Третья стена

Все началось с футбольного матча в субботу. Точнее, с усиленных патрулей на железнодорожных вокзалах. Точнее, с болельщиков, которые усаживались в электрички группами по дюжине человек, да при этом тащили с собой пиво ящиками, шарфы и все такое – атрибуты болельщика, ити их. Ванька-лезгин заявлял, что с этими придурками полицаям до него дела не будет, только кто его знает-то. Так что все началось с субботы.

«Главное, – говорил Ванька-лезгин, – держаться подальше от этих булле. Ты близко к ним не подходи, понял?». 

Виталик пытался робко вякнуть, что, может, вообще сидеть дома и не высовываться, потому что кто его знает, что может случиться, а в городе полиции – отовсюду наехало, потому что матч. За место во второй лиге, между прочим, страстей вокруг него посреди недели было столько, что крышу рвало. Так лучше бы не высовываться. Но Талгат молча вздернул его над стулом и сунул кулак под нос. Аргумент весомый, чего уж. Тем более у этого придурка не только кулак тяжелый, у него еще и голова больная. Он очень любил рассказывать, что ему какую-то железную пластину на голову ставили. Потом он покурил, подобрел как-то и начал который раз объяснять, что все будут смотреть на тех футбольных придурков с шарфами и все такое, и никому Виталик нахрен не сдастся, можно будет тихо промышлять и все будет окей. 

Виталик в принципе и без футбольных болельщиков никому нахрен не сдался. Мать развелась с отцом и уехала обратно в Россию три года назад, типа, она в Германию рвалась не для того, чтобы отец квасил на пособие по-черному. Виталик пытался как-то связаться с ней, но она только спросила, чего ему надо, и так, что стало ясно: от нее ничего не дождешься. Батька – ну батька переехал в какой-то маленький городок, там все продолжал квасить по-черному, получать пособие и нарабатывать стаж безработного, и при этом у него хватало то ли мозгов, то ли какой-то невероятной, удалой какой-то наглости, чтобы ему продлевали вид на жительство, хотя он не работал и работать не собирался. У него от титульной нации, по большому счету, только фамилия и была – Райхман. При прочих равных эта же фамилия могла бы сойти и за еврейскую, но батька категорично настаивал: немец он. То ли бабка, то ли мать как есть из немцев, а кто не верит, тот сам козел. Хотя батька был вообще-то Василий Андреевич. И с ним Виталик очень сильно не хотел иметь дело, потому что, сука, хватило ему. И в России хватило, и когда переехали в Германию, хватало. Батька не дурак был напиться и начать воспитывать, типа меня так отец уму-разуму учил, и тебя надо, стервец. Так что уже за год до совершеннолетия Виталик начал ходить к местному социальному работнику, чтобы ему отдельную комнату дали. Дать-то дали, не проблема. Проблемой оказались Ванька с Талгатом. 

Сначала Виталик бегал в местный супермаркет им за закуской. Потом как-то они пошли с Ванькой, и он как был невзначай сунул Виталику в рюкзак бутылку водки. Виталик-то это понял, только когда Ванька дотащил его до общаги, нырнул рукой в рюкзак и вытащил водку, а потом похвалялся всем, кто только хотел слушать, как ловко получилось. У Талгата внезапно оказались родственники, знакомые родственников, знакомые и родственники знакомых, которые таким макаром зарабатывали себе и на хлебушек, и на маслице, и даже на икорку. Вообще, к их общаге, которую они на странный лад звали хаймом, изредка приезжал один такой. Серегой звать. Приезжал на ауди, новехонькой, лакированной, мать ее, открывал багажник и трепался с обитателями хайма – с кем на русском, приправляя свою речь странной нерусской интонацией, которая неподготовленному русаку казалась полувопросом, и немецкими словами, которые он выговаривал на русский лад и даже с малорусским «г», да еще и склонял-спрягал, как если бы это были простые славянские слова. А с людьми, которые из бывшего совка и даже бывшего соцлагеря удрали в Германию – с теми говорил на немецком, все том же, с малорусским выговором и жутко неграмотном, но стрелял немецкими словами, как из пулемета. А в багажнике лежали самые разные шмотки, от детских до женских и мужских, все разносортные, все с этикетками и наклейками с голографией, из-за которых вроде как и пищали эти колонны на выходе. Талгат рассказывал, что эти колонны что-то излучают, что эти этикетки отражают, и если этикетка не деактивирована, то колонны начинают вопить. Виталик завидовал не столько этой ауди, не столько бумажнику, который уже был пухлым, когда Серега принимал первую двадцатку, а становился куда толще, когда он отчаливал обратно в Гамбург, сколько его возможности объясниться с любым немцем. Этого не мог ни сам Виталик, ни Талгат, ни Ванька-лезгин, который, честно говоря, был совсем тупой. И вот насмотревшись на этого Сергея, Талгат с Ванькой и порешили, что на кой хрен платить за то, что можно взять безнаказанно? 

Самым странным было, что у них получалось. Батька, как Виталик помнил, с завистливой, желчной интонацией рассказывал, как в Германии все технологизировано. Особенно когда выпил больше, чем положено, все говорил и говорил об этом, что и радары – «блитцеры» на местный лад – снимают с жуткой точностью и их не заметить, и что камеры везде натыканы, вот ведь до чего цивилизация дошла. И в магазинах ничего не взять. Виталик слушал его поначалу с уважением, с благоговением даже – в России батька слыл рукастым, мастеровитым, хватким человеком, который мог и счетчик накрутить, и сделать полку из спертых на работе досок, и ремонт обставлял сам и своими руками, не в последнюю очередь из материалов, которые утянул с работы. Здесь же все его умения оказывались никому не нужными, а ту же полку было куда проще и дешевле купить, чем где-то мастерить, а тем более если учитывать, что и доски те нужно было покупать, и не было никакой возможности их спереть на работе – потому что и работы той не было и едва ли появится. Поэтому и Виталик слушал батькины разглагольствования вполуха, а затем и вообще переехал. Но первобытный страх перед этими незаметными штучками типа сканеров, вбитый в него отцом, все-таки остался. И после двадцатого раза все еще оставался, хотя Виталик знал очень хорошо, и как камеры в супермаркете определить, не поднимая глаз слишком очевидно, и как стать, чтобы сунуть ту же бутылку водки – рома – настойки – за пазуху, не привлекая ничьего внимания, и в какой супермаркет следовало за чем идти, чтобы дешевле – или ловчее. И он вздыхал с облегчением, когда Талгат забирал бутылку, или что там еще Виталик сунул с полок в карманы-сумку, даже не огрызался, когда получал тычок в спину, и послушно плелся за ним и Ванькой обратно в хайм. Хреново было только, что сигареты так спереть не всегда получалось. Банки с табаком, к примеру, стояли слишком близко у кассы, так просто их ухватить не получилось бы; приходилось клянчить у Талгата сигарет, хотя одну банку Виталик честно купил – и ее тут же отобрал Талгат. Мол, он женат, у него трое детей и их кормить нужно, а не отдавать деньги на всякую фигню, а Виталик себе еще купит. 

И то ли этот Серега из Гамбурга обмолвился, то ли Талгат сам додумался, но он послал Виталика в какой-то городишко за Любеком. Сказал: «Только полный дурак гадит в своем жилище». Под этим девизом и отправили его с Ванькой-лезгином восвояси да подальше от городка, в котором и находился их хайм, сказав, в какие магазины зайти и что там присмотреть. Поздно вечером они сидели в комнате у Ваньки-лезгина, Виталик тупо смотрел, как шипит и вспыхивает рыхло набитая табаком сигарета, на столе стояла почти пустая бутылка кройтерликёра, который он же и прихватил в каком-то супермаркете, а Талгат и Ванька горячо обсуждали, куда еще можно поехать. 

Куртку, которую Виталик упаковал в свой рюкзак в супермаркете в том городе, он потом видел на девке из второго дома, к которой Ванька как-то подкатывался. Она была хорваткой, кажись, невысокой, плотно сбитой, носила кучу золота на всех пальцах, говорила громко и постоянно курила. Самое то для Ваньки. Джинсы, спертые в том же супермаркете, Виталик не опознал бы и под страхом смертной казни, но Серега за что-то отслюнявливал Талгату деньги. А пособие, которое им выплачивали в начале месяца, мало того что было совсем маленьким, так еще и заканчивалось в начале месяца, спасибо этим уродам. Что же делать без них, без этого хайма, без социального работника, который хотя и имел их всех в виду, но хотя бы вел себя с ними вежливо, Виталик не знал. 

Он как-то и привык уже, что Талгат отправляет его на вокзал за билетом, затем заставляет жену смотреть в интернете, где там самые близкие к вокзалу супермаркеты в том небольшом городке, в который его посылают, затем снова объясняет Виталику, чтобы тот был осторожным и следил за камерами; Виталик послушно кивал, но думал все чаще, что он о камерах в торговых залах знает куда больше – просто потому, что он постоянно сталкивается с ними. И наступало для него самое отрадное время: Виталик сидел в вагоне у окна, смотрел на деревеньки, городишки, пробегавшие мимо, на людей, которые спешили – не спешили – прогуливались – куда-то, и мечтал. Рисовал дерьмовыми карандашами в дерьмовом же блоке, который купил – и принципиально именно купил – в дискаунтере в самом начале месяца – и снова смотрел в окно. Выхватывал какой-нибудь сюжет, лошадь, к примеру, или овец, которые тупо смотрели на поезд, и рисовал, как умел, как получалось. 

Кое-чему Виталик все-таки научился за свои дебильные девятнадцать лет. Там – школа. Там – соцработник в их хайме говорит, что есть возможность походить на курсы, которые организовала «Каритас», чтобы дать возможность и язык подтянуть, и какую-то базу знаний создать, чтобы типа учиться. Аттестат хотя бы о базовом среднем получить. Там – все тот же социальный работник направляет его на практику в местной столярной мастерской, вроде как в рамках среднего образования. Виталик не особо понимал, что ему говорит эта немецкая тетка, фрау Шмиде. А она понимала, что Виталик не понимает, и говорила громче, жестикулировала обильней, даже пыталась вспомнить русские слова из школьной программы. Но она указывала ему адрес и время, и Виталик послушно шел туда, а Талгату или Ваньке-лезгину, если этот идиот бугуртил, говорил, что соцслужба требует. Против служб они не возражали, потому что знали, что может быть за нарушение режима: выставят из страны. Немцы на такое горазды, каждый в их хайме видел не раз и не два, как приезжала машина, в нее усаживали кого там – одного человека, семью – и увозили в аэропорт. В принципе, справедливо, но до чего, наверное, обидно – когда выдворяют обратно в родную гнилую деревню от местной сытой жизни.

Эти ошметки знаний, а еще то,что Виталик усвоил из затертых альбомов по технике рисования во всяких библиотеках, он и тренировал – рисовал домики, а если городок был побольше, то находил центральную площадь,садился прямо на мостовую напротив собора и ратуши, которые обязательно были в любом городке, и рисовал. Рядом стоял рюкзак с украденными уже шмотками, можно было отцепиться от Ваньки и Талгата, что там охранники ходили, если они начнут орать, что мало, а билет был действителен до трех ночи, и это время принадлежало только Виталику. Теми хреновыми карандашами, которые только и можно было купить в дешевом дискаунтере, получалась фигня, но Виталик знал, что бы это было, если бы у него была настоящая рисовальная, а не писчая, бумага, настоящие карандаши или даже краски и настоящее рабочее место. Знать бы только, как его заполучить. 

Собственно, и в эту субботу дело обстояло приблизительно так же. За одним исключением – этот долбаный футбольный матч. Что за кайф – смотреть на двадцать двух мужиков в трусах на огромном поле, Виталик не понимал, может, потому, что ему не с кем было разбираться в тонкостях игры. Это примерно как с рисунками. Начинаешь – думаешь, что все просто, штрих там, штрих сям, и готов рисунок. А потом и оказывается: штрихи бывают разными, формы – тоже, а сколько там тонкостей... Наверное, и с футболом так же: сидел бы Виталик рядом с кем-то, кто бы ему объяснял, что там за тактики и стратегии, чего бегают судьи и орут на игроков тренеры, может, ему бы и стало интересно. Но батька предпочитал смотреть политику и детективные сериалы по русскому тэвэ, Талгат – голливудские боевики и играть в компьютерные игры, а Ванька все пытался найти себе бабу. А больше никого Виталик не знал. Да, и все, что он знал о футбольных фанатах: они идиоты, ездят за командой по всем матчам, чтобы бухать и драться, ну и у них есть свои клубы. Еще что есть какая-то база данных, в которую вносятся самые ярые хулиганы. Ну и что когда проходят матчи всяких там лиг – от третьей до бундес, в город стягивают все силы полиции, чтобы не погромили ничего эти фанаты.

Попасться в вагон с этими отмороженными было чревато. Виталик вдобавок ко всему еще и боялся, что его примут за одного из них, а этого счастья ему хотелось меньше всего. Но на улице была противная погода, ни тебе по городу потаскаться, ни тебе на дома поглазеть, желудок был пустым и начинал угрожающе сжиматься, а денег хватало только на шоколадку или пачку какого-нибудь печенья, и даже в туалет Виталик не мог нырнуть, потому что он, сука, был платным. А в электричке они хотя бы теплые. И еще в рюкзаке была та фигня, которую он стырил в супермаркете. 

Он топтался на перроне, стараясь держаться подальше и от спецназа, и от болельщиков; а нормальные пассажиры старались подальше держаться от него. Ну да, понятно. Джинсы на Виталике когда-то носил Талгат, а потом они то ли порвались, то ли еще что, и он отдал их Виталику – продал. За пачку сигарет. Сука. Но Талгат если и был ростом с Виталика, то телосложения был плотного, а Виталик – заморыш, и болтались они на нем, ремень – не ремень. Да и джинсы были неприглядными: руками их много ли отстираешь. Куртка – та из магазина при «Красном кресте», где все по пятьдесят центов, именно столько она и стоила. И три года ношена. Засаленная и заляпанная, зараза. Так что и пассажиров легко понять, хотя и обидно. Виталик сунул руку во внутренний карман куртки, проверил билет и снова уставился на перрон – на асфальт прямо перед собой. 

И перед ним нарисовались три пары ног в черных форменных ботинках. Полицейский в форме, возможно из участка при вокзале, и двое из спецназа. И этот полицейский что-то говорил ему.

Виталик выдавил «Guten Tag» и пару раз моргнул. Полицейский протягивал руку, очевидно, требуя документ. Виталик нащупал в кармане разрешение на проживание – пластиковую такую фиговину – и протянул офицеру. Тот изучил ее и снова сказал ему что-то. 

– Wie, bitte? – спросил Виталик, не понимавший, что ему говорят, не только потому, что говорили на немецком, но еще и потому, что ему было страшно. И стало еще страшней: двое этих из спецназа стали по бокам, и что-то было в их позах такое, что Виталик сжался, опасливо посмотрел на одного, на другого и снова на офицера. Тот медленнее повторил, и Виталик понял: ему приказывали идти за ним. 

Офицер переговаривался с этими двумя из спецназа; Виталик сидел на жестком пластиковом стуле, сжимая рюкзак, зажав руки между колен, ссутулившись, втянув голову в плечи, глядя перед собой. Этому офицеру не понравилось его разрешение на проживание. Что именно в нем? 

Один из спецназовцев ушел, второй остался и сел рядом. Виталик покосился на него. Тот – неторопливо снял шлем и положил на стол. Нажал на кнопку на плече, что-то проговорил, в микрофон, наверное, который скрывался под маской – и Виталик нифига не понимал, кроме того, что этот спецназовец был адски спокоен, что у него был офигенно красивый голос, и что он больше Виталика раза в два, и это если не учитывая физподготовки и его профессии. И в голову сразу полезли всякие страшилки об избитых задержанных, несправедливо обвиненных и прочей фигне. Офицер снова заговорил что-то, а этот спецназовец, сидевший, сука, развалясь, уверенный в себе, положивший руку в перчатке на стол и лениво этак по нему этой рукой похлопывавший, начал говорить на ужасном русском и – внимательно следил за Виталиком. 

Его сердце билось гулко, он вспотел, да еще и дышать было тяжело. Он косился на этого спецназовца, на офицера, смотрел, как тот набирает на компьютере текст, и послушно отвечал на вопросы. Да, его зовут Виталий Райхман, да, он живет по тому адресу, да, он знает, что его разрешение на проживание ограничено одной землей – и это не Заксен-Анхальт, да, знает, что нельзя выезжать за границы Мекленбург-Форпоммерн, но ему было просто интересно. Да, он понимает, что ему теперь нужно будет платить штраф. Офицер снова заговорил со спецназовцем, тот обратился к Виталику и спросил:

– Вам нужен еще переводчик? 

Виталик сжался и осторожно уточнил: 

– Сейчас? 

Спецназовец кивнул. 

Виталик пожал плечами. 

– А что сейчас будет? – обреченно спросил он. 

– Портрет. Пальцы... – спецназовец осмотрелся, похлопал кончиками пальцев по столешнице. – Мероприятия по идентификации. 

Виталик вздохнул и покачал головой. 

– Нет, спасибо, – уныло сказал он. Затем, спохватившись: – Данке шон. 

Спецназовец усмехнулся – его глаза в дыре маски прищурились, залучились, кожа рядом собралась в морщинки; он встал и похлопал его по плечу. 

– В следующий раз берите отпуск, – посоветовал он. 

Виталик кивнул. Поднял тоскливый взгляд на офицера, как его там звали. 

Затем он читал, точней, делал вид, что читает, протокол допроса, послушно расписывался, шел в одну комнату, где его фотографировали, мерили рост, вес, сканировали пальцы, плелся обратно в кабинет, где ему снова что-то сообщали. Виталик слушал поток речи, угадывал отдельные слова, но не понимал двух третей того, что ему говорили. Эти документы будут, кажется, отосланы в прокуратуру, та рассмотрит дело и либо закроет, либо отправит в суд, ему придется заплатить штраф, который будет зависеть от величины его дохода, а как скоро – неизвестно. 

Никто не осматривал его вещи. Никто не пытался его ударить. Никто не пытался принудить его подписать какие-то левые документы. И вроде бы можно прекращать бояться, а на душе такой противный липкий осадок, от которого невозможно избавиться простым заверением, что все в порядке. 

Виталик купил шоколадку – название одно, сладкая масса, которая отдает шоколадом, зато дешево, погрелся немного в вокзале, изучил расписание, поплелся на перрон. Эти, из спецназа, все стояли, но их было меньше, как меньше было и людей. И тот, который сидел с ним рядом – он тоже был на перроне, стоял со своими соратниками, говорил о чем-то. Он заметил Виталика – повернул к нему голову – подмигнул даже –кто его знает, за визиром толком не разглядишь. Виталик растянул губы в улыбке. Кивнул. Поплелся ближе к краю перрона, стал дожидаться электричку.  

– Эй, – сказал сзади от него тот же глубокий и офигенно красивый голос. 

Виталик подпрыгнул и развернулся. 

– Иди в третий вагон. В этом едут фаны. – Сказал ему спецназовец. 

Виталик смотрел на него круглыми глазами. 

Спецназовец кивком указал ему на группу, которую Виталик в унынии своем не заметил – за зданием вокзала – огромные, толстые, наглые ребята. 

– Спасибо, – сказал Виталик, повернувшись к нему. И спросил с детской непосредственностью: – Вы из России?  

Спецназовец захохотал. Снова похлопал его по плечу – по-простецки, по-братски, так, как никто и никогда не хлопал Виталика.  

– Школа в ГДР. Нас учили очень хорошо. Желаю тебе всего хорошего. Мне пора. 

Он пошел к своим. Виталик не осмелился посмотреть ему вслед.  

Освещение в вагоне было паршивым; Виталику было плевать. Он сидел с блоком писчей бумаги на коленях и водил по нему паршивым карандашом. Рисовал разную фигню: рыцаря в полных доспехах на огромной лошади. Спортсмена рядом с крутой тачкой. Просто крутую тачку, которую видел в фантастическом боевике. Снова рыцаря в доспехах. Снова спортсмена, на сей раз рядом с байком. И снова рыцаря. 

Полустанок, на котором Виталику пришлось выйти, чтобы пересесть на последнюю электричку, которая доставила бы его домой, был пуст, залит густым, восково-желтым светом уличных фонарей, и уныл. Спрятаться от всепроникающего дождика можно было только под навесом, а там было темно; поезда предстояло дожидаться сорок минут. И это было странно проведенное время – в воспоминаниях о дружеском, естественном, непринужденном поведении того спецназовца, которого следовало бы бояться, но получалось совсем наоборот. Об офицере, который отнесся к Виталику если и не с пониманием, то без видимого неодобрения, и плевать ему было на куртку и джинсы не по размеру, на затасканные кеды и тусклые волосы Виталика, о криминалисте – толстом дядьке, печатавшем двумя пальцами, обращавшемся к Виталику по-немецки, но старавшемся перевести свои слова на русский, и это было забавно. И отчего-то шмотки в рюкзаке, до которых никому не оказалось дела, особенно тяготили Виталика. И – это ощущение неправильности произошедшего, неверности, порочности. 

А Ванька-лезгин встретил его как обычно – матом. Виталик брел к себе в комнату, тянул ноги, упрямо не обращал внимания на мокрые волосы, липшие к голове, а Ванька-то был сухим, скотина, от него воняло перегаром, что, в общем-то, тоже никого не удивляло. И он прямо в коридоре начал орать на Виталика: где был да почему задержался. 

– В шмон попал, – огрызнулся Виталик. – Пожрать мне можно? 

– Что, реально? – осел Ванька. 

– Реально, – процедил Виталик. – С этими, фанами загребли. 

Он зыркнул исподлобья и угрюмо буркнул:

– Я жрать хочу. 

Он сидел в своей комнате, на кровати, так и не сняв сырой одежды. Зачем-то распахнув окно. Глядя на рюкзак, от содержимого которого все равно ничего не поимеет. И еще этот штраф, который платить придется ему, хотя была бы его воля, ни в жисть бы не согласился выезжать за границы земли, нарушать этот долбаный закон о проживании, или как его там грамотно называть. Еще бы не мешало поговорить с соцработником, объяснить, что и как, попросить совета, но как это сделать? Как объяснить, какие черти погнали его далеко-далеко? 

И эти придурки еще – стучали в дверь, которую Виталик предусмотрительно запер. Иначе бы они просто вошли, как к себе домой. 

Талгат все допрашивал, что Виталик рассказал в полиции. А он повторял: ничего. Никого из тех полицейских не волновало ничего, кроме того, что он был там, где не разрешалось. Ванька уже успокоился, деловито разглядывал шмотки и фигню, которую Виталик прихватил с собой – косметику какую-то, тюбики разные. Дешевка, но ее было много. 

– Херово, что супер уже закрыт, – наконец сказал Талгат, успокоившись. 

Виталик вздохнул. 

Фрау Шмиде выслушала рассказ Виталика, и на ее лице было написано крупными буквами: «Что это было?». Она посидела немного, обдумала рассказ и начала задавать вопросы. 

– Вы сами виноваты, герр Райхман, – наконец сказал она. – Вы отлично знаете, что в соответствии с разрешением на проживание, которое вам выдано, вы не имеете права покидать пределы земли без предварительно полученного разрешения. И вы могли бы его получить, это не проблема. Вам пришлось бы подождать, разумеется, но в течение недели было бы получено решение. Увы, сейчас я ничем не могу вам помочь. Я могу поинтересоваться в прокуратуре, рассматривается ли уже ваше дело и есть ли какие-то смягчающие обстоятельства. Но не более того. Вы же знали заранее, что вам нужно получить это разрешение! – воскликнула она, искренне негодуя. 

Виталику только и оставалось, что вздохнуть. Он осторожно поинтересовался, есть ли возможность получить место на каких-нибудь языковых курсах. 

– Я разузнаю, – пообещала фрау Шмиде, и ее голос был куда лучшим ответом Виталику, чем слова: едва ли. – Кстати, вы не хотите поучаствовать в одном долгосрочном мероприятии? Оно рассчитано на полгода, я думаю, для вас это хорошая возможность расширить круг общения. Подумайте. Оно начинается в марте, у вас еще есть три месяца, чтобы обдумать предложение. 

И Виталик обзавелся еще одним пакетом документов, напечатанных убористым шрифтом, из которых он снова поймет хорошо если две трети. 

И снова Талгат требовал, чтобы Виталик сходил в супермаркет и спер еще чего-нибудь. И снова Ванька караулил его на выходе, чтобы отобрать все, что Виталику удавалось стащить.

Документы, которые фрау Шмиде вручила Виталику, были составлены неким анонимным доброжелателем так, чтобы человек, их читающий, не понял ничего. И это касалось не только людей, которые, как Виталик, в немецком языке были дуб дубом: немцы сами понимали бы хорошо если половину написанного. Тетя Аза из второго дома, чеченка, лет шестидесяти от роду, печальная и неглупая женщина, становилась еще печальней, читая абзац за абзацем. 

– Виталик, милый, едва ли сами немцы понимают, что они тут написали. Ну тут говорится, что ты должен работать полный день, и что у тебя есть право на перерыв. Ты будешь производить продукты, но не имеешь права на их стоимость. Что ты должен ходить на мероприятие постоянно и не пропускать, а потом получишь характеристику. Ну как бы в общих чертах, а все остальное – я даже не знаю. 

Виталик грустно смотрел на этот ворох бумаг. 

– Это все-таки нужное дело. – Тетя Аза поправила очки на носу и наклонилась к нему. – Ну что ты тут сидишь в этом хайме и ничего не делаешь? А так и научишься чему-нибудь новому, и с новыми людьми познакомишься. Ты же молодой еще, глядишь, и образуется все. И ты подальше от этих будешь. 

«Эти» – Талгат и Ванька – с тетей Азой спорить не смели. Но это не мешало им издеваться над Виталиком, которому предстояло полгода пахать на чужого дядю забесплатно, да еще полную рабочую неделю. Но Виталик подписал везде, где фрау Шмиде поставила крестик, отнес документы, решительно закивал, когда она спросила, все ли он понял, и попытался сказать, что очень хочет заниматься чем-то полезным. 

Она улыбнулась. Сказала, что считает его решение разумным и правильным, поинтересовалась, хочет ли он подумать насчет среднего образования, предложила помощь. Виталик спросил робко: а из этого что-то получится? Фрау Шмиде пожала плечами. 

– Если вы будете стараться, получится. 

И Виталику казалось: получится. Он давал себе обещание: стараться. Сбегал в ту же библиотеку, в «Каритас», где читал журнальчики – самые разные, иногда совершенно бестолковые, но зато на немецком. Сбегал к заливу, рисовал то яхты, то Рыночную площадь уже в который раз, то удирал еще дальше к зоопарку, садился на лавку, чтобы иметь возможность хотя бы представить животных, и рисовал. 

От Талгата с Ванькой избавиться все не получалось, и прятаться от них – тоже невозможно было все время. Талгат – тот хотя бы делал вид, что Виталик ему небезразличен, а Ванька просто орал и требовал, чтобы Виталик делал то и то, и на попытки огрызнуться реагировал тычками. В ответ его стукнуть себе дороже, Талгат – он и на голову отмороженный и, если ему верить, занимался дзюдо и самбо, мог так треснуть, что мало не покажется. 

Когда пришло письмо из полиции с требованием явиться тогда-то и тогда-то по такому-то адресу, Виталик даже вздохнул с облегчением. Наконец-то дело сдвинулось с мертвой точки, наконец-то он узнает, что его ждет. 

Фрау Шмиде еще раз прочитала повестку, подтвердила, что речь идет о том самом задержании на том самом вокзале вне пределов земли – это-то Виталик и сам понял, но предпочел еще раз убедиться, напомнила Виталику, что желание молодого человека путешествовать естественно, но следует соблюдать определенные правила, и ее ровная, дружелюбная интонация заставляла его еще усердней втягивать голову в плечи, еще упорней буравить взглядом пол, лишь бы не смотреть на нее. Отчего-то именно перед фрау Шмиде ему было особенно стыдно, потому что каждый раз, когда Виталик с ней разговаривал, ему казалось, что он был ей небезразличен. Что из этого его фантазия, желание недолюбленного мальчишки получить задаром кусочек того самого тепла, а что – ее настоящие эмоции, и были ли они действительно такими – теплыми, думать не хотелось, но стыдно перед ней было. 

Виталику хотелось, очень хотелось рассказать фрау Шмиде, что не по своей воле он околачивался на той станции, да что там – что на самом деле все было куда хуже, и ладно бы он сам что-то имел со своего злоключения, но, возможно даже и на его счастье, словарного запаса хватало на то, чтобы сказать ей в который раз: мне очень жаль. А фрау Шмиде, неоднократно до этого рассказывавшая с охотцей, что учила русский язык в школе, вспоминала канцелярские фразы из учебника для ГДР-овской школы и худо-бедно втолковывала Виталику, перемежая немецкие с неуклюжими русскими фразами, что он обязательно должен прийти в полицейский участок и рассказать все и честно – это может быть положительно учтено. Виталик и понимал это сам, не дурак же, и не собирался прятаться, но как же ему было горько! 

Ему давно уже пора было идти, у фрау Шмиде таких, как он, – два корпуса многоэтажки, каждый по двадцать квартир на девяти этажах, а Виталик все медлил. Наконец он собрался с духом и спросил, не потому, что действительно хотел знать, а потому что жаждал чего-то, чему и слов-то подобрать не мог:

– А вы не знаете, что мне за это будет? 

Она начала объяснять, что дело из полиции последует в прокуратуру, там могут подготовить заключение для суда, а в суде скорее всего примут решение о штрафе, который непременно следует выплачивать, иначе можно даже и в тюрьму попасть. И увы, она не знает его размеров – все будет решать судья. Как подсказывает опыт, штраф достаточно крупный, но не следует забывать сразу же подавать прошение о рассрочке. И все это с деловитой, прагматичной интонацией, сосредоточенно хмурясь, словно речь шла не о правонарушении, а о покупке газонокосилки. Виталик делал вид, что внимательно слушает, словно мнение фрау Шмиде могло что-то изменить.  

Он покивал головой, сплел и расплел пальцы, посмотрел на них, отодрал заусеницу на безымянном, вытер ладони о джинсы. 

– Ясно, – тихо сказал он. И громче, вставая: – Спасибо.

Фрау Шмиде встала, обошла стол, протянула ему руку. Виталику было неловко пожимать ее – ему все время казалось, что его руки недостаточно чистые, но этикет, чтоб его: фрау Шмиде настаивала на рукопожатии с такой энергичностью, что отказать ей мог очень смелый человек. 

– Герр Райхман, все будет в порядке, – уверенно сказала она. – И я говорила со своим начальством о том, что вы непременно должны принять участие в той программе. Так что у нас есть шанс. 

Она подмигнула ему. Виталик улыбнулся. Хотел бы, чтобы его улыбка была бодрой, ну да ладно, и так сойдет. 

Начальство фрау Шмиде было согласно с тем, что Виталий Райхман получил бы отменный шанс, если бы ему довелось принимать участие в программе. Ситуация действительно была сложная. С одной стороны, аттестат получен с горем пополам, уровень владения немецким крайне низок, семья неблагополучная и вот уже начались проблемы с законом. С другой, он и живет в неблагополучном обществе, из которого его не мешало бы убрать, и охотно выполняет мелкие общественные поручения, принимает участие в мероприятиях, неглуп и обладает талантами. Фрау Шмиде убеждала свою непосредственную начальницу, та обещала поговорить с социальными службами округа, а пока Виталию Райхману следовало предложить участие в языковых курсах, которые начинались в соседнем городе. 

Непосредственная начальница знала фрау Шмиде лет этак тридцать пять. Они вместе учились в гимназии, затем разъехались на несколько лет, а после – вместе работали в системе профессионального образования; и Таня Эриксен знала: Зилке Шмиде редко кого берет под свою опеку, но если это случается, опекаемому остается только одно – смириться. Фрау Эриксен тоже смирилась, тем паче кандидатур на участие в проекте было немного. У Виталия Райхмана было неоспоримое достоинство – возраст; у него же был неоспоримый недостаток – отсутствие образования. Теперь еще и маячащая впереди судимость. 

С другой же стороны, чем не возможность по социальной реабилитации, задумчиво сказал начальник фрау Эриксен. Саму программу поддерживает земельное министерство образования, но и минюст не откажется поучаствовать, если что. В конце концов, это может быть подано под соусом превентивных мер, которые чиновники минюста очень любят. Фрау Эриксен охотно согласилась: вполне в духе современной социальной политики, возможность интеграции молодых людей, мальчик, пусть и не показывал выдающихся результатов в школе, но, кажется, вырос, последние характеристики показывают: он заинтересован в том, чтобы успешно адаптироваться в обществе, и прочее бла-бла. Фрау Эриксен была не дура пожонглировать умными словами – привычка, опыт, смекалка, что там еще; она была ловкой настолько, что некоторые фразы формулировала, чтобы те звучали двусмысленно, а иногда открыто язвила: шустры они все, строя планы на будущее, а это будущее все не наступает и не наступает. Начальник был не дурак и очень хорошо понимал: результат у таких вот случаев может оказаться неприметным, совсем неприметным; ну станет этот ли мальчишка, чьей судьбой прониклась милая Эриксен, кем-нибудь вроде надежного и добротного – кого там, столяра-маляра-штукатура, ну будет работать сорок часов в неделю, по выходным пить пиво в компании благопристойных молодых людей – такой результат никого не заинтересует. А вот сам путь, прогресс, так сказать – тут есть где развернуться. Есть что привлечь в качестве наглядного материала для демонстрации успехов данного проекта с данной идеологией. Чего греха таить: хороша ширма для привлечения средств. 

Одна беда была: внепроизводственных образовательных центров оставалось все меньше и меньше. Наследие ГДР – все эти учебно-промышленные комплексы – канули в лету в первые пять лет после перестройки, некоторые пробарахтались около десятка лет, кое-какие существовали до сих пор, но ни шатко ни валко; Райхмана и еще десяток счастливчиков пристроить можно было бы на предприятие, но и там народ оказывался боязливым. Знали, черти, что проблемы возникнут даже не из-за криминальных достижений, а из-за нескольких лет ничегонеделания. Для девятнадцатилетнего парня, несколько лет до этого бездельничавшего, самым сложным может оказаться самое простое: вставать утром и идти на работу. Банально выдерживать сорок часов рабочего времени – уже подвиг, а ведь не мешало бы еще и учиться чему-то, чтобы работники не просто так терпели чужого человека и, скажем прямо, тащили на себе двойной воз: и прямые обязанности, и присмотр за этими, которых следовало корректно называть «практикантами». Очевидно, должна существовать убедительная причина, по которой руководство предприятий согласится повесить себе на шею такой вот – случай, чтобы не выражаться более категорично. И начальник фрау Эриксен обещал ей подумать, а попутно поговорить со знакомыми в руководстве округа, а если повезет, то и с людьми из министерства. Вдруг у них свое видение проблемы? 

Виталик, топтавшийся перед дверью полицейского участка, об этих баталиях не знал. Ему бы день пережить да на Ваньку с Талгатом не напороться, тем более Талгат ему неоднократно повторил, что с ним сделает, если тот будет трепаться. Виталик потянул на себя тяжеленную дверь и зашел внутрь. Справа за стеклом был пост дежурного, в маленьком холле на пластиковом стуле сидел еще один страдалец, по виду то ли турок, то ли албанец. Виталик нажал на кнопочку звонка и оглядел комнату дежурного. И отчего-то она напомнила ему тот лагерь, в который они с родителями прибыли сколько-то там уже лет назад – тоже с серыми стенами и мебелью, с каменным полом и бесконечными папками. Только там в большинстве своем работали женщины. А сейчас – мужчина лет сорока пяти, одетый в форменный джемпер, спрашивал, что нужно. 

Прочитав письмо, офицер велел Виталику ждать. Словно у него был выбор. А парень, сидевший на стуле, обратился к нему на жутком немецком: мол, что делаешь, чего вызвали. Виталик пожал плечами и уселся рядом, втянул голову в плечи, начал буравить взглядом пол. А этот знай себе расспрашивает: ты откуда, да за что захапали, да чем занимаешься в свободное время. Словно и не в полицейском участке сидит, а в каком-нибудь спа-салоне. 

Оберкомиссар полиции Ролофф казался вполне себе добродушным дядечкой. Слушал внимательно, вопросы задавал некаверзные, охотно кивал головой, внимательно слушал переводчика, уточнял разные детали. Типа: а к кому вы ездили – что именно хотели посмотреть в Халле – и при такой погоде все-таки рисовали – а бумага случайно не намокала, рисовать было удобно – а с людьми, проживающими в хайме, отношения у вас каковы? Виталик, который поначалу начинал верить, что все обойдется, подозрительно спросил у переводчика: 

– А чего ему нужно знать про хайм? 

Переводчик всего лишь пожал плечами. 

– Нормальные там отношения, – окрысился Виталик. – Как везде. 

– Вы ведь знакомы с Иваном Сулеймановым? – продолжил оберкомиссар Ролофф. 

– Ну знаком, и что? 

– И как тесно вы общаетесь? – все допытывался Ролофф. 

– Да нормально мы общаемся. Ну там здороваемся, иногда немного говорим, ничего больше, – занервничал Виталик. – А что такое? 

Ролофф пожал плечами, мол, ничего особенного. И продолжил спрашивать о Талгате. 

Собственно говоря, Талгат и вломился к Виталику в комнату. 

– Ну что? – требовательно спросил он. 

Виталик хмуро посмотрел на него и пожал плечами. 

– О чем тебя спрашивали? – рявкнул Талгат, взял его за грудки и тряхнул. 

– Я ж тебе говорил, – огрызнулся Виталик. – Взяли за жопу в Халле, отвели в полицайштацион там, сюда отправили документы. Ну допросили, что я там делал. Сказал, что город интересный, хотелось дома порисовать. Я типа художником хочу быть. 

Он еще что-то говорил, объяснял, не пытаясь вырваться, избегая смотреть Талгату в глаза. Ему было не по себе – до противного не по себе, не только из-за его близости, не только из-за агрессивности, с которой Талгат добивался ответа, но и из-за себя самого, своих мыслей. Все же время, что сидел напротив Ролоффа, Виталик думал: рассказать? Попытаться объяснить? Попросить о помощи? Понадеяться, что этот добродушный дядечка действительно настолько добрый, что захочет помочь? 

Талгат стукнул напоследок Виталика в солнечное сплетение – несильно, но ощутимо, не для того, чтобы наказать, но чтобы помнил, щенок, и был таков. То ли Серега должен был приехать на своей «ауди», то ли еще какая дрянь. Виталик открыл окно настежь, постоял у него в задумчивости и опустился на батарею. Не мешало бы ему собраться с силами и заняться чем-то, но откуда их брать, эти силы? Два часа в полицейском участке проняли Виталика до самой кости, поджилки до сих пор тряслись. И пусть этот Ролофф был весь из себя дружелюбный, пусть вручил ему карточку со своим телефоном, сказав, чтобы обращался, если что, но мурашки по коже бежали все равно. 

Виталик собрался было сбегать в супермаркет за какой-нибудь жрачкой, выскочил было в холл, но быстро развернулся и побежал по блекло освещенному коридору к другому выходу: не хватало еще и с Ванькой-лезгином встретиться. А вырвавшись на улицу, пробежав полпути, Виталик замедлил ход и наконец остановился: и что, теперь все время бегать от них? 

Начальник фрау Эриксен герр Талау любил свою работу. Не столько то, чем он занимается, сколько то, что его деятельность сопровождает. При прочих равных обстоятельствах он мог стать начальником почтового отделения, цеха бочкарей или даже директором маленькой футбольной команды, и в любом случае он был бы хорошим руководителем, заботящимся о коллективе и активно пользующимся бонусами, которые достаются ему – начальнику. Все законно, все довольны. В настоящее время герр Талау возглавлял социальную службу округа, которая официально звучала как «Служба по делам семьи, детства и юношества и других социальных дел». Не самое престижное место, учитывая объем обязанностей, и все-таки герр Талау был доволен. А с ним – бургомистр, заместители министра и, кажется, даже премьер-министр земли отзывался о социальной службе поощрительно. 

В любом случае, служба бывала обременительной, но и приятной тоже. Герр Талау оказался на контактной бирже, которая проводилась в Ростоке, пообщался с коллегами из других округов, поучаствовал в дискуссии, оказался рядом с заместителем министра и его знакомым –одним из ведущих архитекторов земли. Слово за слово, архитектор поделился своими соображениями о развитии земли, о возможностях привлечения инвестиций, о перспективах развития градостроительства с учетом уже наметившихся инвестиций, и государственные мужи и жёны в общих словах посокрушались о делах насущных. Экономика, чтоб ее. Которая идет рука об руку с политикой. А политика намекает: инвестиции будут не так чтобы крупными и ненадолго. Что является не очень хорошей новостью. Но они будут, что является приятным известием. Затем выдающийся архитектор обратил внимание на герра Талау и поинтересовался, чем занимается его уважаемый собеседник. И герр Талау охотно начал рассказывать. 

О молодых людях, которые вынужденно оказываются изолированными, лишенными возможностей как-то интегрироваться в общество. Потому что когда шустрые дети благополучных родителей зубрили, неблагополучные дети росли самосевом. Потому что по негласным данным, которые подтверждаются личным опытом сотрудников герра Талау и его самого, первые рабочие места многим детям находят их родители, а что делать тем, на кого родителям наплевать? Потому что Германия – страна благополучная на первый взгляд – страдает болезнью любого общества – классовостью, пусть и не в марксистском понимании. Потому что слои общества оказываются достаточно изолированными, и прогресс – прыжок с низшего на высший уровень – дело сложное и трудоемкое, для многих почти невозможное; обратное же – плевое дело, и особенно сложно оказывается людям с иммигрантскими корнями. Те – как вливаются в страну и задерживаются где-то на периферии, так и существуют на ней же. Параллельное общество, увы. 

– Кстати, – сказал главный архитектор и воздел указательный палец. – Мой коллега, не в последнюю очередь ученик. – Он обернулся, подозвал мужчину – смуглокожего брюнета с вишнево-карими глазами. – Рауль Витторио Бернарди. Немец. – И он довольно улыбнулся. – Из первой иммигрантской волны. Рауль может с полным основанием считать себя немцем. Правда? 

Рауль Витторио Бернарди улыбнулся, сверкнул ослепительно белыми зубами, пожал плечами. 

– Боюсь, ни один итальянец в здравом уме не признает во мне итальянца, – пожал он плечами. Жест был истинно латинским – человек, так пожимающий плечами, принимает любой каприз фатума, следует ему до последнего, но даже стоя на краю пропасти, будет улыбаться, ослепляя всех улыбкой. – Так что я дома. Здесь, в Германии. Я с любопытством слушал ваше мнение, герр Талау. Должен признать, вы занимаетесь очень трудным и щепетильным делом. 

– Думаю, мы можем оказать услугу обществу, Рауль, – продолжил знаменитый архитектор. – К сожалению, я лично не смогу быть полезным герру Талау, потому что моя контора лишает меня возможности поддержать молодых людей без какого бы то ни было образования, а вот Рауль может заинтересоваться программой. 

– Мы не берем учеников вообще без образования, – меланхолично произнес Рауль Бернарди. То ли возразил, то ли отмахнулся. 

– Речь не идет об учениках, – решительно улыбнулся герр Талау. – Речь идет о практикантах. О ребятах, которые получают возможность познакомиться с самыми различными сферами современной экономики, познакомиться с незнакомыми отраслями, определиться со своими предпочтениями, вырваться из того болота, в котором находятся, расширить круг общения. Кроме того, герр Бернарди, один молодой человек, к которому я испытываю значительную симпатию, увлекается изобразительным искусством. 

– Значительную симпатию? – усмехнулся Бернарди. – Звучит многозначительно. 

– Я незнаком с этим молодым человеком, поэтому составлял свое мнение о нем на основании его личного дела. За него ходатайствует моя коллега, – пояснил герр Талау. – Ситуация у этого человека не самая простая, и по тем сведениям, по которым мне пришлось составлять картину, он именно что относится к маргинальному обществу. Пока еще за ним не водится отчетливо незаконных дел, но он находится на распутье. То место, где он проживает, заслужило свою дурную славу, но этот человек не собирается ей уступать. 

– Это наверняка не самый простой случай, – рассудительно произнес знаменитый архитектор. – У него скорее всего уже сформировались определенные социальные навыки, это может быть сложно. 

– Это может быть интересно, – задумчиво заметил герр Бернарди. 

– Это может принести дивиденды, – подхватил чиновник из министерства. – Места для таких практикантов обеспечиваются из федерального бюджета. – Он повернулся к герру Талау. – И мы рассчитываем на то, что федерация согласится, что проект перспективен. У вас же уже есть, чем похвалиться, герр Талау? 

– Я могу рассказать о нескольких случаях, которые как раз и показывают, что программа эффективна. Например...  

Город, в котором Виталик жил, насчитывал тысяч пятнадцать человек. Или семнадцать. Или восемнадцать. Точно не знала даже фрау Шмиде. Он был небольшим, а за сорок километров от него располагался еще один городок, тоже крохотный – в сравнении с той же Самарой. И в нем-то и проходили языковые курсы, на которые отправили Виталика. Талгат сразу заявил, что там будут одни русские. Его знакомый, который, между прочим, и познакомил его с Серегой, закончил такие курсы. Он теперь перебрался в Гамбург. Так у него в группе было семнадцать русаков, алжирец и два чувака из Ганы. Но Виталику снова не повезло: он был единственным русаком. Поляков – целых четыре. Албанцев – два. Арабов из Ливана, Ирака и еще откуда-то – то ли семь, то ли восемь. И двое из Ганы – один коротышка, карманного формата человек, и второй – огромный, ширококостный, мускулистый, крупногубый, с лилово-черной кожей, с красными белками глаз, одетый в ослепительно-яркую салатовую ветровку, обутый в неоново-оранжевые кеды, в белых, едрит его, джинсах – и с маникюром. Преподаватель на курсах сообщила Виталику, что в группе есть еще выходец из СНГ, но он – она – на больничном. Виталик пожал плечами. Не везет, так с детства. Что делать-то. 

Этот из Ганы пытался заговорить с Виталиком на английском. В школе-то он английский как раз и учил, но это было сильно давно. Пару слов связать можно было, но не более того. А этот огромный из Ганы обстреливал его вопросами: как давно в Германии, правда, что русские пьют водку вместо завтрака, почему он не ходит на курсы в своем городе, чем будет заниматься после того, как получит сертификат. И сам рассказывал: он твердо намерен отправиться на поиски лучшей жизни в Берлин, там у него есть много знакомых, он собирается открыть ночной клуб и уже даже присмотрел место. Ночной клуб. В Берлине. По сравнению с этой мечтой желание Виталика выучиться – просто выучиться – не казалось несбыточным. Он даже смог улыбнуться. Охотно ответил на вопросы преподавателя. На перемене показал наброски, которые сделал, пока ехал в электричке. Попытался сделать портрет Адебайо и решил, что получилась полная фигня, а Адебайо был доволен и даже горд. Ливанцы – те были куда более сдержанными, на портретные упражнения Виталика смотрели неодобрительно, пусть и не могли удержаться от любопытства. Албанцы – захотели, чтобы Виталик сделал их портреты.

Иными словами, это было занятное испытание. Очень полезное. Позволяющее обрести что-то, смутно похожее на уверенность в себе. Позволяющее вырваться за пределы того круга, в который Виталик был заточен. Познакомиться с новыми людьми, каждый из которых был по-своему интересен, и забыть о прошлых злоключениях, подготовиться к новым испытаниям. Ну ладно, насчет «забыть» он погорячился, достаточно было сойти с электрички и свернуть на улицу, ведшую к хайму, чтобы ощутить, как ноги наливаются свинцом, как закладывает ватой уши, как становится липкой кожа. «Эти» – Ванька с Талгатом – никуда не девались. Ванька наткнулся на Виталика, курившего на площадке перед хаймом, отобрал пачку сигарет, ткнул его в плечо и сказал, что Виталик полный дурак, что мотается в ту дурацкую школу. И наверное, только время – ранний вечер, только то, что было светло и на улице было полно народу – и спасло его от других неприятностей. 

Это постоянное существование в ожидании либо зуботычины, либо Ванькиного или Талгатова приказа немедля идти в супермаркет, и похрен, что денег у Виталика ноль, а до начала месяца и законной выплаты еще полторы недели, приводило его в отчаяние. Он, побывав в другом городе, познакомившись с новыми людьми, вознадеявшись на что-то особенное, почти поверив, что и с ним может случиться что-то такое, возвращался в хайм, в котором не менялось ничего. Тетя Аза со своей семьей жила все в тех же двух комнатах уже пять лет. Жена Талгата была беременна четвертым ребенком, и взгляд ее был таким же пустым, как и полгода, как восемь месяцев назад, как когда она носила третьего. Сам Талгат все так же рассказывал о том, как он строил всех в своем городе и как его боялись менты, и переговаривался с Серегой из Гамбурга и то ли платил за что-то тайное, то ли платили ему. Ванька – тот, говнюк, все так и бегал за какой-то девкой, вроде даже другой, но тоже пышнотелой, смуглой, с желтыми волосами – вроде как блондинкой. 

А еще – дурное дело – Виталик шагал по своим делам мимо вокзала да в направлении библиотеки. И лежал его путь мимо полицейского участка. Больше его не вызывали, оберкомиссар Ролофф сказал, что для него все ясно, дело будет передано в прокуратуру и Виталику следует дожидаться вестей уже оттуда, но проходить мимо этого здания, которое выглядело так неказисто – свинцового цвета коробка с квадратами окон, – Виталик все равно опасался, словно суеверно боялся: выскочат бравые ребята в темной спецодежде, заломают ему руки и поволокут в какую-нибудь из комнат, а там будут допрашивать, требовать, чтобы рассказал, где и что крал и с кем подельничал. И вот он шел, причем по другой стороне улицы, а у участка какое-то столпотворение было. Патрульных машин – и с синими, и с зелеными полосами – стояло как бы не дюжина, и просто микроавтобусы тоже там были, у которых только номера и указывали на то, что это не простые экипажи, а очень даже полицейские. И там были те – спецназовцы – в той спецодежде; они снимали бронежилеты, стягивали маски, упаковывали все и переговаривались буднично, перебрасывались шутками, кто-то даже смеялся. 

И Виталик замер. Как придурочный. Стоял и смотрел, прикидывал... кто его знает, что он прикидывал. Хрен к носу, не меньше. Как бы не Ержи, один из поляков, рассказывал, что эти из спецвойск тренируются так, что дело реально до кровавого пота доходит. И в спецсилы с фиговым аттестатом не попадешь – там нужно отличником быть. И где там Виталик – недоучившийся, так и не начавший работать, не делающий практически ничего. 

А сердце билось в исступлении, черт бы его подрал, а уши начинали полыхать, а дышать приходилось с усилием. Их там много было, высоких. А расстояния было метров пятьдесят, не меньше, и не увидеть, те ли глаза на него смотрели или нет. Виталик потоптался еще немного, посмотрел на них – поискал, есть ли, нет ли – и порысил дальше по своим делам. Добежал до перекрестка и – не удержался. Оглянулся. Помедлил секунду-другую. И заставил себя пойти по делам. 

Виталик возвращался домой ранним вечером. «Каритас» закрылись, библиотека вообще до двух работала. Площадь пустовала – дождь моросил, и чем еще можно было заняться, чтобы только не идти в хайм, представлялось с трудом. Еще и не мешало отдохнуть малость, выспаться, потому что электричка отходила в полвосьмого утра, как-никак, а до вокзала еще дошлепать надо. И он привычно осмотрелся, попытался определить по окнам, дома ли Талгат – у него обычно шторы бывали задернуты, дома ли Ванька-лезгин или хотя бы у своей девки – но тут только на авось полагаться, и решил рискнуть. Он занырнул в боковой вход и пошел к лестнице. И, сука, разумеется, на ней наткнулся на Ваньку. 

– О! Я как раз от тебя, – сказал он и потянул за собой. – Пошли, дело есть. 

– Пошел ты, – огрызнулся Виталик и попытался вырваться. 

– Чего ты козлишься? – безразлично бросил Ванька. – Пошли давай. 

И по дороге к непонятной пока еще цели он объяснял, что кроссовки у него фигня фигней, и что куртку новую тоже не мешало бы. Талгат на днях два раза был в торговом центре, и там охраны вообще нет. Хреново, конечно, что там эти этикетки, и они, сука, хорошо приделаны. Талгат рассказывал, как они крепятся. Сереге еще позвонил, спросил, что да как, и тот объяснил, что их надо осторожно срезать, потому что если повредишь, то они, сука, заорут. Так что Виталик будет стоять на стреме, а Ванька в примерочной будет это делать. Инструмент с собой. 

– Ты придурок? – рявкнул Виталик. – Ты вообще охренел! Пусти, бля!

Ванька на него внимания не обращал. Сунул кулак под нос и сказал, что Талгат ему точно черепушку проломит. Виталик огрызнулся – и получил кулаком в живот. Несильно: Ванька не дурак был перед людьми на рожон лезть, – но у него получилось-таки напомнить, что будет, если. 

Охраны в торговом центре на самом деле было всего ничего. И что, наверное, было хорошо: шмоток лежали горы, в торговом зале было тесно, продавцы толкали тележки с новым товаром, людей тоже было много, и, возможно, сама идея была не самая дурная – насколько вообще можно одобрять такую идею. В такой толчее пару вещей умыкнуть – плевое дело. Ванька деловито шагал к стойкам с куртками. 

– О, классная штука, – сказал он, решительно снимая одну. – Я уже мерил. Вот, мой размер. 

Виталик стоял у примерочной, старался не слушать, как за ширмой копошится Ванька, старался не думать о том, что он там делает, и ни в коем случае не глядеть перед собой. Время от времени оглядывал помещение, чтобы убедиться: никому до них не было дела. 

– Ты тут? – глухо спросил из-за ширмы Ванька. – Слышь, принеси там еще свитер. Такой зеленый. 

Виталик послушно поплелся к полкам с пуловерами. Вернулся, отдал Ваньке. 

– Ну? – спросил тот, высунув голову из-за ширмы. Сволочь ведь, выглядел довольным – лоснился этим самодовольством, хотя, кажется, румянец у него на лице проступил нервный. 

Виталик покосился на него и отвернулся. 

– Все тихо? –самодовольно спросил Ванька. – Пошли тогда. 

Они вышли. Виталик старался держаться как можно дальше от него. Хотя – поздно было, зараза. Очень поздно. 

Это стало понятно, когда через квартал к ним подошли двое полицейских и попросили пройти с ними. Ванька-придурок начал орать: «Что за фигня? Что за дела?». Виталик, к своему собственному удивлению, вздохнул с облегчением. 

С точки зрения экономической брать в свою контору человека с не самым здоровым прошлым, невнятным настоящим и сомнительного качества будущим было рискованно, если не сказать больше. Личное дело, которое Рауль Витторио Бернарди изучал – изучил уже, если быть точнее – было, скажем так, куцым. Мальчишка, согласно автобиографии, не должен был уметь ничего. Он закончил школу с очень низким средним баллом, да и школа – девять классов, ничего больше. Водительских прав нет, мест работы нет, за границей не был. Хобби – рисование. Уже от одного этого самонадеянного заявления стоило испытать, хм, скепсис. Еще и происхождение. Ладно, он сам не из коренных. Но отец Рауля Витторио Бернарди еще в Италии получил профессиональное образование, в Германии устроился не где-нибудь, а на заводе БМВ в Мюнхене, Рауль ходил в немецкую школу; и с самого начала он понимал, и в этом понимании поддерживали его родители: чтобы бежать вровень с коренными немцами, ему, наполовину итальянцу, следует бежать на порядок быстрей. А этот Виталий Райхман – он же плетется даже не в хвосте, он четверти дистанции не прошел, когда другие уже финиш видят. 

С другой стороны. Рауль Бернарди закрыл папку и оттолкнул ее от себя. Встал, прогулялся по огромному кабинету, остромодному, хайтековому, со стенами, окрашенными в платиново-серый цвет, обманчиво простой, но невероятно глубокий, с картинами – взрывами цветов, обошел стол – огромный, который при желании мог сойти размерами за двухспальную кровать – и подошел к окну. Ну да, огромному, во всю стену. Стал рядом с напольной вазой, тоже, мать ее, высокой, из которой торчала коряга, которую где-то около Варнемюнде нашел и удочерил Курт. С концептуальной точки зрения, коряга была интересным контрастом стерильной, выхолощенной простоте линий; с функциональной – могла изобразить из себя рождественское, эм, растение; с медитативной – черт его знает, посмотришь на него, подумаешь, что у кого-то жизнь похожа на эту корягу, и становится легче, или подумаешь, что ведь и твоя жизнь могла походить на эту образину – и все так же испытаешь облегчение. 

Наверное, в позе Рауля Бернарди было нечто стереотипичное, то ли из бесконечных сериалов подсмотренное, то ли на фотографиях великих людей. Их – тех же бесконечных президентов, премьер-министров, послов, которые на что-то влияли и что-то определяли – любили фотографировать в таком вот задумчивом настроении, глядящими в окно, изображающими на лице усталость от жизни, суровость и прочие романтические эмоции. Но Рауль мог определенно сказать: когда они вот так глядели в окно в момент исторической портретной съемки, то думали скорее всего о том, что садовник, сволочь, плохо постриг лужайку, что гример наложил им на лицо два сантиметра какой-то мастики, от которой наверняка начнется раздражение – ну или еще что. Сам Рауль не в последнюю очередь думал о том, что жажда пищать в тон последнему писку моды сыграла с ним злую шутку: он, конечно, получил большое окно, но ни уединиться за ним, ни отделить себя от бесконечной стройки в нескольких сотнях метров, не получалось, да и счета за его чистку оказывались соответствующими размеру. 

Еще и эта программа. Дражайший бургомистр втрюхивал ее Раулю с азартом неофита, не меньше. И самое главное: засранец преподносил участие в ней под соусом «ты должен понимать нужды этих людей особенно хорошо». «Ты же тоже иммигрант» не звучало, потому что неполиткорректно. А попробуй-ка возрази, что как раз таких людей нужды не понимаешь и не хочешь понять? Отец работал на огромном заводе, общался с баварцами жестами – но работал. Приехал, чтобы работать, и именно это и делал всю свою жизнь. Сам Рауль – работал с самого детства. В школе, в профшколе, в университете. И при всем уважении к своему благополучию, которым он не в последнюю очередь обязан этому обществу и этой стране, он не желал понимать людей, которые предпочитали бездельничать. 

И опять же со следующей, какой там по счету стороны. Милосердие, чтоб его. За которое ему, Раулю, в принципе ничего не нужно будет платить. Но сам факт того, что он совершил благое дело, может греть его тщеславие. Тем более что платить за это милосердие будет земля: программа финансировалась из социального бюджета, создание рабочего места, страховки и прочая фигня оплачивались оттуда же, кое-что перепадало и предприятию, а плюс к этому бургомистр пообещал подкинуть пару проектов, которые не в последнюю очередь для этого самого социального бюджета и создавались. С учетом некоторого, хм, ослабления экономической деятельности – не самое плохое дело. Рауль-то не сомневался в своей способности найти и захватить многие и многие проекты, но для этого пришлось бы расширяться, действовать за пределами Ростока, а это значило бесконечные командировки, жонглирование временем своим и сотрудников, самими сотрудниками, возрастающими расходами – и хроническими стрессами, которые уже давали о себе знать, а ведь и их меньше не становится, и здоровье уже дает о себе знать. Сомнительной ценности удовольствие. А окно все-таки было дурацкой идеей. Пусть и модной. 

И письмо с приглашением на собеседование было отправлено Виталию Райхману уже через три часа. 

Виталик смог прочитать письмо – точней, получить его, а затем долго пялиться на желтоватую бумагу, плотную, офигенную, с тисненым логотипом, с размашистой подписью внизу, которая, сука, скорее всего была нарисована чернилами – только через два дня. До собеседования оставалась еще неделя, времени было много, а вот с деньгами напряг. Полный напряг. Виталик уже четвертый день не мог попасть в общагу, переодеться, а там и маленькая нычка лежала, и кое-какие запасы были. 

А не мог он попасть в хайм по одной простой причине: Ванька. Придурок орал долго и упорно, что это произвол, политическая диверсия и что там еще. И даже камеры наблюдения, где однозначно было видно, что он входил в магазин в одних ботинках, а выходил в других, и что сумка у него становилась значительно толще, никак на него не действовала. Еще ведь и кусачки обнаружили, полицейские даже не переглянулись, деловито что-то проговорили, конфисковали, запечатали в пакет – и все. А у Виталика на его голову, дебилушки такого, в рюкзаке, который полиция тоже обыскала, лежал нож. Купленный у турка Левента за тридцатник, что ли. С солидным лезвием, выкидным, все дела. И вот его осматривали с особым тщанием. Обратились к переводчику, тот спросил, откуда нож и что он делает в его сумке. Виталик тяжело вздохнул. 

– Нож мой. Нашел. Случайно. Оставил себе, ну, чтобы защищаться, если что, – хмуро проговорил он, поднял глаза на переводчика – переводчицу, тетеньку в возрасте, плотную, основательную, как большинство немок. – Понимаете, ну... всякое бывает. Вдруг нападут, все такое. Чтобы защищаться, значит. 

Он перевел взгляд на офицера, снова на переводчицу, которая переводила его фразу офицеру, подивился в который раз, что она сказала больше слов, чем он, но при этом у нее ушло на них меньше времени, и снова на офицера. Тот переглянулся с коллегой и снова спросил что-то. 

– Вам кто-нибудь угрожал? – спросила переводчица. 

Виталик сжался, вдавился в спинку стула, зажал руки между колен, судорожно вздохнул. 

– Ну как, – неловко начал он. – Ну как. Так, чтобы прямо угрожать – нет. Но Ванька, и Талгат тоже – они, в общем, ну они... Они сильней меня. И вон Ванька... ну я же не хотел туда идти, вообще не хотел. У меня учеба, и вот я свое резюме в одно место послал, может, практика будет, я правда хочу по-другому жить, а не только в этом хайме, понимаете? А Ванька просто взял меня за шиворот и потащил. Ну вот чтобы там, допустим, вечером, если что, попугать его, чтобы ничего такого. 

Виталик понурил голову, покосился на переводчицу. На офицеров он не смотрел – стыдно. 

– Талгат Бейджиев? – уточнил офицер, посмотрев на своего коллегу. 

Виталик опасливо посмотрел на него. Кивнул. 

– Они вам угрожали? – дружелюбно спросил офицер. 

Виталик глядел на него, его коллегу, переводчицу, снова на него. 

Пожал плечами, кивнул – и сразу помотал головой. 

– Герр Райхман, если у вас есть проблемы, вам не смогут помочь, если вы о них не расскажете, – заговорил офицер. Ну, что он там говорил, доходило смутно, а становилось Виталику понятным, только когда тетенька-переводчица переводила. Она даже старалась звучать похоже, имитировать интонацию этих людей. 

Виталик отчаянно смотрел на него. Тот – внимательно – на него. 

Мужик он был основательный. Загорелый – таким густым, буроватым крестьянским загаром, и отчего-то думалось, что плечи у него могут быть белыми – как раз по контрасту с предплечьями, которые летом майка не скрывала. Коротко стриженый, с проседью на висках, лысоват, ага. И какой-то надежный, что ли. Последовательный. И если Виталик расскажет, что тырил из магазина по мелочи, все ведь занесет в протокол этот, как его там, Зееманн, потом еще и отправится в супермаркет, чтобы выяснить, могло ли такое быть и сколько стоили продукты. И все пойдет дальше в прокуратуру. Но и Ваньке с Талгатом не поздоровится. Не от этого, так от других. 

И Виталик начал рассказывать. 

Этот Зееманн уточнил, когда Виталика взяли за задницу в Халле, связался с Ролоффом, которого звал так здорово – «Ули»: его вроде звали Ульрихом. Тот и появился через полчаса. 

– Аха, – сказал он – и протянул руку Виталику. Тот аж встал от изумления и долго колебался, прежде чем все-таки пожать ее. Ролофф молчал, когда Зееманн допрашивал Виталика. А тот – рассказывал. 

Потом, когда Виталик выдохся и с благодарностью начал пить воду, которую ему принес все тот же Ролофф, Зееманн сказал, что Виталик может подать заявление о принуждении со стороны других людей. 

– Принуждение? – недоверчиво уточнил Виталик у переводчицы. Подумав, сказал: – Да какое принуждение. Они не заставляли же так, чтобы прямо пинками загоняли. Мне страшно просто было, что они меня ударят, вот я и того. 

Ролофф снова протянул ему руку, когда уходил.

– Подумайте все-таки, – посоветовал он. 

Чего думать-то. Виталик знал, даже не так: ЗНАЛ, что не будет этого заявления писать. И что те четыре кражи, о которых он вспомнил точно, повиснут на нем одном. И он знал еще одно: он сделает все, чтобы не возвращаться в этот проклятый хайм. 

Как бы там ни было, с этим допросом он провел в полиции ни много ни мало – четыре с малым часа. Ванька с Талгатом прямо извелись все. Сволочи, ждали у его комнаты. Виталик осторожно высунул нос из лестничного пролета, увидел этих придурков – и сбежал. Шлялся по скверику, следил то за окнами Талгата, то за Ванькиными, тихо ругал их и жалел о ноже. Пусть и не воспользовался бы им никогда – кишка тонка, – но чувствовал ведь уверенней, зная, что у него, если что, есть чем защититься. 

Около трех ночи Виталик еще раз попытал счастья: коридор был пуст. Он и прошмыгнул в свою комнату, сбегал в душ, сунул в карман проездной, в рюкзак – учебник и тетрадки и понесся на вокзал. Там была какая-никакая, а безопасность. Четыре часа на железном сиденье в стылом помещении – малая цена за безопасность. 

Так он и жил. Иногда прошмыгивал за кем-то сзади, если Ванька или Талгат появлялись на горизонте, иногда ему везло. Иногда – совсем нет. В таких партизанских действиях почтовый ящик был последним, о чем Виталик думал. Тем более ну вот что ему может прийти: с биржи труда требование явиться и отчитаться? Из полиции повестка? Или вот из прокуратуры какое письмо. А это – было другим. И подписал его человек, который наверняка был другим, и выглядеть будет другим – Рауль Витторио Бернарди. 

Фрау Шмиде прочла письмо вслух, объяснила Виталику, что в нем говорится, и долго поздравляла его, говорила, что очень рада и это отличный шанс. Это дизайнерское бюро – достаточно успешное, и что оно согласилось участвовать в этой программе – это просто здорово. И она посоветовала, говоря, решительным, жестким тоном, чтобы Виталик непременно обратился к своему куратору на бирже труда, показал письмо и попросил компенсировать расходы на поездку. Обязательно! 

Вроде и все было обговорено, и нечего было больше сказать, и у фрау Шмиде наверняка были другие дела – уйма других дел, но Виталик все не уходил, собирался духом, чтобы спросить: 

– А мне можно куда-нибудь переехать? 

– Куда вы хотите переехать? – нахмурилась фрау Шмиде. 

– Ну... – Виталик замялся, перепуганный, что сказал что-то не то, почти запрещенное. – В другую квартиру куда-нибудь. С хайма съехать. 

– Здесь в городе? – уточнила фрау Шмиде. – Разумеется. 

Виталик сглотнул вязкую слюну. 

– Просто там разные обстоятельства, – туманно ответил он, глядя по сторонам. – Там не очень легко жить. 

– Не спорю, – легко согласилась она. – Ни для кого не секрет, что представляет собой этот дом. Проблемное место. Скажу по секрету, герр Райхман, в совете города одно время очень активно обсуждалась возможность организовать там постоянный полицейский пункт. 

Виталик понимающе усмехнулся – наряд полиции работой бы обделен не был, совсем наоборот. 

– Но это было бы несколько, скажем так, с политической точки зрения немудрым решением. 

Виталик покивал головой. Политика... 

Фрау Шмиде прямо при нем обратилась в домоправительство с вопросом о том, возможно ли снять квартирку с минимальным метражом для человека с крайне низким доходом. И через пять минут Виталик выходил из ее кабинета, а в его бумажнике лежала писулька с нацарапанным угловатым почерком фрау Шмиде временем-днем и именем человека, который поможет ему что-то подобрать. 

Ванька-лезгин все-таки ухватил Виталика за шиворот. 

– Ты чего так долго там был? Ты, блядь, что им там рассказывал? – заорал он. 

– Пошел ты, – шипел Виталик. – Ты, блин, придурок, отвали! 

Ванька наступал на него, Виталик уклонялся. 

– Да говорю тебе, у меня в кармане ножик был! Вот они и прицепились, – буркнул он. – Ну и мурыжили столько времени. А чей это ножик, а где я его взял, а зачем его с собой ношу. Это же незаконно. 

Ванька начал ругаться. Материться, если быть точней. Потом – орать на Виталика. 

– Ты какого ... мне не сказал, что у тебя финка в кармане? Это же теперь посадят нахрен! 

– Ну так и говори, что не знал. – Огрызнулся Виталик. – Ладно, пойду я. 

– Стой! – рявкнул Ванька. – Сигареты есть?

Виталик закатил глаза. Отдал ему пачку – из внешнего кармана, в которой лежали четыре сигареты, и порысил домой. Ваньке-то зачем знать о портсигаре в рюкзаке? 

Преподаватель на курсах тоже прочла письмо – Виталик не мог не похвастаться и не просто просил ее отпустить его на один день, а еще и письмо показал – и одобрительно закивала головой. Начала желать успехов, чтобы все получилось и так далее. Адебайо, сволочь, сразу же заявил, что знает, что за бюро такое, говорил, что они вроде даже в Берлине проекты делают, и что у него шеф очень шустрый, и Виталик чувствовал себя двояко: вроде как и приятно, что Адебайо хорошо отзывается об этом бюро, а вроде и ощущение, что триумфа лишили. Ему было смешно от своего внезапно прорезавшегося и уже такого основательного тщеславия, он и понимал, что по сравнению с другими – это так себе достижение, но это было чуть ли не его первое достижение, и тем особенно ценное. А народ кругом жил своей жизнью. Правда, фрау Катке, когда они все разбредались по домам, пожелала Виталику успехов – многословно, торжественно, потрясла ему руку. И Виталик был по-глупому счастлив. 

Это долбаное бюро располагалось рядом с промышленной зоной. Видно, чтобы была возможность построить такое здание, как хочет этот Бернарди, такое модерновое, глазастое, угрожающее. Виталик стоял перед ним, сверялся в который раз с адресом, и ему было жутковато: и само здание не столько было большим, сколько казалось внушительным, даже устрашающим, и вокруг все было выложено плиткой, и на парковочных местах стояли очень солидные машины, а перед входом в кадке тосковали две огромные агавы. И Виталик. В куртке на четыре размера больше, в обтрепанных джинсах, со стареньким рюкзаком. С тусклыми неровно обстриженными волосами. С костлявыми руками. Он решительно пошел к широченной двери, которая казалась тяжелой, была тяжелой, но открывалась относительно легко. 

Этот Рауль Витторио Бернарди был похож на свою бумагу – такой же, сволочь, дорогой, такой же, мать его, качественный, такой же безупречно обрезанный и обработанный, на котором только что золотым пером и чернилами свой автограф и ставить. Он даже так же элегантно выходил из огромного стола, на котором какие-то папки стояли, какие-то бумажки лежали, и, кажется, на них – та самая ручка, которой он расписывался на Виталиковом письме. 

И он был именно что Бернарди – высокий, непривычно высокий для итальянца, но смуглый, причем вдобавок к природной смуглости еще и отливал медовым искусственным загаром, ну или фиг его знает, искусственным или нет, но таким, элитным. И глаза у него были ярко-карие, и выбрит он был на ять. И прическа у него была не чета Виталиковым лохмам. Он протянул руку, демократично так, даром что на мизинце было какое-то неприметное, но очень привлекательное и совсем не демократичное кольцо-печатка, и руки у него были такие, что Виталик устыдился своих и заколебался, смеет ли он брать, что дают. 

Этот Бернарди – заметил ли или нет этих колебаний – предложил ему сесть, поинтересовался, как доехал, легко ли добрался. Как добрался. Виталик честно признался, что от ближайшей железнодорожной станции пешком, и Бернарди поднял брови и помолчал очень удивленно. Четыре километра, эка невидаль. Могли еще и автобусы ходить, и Виталик в принципе получил от своего куратора денег на жэдэ-билет плюс проезд по городу, но либо на билет денежку отдавать, либо макаронов купить. Понятно же, что при таком раскладе Виталик выбирал очень быстро. А этому Бернарди сказал: погода замечательная, места интересные, я шел мимо озера даже, не удержался, сделал набросок. И этот Бернарди подобрался, губы – латинские, чувственные губы – дрогнули, в улыбке, насмешке или чем еще – хрен знает, хищно прищурился, буквально чуточку, но складки около рта и морщины около глаз проступили и зашептали-зашелестели: он, если что, горло выгрызет, ему лучше не сопротивляться, и попросил показать, что там Виталик нарисовал. И у того, бедолаги, загрохотало сердце. Даже если мужик и пижон и фраер, то работа у него такая, что он обязан хорошо разбираться в таких штуках типа художеств, на фиговой бумаге они сделаны или нет, хреновыми ли карандашами или кохинором. А ну как увидит, и окажется, что фигня? А ну как отодвинет полубрезгливо-полусочувственно и из жалости заведет разговор о чем-то еще? 

Бернарди долго рассматривал Виталиковы художества. К некоторым возвращался. Некоторые даже откладывал. Наконец сложил все и спросил: 

– Вы занимались изобразительным искусством? 

Ну это Виталик так понял, что у него спросили – Бернарди-то по-немецки говорил. И он ответил: 

– Учился. Сейчас тренируюсь. 

– Где конкретно вы учились? – хладнокровно продолжил допытываться Бернарди. 

В художке в России. Было дело. Пара лет. Еще кружок. Здесь – как везло, ничего систематического. 

Это все Виталик и попытался объяснить. Бернарди слушал его внимательно, не морщился и не вздрагивал от корявых объяснений, в задумчивости кивал и снова пересматривал рисунки. 

– Для самоучки очень неплохо, – говорил он. – С красками вы работали? 

Виталик открыл рот и снова закрыл его. 

– Я читал, как с ними работать, – признался он. – Ну, пытался акварелями рисовать. Но их много с собой не поносишь. А тут как бы взял с собой и хорошо.

– Хорошо, – отозвался Бернарди. Согласился или просто так – непонятно. Затем вскинулся, отодвинул блок: – Расскажите о себе. 

Виталик попытался. Как жили там, как отец с матерью решили переехать, потому что отец типа как всегда хотел, и мать вроде была не против. Потом матери здесь не понравилось, они развелись, она вернулась в Россию, отец с Виталиком пытаются найти свое место здесь. Ну вот, хобби – рисование. Еще читать любит. Фентези. Русское. И к нему всякое такое рисовать. 

– У вас ведь есть проблемы с законом? – невозмутимо спросил Бернарди, откидываясь назад, складывая руки домиком, вежливо улыбаясь. Ему бы еще очки золотые и атласную мантию, и как есть был бы Великий Инквизитор. 

Виталик смотрел прямо ему в глаза. 

– Были. Много. Но я хочу изменить это, – ответил он. 

– Почему? – полюбопытствовал Бернарди. 

Хороший вопрос, черт побери. Почему? 

Потому что то существование – это гнилое дело. Наверное. Потому, что это разве что существование, жизнью назвать – плохо. Потому что это дурацкое ощущение – жить одним днем. Сидишь себе на своей кочке – или в продавленной лошадиным копытом ямке – и ничего не видишь, квакаешь себе и не замечаешь ни солнца, ни дождя, ни озера, которое совсем рядом. Потому что существуя так, отказываешься и от прошлого, каким бы хреновым оно ни было, и от будущего ведь тоже? Потому, что он не слепой и видит, что можно жить по-другому, и даже уважая себя, что честно и без этих приключений тоже можно хорошо жить. 

Спасибо этому Бернарди, Раулю, мать его, Витторио, что он не морщился, внимательно слушал корявые, обрубленные, неловко выговоренные слова Виталика, даже терпеливо ждал, когда он внезапно фыркнул и достал из кармана замызганный словарик и листал его, чтобы поточней сказать. И отдельное – что Бернарди как натянул на себя маску очень важного человека, так и не снимал ее, ни бровью высокомерно не дергал, ни губы не кривил. Сидел и слушал. 

Потом сказал: 

– Очень интересно, поучительно. Ну что ж, давайте я покажу вам наш дом. 

Этот дом действительно был не очень большим. Пара этажей, мастерские за домом, часть из которых пустовала. 

– Рабочие выехали на объект. – Сухо пояснил Бернарди, оглядывая помещение. Виталик – глазел по сторонам. Он вожделел, он источал похоть, он жаждал заполучить хотя бы половину баночек, тюбиков, кистей, скребков и той фигни, которой и названий не знал. Он хотел вцепиться и в листы бумаги, которые лежали на стеллажах, зарыться в карандаши, маркеры, перья и всю другую дрянь, которая здесь лежала просто так, никому ненужная. Рабочие – поехали – на объект! Виталик тоже хотел – на такой объект, где все это было бы необходимо. – По причине странной сентиментальности я не могу отказаться от некоторых проектов, которые требуют от нас таких вот устаревших методов работы. 

– Здорово, – решительно сказал Виталик, оторвавшись от – эскизов, что ли?

– Наверное, – небрежно пожал плечами Бернарди. – Мы идем дальше? 

Виталик, спохватившись, смущенно улыбнулся и тоже пожал плечами. 

– Идемте, – усмехнулся Бернарди. 

Виталик удивился, когда, поднявшись на свой этаж, Бернарди указал ему на туалет: 

– Можете заглянуть, если нужно. Я попрошу Биргитт сделать нам кофе. 

– Спасибо, – рассеянно отозвался Виталик. 

То ли Бернарди что-то такое подозревал, то ли это было типично для их конторы, но кроме кофе – в фарфоровом кофейнике, с фарфоровыми же сливочником и сахарницей, на столе стояла и розетка с печеньем и вторая с конфетами. На Виталиково счастье, его желудок не заурчал, а слюна начала выделяться с вежливой обильностью. 

– Угощайтесь, – очень подходящим ему сухим, не терпящим прекословий голосом произнес Бернарди. – Как вам экскурсия? 

– Здорово, – честно признался Виталик. – Я бы очень хотел работать здесь. 

– Я заметил, – усмехнулся Бернарди. – Это было трудно не заметить.  

Виталик тихо засмеялся. Дернул плечами, попытался сказать хоть что-то, но не получилось подобрать слов. И вообще это могло быть глупостью – говорить что бы то ни было человеку, который наверняка знает о жизни куда больше. 

– Должен признать, я испытывал некоторые сомнения, даже после того, как принял решение участвовать в этом проекте, – продолжил Бернарди. – Я говорю не слишком быстро? Вы понимаете меня? 

Виталик замялся. 

– Нормально, – наконец выдавил он. 

– Я постараюсь говорить не очень быстро. Самая большая проблема с людьми, с вами в том числе, – это отсутствие навыков трудовой дисциплины. Мы ориентированы на результат, работаем быстро, но при этом качественно. Это требует определенных навыков. Простой пример: вам предстоит девять месяцев ездить на работу за семьдесят километров. Что значит вставать задолго до этого времени, отправляться на вокзал, затем проводить сорок минут в поезде, прибывать сюда. Затем – так же добираться домой. Это дополнительная нагрузка. И это никак не должно отражаться на качестве работы. Мы не намерены делать вам поблажки. Относительно ваших профессиональных умений – да, разумеется. Но никаких скидок помимо этого. Я надеюсь, вы понимаете это. 

Виталик кивнул. 

– Я предпочитаю нанимать людей, работать с людьми, чья автобиография выглядит более обстоятельной. – Бернарди дотронулся до того листка, в котором Виталик опознал свое резюме. И жест этот был – пренебрежительным, что по большому счету было понятно. Бернарди перевел взгляд на Виталика, выражение его лица не изменилось; возможно, он оценил безмятежное спокойствие, с которым мальчишка следил за его жестами, то невеселое понимание, которое читалось в его глазах. Он продолжил: – Но мне хотелось бы помочь вам. Разумеется, я уверен, что помогать следует только тем людям, которые хотят, чтобы им помогли. 

Он замолчал. 

После двухсекундной паузы Виталик сообразил, что Бернарди ждет от него ответа, хотя, черт побери, разве он закончил уже? 

– Я очень благодарен за любую поддержку, – искренне сказал он. 

– Хорошо. – Произнес Бернарди. – Я рад. Ваш кофе остывает. И угощайтесь печеньем. Биргитт покупает его в пекарне неподалеку отсюда. Они делают отменную выпечку, совсем несладкую, кстати, и там же можно заказать невероятные торты. Вы ведь бывали раньше в Ростоке? На побережье Варнов? 

Виталик потянулся за печеньем. 

– Да, несколько раз. Я сейчас как раз хочу туда сходить. Там же недалеко от вокзала, да? 

У Бернарди округлились глаза: снова пешком?! Какое дикарство! 

Этот пижон позволил Виталику умять все печенье, глядя на него со снисходительной усмешкой. Напоследок сказал, что будет рад его видеть первого числа – дежурная фраза, ничего более. Затем зашла Биргитт, положила что-то на стол рядом с ним, улыбнулась Виталику и ушла. Бернарди встал, чтобы попрощаться, и вручил пакет. 

– Я попросил ее подобрать кое-что. Буду рад увидеть, как вы воспользовались подарком, – хладнокровно, сухо, как будто это и не он вовсе и вообще это его не касалось, произнес он. 

Виталик сунул в пакет нос и онемел. Держал его обеими руками и боялся поднять глаза на Бернарди. Бумага! Карандаши! Разные! Еще какая-то фигня в коробках! Он прижал пакет к себе, поднял глаза на Бернарди и по-русски сказал: «Спасибо». Глухо, сдавленно, быстро, сразу же начал корить себя за такую бестолковость. А этот пижон ответил – по-русски: «На здоровье». Виталик засмеялся, заморгал глазами, прижал к себе левой рукой пакет, протянул ему руку и, уже на немецком: «Большое спасибо». Бернарди кивнул. 

Виталик не шел к этой самой Варнов – летел. Представлял, как выберет местечко где-нибудь рядом с кораблями, попробует их нарисовать. Как устроит себе праздник: купит кофе, какой-нибудь такой, типа капучино, может даже, булочку. И снова будет сидеть. Может, даже одну коробку распакует, чтобы полюбоваться на содержимое, а потом даже опробует. И солнце светило. И все будет хорошо, не может не быть! 

Рауль Витторио Бернарди долго сидел за столом, недоуменно усмехаясь. Подумать только: простейшему подарку так радоваться. Он повернулся к окну, посмотрел на стройку, лениво подумал, что не мешает жалюзи задернуть – солнце заливает всю комнтату. Но отчего-то залюбовался корягой, которая казалась угольно-, ониксово-черной на фоне ликующего лазурного неба, и вспомнил, с каким тщанием, с какой сосредоточенностью ее отшлифовывал Курт. Потянулся за телефоном, проверил сообщения: приземлился. Все в порядке. Едет устраиваться в гостиницу. 

После пары воистину напряженных дней в жизни Виталика снова не происходило ничего. Причем совсем ничего. Казалось, он катится по колее, которая невесть откуда взялась, а вокруг ночь, и колея глубокая, и по бокам тихо шелестят деревья, и луны нет. Тишина кругом, хоть бы звездочка на небе, и ни тебе до леса дела нет, ни лесу до тебя. Телега знай катится по этой колее, и ничего не может случиться в твоей жизни. 

Виталик грешным делом уже и забывать начал, что с ним происходило пару-тройку недель назад: у него были другие интересы. Карандаши опробовать, которые Рауль Бернарди ему подарил, сделать еще один рисунок на той бумаге, но сначала – это ритуалом становилось – провести по ней пальцами: бережно, трепетно, словно обещая этим касанием что-то себе, например, что совсем скоро он только такую бумагу и будет использовать, бумаге – что не подкачает, и что на ней нарисуется, будет хорошо. Виталик медитировал пару секунд, просто касаясь кончиками пальцев бумаги, улыбался многозначительно и приступал к делу. В такие моменты хотелось надеяться, верить, представлять себе с головокружительной четкостью, что все именно так и будет, и что все образуется. 

Несколько раз он заглядывал к фрау Шмиде – и чтобы похвастаться, что у него заметен прогресс на тех курсах, а на промежуточном экзамене он и вообще семьдесят процентов набрал, и чтобы доложить, как обстоит дело с новой квартирой: документы оформлены, и через два с небольшим месяца можно будет съезжать отсюда и въезжать туда. И чтобы поинтересоваться как бы мимоходом, нормально ли это, что от полиции никаких вестей. Фрау Шмиде звонила в полицию, затем – в прокуратуру, интересовалась, как обстоят дела, и сообщала Виталику неутешительное: материалы дела находятся на рассмотрении. Виталик представлял иногда, что случится чудо, и о нем забудут. Но на это, наверное, было глупо рассчитывать – с занудными немцами, которые живут по расписанию и, прежде чем обосноваться на новом месте, утверждают план всего у непосредственного начальства. 

Ванька Сулейманов, кажется, присмирел. Вообще самой противной во всей этой ситуации была невозможность предсказать их поведение – его и Талгата. Виталик-то что, с ним все было ясно. Незадолго до полвосьмого он выбегал из хайма и рысил на вокзал; через восемь с небольшим часов возвращался домой. Дальше – ну дальше либо библиотека, либо в «Каритас» вечерок посидеть, полистать газеты или помочь, если просят, но домой-то все равно возвращаться нужно, выспаться там, отдохнуть, потому что с утра снова на учебу. И это как раз было предсказуемо. Не так с Талгатом и Ванькой. У них ни режима особого не было, ни причин его соблюдать. А это значило, что на них в принципе можно было наткнуться в любой момент. Виталик мог идти на раннюю электричку, а Ванька стоял у урны, ежился, зевал и вяло курил – еще не ложился: то ли киношка, то ли в карты играл, то ли еще какая беда, ну и Талгат с ним. Вечером возвращаться – тоже беда: они могут просто сидеть на лавочках, от нечего делать ругаться, друг перед другом хвалиться, и так весь день, или еще какая фигня, но мимо них не проскочишь. Виталик уже пообещал себе: когда перетащит все свои пожитки в свою новую квартиру – свою, по-настоящему свою, которую он ни с кем делить не будет, которая будет принадлежать ему и только ему и которую он сможет обустроить по своему усмотрению – он притащит в нее бутылку вина, сядет напротив окна, поставит какую-нибудь тихую музычку и будет смотреть на небо, пить вино и слушать тишину в своей квартире. Но до того времени еще два месяца; и пусть Талгат с Ванькой вели себя тихо, их едва ли хватит надолго. И Виталику, по правде говоря, надоело до чертиков прятаться от них. Как будто он виноват перед ними в чем-то. 

И прав оказался, зараза. На свою голову, не иначе. Летел домой, блок с набросками, пенал, учебники – сзади в рюкзаке, в руке полбулки хлеба и тетрапак айрана, желудок гнал домой и ужинать, Виталик исходил на слюну – и Ванька ругался с каким-то арабом из новых. Виталик не успел спохватиться и шмыгнуть за угол до того, как Ванька его заметит, а убегать – а вот шиш ему. Ванька мгновенно переключился с араба на Виталика – сделал, сука, вид, что с этим арабом разобрался и больше ему ничего не нужно, рявкнул на Виталика, чтобы подошел поближе, спрыгнул с крыльца, направился навстречу. 

– Что, жрать будешь? – спросил он. Словно непонятно было, зачем Виталик держит в руке хлеб. Виталик и не ответил. Ванька ни с того ни с сего начал рассказывать, какой классный хлеб пекла у них в поселке первая частная хлебопекарня. Араб заскользнул в дверь, Виталик тоскливо посмотрел ему вслед, а Ванька знай себе заливается о своем бытье в России. Как будто это самая важная тема, и на нее просто обязательно нужно говорить в без пяти минут восемь часов вечера на крыльце общежития. Виталик подумал было сказать Ваньке, что араб ушел уже, но тот спросил: – Ну что, из полицай есть что? 

Виталик пожал плечами. 

– Нету. 

Постоял немного, поколебался, спросил значительно дружелюбнее, чем только что думал о нем: 

– А у тебя? 

Ванька покачал головой, достал сигарету, сунул в рот, щелкнул зажигалкой и уставился на огонь. 

– Не. И не вызывают нифига, – хмуро признался он. 

Боялся, сволочь. Если бы признал это открыто, как-нибудь криво-косо, но вслух, Виталик подумал бы, что рисуется, но хотя бы искренен. А Ванька как раз браво прикидывался бесстрашным железным человеком, чтоб его триста раз того этого, и Виталик, даром что неопытный щенок, улавливал этот сыроватый, кисловатый запах, который не носом воспринимался, а затылком, не сердцем – печенью, что ли – запах страха, который сам Ванька наверняка был готов списать либо на насморк, либо на плохо работающую канализацию. Только бы не принюхиваться к себе. 

Он и самые разные предположения делал. Мол, Серега сказал, что ничего страшного, Ванька с Виталиком взяли же по мелочи, ну и типа сразу вернули, так что все должно быть в шоколаде. Он многих знает, так они вообще фигней отделывались, штрафом, и ничего. Виталик стоял рядом, тоскливо глядел по сторонам и угукал, изображая участие в разговоре. 

Ванька закончил предсказуемо: 

– Сигареты есть? 

– Нету, – буркнул Виталик. – Только что последнюю скурил. 

Ванька ухватил его за джемпер, зашипел что-то угрожающее. Виталик уставился на него, злобно прищурился. Хрен его знает, что делать в таких ситуациях – на помощь звать, его пинать, ругаться в ответ, а толку? 

– Пусти-и-и, – зарычал Виталик. – Убрал руку. 

Ванька приподнялся на цыпочках, потянул Виталика на себя. Тот – злорадно обвел взглядом окна и снова уставился на Ваньку. Неужели этот ушлепок окажется таким дураком, что на глазах у всех Виталика учить уму-разуму начнет?

Ванька отпустил его, сделал шаг назад, тыкнул его кулаком в плечо, больно тыкнул, гад.

– Я тебе еще устрою, – пообещал он. 

– Угу, – скептически произнес Виталик. Ванька попытался его пнуть; Виталик отскочил, постучал костяшками пальцев по лбу. – Совсем придурок? – спросил он. 

Но до своей комнаты Виталик бежал. Во избежание, так сказать. И весь вечер вздрагивал от каждого непонятного звука в коридоре и долго колебался, прежде чем пойти в туалет. 

Биргитт поприветствовала Виталика широкой доброжелательной улыбкой. Мимика у нее была что надо, и морщины вокруг глаз и рта – тоже. А серьги – те больше ловцов снов напоминали, чем нормальные декоративные финтифлюшки для ушей. 

– Шеф обычно появляется около девяти. Он попросил меня провести вас к вашему рабочему месту и представить коллегам, – говорила она, направляя его к мастерским. – Вы будете прикреплены к нашему Хайно на первые три месяца, но некоторое время и с другими ребятами будете работать. Шеф рассчитывает получить от города подряд по благоустройству, и если Хайно решит, что вы готовы, то сможете поучаствовать. 

Она толкнула его локтем в бок и подмигнула. 

– Шефу очень понравились ваши рисунки, – понизив голос, словно сообщая страшную тайну, сообщила она. – Эй, Хайно! Я привела тебе Виталия. Вы же не против, что мы обращаемся к вам по имени? У нас так принято. Я – Биргитт. А вот этот пижон – Хайно. 

Виталик понимал через два слова на третье, о том, чтобы еще и отвечать, речи не шло вообще, он переводил с Биргитт на Хайно и снова на Биргитт круглые глаза, вымучивал улыбку и изредка кивал головой, когда был почти уверен, что это будет уместно. Он до побелевших костяшек сжимал свой рюкзак, который держал перед собой, словно защищаясь от чего-то, и тихо надеялся, что не пропускает критически важную информацию. 

Биргитт поздоровалась еще с одним человеком, представила Виталика и ему и наконец сказала, подводя к столу: 

– А это ваше место. 

Она с довольным видом похлопала по столешнице, словно лично отбирала мебель для новоприбывшего, и пояснила: 

– Место хорошее, у окна. Хайно покажет вам, где кухня и туалет, ну и все остальное, познакомит с ребятами. А мне пора. Желаю вам хорошо отработать первый день! 

Виталик успел сказать свое коронное «данке шон», прежде чем Биргитт ушла, посмотрел на стол, на окно, жалобно улыбнулся Хайно. Тот как ни в чем не бывало, совершенно не обращая внимания на его растерянность, предложил: 

– Как насчет того, чтобы поставить свой рюкзак и прогуляться по мастерским? Я познакомлю вас с другими. 

Виталик осторожно опустил рюкзак на стул, положил поверх ветровку и сделал пару нерешительных шагов к Хайно, чью фамилию Биргитт называла, но она – фамилия – мало того что была длинной, так еще и совершенно немецкой, не вызывавшей никаких ассоциаций. То ли дело простое «Воробьев». Или Аджапаридзе. Или Эймумолыраджиев. Ну просто же запомнить. А с немецкими фамилиями этот фокус не проканывал. Шмиде-Краузе-Крамер еще куда ни шло, а как что сложней, так Виталик чуть ли не с бумажкой ходил, постоянно подглядывал. А их, таких как Хайно С-очень-длинной-немецкой-фамилией, работало в фирме Рауля Бернарди человек двадцать. И всех не упомнишь. Счастье, что на дверях были небольшие таблички с фамилиями – какой-никакой, а шанс познакомиться с Хайно и с остальными. 

Кухня была большая. Со столом, за которым легко могли поместиться человек десять, а если придвинуть еще один и сесть потесней, так и все остальные. Таня, кажется, ставила на стол чашки. Еще один человек, чьего имени Виталик благополучно не расслышал, распаковывал сверток. 

– Купил на пути сюда, в Бакхусе, – пояснил он Виталику. – Кстати, Стиви, там твой любимый хлеб по спецпредложению! 

– Завтрак, – хладнокровно пояснил Виталику Хайно и оседлал стул. – Мы решили посидеть все вместе пятнадцать минут, пока работы не очень много, то-се, и познакомиться с тобой поближе. Так что усаживайся и приступай. Приятного аппетита. 

Курт Юргенс сидел с планшетом за столом на кухне и делал вид, что просматривает новости. Рауль – тот был сосредоточен, читал статью в Хандельсблатте. Кофе стыл. Сандвичи сиротливо лежали на тарелках. Телевизор бормотал что-то себе самому. Курту лениво подумалось, что эта кухня могла бы запросто сойти за паноптикум одиночеств. Шумных, элегантных, примечательных, но одиночеств. Наконец Рауль Бернарди отложил газету. Принялся за свой кофе, сандвич – и все молча. Только бросал отстраненный взгляд на телевизор. 

– Во сколько вы вылетаете? – спросил он. 

– В семнадцать-пятнадцать, – механически ответил Курт. Не глядя на него, предпочитая окно. 

Рауль поиграл желваками, допил кофе. Ушел в спальню. 

Двенадцать лет. Двенадцать чертовых лет. Они оба шли к своим целям, рассчитывая, что их общая цель останется неизменной, и вот они сидят на кухне, и им почти не о чем говорить утром. Рауль вернулся с пробежки, купив по пути любимые булочки Курта, а тот не чувствует никакой благодарности, потому что ритуалом этот знак заботы был лет этак десять назад, еще восемь лет назад он что-то значил, а сейчас Рауль едва ли помнит, зачем делает это. Неужели чтобы доставить пару приятных минут Курту? Неужели? Курт сварил кофе покрепче, яйца всмятку, хотя сам был равнодушен к ним, неужели для того, чтобы побаловать Рауля? Неужели? Он вернется через трое суток, все это время будет исправно слать сообщения: Вылетаем. Сели. Устроился в гостинице. Вылетаем. Сели. Что-нибудь купить из продуктов? Да, заканчиваются сливки. И кто его знает, что с этим делать. Это, наверное, привычно для многих и многих, но так не должно быть. 

Рауль вернулся, уже одетый, готовый отправляться на работу. 

– Уже известно, с кем ты летишь? – спросил он. Особым голосом, будничным, что ли, скучным, голосом человека, который заранее знает ответ, и то, что сам вопрос совершенно никому не нужен – ни одной из сторон, но его наличие все-таки более приемлемо, чем отсутствие. 

– Разумеется, – в тон ему ответил Курт. 

Рауль нагнулся, замер на секунду, привычно положил руку на плечо – и словно заколебался. Наконец прижался щекой, коснулся ее губами. 

– Не забудь отправить сообщение, – тихо сказал он. 

Курт положил руку ему на поясницу, заглянул ему в глаза, прикрыл свои и коротко поцеловал Рауля. 

Ответил: 

– Разумеется. 

Рауль изобразил улыбку. Выпрямился. 

– В субботу мы идем на вернисаж, помнишь? 

Курт отвернулся к столу и кивнул. 

– Хорошо, – бросил Рауль. – Счастливого пути. 

У него было достаточно времени, чтобы неспешно добраться до бюро. 

У Курта было достаточно времени, чтобы сходить в тренажерный зал, принять душ, выгладить униформу – не по необходимости, а по привычке. Хотя – все-таки по необходимости: отвлечься. Неторопливо собираться, совершая движения, которые за многие рейсы отработались до автоматизма. Затем отправиться в аэропорт. И думать по дороге, что он мог сказать, что должен. И должен ли он был что-то сказать. 

А Ванька-лезгин и Талгат такой проблемой не терзались. Они говорили много и громко – и плевать им было на то, что по этому думают те, кому их слова вроде как предназначались, а также случайные прохожие свидетели и просто невинные жертвы их луженых глоток. И чего они разорались в рекреации, кто его знает. Возможно, они и сами толком не смогли бы объяснить, если бы даже от них и попробовали в мельчайших деталях восстановить события того дня. С ними еще Ден Гришин – тоже орал. На Муху, как они его звали. Мохамада Заилиля. Талгат был уверен, что Муха из Сирии, Ванька был готов порвать на груди рубашку в попытке доказать, что Муха из Ливии, истинно из Ливии, там еще этот, как его, что-то там. Ну как-то так. Ванькиной эрудиции хватало на смутное припоминание событий, которые могли иметь место в мировой истории, и очень расплывчатое их описание. Зато у него были очень четкие убеждения, из-за которых могли пострадать многие и многие окружающие. Собственно говоря, Муха как раз и пострадал. Ден орал на Муху на немецком, Талгат тоже угрожал ему, но на русском, и повторял несколько немецких фраз, в которых грозился замочить его, выхватил откуда-то выкидной ножик, которым буквально пару недель назад хвастался перед тем же Мухой и еще парой ребят. Ванька не отставал, потрясал кастетом. Затем в комнату заглянули двое ливанцев, и ор продолжался на шесть голосов. А потом – Ден, Талгат и Ванька отправились на улицу, чтобы перекурить и решить, что купить – пива или таки водки. Они были убеждены, что как следует проучили этого ливанца – или ливийца – или сирийца, Муху, короче, и он будет уважать их, а то совсем распоясался. 

Мохамад Заилиль был несколько иного мнения о произошедшем, что и изложил в полиции. Он был тем еще клиентом, мигрировал между психиатрическим отделением местной больницы, прокуратурой Шверина и всеми социальными работниками, которые имели несчастье быть так или иначе, сколь угодно опосредованно причастными к его судьбе, но заявление было подано, а в нем Муха указал со свойственным ему драматизмом, что ему и угрожали самыми разными карами, и оскорбляли его народ и – его религиозную принадлежность: каким-то макаром Муха умудрился оказаться коптом. И если первое не вызывало у сотрудников полиции ничего, кроме уныния, то второе заставляло насторожиться, а третье – вынудило привлечь к расследованию комиссаров из земельной полиции. Толерантность и этническая и религиозная терпимость, не меньше. Правдой ли было все это, едва ли сам Заилиль мог сказать, а что Ден и Талгат с Ванькой-лезгином забыли об обвинениях, которыми перешвыривались с Мухой и его земляками, так в этом сомневаться не приходилось. Они были уверены, что нагнели достаточно страху, чтобы стать самыми уважаемыми братками если не во всем городишке, так в хайме точно. Они долго еще смаковали в Ванькиной комнате свои достижения, подогревая свой триумф водкой, Ванька порывался идти бить морды этим черножопым, которые вмешались в мужской разговор, и расходились они под утро. Ден – к родителям в город, Талгат – в одну из двух своих комнаток, которую оборудовал вроде как под спальню. И все было вроде как хорошо. 

Хорошо, да не хорошо. Земельная полиция к таким случаям относилась очень серьезно. Да еще общежитие для переселенцев. Да еще такая сомнительная репутация у людей, которые были замешаны в скандале. Свидетели тоже наличествовали, которые пусть и не могли точно сказать, из-за чего сыр-бор разгорелся, и действительно ли Талгат Бейджиев, который повсюду заявлял, что убежденный мусульманин, и Иван Сулейманов, которому было все равно, но мог побыть и мусульманином, оскорбляли копта Заилиля именно потому, что он копт. Социальные работники – те не могли однозначно подтвердить или опровегнуть утверждения герра Заилиля, тем более что он сам некоторым образом не безгрешен, но кое-что интересное о господах Бейджиеве и Сулейманове поведать могли. И кое-какие показания полицейских, а с ними – допросы некоторых обвиняемых, которые пусть и не жили на момент расследования в общежитии, но обитали там ранее – и в их показаниях тоже всплывали имена Талгата и Ваньки. И прокуратура обратилась в участковый суд с ходатайством о проведении следственных мероприятий. 

Виталик об этом не знал. Позвонил однажды Зееманну, чтобы спросить, как там дела, тот начал что-то говорить, Виталик уловил, что вроде речь шла о суде, а так ли он понял и то ли ему Зееманн говорил – неизвестно. Ни облегчения это не принесло, ни большей тревоги. Он поблагодарил Зееманна, а тот вроде задал ему вопрос. Виталик помолчал и осторожно спросил: «Wie, bitte?». Зееманн повторил вопрос, на сей раз медленней и отчетливей – он интересовался, принуждает ли его Сулейманов к каким-то противоправным действиям. Виталик поколебался и попытался объяснить, что он теперь весь день на практике в одном бюро в Ростоке, а вечером и приезжает очень поздно, и старается незаметно попасть в свою комнату, и в общем-то пока справляется. Так что он их просто не встречает. Зееманн спросил, наносят ли ему визиты эти люди. Так и спросил: наносят ли вам визиты. Было дело: кажется, Ванька ломился в дверь и что-то пьяно орал. Виталик не открыл, но при первой возможности удрал из комнаты: Ванька ушел, и Виталик слышал, как он, идя неровно, шатаясь, уходит и базарит с Талгатом по телефону, и слинял. Ночевал на вокзале, чего уж. Зато у него не было никакого шанса пропустить электричку, утешал он себя. Но рассказывать об этом полицейскому, пусть даже такому понимающему – дудки. Потому что чего доброго ему придется еще и за то отвечать, что отливал, простите за подробность, прямо рядом с вокзалом, за углом. Нарушение общественного правопорядка. Виталик и сказал: возможно, но я редко стал бывать дома, так что не знаю. Зееманн еще раз напомнил ему, что всегда готов помочь и поддержать, если что, и Виталик искренне поблагодарил его. И потом долго раздувался от гордости: по телефону с немцем говорил, и они даже друг друга поняли. А потом сник: а ведь не мешало бы Бернарди рассказать, как он вляпался. И пусть это приключение с торговым центром было так давно, что самому Виталику уже и не верилось, что с ним такое случилось, а ведь бумага-то или та хитрая компьютерная система, которой пользуются в полиции, – она все помнит. И по правилам хорошего тона следовало, даже не так: совесть требовала рассказать о ситуации человеку, который пошел ему навстречу и поддержал, хотя мог бы и сказать, мол, на кой ему ворюга в конторе. И было страшно. А еще: стыдно. Каждый раз, когда Виталик оставался один на один с собой, особенно когда все уходили на обед куда-нибудь, в ближайшую ли булочную или за столики на заднем дворе, а Виталик оставался за своим столом, говоря, что не голоден или еще какая фигня – неудобно было, что кроме самого дешевого хлеба и куска сыра у него и нечего было пожевать, счастье хоть кофе в бюро халявный, он рисовал, упоенно изучал журналы, которых в этой конторе было немерено, и когда закрывал очередной и вставал из-за стола, своего личного, между прочим, стола, ему было стыдно. Как будто он обманывает этого Бернарди и его работников, что ли. Поэтому Виталик не просто пообещал себе, что он больше никогда ничего такого не сделает; наобещать можно чего угодно и кому угодно. Он старался и вести себя соответственно, потому что понял, болезненно, горько, мучительно усвоил: пофигу на кого угодно, часто же можно оказаться в ситуации, когда никто не видит и не перед кем притворяться хорошим. А вот что ты сам видишь – это куда важней. И он старался быть себе самым строгим судьей, куда хуже, чем добродушный Хайно, чем гостеприимная Биргитт, чем заботливая фрау Шмиде, чем строгий и недоступный Рауль Бернарди. А самой главной причиной этому было – хотя Виталик себе самому ни за что и никогда не признался бы: чтобы можно было бесстрашно глядеть в глаза тому незнакомцу, чьего имени он не знает и, наверное, не узнает никогда. 

Виталик уже и не спал, сидел на подоконнике, подобрав ноги, пил утренний чай, смотрел на светлеющее небо, готовился к очередному дню – рано-рано на вокзал, сорок минут в электричке, бодрой рысью до бюро, там полистать журнальчики, потрепаться с Хайно о том о сем, сделать вид, что внимательно слушает рассказы о каких-то передачах и сериалах – и за работу. Все было как обычно – и не как обычно. Отчего-то машины подъезжали к хайму одна за другой, такого и в субботние-воскресные дни не бывало, а чтобы поутру да на зарнице – никогда. Допустим даже, что кто-то так сильно подрался, или там кому-то очень плохо, что пришлось скорую вызывать, или даже не одну, но тогда бы мигалки мигали, а они здесь слепят будь здоров. Но все было тихо-мирно, и никаких мигалок. А машины подъезжали и подъезжали, останавливались, и гулко звучали в рассветном воздухе тяжелые шаги людей, из них выпрыгивавших. Виталик не утерпел, высунулся в форточку. Ему, по правде говоря, страшно не было совсем. Когда пьяный Ванька ломился в дверь и требовал сигарет или выпивона – было, а тут, уже когда он смог увидеть, что машин остановилось что-то около десятка, и люди из них выскакивали очень резвые, все в темной одежде, в шлемах, тащили всякие разные дряни, – страха не было. Но любопытно было до жути. Виталик попытался свеситься из форточки, чтобы получше рассмотреть, что там происходит, потом чертыхнулся, обругал себя, открыл створку целиком и высунулся. Ага, спецназовцы! И у него заколотилось сердце. 

Спецназовцы вбегали в здание и вбегали, затем за ними последовали еще люди, вроде в штатском, но такие, как бы это сказать, пообъемистей. Виталик не то чтобы по природе глазастым был, но в таком месте оказался на практике и с такой профессией для себя определился, что глазомер и наблюдательность поневоле развивались. Люди эти, откровенно в штатском, отчетливо не в форме, были, тем не менее, такими же объемистыми сверху. Необычно. То есть если бы на них были куртки-пилоты или еще какая хрень, или ветровки не по размеру, то примерно такое ощущение бы они и создавали. А так – это на какую-то такую штуку было похоже, ну ведь точно: когда он в свое время глазел на таких же спецназовцев, с шутками-прибаутками рассупонивавшихся перед полицейским участком, то эти ребята с себя скидывали бронежилеты, и вот на это как раз и походили те фигуры, которые вбегали в здание. Виталик в восхищении выдохнул. Это было настоящее приключение! 

От кого и что потребовалось такой солидной команде, Виталик не знал. Не задумывался. Это было совершенно непринципиально. Кого бы ни пытались арестовать таким манером, его не интересовало. Ну завелось у них в хайме гнездо террористов – а что делать. До сих пор никому ничего не сделали, и ладно. Что это за Талгатом да Ванькой приехали, ему в голову совершенно не приходило. Потому что, с его точки зрения, утвердившейся за последние пару недель, это были до такой степени незначительные кадры, что для них две партульные машины – уже расточительство. Куда важней был тот примечательный факт, что в их хайме были настоящие спецназовцы, а среди них мог быть и тот, с теми глазами и с тем голосом. 

Виталик прислушался: вроде все утихло. Он закурил, хотя у себя в комнате предпочитал не делать этого. Но сердце билось так, что дух выбивало, но руки тряслись и ладони вспотели, а чай внезапно закончился, и Виталику до безумия сложно было усидеть на месте. Хотелось взлететь, что ли, и казалось, что он может это сделать. Хотелось выскочить в коридор и рвануть к лестничной шахте, а там заглядывать в глаза каждому в спецформе и в шлеме и проверять: он – не он? Единственное, что сдерживало: электричка. Работа. 

По коридору загрохотали ботинки. Эти, в форме и шлемах, не особенно задумывались, что шуму создают столько, что не на каждой стройке, и наверняка на этаже не осталось ни одного человека, который бы не проснулся от этого топота. Через пару дверей от Виталика загрохотали в дверь и потребовали открыть. Настоящий боевик, блин, вот прям интерактивный! Виталик уже и ветровку натянул, и рюкзак на плечи навесил, и свет выключил – и стоял перед дверью и колебался: можно выходить? Или нельзя? Он решился. Вышел в коридор. Вежливо поздоровался: они тут хоть стрельбу с погонями могут устраивать, но это не повод ему быть невежливым. Поглазел, как в коридор вытащили толстобрюхого коротышку – хорвата Ясмина, вредного, болтливого, но в принципе безобидного человека, который полностью и безраздельно сидел под каблуком у своей маменьки, тоже толстой коротышки, но куда менее безобидной тетки, что-то от него требовали, затем обратились к его маменьке, начали с ней говорить. Один спецназовец развернулся к Виталику и набычил голову. Виталик пожал плечами и побрел к лестнице. Оно, конечно, интересно, но на работу нужно. 

А на лестнице было куда интересней. В коридоре, прямо напротив двери стояло по спецназовцу. На одном этаже рядом с таким вот типом стояла пила – настоящая бензопила! Виталик не утерпел и высунулся в коридор. И этот, который рядом с пилой стоял, рявкнул на него что-то. Виталик попятился, но уходить не спешил, все глазел. Из-за двери выглянул второй в форме. Поднял руку, успокаивая товарища. Сделал шаг, стал в проеме. 

– Аха, – сказал он. – Райхман, Виталий. Халле-на-Зале, проверка документов. Как дела? 

И кажется, по голосу если судить, если верить шестому, восемнадцатому, пятьдесят девятому чувству, он веселился. 

Виталик счастливо выдохнул, расплылся в улыбке и – ну дурак дураком же – протянул руку, чтобы поздороваться. 

Виталик покраснел, стоял, глупо улыбался; его уши так полыхали, что, наверное, коридор освещали куда лучше, чем все эти лампы. Он был почти счастлив. А ведь его рука, которую он своему спецназовцу протянул, для того была той еще дилеммой: перчатки не снять – инструкция, а не пожать руку – мальчишка обидится. И он осторожно пожал Виталику руку как был, в перчатке. 

– А я на работу иду, – брякнул Виталик. 

– Молодец, – весело отозвался спецназовец. – Не опоздаешь? 

Виталик дернул плечами. Наверное, стоило подумать об этом, но не сейчас. Потом. 

– А вы что тут делаете? – спросил он.

Спецназовец засмеялся. 

– Государственная тайна, – зловещим голосом произнес он. 

Виталик протянул многозначительно: «А-а-а...», словно что-то понял. 

– Опоздаете, господин Райхман, – усмехнулся спецназовец. Виталик поскучнел, сделал шаг назад. Покивал головой, пробубнил «До свидания» и, пятясь, не глядя, ступил на первую ступеньку. Едва не оступился, но спохватился и до входа добрался без приключений. Оглядывался – ему казалось, что его окликают. Увы. Долго топтался у входа, курил – неторопливо, даже медленно, только, как оказалось, тщетно. Первые метров двести от хайма семенил, отыгрывая еще минутку, и еще, и еще – и бесполезно. Никто из здания не выходил, никто его не окликал. А потом пришлось бежать на вокзал. Хорошо, успел. Когда поезд отъезжал от станции, Виталик сидел, прилипнув к окну, словно рассчитывал увидеть того, своего, блин, спецназовца, и шиш что мог разглядеть. А оставшееся время до Ростока сидел, сгорбившись, и печально вздыхал время от времени. 

Это было глупостью – надеяться, что спецназовец будет помнить Виталика и искать с ним встречи. Наверное, еще большей глупостью было рассчитывать, что Виталик случайно встретит его по улице. Сам-то Виталик был уверен, что узнает его, даже если и не будет на нем ни формы, ни бронежилета, солидно так искажавших его фигуру, ни маски, по глазам, по походке-осанке узнает. Только вот судьба смотрела на эту Виталикову самонадеянность и тихо посмеивалась и категорически отказывалась обустраивать их встречу. 

Виталик все-таки набрался смелости и подошел к Биргитт. Спросил, можно ли ему поговорить с шефом, нужно ли как-то заранее записываться. Она сосредоточенно выпятила губы, спросила, все ли у Виталика в порядке, и пристально смотрела, как он неопределенно пожимает плечами и трясет головой. Не распознать, «да» это значило или «нет». 

– Шефа пока еще нет в конторе, – серьезно сказала она. – Давай так, ты идешь обратно в мастерские, а я дождусь, когда он появится, позвоню и скажу, когда тебе подойти. Окей? 

Виталик закивал головой, выдавил «спасибо» и, поколебавшись, развернулся к двери. 

– У тебя все в порядке? – спросила Биргитт. 

Он покосился на нее. 

– В порядке. Просто это, ну, в общем... в общем, сейчас в порядке, просто раньше... – Виталик вздохнул и виновато посмотрел на нее. – Раньше не очень, и теперь все дает знать. 

– Все будет хорошо, – убежденно сказала Биргитт. 

Виталик заставил себя улыбнуться. 

Биргитт вышла из-за стола, обняла его и похлопала по спине. У нее были мощные объятья, или это Виталик был такой тощий – а может, к таким вещам непривычный, что перепугался, что она ему все кости переломает. 

– Все будет хорошо! – строго повторила Биргитт и наставила на него палец. – Не забывай об этом! Мы тебя в обиду не дадим! 

Виталик смущенно улыбнулся и, поколебавшись, осторожно положил руки ей на плечи и неуклюже чмокнул в щеку. 

– Спасибо вам большое, – повеселев, сказал он. 

Биргитт отвесила ему подзатыльник и кокетливо поиграла бровями. 

– Отправляйся-ка в мастерские, выпей кофе с Хайно и отбрось все эти мысли, – посоветовала она, усаживаясь за стол. 

Виталик потоптался еще немного, но совет Биргитт был очень даже уместным, а Бернарди наверняка был занят своими очень важными делами, которые обеспечивали работой всех этих людей, а его, Виталика, возможностью столькому у них научиться. Примерно так Виталик пытался уговорить себя, чтобы, когда время придет, не сдрейфить. 

За полчаса до окончания рабочего дня Хайно велел Виталику идти к Бернарди. На прощание он похлопал его по плечу и сказал: 

– Все будет хорошо. Если задержишься, закроешь мастерскую. Ключ мне отдашь завтра. Договорились? 

Виталик кивнул, сжал ключ, избегая смотреть на Хайно, поблагодарил его. Отчего-то ноги стали чугунными, и подниматься к шефу на этаж, потому что он вызвал Виталика, оказывалось куда сложней, чем когда Виталик решился сделать это добровольно. Дверь в кабинет Бернарди была приоткрыта, Биргитт вкладывала письма в конверты; когда Виталик вошел, она подняла голову и подбадривающе улыбнулась ему. Виталик выдавил из себя улыбку. Если бы она знала, думал он, то наверняка бы не улыбалась так дружелюбно. 

Постучав, он просунул голову в кабинет и спросил: «Можно?». Бернарди сидел за своим столом, читал что-то на экране компьютера, на слова Виталика он повернул голову, улыбнулся поздоровался, указал рукой на кресло. Виталик закрыл за собой дверь, вздохнул, уселся, зажал руки между колен. Бернарди чуть передвинул кресло, склонил голову и спросил: 

– Как вам работается у нас? 

– Отлично, – после замешательства ответил Виталик. Он боялся поднимать на Бернарди глаза, и ему было куда более стыдно, чем даже утром. – Наш коллектив очень хороший и дружный, и я уже многому научился, и меня все поддерживают. 

Он бы и больше сказал, но и немецких слов толком не знал, и опасался, что и так болтает слишком много, и Бернарди это может быть совсем не интересно. 

– Я рад. Впрочем, я тоже могу с полным основанием признаться, что вы отлично вписываетесь в наш коллектив. Хайно очень одобрительно отзывается о ваших способностях. Конфликтов ведь особых не возникло? 

– Нет! – вскинулся Виталик, выпрямился и возмущенно заморгал. – Конфликтов никаких, все очень здорово! 

Бернарди засмеялся. Он сплел пальцы рук перед лицом и смотрел поверх них на Виталика. Тот – смутился, вжался в стул, пожал плечами и робко улыбнулся. 

– Вы хотите покинуть нас? – веселясь, предположил Бернарди. – Нашли другое место, где бы могли дальше работать? 

– Мне же нельзя, – простодушно возразил Виталик. – Ну, по крайней мере так мне объяснила фрау Шмиде. 

– Отчего же, – ухмыльнулся Бернарди. – Если найдете постоянное место работы, запросто. Или если начнете получать профессиональное образование. 

Виталик невесело усмехнулся. Если бы так. Если бы ему на это можно было рассчитывать. 

– Я предположу, что это значит скорее нет, чем да, – невозмутимо произнес Бернарди и встал. – Хотите кофе? 

Виталик оторопело уставился на него. 

– Я демократичен. – Бернарди повел плечом – Виталик зачарованно смотрел на это: не высокомерно, но и не высокомерно, небрежно, но и элегантно, снисходительно, но и с уважением. Ну как ему это удается? Виталик кивнул и боязливо посмотрел на Бернарди: не нарушил ли каких-нибудь этикетов? А то демократичность демократичностью, а вдруг это проверка какая-нибудь? 

Но это было банальным гостеприимством. Виталик смотрел, как Бернарди ставит перед ним чашку, розетку с печеньем и конфетами, сахарницу и молочник, идет за чашкой кофе для себя. Попутно он еще умудрялся расспрашивать Виталика, как у него обстоят дела с рисованием, показал ли ему Хайно какие-нибудь техники, тренируется ли Виталик? Да, да, да! И с цветами тоже учит работать, и не только Хайно, но и другие, Таня даже показала свою программу на компьютере и огромные штуки для всяких графических штук, и там так здорово работать, но Виталик пока срывался в неофитское, языческое буйство ограниченного набора красок, что немало развлекало Хайно и его коллег. Бернарди слушал его, задавал вопросы, время от времени поправлял его, когда Виталик делал совсем уж кошмарные ошибки, иногда подсказывал слова, когда Виталик запинался и начинал махать руками, не в силах выразить свою мысль. 

– Ну раз у вас все замечательно, чем вызвано ваше желание поговорить со мной? – поинтересовался Бернарди. 

Виталик вроде ждал подобного вопроса, но все равно остался неготовым. На его счастье, Биргитт заглянула в кабинет, попрощалась и ушла. Этой небольшой заминки оказалось достаточно, чтобы Виталик собрался с духом. 

Выдохнув, он собрался с духом и, понурив голову, признался: 

– Это все та история. Верней, другая, но они все связаны. Ну, когда меня полиция задержала.

Кажется, у Бернарди тоже изменилось настроение. 

– Вот как? – прохладным тоном спросил он. 

Виталик быстро поднял на него глаза и снова опустил. Поколебавшись, сделав глоток кофе, начал рассказывать. О знакомых из хайма, которые заставляли его бегать в магазин за спиртным и сигаретами, а иногда и чем посерьезней, почему его арестовали в Халле, о последнем приключении, где их поймали на горячем. И – Виталик сам понимал, как глупо это звучало, когда он говорил: «Я не хотел», – но он действительно не хотел, по крайней мере, в последнее время, а последний раз – так вообще струсил и растерялся и не воспользовался какой-нибудь, самой захудалой возможностью и сбежал. 

Бернарди встал, прошелся по кабинету, подошел к окну, погладил корягу в вазе – нежно провел по ней пальцем, глядя на нее сосредоточенно, снова вернулся к столу, уселся. Виталик смотрел на него. Ему стало легче. Не давила эта история. 

– Должен признаться, я знаю эту историю. – Сказал Бернарди. – Я связывался с вашим куратором в социальной службе, со мной связывались служащие полиции, которые расследуют последний случай, и прокуратура. 

Виталик кивнул: глупо было рассчитывать на другое. Но ему оказалось до странного просто смотреть на Бернарди теперь, когда он сам рассказал все это – словно камень с души свалился. Грустно было все равно, что он допустил такую фигню свершаться в своей жизни, и, наверное, нехорошо было, что никогда ничего не делал, чтобы предотвратить – ведь сколько раз можно было. И Виталик смирно ждал, как Бернарди отреагирует. 

– Я уже был в непростой ситуации, когда согласился участвовать в этом мероприятии, – продолжил тот. – Я понимаю желание государства дать второй шанс людям, которые не смогли воспользоваться какими-то социальными благами. В вашем случае, очевидно, это – так и вообще первый. Я рад, что познакомился с вами поближе и получил возможность проверить вас в бытовых условиях, скажем так. И вам определенно делает честь, что вы решили сами сообщить мне об этих существенных обстоятельствах, которые будут долго еще определять вашу жизнь. 

У Виталика непроизвольно приоткрылся рот. 

– Вы уже получали какие-нибудь уведомления из прокуратуры или суда? – буднично спросил Бернарди. 

Виталик осторожно помотал головой, пожал плечами. Пока нет. Ну или до него их письма еще не дошли. 

– Вы уже получили представление о том, каковы ваши перспективы? – продолжил расспрашивать Бернарди. 

– Наверное, в тюрьму отправят, – пробормотал Виталик, съеживаясь. – Я же рассказал, где там еще что воровал. 

Бернарди закатил глаза. 

– Мы не в соцлагере, господин Райхман, – саркастично произнес он, враз отметая все Виталиковы домыслы. – Вы наверняка должны рассчитывать на то, что вас приговорят к тюремному сроку, но придется ли вам действительно сидеть в тюрьме, зависит только от вас. 

Виталик уставился на него круглыми глазами. 

– Как это? – глупо спросил он. 

– Поговорите с вашим адвокатом, как это, – вздохнул Бернарди. – Я могу всего лишь предположить, что вас приговорят к условному сроку, а сидеть вам придется только при условии рецидива. 

Виталик очень смутно понял, что Бернарди сказал. Что-то насчет повторного чего-то там и опасений, что ли. Он нахмурился, достал словарик, начал его листать, и Бернарди развеселился, следя за ним. Словарик особо не помог, но сами эти маневры – сидеть, листать, пытаться свести несколько слов во внятное высказывание – успокоили. 

– Понятно, что я сказал? – веселясь, спросил Бернарди. Виталик неопределенно пожал плечами, не решаясь признаться в своей глупости. Бернарди начал пояснять: приговор будет вынесен, срок заключения будет определен, но Виталик попадет в тюрьму, если не будет вести себя прилично в течение определенного срока. Так понятней? Виталик торжественно кивнул, с благоговением глядя на Бернарди. Тот усмехнулся. – Вы ведь рассказали сотрудникам полиции о причинах, по которым вы совершали эти кражи? 

Виталик кивнул. Бернарди сказал: 

– И если позволите, я дам вам совет: не пытайтесь защитить их. Они явно не пытались защищать вас. Сколько им лет? 

Виталик задумался. Ваньке, кажется около сорока. Талгату – поменьше. Но успел ведь, сука, четверых детей сделать. 

– И они живут в общежитии для переселенцев? – сардонично спросил Бернарди. – Четверо детей... – пробормотал он, отворачиваясь, и поморщился. 

– У мусульман это хорошо, – осторожно возразил Виталик. 

– Пить спиртное и красть – тоже? – холодно возразил Бернарди. На это, а особенно на его тон возразить было нечего. – Хотите еще кофе? – На растерянный, не в последнюю очередь испуганный взгляд Виталика он добавил: – Я тоже не откажусь от еще одной чашки. 

Виталик все еще молчал, и Бернарди снова встал, снова подошел к огромной кофе-машине, и снова захрустели кофейные бобы и запахло свежемолотым, а затем и свежесваренным кофе. 

– Виталий, – неожиданно сказал Бернарди. Виталик – подскочил, развернулся к нему, выдавил «Ja?», которое так напоминало русское «Я?», и Бернарди засмеялся. – Принесите-ка ваши работы. Я охотно посмотрю на то, что вы делаете. Если, конечно, я не вторгаюсь не в свою сферу. 

Виталик вскочил и радостно замотал головой. 

– Я буду только благодарен! – воскликнул он и побежал за своим рюкзаком. 

Бернарди задержал его, так что Виталику пришлось ждать свою электричку лишний час. И все равно он был счастлив: его поддержали, затем похвалили, немножко покритиковали, немножко посоветовали и снова похвалили. Затем Бернарди как бы мимоходом сказал, что Хайно предложил вовлекать Виталика в нормальные рабочие задания, и поинтересовался, не против ли он будет, если его будут нагружать дополнительными обязанностями. Виталик был за, Виталик ухватился за эту возможность всеми своими конечностями, еще и зубами попытался зацепиться. Бернарди смеялся от такого энтузиазма, но обещал, что в таком случае поговорит с его куратором, как это можно лучше обустроить. А напоследок мимоходом сказал: «Если понадобится, мы походатайствуем за вас и перед правоохранительными органами». Это стоило того, чтобы опоздать и на семичасовую электричку. 

Виталик ушел. Бернарди сидел в кресле, глядел на дверь, на стену рядом с ней, сначала посмеивался, затем улыбался по привычке, затем мышцы на лице словно устали враз, и он смотрел перед собой, отказываясь думать о чем бы то ни было. Наконец потянулся за телефоном, прочитал последние сообщения Курта. Сели. В гостинице. Врачебная проверка, все в порядке. Еще два года назад он рассказал бы, в каком ресторане ужинал, что интересного видел в городе, в который летал, что интерсного показывали по телевизору, поинтересовался бы, чем занимается Рауль и каковы планы на выходные, предложил бы выбраться в какое-нибудь укромное местечко, о котором слышал от кого-то там, диспетчеров, к примеру, с которыми очень любил трепаться, коллег-пилотов, инженеров, кого угодно. А сейчас – вылетаем. Сели. Снова вылетаем. 

Курт Юргенс казался жестким человеком, предпочитал вести себя жестко, когда выполнял свои обязанности, но в быту мог оказаться совершеннейшим плюшевым мишкой. Рауль удивлялся этому, до сих пор недоумевал: только что Курт отчитывал второго пилота, инженера, врача, своего налогового консультанта по телефону – и через секунду, положив трубку, поворачивался к Раулю и спрашивал озабоченно, добродушно, мягко: «Тебе сделать чаю?». Он рассказывал как-то, что свои первые рейсы в качестве капитана воздушного судна были для него самым страшным испытанием: весь экипаж был привычен к нему в качестве первого пилота, а тут на тебе – добряк Курт оказался капитаном. Не сравнить даже с выпускными в школе. Не в летной – просто в школе. Курт не был двоечником – почти. У него было бесконечное число иных увлечений, которыми он занимался в ущерб учебе, и для него сильным потрясением оказалось, что для летчика здоровье – хорошо, но мозги – куда более важны. А наличие мозгов подтверждается поначалу исключительно оценками, потом уже репутацией – но потом, много позже. И первые серьезные экзамены в школе пугали его в свое время до ужаса, что там всякие турбулентности и отказы электроники. Но снисходительное отношение к добряку Курту, пусть и нацепившему капитанскую фуражку – оно оказывалось очень серьезным испытанием, и для его самооценки в том числе; а неуверенный в собственных силах капитан – не первый ли шаг на пути к катастрофе? И пусть он был уверен в своих силах, способностях, квалификации – но в том, что способен достойно управлять экипажем? В этом убеждаешься только опытным путем, и только заимев немало ссадин на шкуре. Это все-таки великое искусство – руководить людьми, нельзя быть слишком добрым, нельзя быть слишком суровым. Нельзя делать все самому, нельзя полностью полагаться на других. 

Курт рассказывал это – свои сомнения, свои размышления, представления – очень редко. Не считал нужным делиться, и Рауль понимал это: сам такой. Но редко – все-таки не значило «вообще не». Это не значило, что Рауль был готов к тому, чтобы самому не считать существенным рассказывать о собственных сомнениях; это не значило, что Рауль оказывался готовым к этому угрюмому, подозрительному молчанию обо всем, что происходило в жизни Курта – в его голове, его сердце. И эта вечная неудовлетворенность, которая глодала Курта: она стала очевидной Раулю как-то враз. Только что все казалось приемлемым. Удовлетворительным. Рауль предлагал – Курт соглашался. Курт предлагал – соглашался Рауль, считал справедливым, находил удовлетворительным. Все в их жизни было рационально, справедливо, удовлетворительно. Все было основано на давних соглашениях – когда-то добровольно принимаемые на себя обязательства, ныне рефлекс. Рауль не задумывался, насколько он сам удовлетворен их совместным бытом, до тех пор, пока не начал замечать эту угрюмую неготовность Курта жить их привычной жизнью. 

Все ведь казалось прежним. Их обязанности по дому. Их обязанности перед коллегами – все эти вылазки, общественная жизнь, мероприятия, что там еще. Курт соглашался вместе с Раулем отправиться на очередной торжественный ужин в мэрии, в торгово-промышленной палате, во всяких там союзах – предпринимателей, дизайнеров, чего там еще; Рауль соглашался вместе с Куртом отправиться на те мероприятия, которые решал посетить Курт. И какие-то жалкие три-четыре года назад они оба получали от этого удовлетворение: неплохо проводили время на самом мероприятии, неплохо проводили время, обсуждая его на пути домой и дома, отлично проводили время, обсудив его, выпив вина, отправившись в спальню. Сейчас же – как-то враз – они отбывали повинность, присутствуя на мероприятии, молчали на пути домой, обменивались незначительными фразами дома – и ничего больше. Заботливость Курта никуда не делась, заботливость Рауля – тоже, но больше в силу привычки, чем от всего сердца. Спроси кто, Рауль бы не смог так просто сказать, нравятся ли Курту все знаки заботы, которые Рауль демонстрирует. В свое время нравились. А теперь? Спроси кто Рауля, нравятся ли ему привычные, не менявшиеся многие годы знаки заботы, которые демонстрирует Курт – да он не замечает их. И возможно, они уже давно раздражают. 

Рауль был уверен: они оба – он и Курт – оба, каждый порознь, и они вместе – хотели быть вместе. Отметя привычки, нельзя было отмести какие-то совершенно искренние жесты. Неожиданные объятья, импульсивное прикосновение, случайный взгляд, неукротимый и обжигающий, жадный, который невозможно было сымитировать, только испытывать, – все это было. Было удовлетворение, с которым Рауль засыпал, прислушиваясь к дыханию Курта. Было удовлетворение, с которым Курт хвастался ему своей очередной ужасной корягой, которую отполировал – только ему. Все это оказывалось единичным, случайным, непроизвольным – но было же. И только слова куда-то делись, только общий настрой оставлял желать лучшего. Только общество друг друга начинало тяготить. 

И одну еще вещь понял Рауль, приехав домой, войдя в гостиную и протянув руку к выключателю: этот дом был пустым, в нем не хватало их двоих. Не станет одного из них – не будет и другого. И этот дом тоже станет никому не нужным. 

Рауль так и не включил свет. Сидел на диване, играл с телефоном, думал, написать ли какое-нибудь глупое сообщение, которых в свое время отправлял на десятки евро в месяц. Но так и не решился, ограничившись простым: скучаю, хорошего времени. 

И Рауль Бернарди не мог избавиться от странного ощущения: удовлетворение от карьеры, от профессионального успеха тускнело и съеживалось, что твоя шагреневая кожа, от угрюмой, студящей, ноющей неудовлетворенности своей личной жизнью. Ни на каком-то левом мероприятии, на котором, впрочем, была неплохая кухня, ни на совещании в мэрии, с которого он вернулся с подписанным договором, обещавшим и постоянные подряды, и неплохие перспективы. 

Когда в общей комнате собирался весь коллектив, Виталик не просто робел, он испытывал благоговейный ужас. Его приводила в оцепенение неугомонность всех, просто всех работников этого бюро. У каждого были какие-то мнения, представления – и желание их высказать. Когда спрашивали что-то у него, он терялся: его устраивало все. И потом Виталик долго корил себя: ну что, трудно было хотя бы какое предположение высказать, а не сидеть как пень и хлопать глазами? Но он честно и добросовестно пытался уследить за ходом дискуссий и даже как-то оценить предложения сотрудников. А еще он непроизвольно вытягивался в струнку и преданно смотрел на Бернарди, когда тот брал слово. Странная, дурацкая привычка – испытывать к старшему прежде всего благоговение, замешанное на страхе, и ноздря в ноздрю с ней шла еще одна: вздыхать с облегчением, когда на него не обращали внимания ни сам Бернарди, ни остальные. 

Сам Бернарди, обсудив какие-то проекты, уточнив что-то, требовавшее уточнения, пошутив над кем-то, поздравив кого-то с каким-то незначительным событием, посмеявшись над шуткой, сказал: 

– Собственно, я без вашего согласия втянул нас в проект, который считаю одновременно и достойным вызовом, и очень большой ответственностью. Что наш градоначальник думает о социальной ответственности, знают все, надеюсь. Кто не знает, полюбопытствуйте на сайте города или в газете. 

Работники начали было обсуждать, что бы это могло быть; как в любом коллективе, в этом были люди, следившие с маниакальным постоянством за всеми событиями в локальной политической жизни. Бернарди пообсуждал с ними какие-то отвлеченные темы и после пары минут послабления ненавязчиво, но очень категорично вернул дискуссию в нужное ему русло. 

– Именно этот проект я перехватил у Магнуссона. У них, конечно, традиции и современность, в отличие от нашего «современность и традиции», но мы предлагаем качество, качество и еще раз качество, а к нему еще и фантазию, и актуальность. Пусть Магнуссон и пытается заняться демпингом. И кроме того, Стиви, городской глава был впечатлен твоей выставкой. Так что, господа, я мог обратить внимание на этот проект, но получили его мы все вместе. 

Бернарди назвал бюджет проекта и его длительность, и народ обрадовался. Стиви похлопали по спине, тот самодовольно постучал себя в грудь. 

– А при чем тут социальная ответственность? – спросила Таня. – Она заключается в том, что мы допускаем Стиви к городским стенам? 

– Не Стиви, – улыбнулся Бернарди. – Виталия. Если вы не против, – обратился он к Виталику, уже покрасневшему, уже сжавшемуся, испуганно глядящему на всех и поглядывающего на дверь, чтобы в случае чего улепетывать куда подальше, – я напомню всем, что Виталий оказался у нас как раз благодаря другому проекту, поддерживаемому социальными службами. Я хочу подчеркнуть: мы не занимаемся благотворительностью в самом общем смысле, мы в соответствии с заветами Тэтчер приводим конкретную лошадь к конкретному источнику воды. Итак, суть проекта. Существуют некие коммунальные объекты, которые отличаются некоторой унылостью с точки зрения градоначальства. Мы превращаем их в веселенькие коробочки. Да, именно, Тоби, то, чем занималось столь нелюбимое тобой агентство «квадрат», превратившее стены панельных домов в пафосные агитплакаты. Нет, никакого промышленного альпинизма. Градоначальство отлично понимает, что для этого участнику проекта, в нашем случае Виталию, придется предварительно учиться этому, сдавать квалификационный экзамен, что откладывает исполнение куда более непритязательного с точки зрения исполнения и куда более эффектного проекта. Так что небольшие сооружения вроде вентиляционных шахт, трансформационных будок, возможно, остановок общественного транспорта. Инвентаризационная комиссия еще не подготовила список объектов, пригодных для вовлечения в этот проект. И теперь два вопроса. Первый: Виталий, как вы относитесь к тому, чтобы заниматься рисованием на таких объектах? 

Виталик растерянно смотрел на него, открыв рот. На Хайно, на других, и снова на Бернарди. Другие – улыбались, кто-то произносил подбадривающие фразы, кто-то, кажется, весельчак Стиви, острил, и Таня грозила ему кулаком. 

Хайно сказал: 

– Ну отвечай уже! 

Виталик кивнул, боязливо посмотрев на него. Бернарди широко улыбался. 

– Будем считать это авансом. Виталий, у вас будет еще время, чтобы поближе познакомиться с проектом, разработать эскизы и прочее. И, кстати, второй вопрос. Хайно, Виталий же готов для исполнения самостоятельных заданий? 

– Конечно! – убежденно произнес Хайно. – Я еще больше скажу: Стиви, черная твоя душа, ты еще будешь ходить и смотреть, и завидовать, что там Виталий нарисовал. 

– Замечательно, - ответил Бернарди, послушав шутливое негодование Стиви. – Но здесь все-таки необходимо уточнение. Хайно, ты остаешься куратором Виталия? Насколько я знаю, такие задания – все-таки не твой профиль. 

– Я предложил бы пока поставить Виталия в пару с Майком. На первое время. Возможно, что уже вторую стену на какой-нибудь шахте Виталий будет обрабатывать самостоятельно. 

Бернарди повернулся к Майку. 

– Отчего бы нет? – бодро отозвался тот. 

– Виталий, – обратился Бернарди к нему, красневшему, белевшему, покрывшемуся испариной, – я не хочу, чтобы вы думали, что это принуждение. Ни в коем разе. Если вы считаете, что пока еще не готовы к подобным заданиям по каким бы то ни было причинам, вы можете смело сказать об этом. Давайте мы обсудим еще раз в более узком кругу, вы, я, Хайно и Майк. Скажем, в пятницу перед окончанием рабочего дня. Пойдет? 

Он осмотрел их троих, дождался утвердительного кивка, поднялся, посмотрел на часы. 

– Отлично. Еще есть вопросы? У меня еще есть пара минут. 

Виталик беспомощно смотрел на него. Ему очень хотелось уточнить, куда его только что втянули, но одно дело листать словарик наедине с Хайно, Таней, Майком, Стиви или кем там еще, уточнять у них, будучи наедине. И совсем другое – сидеть на виду у всех них, двадцати с лишком, которые оживленно гудели, подходили то к Бернарди, то к Виталику, чтобы высказать одобрение, и думать: и что это будет? 

В пятницу Бернарди и Хайно с Майком обсуждали сам проект, все тонкости, которые возникнут в процессе его осуществления, что им нужно для подготовки, и кое-какие административные детали. 

– У тебя же права есть? – повернулся к Виталику Майк. Виталик покраснел и помотал головой. 

– Его отвозить нужно будет, – пожевав губы, сказал Хайно.

– Не проблема, – пожал плечами Майк. 

– Я могу на штрассенбане, – смутившись, что доставляет столько хлопот, предложил Виталик. 

Бернарди потер рукой лоб. 

– Будет зависеть от количества необходимых инструментов, – произнес он. – Эскизы согласовывать с градоначальством необязательно, но я предпочел бы показать их им. Виталий, подготовьте что-то около двадцати эскизов на более-менее нейтральные темы, скажем, к двадцать девятому числу. Договорились? 

– Да можно ведь будет отобрать из того, что Виталий уже нарисовал. Некоторые очень неплохо будут смотреться, – предложил Майк. 

– Согласен, но все время деревья рисовать тоже задалбывает, Майки, пусть Виталий еще немного подучится, чтобы люди были похожи на мужчин и женщин, а не на андроидов, – возразил Хайно. – Кстати, шеф, у вас же есть художественное образование? Мы тут все немного по другим областям специалисты. Ну в смысле что нужно покажем, не проблема, но все-таки у вас техника, практика, опыт, все такое. 

– Неплохая идея, – поддержал его Майк. 

– Согласны? – повернулся к Виталику Бернарди. 

Тот отчаянно закивал, счастливо глядя на него. 

Бернарди усмехнулся. 

– Тогда договорились. Ну-с, расходимся? 

Виталик, помявшись, спросил: 

– А можно мне будет задерживаться? У меня, ну... дома, возможностей особых нет, чтобы рисовать. 

Бернарди поднял бровь.

– Вы прямо сегодня хотите задержаться? – полюбопытствовал он. 

– Не-е-ет, – усмехнулся Виталик. – Потенциально. 

Бернарди засмеялся. 

– Потенциально – можно. А сейчас отправляйтесь домой, отдыхайте. Кстати, попробуйте обратиться к вашему куратору на бирже труда, возможно ли вам получить финансовую поддержку, чтобы пойти в школу вождения. Если что, я могу поговорить с ним. В вашей профессии, если, конечно, вы решите остаться в этой профессии, права необходимы. 

Виталик смотрел на него с благоговением.  

– Спасибо! – восхищенно сказал он. 

– Пока не за что, господин Райхман, – хмыкнул Бернарди. – Хороших выходных! 

Выходные так выходные, хотя Виталик предпочел бы остаться в мастерских и заниматься чем-нибудь. В хайме-то ему все равно только и делать было, что на стены лезть. Он топал по знакомому маршруту, осматривал деревья, дома, кусты, с которыми почти сроднился, и счастливо щурился солнцу. У вокзала решил, а фига ли, и отправился к морю, пусть было ветрено и холодно. Он замерз, продрог, зашмыгал носом, и прохладный вагон поздним вечером показался ему просто сауной. Виталик даже задремал, открыл глаза уже на центральном вокзале, где ему предстояло ждать сорок минут своей электрички. Он обошел вокзал, поизучал объявления, афиши, надеясь, что вдруг какой-нибудь футбольный матч, а с ним и повышенные меры безопасности. Но – только на следующей неделе какой-то товарищеский, третья лига. Только и оставалось, что печально вздохнуть.