волнуйтесь, я отлично все понимаю – вам всучили ребенка, испортили карьеру, личную жизнь... Вы просто были не готовы, да и кто был бы готов в такой ситуации...

- Это так... непросто вспоминать. Я всегда пыталась быть честной, хотя бы сама с собой, но сейчас я понимаю – это было чем-то вроде мести. Непроизвольной, не вполне сознательной...  Но... я мучила его почти год, Кирилл... почти целый год до того самого дня, когда он все же упал. Не вылез, выпутавшись из ремней, а именно упал, вместе со стулом. Я так испугалась, а он после этого даже на обычных стульях боялся сидеть, сползал. К счастью, обошлось без сотрясения – так, небольшая шишка, нас обоих больше напугал грохот тяжелого стула и звон посуды. Поэтому... тут он сказал правду, Кирочка... Простите, я выйду, покурю, хорошо? 

Дома Костик все никак не мог понять причину моего меланхоличного настроения, бродил, осторожно заглядывая снизу вверх мне в лицо, потом отправился на кухню и попытался соорудить на ужин нечто вроде омлета, в который вбухал десяток яиц, пол-литра сметаны и банку оливок. Омлет подгорел, несмотря на полужидкую консистенцию, посолить его он забыл, а попытка украсить сооружение тертым чеддером  не очень спасла положение.

Но я до последней крошки съел все, что мне щедро положили в тарелку, а после того, как почти в одиночку прикончил бутылку вина, откупоренного в ознаменование удачной покупки, совсем расклеился. Я сел на пол, усадил котенка рядом, нацепил на него браслет и терпеливо объяснил, что он – арабская принцесса, а я - благородный шейх, и я спас его из Темной башни, и теперь все будет хорошо. И я разрешаю ему сидеть на полу хоть до второго пришествия, но завтра куплю сотню узорчатых подушек, нет... послезавтра... завтра у меня, кажется... съемка... допоздна...

Через несколько недель, когда такой долгожданный снег остался только в памяти дворников, а мои дела выровнялись и даже немного пошли вверх, я в сопровождении маклера инспектировал помещение, уже давно присмотренное для второй студии. Это был бывший склад, перепланированный и отремонтированный, с удачным расположением окон и отличной звукоизоляцией. Возможность одновременно проводить фото и видеосъемку до сих пор была для меня недоступной, а этот вариант в этом смысле был идеальным. Мы уже поднялись на второй этаж, когда позвонил Костя и каким-то загадочным голосом попросил приехать пораньше. Не прямо сейчас, а просто – не задерживаться, если получится. И не объяснил деталей. Я чертыхнулся, объяснил риэлтору, что у меня прорвало трубу, и рванул домой. 

Котенок сидел на диване, уткнувшись в нетбук, из колонок истошно завывала «Apocalyptica» - настолько минорно-уныло, что я побоялся, что в холодильнике скиснет молоко. 

- Если то, что ты мне сейчас скажешь, не стоит того, чтобы бросать серьезное дело, и я потеряю склад - я тебя убью, - сообщил я, радуясь, что пульт от музыкального центра близко, и быстро выключил звук. – Говори.

- Мне кажется, меня хотят уволить. То есть – они хотят, чтобы я сам уволился. Сначала я думал – показалось, а сейчас...

Я облегченно вздохнул. Проблемы на работе – это уже было, причем много раз. Разберемся. Подошел поближе, в глазах - знакомые злые огоньки, на щеках – едва заметные влажные следы. Ого, как злился – до слез! И незнакомый запах... приятный. 

- Ты ел? Умойся и подойди!

Это я крикнул ему уже из кухни, и, судя по наличию в холодильнике всего, что я там оставил утром, он даже не завтракал. 

Костя поплелся в ванную, но с такой черепашьей скоростью, что я еле выдержал, чтобы не ускорить процесс физическим воздействием. Через пять минут он вернулся, как обычно, с мокрыми висками, со скорбным видом плюхнулся на табуретку и стал таскать из корзиночки засахаренный миндаль. Я шлепнул его по руке.

- Уже пять часов. Я просил тебя сварить спагетти и поесть. Чем это ты пахнешь?

- Gentlemen... не нравится? 

- Нравится. Сегодня купил?

- Ага. Настроение  было... блядь, убил бы кого... 

- Ясно. Ну, и...?

Спагетти уже кипели, я помешивал в сотейнике соус, смотрел на юное недовольное лицо и старался отворачиваться, когда он медленно слизывал с губ крупинки сахара. 

- Это не коллектив, а какой-то серпентарий! Мало того, что одни толстопопые уродки... 

- Костя!

- Да... так вот... еще и тупые все! Кирилл, ну, честно – я даже за нашей секретаршей ошибки в отчетах исправлял. И все равно - им всё плохо!

- Что конкретно их не устраивает? И кто это – они?

- Они все... начальник отдела, замдиректора. И остальные тоже. Вчера на планерке долго возмущались, что финансирование урезали, а как только дело дошло до распределения нагрузки – меня отослали в архив, пока я рылся, всё закончилось. Блядь, я подозреваю, что снова окажусь в хвосте поезда, пока меня вообще не отцепят. И самое главное – за что? Я все сдаю вовремя, клиенты не жалуются, даже с документацией наладилось. Но если я снова останусь без собственного проекта, на одном только окладе – это будет пиздец! 

- Ну, я заметил, что ты стал освобождаться раньше, может, действительно хреновые дела у этой твоей конторы? 

- Стало хуже, чем было, но ведь нагрузку сокращают только мне. У некоторых столько работы - до ночи сидят. Я сегодня так озверел, что удалил почти сделанный заказ, там оставалось только мелкие погрешности в логистике убрать, и все... Да пошли они... Я думаю – это просто зависть. Они считают, что мне просто не нужна работа. Обсуждают в курилке твою машину. А еще браслет...

- Долго думал – на работу надеть? 

- Да ты б на наших теток из бухгалтерии посмотрел! Там разве что ноги не в золоте, и то, потому что зима и на такие ноги, как у них, нужны якорные цепи. Специально буду носить, потому что правилами не запрещено и вообще - имею право!  

- Тогда не возмущайся и терпи. А вообще, Кость – люди везде одинаковые. В любом коллективе будут те, кому ты не понравишься. И везде будут заговоры и интриги. Если работа устраивает – нужно бороться, доказывать свою правоту. Покажи, что у тебя член в штанах. И вообще – брось обижаться, тебе сколько лет? Хотя я не понимаю – зачем тебе эта работа – бессмысленная и за мелкий прайс...

- Ты опять? Я уже говорил тебе...

- Нет, я о другом. Я никогда не был против, чтобы ты чем-то занимался, но я против, чтобы работа превращалась в мазохизм. В общем, мое старое предложение в силе. Думай. 

Это предложение было в силе уже два года. Я давно предлагал Косте попробовать заняться «примитивным трудом» и стать моим ассистентом – конечно, это не было его специальностью, но и в «Концерне» он программы не писал, а только корректировал. Но Костя демонстрировал свою обычную упертость и высокомерно отказывался. Но мы оба знали, в чем дело, точнее - в ком.

Денис, один из моих операторов – отличный профессионал и просто очень милый парень, был у Кости врагом номер два, сразу после Марата. Костя никак не мог смириться с тем, что я трахал Дэна до знакомства с ним и до сих пор не уволил. Это не было ревностью, это было каким-то глупым страхом конкуренции, боязнью показаться хуже. Костя был достаточно самоуверенным в профессиональном плане, но в личном... Именно поэтому ему давно пора было научиться вести себя сдержанно в любых обстоятельствах, да и удар нужно уметь держать – вот бы и потренировался. За Дениса я не переживал – он был помешан на съемках, мотался по выставкам чаще меня, и Костя с его ревностью и терзаниями был ему малоинтересен. 

- Ладно, я подумаю. 

- Подумай. Вам с Денисом нечего делить... 

Костя вспыхнул, смерил меня уничтожающим взглядом, говорящим: «Мне нет никакого дела до твоих Денисов!», и с решительностью Чингисхана перед сражением стал накрывать на стол, звонко гремя тарелками. Молча.

Ого! Мы снова не поссорились, и это был фантастический прогресс.

Телефон невропатолога был найден, но бесполезен – дама уже не принимала ввиду отбытия на ПМЖ в еще более теплые, чем наши, края. Марат достал мне десяток других, попутно забросав пожеланиями вылечить засранца от эгоизма и нимфомании. 

Набрав первый по списку номер, я услышал мягкий мужской голос, принадлежащий, судя по записи в шпаргалке, Васильеву Роману Викторовичу, принимающему в частной клинике в центре. Солидно: «кандидат мед. наук, стажировался в Германии и Австрии». Марат даже возраст зачем-то указал – сорок лет, надо же, почти ровесник. Я в двух словах объяснил проблему, сразу же поставив точки над «i» после вопроса о родственных связях. Гомофобы и прочие выродки рода человеческого с любыми званиями и степенями мною отметались немедленно, поэтому, услышав: «Отлично, тогда приходите вдвоем», - я успокоился, и мы договорились о дате визита через две недели.

Эту дату нам пришлось переносить дважды. 

Первый раз – Косте снова стало плохо, чертова мигрень пригвоздила его к постели, и мы отложили посещение.

Второй – из-за моего дня рождения, о котором я совершенно забыл, но зато помнили все остальные.

Сначала возмутился Костя и заявил, что только такой сухарь как я мог забыть о том, что родился, и категорически отказался идти в этот день к врачу. Потом позвонил Гошка и пригрозил немедленно обожраться некошерным мясом, если я клятвенно не пообещаю отметить этот день как полагается, и - в «старом месте».  Марат просто поставил в известность, что зал забронирован, аванс внесен, и от меня требуется только прийти.  Отбиться от этой троицы не представлялось возможным, хотя очень хотелось взять в охапку Костю, предварительно подвергнув сожжению все его электронные игрушки, и свалить на пару дней в горы, подальше от сырой туманной слякоти, считающейся у нас зимой. Не вышло.

Собственно, сам праздник оказался не такой катастрофой, как я ожидал, хотя некоторые моменты, конечно, лучше бы не происходили. 

Утром меня безжалостно разбудили, стянув одеяло и грубо дернув за руку. Просыпаться категорически не хотелось – вчерашние съемки закончились в двенадцать ночи, домой я доехал к часу, а уснул почти в два – даже не буду говорить, по чьей вине. Похититель лишнего часа моего сна радостно гасал по спальне, пользуясь ее немалыми размерами, и довольно громко скандировал: «Открой глаза, ну открой глаза!» Изверг...

Я открыл, похлопал раза три и закрыл к чертовой матери. 

На противоположной стене красовался гигантский баннер, в высоту не меньше двух с половиной метров – из лакированного винила, с люверсами, отпечатанный по всем правилам. Держался он на специальной подставке, которую невозможно было смонтировать в одиночку. Ладно - кто был ночью в моей спальне без моего разрешения, я выясню позднее, а пока я рискнул все же открыть глаза и рассмотреть – не показалось ли мне то, что я увидел?

Не показалось.

Моя черно-белая фотография – с безумно счастливой рожей, в плавках, мягко говоря, довольно старомодных, застывший в прыжке в пяти сантиметрах от баскетбольной корзины, куда уже провалился вожделенный мяч. Фотографии было лет двадцать, а снимал это непотребство Марат, на папину древнюю камеру. Я сглотнул. Не из-за контраста, просто вдруг вспомнилось многое из того, что так хотелось забыть, стереть из памяти...

Костя все еще скакал вокруг кровати с криками: «Поздравляю! Будь счастлив! Теперь тебе девятнадцать, и ты младше меня!», с его бедер то и дело сваливалось полотенце – видимо, до трусов так дело и не дошло, из душа сразу будить пришел. Он выглядел так комично, что я выбросил из головы грустные мысли, стащил с него полотенце и спросил – есть ли в доме посторонние? Он весело кивнул, я шлепнул его по голому заду и стал одеваться.  

Тридцать девять лет – это НЕ катастрофа. Вовсе нет, если только вы НЕ живете с двадцатидвухлетним. В противном случае – желаю вам стать философом. Мне, правда, не помогло.

Вот за что я люблю своего друга – даже гадости у него выходят какие-то правильные, исполненные со знанием дела. К моему огромному облегчению, приглашенных оказалось не двести душ, как в прошлом году, а около пятидесяти, включая пятерых из моего офиса и съемочную группу в составе восьми человек. Из тех, кого я категорически запретил приглашать, были только трое – бывший клиент, которого я очень хотел потерять навсегда, дочка Нины Яковлевны (к счастью – без младенца), и Денис, об отсутствии которого мы предварительно договорились, чтобы не смущать Костю. Зачем он все же пришел, выяснилось позднее, но вначале я буквально оторопел, увидев, как Костик жмет ему руку и, довольно улыбаясь, поглядывает на меня. Ага, как-то он их свел все же... с ума сойти... Поражаюсь умению Марата убеждать людей. Мне бы так.

Совершенно незнакомых оказалось человек двадцать.

- И кто все эти люди, дорогой? – поинтересовался я у приятеля, нарочито растроганно улыбаясь и мысленно пообещав непременно поквитаться. Наедине. 

- Милый, всего лишь твои будущие клиенты, - объяснили мне терпеливо, как идиоту. – Тебе же нужна вторая студия? А будешь хорошим мальчиком, заработаешь еще и на детское питание и на памперсы. То есть, я хотел сказать – на салями и стринги. Или что он там у тебя носит и жрет...

Я аккуратно и почти незаметно двинул его локтем под дых и быстро отошел, сделав вид, что мне срочно нужно позвонить. Этих двоих могла исправить только могила.

Ресторан, где мы отмечали это грустное событие, был невелик, совершенно лишен помпезности, но весьма популярен в узких кругах. Дислокация в тихом центре, удобный подъезд с парковкой и удивительное, просто ангельское терпение обслуги давно оценили знающие люди. Наша маленькая компания отмечала там знаменательные события уже лет десять, было всякое – и вдребезги разбитые зеркала, и вусмерть упитые гости, и уснувшие на разделочном столе кухни именинники, и разведенный посреди зала костер – это мы отжигали на тридцатилетие Марата. Но самым запомнившимся было девяностолетие прабабушки Гоши, которая не захотела уезжать с остальными родственниками и осталась «чахнуть над златом». А еще, несмотря на возраст, была гораздо активнее самого Гошки, и самое невероятное – в своем возрасте обожала зависать в Интернете, имела сотню друзей в соцсетях и вообще вела поразительно насыщенную он-лайн жизнь.

Жизнь, которая прервалась в этом самом зале, прямо в медленном танце, на руках у правнука. Прекрасная смерть, хотел бы я умереть так. Исключая правнука, конечно.

А мое тридцатидевятилетие прошло почти хорошо. Костику и Гошке удалось наладить видеоконференцию по скайпу с Тель-Авивом, Марату – с ними обоими не поругаться, мой коллектив практически до конца держался на собственных ногах, а дочь Нины Яковлевны почти сразу исчезла с горизонта, умчавшись к драгоценному детенышу. 

Я выдержал процедуру поздравлений с олимпийским спокойствием, ощущая себя примерно как на Балу у Сатаны – одновременно и Воландом, и Маргаритой. Кровью меня не поливали, но от рукопожатий болела рука, от улыбок сводило челюсти, зато толстая сволочь, уплетающая за обе щеки тартинки с икрой, была счастлива. Ну, и Костик. Наконец-то он выглядел не «при мне», а «рядом со мной», узкий пиджак и брюки сидели на нем отлично, подчеркивая то, что мне так нравилось – изящную спину, круглую попу и стройные икры, а браслет стекал и поблескивал из-под манжеты именно так, как я себе и представлял. 

Он не ныл, не кривился, что «все на меня пялятся» - потому что все пялились на меня, даже что-то ел и подозрительно часто ошивался рядом с Маратом, что наводило на мысли о колдовстве.  

Уже ближе к концу мероприятия, в очередной раз оторвавшись от чьей-то влажной руки и неискренней улыбки, я наткнулся взглядом на Костика, стоящего возле маленькой толпы, которая внимала кому-то, раскрыв рот. Дикий хохот не оставлял сомнений – Марат снова рассказывает о нашей бурной юности и не менее бурном детстве.

Я увел Костю оттуда за руку. 

- Ну-у-у, - протянул он недовольно, послушно садясь рядом и поправляя на мне галстук. – Ты никогда ничего мне не рассказываешь! Я бы еще послушал... 

- Марат слишком много говорит. Ну, ты как?

Я осмотрел его лицо – вроде не очень бледный, даже немного румянец выступил. Кусает губы, глаза блестят. Поцеловал в щеку. Теплый. Господи, как хорошо, когда он просто сидит рядом и улыбается. Кажется – ничего и не нужно больше. 

- Нормально. Это точно водка – что я пил? Я ее вообще не почувствовал. Боже, меня Элла так накормила - еле хожу. А с кем ты был? Мне его рожа не понравилась.

- Мне тоже. Вот при случае и спросишь у своего нового приятеля – что за клиента он мне подсунул, который просит «Одолжить твоего мальчика на выходные».

- Ме-еня-я... о-он? – Костик одурело распахнул одновременно глаза и рот, но тут же рассмеялся и стукнул меня в бицепс. - Черт, ну почему я все время ведусь, блядь, ну так нечестно...

- Ну да, не прошло и двух лет, чтобы ты почти перестал тормозить. Ладно, что он там плел?

- Да ничего особенного. Про то, как вы на экзамене подрались из-за шпаргалки, вам хотели поставить двойки, но тебя отмазали, а его нет. Как тебя выгнали из баскетбольной команды за то, что ты гимн не пел. Что, из-за этого могли выгнать?

- Могли, и не только из команды. Ничего, я потом в университете отыгрался. Еще?

- Ну, про девчонок, как вы их отбивали друг у друга, но это я уже слышал. Врет?

- Скорее – преувеличивает. Кого я мог у него отбить? У него в школе не было девочек, Кость, он вообще ее с трудом закончил. Выгоняли раза три... 

- Я помню, он рассказывал. И как ты орал на завуча, что уйдешь вместе с ним. Кир, а почему он Марат, он же Шнайдер? Это ведь не немецкое имя?

- Арабское, в честь деда. А немец он только наполовину. Но там сложно все, лучше в это не вникай. Но я рад, что вы почти помирились. Баннер – это его рук дело?   

- Я говорил тебе – не скажу! – горделиво приосанился Костик и снова прищурил свои  любопытные глаза: - А я не понял, что он имел в виду, когда говорил, что ты полтора раза женат? Ну, я знаю, что ты сто лет назад развелся, но что значит – «полтора»?

Я чуть не скрипнул зубами, пожелал Марату мучительной смерти от обжорства и попытался принять максимально непринужденный вид. Все же наивность Кости меня до мурашек умиляла. Не мог же я ему сказать, что половина раза – это он и есть. 

- Ну, скажем так – попытка была неудачной. Ничего интересного. Ну, как тебе Денис?

- Никак. Кто это вообще такой?

- Ну и отлично, - снова чмокнул я его в щеку. – Пошли к народу, и пора сворачивать это безобразие, устал как собака.

Но Марлезонский балет заканчиваться не собирался.

Оказалось, что один из презентов все еще меня дожидается. С недовольным лицом, словно перед ним была бомба с часовым механизмом, Марат попытался узнать, что внутри подарка, но ему не дали. Я рассмеялся, догадываясь, что дистанционно может подарить мне Гошка, и разрешил внести на импровизированную сцену огромную прямоугольную хрень, упакованную в серебристую бумагу и перевязанную розовой лентой, размером примерно два на полтора. Как только заиграла музыка, Марат тоже догадался - что это, и пытался испепелить взглядом меня вместе с подарком до самого завершения зрелища. Яркая цветная вспышка, разорванная бумага – и два отличных экземпляра мужского пола, блестя бронзовыми телами и поигрывая мускулами, выскакивают, словно из ларца, срывают с себя бутафорскую одежду и - понеслась... Мужской стриптиз - не наигранный, а вполне реальный, меня отлично позабавил, а Костика поначалу немного смутил. 

На Марата было страшно смотреть. Он уже высказал свое презрение хохочущему Гошке в скайпе, и бегал от одного приглашенного клиента к другому, пытаясь вернуть их челюсти на место и убеждая, что это просто шутка. Пока оба стриптизера не сбросили шорты, оставшись в алых гульфиках, и не стали имитировать совокупление. Я захохотал, покрепче обнял Костика, а бедный Марат закрыл обеими руками глаза.  

Эти двое зажигали профессионально. Члены торчали из гульфиков просто фантастически, ягодицы жили своей жизнью, и их дико хотелось потрогать, раздвинутые колени, изогнутые поясницы и настоящие поцелуи  совершенно очевидно призывали к свальному блуду. Насладившись друг другом, парни томно улыбнулись и «пошли в народ».

Им было параллельно - парень, девушка или лощеный клерк из Горсовета. Пиджак долой – и на танцпол. Две минуты позора, и клерк, обсыпанный золотистым конфетти, под синхронные вспышки фотокамер покидает сцену с дебильной, но счастливой улыбкой. А что вы думали? Геи любят, когда весело, имейте в виду.

Поиздевавшись над гостями, парни соорудили некое подобие чиллаут-зоны и медленно  танцевали под смесь лаунжа и мелодичного техно, уже без пошлых движений, создавая приятную, довольно эротичную атмосферу. Иногда они подмигивали гостям, иногда мне, но не настаивали – видимо, был дан соответствующий инструктаж. 

Зато очень скоро на сцене появился Денис. 

Без рубашки, в низко посаженных джинсах и босиком. Костя посмотрел на меня - я пожал плечами. Мне было известно, что студентом Дэн подрабатывал в стрип-дэнс. Ну... в общем – я был в курсе. Двигался он божественно, а его фигура всегда была предметом моего восхищения. И не только моего - красиво прорисованные мускулы, безупречный рисунок плеч и впалый живот с рельефными кубиками вызвали у присутствующих дам слюноотделение, а у джентльменов изжогу. Иногда он бросал в мою сторону короткие взгляды. Иногда не очень короткие. Я с удовольствием наблюдал за танцем, вспоминая нашу недолгую связь. Были бы мы сейчас вместе? Конечно, нет. Ничего похожего на то, что у меня с Костей, у нас не было. Был секс, иногда вместе выбирались куда-нибудь. Мне никогда не хотелось видеть его рядом каждое утро. Ему меня - тоже. В постели он иногда пытался доминировать, я эти попытки пресекал, но, в общем - было неплохо. У нас не было обязательств, хотя влечение, определенно, было. Я размышлял об этом и продолжал смотреть.

Не помню, когда заметил, что Кости нет рядом. 

Через десять минут, оставив на Марата и Эллу остаток возбужденных и уже частично полураздетых гостей, я уехал домой. 

Я извинялся половину ночи и все утро, хотя так и не понял – за что. Меня бесило, что из-за такой мелочи он готов разрушить все, что с таким трудом восстанавливалось. К счастью, ближе к вечеру, кое-кто пришел в себя, и меня, наконец, простили. Но насупленный вид на Костиной физиономии зафиксировался накрепко. Мне это надоело, я вытащил его из кровати, и мы снова засели на кухне «бодаться».

- Господи, Костя! Да перестань уже! Вот уж не думал, что ты будешь меня ревновать. 

- При чем здесь... Не в этом дело!

- А в чем? Очень умно было срываться и ехать в такси, одному. Ну вот какого черта, объясни! Зачем?

- Тебе и без меня было хорошо.

- Это кто тебе такое сказал?

- Я видел. Ты так смотрел на него... словно хотел...

- Хотел что?

- Трахнуть, вот что!

- Ну, так это нормальная реакция, разве нет? Мужики-натуралы так смотрят на девок, мы – на парней. Или ты бы предпочел жить с импотентом?

- Очень смешно...

- Костя, я не смеюсь. И давай поставим точку – я за эти дни так устал, вот честно, просто охуенно вымотался, и мне хочется, чтобы эти вопросы больше не поднимались. Первое – хотеть кого-то – это не плохо! И мне, и тебе. Даже если встанет. Поверь - я это переживу. А вот всё остальное...

- Я понял!

- Нет уж, дослушай! Мы тогда так и не поговорили. Но ты меня уже знаешь – я такой же, как и был, и если ты принимаешь меня, ты принимаешь мои правила игры. И если тебе хочется трахаться, а рядом смазливая мордашка и горячий член, у тебя всегда есть три выхода. Первый: ты идешь домой и дрочишь. Второй - ты звонишь мне, сообщаешь, что при смерти, я приезжаю, мы решаем проблему. И третий. Ты делаешь, что хочешь, а потом собираешь свои вещи и уебываешь нахер. И сотри это выражение мученика с лица. 

Это предупреждение было лишним. Случая свалить налево Косте больше не представилось.

В день приема у невропатолога меня срочно вызвали в налоговую – моя инспекторша нервно шипела в телефон о будущей проверке и грозила страшными катастрофами, если я немедленно не явлюсь пред ее очи с исправленной декларацией за прошлый год. Костя отлично знал, что делать, адрес был знакомым; я сначала хотел отправить с ним Эллу, но потом пристыдил сам себя – парню скоро двадцать три, его уже не нужно пинать и конвоировать. Мы разъехались, я провел в налоговой полтора часа и уже собрался забрать Костика из клиники, как позвонил не кто иной, как Роман Викторович Васильев, тот самый невропатолог.

- Кирилл? Простите, что я вас беспокою, но так будет лучше... Послушайте... Вы сейчас где?

Я сидел в машине, как раз собираясь захлопнуть дверцу, но так и не сделал этого, а застыл с трубкой в руке. 

- Что-то с Костей? Я на Преображенской. Потерял сознание? С ним это бывает, я уже еду, десять минут...

- Подождите, в клинику ехать не нужно. Мы вызвали скорую, и его отвезли в больницу Инто-Саны, у вас вроде там страховка? В общем, они его приняли. 

- Да что произошло, черт возьми?! – выпалил я не своим голосом, все еще придерживая похолодевшей рукой дурацкую дверь. - Он утром отлично себя чувствовал! 

- Кирилл, не кричите и послушайте. Он в сознании и чувствует себя нормально. Пока нормально. Мы сделали расширенное МРТ. У него аневризма сосудов мозга. Это патологическое состояние, оно может быть очень опасным. Очень опасным. Вы слушаете?

- Да, - сказал я, хотя голос врача, имя которого я уже забыл, доносился до меня отдаленно и резонировал, как через мембрану. – Слушаю вас.

- Это нечто вроде полости в сосудах, набухшей и наполненной кровью.  Опасность в том, что аневризма имеет свойство в любой момент разорваться. Происходит кровоизлияние в ткань мозга. Это серьезно, и теоретически, может произойти в любой момент. К сожалению, размер и форма полости дают не очень благоприятный прогноз. Я решил его госпитализировать, простите, без вашего разрешения, но он дал согласие, как совершеннолетний. Подвижность нужно ограничить - любое движение сейчас может спровоцировать разрыв.

- Он может умереть? Доктор! - заорал я, не обращая внимания на людей, сидящих в соседних машинах. - ОН МОЖЕТ УМЕРЕТЬ??? От этого разрыва?

- Да, но это очень, повторяю - очень пессимистичный вариант. Если кровоизлияние произойдет, его сразу же прооперируют, эти операции очень распространены, но лучше бы этого не случилось. Подробнее я расскажу вам на месте. Он поступил туда примерно двадцать минут назад, вам все объяснят в приемном покое. Я приеду через полчаса. А сейчас попробуйте успокоиться и послушайте. Вы должны уяснить самое главное – из всего этого есть выход. Оперативное вмешательство и лечение, после которого он будет практически здоров. Поэтому: сейчас выпейте воды, посидите пять минут и только после этого поезжайте. С этого момента вы будете ему очень нужны, Кирилл. Ему будет нужен спокойный, уравновешенный и очень сильный друг. И тогда он выживет. Берегите себя и не превышайте скорость. До встречи.

За двадцать минут непрерывного созерцания серебристых гор и снежных облаков я выкурил три сигареты. Ну все, сейчас начнется: «От тебя пахнет, как от грузчика». Будто он знает, как пахнут грузчики... Завтра нужно побриться. Нет, лучше сегодня...

А вот и заветная дверь... чуть не пропустил... хоть бы скрипнула.

Доктор Шолье – высокий, светловолосый и преступно молодой, выкатывает коляску со своим любимым пациентом с удовлетворенным, скорее даже – самодовольным видом. Вдруг пугаюсь, что забыл немецкий... черт, бывает же... конечно, помню...

- Принимайте, пока я не передумал, - шутит он, и мне хочется врезать ему по зубам. Но он вообще большой шутник, этот физиотерапевт. Улыбаюсь улыбкой убийцы. С трудом подбирая слова, спрашиваю:

- Что скажете?

- Все отлично. У нас все отлично и даже лучше, правда, Костя? Пожалуйста, не утомляйте его сегодня – мы повысили нагрузку, ему нужно будет отдохнуть. Костя, я вечером приду, как договаривались. За мной партия, за тобой – ты знаешь.

Они смеются, оба. Почему мне так хочется убить этого мерзкого врача, я не знаю. Но чувство это растет и крепнет. Я почти вырываю у него из рук коляску, осторожно качу через холл, на улицу, в соседнее здание – там палата Костика. 

- Кир, ты снова очки не взял, да? – сердито раздается снизу, из коляски. – Сейчас будешь щуриться, как крот. Знаешь ведь, какое здесь в это время отраженное солнце, а твои глаза надо беречь! Ну вот, что я говорил... уже слезятся... Наклонись, дай вытру.

Я наклоняюсь и целую его в губы. 

«Окружающий мир не злой и не добрый, ему всё равно, есть ты или нет». 

Эту фразу приписывают тибетским мудрецам,  я с ними согласен  и почти не удивлен циничностью Фортуны - не первый раз жизнь тычет меня мордой в собственное бессилие. В таких случаях наступает не растерянность, а какое-то внутреннее ожесточение, это как надеть иглами внутрь шипованные доспехи, от которых будет саднить и кровоточить до тех пор, пока ты не избавишься от проблемы и не сбросишь нахрен. Костя говорит, что я становлюсь похож на дровосека, который остервенело рубит все деревья подряд, без разбору. Так и есть – отчаяние  придает  сил, а сложность задачи – ускорение. Но сейчас к злости примешивалось что-то противно-тягучее, болезненное, похожее на глубоко въедающийся в поры кожи страх. 

Я был болен страхом потери.

Оглушенный, но пока еще не сбитый с ног, я закрыл дверцу машины, отреагировав, наконец, на истошное бибиканье пытающегося припарковаться рядом "Пассата". Педантизм и основательность так быстро не выводятся - даже если тебя ударили кастетом в висок, всегда есть несколько секунд для «осознать».  Изучить «матчасть», если можно так выразиться.  Проглоченная гуглоинформация почти успокоила -  аневризма оперируется, лечится. Если...  нет – когда – все закончится хорошо, я с этой, очень вовремя свалившей из страны, сукой, Кондратьевой,  еще потолкую. Если, конечно, найду. Она его осматривала пять месяцев назад, неужели нельзя было назначить МРТ? По телефону я звонил ей раз двадцать.  «Это обычная мигрень, гормональные всплески...», дура...  Ладно, с этим потом. 

Как он там сказал? Быть сильным? Успокоиться? Это я могу. Только почему-то во рту - полынная горечь, глоток минералки с трудом проталкивается в горло, а кончики пальцев немеют, холодя нагревшийся от солнца руль. Только в ушах – аритмичный стук, мешающий думать, и навязчивое, тошнотворно-правдивое:  «Эй, умник... что, страшно? А ему?»  

Мысль о том, что чувствует сейчас Костя, не выходила у меня из головы. Запаниковал? Испугался? Это же мой Костик  – паникер и трусишка,  чувствительное и нежное создание, тепличное во всех смыслах, избалованный мальчик, не желающий взрослеть, словно юность не торопилась покидать его, и он никак не мог дорасти до мужчины, только иногда выглядывал из кокона – как там? 

Вот так, Костя... бывает и так...

Перемещаясь по запруженной улице позади унылых автоюзеров, улиточно плетущихся  со скоростью в два раза ниже позволенной, я понял, что даже не заметил, как фундаментальные основы моего бытия испарились, рассыпались песочными замками, растаяли льдами Антарктиды и разлетелись, как карточный домик. И все, что когда-то было важным и значимым, постепенно изменилось, трансформировалось, словно в калейдоскопе, в одно-единственное, самое важное и значимое, что одним взглядом или движением губ вышвыривало все остальное к чертям. И если раньше у моих поступков было только два мотива: «по совести» или «ради материального интереса», то сейчас типировать что-либо я вообще не мог.

Например: мы так и не купили Косте машину, хотя у него были сбережения, которыми он очень гордился, и о собственной тачке мечтал еще со школы. Но каждый раз я сворачивал с темы, не давая ему забыть грохнутую бэху, на которой он умудрился съехать в кювет на совершенно сухой дороге и трезвый. Истинная же причина была в другом: мне очень нравилось возить его самому. Нравилось, что он зависит от меня и в этом, нравилось забирать с работы под завистливые взгляды коллег, нравилось видеть рядом его улыбающуюся рожицу в огромных полусферах серебристых наушников, нравилось, когда он с высокомерием наследного принца комментировал происходящее на дороге, нравилось, когда, откинувшись на кожаный подголовник, дремал. Я просто был не в состоянии от этого отказаться.

Еще одним алогичным поступком было то, что я не использовал в работе ни одной его фотографии. И вообще слова «портфолио» и «модель» относительно Кости вызывали у меня зубовный скрежет – знал этот бизнес и его показную красивость как свои пять пальцев. Я вообще жалел, что показал ему некоторые снимки - естественно, под давлением обстоятельств в виде Костиной руки на моем члене. Это были нейтральные кадры – не особенно откровенные или эмоциональные, но и они привели котенка в восторг. Его тщеславие было удовлетворено, однако новость о том, что я совершенно не горю желанием их выставлять, была для него непостижимой. Но я просто сказал:  «Нет», - а он сделал вид, что обиделся на всю жизнь. Но я не готов был впускать в наш мир кого-то еще. И эти снимки, и Костя – были только моими.  

И как бы я ни старался не признавать эту зависимость, как бы я ни делал вид, что легко и просто могу ситуацию изменить – сейчас, пытаясь смотреть на дорогу и сжимая до белых костяшек руль, я понимал – пусть даже весь мир катится в преисподнюю, мне нужно, чтобы он у меня был. Всегда.

Поднимаясь по лестнице, я надеялся, что котенок встретит меня ворчливым сопением, жалобами на то, что «этот Васильев точно сумасшедший – упрятать меня сюда», а еще: «здесь холодно/жарко/противно пахнет/все такие грубые/отвези меня домой». Это было бы передышкой... Но Костя умный парень... он поймет. 

В небесно-голубом халате, бахилах, смахивающих на растоптанных медуз, прижимая к бедру дурацкий портфель с документами, я вошел в палату. Костя сидел, уткнувшись в планшет,  немного нелепый в светлой больничной пижаме, легкие тени от ресниц дрожали на щеках, бледные пальцы чуть выглядывали поверх белой простыни... Услышав шум, он поднял на меня свои потрясающие глаза и невесело улыбнулся.

Да, он все понял.

- Ты пришел...

- Приехал. Ну, как ты?

- Читаю, что это за хуйня у меня такая, смотри - это вот здесь примерно, - он чуть наклонил голову, проводя пальцем в районе виска, ероша темные, уже взлохмаченные волосы. Сколько раз он уже трогал это место? Я прикоснулся губами к темным прядям и пригладил их. Таким бледным я его еще не видел – потерянный большеглазый галчонок. Сердце сжалось невыносимой, болезненной нежностью. Я откашлялся.  Он чуть отодвинулся, освобождая мне место рядом.

 - Знаешь – мне можно сидеть и ходить, если что. Тебе уже сказали – у них, у врачей, сейчас консилиум. Ну - из-за меня. Мой Роман Викторович, и здешний невропатолог, и нейрохирург... 

- Да, я говорил с дежурным врачом, у нас есть минут двадцать. А ты чего в пижаме?

- Вроде бы будут снова просвечивать чем-то, скоро... Ты Элле звонил?

- Да, она скоро приедет. 

Я действительно позвонил Элле, но во вторую очередь. Первым я набрал номер Марата. Рефлекс...

- Голова болит? – я присел на кровать и притянул его худенькую тушку к себе. 

- Да, немного. Сказали - она и будет болеть, а потом они что-то сделают...  Слушай, я хотел... – он поерзал  на постели и немного отстранился.

- ... хотел сказать... Я снова тебе всё испортил... Прости меня...

- Господи, за что?

- Ну так, на всякий случай.

- Что за бред, Костя? Слышать не хочу! Все хорошо будет. Ты понял? Посмотри на меня... – я мягко приподнял его лицо, и на нем отразилось такое сожаление, что я снова вспомнил слова Васильева и разозлился. – Понял?

- Понял, не сердись. Смотрю. 

- И не бойся ничего. Вообще ничего, ладно? Просто делай, что тебе говорят. Я разберусь. И мы со всем этим справимся, вместе. Обещаешь? Скажи мне.

- Да. Обещаю... – Костя посмотрел совершенно осмысленно, и было очевидно, что я не смогу обмануть его этим «я разберусь» и «мы справимся». Не в этот раз. На этот раз волшебником на голубом вертолете буду не я, а пока еще не знакомый доктор, который...  

Я обнял его, сминая пижаму, поцеловал лохматую макушку и повлажневшие завитки на шее, гладил по спине, задевая выступающие из-под тонкого хлопка позвонки, а он, зажмурившись,  уткнулся мне в шею холодным, как у щенка, носом и молчал. Через пять блаженных минут Костик открыл глаза и выпутался из моих рук. Прикосновения и тактильная близость его всегда успокаивали.

- Люблю, когда ты в этой рубашке, - он потерся щекой о мою щетину, по-хозяйски запустил два пальца под воротник и вытащил свой подарок – цепочку с подвеской из черненого серебра в виде крошечной фотокамеры. Довольно ухмыльнулся.

- Носишь?

- Я же обещал, - я запихнул подвеску на место. Говоря по правде – не мой стиль, но если эта фиговина ему так нравится... Он вдруг перестал улыбаться. Было слышно, как набирает воздуха в грудь.

- Ты мне так и не сказал... ну... понимаешь, о чем я?

Я напрягся, потому что отлично понял. 

- Ты простишь меня? Я хочу, чтобы ты сказал это. Сейчас. 

Я постарался дышать ровнее. Господи, дай мне силы... он боится, что... черт!!! Боится, что умрет непрощенным... дурачок... Спокойно... как там – «быть спокойным и сильным»? Ага, дорогой доктор, попробуй сам...

- Костя, я давно это сделал. Не думай об этом, вообще. Забудь. 

- Хорошо. Просто... так глупо все... и в Карпаты не съездили, и с работой я... 

- Карпаты - мелко, Костик... Мы в Альпы съездим, хочешь?

- Хочу. Завтра?

- А в нос? Все сделаем, успеешь. Еще знаешь, где классно? В Марокко, там есть такая гора Жебель Тубкаль – самая высокая вершина в Северной Африке. Отдых там такой... слегка экстремальный – ослы, крутые горные тропинки... но четыре звезды и невероятный местный колорит. Очень нетривиально. Тебе понравится. 

- Ты был там?

- Да, лет семь назад... восемь. Хорошо, что у нас были только рюкзаки – путь к гостинице на ослах, представь! Ничего, добрались... Но воздух...мммм... сладкий и густой, как патока, а горы просто как в сказках про Алладдина.  

- С кем ты был? Я его знаю? - в Костике снова проснулся инквизитор.

- Господи, Костя... – засмеялся я, – это была фотосессия, я покажу тебе потом снимки.  Если будешь хорошо себя вести.

Он удовлетворенно хихикнул и собственнически поцеловал меня в лоб.  Застолбил. Нет, всё же не до конца он понял серьезность ситуации – высунул тощую коленку и стал тереться о мое бедро. Я вернул коленку на место и с трудом напустил на себя строгий вид.

- И - давай  договоримся сразу. Слушай врачей и не вздумай выпендриваться, даже если что-то не понравится. Сейчас не тот случай. Нужно будет потерпеть, возможно - долго. Но потом все будет хорошо. 

- Ладно, куда я денусь... Но потом ты отвезешь меня к этой... как там ее... Жебель... 

Костик снова устроился у меня на груди, щекоча подбородок теплым затылком,  и продолжил допрос: 

- А в Африке классные парни? Ты там кого-то трахал?

Ну, началось... детский сад. Но это хорошо, сам себя отвлекает, инстинктивно, что ли... 

- Да, ничего так. Высокие, гибкие. Не очень массивные. С такими большими...

- Блядь, что, правда?  Охренеть, ты как всегда...

- Да шучу я... Так ты понял?  Костя, перестань дурачиться и отпусти мой ремень – тебе тут лежать еще! И... я не знаю, что тебе можно на самом деле... Давай пока подождем. А потом...

- А потом – что? – Костик закрыл глаза, прижался еще теснее и положил мою руку себе на грудь. – Расскажи.

- Потом...

Я обнял его за шею и зашептал на ухо, иногда прихватывая губами нежную мочку, а он жадно слушал, ловил каждое слово...

- Я бы хотел увидеть с тобой весь мир, котенок... Я тоже не везде бывал и был бы счастлив попутешествовать... Знаешь, куда я так и не добрался, но очень хочу? Это - ледники Исландии - в них находятся невероятные, потрясающие по красоте пещеры... Это - подводные пирамиды Йонагуни в Японии, геоглифы Наска в Перу, разноцветные скалы и рисовые террасы в Китае, это Мертвая долина в Намибии и "синий лес" в Бельгии, Большой Будда в Гонконге и Стоунхэндж... И еще множество удивительных мест. Но это все постепенно... А сначала мы полетим в Марокко, будем каждое утро подниматься  на плоскую крышу  гостиницы – она называется Kasbah du Toubkal – прямо у подножия, но тоже на возвышении, вид – невообразимый, особенно перед восходом: со всех сторон горы, а внизу – крошечные домики аборигенов, похожие в лучах солнца на золотистые спичечные коробки. Я буду снимать, ты  - загорать, мешать мне работать, крутить задом и болтать всякий вздор... Днем будем купаться в бассейне, объедаться шедеврами местной кухни, а вечером... 

- Трахаться до посинения?

- А вечером мы снова поднимемся на крышу, будем смотреть на сине-черное небо и ловить падающие звезды... они там похожи на маленькие бриллианты, как в том перстне, что ты потерял.

- А потом? Увезешь меня в Альпы?

- Я увезу тебя в Кицбюэль – это Австрийские Альпы, но они не хуже Швейцарских... Там есть один классный отель, название я не помню, но от вкусной еды можно лопнуть, в конюшне чудные лошадки, вполне смирные, роскошное спа и лыжня выше всяких похвал...

- Я на лыжах не умею!

- Я знал, что ты бездарь, - поддел его я, а он даже не заметил, - я научу тебя.

- А потом? – его голос стал немного хриплым, он вцепился в мою руку, словно она была для него гарантией всех моих обещаний...

- А потом мы спустимся в номер, я брошу тебя на огромную кровать с высоким изголовьем из красного дерева, застеленную черными шелковыми простынями и... 

Костя открыл один глаз и с подозрением им поморгал. Вряд ли он ожидал услышать когда-нибудь от меня такие речи. Да я и сам впервые слышал от себя подобное. Пришлось легонько прикусить его за ухо и поинтересоваться:

- Дальше?

Костя закрыл глаз, выдохнул:

- Ага...

- А дальше ты разденешься – медленно и неторопливо, а не как обычно, - я быстро закрыл поцелуем его готовый возмутиться рот, – потому что времени у нас будет много, спешить некуда. И я зацелую тебя до озноба, до мурашек, оближу каждый сантиметр твоего тела, каждый сладкий потайной уголок. Мне так нравится это делать, потому что...

- Почему?

- Потому что ты прекрасен, котенок... Не отвлекай меня! Так вот... я буду облизывать и мучить тебя до тех пор, пока ты не начнешь дрожать и ныть «пожалуйста»... 

- А потом?

- А потом ты перевернешься на живот, раздвинешь бедра пошире, откроешься мне полностью, а я доберусь до моего любимого места, и оно будет таким теплым и уже немного припухшим,  после наших утренних разминок. Я поиграю в тебе пальцами, потом языком - долго и глубоко, как тебе нравится, я сделаю так, что твоя кожица покраснеет от возбуждения, а на шее и груди выступит пот... 

- А потом, - Костя облизнул бледные губы и задышал чаще.

- Я пососу и поласкаю твой член, но недолго, долго ты не выдержишь... А когда ты больше не сможешь терпеть и начнешь скулить, войду в тебя полностью и затрахаю так, что твой голос будет слышен на лестнице, и  прибежит кто-то из персонала,  и будет стучать в дверь... Помнишь, как в Лимасоле...

- Помню... Я голос сорвал, а ты был как медведь, просто ужасен, - вопреки собственным словам Костик довольно улыбнулся воспоминаниям, на его щеках заиграл слабый румянец, губы чуть подрагивали и улыбались. - Но мы ему...

- ... мы ему не откроем... Ты просто крикнешь:  «У нас все о-кей, идите нахуй!», и мы продолжим... долго... пока ты не сдашься и не захнычешь, а потом я отнесу тебя в душ, ты снова возродишься, мы трахнемся в душе, а потом я отнесу тебя в кровать, и ты уснешь...

- Ты обещаешь? Ты... правда...? Скажи...

- Обещаю. Иди сюда...

Через несколько мгновений я с трудом оторвался от его губ, потому что рациональное в моем мозгу проснулось и сказало - сейчас не место и не время... Но когда теперь у нас оно будет?

Он тоже очнулся. 

Сладкая сказка кончилась. Костя распахнул глаза, распахнув мне при этом душу, и в его огромных зрачках я увидел ожидание. Он смотрел не так, как всегда – а со странным тоскливым  выражением, которого я не видел раньше. Мне стало как-то зябко, и очень захотелось сохранить собственный голос спокойным и твердым, но в итоге мы оба услышали его предательски дрожащий тембр.

- Я люблю тебя, Костя, очень сильно люблю. Ты – самое дорогое, что у меня есть, самое важное. И я не позволю, чтобы с тобой что-то случилось. Сделаю все, даже если нужно будет кого-нибудь придушить – ты знаешь,  сил у меня хватит. Помни об этом и веди себя хорошо.

Он кивнул, промокнул салфеткой капельки пота на висках и откинулся на подушки.

В дверном проеме появилась медсестра... поманила меня наманикюренным пальчиком, пора – сейчас Костю повезут на очередное обследование. 

Я поцеловал его в раскрасневшуюся щеку и вышел. Мне осталось только ждать... Теперь я был действительно готов.

Эллу я забрал к себе – нечего ей там одной, а я один точно бы свихнулся. Она не спорила и вообще как-то мало говорила, быстро собрала вещи и обосновалась в наконец-то распечатанной гостевой комнате. Сейчас я был счастлив, что Костя додавил меня во время ремонта, и мы использовали часть коридора, чтобы сделать еще одну небольшую комнатку для гостей – его тайным желанием было заманивать к нам Гошку почаще, а с дивана в гостиной он сползал. Вот и пригодилось.

Пошли четвертые сутки пребывания Кости в больнице. 

Окончательный диагноз подтвердил аневризму, не самый редкий и не самый опасный ее вид. Сложность была в размере, почти критичном, а также в состоянии прилегающих сосудов – микротрещин было настолько много, что разрыв был лишь вопросом времени. Все осложнялось еще и тем, что Костя был аллергиком, а это лишало маневров как хирурга, так и анестезиолога. 

И времени было мало. 

Игорь Семенович Гольдин, штатный нейрохирург, был старым знакомым Васильева, а невролог вообще учился с ним у одного профессора, только лет пятнадцать назад. Все трое казались вполне компетентными; Элла пробила по своим каналам, так и оказалось  – в этой области они считались специалистами достойными. В своем вердикте все были единодушны – оперировать как можно скорее.  Я был к этому готов, хотя слегка и потряхивало от почти животного страха за Костину жизнь. Но самое неприятное нам припасли напоследок, когда мы с Эллой уже почти приспособились к ситуации и стали спорить, как будем делить дежурства.

Операцию нужно было провести как можно раньше, желательно не позднее, чем через неделю. И – не в этой больнице. И – не в этой стране.

Потому что если что-то пойдет не так – гарантий не дает никто. Семьдесят на тридцать – страшное соотношение не в нашу пользу. Инвалидность – как очень вероятный прогноз. Риск вывезти его и оперировать, например, в Германии, был гораздо ниже риска оперировать здесь и потерять здоровье навсегда. 

Больница была выбрана в тот же день – современнейшая клиника в Штутгарте, с внушительным опытом удачно проведенных аналогичных операций.  Запрос был послан, ответ получен – "приезжайте". Мы выбрали вариант, включающий трансфер пациента с полным сопровождением, так как боялись рисковать даже в мелочах. Вылет был назначен на послезавтра. 

С Васильевым я общался очень часто: он безуспешно пытался меня ободрять, но я никак не ободрялся - звонил ему по двадцать раз на дню и на третий день знал о проклятой аневризме примерно столько же, сколько и он сам.  Пару раз мы пили кофе в клинике, и я в очередной раз понял, как мне повезло, что я выбрал в списке врачей самый первый номер. Роман снабдил меня множеством полезных контактов, а когда узнал, что немецкий – мой второй родной язык, рассмеялся и попросил дать ему пару уроков. Моя ориентация его не только не смущала, но и интересовала, но я пока не мог понять – почему. 

Костик, к которому я прибегал утром и вечером, был почти в порядке, хотя голова болела сильнее с каждым днем, и было заметно, с каким трудом он улыбается и пытается сохранять подобие оптимизма. Пару раз к нему приходили девочки с работы, после этого он чувствовал себя плохо, и визиты эти я запретил. Да он никого и не хотел видеть, кроме нас с Эллой и Гошки, чью физиономию он наблюдал каждый вечер в скайпе. Но даже от обычного общения он стал уставать, и это меня пугало.

Спать я вообще перестал. Это почти не мешало, я не был сонным или вялым - даже наоборот. Но отключаться от мира было страшно -  вдруг я усну, а в это время что-то случится? Закончилось все тем, что Элла почти хитростью уколола мне снотворное, я вырубился и проспал семь часов. Проснулся, увидел в зеркале свою опухшую физиономию и ужаснулся. Ну хоть Костику будет радость - надо мной поржать.

Элла взяла отпуск и занималась подготовкой документов, я немного ей помогал, немного мешал, но в основном пытался сориентироваться в своих финансовых реалиях. Тридцать пять тысяч евро только за одну операцию, почти вдвое большая сумма – за все, и в случае непредвиденных осложнений счет становился открытым. О последнем варианте думать не хотелось, но в этом случае,  как минимум два зарубежных счета придется опустошить полностью. Третий, отечественный, трогать было нельзя – это и зарплата сотрудников, и оплата аренды, и коммуналка... В самом оптимистичном варианте я стану немного беднее, а в пессимистичном... тогда мне будет уже все равно.  Абсолютно.

Я дернулся от этой мысли и чуть не выронил макбук. Но дело было не только в моей задумчивости – настырно пиликал дверной звонок, и я поплелся к видеофону. Молодая девушка, симпатичная, даже красивая. Ну, понятно... Бессовестный Марат снова  подослал очередную протеже. Я мысленно выругался, но нажал контактную кнопку:

- Да?

- Кирилл Штейн? Меня зовут Жанна Варламова. Я...

- Заходите.

Марат сейчас был не просто полезен – он был бесценен. Учитывая, что работу в студии я почти забросил, он лично разобрался с сотрудниками (я предпочитал не думать - каким способом и в каких выражениях), договорился с Денисом некоторое время подменять меня на съемках, а самое невероятное – вернул Нину Яковлевну, которая даже не оговаривала сроков и вернулась «на сколько нужно». Если бы не удушающая тревога, я был бы счастлив.

Но присылать мне сейчас кандидатку куда бы то ни было – конкретная дурость. Ни ее достоинств не оценю, ни недостатков. 

Я открыл дверь. 

Нет, не  девушка, скорее - молодая женщина.  Лет тридцати с небольшим. Очень эффектная – короткая стильная стрижка на густых светлых волосах - почти ежик, гармоничный овал лица,  огромные глаза с темными ресницами, нежные губы. Взгляд - прямой и чуть насмешливый. Одежда  в стиле «дорогой кэжуал» - короткая кожаная курточка, свободная клетчатая рубашка и  узкие голубые скинни - подчеркивала ее хрупкую миниатюрность и изящество. Сумка на плече была тоже явно не репликой.

Мы встретились взглядами, я автоматически задержался на рисунке скулы – очень характерном... и вдруг замер. Но все еще продолжал смотреть, пока приятный, но довольно резкий голос не вернул меня к действительности.

- Так вы пропустите меня?  Или так и будете обшаривать глазами? Я – Жанна, мама Кости. Элла дала мне ваш адрес. 

— Неужели кто-то еще использует ротанговую мебель? — это были первые слова, произнесенные мадам Варламовой, когда она, решительно переступив порог, неопределенно указала ладонью в направлении моей гостиной. — Кантри и хай-тек — это моветон, поверьте… Здравствуйте!

Глаза — Костины. Поблескивающие отраженно, огромные, магнетические. Маленький изящный нос, тонкие брови прихотливого излома, скулы — мягче, нежнее. Голос — уверенный, с легкой хрипотцой, ироничный.

Взрослая девочка… вполне себе взрослая — вон и морщинка на лбу.

Каюсь, вначале я был не просто растерян — я был потрясен, и это, без сомнения, читалось на моем ошеломленном, возможно, даже перекошенном лице. Явление этого персонажа как возможное я даже не рассматривал, поэтому реакцию не продумал. Но в себя пришел быстро, да и дальнейшее общение, напоминающее игру в пинг-понг, не давало расслабиться ни на минуту. Взрослая девочка пожала мне руку и впорхнула внутрь квартиры.

— Нет, ну в глубокой провинции, конечно… А чьи это рисунки? Это тушь? Забавные, в стиле Джона Тенниела*…, но на два крайних падает тень от выступа, лучше перевесить. Предложите-ка мне кофе… нет — лучше чай. Зеленый с жасмином. Я знаю, геи предпочитают зеленый, говорят, он положительно действует на потенцию… Или врут? У вас чудесный пол… это испанская плитка?

— Итальянская.

— Через пару лет будут сколы. Поверьте, я занимаюсь бытовым дизайном почти десять лет. Не здесь, конечно…

— Ну надо же… и какому государству настолько повезло?

— Не ерничайте. Я живу в Бельгии… в основном.

— Поздравляю.

— Благодарю. Ну, и что же вы застыли? И хватит на меня любоваться, не выпадайте из образа. Вы явно не Синяя борода.

— Конечно, нет — я убиваю только мальчиков.

— В этом мы похожи. Вы собираетесь ставить чайник? — в насмешливом голосе послышалось нетерпение. — Замерзла, почти час вас искали, угораздило же обосноваться так далеко от центра.

— Неудивительно. На улице — минус три, а вы в летних штанах и тонкой куртке, — мстительно парировал я. — Хоть бы носки надели.

— Мокасины и лоферы носятся на босу ногу, — без тени смущения объяснили тупому мне. — И в такси тепло. Ах, вот это мне очень нравится, — она прикоснулась к моему подарочному баннеру длинными пальцами без колец и переливчато рассмеялась:

 — Как трогательно, такое кавайное ретро… Но место снова выбрано неудачно. А вообще, — она немного повертела белокурой головой, — вообще у вас неплохо. Хоть стиль студии выдержан и не полностью — неплохо. Много света, нет лишних линий. Но это кресло, Oh mon Dieu… откуда у вас подобный раритет?

— Потом объясню, — ответил я, мысленно чертыхнувшись. Не хотелось рассказывать, что эту плетеную качалку вытащил из кладовки Костя, обожал в нем дрыхнуть, обернув на себе в три слоя плед, и как я ни пытался избавиться от этого старья — ротанговое чудовище прочно обосновалось в гостиной и буквально проросло корнями.

Жанна бросила на раритетное кресло куртку и снова заговорила о рисунках, потом выудила из сумочки айфон и стала их фотографировать. Я не препятствовал, так поступали многие наши гости, восхищаясь работами моего старого друга по художественной школе, покинувшего этот мир десять лет назад. Они действительно были прекрасны, и мне пришлось отдать даме должное — замечать красивое она умела.

Я отошел вглубь комнаты, оперся спиной о бессовестный выступ, бросающий тень куда не следует, скрестил руки на груди и наблюдал. И размышлял о том, что все же генетика — величайшее открытие человечества. Вот она — идентичность генотипа, вот они — наследственные задатки: внешность, темперамент и прочее — бери и наблюдай в реальном времени. По квартире, покачивая бедрами, передвигалась очень похожая копия Кости в женском образе. Начиная со стиля одежды, манеры ее ношения, заканчивая неприкрытым тщеславием, желанием обратить на себя внимание, что у Кости еще можно было объяснить остаточным рудиментом детскости, а у женщины под сороковник выглядело почти раздражающе. Ну и слово «пялиться» было нежно любимо обоими — за пять минут общения я услышал его эквивалент уже раза три.

Но разница все же была, и большая.

В Косте вообще отсутствовала наглость, или нахальство, или панибратство… Он не был самоуверенным, и хотя считал себя красивым, никогда не делал из этого культ. В начале нашего знакомства в нем даже была какая-то скованность, почти забитость, до сих пор полностью не исчезнувшая. А еще у моего мальчика никогда бы и мысли не возникло давать советы в чужом доме, или командовать незнакомым человеком — он бы скорее отмалчивался до последнего, а вмешаться мог только в случае, если задевалось сокровенное — высокоуровневые языки программирования, движки для сайтов WordPress и Joomla, которые он считал отстойными, или «Игра престолов», по которой он фанател.

А милая дама, продолжавшая неторопливо прогуливаться по моей квартире, была не просто бесцеремонной, она пыталась завуалировать эту бесцеремонность под пикантность, а явная сомнительность самой встречи и то, что она общается не с поклонником, а с сексуальным партнером сына, ее абсолютно не смущало.

Я подумал о Костике, одиноко лежащем сейчас в комфортабельной, но опостылевшей палате, и очнулся.

— Мадам, — оторвался я от нагревшейся стены и постарался вложить в голос всю вежливость, на которую был способен, — прошу прощения, но через сорок шесть часов у меня самолет, и сейчас я несколько занят. Было бы неплохо понять, чем, собственно, обязан…

— Любая информация в обмен на чашку чая, мсье…

Я сглотнул и, несмотря на нелепость момента, чуть не рассмеялся. Все же в этой Жанне было что-то… подкупающее… или, наоборот — отвратительное? Этого я так и не понял, поэтому согласно кивнул и отправился на кухню.

Через четверть часа мы пили зеленый чай, нежно любимый мною золотистый Мао Фенг. К моему удивлению, Жанна не стала подвергать визуальной ревизии мою кухню, а просто присела на высокий табурет перед барной стойкой, грациозно оперлась на локти и стала ждать свой чай. К счастью, она села не на алую табуретку, которая была Костиной, а на серебристую, иначе я бы заподозрил бог знает что. Хотя, скорее всего, она выбрала ее под цвет обуви.

 — Итак… — начал я, — внимательно вас слушаю. Хотя, прежде чем вы изложите суть дела, я бы хотел документального подтверждения того, кем вы себя назвали. Я впустил вас в дом, хотя вообще не имею такого обыкновения по отношению к посторонним, и те, кому я нужен, договариваются с моим агентом или секретарем. Ваша сумка рядом, надеюсь, там найдется и паспорт.

Жанна рассмеялась тихим мелодичным смехом и потянулась за сумкой.

— Мстите? — проницательно улыбнулась она. – Ну, все понятно с вами… держите. Я все еще гражданка этой страны.

Она протянула мне паспорт в яркой обложке, и я действительно нашел в графе «Дети» короткую запись красивым почерком с завитушками: «Ланье Константин Эдуардович, 12.05.1990 г. а/з №… от…»

— Убедились? — она спрятала паспорт и перестала улыбаться. — Какой вы, однако, зануда.

— В общем – да, убедился. Но я думал, после отказа от ребенка подобные записи корректируются.

— Как видите — все без изменений. Рождение все же состоялось, да и от ребенка я не отказывалась, просто…

— Просто вы его подбросили сестре, как щенка, я в курсе…

— Только давайте сейчас без ненужных дефиниций, умоляю, — поморщилась Жанна, и на мгновение на ее красивом лице явственно обозначился возраст. — Называйте, как угодно, меня давно трудно этим пронять.

— Неужели гордитесь?

— Скажем так — я сожалею о факте рождения, остальное — разговор в пользу бедных. Это правда, терпеть не могу сопливых сентиментальных мамаш, годами донимающих оставленных детей, которым они не нужны. Кстати, я уверена — пообщавшись со мной, вы сами убедитесь — мои действия были только на благо Костику. И… не делайте такое лицо, словно вы сами агнец божий, и не вы развратили мальчишку, а я.

— Ого, — я убрал чашку и выпрямился. — Оригинальный поворот. Лучшая защита — нападение?

— То, что он не знал обо мне, еще не означает, что я не знала о нем. Знала. И на момент встречи с вами ему было всего девятнадцать, и он встречался с девочкой. Да, у меня есть свои инсайдеры.

— Как мило с вашей стороны — знать. Правда, я о «девочке» слышу впервые. А в девятнадцать лет Костя был уже не ребенком, а мужчиной, который, раз уж вы хотите быть такой осведомленной, вел активную половую жизнь, и в ней не было ни одной девочки.

— А вас задело, да? — снисходительно улыбнулась Жанна и забросила ногу на ногу. — Задело… Не отрицайте, это очевидно… Значит — правда в моих словах есть… Я знаю, как это происходит — в моем бизнесе ваши собратья преобладают, каждый божий день сталкиваюсь. Сорокалетние мужики совращают мальчишек, у которых молоко на губах не обсохло, и внушают, что другим способом у них уже не получится. Тех, кого на самом деле влечет к мужчинам — единицы, зато геями и бисексуалами переполнена вся развлекательная индустрия. Как объясните сей нонсенс?

— Глупо объяснять прописные истины. А сказанное вами — косность и невежество, за которое должно быть стыдно. Костя не мог выбирать, даже если бы и хотел. Он таким родился. И тому, кто рассказал вам о «подружке», плюньте в его лживые глаза.

— И почему я должна вам верить?

— Потому что это правда. Но можете, если вам так удобнее, верить своим инсайдерам, кстати, очень любопытно — кто это?

Жанна тоже отставила чашку, уголки ее пухлых губ опустились, карие глаза стали почти черными. Шутливый тон исчез.

— Это не важно — кто… Но я знаю, что собой представляет мой сын: он слабый, не самостоятельный, полностью зависит от вас, у него мало друзей, и даже в институте вы не дали ему доучиться. Так боялись потерять?

— Это было его решение, не мое. И институт он благополучно закончил, вон, кстати — копия диплома на стене. Остальное — домыслы, причем довольно недобрые, особенно для матери, даже просто биологической. И да — вы правильно сделали, что отдали его Элле, тут я согласен. Но на этом тему закрываю. Слушаю дальше.

Она едва слышно хмыкнула, но не стала возражать, достала синюю пачку Dunhill, вынула сигарету и только тогда вопросительно подняла на меня глаза. Я кивнул и придвинул ей пепельницу.

— Итак — суть, которая предельно проста, — Жанна красиво затянулась и выпустила в воздух тонкую полупрозрачную струйку. — Этой ночью я прилетела из Брюсселя, тайно, чартерным рейсом. Поверьте, мне было что бросать, и мое положение не настолько стабильно, как хотелось бы. Я сняла номер в отеле, приехала в клинику, а эта сука, моя так называемая сестра, посмела вызвать охрану, и меня не пустили. В конце концов, она заявила, что без вашего разрешения никто к нему не войдет. И вот у меня вопрос — вы ее тоже ебете, что ли?

— Знаете, Жанна, я женщин, как правило, не бью. Ну, в основном. Но могу сделать и исключение.

— Как вы предсказуемы… Значит — только мальчики? Ладно. Ну, просто, чтоб вы знали — она на вас запала, видно невооруженным глазом…

— Послушайте… — я встал и открыл окно, наплевав на минусовую температуру на улице, — я понимаю, вы этим нелепым эпатажем пытаетесь отвлечь меня от главного, но — перестаньте. Мы знакомы двадцать минут, а я уже устал от вас. Что касается посещений – да, это я запретил. К нему недавно приходили друзья, а потом пришлось ставить капельницу — таблетки уже не снимают боль, если вы не в курсе. Но! Если бы я знал, какой гость собирается почтить Костю своим визитом — я бы попросил навесить на дверь палаты амбарный замок, а вас внести в черный список посетителей. Вас это удивляет?

— Меня это огорчает. Вы просто не представляете, чего мне стоило вот так взять и приехать.

— Неужели ревнивый бойфренд пустит по вашему следу детектива?

— Не удивлюсь, если так он и поступит. Повторяю — для меня все очень серьезно. Отзовите своего цербера и дайте мне увидеть моего ребенка.

Чай она не допила, зато сигарету выкурила до фильтра. Сеточка тончайших морщин проступила в уголках глаз и возле рта, но длинные, совершенно натуральные ресницы и манера машинально закусывать нижнюю губу придавали лицу трогательную капризность и мягкость. Забавно… желание ударить прошло, но о том, чтобы поддаться жалости, не было и речи.

— Зачем вы хотите его видеть? Только правду скажите.

— Это мое право, не так ли? — она с вызовом посмотрела мне в глаза, словно говорила о деньгах, причитающихся ей по наследству. — Я двадцать лет его видела только на фотографиях!

— Жанна, как бы вам так объяснить, чтобы вы поняли… Сейчас речь не идет о ваших правах, о ваших желаниях или о вас лично вообще! Вам же объяснили диагноз, и то, что ему предстоит в Германии? Сейчас любые действия могут совершаться исключительно в его интересах, а ваш визит в эту полезность не вписывается.

— Правда? Тогда почему бы не спросить его самого? Думаю, он бы тоже…

— Вы в своем уме? Если он разнервничался от двух хихикающих девчонок, можете представить, как он отреагирует на вас?

— А я думаю, вы излишне драматизируете. Я навела справки — эта дрянь операбельна, и, раз его можно транспортировать в самолете, то и вид родной матери он переживет. А мне другого случая может и не представиться… и вообще, — ее голос заколебался, — мало ли чем может закончиться операция…

Я открыл было рот, чтобы сказать ей, что она — эгоистичная дура, тупая пизда и тварь, но передумал, закрыл окно и отобрал у нее вторую сигарету.

— Скажите, Жанна… сколько вам лет?

От неожиданности она ответила честно:

— Сорок, а что?

— Так я и думал. Так вот: я детей не люблю. От слова вообще. Но своего ребенка я не отдал бы никогда в жизни. А если бы отдал, то целовал бы ноги тому, кто его вырастил и воспитал. И в вашем возрасте пора понимать такие вещи, а не строить из себя Эммануэль и не качать права. А теперь — извините, я должен продолжить то, от чего вы меня оторвали.

— А вы не такой дурачок, как мне сказали… — маска любезности исчезла с ее лица, Жанна спрыгнула с табуретки и зло пнула носком туфли металлическую ножку. — Ладно, но учтите — я найду способ! У меня еще остались связи… И вы не запретите мне!

— Хотите его убить? И пока я оплачиваю эту клинику, ваши угрозы смешны.

— Я хочу посмотреть на сына! — в ее голосе послышались жалобно-просящие интонации. — Пожалуйста!

— Нет, я же сказал вам по-русски.

— Хорошо, я посмотрю издалека.

— Нет.

— Я знаю, его вывозят из палаты, я стану за стеклом и …

— Нет.

— Я не буду с ним разговаривать… просто смотреть…

— Вы плохо слышите? Нет.

— У вас есть такое право?

— У меня есть такое право.

— Я вас ненавижу!

— Взаимно.

— Я ничего вам не сделала!

— А кто говорит обо мне? И — мне плевать, кстати…

— Вы так его любите?

— Да, но вы вряд ли поймете.

— Тогда идите к черту! Все идите к черту! Но вы… вы обо мне еще услышите… и, поверьте — пожалеете о каждом слове!

Моя гостья лихорадочно натягивала куртку, грубо сминая дорогую лайку и кусая губы уже без попыток выглядеть очаровательно. Вдруг, словно о чем-то вспомнив, она остановилась, вынула из сумки конверт и с ненавистью воззрилась на меня:

— Тогда последнее. Вот, держите. Тут не очень много, но вам пригодится. Ему пригодится.

— Неужели откажетесь от очередной брендовой сумочки? Заберите ваши деньги. Они были нужны ему раньше. Я думаю, мы справимся без вас.

— Да мне плевать, что вы думаете! Это — его деньги, а не ваши! Можете купить ему шоколадок, или игровую приставку — мне все равно. Берите же!

— Подождите.

Я отошел к рабочему столу и вернулся через минуту. Жанна все еще сжимала в руке конверт, и мне показалось, что уголки глаз у нее чуть поблескивают.

— Вот, — я протянул ей бумажку с цифрами. — Это Костин расчетный счет в евро. Вы можете перевести туда столько, сколько пожелаете. Наличку я у вас не возьму. Всего доброго.

На пороге она остановилась и еще раз посмотрела на меня. Ее взгляд был почти человеческим, пальцы нервно перебирали пуговицы на куртке, которую она и не подумала застегнуть.

— Я…

— Жанна, идите. С ним все будет в порядке. Элла позвонит вам.

Она покачала головой и вышла, а я какое-то время стоял в дверях и слушал ее удаляющиеся шаги. В голове было странно пусто — ни жалости, ни сожаления. Мои органы чувств с некоторых пор стали железобетонными.

Не успел я собрать мысли в кучу, как в дверь яростно заколотили. Так делал только один человек, который знал код парадного — мой драгоценный дружок. Я открыл, и он буквально вкатился внутрь, весь какой-то взъерошенный и возбужденный. Крылья крупного с горбинкой носа покраснели, на обрамляющих лысину коротких черных волосах поблескивали растаявшие снежники. И дубленку в машине оставил… еще один модник, бля…

— Слушай, только что возле дома столкнулся — в такси садилась, така-а-ая фифочка… Глаза блестят, носиком шмыгает… это не от тебя, случайно? Ты ж, сволота черствая, женские прелести презираешь, обидел, небось? Признавайся, по морде твоей виноватой вижу, что без тебя не обошлось.

— Потом. Ну, как съездил?

— Отлично. Ну, то есть, погавкались, как обычно — ты же знаешь Рустема…, но предварительный договор подписали. Им кровь из носу нужно то место, так что пусть утрутся… Кто не успел…

Речь шла о новом студийном помещении, звукоизолированный склад я тогда потерял, зато недавно появилось новое — еще лучше. Крепкий, недавно отреставрированный дом в самом центре, на расстоянии вытянутой руки все городские достопримечательности, в очень популярном среди здешней буржуазии месте. Помещение в бельэтаже когда-то распланировали под ресторан, и до того, как владелец стал почетно именоваться зеком по одной из статей УК, оно было отремонтировано и подогнано под евро-стандарты. Там все было идеально, и я диву давался, каким образом Марату удалось его выхватить буквально из-под носа у конкурентов — фото-видео-студии «Белый лепесток», занимающейся исключительно свадьбами и принадлежащей одной из наших местных национальных общин. Обиженным конкурентам не оставалось ничего другого, как принять наше предложение о субаренде, потому что сейчас работать во второй студии я, естественно, не мог. Хозяин «Лепестка», о котором ходили разные, иногда довольно пугающие, слухи, был со мной в нормальных, рабочих отношениях, но при виде Марата смугло бледнел, забывал русский язык, и можно было представить, как они сегодня «общались». А я терпеть не мог сомнительных сделок, и только моя дотошность и ушлость Марата позволили нам до сих пор ни во что не вляпаться.

Уткнувшись в мелкий текст, набранный ненавистным мне Таймсом, я изо всех сил пытался вникнуть в суть документа, но не смог сосредоточиться и перевел стрелки на Марата:

— Сам внимательно смотрел?

— Договор? А как же! Мои юристы проверили — годно. И я смотрел сто раз.

— А если собственники в суд подадут?

— На кого? — хохотнул Марат, попытался откинуться назад и чуть не свалился с табуретки. — На комиссию по вопросам коммунальной собственности? Пусть подают, в ней тридцать человек, обломаются судебные издержки платить.

— Хорошо. Но все равно как-то тревожно. Ты уверен, что мы его законно получили? Не нужно будет потом нашим арендаторам выметаться в течение двадцати четырёх часов?

— Не нужно. Я говорил тебе — люди из мэрии полезны всегда! И водить их в сауну, кормить в ресторане и трахать моими шлюхами иногда необходимо! Потому что как только симпатичный объект поступил в муниципальную собственность, первым об этом узнал я. А не Рустем и не Дятлов. Дятлов, кстати, вроде обиделся, что мы ему первому не предложили. Но он сквалыга еще тот, так что…

— Смотри, мне проблемы не нужны. И тебе, кстати, тоже…

— Обижа-а-аешь, — надулся друг, — в первый раз, что ли? Лучше глянь, тут в справке за оценочную стоимость можно зацепиться, чуть поднажать и повысить, что повлечет повышение аренды. Все же на пару штук в месяц больше…

— Нет времени. Это займет весь день, а я уже сегодня как выжатый лайм без водки. Кстати, о водке. Пошли выпьем, разговор есть. Только предупреждаю — не матерись и не ори — и так голова раскалывается.

Через десять минут и полбутылки Марат знал все. Первым делом позвонил в клинику, потом еще кому-то и, делая большие глаза, передал мне трубку. Элла.

— Кирилл… простите, получилось так, даже не знаю… Я хотела вам сразу позвонить, но…

— Это не важно… Как он?

— Хорошо, почти весь день спал, я уже поговорила с главным врачом, они выделили на наш этаж охранника, гуляет возле палаты. Я бегала к себе, цветы поливала и взяла Костику варенья, вишневого. Все в порядке.

— Элла, вы молодец — все правильно сделали — сейчас ему совершенно ни к чему любые потрясения. После операции скажем. Вот что… извините, что спрашиваю, и, возможно, это не мое дело… Это вы рассказывали ей о Косте? Все эти годы? Она оказалась удивительно информированной.

— Господи, нет! Я же говорила вам, я последний раз видела ее в суде, двадцать лет назад! Понятия не имею, от кого она все узнавала.

— Хорошо, не волнуйтесь только, выясним потом. Я часа через полтора буду.

Марат закрутил в бутылке пробку и стал варить кофе. Остаток водки убрал в холодильник.

— Хватит с тебя на сегодня. И хер с ней, с этой унылой бабой, забудь. Давай к делу — ты посчитал? Что после первого перечисления останется, и что в конце? — я увидел в глазах друга понимание и сочувствие, а мое вранье он обычно сканировал на раз. К счастью, врать не пришлось.

— Да, посчитал. Там достаточно… я справлюсь, дружище, не волнуйся. И спасибо, что уговорил меня открыть тогда эти счета. А я еще сопротивлялся…

— О господи, ты слышал, слышал? — Марат картинно закатил глаза и обратил их к подвесному потолку, видимо, олицетворяющему для него этого самого Бога. — Он признал мои заслуги, ты можешь себе представить? После всех этих лет стенаний и капанья на мозги!

— Ты гениален, мин херц, — с готовностью согласился я, энергично кивая головой, — могу повторить сто раз. Тысячу! Иди, я тебя поцелую…

 — Еще чего, отвали… ну ладно, только не в губы! И что за дурацкая привычка… Ладно, я тоже тебя люблю, извращенец… Давай к делу. Что хватит, я понял, а останется сколько? В самом плохом… в общем, какой минимум?

— При самом плохом раскладе? Как раз хватит, чтобы их закрыть… Шучу… что-то останется… не знаю, ты же умный мужик, понимаешь — ничего нельзя предугадать… Я просто надеюсь, что все обойдется. Просто надеюсь…

— Надеется он, — вздохнул Марат, просматривая уже подготовленные Эллой документы и файлы с копиями обследования. — Переводя на человеческий язык — ты снова будешь с голой жопой, как пятнадцать лет назад. Понял, не дурак… Значит так… Я звонил в Кельн, говорил со своими. Кирилл, то, что его здесь обследуют, ничего не значит — там сделают то же самое. Они за чужие диагнозы ответственность нести не любят. А если придется учитывать реабилитацию… Кроме того, тебе и Элле нужно будет на что-то жить. И не один день.

— Я останусь только на время операции, потом вернусь. У Эллы деньги есть, на первое время хватит.

— На первое… А потом? Ты думал?

— Думал.

— И…?

— У меня есть квартира, машина и дача…

— Сдурел? А пацана куда потом привезешь — в его недоремонтированную двушку?

— Я не хочу сейчас об этом… серьезно, мне еще в больницу ехать, давай потом.

— Потом будет поздно. На.

Он всунул мне в руку пластиковую карту MasterCard и сжал мои пальцы.

— Здесь пятьдесят штук, на тот самый случай. Мне будет спокойнее. Спрячь.

— Еще чего, Марат…

— Я сказал — спрячь! И — никаких возвратов. Это ему, не тебе. Надеюсь, не пригодятся.

— Я тоже надеюсь, — сказал я, снова обнял отбивающегося Марата за толстую мягкую шею и поцеловал в лоб.

Потом мы еще немного поспорили, потом вспоминали детство, потом юность…

Марат привычно тарахтел, как из пулемета, а я отхлебывал дымящийся кофе и думал — как сильно мне повезло, что нас троих не разбросала жизнь, и оба друга все еще со мной. Думал, как похоже начиналось наше взросление — мальчишек из совершенно разных семей, разного социального положения, уровня жизни и даже вероисповедания. Марат — гроза школы и района, вечно попадающий в неприятности, ненавидящий учебу и всеми фибрами души мечтающий о свободе. Гошка — избалованный, нервный, стесняющийся самого себя, предпочитающий прятаться от проблем, а не решать их. И я — мальчик из обеспеченной семьи немецких протестантов, всегда до безобразия пунктуальный, в отлично сидящей школьной форме, которую мне шили в одном из столичных ателье — мама считала, что ширпотреб — это для плебеев. Моя и Гошина матери не работали, обе были довольно религиозны, каждая в своей вере, и мы оба были окружены заботой и вниманием (Гошка даже излишним). А родители Марата, которые познакомились еще в Казахстане и поженились уже здесь — были обычным пролетариатом, работали на заводе, но поддерживали связь с семьей отца, эмигрировавшей в Германию сразу после войны. В девяностые они уехали первыми, мои — следом. А мы с Маратом остались, и я до сих пор не понимаю — как так получилось… Моя женитьба в девятнадцать лет, развод и последующие события, увы, практически лишили меня семьи. То есть — я сам себя лишил ее. Но почему не уехал Марат, просто не укладывалось в голове. Мысль о том, что он торчит здесь из-за меня, была невыносимой, и я каждый раз старался отогнать ее подальше.

Как и собирался, я съездил в больницу и получил свою ежедневную инъекцию счастья.

Костик не спал, а сидел у окна и с довольным видом поглощал из стеклянной креманки вишневое варенье.

— Хочешь? — вместо приветствия протянул он мне полупустую емкость. — Тут еще осталось немного, и где-то на тумбочке ложка…

Я взял из пакетика одноразовую ложку, второй стул и подсел к нему.

— Везет же некоторым, — отправил я в рот первую ложку, ощутил на языке кисловатую терпкую сладость и зажмурился. Умение Эллы варить вишневое варенье можно было легко приравнять к чародейству. — Вкусно, просто ужас. А еще есть?

Костик хихикнул и тоже зачерпнул.

— Ты будешь толстый, Кир, и мне придется тебя бросить. Нет, это всё, последние полбанки. Мы с тобой за осень все сожрали.

— Все двадцать банок? — изумился я.

— Девятнадцать…

— Тогда мне придется съесть тебя… — я обнял его за плечи и лизнул в губы. — Ты все равно вкуснее…

— Пусти, от меня лекарствами воняет, — он отклонился, прикрыл глаза и сморщился. — Блядь, они мне что-то колют, хрень какую-то, и я или сплю, или разбитый. Еле до туалета доползаю.

— Проводить? — вскинулся я.

— Позже. Ты вообще как?

— Я? Отлично. Сегодня… - я сглотнул и втянул носом побольше воздуха, — сегодня с Маратом чуть выпили… Оформили договор с Рустемом… за сделку, в общем.

— Я почувствовал. Алкоголик ты мой ненаглядный.

— Ага… — с готовностью согласился я и погладил его по худенькой щеке. — Скучал весь день.

— Ты же меня утром видел, не свисти.

— А ты меня - нет. Дрых, как спящая принцесса.

— Не знаешь, чего Элла такая перепуганная? Принесла варенье, села рядом и сидит. И смотрит. А потом поцеловала, два раза, прикинь!

— Так неудивительно, нервничает… Это тебе хорошо — закрыл глаза, потом проснулся — и уже в Дойчланд. А нам возись с тобой, бездельником…

— А-а-а… ну да. Только она лет пять назад в Турцию летала, одна. Дикарем. А в молодости альпинизмом занималась. И вообще она не очень чувствительная…

— За себя отвечать — это одно. А за ребенка… Матери детей чувствуют даже сильнее самих себя. И их боль, и их радость. Ты, я думал, должен соображать, ты же умный у меня…

— Ладно, я понял, — вздохнул Костик, — вот как я раньше ненавидел эти твои нотации… Так и хотелось все наоборот сделать…

— А сейчас?

— Сейчас меньше, — он облизал губы, частично окрашенные в темно-бордовый цвет, и откинулся на высокую спинку стула. — Можешь еще повоспитывать, мне от твоего голоса спокойнее, так сидел бы и слушал…

— Обойдешься, — я поцеловал его в ухо и пригладил волосы на макушке. — Я и так, как Ганс Христиан, вечно развлекаю тебя болтовней. Твоя очередь.

Он обрадованно кивнул и отобрал у меня варенье.

— Ну вот… Осталась последняя ложка. И перестань пялиться в банку, все равно не дам. Этим летом закатаем штук тридцать, не меньше! Только ключ новый нужен… и таз. А вообще…

Он выскребывал несчастную креманку, как обычно, поверив мне на слово, а я сказал, что забыл в коридоре пакет, и вышел. Минут пять стоял, пока глаза высыхали. А потом вернулся и еще полчаса слушал лекцию о реакции металлов на фруктовые кислоты.

Ночью, до предела вымотанный случившимся и еще тем, что должно было случиться в ближайшие дни, я уснул, едва добравшись до постели.

А утром обнаружил на Костином счете еще двадцать тысяч евро.

Солнце действительно дико палило, отражаясь от снега и воды, весь путь от физиотерапевтического отделения я вытираю глаза, а Костя негромко бурчит что-то воспитательное и даже не пытается привести в действие движущийся механизм. Толкаю коляску и представляю его египетским царем в колеснице… или набобом в царском паланкине. Хотя… что я несу… он терпеть не может коляски и любое ограничение его действий, какой там набоб. День какой-то сегодня… странный… весь в печальных воспоминаниях.

Собственно, Костя отлично мог передвигаться сам, а противный Шолье недавно даже плел что-то про отжимания и подтягивания, то есть — их силовые имитации на специальных тренажерах. Я не то чтобы не верю — просто раздражает этот его вечный оптимизм и подчеркивание своего вклада в Костино выздоровление. Вообще каждый раз коробит, когда он его трогает, и я с трудом убеждаю себя успокоиться и вспомнить, что он просто доктор.

А неделю назад произошло событие, заставившее главного врача чуть не со слезами умолять нас еще какое-то время, хотя бы в границах клиники, повозить его в коляске. Мое сокровище и до операции редко смотрело себе под ноги, а в тот день Костик шел, общаясь по телефону с драгоценным приятелем, обсуждая животрепещущие проблемы с тестированием очередной стрелялки, и споткнулся. Упал, ударился локтем и коленкой, но вызвал этим такой переполох, что мне даже стало стыдно — я был в двух шагах и не успел отреагировать. Хотя — чего там реагировать — замазать зеленкой царапины, делов-то… Но теперь приходится возить его в коляске и выслушивать упреки. Хотя, не буду врать, его трогательная забота обо мне греет сердце. Так греет, что иногда мои глаза слезятся совсем не от солнца.

Очутившись в коридоре центра, я оставляю коляску в специальной нише и бреду с Костиком в палату. Убирая с его постели толстенный том «Алгебра и теория чисел», пару справочников по вышмату, наушники и кистевой эспандер, вдруг натыкаюсь на что-то твердое под подушкой, но туда не лезу.

— Костик, я скачивал тебе Пелевина, ты читал? — оборачиваюсь к нему. — И… не думаю, что тебе нужно нагружать голову вышматом.

— Я от твоего Пелевина только сплю хорошо, — вздыхает Костик, — вон же — читалка торчит, а под подушкой, потому что читаю на ночь. А от алгебры я отдыхаю. Кирилл… я хотел с тобой поговорить…

Я напрягаюсь и чувствую уже привычный холод в ладонях. Неужели он мне скажет это сегодня? Господи, да что со мной такое вообще?

— Может — позже? — выдавливаю я из себя и поражаюсь — уходить от проблем никогда не было моим кредо, я всегда встречал трудности лицом к лицу. — Хотя… как хочешь.

— Сядь, — говорит Костя, прикручивает плотнее жалюзи, включает стенной точечный свет и садится напротив.

Его палата комфортабельнее моего отельного номера — продуманный до мелочей дизайн дарит уют, успокаивает, и ничего не напоминает о том, что находишься в реабилитационной клинике. Из огромного французского окна с мелким переплетом можно увидеть Женевское озеро и горы, живые обои на огромной плазме исторгают нечто красочное и сюрреалистичное — конечно же, настроены Костиком под себя. Я стараюсь не думать, сколько это стоит…

— Кирилл… — начинает он, сжимая мою руку своими все еще слишком тонкими пальцами. — Ты только не сердись. Я давно заметил — с тобой что-то происходит. Я понимаю, ты вымотан всеми этим ужасами последних месяцев, я уже молчу про себя в последние полгода — операции, больницы… Но ведь сейчас все хорошо. Я с тобой. Можно ни о чем не волноваться — ни о деньгах, ни о моем здоровье… Просто нужно еще немного подождать. Доктор Бауэр обещал — еще неделю, максимум десять дней. И Макс говорит, что мучить меня ему осталось недолго, и физио, и энерготерапия заканчиваются…

— Макс? Ну надо же…

— Да мне просто лениво выговаривать Мак-си-мил-лиан! Это чертовски длинно…

— Ты мог бы называть его, как я — доктор Шолье…

— А ты мог бы перестать придираться к ерунде. Я провожу с ним по несколько часов каждый день, мне так удобнее.

Я мысленно желаю доктору Шолье раствориться в кислоте, но согласно киваю.

— Так вот… Каких-то две недели — и я свободен! Мы свободны. А на тебя посмотришь — словно к похоронам любимого дядюшки готовишься и репетируешь скорбный вид. Конечно, я тебя любого люблю, но без бороды мне больше нравилось…, а сейчас ты похож на замученного медведя. Ну, что с тобой, может, расскажешь?

— Да ничего, просто устал… — вру я и пытаюсь усадить его себе на колени, но он вырывается.

— Лучше скажи правду, все равно с твоей головы не слезу. И — никаких нежностей, пока я не пойму, что случилось. Убери руку и говори, — он действительно отталкивает мою руку, но потом вздыхает и сам обнимает меня, впрочем, ненадолго.

— Хорошо, я скажу, только сначала объясни, чем вы по вечерам занимаетесь с этим твоим «Максом» и что ты ему «должен», — пытаюсь язвить, но выходит жалко. Зато Костик округляет до блюдцеобразного состояния глаза и даже приоткрывает рот — ну чистый ребенок…

— Блядь, Кирка, ты ревнуешь, что ли, — выпаливает он и начинает хохотать. — Боже, ну наконец-то! Я уж и не надеялся… Аа-а-а… всё… вот я балда, мог бы и сам догадаться…

— Ага, фантазируй, — бурчу я и встаю. — У тебя остался вчерашний сок? Пить хочу…

— Томатный? Да, в холодильнике, на дверце. Как ты эту гадость пьешь… Кирка, — подходит он сзади ко мне, обнимает и сопит в шею. — Ты совсем дурак, ну вот совсем…

Пару минут мне не до сока. Я целую его горячие жадные губы, чувствуя — это все тот же Костя, мои маленький принц, кусочек моего сердца. Но имею ли я право считать его своим? Я не знаю…

— Костик, пусти… Котенок, ну давай договорим, а? — прошу я, потому что Костя в своем репертуаре, и ему, как всегда, глубоко плевать, что днем в палату может постучаться врач или медсестра, а наши тела настраиваются друг на друга моментально. Он обиженно пыхтит и отпускает мой несчастный член. Я достаю, наконец, бутылку сока себе и йогурт Костику.

— Ну, что? — уставился в йогурт, злится…

— Вечером. Ты и Макс.

— Да ничего такого, — объясняет неохотно, не глядя на меня. — Просто… если я недовыполняю норму на тренажерах, ну, или отлыниваю — потому что иногда это жутко нудно — я ему позирую. А это тоже тоскливо и нельзя шевелиться.

— Что? — меня бросает уже не в холод, а в жар. – Что?

— Да не смотри ты так, — торопливо успокаивает Костя, видимо, испугавшись, что меня хватит удар. — Он только мое лицо рисует. Потом обещал подарить то, что мне понравится. Меня еще никто никогда в жизни не рисовал! Но Макс не художник, то есть — он этому только учится, берет уроки рисования. Ну и… попросил меня помочь. Кир, ты что? Ты расстроился, да? Ну, хочешь, я пошлю его нахер, прямо сегодня? И вообще — все это фигня, хотя мне действительно сложно долго сохранять неподвижность, сразу начинает внутри что-то ныть. Бауэр говорит — что-то с рефлексами, какой-то сбой в них… Ну, успокоишься теперь? Полегчало?

Я сам не знаю — мне стало легче, или наоборот. Смотрю на Костика, на его лицо, фантастически красивое в теплом золотистом свете, и глотаю очередной комок. Нет, не полегчало.

— И давно? А почему ты мне не сказал? — вырывается помимо воли, и я снова выдаю себя с головой.

— На прошлой неделе начали. Между прочим, — теперь уже он злится, — я же хотел сделать сюрприз! Когда все будет готово… Ты же коллекционируешь мою физиономию! Подарить тебе хотел…

Вот засранец, на все у него есть ответ. Но я счастлив это слышать, изо всех сил пытаюсь сохранять серьезный вид — и не могу. Улыбаюсь. Котенок видит это и наступает по всем фронтам.

 — А теперь хрен получится! Сам виноват, нечего было строить из себя Отелло… Знаешь ведь, что мне не нужен никто, кроме твоей гнусной личности. Ты же меня расколдовал, помнишь? Теперь всю жизнь будешь терпеть!

Снова лезет целоваться, но потом отпихивает меня и выдвигает условия.

— Кстати, сегодня ты должен мне ночь любви. Только попробуй свалить к себе в номер — закачу скандал, и тебя вообще отсюда не выпустят…

 — Костя, ты злоупотребляешь своими возможностями, — говорю я, но скрыть буквально разрывающее меня счастье не получается. — Они и так вокруг тебя скачут…

— Плевать, и пусть скачут, — высокомерно роняет Костик и плюхается мне на колени. — Я тебя охуенно хочу. А мне вредно хотеть, мне нужно сразу получать.

— А я думаю, что дело не в болезни, а в характере, — кусаю его за ухо и тут же вылизываю нежную кожу, потом шею, потом ключицу… Он жмурится и мурлычет. Беру его на руки и уношу в ванную — дверь в палате просят без необходимости днем не запирать, а в ванной можно не опасаться, что ворвутся без предупреждения. — Думаю, дело в том, что один маленький, эгоистичный чертенок просто любит всех мучить и изводить.

Сажаю на пластиковый стул, становлюсь на колени и стаскиваю с него рубашку, он сдирает с себя футболку, тихо постанывает… Я чувствую флюиды его желания, оно у нас общее, одно на двоих. Но играть мы сегодня будем по моим правилам. Он тяжело дышит, но полностью доверяется и подчиняется, знает этот мой настрой. Покрываю короткими поцелуями грудь, чуть покусывая, потому что безумно хочется, его кожа еще хранит запах дорогого геля для душа, на вкус и на ощупь напоминает бархатистый персик. Целую оба сосочка поочередно, с трудом отрываюсь, когда они становятся совсем крошечными и темно-бордовыми, спускаюсь вниз, облизываю впалый живот,  крошечные волоски, спускающиеся от пупка вниз, становятся влажными от моего языка. Все такое родное, теплое, манящее, возбуждающее. И все это – мое, и никакой Макс не сможет мне помешать сделать то, что я хочу. Кладу ладонь на его пах, он выгибается, как кошка. Да он и есть котенок… мой маленький дикий зверек…

    — Ты меня тоже изводишь, — шепчет он, а я закрываю ему рот сначала поцелуем, потом ладонью. — Ш-ш-ш-ш-ш… пришло мое время мучить маленьких мальчиков…

     - Нет, я так не хо… о-о-ох, — он откидывается назад, приподнимается и позволяет мне стащить с него спортивные брюки. На них нет ремня, только резинка — это удобно, я стягиваю комок эластичной ткани вместе с трусами с одной ноги, широко раздвигаю его колени и прижимаю указательный палец к губам. — Ш-ш-ш-ш-ш…

      — М-м-м-м? — мычит Костик, но я знаю — говорить он все равно не сможет. Беру в руки его член — твердый и теплый, с выступившей капелькой, ждущий моих ласк. Самый красивый на свете… Нежно глажу тонкую кожу, обхватываю ладонью яички, легонько перебираю. Наклоняюсь и лижу голенький выбритый лобок.

     — О-о-у-у-у… м-м-м-м… я… ты… бля-а-адь… — доносится до меня.

— Тише, тише, маленький… давай-ка подвинься, вот так…

Подвигаю его попу ближе, глажу, потом целую внутреннюю поверхность бедер, его мышцы напряжены, пальцы на ногах нервно поджимаются. Ну что ж… котенка, и правда, нельзя долго мучить. Кладу его ноги себе на плечи и беру член в рот. Не знаю, кто получает от этого больше удовольствия — он или я… Я вылизываю, посасываю и просто целую, щекоча языком головку и задерживаясь на чувствительной уздечке, заставляя его закрывать самому себе рот, чтобы не заорать. Насаживаюсь глубже, чувствуя в горле твердую горячую плоть, он инстинктивно берет меня за отросшие волосы и толкается сам, глубже, сильнее, я с готовностью принимаю, знаю, что надолго его все равно не хватит… На несколько секунд делаю паузу, вынимаю, целую и ласкаю пальцами — кажется, он готов заплакать, но мука быстро заканчивается — мы продолжаем. Мой рот наполняется слюной, в горле жарко и тесно, а на языке терпкий вкус смазки. Еще несколько толчков, и он с хриплым стоном кончает мне глубоко в горло, как обычно, пытаясь отстраниться слишком поздно. Проглатываю вязкую жидкость и крепко держу его ноги, не отпускаю, вдыхая запах юного возбужденного тела, уткнувшись лицом в его покрытый капельками пота живот. Поднимаю голову и любуюсь — результат «мучений» превзошел все ожидания — Костик полностью расслаблен, зрачки слегка расфокусированы, губы обкусаны… Это прекрасно, мой эстетический и моральный голод утолены. Костик одурело молчит, слабой ящеркой ерзая на твердом пластике.

— М-м-м-м… Так нечестно, — довольно мурчит он, но смотрит жалобно. — Как всегда, пользуешься тем, что сильнее… А как же ты…

— Ночь любви у нас будет завтра, — обещаю я, натягиваю на него остаток одежды и выношу из ванной. — Сегодня у меня дела, извини.

— Так я и знал, что ты меня продинамишь, а какие дела? — недовольно хмурится, усаживаясь на кровати. — Кирилл, ну на самом деле, куда ты собрался, у нас еще полно времени, давай еще…

— Мне нужно к твоему врачу, он хотел что-то обсудить, по поводу дальнейшего лечения - ну, упражнения, диета и прочее. А потом Марат просил связаться, учитывая разницу во времени, переносить нежелательно… Завтра все будет. Через час позвоню.

— Медведь, — бурчит Костя и падает плашмя на подушку, — завтра я тебя затрахаю так, что твой член заплачет…

— Мне уже страшно, — целую его в макушку и добавляю, подходя к двери: — И не нужно ничего отменять. Позируй на здоровье. Только больше — никаких сюрпризов, хорошо?

— Ладно, — соглашается Костик, не отрывая лица от подушки. — Но я обиделся. Все, вали…

Я смотрю на его голую спину, и больше всего на свете мне хочется не уходить. Но я не знаю — имею ли я на это право…

Я смотрю на человека, с которым мне так хорошо, как ни с кем другим. Хорошо так, что я иногда пугаюсь. Мне так хорошо, что я готов меняться, подстраиваться, просить, ныть, беситься, ревновать… Лишь бы он никуда не девался, лишь бы не потерять… А ведь это вполне реально — потерять…

Я смотрю на него, уже накрывшегося одеялом с головой, демонстративно сопящего, обиженного.

Смотрю на своего любовника, на счету которого в небольшом банке Лозанны лежит один миллион швейцарских франков…

Хотя сейчас… сейчас, наверное, уже чуть больше. Он ведь у меня еще немного фрилансер…

Комментарий к 4. Органы чувств

* Сэр Джон Тенниел (англ. John Tenniel)  — английский художник, карикатурист; первый иллюстратор книг Льюиса Кэрролла «Алиса в Стране чудес»

Читал недавно Костику о древних полинезийцах. Этот невероятный народец заселил острова  Полинезии и Микронезии еще в доисторические времена, а самое древнее свидетельство их присутствия – «лаптоидная керамика» - относится к XIII веку до нашей эры. Парадокс состоит в том, как эти потомки монголоидов острова заселяли. Гениальные, воистину сказочные умельцы строили суда по типу катамаранов и лихо шастали на них по всему Тихому океану, массово мигрируя, воюя, колонизируя новые и новые земли. Навигационных приборов и даже завалящего секстанта у них не было, поэтому ориентироваться приходилось по солнцу, ветру  и звездам. Письменность тоже отсутствовала, они и без этой головной боли отлично себя чувствовали. В открытом океане могли проводить по нескольку недель, преодолевая колоссальные расстояния,  приводя свои суда в назначенное место с ювелирной точностью. Вот как, а? А довольно точная навигационная астрономия? А морские карты, сделанные из прутиков и пальмовых листьев? Эти дети океана действительно были уникальными созданиями, потому что сушу узнавали за сутки по запаху, а отражения дальних лагун коралловых атоллов, облака над невидимыми островами, легкие порывы береговых бризов и даже цвет океанской воды – использовали как ориентиры. 

Костя, уплетая гигантский шоколадный батончик, восхищался и вспоминал, как мы в Праге заблудились в ста метрах от отеля, а однажды позорно потеряли друг друга в терминале Ларнаки. 

А я думал, что морским викингам везло, потому что полагались они не только на глиняных божков и заклинания, но и на свои навыки и умения, знание законов природы. А еще – у них не было выбора. Эти путешествия были залогом выживания. Наши же до крайности рафинированные современники любят полагаться на удачу, судьбу, психологию, соционику, астрологию и часто доверяют свои жизни кому попало. Если предложить такому умнику сесть в пирогу и проплыть пару километров без компаса - согласится он  стать кормчим и нести ответственность за пассажиров? А ведь полинезийцы плавали семьями, с детьми, с красивым и толстым (наверное) шаманом во главе.  А на современном судне вдоль побережья любой сумеет.

Нет, в себе-то я уверен, и цель моя все так же желанна. Но вот надежность и прочность «пироги»... А вокруг могут быть и другие лодки, и другие кормчие... Не говоря уже о шаманах...

Мда... Отгоняю патетику и выбрасываю пустую сигаретную пачку. Мир вокруг отвратительно прекрасен, а значит – нужно продолжать путь.     

Обиды Костика хватает на три секунды - не то, что раньше. На пятой секунде ему кто-то звонит, и я ухожу. Забегаю на полчаса в номер – привести себя в порядок и переодеться. Тридцать отжиманий, чтобы остыть, душ, легкое облачко Тома Форда в область сердца. Вещи... Статус любовника миллионера обязывает – я слегка изменил имидж, придумав себе забавный образ, следовать которому проще всего. Мы с Костиком, не сговариваясь, разделились – мне достались Бриони и классика, ему - Томми Хилфигер и кэжуал. Заказываемые им по каталогу вещи не помещаются в палате и, частично не распакованные, хранятся у меня в номере. Я ограничился обувью, несколькими костюмами и галстуками к ним. Достоверность образа «папочка-сыночек» достигает ста процентов. 

Итак, что мне нужно... Черный костюм, темно-серая сорочка, пижонский узел угольно-черного галстука, черные оксфорды. Да, очки. Все это в сочетании с бородой превращает меня в нечто среднее между агентом Смитом и мафиози. Воплощенное возмездие. Мой план не предполагает неформального общения, поэтому я добавляю ко всей этой великолепной ерунде последний штрих – ореол невозмутимости и решительности. Когда появляется четкий план или конкретная цель, я отбрасываю рефлексии и прочую муть,  трупы перед моими ногами – не препятствие.  

Сейчас мне нужно кое-что выяснить, но не у милого доктора Бауэра, пятидесятилетнего  «молодожена», с которым мы почти подружились, а у главного врача клиники. Главный врач, мсье Леман, – умный, жесткий, довольно циничный – в чем-то похож на меня самого. Но именно он обладает нужной мне информацией, так как Бауэра по этому вопросу я уже пытал с нулевым результатом.

Рыжеватый и веснушчатый Ганс Бауэр, в общении с пациентами напоминающий то ли курицу-наседку, то ли озабоченную крольчиху, мне нравится. Его слегка нелепый, иногда до абсурда небрежный внешний вид не может обмануть – он отличный врач и очень добрый человек. Как-то я встретил его ночью в ресторане, одиноко обнимающегося со стаканом скотча и уже слегка подшофе. Он так мне обрадовался, что буквально силой угостил бурбоном, сравнил с иудейским Давидом и заставил выслушать душераздирающую историю о новом любовнике своей двадцатилетней  жены. Он много пил, вытирая маленьким носовым платком вспотевший лоб, и грустно бубнил на потешной смеси немецкого и французского, что это нормально, и он не возражает, но, черт, как же он устал, и еще ему хочется трахаться, а не с кем – Бриджит снова сношается со своим негром. Было немного стыдно выслушивать пьяного доктора, я аккуратно оттранспортировал его стремящееся к земле тело к выходу и вызвал такси. А утром заглянул в кабинет, узнать – как он. Бедняга Ганс был немного смущен, но быстро оправился и поведал, что все уже хорошо - Бри дома, и даже позволила ему кое-что, в награду за толерантность. Мне с трудом удалось удержаться от улыбки – кто я такой, чтобы  критиковать чужие нравы, но согласился с ним поужинать. И за отличным ужином с умопомрачительными колбасками карри под темное пиво он вернул мне благодеяние сторицей.  

В ответ на слова признательности за вчерашнюю алкогольно-психологическую помощь я тоже рассыпался в комплиментах, вполне искренних. 

- Я очень вам благодарен, доктор, вы отлично знаете, что именно здесь Костю поставили на ноги, и то, что сейчас он ходит и даже бегает – ваша заслуга. 

- Прошу вас - о «бегает» - ни слова! – закатил слегка покрасневшие бледно-голубые глазки довольный Бауэр. - Меня совершенно удовлетворит прозаичное  «ходит». Я рад, очень рад.

- Да, конечно, простите, - улыбнулся я, вспоминая, как упавший Костик открывал и закрывал рот, с показным ужасом глядя на кровь, проступившую через порванные джинсы, которые и так были до безобразия изодраны дизайнерами, и уже в палате хохотал над бедными медсестрами, которые под ручки вели его к коляске и обрабатывали «раны». – Но ходит он вполне бодро, смею заметить, и не только ходит. А можно я у вас спрошу кое-что, – тут я помедлил, вглядываясь в добродушное лицо доктора, - вы наблюдаете Костю больше трех месяцев, знаете характер, привычки, и могли бы помочь мне кое в чем разобраться. Только это немного личное, но ведь я могу полагаться на объективность и конфиденциальность?

- Вообще вмешиваться в личную жизнь пациентов считается неэтичным. Но вы – не мой пациент, и вам нужна не медицинская помощь – это другое дело. Если вы готовы выслушать мое мнение, я попробую. О последнем не беспокойтесь.

- Думаю, вы не нарушите никаких правил. Дело в том, что Костя не только физически окреп и очень близок к своему состоянию до болезни, он вообще изменился, не во всем, но есть некоторые моменты, которые меня удивляют.

- Мне кажется, - покачал головой Ганс, - я понимаю, о чем вы...

- Я бы тоже хотел, чтобы вы поняли правильно. Костик по натуре – интроверт, он всегда был немного замкнутым, его раздражали люди, особенно незнакомые. Иногда на него находили приступы ипохондрии, страха, тоски. Сейчас мне кажется, что я вижу рядом другого человека. Не могла же операция так изменить его? Или могла? И чего мне еще ожидать в будущем?

- Скажите, что конкретно вас пугает? 

- Не пугает, я же вам сказал – удивляет. Хорошее, даже какое-то приподнятое настроение почти всегда. Он продолжает любить математику, но вместо чтения играет в DOOM или Counter Strike. Начал есть то, чего не ел никогда в жизни, недавно заказал в ресторане клиники морковный пудинг, более того – съел эту мерзость до крошки! А, да - он еще и шутит. Понимаете, доктор, Костя и шутки – понятия мало совместимые, он все воспринимает... воспринимал почти буквально. 

- Ну, это как раз объяснить легче всего... Если отталкиваться от когнитивной нейробиологии и психофизики, перенесенные им физиологические процессы породили изменения и в личности, как таковой. Возвращение с того света заставило его по-другому оценить саму жизнь и многое перевернуло с ног на голову. Кроме того, вы не забывайте – теперь у него не бывает мигрени, не нужно бояться приступов и согласовывать с ними свою жизнь. Знаете, это как слепой вдруг прозреет или немой заговорит... А сложности еще будут, как только он окончательно восстановится физически, ему захочется драйва, острых ощущений, безумств, свободы, он будет жадно впитывать, наслаждаться, смаковать ее... Понимая, что все это мог потерять.

- Как поэтично, - холодно буркнул я. – Значит, мне придется всю жизнь держать его за руку? Или обеспечивать самому этот «драйв»?

- Гмм... ну, как вам сказать. Думаю, он переболеет первоначальным восторгом и успокоится, хотя к прежнему меланхоличному состоянию вряд ли вернется. Но я думал – это должно вас радовать, разве нет?

Выдавать доктору свои истинные чувства не хотелось, поэтому я неохотно согласился.

- Конечно, это меня радует, но нет ли в этом чего-то...

- Ненормального? Мистер Штейн, не пугайте меня... Характер человека лабилен и эластичен, мы же не программируемые роботы. 

- Нет, я хотел сказать – мне трудно привыкнуть к этому новому... и я все время жду какого-то подвоха. Ну и...

Ганс снова понимающе закивал. Хотя мое положение казалось ему райским, особенно по сравнению с собственным, он все равно был полон сочувствия. 

- Я представляю, насколько было сложно разбираться со всеми проблемами, которые, безусловно, возникали - нетрадиционные отношения, осуждаемые в вашей стране, приличная разница в возрасте между вами и вашим партнером, несходство характеров – думаю, легко вам не было. И то, что вы сохранили эти отношения, говорит о многом. Сейчас вы боитесь, что этот обновленный мальчик не только изменился сам – но и вас увидел под другим углом. И если тот, прежний, без вас не мог, то этот – сможет. Так?

Я молчал, потому что Бауэр, как ни странно, проник в самую суть.

- Отлично, значит, все верно. Вам нужен мой прогноз или совет?

- Думаю, и то, и другое.

- Хорошо. Вам тоже придется меняться. Хотя, я думаю, вы уже изменились, учитывая все, что свалилось на ваши плечи. Но это не те изменения. То, что легко читается на вашем лице – угрюмость, настороженность, недоверие, подозрительность – это всего лишь рефлекторная реакция. Пройдет. Хотите пример? Когда умер мой первенец, – ему было всего два года - я был настолько потрясен и разбит, что чуть не потерял жену – так мне было все безразлично. Казалось, незачем жить, все так несправедливо... А потом я перестал ждать справедливости, и мы с моей первой супругой, Луизой, усыновили малыша. Вам сложно, потому что вы любите этого мальчика не только как партнера – вас переполняют и отцовские чувства, простите, это довольно очевидно. И в этом нет ничего странного или неправильного. Но и о другом не забывайте.

- О чем же?

- О себе. Вы опасаетесь, что с его стороны останется только благодарность за спасение жизни? Скорее всего - зря, но чтобы стало легче – перестаньте ставить его интересы выше своих и живите, как будто этого кошмара не случалось никогда. Тем более, у вас есть для этого возможности. Работайте, путешествуйте, наслаждайтесь друг другом – у вас впереди еще много времени. Смените стиль одежды на более современный, найдите хобби, заведите собаку. И не думайте о возрасте.

- Так просто?

- Конечно. Я бы вам посоветовал завести еще одного любовника, но поостерегусь – мы в разных весовых категориях.

Я сделал вид, что смеюсь, он тоже улыбнулся, продолжая наблюдать за мной – я даже немного испугался, что он встанет со своего места и начнет обниматься. 

- Это был совет, - бросился я на амбразуру, - и каков прогноз?

- Вполне положительный. Такие отношения могут длиться всю жизнь. 

Но когда я задал остро интересующий меня вопрос относительно физиотерапии, то получил лаконичный ответ – подобные темы обсуждаются исключительно с главным врачом. 

Вот к нему я и отправлюсь, и пусть только попробует не ответить. Счета за лечение подписываю я, ему это отлично известно. Счета, которые почти перестали меня пугать. 

Конечно, Костик далеко не самый респектабельный пациент клиники Вальмонт-Женолье, расположенной в Монтрё – небольшом курортном городке близ Лозанны. Здесь в разное время перебывало рекордное количество селебрити, мы даже засекли парочку (пришлось дать Костику по рукам, чтобы не изображал папарацци). Тем не менее, к нему (и ко мне) относятся по-королевски. Мне плевать, а непривычный к такому вниманию Костик по первости буквально тиранил персонал, периодически изображая умирающего лебедя и заставляя носиться с собой, как с писаной торбой. Сейчас его попустило, хотя иногда все же приходится делать внушения и стыдить. 

В просторном, полупустом и скромном до аскетизма кабинете главного врача убеждаюсь, что мой внешний вид произвел должное впечатление, отказываюсь от чая и терпеливо выслушиваю информацию, которую, собственно, уже знаю от Бауэра. Леман смотрит пристально, даже очки золотые надел, и я рад, что мой официальный вид доставляет ему дискомфорт. Объясняет холодным, хорошо поставленным голосом, что Косте первые полгода нужно быть осторожнее с алкоголем и физическими нагрузками, но потом можно будет вести обычную жизнь. Немного пронаблюдав, как я вяло перелистываю бланки с последними результатами обследования, Леман откидывается в кресле, несколько раз постукивает тупым концом шариковой ручки по столу, снимает очки и огорошивает меня резкой сменой интонации:

- Мсье Штейн, думаю, пора переходить от общего к частному – не так ли? Как говорят у вас – хватит тянуть кота за... что?

Можно было и не изображать невозмутимого Ротшильда, инспектирующего свои заводы. Доктор далеко не дурак. Понял – я чем-то недоволен, и насторожился. Смотрю ему прямо в глаза.

- За хвост. Давайте попробуем.

- Я был уверен, что все отчеты о здоровье мсье Ланье уже предоставлены лечащим врачом. Возможно, ваше желание встретиться продиктовано чем-то еще? Есть сложности, проблемы, его что-то беспокоит?

Я хмыкаю, машинально ищу в кармане сигареты, снова жутко хочется курить. Конечно, есть проблема. Одна.

- Скажите, доктор, насколько важны сейчас эти физиотерапевтические процедуры? Ведь и дома можно поставить несколько современных тренажеров, я уже не говорю про бассейн – он плавает, как рыба, везде, лишь бы было мокро. 

- Я вам объясню – у всех показателей есть числовой эквивалент. И коэффициент должен стремиться к норме. Лечение проходит по конкретной схеме, отклоняться от нее нежелательно, а тренажеры, даже самые дорогие, не подсчитают пульс и давление с такой точностью, как нам нужно. 

- То есть – это часть схемы, а не решение конкретного врача?

- И что заставило вас так думать?

- Два месяца назад у него был другой физиотерапевт, доктор... забыл фамилию. Все было хорошо, и вдруг вы меняете врача, почему?

- Вот в чем дело... – он покусывает тонкие губы и снова хватает ручку, - не думаю, что это имеет какое-то значение. Иногда мы меняем врачей по разным причинам, иногда просят сами пациенты...

- Он просил вас? Костя?

- Нет.

- Тогда почему? 

- Собственно, - решается он, - никакой тайны здесь нет. Доктор Шолье пишет монографию по психофизиологии, впереди у него – профессорская степень. У мсье Ланье весьма специфичный диагноз, а методы лечения напрямую связаны с этим научным трудом. 

- То есть, это он обратился к вам с просьбой передать ему пациента?

- Можно сказать и так. Но ведь результаты превосходные, не так ли?

- Отличные результаты, - раздраженно отвечаю я, – что-то он слишком молод для профессора.

- У вас есть жалобы? – Леман поджимает квадратную челюсть и становится похожим на дога. 

- Да. То есть – нет. Просто я хочу понять, с кем мой – уж извините за прямоту – любовник проводит так много времени. Два раза в день.

- Если вы о вечерних процедурах, то они тоже включены в схему.

- И проводятся в палате?

- Об этом договариваются врач и пациент. Место не всегда имеет значение, важнее – сами действия.

- Забавно. Тогда объясните – как такие действия, как игра в шахматы и позирование помогают мсье Ланье выздороветь. 

Он так и замирает с ручкой в руке. Я злорадно улыбаюсь, наблюдая, как у нее отваливается колпачок и падает на пол. 

- Ну, правилами это не запрещено...

- Вы не ответили на вопрос – это часть лечения или нет?

- Да, в некоторых особенных случаях. Например - если это повышает мотивацию. Скорее всего, парню скучно – физиотерапия не такое уж приятное дело... Иногда нужно преодолевать болезненные ощущения, повторять по многу раз одно и то же. Тогда врачи изобретают различные методы поощрения и...

- И приходят в палату рисовать своих пациентов? Доктор, если я спрошу вас про ориентацию вашего Шолье – вы же мне не ответите, ведь так?

- Нет, не отвечу, - Леман становится очень серьезен. – Но я понял вас, мы прекратим это сегодня же.  

- Я не прошу ничего прекращать. Мне была нужна информация. Я ее получил, благодарю вас. 

- Тогда вы должны знать, - как-то слишком поспешно добавляет Леман,  – доктор Шолье, несмотря на возраст – один из наших лучших специалистов. Успехи, которых он добивается – очень впечатляют. Ничего более конкретного я сказать не могу, за исключением того, что это известная, очень уважаемая семья. 

- Его жена тоже врач?

- Не пытайтесь меня подловить. Но если этот вопрос так вас беспокоит – спросите у него сами.

- Думаю, это здравая мысль, доктор. Последую вашему совету.

Через двадцать пять минут после аудиенции я уже в своем номере. Первым делом вбиваю в поиск имя – Максимиллиан Шолье. Найденное заставляет меня снова искать сигареты. Этот Макс – действительно известный врач, десятки публикаций в медицинских изданиях, даже в Африке успел побывать, в составе гуманитарной экспедиции. Холост, тридцать один год. А еще – благотворительная деятельность, бесплатное консультирование в странах третьего мира, пожертвования значительных сумм на медицинские исследования. Состояние семьи – огромное. Яхты, собственные СМИ, предприятия в десятке стран, даже какой-то остров в частном владении. Автоматически листаю странички в Гугле и вдруг натыкаюсь: «Максимиллиан Шолье после расставания с бойфрендом на своей вилле в Италии». А потом еще запись, более ранняя: «Известный швейцарский миллионер дарит своему любимому спорткар последней модели». Обычные фотографии в обычном голливудском стиле – очевидно, что на силовые тренировки этот гениальный эскулап тратит немало времени и денег. Атлетический торс, просто хоть на обложку журнала. Ага, был он и на обложке "Адвоката"... два года назад. А ведь в клинике, в белом халате, он не производит такого впечатления. Бойфренд тоже ничего, но по сравнению с Костей – кривоногий уродец. Смотрю на дату – любитель быстрой езды исчез с радаров как раз недавно, чуть больше трех месяцев назад. Ясно. Чего уж тут непонятного... 

Правильно говорит Бауэр – все просто. За исключением того, что средства для оплаты счетов за лечение приносит мне в конвертах курьер. А из двух моих личных валютных счетов остался один, на котором лежат бешено пожираемые швейцарскими ценами несчастные двадцать тысяч евро. Потому что мой бизнес на родине шатко-валко движется, но от второй студии, скорее всего, придется отказаться, постоянное отсутствие выливается в конкретные потери, да и кризис не способствует процветанию. Наконец-то похудевший Марат похож на загнанную лошадь, мы часто ссоримся, а на расспросы он все чаще раздраженно-устало отвечает: «Приедь да посмотри». 

Я знаю, что он прав. И еще я понимаю, что сейчас – самое время хватать Костика и уезжать. Пока он еще мой. Пока его полностью не захватило это призрачное ощущение власти над миром, ведь власти надо мной ему уже не достаточно.  

Звонить никому не хочется, выключаю телефон вообще. Убираю похоронную униформу в шкаф, натягиваю старые джинсы, растянутый джемпер и иду в паб. Костик в надежных руках, ему сегодня и без меня будет весело.

Утром Костя категорически отказывается от коляски, и мне приходится звонить Бауэру и договариваться – сам он, естественно, и пальцем не пошевелит.  

- Только вынь из ушей эту дрянь, или я буду вести тебя за руку... многие люди передвигаются без наушников – ничего, живы. Дослушаешь свой альбом на процедурах. Что это, кстати?

-  Parov Stelar, - у Костика отличное настроение. Послушно опускает наушники на шею, пытается меня поцеловать, я отстраняюсь, он вроде и не очень огорчен. - Макс вчера принес...  

- Ясно. 

- Кир, ты злой да? – Костик отлично видит, что я злой, но не съеживается, как раньше, а продолжает улыбаться и пытается меня растормошить. – Ты зря на Шолье наезжаешь, кстати, он прикольный и вообще...  Научную работу пишет как раз о том, как заставить руки-ноги двигаться у таких полутрупов, каким я был. И бесплатно работает в госпитале при университете, а там одни бомжи и мигранты... И в Восточную Африку ездил пару раз, с группой врачей, тоже на свои средства. По-моему, это очень благородно, как думаешь?

- Конечно. 

- Он говорит, что обычное накопление и потребление ведут нас в пропасть, и каждый должен внести хоть какой-то вклад и принести пользу человечеству. В этом смысл жизни, а не в обогащении, кстати. Он даже Карла Маркса читает, представь!

- Я потрясен.

- Язвишь, да? Кстати, он уже почти дорисовал меня, но вчера я почти не позировал – мы просто болтали о всяком, а он рисовал. Завтра закончит, и я все увижу. А в шахматы я снова продул, он играет просто потрясающе, вот бы тебе... Эй, ты вообще слушаешь?

- Да.

- Ладно, - удовлетворился Костя и дернул меня за руку. – Мы вчера не договорили толком, и... в общем, есть разговор. Давай сегодня после процедур?

- Давай прямо сейчас, – снова стоять в балконном закутке, глазеть на горы и уныло размышлять, что еще выдумал изобретательный физиотерапевт, совсем не хочется.

- Только не злись, хотя ты все равно будешь... – он тянет меня за руку к большому раскидистому дереву, возле которого стоит деревянная лавочка. Садимся.

- Макс пригласил нас в гости. На наш выбор – прогулка на яхте или ужин. У него очень классный итальянский повар. Ты ведь знаешь про его семью, выяснил уже, наверное? Он говорит - благодаря мне и тому, как быстро я восстановился, его методика уже заинтересовала несколько университетов и клиник. Так что, он считает себя моим должником, а это – просто благодарность. 

- Послушай, Костя, - я встаю с жесткой скамьи, потому что как-то не сидится. – Неужели ты не видишь, что его интерес к тебе отличается от интереса врача к пациенту. Или видишь?

- Вижу, - просто отвечает Костя, глядя мне прямо в глаза. – Я все вижу, ну и что? В наших с тобой отношениях это ничего не меняет – просто еще один новый знакомый. Почему бы и не пообщаться, тем более, через неделю нас здесь уже не будет, а Макс вместе с клиникой останется в прошлом. Мне он просто интересен, я и так мало с кем общаюсь, только с тобой. Тебе тоже не мешало бы проветриться, а то скоро на людей бросаться будешь...

Маленький жестокий засранец. В этом он совершенно не изменился. Только теперь интерес к другим мужикам можно даже не скрывать. Я теряюсь и не сразу нахожу, что ответить.

- В общем, я уже согласился и пообещал, что поговорю с тобой. Послезавтра в восемь он заберет нас из твоего номера. Да, он интересовался, какие у нас планы на будущее, я сказал, что как раз решаем – куда. Ты ведь не собираешься везти меня домой? В Монтрё дорого, а Макс как раз может подсказать, где лучше снять квартиру, маленькую на первое время, а потом...

- Костя, прости, но я не совсем понял. Ты обсуждал с ним наши планы? 

- Нет, то есть... ну, просто сказал, что ты живешь в отеле, потому что так удобнее и ближе ко мне. А мне как-то не хочется в отель.

Я знаю, что ему не хочется в мой скромный отель, но что-то более солидное я не могу себе позволить. Финансовые вопросы мы почти не обсуждаем - Костя знает, что у него есть средства, и не особо напрягается, хотя иногда задает вопросы, на которые мне не хочется отвечать. Интересно, понимает ли он, что я никогда не соглашусь жить на его деньги – все, что угодно, только не это. Поэтому, рано или поздно вопрос о том, что мне придется вернуться на родину, а ему остаться – возникнет. 

Да, Бауэр совершенно прав – моя любовь к этому мальчику не вполне обычна. Иногда я просто теряюсь между любовником и ребенком - для меня он и тот, и другой. Потому что эта инцестность, неправильность отношений, и раньше мешающая мне просто радоваться и любить,  сейчас усилилась многократно. И если тогда соблюдалась какая-то гармония - мои возможности и опыт, и его искреннее, иногда почти животное влечение, то сейчас все пошло прахом. Мои так называемые «возможности» стремительно приближаются к отметке «зеро», а у Кости появились и другие интересы, кроме меня. И самое поганое - я все чаще думаю, что с этими «другими» ему было бы лучше, чем со мной.

И нужно признать, хоть это и ранит мое самолюбие, что эпоха Кирилла Штейна, покровителя и властителя дум Кости Ланье, подошла к концу.  Иногда мне все еще кажется, что Костик любит меня, любит даже больше, чем до болезни. А иногда такое ощущение, что исчезни я совсем, бесследно – он бы и не заметил. Он легко общается с кем угодно, болтает почти одинаково по-немецки и по-французски, несмотря на частые капризы, его обожает больничный персонал, стал легко ориентироваться в социуме, в последний раз сам заказал Элле билеты на самолет, да еще и выбрал оптимально – и рейс, и авиакомпанию. Ему теперь не нужен ни пастырь, ни защитник, ни друг – мальчик  на глазах становится независимым и самодостаточным мужчиной. А ведь он почти полгода провел в больницах, очень редко выходя за их пределы. 

Секс? Не смешите меня... В этой стране можно найти замену чему угодно...

Костя терпеливо ждет, я пытаюсь подавить терзающее меня отчаяние и продолжаю почти на той же ноте:

- Наверное, логично было бы обсудить это сначала со мной? 

- Так ты же отказываешься разговаривать, я сколько раз пробовал! «Потом», «я еще не решил», «будет видно»... Думаю, пора уже нам вместе принимать решения, а?

- Конечно, - протягиваю я руку, и Костик тоже встает. – Конечно. Теперь только вместе.

Шолье встречает его улыбкой, в которой читается чуть ли не триумф, меня – холодным поклоном. Значит – снова балкон и воспоминания. 

- Одесса, февраль -

Инсайдер Жанны проявился уже на следующий день. 

Это было сумасшедшее, просто безумное утро, на протяжении которого мы с Эллой играли роли разнополых Фигаро. Все были как на иголках: Элла потеряла какую-то справку и носилась по квартире, едва не сшибая меня с ног, Васильев приставал с очередными советами, которые я сразу же забывал, Марат куда-то пропал, Денис нервничал, доставал меня по телефону несущественной фигней, а я случайно засунул на дно чемодана ежедневник, и теперь приходилось все  переукладывать. Очередной звонок хотел отбить, думая, что Денис снова будет морочить мне голову, но автоматически снял трубку. Незнакомый женский голос, какой-то нервный... плачет, что ли? С ума все посходили сегодня...

- Кирилл? Я знаю, вам некогда, но я думаю, я должна...

- Кто вы, черт возьми? И я действительно очень занят, поэтому - поживее!

- Меня зовут Кристина, я... мама Димы Соловьева. Друга Кости, вы его знаете... В общем... так получилось, что...

- Мама Димы Соловьева, я дико рад вас слышать, но у вас есть две минуты, после чего я отключаюсь. Простите.

- Да, хорошо, - согласилась она и начала говорить в нормальном темпе. – Вчера к вам приходила Жанна... мы сегодня общались, полчаса назад я посадила ее на самолет. Не кладите трубку! Дело в том, что вы, наверное, думаете – откуда она знает, про Костю? Так вот - от меня. 

Я закрыл наполовину уложенный чемодан и переложил трубку в другую руку.

- Что?

- Это была я. Нашла ее случайно, в англоязычной социальной сети. Тогда у нее была еще Костина фамилия. Написала ради любопытства - мало ли. Дети тогда были в седьмом классе. Он был такой... жалкий, неприкаянный. Когда приходил к нам, я не знала, с какой стороны подступиться – глаза огромные, грустные, словно у побитого щенка, и все ходил следом за Димкой, на шаг боялся отойти. Ему доставалось... ну, вы, наверное, знаете. И я не могла понять, почему он такой странный, пока не выпытала у сына, что его в раннем детстве оставила мать. Попыталась подружиться с его теткой, не получилось – она невзлюбила меня как-то сразу. А с Жанной получилось. Она мне объяснила все.

- Очень интересно – и что же?

- Муж ее давно бросил, помощи никакой, сестра с ребенком сидела неохотно. В садик малыша устроить не получалось, пособие мизерное, а жить на что-то надо – она ведь молодая, красивая... Потом нашла хорошую работу, очень перспективную, но ехать нужно было сразу. А Элла помочь отказывалась. Пришлось... вот так. А потом, когда она пыталась его вернуть...

- И когда такое было?

- Ну, насколько я помню – через месяц примерно после ее отъезда – Элла заявила, что ребенка не отдаст и натравит на нее каких-то бандитов! Представляете?

Я был уже в курсе того, насколько у Жанны развита фантазия, поэтому не удивился.

- И у вас не возникло сомнений, что она врет? Элла и бандиты – вы это можете хоть как-то сопоставить? 

- Я не пыталась ничего сопоставлять! Я – мать, и я представляю, как это – остаться без ребенка... Если бы у меня отняли Димочку... – она снова всхлипнула, - я бы руки на себя наложила...

- Нужно было ей посоветовать, - безжалостно ввернул я, - но она, видимо, отлично справилась с этим несчастьем?

- Вам не понять, - вздохнула она. – Вы - мало того, что мужчина, так еще и гей. 

- И что заставило вас набрать номер такого чудовища, как я?

- Я не считаю вас чудовищем. И мне очень жалко Костика, так страшно за него. И я знаю, как много вы для него делаете, поэтому заслуживаете знать правду. Вот и все.

- Так вы с Жанной переписывались?

- Да. Она рассказывала мне о себе – немного, я ей – о Костике. Про экзамены, куда они с Димкой ездят, что читают, что слушают. Отправляла фотографии. Простите, но когда Димка сказал мне о том, что Косте нравятся мальчики... В общем, для меня это было так дико, что я не рискнула рассказать Жанне. Говорила, что у него есть подружка, из института. Ну, а потом появились вы, и врать стало бессмысленно.

- Ясно.

- Вы считаете, что я поступала неправильно?

- Почему, даже наоборот. Вреда вы не причинили. Спасибо, что рассказали. Хотя, думаю, мы с ней все равно больше не увидимся...

- Не знаю... в аэропорту она ничего толком не сказала, по телефону с кем-то говорила по-французски, так нервно, но я не поняла ничего... злилась, почему-то даже на меня. Думаю, у нее будут какие-то неприятности. 

- Я бы не стал ей так уж сочувствовать. Кристина... Я пока не знаю, что  делать с вашей информацией, но у нас с Эллой завтра самолет, и немного не до этого. Так что – просто спасибо. А теперь я вынужден с вами попрощаться, времени совершенно нет...

- Постойте, еще минуту, – Кристина затараторила еще быстрее, - есть еще кое-что, о чем вы должны знать. Жанна категорически запретила вам рассказывать, но... Дело в его отце.

- Отце? Он же пару лет назад умер?

- Да, первый муж Жанны - Эдик, и правда умер, но есть биологический отец, настоящий. Жанна скрывает его имя, сказала только, что он живет в Италии, очень обеспечен, семья, дети. Подозреваю, что он сильно в возрасте и довольно известный человек. Она пару раз пыталась до него добраться, чтобы сообщить, что у него есть сын, но ей не удавалось, в конце концов, все закончилось судебным запретом. Он так и не знает, до сих пор, хотя писем получил от нее уже, наверное, сотни. 

- Не верит?

- Думаю, да. В общем, когда Костя поправится... Нужно все же выбить у нее эту информацию. Мало ли. Живой, самый настоящий отец – о нем нужно знать.  

- Спасибо, я понял. Кристина, спасибо вам... 

- Позвоните мне, Кирилл... после операции, пожалуйста! Сама не знаю, но я места себе не нахожу. Бедный ребенок... И Димка хандрит, в институт уже неделю не ходит... Господи, хоть бы обошлось все!

Я пообещал, и мы распрощались.

Материнских чувств у Кристины явно хватило бы и на двоих детей. Я решил, что позвоню ей обязательно.  

Но так и не позвонил.

- Штутгарт, февраль-март -

Перелет Костя перенес хорошо, возможно, потому, что все время спал. Я долго и монотонно рассказывал ему о том, что после того, как он перестанет выебываться и выздоровеет, я потащу его в Музей Mercedes-Benz, а потом в Музей Porsche, а потом в Кафедральный Собор, а потом... он уснул. Время, потраченное на оформление документов, было ничтожно небольшим, мы и глазом не успели моргнуть, как проснувшийся и уже снова дрыхнущий котенок оказался в помещении, до жути смахивающем на палату в фильмах о докторе Хаусе – занавески по обеим сторонам отсека, сложный прибор над изголовьем, стеклянная дверь. 

Оставив Эллу с Костей в клинике, я перевез наши вещи в заранее снятую для нас квартиру. Фактически это была треть небольшого двухэтажного дома, узким кирпичным фасадом и островерхой крышей над мансардой напоминающего скворечник. Две небольшие спальни, крошечная гостиная, микроскопическая кухня. Все идеально чистое, техника новая, вид из окна – прямо на небольшой садик, куда можно было попасть из внутреннего двора. Костику не понравится - он любит масштаб... ну ничего, лишь бы...

Я пошарил в шкафах – есть даже посуда и полотенца. Риэлтор покинула квартиру с таким видом, словно оставляла меня в Букингемском дворце. На узком угловом диванчике  примостилась  Инга, моя двоюродная сестра, которую нужно было благодарить за услугу в поисках удобного и недорогого  жилья. Мы не виделись почти три года, а теперь несчастье помогло нам встретиться. Господи, ее русский просто ужасен! Представляю, каков мой немецкий.

- Кирилл, - улыбнулась мне Инга ровнейшими зубками, занимающими в улыбке почти треть лица, - кто он, и хорошо ты совсем? 

Я подумал, что неплохо было бы переводчика, чтобы понять этот набор слов, извинился за тупость, и мы перешли на ее родной язык. В Штутгарте из моей родни жила только она с мужем и маленьким сыном, остальных рассыпало по Германии, как горошины по взрыхленной почве. Каждый пророс в своем месте, пустил корни, у всех были семьи, дети... Кроме меня. 

- Познакомь меня с ним, - попросила сестричка, когда мы оговорили нюансы аренды и условия проживания. – Я видела фото, такой красивый мальчик, нежный, а ты все такой же викинг с холодными глазами. Хотя сейчас в тебе что-то изменилось. Помнишь, в детстве ты никому из взрослых не позволял себя целовать, потому что у них во рту микробы? 

- Я рад, что ты запомнила главное, - засмеялся я. – Помню. Познакомлю, конечно. 

Инга рассказала о муже, который работал в полиции, ребенке, о котором мне было слушать совершенно неинтересно, и о третьем нашем кузене – Адаме, который служил в армии. Воспоминания об Адаме были для меня неприятными – я умудрился влюбиться в этого зеленоглазого красавца еще в школе, и отпустило меня только после того, как он навсегда исчез из поля моего зрения, покинув страну. Он был старше на четыре года и, конечно же, считал вечно хмурого дрыща, коим тогда я был, не заслуживающим внимания. 

- Я уже написала Адаму, что ты здесь и по какой причине. Прости, но я не знала, что это тайна, - поторопилась оправдаться Инга, увидев, как мои брови поползли вверх. – Он сможет освободиться через неделю, так что мы обязательно соберемся и отметим. Но, конечно, когда Косте станет лучше. Ты должен знать – все, что было – прошло. Есть люди, которые помнят и любят тебя, независимо от того, ходишь ты в церковь или нет, и с кем спишь. Вот так. Обязательно звони, если нужна будет помощь! Держись, братик, - она чмокнула меня в щеку. – Ты всегда мне ужасно нравился. Жаль, что так получилось с твоими родителями...

Я эту тему не поддержал, и мы распрощались. Но в сердце у меня растаял один из крошечных осколков, один из сотен, накопленных за всю жизнь. Всегда приятно осознавать, что тебя кто-то помнит.

Операция была назначена на девять утра. 

Мы с Эллой подпирали идеально белую ребристую стену в небольшом угловом коридоре перед операционной, куда нас провели, когда Костика увезли готовить к операции. Он был таким сонным, что мы даже толком не поговорили, но я решил – так даже лучше, он толком и осознать не успеет, что с ним должно произойти. Элла, и до этого не особо разговорчивая, на все мои попытки заговорить отвечала каким-то бессмысленно-недоуменным взглядом. Это у них вообще, видимо, семейное - в критические моменты невообразимо тормозить. 

Мне надоело ходить из угла в угол, и я решил выглянуть из нашего предбанника и прогуляться, хотя до операции оставалось еще почти полчаса. Неожиданно выскочивший из процедурной высокий темнокожий медбрат чуть не сбил меня с ног. За ним вышла медсестра и почти бегом направилась за ним. 

- Что-то случилось, - глухим, бесцветным голосом сказала Элла и подошла ближе, сжав до боли мою ладонь. Но медбрат и медсестра уже  возвращались с хирургом и анестезиологом, а еще через минуту высокая каталка с едва проглядывающей под синими простынями Костиной фигуркой, в сопровождении полудюжины врачей въехала в операционную. 

Аневризма разорвалась за сорок минут до операции, в подготовительном блоке.

Сейчас, когда я пытаюсь вспомнить подробности, они меркнут и расплываются, словно старый, давно забытый сон. Даже не сон – кошмарное сновидение.

Помню, как плакала Элла, как из ее роскошных волос выпала золотистая заколка и валялась на полу. Потом я наступил на нее...

Помню, как закончились сигареты, и я поперся в тонкой рубашке и больничном халате на улицу, где было минус десять, вернулся и обнаружил, что не могу разогнуть пальцы. 

Как звонили то ли Гольдин, то ли Васильев, а я не мог определить, кто из них кто, называл обоих «Роман Семенович» и твердил одно и то же: «Я ничего не понимаю, я ничего не...»

Но потом нам объяснили, и я понял.

Нам сказали, что Косте феноменально повезло. Кровь излилась не прямо в мозг, а в какую-то полость, и повреждения оказались не катастрофическими. Спасло то, что оперативное вмешательство началось практически сразу, что квалификация врачей оказалась высочайшей, а еще то, что он был молод. Вместо средней по уровню сложности операции была проведена сложнейшая, с привлечением еще двух хирургов.

Я не помню, сколько это длилось – просто стерлось из памяти. 

Но, когда все закончилось, меня разбудили – я стоял, словно в анабиозе, в проклятом коридоре, сказали, что все прошло успешно и можно не волноваться, - я не смог говорить. Превратился в подобие Кости и Эллы. Онемел нахрен.  

К нему нас не пустили, сказали приходить завтра утром и отправили отдыхать. 

Дома мы не могли спать, мерили шагами каждый свою спальню и ждали наступления утра.

А в шесть утра Костя впал в кому. 

Какая-то непонятная реакция мозга на оперативное вмешательство. Сказали – так бывает, мы должны были быть к этому готовы. Я даже сразу и не понял, что он жив. 

В коме четвертой степени с убийственным названием «запредельная» Костя пробыл почти сутки. Он был подключен к аппарату искусственной вентиляции легких, так как рефлексы полностью отсутствовали, давление сильно упало, и дышать самостоятельно он не мог. «Опасность смерти мозга существует», - услышал я и решил, что мне показалось. Какая глупость – такой мозг, как у Костика, не может умереть – он же гений! 

Момент, когда я увидел его в жуткой маске и с трубкой во рту, отпечатался в моем сознании навечно, как мамино лицо. И хотя около меня мелькали какие-то звуки и изображения, я видел только его. Кусочек обритого виска. Торчащую скулу, испачканную возле глаза чем-то желтоватым. Бинты, штативы капельниц, приоткрытые губы, синие венки на худеньком запястье. Круглый белый лейкопластырь возле ключицы, торчащая из него иголка с тонким проводком. И над всем этим – огромные, влажные ресницы, склеившиеся треугольничками. Плакал? Вряд ли, он ведь не успел понять...

На следующие сутки степень комы опустилась до третьей, на третьи  – до второй.

«Мозг жив, функционирует», - говорили нам, когда после одного-двух часов сна мы с Эллой появлялись в больнице. «Но даже вторая степень в долгосрочной перспективе – плохо», - резюмировали врачи. 

Мы уже и сами поняли, что это плохо, что это пиздец как плохо, потому что Костик до сих пор не мог нормально есть – только через зонд, хотя и мог дышать самостоятельно, полностью сознание к нему так и не вернулось. Иногда он даже ненадолго открывал глаза, но никого не видел и не узнавал. Появились судороги, и это нам объяснили как «нормальную реакцию организма».  

Так прошла первая неделя нашего пребывания в Штутгарте. 

Материальные затраты превысили все мои самые пессимистичные прогнозы. Карточка Марата была почти опустошена. Я тоже был опустошен, но держался, потому что чувствовал – Костина жизнь зависит от меня. Именно от меня – не знаю, почему. Я  был уверен в этом, хотя понятия не имел, как смогу помочь. 

Все родственники – от моих, даже тех, с кем я зарекся общаться, до родни Марата - были подняты на уши. Мне нужны были – советы, средства на лечение и поддержка. На остальное я плевал. На себя тоже.

«Он же ненавидит эту страну, - твердил я Элле, когда она в очередной раз пыталась заставить меня что-то съесть. - Как я мог привезти его сюда... Как я мог...»

Нас убеждали, что это состояние тоже закончится, что нужно просто ждать и строго выполнять указания врачей. Но мозговое кровообращение не восстанавливалось, и все еще оставалась опасность критического нарушения определенных функций. 

Каждый новый день в коме приближал Костю к потере интеллекта. 

Еще через две недели мы забрали его домой – в нашу маленькую квартирку, где собирались дружно отпраздновать избавление от болезни. А теперь он лежал в нашей спальне, на медицинской кровати, безмолвный, безучастный, но, самое главное – живой!

Поддержка появилась сразу из нескольких мест, от разных людей, и немного сбила нас с толку.

Первым до меня наконец-то достучался Васильев, заставил три раза повторить им сказанное, согласиться сделать то, что он просит, и продиктовал мне номер телефона. Я записал, хотя слушал невнимательно – должна была прийти новая сиделка, и я немного нервничал.

- Его зовут Вернер, Фридрих Вернер, хорошо, что осталась визитка. Я уже позвонил ему. Он живет в Дюссельдорфе. Можешь почитать о нем в интернете. Знаю его лично, был на нескольких его семинарах – он гений! Не слушай никого, договорись, заплати любые деньги - пусть он его осмотрит. Из комы парня нужно выводить, и делать это как можно скорее. Вернер разбирается в этом вопросе, правда, немного специфично. Огромный опыт реаниматолога, но главное не это. Только не думай, что он шарлатан! И если предложит нестандартные средства лечения – делай! Это может быть единственным шансом для Кости, Кирилл. Его шансом остаться нормальным. 

Я пообещал, но, прочитав в Интернете, что Вернер выводит пациентов из комы иглоукалыванием и травяными экстрактами, звонить не стал. Врач из клиники приходил каждый день. Толку от него было столько же, сколько от мартовского снега. 

Потом позвонила Жанна и попросила разрешения увидеться с Костей. Отказать я не мог, но возиться с упавшей в обморок дамочкой было очень утомительно. Жанна привезла наличку. Много. Еще раз в обморок она упала, когда у Кости начались судороги, а на губах появилась кровь – иногда в приступе он прикусывал язык. Сиделка быстро справилась, но Жанну я еще долго отпаивал на кухне коньяком. Не помню, о чем мы говорили. Она уехала, и приезжала еще несколько раз, но только мешала, и в итоге мы сильно поссорились. Я вообще со всеми ссорился тогда. Элла говорит – я был похож на дьявола, особенно, когда перестал бриться. 

Наверное, так и было - одержимость на грани безумия. Но потом я заходил в спальню, гладил Костика по начинающим отрастать волосам и снова заставлял себя жить. 

В конце концов, изведясь до состояния крайней степени невротичности, мы позвонили этому Вернеру. К счастью, он смог приехать уже на следующий день. Меня потрясло то, что он оказался русским, то есть – бывшим русским, об этом Васильев меня не предупредил. 

Сумма за лечение была запрошена тоже... с русским размахом. 

Я согласился, он сразу же потребовал чек, и с этого момента началось наше медленное выныривание из мрака. 

Мерный, монотонный стук падающей с неба воды пестует и лелеет мою, ставшую уже привычной, хандру. Погода нелетная, и прогулка на яхте отменилась, а вот ужин, похоже, состоится. Костик вертится перед зеркалом, злится, что джинсы сидят не так, как ему хочется, что шея торчит, что волосы слишком короткие… Что завтра утром снова в клинику — его отпустили только на эту ночь…

Сегодня он будет изображать хипстера: почти классический верх и отвязный низ. И кеды (я мысленно закрываю руками лицо). Некоторый официоз мероприятия тормозит его фантазию, было бы забавно, если бы он напялил свои оранжевые шорты… эх, нет… жаль…

А мне так хочется сорвать с него всю эту брендовую хуйню, связать руки понтовым галстуком и завалить на кровать. И я думаю, что сначала он возмутится и даже секунд десять будет брыкаться и вопить. А потом вцепится так, что не оторвать… Мне так хочется провести вместе всю ночь, а не урывать кусочки времени днем в его палате, когда кто-то может зайти или постучать… и чтобы уснуть в обнимку, и всю ночь трогать его темные отросшие завитки и слушать спокойное дыхание…

— Я говорил тебе — в понедельник Макс уезжает, а меня вернули доктору Шульцу. Помнишь, как он решил, что ты мой папочка, и пугал нас насчет потери потенции, а потом, бедный, так краснел, когда тебя видел?

— Говорил, говорил. И Леман вечером звонил. Эх, все меня боятся, никто не любит, а твой Шолье аж сбежал… — бросаю в Костика какой-то нераспечатанной шмоткой. – Ну, хоть рисунок закончил. Мне понравилось, честно.

— А мне нет, хуйня какая-то. Ресницы в полморды, губы вообще… как после отсоса, — Костик сдирает с себя серую жилетку и швыряет в сторону. — Дерьмо… выгляжу как дешевый пидар.

— Фу, детка, что за лексика? Где мой скромный и застенчивый…

— Кир, я урод, — горестно заключает Костик и поворачивается ко мне лицом. В нем еще сохранилась болезненная бледность, и он здорово похудел, но все же — мальчик очарователен. Хочется зафиксировать его обиженно-недовольную мину в объективе камеры, автоматически сжимаю пальцы… ладно, в другой раз.

— Может, не пойдем? — спрашиваю без всякой надежды, просто, чтобы продлить мгновение.

— Кирилл…? — полная версия моего имени и возмущенный взгляд означают полный крах всех надежд. – Так, теперь надо придумать, что тебе надеть, ты же не потащишься туда в костюме…

Это надолго. Пока он роется в вещах, я от скуки роюсь в планшете и натыкаюсь на дневник, который вел какое-то время в Германии. Вот черт… хотел же удалить к чертовой матери… нет, не поднимается рука…