На кого похож Арлекин

* * *
Но откуда это инстинктивное и необоримое стремление все описать, классифицировать, разложить по ящичкам и составить каталог? Я изучал себя, но до сих пор отчетливо не определил свое отношение к миру, к Богу. Если и существует бес порока, то я не изводил его постами, молитвами и смирением, но вежливо воспитывал как трудного подростка с искалеченным детством. Денис, мой маленький инопланетянин, куда несет нашу утлую лодку, где секретная лагуна?
Нечто страшное произошло в Рождество. Страницы моего дневника мерцают огнем под этой датой, до сих пор я не могу вспомнить это без волнения. День тогда стоял просто сказочный, снежинки сверкали на белом вороте моей мягкой дубленки, зимнее солнце рефлектировало в хрустале искристого наста, ослепляло со звоном наледи и янтарных сосулек. День выдался звонкий, если еще вспомнить радостную перекличку колоколов над нашим Вавилончиком. Утром мы посмотрели скучнейшую индийскую мелодраму с яркими злодеями, положительными героями и смачными драками -- надо заметить, что в этих наивнейших фильмах с заплетенными "вечными" сюжетами есть какая-то поразительная детскость и, как результат этого, убийственная достоверность -- есть тот детский "меч правды", резко разделяющий добро и зло.
Днем мы пообедали в плавающем ресторанчике у речного вокзала, где традиционный бифштекс традиционно не поддавался традиционно тупому ножу. Солнечный зайчики прыгали по открахмаленной скатерти, и облака в иллюминаторе были похожи на ватных зверей, жестоко расстрелянных разрывными пулями. В благодарность за облака я щедро расплатился с заспанной официанткой, у которой лиловые варикозные вены просвечивали сквозь бронзовые колготки. Я почему-то опять вспомнил Алису, долго вертел в руках искусственный георгин, а ты примерял мои очки и смотрелся в ромбовидное зеркало с приклеенными бумажными снежинками -- в этих очках ты был похож на белку, улетевшую на экзотические каникулы, особенно когда улыбался и показывал лопатки передних резцов. Портвейн почему-то благоухал жжеными перьями, и с каждым глотком все ярче загорались светильники в пустом зале. Но присутствовало отчетливое ощущение того, что вот-вот грянет веселая музыка и сотни арлекинов отразятся в ромбах зеркал, ночующих в своем вечном одиночестве. На набережной ветер трепал российский флаг над зданием вокзала, и мне подумалось тогда, что мне совершенно безразлично, какой над нами теперь будет флаг, потому что кончилась странная и, наверное, великая эпоха.
По дороге к храму мы молчали. Золотые глаза фонарей смотрели в ночь. Пустят ли в церковь карнавальную толпу моих арлекинов с вином и розами? Но и они идут поклониться нашему младенцу -- трепетно и нежно. Я казался себе до смешного величественным и благостным, точно это меня сейчас облекут в золотые ризы и я начну священнодействовать, а Денис будет стоять рядом с длинной общей свечой. Мы вошли в храм Покрова Божией Матери через южные ворота. Здесь было надышано и тесно, паникадила мерцали в полумраке, и точно сквозь облако золотой пыли выплывал нам навстречу алтарь с праздничными одеждами священнослужителей; у восточной стены был высвечен уголок с деревянными фигурами Марии и Иосифа, младенец лежал в яслях, украшенных сухими полевыми цветами, трещали свечи, и яркая звезда в морозном окне была та самая, вифлеемская, остановившаяся над нами. В церкви у меня иногда появлялось предчувствие скандала, и я сам не знаю почему: На этот раз среди всей тишины действительно грянул гром, и земля едва не разверзлась подо мной, когда кто-то в толпе осторожно дернул меня за рукав. Я обернулся и увидел грубо слепленное лицо местного юродивого с влажными губами и ржавой щетиной. Он дебильно улыбнулся и показал мне забинтованный палец. Поначалу все это выглядело комично, но холод тихого ужаса обуял меня, когда дурачок шепеляво вымолвил, брызгая мне в лицо слюной: "А меня за содомский грех Господь разума лишил". Он тихо засмеялся и опять показал мне свой изуродованный палец. Слава Богу, Денис не расслышал этого убийственного кликушества, но мой праздник был окончательно испорчен. Кажется, даже стены задрожали от жуткого шепота. Но как он "вычислил" меня, этот слабоумный персонаж, как он не ошибся в венозной толпе рождественского народа? Какой сложный пасьянс, однако, разложился с поразительной точностью -- уж я-то знаю, что коинцидентов не существует! Мне поставили шах как мальчишке, преувеличивающему свои таланты. Я сжимал в кармане вспотевшие банкноты и на выходе опустил их на нужды храма в железную копилку. Не откупишься!
Я решил не рассказывать Денису об этом казусе -- тем более, что его в этот волшебный вечер ожидало несколько сюрпризов. Моя примитивная фантазия долго искала достойный подарок на прилавках коммерческих магазинов, и наконец мой вселенский романтизм и практичность воплотились в двух предметах: настоящий, черный баскетбольный "Рибок" и надувной прозрачный глобус, символически предвосхитивший мои будущие скитания по нашему маленькому переливающемуся шарику. Увидев новенькие кроссовки, ты вдруг застыл как гончая перед прыжком, едва ли не на цыпочках подкрался к столу и с затаенным дыханием погладил черную кожу и флуоресцентные зигзаги. Придя в себя, но все еще не веря своим глазам, ты попросил разрешения примерить свой подарок. Я помог тебе зашнуровать этих монстров, в язычки которых были встроены воздушные помпы. Подкачав бутсы, ты запрыгал; кроссовки пружинили, аппетитно поскрипывали и подбрасывали счастливого их обладателя к звездам, к новым свершениям и рекордам, которых никому не побить. Глобус ты надул сам, материки и континенты обрели форму, запестрели незнакомыми странами и городами. Мы перебрасывались надувным земным шариком, точно весь мир был в наших руках и ветер странствий уже погонял наш маленький кораблик. Вот особенно любимый мною снимок: хрупкий, стройный мальчик с надувным глобусом в руках. Кажется, он вот-вот улетит в небо со своей геополитической игрушкой. Пусть это звучит патетически, но в тебе я уже видел черты нового человека, который забронировал свое место в двадцать первом веке -- счастливого человека. Я был безумно счастлив с тобой, но всегда чувствовал, что до абсолютного счастья мне, как обычно, не хватает каких-то пяти минут. Впрочем, именно этих пяти минут мне недостает всю жизнь, несмотря на то, что часы я всегда ставлю на пять минут вперед.
Третий сюрприз приготовили Прекрасные Феи. Правда, моими руками -- мороженое "Пломбир" с абрикосовым сиропом, немного солнца и меда, шампанское с ананасовыми дольками. И не забудьте завязать глаза своему любовнику, когда будете потчевать его заколдованными вкусностями. Не пора ли внести немного десертной магии в любовную игру? Разве не за драгоценным нектаром летят золотые пчелы, опыляя заветную завязь? Какой амброзией питались боги, есть ли такой фармацевт или безумный химик, способный синтезировать небесный эликсир? Душа пожирает облака как американский попкорн в старопорядочном кинотеатре. Шелли, Шелли, мой дорогой поэт, где взять медового вина в гиацинтовых бутонах, от аромата которого сходят с ума вампиры и летучие мыши в старинных замках? Мне кажется, я слышал их бормотание и визг, когда готовил любовный десерт на ночной кухне.
Так змеи сбрасывают кожу, как мы сбросили свои одежды. Я с неистовой силой обнимаю твои колени, завязываю тебе глаза, приношу драгоценные дары и начинаю кормить тебя как птенца. Улыбка скользит по твоему лицу, абрикосовый сироп блестит на детских губах. С завязанными глазами ты угадал все ингридиенты и, запрокинув голову, пригубил шампанского; я нежно целую твои влажные губы, пью твое свежее, чистое дыхание и: тут арлекины вынуждены опустить занавес, потому что в зале сидят дети. Аплодисменты первой скромности.
Сейчас я могу по минутам воспроизвести в основательно пропитой памяти наши рождественские каникулы. Надо отметить, в тот волшебный вечер дуэт саксофона и флейты прервали незапланированные гости, которых нельзя по-своему не любить, потому что они были неплохими героями первого акта жизни Андрея Найтова -- им были суждены только этапные роли, но они играли их с блеском. Я имею ввиду рыжую Гелку и слегка циничного Рафика в вытертых джинсах и белом пиджаке. С наэлектризованной шевелюрой и растерянным взглядом Раф напомнил мне диссидента и правозащитника откуда-то из семидесятых. Я никого не приглашал на рождественский ужин, но они поставили меня уже перед фактом своего появления. Раф завалился с двумя туго набитыми сумками со всем а-ля-картэ своего ресторана. Увидев Дениса, он присвистнул, с удивлением посмотрел на меня, потом опять на испуганного бельчонка: погрозил мне пальцем и с винным ароматом прошептал на ухо: "Это что за педушка?" -- но тут же смутился и потрепал Дениса за волосы: "Привет, тушканчик! Ваше очаровательное фото я уже видел в архивах этого гестаповца". Денис настороженно рассматривал Рафика и краснел от смущения. Я разрядил паузу выстрелом из пневматического пистолета. Мои актеры вздрогнули от неожиданности. Я пригласил их на ночной пир.
Харчи из гадюшника оказались совсем неплохими. Мы собрали царский (по тем временам) стол: белорыбица с хрустящими солеными огурчиками плыла по ручейкам холодной столичной водки; медовая дыня, в которую так убийственно красиво и мягко входит широкий нож, киевские цыплята с хрустящей корочкой и даже черная икра, которую Рафик назвал браконьерской. Три бомбы "Цинандали" покачивали полными боками, мандарины пахли детством, а увенчивали стол звезды армянского коньяка. Гелка просто не могла не прийти на наш экспромт, потому что у рыжей лисы острый нюх на спиртное, она за километры чувствует полную чашу. Осыпанная снегом снегурочка прискакала в осенних сапожках, долго растирала замерзший нос в прихожей и так усердно красила губы, что на месте кукольного ротика появилось нечто, похожее на кровавую рану. Я строил ей рожи в зеркале, но Гелка была сосредоточенно-серьезной, со звонко натянутой стрункой внутри, как всегда выглядят алкоголички в период воздержания. Я обнял ее со словами: "Сейчас мы тебя обогреем, блудница". Увидев на вешалке детское пальто, она спросила:
-- Чья это бедная шкурка, Андрей Владимирович? Вы стали педофилом?
-- Думаю, что нет, просто у меня сегодня внеклассная работа. Его зовут Денис, и, пожалуйста, постарайся не брызгать ядом после третьей рюмки:
Бельчонок ерзал на стуле и следил за мной, точно ожидая моральной поддержки. Я подмигнул ему -- и он заулыбался. Мы были с ним в тайном заговоре, наши нежданные гости ревниво чувствовали свою очевидную второстепенность. Мне, конечно, было немного неловко за своих неприкаянных друзей, но я же любил их! В конце концов, у нас было много общего -- мы не были обывателями. Денис, пожалуйста, застрели меня своими руками, если я стану смотреть телепрограмму "От всей души" и читать современные исторические романы:
Да, память как игральный автомат вдруг выдает при счастливой комбинации всю проглоченную мелочь. Зачем считать эти копейки? Что из того, что жил на свете этот сумасшедший Найтов и его милый бельчонок? Что из того? Почему я так боюсь расстаться с ним, даже когда он стал просто лирическим героем? Зачем еще раз проходить сложности повествования? Боже, как бездарно проходила жизнь, и в моих зрачках остался только этот школьник с потертым портфелем: Денис, стань мной, или можно я стану тобой? Я хочу быть в тебе, спать в тебе, глубоко в твоем подсознании осознавать себя и тебя, я хочу стать просто светом любви, просто светом, просто радугой над старинным городом, где шаркают твои несуразные старые ботинки. Я и на том свете буду кувыркаться в ожидании Дениса. Я старался жить на пять минут вперед, но, может быть, секундная эйфория оргазма и есть сжатая до точки вечность? Какая, однако, дьявольская уловка, но наслаждение не только физическое. Отравленный поцелуй Демона и головокружительное, ликующее падение! Я падаю, выворачивая крылья! Ревут мотоциклы, воют полицейские сирены.
Гелка выкатила из своей толстопузой сумочки бутылку водки -- жуткое рождественское войско на столе пополнилось. Я дал себе зарок не напиваться и владеть ситуацией. Рафик с хрустом выворачивал крыло у жаренного цыпленка -- подумалось, что когда-нибудь и мне так же равнодушно, но с аппетитом обломают крылья. Гелла изучала Дениса и наконец разразилась пошловато-пышным тостом: "За небесного юношу с глазами оленя и за поэта Найтова, которому боги поручили увековечить это создание:" Денис зарделся, а мне было почему-то противно смотреть на гелкину рюмку, края которой были выпачканы блядско-яркой помадой.
Христос родился. И в ту ночь пришли ко мне эти некоронованные короли -- Гелка с Рафиком, и Раф выглядел странно благостным и умиротворенным. Я молился о том, чтобы не превратить чудесную вечерю в черную мессу, а в ушах все звенел шепот юродивого: "А меня за содомский грех господь разума лишил:" Господь разума лишил. Если когда-нибудь литературный моралист с негодованием спросит, как у меня рука поднялась написать эту повесть, то я отвечу в простоте сердца теми же словами:
Мы пили крепкую русскую водку, вытравляли в душе дьявола химическим способом, Денис тянул через соломинку "Цинандали", и вокруг постепенно вспыхивали огни и звучали радуги. Гелка, впрочем, опять рычала над унитазом как могучее животное. Рафик прокомментировал: "Вы слышите рев раненого мастодонта из палеозойской эры," -- и стал наигрывать знакомую грустную мелодию, мягко педалируя. На полочке пианино пошло стояла рюмка водки, совсем как в декадентском кабаке. Закончив музыкальную цитату, Раф подошел к Денису, похлопал его по плечу и вымолвил почти патетически: "Веселись, юноша, во дни юности своей". Рафик имел обыкновение выдавать высокопарные цитаты, и чаще всего не к месту. Было душно, я поднял жалюзи, и в комнату вплыла огромная африканская луна. Бледная Гелка прошептала: "Боже, какая страшная луна".
-- Луна, -- повторил Рафик и брякнул клавишей. Звук облетел Вселенную и опять повис в воздухе. -- Почему ты пишешь стихи, Андрей?
Я растерялся перед тривиальным вопросом. Я и сам не знал, откуда приходят ко мне эти странные облака с музыкой и детскими голосами. Как печально, что есть душа, почему она никогда не находит покоя? Я хочу быть волшебником или, хотя бы, фокусником. Может статься, что только из скромности я не показываю главного своего чуда. А вдруг я могу воскрешать мертвых, откуда вы знаете? Вы не верите? Я опять молчу. Из скромности. Поэзия стала моим дыханием, а остановка дыхания равносильна смерти. Интересно, кому или через кого я буду диктовать безымянные стихи после своей физической смерти? "Да такие писатели, как ты, пишут в аду судьбы людей," -- кто-то сказал мне в тон грязным голосом. Бельчонок сопел рядом, а я смотрел бы и смотрел на его детский профиль.
        Я чувствовал, что опять
                        спускаюсь
                            в ад…
-- Дорогой мой Андрей Владимирович, вы ведете себя как мальчишка, из нашей клиники еще никто не убегал, да и что бы вы стали делать в жутком Лондоне? Вы посмотрите на себя в зеркало -- какой страшный покойник! От вас же все шарахались! -- доктор рассмеялся и подкатил мне кресло. -- Садитесь, успокойтесь, выпьете что-нибудь?
-- Да, водки. Или джина. Или чего там у вас заведено подавать новоприбывшим?
-- Так водки или джина?
-- Того и другого. Без тоника.
-- Господин Найтов, с вашим банковским счетом я бы вел себя увереннее.
-- Не издевайтесь, садист. Лучше скажите, как вы собираетесь меня мучить? Что вы сделали с Денисом, и настоящий ли это был Денис?
-- Какой еще Денис? Что вам приснилось?
-- Сами знаете, какой Денис, -- тот мальчик, в зубоврачебном кресле, которого вы при мне накрыли черным тюлем, это был настоящий Денис Белкин или:?
Доктор промолчал, только поцокал языком и покачал головой. Он долго рассматривал на свет хрустальный стакан и наконец подкатил мне напитки на сервировочном столике. Я смешал в стакане джин с водкой.
Доктор поморщился:
-- Огонь любит спиртное, поэтому не очень налегайте на горючее.
-- Какой еще огонь? -- стакан запрыгал у меня в руках, но я старался казаться невозмутимым и повторил свой вопрос жестче: -- Это был Денис или его двойник, кукла для моего устрашения? Если это Денис, пригласите его сюда немедленно.
-- Стоп, стоп, стоп: я очень сожалею, но я тут не командую парадом, у того русского мальчика есть свой врач, и вообще, он на моем уровне только временно.
Я обхватил голову руками и обнаружил, что свез ладонью несколько оставшихся клочков волос. Ссадины кровоточили. Я расползался по швам. Собеседник похлопал меня по плечу:
-- Постарайтесь привыкнуть к новому облику, Андрей Владимирович, это обычный процесс -- распад белковых тканей. Я, если хотите, могу немного остановить это безобразие, давайте подкачаю цинкового раствора в вены? И мышцы немного округляться. Всего 220 фунтов за сеанс.
Я взорвался:
-- Вы сволочь, вы наглец и циник! Я хочу покоя!!! Я: я хочу абсолютного покоя, я расстался с телом, мне не нужно этих обносков:
-- Какой вы трудный покойник, однако: Я хочу как лучше -- предлагаю вас подремонтировать, можно сказать, от чистого сердца, а если не хотите -- что ж, продолжайте разлагаться и вонять. Дня через два сами попросите, но это будет стоить уже дороже. Время -- деньги, особенно здесь.
-- Нет уж, дорогой мой доктор: как вы там себя называли: доктор Хантер, да? Если я в аду и если, как вы сами не перестаете замечать, мой банковский счет еще чего-то здесь значит: или вы издеваетесь? Конечно, издеваетесь, но в любом случае, я хочу чтобы вы продемонстрировали чудеса вашей черной магии: всей вашей демонологии -- я хочу по-ко-я!!! Или верните меня на землю, но в нормальном облике.
-- Уж не вампиром ли? -- док расхохотался. -- Хотите вампиром? Это фан! Спать весь день, ночью развлечения -- и никогда не стареешь! -- доктор внимательно посмотрел мне в глаза.
-- Вампиром? Вы серьезно? Но ведь: нет, это непостижимо: это ведь временная работа, ведь и там скоро все кончится? -- я машинально показал пальцем вверх. -- И я опять буду здесь рано или поздно, не так ли?
-- Так вы принимаете мое предложение?!! -- психиатр вдруг весь побагровел и задвигал скулами. Он схватил бутылку и разбил ее об мою голову с визгливыми криками: -- Сволочь! Продажная шкура, говно! Подумай, бля, о своем щенке!..
Морщась от боли и обливаясь кровью, я рассмеялся ему в лицо:
-- Фашист! Люблю фашистов! Вот так-то лучше, теперь я чувствую, где нахожусь, -- давай, бей меня, сука, режь, жарь, расстреливай, вешай! Занимайся своим делом, садист, а не развлекай меня глупыми разговорами: Где моя камера пыток? Где, блядь, мой котел? Кстати, где черти? Давай чертей сюда гони! Где крючки и инструменты, где персонал? Хуево работаешь! Я буду жаловаться, кто тут у вас самый главный?
Док побледнел и безвольно провалился в свое кресло, все еще сжимая в руке отколотое горлышко. Я похлопал в ладоши и прокомментировал:
-- Аплодисменты: жидкие, но аплодисменты: Прошу на "бис", дорогой мой мучитель, где мой терновый венец?
Доктор подъехал на своем кресле поближе:
-- Ладно, не выпендривайся, Найтов: Прости, я погорячился. Дело в том: дело в том, что я не владею этой ситуацией полностью, к моему глубочайшему сожалению: Теперь слушай меня внимательно:
-- Слушать внимательно? После того как вы едва не разбили мне коробку? Интересное приглашение к разговору. Что же будет дальше, я уже заинтригован, мародер. Кстати, позвольте поинтересоваться -- что у вас за специальность?
-- Не беспокойтесь, мистер Найтов, уверяю вас, вы попали по адресу. Я сексопатолог. Но, в основном, специализируюсь в области куборгазма, эрототроники и теледилдоники.
-- Ого, да вы компьютерный злодей! Кстати: вы человек?
-- Наука сделала меня Богом, -- смущенно заметил благообразный монстр и скривил тонкие, бескровные губы. -- Вам повезло, Найтов, я устрою вам такой вселенский оргазм, что звезды посыплются с неба! Добро пожаловать в мои джунгли! Здесь весело, здесь фан, а там, -- он потыкал пальцем вверх, -- умрете со скуки, ха-ха-ха! Неужели вы предпочитаете порхать с полупавлиньими существами и славить того, чье имя я не имею силы произнести? Бесполые танцы:
Мне стало не по себе от этой тирады и от ядерной смеси, которая обжигала горло, но не пьянила. Я разбил стакан о стену, встал, подошел к сексопатологу, мертвой хваткой схватил его за галстук и, притянув к себе, прошипел сквозь зубы:
-- Теперь выслушай меня. Ты имеешь власть над моим телом, которое по недоразумению я еще таскаю с собой, но ты меня не проведешь ни хитростью своей обезьяньей, ни теледилдоникой, потому что Кое-кто имеет ключи ада и бездны, и ты это прекрасно знаешь, рогатый эротроник: Я не мальчик-девственник, умиляющийся над райскими лубочными картинками деревенского батюшки: Я получу сполна за свою гордость и дерзость, но я знаю, Чье имя я повторю как спасительный пароль и в огне и в холоде. Дискотеку твою скоро закроют, как бы не был обилен твой улов. Ты знаешь прекрасно, что вожатый, ведущий слепых в гиблое место, сам себя обманывает. Вы умеете только копировать, вы аниматоры, кукольники, художники, но душу бессмертную, которая есть Дух Живой, вам не укрыть ни на дне морском, ни среди звезд. И имя мое из Книги вам не вычеркнуть:
Сексопатолог расхохотался и с фантастической силой, как бы шутя, отбросил меня к стене. Полчища откуда-то появившихся рыжих муравьев заползали в штаны и под рубашку, в уши: Док накинул на свой ястребиный нос позолоченное пенсне и сладко так вымолвил:
-- Как от тебя ладаном пахнет, мой хороший: Вон, сними со стены огнетушитель со святой водой, ха-ха-ха! Ты, видно, книжек каких-то старых начитался, а мы здесь книжек не читали и университетов не проходили. Да и мало ли что в книжках напишут -- будь проще, и мы найдем общий язык:
Я лежал на полу как самый обыкновенный холодный труп, чувствуя иллюзорность органики своего водянистого тела, которое когда-то боготворил, омывал, подкачивал на тренажерах -- все было создано из праха и в прах обратилось: Потом два красивых негра здесь же, на полу, отрезали мне голову и бросили ее в скользкий ящик, где уже лежало несколько других буйных головушек:
Утреннее солнце нашло нас обессиленных на измятых простынях. Мы смешали свой пот. Не люблю утро, потому что оно беспристрастно. "Пакт с дьяволом, кажется, не состоялся," -- подумал я и разбудил Дениса поцелуем. Он захлопал ресницами и долго рассматривал меня спросонья, смешно нахмурив лоб. Я осторожно укусил его за ухо, поцеловал глаза, лоб и яркие детские соски, скользнул языком по животу: Он зажмурился, застонал и поджал под себя коленки. Только сейчас я заметил капли крови на изжеванной простыне. Денис поймал мой удивленный взгляд, покивал головой и как-то простуженно, срывающим голосом, переходящим с тенора на подростковый баритон, сказал: "Ты вчера сделал это так грубо, Андрей, мне было очень больно:" Потом я увидел на полу разорванную футболку и трусы: Так! Началось: "И мальчики кровавые в глазах:" Я стал неистово покрывать поцелуями его вздрагивающее тело и просить прощения. В то утро в целом свете не было человека виновнее меня: Откуда эта медвежья грубость? Как он вынес мои слоновые удары? Кровавые простыни вывешивают с гордостью на заборах, да? Господи, Господи, откуда эти приступы всепоглощающей любви, как бесконечная любовь умещается в тесных рамках твоей сжимающейся вселенной? Мне тесны доспехи тела. Средневековый содомский бес Асмодей напоил меня своим вином, и я бы пил и пил это вино, даже если бы чаша была сделана из черепа отца. О крик Демона длиною в мою жизнь, крик раненого зверя, глаза затравленной лисицы! Зачем, Господи, ты дал мне это жало? Мне больно. Диалектический момент познания Творца, издержки первородного греха? Сомнительный путь. И один на один с Богом так страшно остаться -- все хочется, чтобы рядом прыгал еще какой-нибудь бельчонок, которого я люблю. Смешно, да? Но, в то же время, ведь никто не ляжет умирать вместе со мной, даже Денис: Да и кто я ему? Школьный мастер. В моей Британии целый слой гомосексуальной культуры основан на конверсации ученика и учителя, скрепленный традицией школьных порок. Не учительский ли кэн я купил недавно за пять фунтов в секс-шопе лондонского Сохо? Какой изящный и совершенный предмет! Школьная дисциплина. Темные уроки. Светлые коридоры. Мое дикое солнышко, Денис, любовь моя, радость и свет: Глаза зеленые. Ясность и живая вода. Седой майор с серпами и молотами в глазах кричит в мой сон: "Твоя любовь пахнет говном и розами". Бренчат браслеты. Гремят железные засовы.
…Денис фыркает под душем, как маленький тюлень. Странно, он запер дверь. Обиделся? Подогреваю на кухне консервированный суп -- физиологический раствор с похмелья, но желудок заранее протестует и приготовился к революции. Зачем я залил вчера столько горючего?
-- Я что теперь, твоя жена? -- лукаво спрашивает Денис, вертясь перед зеркалом с полотенцем. Я хватаюсь за камеру, но бельчонок вертит головой -- стесняется. -- Андрей, -- продолжает Денис, -- ты взаправду меня любишь или тебе нужно только это? -- он похлопал себя по заднице и подмигнул мне. (Ведет себя как маленькая проститутка:)
За завтраком я выпил холодную бутылку сухого. Кажется, это был "Рислинг", потому что через десять минут я блевал кислятиной, супом и проглоченной наскоро яичницей. Я блевал с удовольствием, ожидая облегчения -- облегчение пришло вместе с усталостью. Я заметил на лице новые морщинки. Возле глаз . Глаза совсем чужие: Опять и опять обнимаю унитаз -- все-таки такой изящный предмет! Нет формы совершеннее. Унитаз похож на мальчика. Унитаз похож на меня -- сколько бы дерьма в него не смывали, он сверкает белизной! Блюю, блюю, Божия овечка, нажравшаяся дерьма: Блюю как собака, как кошка: Вот опять подкатывает к горлу. Зачем я надел пиджак? Можно ли блевать от любви? Можно, джентльмены, можно.
Денис не хотел мне рассказывать о развязке вчерашнего вечера, в памяти свистела черная дыра. Блэкаут с фейерверком?
-- Денис, был ли фейерверк?
Бельчонок пожал плечами и нахмурился.
-- Ну что ты такой сердитый? Денис, скажи мне только одно -- был ли фейерверк?
-- Да, был.
-- Да?! -- сердце мое оборвалось и висело на ниточке над бездной. Где-то на улице играли похоронный марш. С похмелья все мои фобии превращаются в огромных монстров в татуировках, символизирующих мои грехи: Так, теперь разложим этот сумбур по коробочкам и ящикам. Да-да, Гелка приставала к Денису, пытаясь запустить руку к нему в штаны, смеялась как идиотка. Я помню эти рыжие волосы, собранные в пучок на затылке. Ее пьяная голова болталась на тонкой шее как редиска, я хотел оторвать эту кукольную голову и бросить ее на рождественский снег. А Рафик? Раф обнимал меня, почему-то плакал.
-- Мы танцевали, Денис?
-- Да, мы танцевали. Точнее, это вы танцевали, а я заперся в ванной.
-- ?!
-- Я: я боялся Гелки, я умывался, я стирал с лица ее губную помаду. В этих ляпках я был похож на клоуна: Андрей, а знаешь еще чего я делал в ванной? Догадываешься, да?.. Я: ну: мастурбировал! Потому что ты так завел меня, когда наши ноги переплетались под столом: У меня постоянно стоял, и я стеснялся выйти из-за стола, а потом Гелка:
-- ?
-- :она схватила меня за: это: У нее была горячая-горячая рука:
Теперь я понимаю, почему я выставил за дверь своих дорогих гостей! По рассказу Дениса, я пытался задушить Гелку шарфом -- и не удивительно! Я обязательно задушил бы ее, если бы не вмешался Раф. Ему тоже попало, но он все-таки знает, как успокоить меня в сумеречном сознании.
-- Что было потом?
-- Потом ты: ты зажег свечи и раздел меня, целовал от головы до пяток. Потом сделал это, но очень грубо и больно. Я кричал. Мне до сих пор больно.
Я еще раз посмотрел на окровавленную простынь, но даже вид крови моего бельчонка возбуждает меня до неистовства, я едва сдерживаю в груди клокочущую взрывную энергию. Она -- адский пламень. Ад во мне. Мой милый мальчик, я уже давно спустился в ад. Земля гудит подо мной, когда я стою перед Денисом на коленях. А что касается моего домашнего садизма, то это для меня давно не новость. Стыдно признаться, но еще в розовом детстве мне хотелось иметь слугу-мальчика, которого мне обязательно хотелось мучить, бить и трахать -- срывать одежду с его загорелого тела, хлестать его кожаным ремнем и делать с ним все, что захочется. А как насчет роли надзирателя в детском концентрационном лагере? Или сейчас, почему бы мне не найти работу в детской колонии? По крайней мере, я каждый день могу любоваться, как стриженые грубые мальчики плещутся под душем! Я мог бы даже вычислить своего подростка. В детских колониях всегда есть нужные петушки, которых трахают по ночам их товарищи, и никакие строгие наставники ничего не могут поделать с юношеской гиперсексуальностью. Хорошо, что у меня есть Денис и я не стал сахарным дядей для какого-нибудь сиротливого юного криминала: Да я сам живу вне закона. Хорошее дело -- вся моя жизнь вне закона! Но уверяю вас, что после рутинного опроса населения вы будете шокированы количеством педофилических желаний: Нет, я холоден к детям -- мне нравятся подростки. Признайтесь себе, разве не с затаенным интересом вы посмотрели бы видеокассету со взрослыми детскими играми? Да, с интересом, потому что и вы фантазировали в этом диапазоне, не так ли? Я вас поздравляю и понимаю как никто другой. Моему Денису повезло -- он встретил своего Мастера в четырнадцатилетнем возрасте; я в полной мере осознал свою необычность в этом же возрасте, но я не встретил Мастера. Зато после мрачных пособий по советской психиатрии я поставил себе роковой диагноз и считал себя больным. Не улыбайтесь, совершенно серьезно -- я считал себя больным! Я был уверен, что почти одинок в своих фантазиях и усердно выращивал комплекс неполноценности, обнимал по ночам подушку и мастурбировал, воображая, что сплю со своим одноклассником, который врезал мне по зубам, когда я признался ему в любви: Я уже в детстве был сверхсексуален, меня возбуждала школьная форма и белые носки, на уроках физкультуры я больше всего боялся обнаружить эрекцию в самый неподходящий момент, и в душевой я окатывался холодной водой -- это успокаивало мой неподконтрольный пенис. Мне не с кем было поделиться своим сокровищем, и даже дивные, дремучие заросли моих юношеских стихов не выдавали моей прекрасной тайны: Конечно, детские сексуальные порывы облечены в форму игры. Законы юношеского этноса позволяют приобрести гомосексуальный опыт. В летнем школьном лагере мальчишки называли это "сражаться на мечах". Когда все засыпали, мой сосед по кровати Никита прыгал в мою постель. Я любил его запах, ершик выгоревших волос, сердцебиение и прерывистое дыхание. Мучаясь таинственным желанием, я судорожно проглатывал слюну, кусал губы, чтобы не вскрикивать от электричества, щекотавшего мое тело. Странно, но тогда мы почему-то не доходили до оргазма. Это смешно, но, честное слово, мы совсем не знали, как утолить нашу жажду в полной мере. Однажды Никита прошептал мне на ухо:
-- Андрей, я люблю тебя.
-- Как -- любишь?
-- Так люблю, - он поцеловал меня в губы, - давай навсегда останемся детьми? Обещаешь?
Я согласился. Никита выполнил свое обещание и навсегда остался ребенком, потому что через год он утонул в речке, где-то недалеко от их семейной дачи во Владимирской области. Никита звал меня в снах, но я стал н. Глаза совсем чужие: Опять и опять обнимаю унитаз -- все-таки такой изящный предмет! Нет формы совершеннее. Унитаз похож на мальчика. Унитаз похож на меня -- сколько бы дерьма в него не смывали, он сверкает белизной! Блюю, блюю, Божия овечка, нажравшаяся дерьма: Блюю как собака, как кошка: Вот опять подкатывает к горлу. Зачем я надел пиджак? Можно ли блевать от любви? Можно, джентльмены, можно.
Денис не хотел мне рассказывать о развязке вчерашнего вечера, в памяти свистела черная дыра. Блэкаут с фейерверком?
-- Денис, был ли фейерверк?
Бельчонок пожал плечами и нахмурился.
-- Ну что ты такой сердитый? Денис, скажи мне только одно -- был ли фейерверк?
-- Да, был.
-- Да?! -- сердце мое оборвалось и висело на ниточке над бездной. Где-то на улице играли похоронный марш. С похмелья все мои фобии превращаются в огромных монстров в татуировках, символизирующих мои грехи: Так, теперь разложим этот сумбур по коробочкам и ящикам. Да-да, Гелка приставала к Денису, пытаясь запустить руку к нему в штаны, смеялась как идиотка. Я помню эти рыжие волосы, собранные в пучок на затылке. Ее пьяная голова болталась на тонкой шее как редиска, я хотел оторвать эту кукольную голову и бросить ее на рождественский снег. А Рафик? Раф обнимал меня, почему-то плакал.
-- Мы танцевали, Денис?
-- Да, мы танцевали. Точнее, это вы танцевали, а я заперся в ванной.
-- ?!
-- Я: я боялся Гелки, я умывался, я стирал с лица ее губную помаду. В этих ляпках я был похож на клоуна: Андрей, а знаешь еще чего я делал в ванной? Догадываешься, да?.. Я: ну: мастурбировал! Потому что ты так завел меня, когда наши ноги переплетались под столом: У меня постоянно стоял, и я стеснялся выйти из-за стола, а потом Гелка:
-- ?
-- :она схватила меня за: это: У нее была горячая-горячая рука:
Теперь я понимаю, почему я выставил за дверь своих дорогих гостей! По рассказу Дениса, я пытался задушить Гелку шарфом -- и не удивительно! Я обязательно задушил бы ее, если бы не вмешался Раф. Ему тоже попало, но он все-таки знает, как успокоить меня в сумеречном сознании.
-- Что было потом?
-- Потом ты: ты зажег свечи и раздел меня, целовал от головы до пяток. Потом сделал это, но очень грубо и больно. Я кричал. Мне до сих пор больно.
Я еще раз посмотрел на окровавленную простынь, но даже вид крови моего бельчонка возбуждает меня до неистовства, я едва сдерживаю в груди клокочущую взрывную энергию. Она -- адский пламень. Ад во мне. Мой милый мальчик, я уже давно спустился в ад. Земля гудит подо мной, когда я стою перед Денисом на коленях. А что касается моего домашнего садизма, то это для меня давно не новость. Стыдно признаться, но еще в розовом детстве мне хотелось иметь слугу-мальчика, которого мне обязательно хотелось мучить, бить и трахать -- срывать одежду с его загорелого тела, хлестать его кожаным ремнем и делать с ним все, что захочется. А как насчет роли надзирателя в детском концентрационном лагере? Или сейчас, почему бы мне не найти работу в детской колонии? По крайней мере, я каждый день могу любоваться, как стриженые грубые мальчики плещутся под душем! Я мог бы даже вычислить своего подростка. В детских колониях всегда есть нужные петушки, которых трахают по ночам их товарищи, и никакие строгие наставники ничего не могут поделать с юношеской гиперсексуальностью.

Хорошо, что у меня есть Денис и я не стал сахарным дядей для какого-нибудь сиротливого юного криминала: Да я сам живу вне закона. Хорошее дело -- вся моя жизнь вне закона! Но уверяю вас, что после рутинного опроса населения вы будете шокированы количеством педофилических желаний: Нет, я холоден к детям -- мне нравятся подростки. Признайтесь себе, разве не с затаенным интересом вы посмотрели бы видеокассету со взрослыми детскими играми? Да, с интересом, потому что и вы фантазировали в этом диапазоне, не так ли? Я вас поздравляю и понимаю как никто другой. Моему Денису повезло -- он встретил своего Мастера в четырнадцатилетнем возрасте; я в полной мере осознал свою необычность в этом же возрасте, но я не встретил Мастера. Зато после мрачных пособий по советской психиатрии я поставил себе роковой диагноз и считал себя больным. Не улыбайтесь, совершенно серьезно -- я считал себя больным! Я был уверен, что почти одинок в своих фантазиях и усердно выращивал комплекс неполноценности, обнимал по ночам подушку и мастурбировал, воображая, что сплю со своим одноклассником, который врезал мне по зубам, когда я признался ему в любви: Я уже в детстве был сверхсексуален, меня возбуждала школьная форма и белые носки, на уроках физкультуры я больше всего боялся обнаружить эрекцию в самый неподходящий момент, и в душевой я окатывался холодной водой -- это успокаивало мой неподконтрольный пенис. Мне не с кем было поделиться своим сокровищем, и даже дивные, дремучие заросли моих юношеских стихов не выдавали моей прекрасной тайны: Конечно, детские сексуальные порывы облечены в форму игры. Законы юношеского этноса позволяют приобрести гомосексуальный опыт. В летнем школьном лагере мальчишки называли это "сражаться на мечах". Когда все засыпали, мой сосед по кровати Никита прыгал в мою постель. Я любил его запах, ершик выгоревших волос, сердцебиение и прерывистое дыхание. Мучаясь таинственным желанием, я судорожно проглатывал слюну, кусал губы, чтобы не вскрикивать от электричества, щекотавшего мое тело. Странно, но тогда мы почему-то не доходили до оргазма. Это смешно, но, честное слово, мы совсем не знали, как утолить нашу жажду в полной мере. Однажды Никита прошептал мне на ухо:
-- Андрей, я люблю тебя.
-- Как -- любишь?
-- Так люблю, - он поцеловал меня в губы, - давай навсегда останемся детьми? Обещаешь?
Я согласился. Никита выполнил свое обещание и навсегда остался ребенком, потому что через год он утонул в речке, где-то недалеко от их семейной дачи во Владимирской области. Никита звал меня в снах, но я стал н мне, оно накачано гормонами и искрами любви, так томится избытком плодоносящее древо, и если никто не срывает его плодов -- они падают на землю. В моих дремучих ДНК закодированы родовые запреты, составляющие интуицию греха. Первородный грех падает к моим ногам спелым, сочным яблоком. В сущности, главная дилемма жизни каждого из нас сводится к одному простейшему ветхозаветному вопросу: "Вкушать или не вкушать от плода?" Велик соблазн, особенно для очарованного странника, одержимого жаждой. Но не вкусить -- значит, не познать. Интересно, сколь лет было Адаму и Еве, когда они полакомились заветным яблочком? Даже если они были детьми, то после принятого соблазна они простились с детством. Их первое чувство? Чувство стыда! Ваше первое чувство помните? Чувство стыда прародителей. Стыд. Это чувство спасет современный мир. Теперь я понимаю, почему Никита хотел навсегда остаться ребенком -- всегда, вечно рождаться только ребенком! Теперь я понимаю, что я сознательно украл у Дениса детство, как бы я себя не оправдывал! Сволочь, змей Найтов, своими грубыми руками разрушил городок из цветных кубиков: Может, это восстановимо? Построить, срочно построить заново, какая была комбинация?!.
-- Денис, прости меня, Денис, я вмешался в Божий замысел твоей жизни, я испортил программу! -- кричал я плача, положив свою безумную голову к бельчонку на колени.
-- Какую еще программу? -- растеряно улыбался Денис, гладя мои волосы. -- Ты бредишь с похмелья, да? Тебе хорошо со мной, а? Ты вправду меня любишь?
-- Я понял, Денис, ты потом поймешь: Ты: как объяснить? В общем, я понял. Слушай. Адам и Ева были детьми, когда вкусили запретного плода. Понимаешь, они были детьми! Как ты. Плод предназначался для них, иначе его вообще бы не было: Предназначался, но в свое время. Они вкусили слишком рано. Я твой змей, Денис, я хитрый, изощренный в злодействе змей:
-- Какой еще плод?
-- Яблоко.
-- Яблоко? Я люблю яблоки, в саду у бабушки было много яблонь. Антоновка, в основном. Они кислые, но получается хорошее варенье. И еще папа вино делал: Напьется пьяным и начнет нас с мамой целовать, но я боялся его пьяного, прятался всегда. У него глаза делались другими. Не его были глаза. Но если ты, Андрей, и взаправду змей, я все равно люблю тебя. Понял, да? Если понял, то молчи и никому не рассказывай. А то показываешь меня своим друзьям как: я не знаю:
-- Как игрушку?
-- Я не знаю.
-- Новая игрушка Андрея Найтова.
-- Перестань! Но, может быть, твои друзья и думают, что я твоя игрушка.
-- Тебе стыдно?
-- Немного.
-- Тебе стыдно будет рассказывать кому-нибудь, что ты спишь со мной?
-- Да, -- прошептал Денис и прикусил губу.
-- Денис, ты знаешь, что я сделал с тобой и с твоим детством? --
-- Что? -- у него на глаза навернулись слезы.
-- Я развратил тебя.
-- Развратил?
-- Иначе говоря, я украл у тебя детство.
-- Украл? Мне все равно. Я не ребенок, как вы все думаете. Я, может быть, больше понимаю, чем вы: Я хочу быть с тобой, и меня больше ничего не интересует: Мне не интересно без тебя и мне скучно без тебя.
-- Ты не Денис, ты Никита. Ты тот Никита, да?
-- Называй меня как хочешь, но я хочу быть с тобой.
-- А я хочу быть тобой.
-- И я хочу быть тобой: -- Денис улыбнулся и крепко обнял меня. -- Чем закончился твой больничный роман с Алешей?
-- Ты ревнуешь?
-- Ну: немного, -- Денис театральным жестом схватил меня за горло: -- Хочешь, я тебя задушу? Мне кажется, я тебя убью, если бросишь меня:
-- А что потом?
-- А потом: А потом я сяду на твой байк и разобьюсь вдребезги -- проеду сквозь витрину магазина. Тут недалеко интересный есть магазин. Антикварный или не поймешь какой, всякие забавные и необычные вещи. Маски клоунов, шляпы какие-то нелепые:
-- Маски клоунов? -- переспросил я взволнованно.
-- Да, маски клоунов, а что?
-- Ничего, ничего, продолжай, я слушаю:
-- Нет, лучше ты закончи свою историю. Признавайся, ты: Ты взял от Алеши, что хотел? Кто кого оседлал, давай рассказывай!
-- Да никого я не оседлал. Я ошибся. Точнее, плохо добивался -- я тогда не был таким опытным, как сейчас. Стал я ночью к Алеше под одеяло проситься, а он от меня отбивался и даже выпалил: "Отстань, а то я утром все главному врачу расскажу". Я больше не забрасывал удочку.
Денис притих, но просиял -- ему, несомненно, нравилась такая развязка, потому что детская ревность не знает границ. Я солгал святою ложью. На самом деле искусный наездник Найтов не только оседлал, но и объездил жеребенка, как он не брыкался поначалу.
Той ночью луна светила особенно ярко. Я выпрыгнул из постели и плотнее задернул шторы. За моей спиной -- его изменившийся, ночной голос:
-- Ты боишься луны, да? Ты случайно не лунатик? Я боюсь лунатиков, у нас в лагере был один. Ходил как привидение.
Шепот Алексея звучал интимно. Я решил, что сейчас вполне подходящий момент поиграть в привидения, и, не отвечая на его вопрос, стал кружиться по палате в немом полубезумном вальсе с воображаемым партнером. В ночных покоях пахло аптекой и хлоркой. Я кружился головокружительно, и вальс как-то сам собой перешел в ритмичный африканский танец -- я слышал странные ритмы, и это был почти гениальный экспромт. Правда, огромные черные трусы смотрелись смешно на моем худеньком силуэте -- а, может быть, трусы не по размеру делали мой танец еще более эротичным: Когда под окнами проезжала машина с горящими фарами, моя тень бежала по потолку. Свет зеленого ночника и елочные огоньки делали всю сцену магической и нереальной. Поначалу Алексей едва сдерживал смех, но потом как-то странно притих, только его темные глаза блестели как черная смородина. Я устал и вспотел, жгучая капелька пота катилась по спине, и было щекотно. Алеша посмотрел на меня с затаенным восторгом и как бы шутя спросил:
-- Андрей, а ты:
-- Что, тебе понравилось?
-- Забавно. Ты сумасшедший, я знаю. А ты:
-- Что?
Алексей вдруг выпалил то, о чем он фантазировал во время моего бесплатного представления:
-- …а ты можешь без трусов станцевать? Ну просто так, это еще забавнее:
Я не выдержал многозначительную паузу и изобразил на лице крайнее удивление, хотя душа моя ликовала. Он сам сделал первый шаг, он хочет видеть меня голым. Волнуясь, я подошел к Алеше совсем близко и спросил:
-- Ты что, стриптиз заказываешь? Тогда сам сними с меня это:
Он тоже заметно волновался; его ладони были горячими и влажными, когда они скользнули по моим бедрам. Я приготовил ему другой сюрприз, и Алеша осторожно сжал в своей ладони мой подпрыгнувший кок. Алексей испуганно заглянул мне в глаза: кажется я переценил диапазон его возможностей, когда спросил:
-- А тебе не хочется взять его за щеку? А потом я у тебя, согласен?
Алексей грубо оттолкнул меня:
-- Ты совсем ебнулся, да? Ты думаешь, я пидор? Лучше не шути так со мной. Ты, парень, ошибся. Спокойной ночи! -- он перевернулся на другой бок и даже голову спрятал под одеяло. Я тоже послушно и без слов нырнул в свою холодную постель. Я слышал его близкое, глубокое дыхание и мучался своим желанием: Вторая попытка была более удачной -- осторожно потолкав его за плечо, я попросил извинения. Он повернулся ко мне. Смущаясь, я спросил: "Мне холодно. Можно я погреюсь с тобой?" Алеша долго смотрел мне в глаза, сглотнул слюну и кивнул головой. У него тоже стоял. Мы стали обниматься, я целовал его грудь и плечи, он вздрагивал и позволил снять с себя трусы; когда я попытался поцеловать его в губы, он отворачивал голову, отбивался, но через мгновение мы оба забылись в глубоком поцелуе. Целоваться он не умел, и, судя по всему, я был у него первым.
Странные сны снились мне в ту медовую неделю. Тогда я уже по-настоящему писал стихи. Сны рождали поэзию, и в одном из астральных странствий я понял, что есть особая Муза -- десятая, и она сильнее девяти предшествующих. Это Муза больниц, возглавляющая скорбный сход, молчаливый праздник в сумеречной аллее. Под сводами аллеи стоит длинный стол, заваленный сухими венками, в мутных графинах плавают мертвые пчелы. Мы с Алешей сидим за столом в больничных пижамах. Я проколол ржавой вилкой зажаренную летучую мышь на медной тарелке -- мышь пискнула, брызнув мне в глаза чернилами; засмеялась Муза, приласкала холодной ладонью, захлебнулись водосточные трубы, громыхнуло над нами: Сидим, сумерничаем, бледные и промокшие, прижались друг к другу. Шуршат в венках мыши. Ветер гонит обрывки рукописей, дневников и писем: "Что же я есмь? Человек из влажности беловатой. Ибо в пункте моего зачатия от семени человеческого зачат. Потом влажность, с оным сгустевая и помалу возрастая, сделалась плотию. Наконец, с плачем и воплем изведен на ссылку мира сего: и се умираю, исполнен беззаконий и гнусностей. И сказано будет мне: се человек и дела его. Ибо что мы ныне объявить стыдимся, тогда всем явно будет, и что мы здесь притворно не сокрываем, все-то там обольститель-огонь сожжет:" Алексей целует меня. Мать напротив укоризненно качает головой и говорит: "Я не виновата, это луна виновата".
Что было дальше с Алешей и со мной? Абсолютно ничего. Запомнилось только кресло пыток в кабинете цистоскопии, когда сестра попросила меня придержать Алешины руки, пока она вводила в его канал металлический катетер: Алексей кусал до крови губы, а в глазах бесцветной медсестры был странный нехороший блеск. Ей нравилось выполнять эту процедуру, она тащилась и пьянела, придерживая двумя пальчиками детский пенис. У нее был яркий маникюр. Слава Богу, мне не пришлось сесть в это кресло: Моего мальчика вскоре выписали, а всю свою фрустрацию я выместил на ни в чем не повинном рыжем чертенке, занявшем Алешину постель. Этому ушастому персонажу подкладывали под простыню клеенку, но он нашел свой способ не афишировать мокрую слабость, и довольно странный -- перед сном он приматывал пластырем бутылку к своей смехотворной заготовке и просил меня никому об этом не рассказывать. Сейчас мне жаль его, но тогда едкий Найтов сделал этого писюкиша объектом своих язвительных насмешек.
* * *
Было время, когда о Западе мы знали ровно столько же, сколько о жизни на других планетах. Когда железный занавес немного приподняли, в Россию хлынула лавина мусора, хотя мы все пребывали в иллюзии относительно высокой духовности Запада. Но народ сам разберется и все устроит с Божьей помощью, обустроит Россию. Божья Матерь опустила свой покров на мою страну, и весь сор будет выметен. Вы помните то лето, когда страну особенно лихорадило, а лето было особенно цветущим, благоухающим и солнечным? Господне лето тысяча девятьсот девяносто второго. Большинство не заметило этого благодатного времени, потому что некогда было остановиться, оглядеться и вслушаться в тишину: Небо над Россией наконец-то было открыто. Да вы понимаете ли, о чем я говорю? Небо было открыто! Снизошла благодать, а мы как-то и не заметили среди забот и мелочных обязанностей. Но после такого лета, уверяю вас, ничего страшного уже не будет! Все страшное позади. И праведники на земле нашей еще есть, и сила богатырская не иссякла. В один из дней того лета я ехал в вагоне зеленого пригородного поезда, и напротив меня сидел обычный, скромно одетый парень. Я смотрел в окно на леса, поля, сады и застенчивые кладбища. Мне верилось, что замороженное на время величие русских земель возвращается и что скоро оживут усадьбы и будут петь соловьи в рощах: Тот парень поймал мой взгляд и как-то в ход мыслей ответил на май не прозвучавший вопрос: "Да, именно так и будет. Божья Матерь над Россией". Он сказал это так просто и тихо, что я вдруг поверил ему. Это неслыханное дело, просто невероятно -- я, циничный насмешник Найтов, вдруг так легко поверил ему и кивнул головой! Кивнул головой, в которой столько мерзостей и мусора: Тот парень со своим тощим рюкзаком сошел на какой-то глухой станции, а я вдруг догадался, что это был Он. Это он среди нас, и только что Он сидел напротив меня, и я не узнал Его:
Кто мне Россия? Мать? Жена? Сестра? Незнакомка? В детстве моем и отрочестве была матерью, потом стала женою, а теперь -- как двоюродная сестра в Чердынцевской губернии: Живет как-то там, но даже письма не доходят. Сколько раз в пьяном припадке я порывался взять билет не на тот самолет. А теперь уж и не знаю, какая она, моя Россия. Совсем другая, неизвестная страна -- приехать как домой уже не получится, а туристом не хочу. Да и не к кому мне приезжать -- таких людей, ради которых это стоило бы делать, уже нет. Или почти нет. К тому же, лирический герой не всегда имеет власть изменить ход повествования:
Хватит, хватит, арлекины! Занавесьте луну черным, заканчивайте представление, гасите свечи, подайте мне бобровую шубу и сани. Сяду в сани, запахнусь в шубу, и пусть мчат меня кони. Зачем так ярко горят звезды? Зачем так ярко?
-- А теперь выбирай дорогу, барин, -- обернулся кучер с красным кушаком, -- в Россию или к Денису?
-- Гони к Денису, мужик, Денис дороже России.
* * *
Холодно моим арлекинам зимой -- или русские морозы им непривычны, или одеты не по сезону? Зябнут, растирают покрасневшие уши, замерзли как Маугли. Ничего, ничего, сейчас я достану из кармана серебряную фляжку с коньяком -- согреемся.
-- Денис, хлебнешь?
Он молча берет флягу. Пригубил и закашлялся.
Мы едем в грязном вагоне пригородного поезда на дачу к Рафику, который пригласил нас провести несколько дней в его "поместье". У меня были другие планы, но Денис почему-то уцепился за это приглашение -- видимо, такое отступление от нашей каникулярной программы казалось ему многообещающе-романтичным: старый дом среди зимнего леса, вечера у камина, зимняя замкнутость и одиночество вдвоем. Звонил вчера твоей маме в больницу - отчитывался, можно сказать, а заодно выпросил ненужное разрешение "провести несколько дней за Волгой, на даче у близких друзей: Да, это семейная пара: да, мальчик очень подружился с моим племянником, не беспокойтесь ни о чем:" Я пролепетал в трубку кучу ненужного мусора, а вдова растрогала меня своей патетической фразой: "Благословляю вас, Андрей Владимирович, на любые ратные подвиги! Денису с вами хорошо, и я спокойна. Спасибо вам, спасибо". Я пожелал ей скорейшего выздоровления, но в глубине моей души какой-то чужой человек желал ей скорейшей смерти. Не пора ли вызывать того самого таксиста? Мальчик будет принадлежать только тебе: Гроб уже обивают. Слышишь, как стучит молоток? Нет, это сердце мое стучит -- бьется как рыба об лед. Парное, теплое мое сердце подадут Денису на золотом блюдце с укропом и сладким перцем, скажут: "Кушай, мальчик, пока не остыло:" Денис разрежет сердце и найдет в нем ржавый ключик от моей квартиры, стертую медную монету и жемчужину. Мой милый мальчик, у тебя кровь на губах, возьми салфетку. Ешь меня и пей меня.
Мой компьютер только еще вычислял комбинацию смерти вдовы, анализировал события, расположение звезд, побочные действия дигидролизованного кодеина (абстиненция, ночной пот, хронические запоры, интоксикация), февральские морозы и скорость перерождения печени в жировые клетки; еще стресс, климакс, безденежье, бездорожье, безоружность и безнадежность. Скудоумный пейзаж за окном поезда похож на тихое, протяжное безумие, а небо: небо точно наскоро заколотили досками, солнышко едва пробивается сквозь щели. Хорошо, что я взял с собой коньяк. Не надо больше гробов. Да я же молиться должен о ее здоровье, а то сразу же найдется какой-нибудь дядя в Киеве, тетка в Саратове, или добренький директор детского дома будет покупать моему мальчику трусы "Кальвин Клейн" и конфеты: Да не посадят ли меня в тюрьму? О, мой дневник развлечет моралистов из зала суда! Перепечатают и будут давать друзьям и знакомым, чтобы развлеклись и подивились: Не слушайте меня, я безумен, меня за содомский грех Господь разума лишил, поэтому мне больше позволено -- какой с дурака спрос?
…Длинный, длинный поезд. Снег в копоти. Замерзшая моча на стенах тамбура. Все какие-то огни, станции, на всем печать запустения и признаки глубочайшей анестезии. Единственно живой человечек смотрит на меня зелеными глазами. Мой Денис. Румяный, доверчивый и дикий. Я люблю Дениса. А вокруг -- сплошная ледяная равнина.
Вы замечали, что разговоры в пути, в поезде особенно сокровенны? Это потому, что в пути мы находимся вне времени, на другой шкале теории относительности; все математические задачи о некоем субъекте, движущемся из пункта А в пункт Б не предусматривают вопроса о том, чем занимал себя субъект -- возможно, что в это же время он был где-нибудь еще. Кроме того, не обладая способностью телепортации, вполне возможно находиться в пункте А и пункте Б одновременно. Мне же было абсолютно все равно, в каком пункте находиться -- лишь бы с Денисом; если мы и разделены в географическом пространстве, то расстояние между мной и Денисом это и есть Денис.
Я люблю быть в пути -- может быть, это неосознанные поиски утраченного времени и попытка бегства от самого себя. Если за вас некому молиться, смело отправляйтесь в дальнюю дорогу, а православные всем миром помолятся "о плавающих и путешествующих":
-- Я люблю поезд, -- сказал Денис, оторвавшись от окна.
-- А пароход?
-- Ни разу не плавал на пароходе -- наверное, тоже интересно. Но когда я был маленьким, я мечтал склеить огромный воздушный шар и полететь в дальние страны. Мне хотелось приключений и опасностей, я хотел быть героем: Скажу тебе смешное. Представляешь, я до сих пор не могу представить Землю шаром, а могу представить только плоскость, только огромный остров на спинах трех китов -- или на спинах трех слонов, стоящих на ките -- как рисовали в старинных книжках.
-- Денис:
-- Что?
-- Денис, я люблю тебя.
-- А?
-- Я люблю тебя.
-- Ага: -- Денис шмыгнул носом и улыбнулся. -- Я твоего мишку всегда с собой ношу, -- бельчонок вытащил из кармана медвежонка и положил его на столик.
В тамбурах красные огни горят как лампадки, и даже ангел-хранитель не знает, на какой станции мне когда-нибудь придется сойти; когда-нибудь придется возвратить творцу свой прокомпостированный билет и помахать шляпой остающимся пассажирам. Счастливо оставаться, господа!
Полушутя-полусерьезно, но что-то вы далеко заехали, Андрей Владимирович -- уж месяц за окном летит, места какие-то глухие: За пять минут до прибытия Денис уже стучит ногами от нетерпения, и мне почему-то приятно смотреть на его обшарпанные коричневые ботинки -- старые несуразные ботинки со швом посередине.
На вечернем перроне холодно и пустынно. Снежинки плавают в рыбьем жире фонарей, а здание деревянного вокзала столь же призрачно, как и этот городок, забытый Богом, грязненький и спивающийся. Орангутанг в ушанке матерится в телефонной будке, на башне часы со светящемся циферблатом отстают на два часа и девять минут. Сначала показалось, что это луна, а не часы. Горящий циферблат жутко мерцал над заснеженной местностью. Денис взял меня за руку, точно боялся потеряться в снежной мгле.
Рафик обитал за рекой. Он должен был встретить нас на снегоходе у дебаркадера. Денис не знал про звероподобный "Буран", это должно было быть для него сюрпризом. Недоумевающий таксист подвез нас до безлюдной набережной, мы спустились к берегу по крутой деревянной лестнице с шаткими перилами -- ступени обледенели, и спускаться пришлось с большой осторожностью. Бельчонок думал, что на другой берег нам предстоит переход по льду, и как будто испугался приближающегося издалека рева со снежным вихрем и горящей фарой. В этом белом облаке я увидел Рафика в валенках и дубленке. В горнолыжных очках и в шерстяной спортивной шапочке Раф был похож на авиатора первых фанерных аэропланов. Снегоход ревет как раненый зверь, Рафик уже издалека машет нам рукой -- так торжественно, по-правительственному, как великий пилот Чкалов с облаков. Денис до сих пор ничего не понимает, но испуганное его удивление постепенно, по мере приближения товарища Чкалова на деревенском звездолете, переходит в экспрессию робкого детского восхищения: Выпендриваясь, Рафик столь лихо и круто развернулся, что едва не кувырнулся, чудом удержав равновесие: Я не мог удержаться от смеха и крикнул:
-- Привет! Нельзя доверять такую технику эскимосам, уж лучше бы ты встретил нас с упряжкой собак:-- Здорово, Найтов и маленький принц, -- орет Рафик, стараясь перекричать мотор. -- А ты опять издеваешься, поэт непризнанный? Представляешь, забыл о горючем -- в самый последний момент у местных аборигенов выменял на два пузыря: Хорошо, что у меня еще старые запасы в подполье: Ну садитесь, что ли? Поехали!
Раф был заметно выпивши, мне не нравилась его клоунская бравада, с которой он старался выписывать на льду иероглифы, но Денис хохотал в искрящемся вихре, его цветной шарф развевался на ветру, "Буран" подпрыгивал на неровностях и скользил по льду.
Уже когда стало видно огни на другом берегу, мотор вдруг захлебнулся и заглох -- мотор прекрасно знает, когда заглохнуть, и Рафик напрасно матерился, молился и бегал вокруг снегохода как чукча. Разум Вселенной приготовил нам огненное испытание, и у того писателя в аду, который пишет мою жизнь, видимо, не на шутку разыгралась фантазия. В кошмарных снах ко мне приходят почти игрушечные волки с горящими глазами -- демонические игрушки на день рождения мальчика, который не слушается своих родителей, страшные сказки перед сном для Андрея Найтова и его несовершеннолетнего принца.
Но волки были отнюдь не плюшевыми -- Денис первым заметил этих милых собачек без намордников, он дернул меня за рукав и показал пальцем в молочную темноту: "Андрей, смотри -- собаки!" Когда я увидел их приближающиеся силуэты, меня охватил панический ужас, ноги стали ватными -- я вдруг услышал колокола собственного сердца. Я хорошо знал, что в волжских лесах водятся такие хищные зверушки, но никогда не предполагал, что мне придется с ними встретиться. Позже я узнал, что в ту зиму волков развелось особенно много и их специально отстреливали, сохраняя поголовье в приемлемых рамках.
Господи, хоть бы какая-нибудь спасительная рука обложила нас красными флажками! Рафик мгновенно протрезвел, увидев медленно надвигающуюся стаю. Нас было трое, а их -- пятеро. Более всего я переживал за Дениса, который уже понял, с кем посчастливилось нам встретиться.
Я почему-то более всего боялся увидеть именно их глаза. Рафик стал нервозно возиться с зажиганием, а я уповал только на Господа. Я как мог успокаивал Дениса, который спросил, собираются ли волки нападать на нас. Нет, Денис, волки не нападают на человека, волки просто очень любознательные, они как собаки. А может быть, они и вправду не собираются нападать? Только бы не сделать какой-нибудь ошибки, но как владеть такой ситуацией? Господи, что делать, что же делать? Рафик, милый, заводи мотор: Рафик, они ближе: Боже, какой ужас. Я почему-то вспомнил Преподобного Серафима Саровского, который кормил сухарями дикого медведя в своем скиту: Неожиданно простое решение пришло в голову -- меня в буквальном смысле осенило! Я попросил у Рафика спички или зажигалку, он же посмотрел на меня как на придурка, решившего выкурить перед смертью свою последнюю сигарету. Слава Богу, сам Рафик был курильщиком. Если бы он бросил курить, я, может статься, уже не писал бы эти строки. Мне был нужен открытый огонь. Они боятся огня! Пламя задувал ветер, но с помощью Дениса мне наконец удалось поджечь свой шарф. Фокус сработал! Увидев огонь, волки остановились! После того как сгорел цветной шарфик Дениса, Рафик вымочил бензином свою шерстяную шапочку и бросил горящий шар на лед. Волки неуверенно отступили, а потом, вслед за вожаком, развернулись и стали удаляться -- медленно и гордо, как все хищники. Мы ликовали. Снегоход по неписаному закону, конечно, сразу же завелся. Денис прыгал от радости и хлопал по спине глупо улыбающегося Рафика… Это происшествие не было простой случайностью.
"Во-первых, луна в Скорпионе. Я уж молчу про Плутон и Марс,
но Ювелир знает, где спрятана жемчужина; я видел всполохи
огня под волжским льдом -- место было выбрано с большой
проницательностью. Под луной катались на коньках клоуны и
кидались снежками -- это были даже не снежки, а что-то
кулинарное, в сахарной пудре. Мальчик, надо заметить, видел клоунов, и официант на снегоходе "Буран" (выпуска 1979 года)
накануне видел меня во сне. Я повесил ему на шею ожерелье
из мороженых вишен с волчьим клыком. Официантный пианист
также был транспортирован в мечеть девятнадцатой зоны в
сопровождении Трубача и двух Монголов (к слову сказать, у
них хвосты волчьи на шапках): О настороженном Найтове
мне писать вообще лень -- козел натуральный. Судите сами --
я двадцать лет (!) готовил им мученическую смерть, уговаривал и задабривал бессердечных игв, скармливал им контробан-
дный гаввах тоннами. Наконец получил разрешение, приготовил
поэту с мальчиком третье рождение в Швейцарии, а он Серафиму
Саровскому молиться стал! Идиот, совершенный идиот -- волков
испугался!.. Сидят теперь за Волгой и пьют водку от радости, не зная, какого подарка лишились. Такой подарок, такой
огромный! Что ж, плод упал на землю, будем ждать следующей
осени и нового урожая, новой земли и нового неба. Какой,
однако, ливень был вчера в Нью-Йорке! Пастух гнал черное
облако на Флориду. Мне страшно, мне очень страшно. Это
просто страх. В сущности, существуют только две эмоции:
любовь и страх, остальные -- производные. Меня вызывают в
Тибет. Писать заканчиваю, потому что в окно влетела сиреневая птица с тонким длинным клювом: Надо же, какой длинный клюв! Клюв немного загнут на самом конце, а ее когти
точно позолочены. Какая смешная, право, птица -- чего
тут только не увидишь! И еще, напоследок, чтобы не забыть:
православие русской зимы это и есть главная причина т.н.
загадочности русской души: Боже, как все-таки трудно
писать на могучем русском языке -- другое дело итальянский, а на русском -- точно жернова вертишь или мебель передвигаешь. До встречи в эфире. Красный арлекин."
…Дом издалека встречал нас горящим окном на втором этаже. "Это я лампу настольную включил, чтобы нам было веселее ехать на свет," -- прокомментировал Рафик. Мы въехали на широкий двор, оббили снег с одежды и вошли в темные покои разоренного "дворянского гнезда". Уют этой берлоге придавал только аромат свежезаваренного чая с мятой, расстилающийся по холодным комнатам -- в напоминание, что в доме обитает кто-то живой. Здесь не было фамильных портретов, старинной библиотеки, пузатой мебели с позолотой, фарфора и канделябров.
-- Были у меня часы напольные и стол, инкрустированный черепаховым панцирем, -- сказал Рафик, приглашая нас в гостиную, -- но не успел спасти вовремя -- все спиздили, что можно. Этой зимой в округе всех дачников обчистили: Вот в такое время мы живем. Одно утешает, что душу украсть не так просто. Вообще, здесь много было антиквариата, да бабка моя после войны все продала городскому театру - по дешевке тогда у нее все взяли, для чеховского репертуара. Ну а то, что уцелело, я к себе перевез, а сейчас для меня это "поместье" -- просто убежище от житейских бурь. Только есть опасность спиться в одиночку, надо бы хоть собаку завести. Правда, соседи тут летом веселые -- художники из Москвы. И еще, Андрюшка, тут один молодой фермер: ну нет слов, полжизни за ночь!
Осматривая гостиную, я увидел икону в красном углу и, приблизившись к ней, пришел в крайний трепет. Икона была образом Преподобного Серафима Саровского! Дрожь пробежала по спине мурашками, и я опустился на колени. Еще никогда я не молился так горячо, и даже не я, а сама душа, дух мой молились; я молился со слезами благодарности, точно само небо было открыто передо мной, живое мое небо. Было просто невозможно не понять, что всего минуты назад нам был явлен факт обыкновенного чуда; душа понимала это, но холодный, извращенный и циничный рассудок все переводил в разряд случайностей. У ошеломленного Рафика я попросил свечу -- он принес простую стеариновую свечку и подал со словами:
-- Ты что, Андрюха? Ты плачешь?
-- Я? Я как будто: да! Я свечу хочу поставить перед этим образом за чудесное наше спасенье.
-- Я предлагаю выпить по такому случаю. Ты что это, Денис, присел на краешке дивана как бедный родственник? Давай, разваливайся в кресле, ты у меня самый дорогой гость! Этот Найтов со своими непредсказуемыми эмоциями, я боюсь, тебя вместе с собой когда-нибудь в дурдом заберет: Ну давайте, мужики, я вас так долго ждал на этом блаженном острове, я вам так рад, вы просто представить себе не можете:
Рафик затопил камин. Весело затрещали сухие березовые поленья, стало еще уютнее. Свет зеленого абажура превратил комнату в аквариум с водорослями, тенями и бликами. Казалось, вот-вот начнется увлекательнейшая беседа старых друзей, зазвенят у ворот колокольчики, и другие -- незваные, странные -- гости придут на наш скромный пир: и бабушка Рафика в розовом шуршащем платье с декольте, в жемчужном ожерелье, странный доктор Редлих, почтальон с вишневой домашней наливкой, какой-то отставной генерал-вдовец с красавцем-сыном, две сестры милосердия, румяный священник, поэт-декадент с испитым оспенным лицом, неизвестная хорошенькая барышня с бисерной сумочкой, цыган с гитарой и много, много других, которые знали этот дом и которых нет, но которые опять заглянули на огонек зеленой лампы и застенчиво столпились в прихожей -- не смеют войти. Заходите, заходите, милые, родные и долгожданные. Простите, мы читали ваши письма, сберегаемые кем-то за иконами в старых домах, мы растеряли семейные альбомы, мы не помним даже самих себя. Вы были лучше, чище и проще. Вы и сейчас живее нас. Утешьте, помогите или просто говорите до самого рассвета, а мы будем только слушать, только внимать:
Раф достал из подполья ледяную водку, и даже бельчонку в очередной раз было позволено пригубить за наш Великий Переход через Волгу. Кстати, я так и не сказал им, что нам покровительствовал Серафим Саровский -- наверное, нужно было рассказать. Впрочем, сами когда-нибудь узнают.
Как славно и легко спится в этом доме, населенном добрыми и споспешествующими духами. Ночь трепетна и нежна. Денис кладет мне голову на грудь -- я никогда еще не знал таких мягких, шелковых волос. Зимняя луна в окне над верхушками темных елей -- там мороз и вьюга, там другая сказка, а нам хорошо и тепло вдвоем. Все-таки как мало нужно человеку для счастья. Как мало и как много: Если бы я был сейчас один, то бессонная ночь при лампе и тетради была бы мне гарантирована. Может быть, я написал бы кучу стихов высочайшей пробы, по секундам раскладывая дисбаланс разлуки, но вся поэзия не стоит и минуты, проведенной рядом с тобой. Даже мысль о встрече за гробом не утешает меня -- ты нужен мне здесь, на земле, а не где-то там. К тому же, я имею весьма смутное представление о загробной жизни. Но здесь, в этом слое материальности, как же все хрупко и недолговечно, точно я прикрываю ладонями одуванчик, чтобы ветер не потревожил его: Только с тобой, Денис, я живу в настоящем времени, а без тебя -- в прошлом или будущем. Я и после смерти хочу следовать за тобой вторым ангелом-хранителем (первым, первым!), следя, чтобы нога твоя не преткнулась о камень, чтобы ни один волос с головы твоей не упал. А сейчас спи глубоко и сладко, пусть белый филин принесет тебе добрые сны, в которых много русского солнца и любви, где ангелы сходят с неба по радуге, где всплакивают жаворонки и звучат неизреченные песни: Если бы я имел такое право, я сам бы сочинял тебе сны, сидя высоко в облаках, в своем сновиденческом кабинете -- каждый сон я заклеивал бы в голубой конверт и отправлял бы с трубящей небесной почтой в светящуюся на глобусе точку: планета, страна, область, город, улица, дом, квартира.
Какая славная ночь! Рафику не спится -- шлепает по коридору, кашляет надсадно, спускается по скрипучей лестнице. Он много курит и пьет и почти ничего не ест, на чем держится? Живет на спирте и горячем дыме. Но выглядит, как будто, неплохо, хотя уже заметно, что молодость его становится моложавостью. Какой он одинокий и какой добрый человек! Я до сих пор не знаю его. Он умеет прощать и уступать, всеми покинутый, всеми обманутый. Пианист милостью Божьей, а играет в кабаке, без ста грамм за клавиши не сядет -- руки дрожат. Да и я сам свою поэзию могу загнать в кабак, разметать бисер перед свиньями. Мне захотелось сказать хотя бы несколько добрых слов Рафику -- да, прямо сейчас, немедленно, потом будет поздно, или не будет внутренней потребности, как сейчас. Почему мы всегда так скупы на добрые слова? Я осторожно освободился из объятий спящего Дениса, скрипнул дверью и спустился вниз. Рафик сидит в кресле, тлеет в полутьме огонек его сигареты. Мерцают угли в камине. Уже начало светать. Раф улыбнулся мне и, как-то уютно запахиваясь в старый махровый халат, спросил:
-- Ну а тебе-то чего не спится в медовый месяц?
-- Раф, спасибо тебе: Раф, дорогой мой человек, спасибо тебе.
-- Да за что, Андрюшка? Какой ты чудной, бля: -- он глубоко затянулся и, запрокинув голову, выпустил дым через ноздри. -- Андрей, ты знаешь, что я люблю тебя?
Я растерялся и опустил глаза. Рафик продолжал:
-- Да ты не бери в голову, старик. Мне не надо от тебя взаимности, секса, разговоров при луне и вздохов. Ты просто рядом, и этого достаточно. Я вечный твой любовник, Андрей. Хочешь, я тебе Брамса сыграю?.. Нет, я завтра вам сыграю, а то твоего котенка разбудим.
Рафик бросил окурок в камин, плеснул в стакан водки, выпил залпом, потом опустился на колени и стал целовать мои руки. Эта сцена показалась мне если не дешевой, то жалобной. Да, к Рафику у меня осталась только жалость, но и этого было достаточно, чтобы по-своему любить его, -- доброго, глуповатого, сгорающего.

* * *
Солнечное замороженное утро неожиданно упало на землю со звоном всех сосулек, как тяжелая хрустальная люстра с лепного потолка. Облака были именно вылеплены как бы наскоро -- безумным скульптором, одержимым гигантоманией. Сменив дубленку на старый овечий тулуп, найденный в чулане, я скольжу с ведрами вниз по горке -- за водой к обледенелому колодцу. Заглянув в дремучий сруб, я вижу отраженные в колодце облака, гремлю ржавой цепью -- ведро достигает воды, разбивает черное зеркало и, наполненное облаками, тяжело поднимается, покачиваясь от полноты. Жадно пью воду с похмелья -- прямо из ведра, губи прилипают на морозе к железной кромке. Я пью холодное небо и не могу напиться. Огонь горит во мне. Да выпей ты хоть несколько ведер святой воды, Найтов, все равно не угасишь адский пламень, пожирающий тебя. Но все-таки какой торжественный покой, какая благодать разлита вокруг! Быть бы мне смиренным инком в здешних местах, жил бы себе в трудах и молитвах, укрощая страсти. Может быть, в этом и было бы мое спасение. Да и крест не тяжел -- не даст Господь крест, которого не осилишь:
Рафик, как и обещал, играет Брамса -- старый "Беккер" с подбитым крылом мы выкатили из гостиной на веранду, залитую солнцем. Денис сидит на подоконнике с чашкой горячего чая. Рафик накрасил ресницы и подвел брови; в белой мятой рубашке и клетчатом пиджаке он был похож одновременно на смуглого грустного Пьеро и на запущенного постаревшего мальчика. Инструмент был безнадежно расстроен, но это ничуть не смущало слуха, а наоборот, придавало брамсу истинно русский колорит, а точнее, отражало нашу жизнь -- расхлябанную, раздолбанную, тайную, но все еще сохраняющую некую классическую гармонию и внутренний строй. Мы сами были расстроенными инструментами нашего рокового времени. Мы как-то не заметили, что сами стали героями своего времени, в полной или неполной мере соответствуя пародийно-абсурдной реальности девяностых; карнавальной толпой трагикомических клоунов мы прошли под желтым знаменем, танцевали на гробах, юродствовали, но за цинизмом мы прятали доверие, за несдержанностью -- великое терпение, за пренебрежительностью сочувствие, за эгоизмом добродетель и соучастие, за распутностью чистую любовь -- и истинную веру за святотатством. Рафик сказал мне как-то: "Я вовсю стараюсь казаться идиотом:" И, наверное, только так в наше время можно сохранить главное. Вот Рафик -- играет, морщится от фальшивых звуков, педалирует острым ботиночком с развязавшимся шнурком и, кажется, плачет: Да, плачет. Маскара потекла с ресниц. Смотрится больно и смешно -- так клоуны плачут, и никто не верит их слезам. Во всем этом странная кисейность гомосексуального стиля, камп-культура -- и розы, и бусы, и слезы, и балет: Денис нашел осколок зеркала и стал пускать по клавишам солнечного зайчика -- Рафик заулыбался, обернулся, подмигнул бельчонку и заиграл экспрессивнее.
Днем, прихватив фотокамеру, бинокль и термос, трое сказочных персонажей пошли осматривать свои владения. К моей досаде, наш пианист не расставался с бутылкой, так что когда мы дошли до полуразрушенной церкви на утесе, откуда открывался чудный вид на Волжские просторы, Раф уже неуверенно держался на ногах. Но, судя по улыбке, не сходившей с его усталого лица, он получал искреннее удовольствие от зимнего пьянства. Рафик переступил черед некий барьер, за которым только благость и покой нирваны -- в такое высокое сознание я входил обычно после классического девятидневного запоя: С другого берега доносился радостный колокольный звон, и мы с Денисом по очереди смотрели на ту сторону, где горели на солнце купола Троицкого собора и темнели древние городские стены волжского городка. Я сделал несколько снимков, в том числе запечатлел Рафика, танцующего с бутылкой на могильной плите. Я прекрасно понимал, что хотел он этим сказать, пусть и неосознанно, но когда пианист стал расстегивать джинсы, чтобы здесь же справить свою надобность, я не без раздражения взял его за рукав и отвел в сторону. Часто задаюсь вопросом: почему, почему все мои чистые порывы, движимые трепетным расположением духа, чаще всего обращаются в дешевый фарс? Почему, в конце концов, трагедия моей жизни становится фарсом -- если не с моей, то с посторонней помощью? Арлекины, милые мои арлекины, почему вы танцуете на похоронах и плачете на свадьбе? Да и могу ли я задавать вам такой неуместный вопрос, когда я сам бы хотел, чтобы на моих поминках гремела веселая музыка, лилось рекой шампанское, а покойник Найтов лежал в гробу в кожаной куртке, темных очках и в подбитых железом бронксовских ботах. Только, пожалуйста, не надевайте на меня галстук -- въеду в свой ад на мотоцикле с красной фарой, в обгоревшем шлемаке и с черным вороном на плече; рассудок и ум будет упразднен, и в голове только огни и грохот больших городов -- Париж, Нью-Йорк, Лондон: и имя, что звучит и пишется как "ДЕНИС".
А пока мы стоим на берегу русской реки Волга, и река течет по моим венам, и голова моя как этот оскверненный храм с обезображенными фресками, на фоне которого я фотографирую сейчас Дениса: у него румянец от мороза, улыбается застенчиво, белобрысая челка выбилась из-под шапки, голая тонкая шея. Он лепит снежок, который собирается запустить в меня, -- обыкновенный русский мальчишка, красота которого проста и естественна, которую оценит всякий, независимо от сексуальной ориентации. Голова моя кружится от счастья и странной тоски -- неосознанный страх потерять то, что так долго искал: Но вот твое счастье, Найтов, сейчас и здесь, не упускай бесценных мгновений, запечатлей это навсегда на сетчатке твоих глаз, а не целлюлоидной пленке!
Сейчас, вспоминая ту зиму, я бесконечно завидую самому себе. Но и прошлое, и будущее -- в настоящем, как течение одной реки. Спросите в данную минуту у Андрея Найтова, какова же главная тема романа его жизни, и он ответит: "Навсегда Денис". Моя история стара как мир, и вряд ли мне удастся сообщить вам что-то новое и экстраординарное -- экстраординарным в своей гениальной простоте и (вот именно!) обычности был Денис, мой бельчонок, а остальное -- медные кимвалы и рой блуждающих звезд.
:Рафик жил на отшибе в прямом и переносном смысле: его усадьба с запущенным садом мирно почивала в нескольких милях от деревни; отношения с местными жителями, как в крепостное время, были чисто функциональными, основанными на натуральном обмене водки на более прозаические предметы. Даже богобоязные старушки протопали народную тропу к Рафику, обменивая свои пузыри на лекарства, привезенные Рафом из города для выгодных сделок. Часто к нему заглядывал паромщик с бычьей красной рожей, который, в свою очередь, старался выменять только что пойманную рыбу на стакан или, в случае удачи, на целую бутылку. На жидкую валюту можно было заполучить все, что угодно, даже молодого колхозника, если тот не слишком закомплексованный: Паромщик как-то мне рассказывал в подпитии, что местные мужики "знают про странности этого пианиста" и, когда у них кончается выпивка, нередко посылают гонца в дом на утесе -- с известным спецзаданием. Сначала я был поражен, услышав такое, тем более, что Рафик ничего мне не рассказывал о подобных новациях, но я оценил сексуальную благотворительность алкоголизированных аборигенов, с одним из которых я впоследствии познакомился. А почему бы и не помочь одинокому музыканту? Обе стороны получали желаемое, да и диапазон фантазий моего друга небогат и ограниченно пассивен. Секс не любовь, всегда продается и покупается. К тому же не мне, распиздяю, судить:
Вечером Денис не расстается с биноклем -- раскрыл окно, смотрит на морозные звезды. Звезды неправдоподобно ярки, и если бы Раф не насиловал внизу расстроенный рояль, то мы наверняка бы услышали, как перезваниваются звезды над Волгой. Как хрустальные подвязки. Как баодингские китайские шары, как Инь и Янь, Дракон и Феникс. Тяжелый военный бинокль в его детских руках кажется неправдоподобно громоздким и огромным. Голубая оптика Сваровского. О чем он думает, глядя в бездну?
-- О чем ты думаешь? -- спросил я некстати, рискуя нарушить строй его мыслей. Но ответ меня ошеломил:
-- Когда я смотрю на звезды, Андрей, мне кажется, что нам дана великая сила, которой мы не умеем пользоваться:
Эту фразу я вспоминаю часто, потому что всегда мечтал сделать из своей жизни увлекательнейшую повесть. Смешной, глупый и наивный Найтов, твоя жизнь и так удивительная повесть! Зачем мне запредельное знание и сверхсила, когда у меня есть Денис? Целую его руки, млечную грудь с воспаленными сосками, шершавые колени -- в который раз: В который раз он облизывает со своих губ мою сперму: Но Раф совсем задолбал звуками из преисподней -- спускаюсь вниз и наблюдаю картину: он сидит в халате за роялем, пьяный и какой-то мокрый, камин полыхает как натуральный ад, отблески пламени мечутся на потолке. Пахнет спиртом и затхлостью. Увидев меня, он скомкал нотный лист и бросил его в огонь; туда же полетела какая-то тетрадь в клеенчатой обложке, мирно лежащая на краю инструмента. Рафик и сам горел синим пламенем алкогольного психоза. Я понял вдруг, что передо мной не человек, но сгусток ужаса, когда Рафик схватил раскаленную кочергу и стал разбивать клавиши. Рояль стонал, звенел и трещал как Апокалипсис. С удесятеренной водкою силой Раф опрокинул рояль как лодку, потом провалился в кресло, отдышался и произнес: "Найтов, я победил это громоздкое чудовище. Ты видишь? Я сильнее его: Это давно нужно было сделать, пока оно не сожрало меня всего. Меня, маленького и ничтожного. Да и что такое рояль, -- он расхохотался, -- это черный лакированный гроб моего таланта. Вот так! Это ты понимаешь, сволочь Найтов?" Я все прекрасно понимал. Денис стоял наверху лестницы, в темноте были видны только его силуэт и белые трусы. Рафик продолжал: "Вся жизнь, бля, как бездарнейшая комедия. Я пьян, да, я пьян. И это хорошо. Хорошо быть пьяным. Давай, Найтов, продадим все, что осталось, и уедем на Запад: Бери своего цыпленка, садимся в самолет -- и пусть они сами строят новую Россию:
-- Кто -- "они"?
-- Демократы: Ты видишь, я не умею строить, я умею разрушать. Программа саморазрушения, -- он хлебнул из горлышка и опять рассмеялся. -- Пока нас не сожрали здесь волки, сматываем удочки, Андрей Владимирович.
-- Да кому я там нужен, Раф, сумасшедший:
-- Ха! А кому ты здесь нужен? Ты же пропьешь мозги в этой пустоте. Ты же поэт! И хороший поэт, не то что я пианист. Пи-а-нист! "Наш Рафик был на все горазд -- он пианист и пидарас:" -- помнишь, в той песенке?
-- Кому же там нужны мои стихи?
-- Твоя трава, твои сады! Пиши для Дениса. Или для меня, если я тебя хоть сколько-нибудь еще интересую:
Рафик запинался и говорил нечленораздельно. Следующий основательный глоток нокаутировал его.
Все. Поехали. В кресле сидела крашеная тряпичная кукла в старом халате. Руки обвисли, бутылка покатилась по полу: Я взял куклу на руки и осторожно перенес на кровать в кабинете; положил его на бок, чтобы, не дай Бог, не захлебнулся во сне собственной блевотой. Укрыл пледом, вспомнив Мандельштама: "Есть у нас паутинка шотландского старого пледа -- ты меня им укроешь как флагом военным, когда я умру. Выпьем, дружок, за наше ячменное горе, выпьем до дна:" Мы же тоже пили до дна, до донышка, шли ко дну как желтые субмарины.
При свете ночника затаенно оглядываю кабинет моего пианиста: пыльные бумажные цветы и сухие колосья в псевдокитайской вазе, ворох исписанной нотной бумаги на подоконнике (неужели он сочиняет, никогда не говорил об этом:), пожелтевшая фотография не стене -- женщина в белой панаме на фоне размытой черемухи или яблоневого цвета (или вишневого?). В бусах. Красивая. Улыбается застенчиво. Мать? Наверное, мать, кто же еще? Стол перед окном дубовый, основательно-крепкий. Капитальный стол. Хорошо, наверное, пишется за таким столом в долгие зимние вечера. А что, интересно, в выдвинутом верхнем ящике? Стоп, любопытный Найтов, какая разница, что там в верхнем ящике? Ну все-таки: Аморальный тип. Ну что там может быть? Ничего. Ну, посмотрим просто так -- Раф не узнает: Я выдвинул ящик еще больше и обнаружил кучу писем и открыток. Ого, а вот и моя открытка! Рождество три года назад! Я выбрасываю этот мусор, а Рафик все это хранит сентиментально. А все-таки приятно: Может, прочитать какое-нибудь письмо? Ну это уж слишком! Ну просто так, заглянуть поглубже -- друг все-таки: Вот именно, что друг, -- задвинь ящик! Ну одно хотя бы, наугад: Так:
"Дорогая Анна Леонидовна!" :А какой год? Боже, шестьдесят первый!.. "Дорогая Анна Леонидовна! Надеюсь, Вы здоровы и, как и мы, наслаждались этим великолепным летом. За Волгой у нас просто рай! Рафику купили велосипед, но лучше бы не покупали - мальчик стал еще больше отвлекаться от инструмента, но все говорят, что он очень, очень способный мальчик. Смотрю на него сейчас в окно -- они с Сашей в саду сажают куст крыжовника. Должен прижиться хорошо, почва здесь хорошая: Вы бы тоже приезжали к нам, чем сидеть одной в пыльной и шумной Москве. Приезжайте и будьте с нами сколько хотите. За тем и письмо к вам пишу. Кстати, наши соседи тоже москвичи -- молодые филологи с сыном десяти лет. Славный мальчик, высвистывает Рафика с утра пораньше, но я боюсь отпускать их одних в лес или к реке. Саша не пьет после операции, так что насчет этого не беспокойтесь -- здесь мир и тишина. И просто хорошо. Ждем вас и любим:"
Ну и что? Письмо как письмо. Я поднялся наверх, но еще долго не мог заснуть, думая о своем и о чужом детстве, о судьбе чужой семьи и: мало ли о чем я думал, обнимая спящего Дениса и глядя на морозные звезды: Но толпы милых, знакомых и незнакомых теней шли в мой сон -- и солнце детства, и мама с зонтиком на лодке, тетушка Элизабет, и бабушка дает мне двадцать копеек на мороженое -- и я безумно, безумно счастлив, и лето такое цветущее, и небо такое открытое, и облака такие, и купола: и твой воздушный змей, Андрюшка: Я еще сильнее обнял Дениса, точно обнимал свое детство, точно я до сих пор боюсь расстаться с тем временем, когда я был абсолютно счастлив. Вчера я буду счастлив, вчера я буду счастлив: Небо вчера будет ближе, краски вчера будут ярче, и ангел-хранитель опять возьмет меня за руку и поведет по тропинкам моего детства.
Моделируя свой мир и определяя вектор своей странной судьбы, в который раз прихожу к выводу, что прекрасные феи положили в мою колыбель лучшие свои дары, но одна из них: впрочем, и ей спасибо, ибо она "часть той силы, которая вечно желает зла и этим совершает благо". От меня вы услышите только благодарность, даже если и ты, читатель, бросишь в меня камень. Спасибо.
:Я снова просыпаюсь в перламутре зимнего утра, в который раз с ощущением счастья -- и утро солнечное, чистое, как молитва ребенка. Спускаюсь на веранду. Затапливаю камин, завариваю чай с мятой. Прикуриваю от уголька. Люблю домашний, старинный дух, начало нового дня, и я влюблен, и я на краю счастья. Скрипнула дверь -- Рафик выглянул из своей норы. Он похож на взлохмаченную испуганную обезьянку -- пожелтее, чем обычно, и с воспаленными глазами. Я не мог удержаться от смеха. Он дрожал так экспрессивно, что мне показалось, даже рюмки в серванте зазвенели. Не говоря ни слова, пианист греется у камина, искоса и с сожалением поглядывая на побежденный рояль, рухнувший вчера с оборванными нервами и выбитыми зубами -- он действительно похож на страшный гроб, который долго плыл по волнам и разбился о скалы. Рафик стесняется посмотреть мне в глаза -- я знаю, что такое утренний похмельный стыд, поэтому первым ободряю пианиста, но он все равно не находит себе места и бродит по гостиной как слепой котенок, тыкаясь во все углы и как бы с удивлением рассматривая давно знакомые предметы. Босоногий Денис в обтянутых джинсах и зеленой майке резво соскочил по ступеням -- в золотистом свете зимнего утра он такой свежий и гениально красивый (или просто красивый как все гениальное). Даже Рафик на миг остолбенел перед чудесным его появлением и вымолвил: "Доброе утро, Денис Белкин. Боги спускаются на землю. Не ты ли вчера был виночерпием на пиру у Зевса?" Бельчонок не понял вопроса, посмотрел на меня и зарделся. Я поспешил за него ответить, что вчера: на пиру у Зевса: был виночерпием какой-то невесть откуда появившийся пианист, который: наливал только себе, но играл столь виртуозно, что даже духи Аида слетелись послушать его игру и, возревновав, устроили мелкую пакость:
"Стоп, господа, стоп. До сих пор кусаю от досады свои накрашенные ногти. Ведь они уже родились в Швейцарии, а теперь сидят, пьют чай с мятой. Терпеть не могу пепперминт. Ночью я хотел поджечь дом, но стало жалко этого бездарного пианиста -- Великий Монгол уснул в тринадцатой позиции, луна пошла на ущерб, и всполохи под волжским льдом угасают. Пианист играл бы в красном кабарэ -- в красном фраке и с золотыми зубами, но все равно бы кожа сползала с его рук как перчатки -- клавиши-то горячие! Вы знаете, как черный кот подпрыгивает, обжигая лапки, на раскаленной крышке гранд-пиано? Уморительное, скажу вам, зрелище! Но публика почтенная, денежная, умеет весело коротать время до Страшного Суда. Но скоро Престол разрушится, и ко всякому замку найдется ключ, даже если тот ключ на дне морском спрятан. Но пошлю Найтову черепаху с письмом на панцире -- медленная почта, зато надежная. Может, получит послание за минуту до трубы и успеет покаяться. Спасет себя -- всех спасет. Меня спасет. Сделаю его богатым, пусть утешится. Но счастливым не будет. Это в моей силе сделать его счастливым, но не в моей власти. Спешу раскланиваться -- колокольчики звенят на моем колпаке. Ах, какие колокольчики, какой звон чистый и серебряный! Какой звон! Вижу свет с Востока и падение Иерусалима. Целую ваши старые пергаментные руки. Красный арлекин."
* * *
Полдень с "Минольтой", солнцем и Денисом: около двадцати слайдов. Мне нравится, как солнце плавится в объективе, точно рыбий жир детства, гроздья солнечной икры. Играю с солнцем. Играю с Денисом. Горячий зимний ветер -- обжигает холодом щеки. Ветер просто как симфония, а деревья в лесу звучат точно диджериду. Не знаю, понимает ли бельчонок всей музыки этого великолепного дня -- думаю, что да, иначе откуда этот щенячий восторг и пригоршни жемчужного смеха? Вот он, счастливый день -- настолько реален, что реальность кажется иллюзией и снежные шапки с распластавшихся еловых веток слетают как напудренные оперные парики. Рафик не участвует в прогулке -- он, как египетская мумия, набальзамированная пальмовым вином, отогревается у камина и наверняка уже опохмелился. В который раз я чувствую себя виноватым перед ним. Честно сказать, не только перед ним, но и перед всем миром, перед этим зимним, торжественно открытым небом, которое я снимаю на слайды в поисках облаков и (кто знает?) на миг обретшего очертания Божьего лика. Нет, небо все-таки зеркало, и мы отражаемся в нем, сами того не подозревая. Это небо фотографирует каждую секунду нашей жизни, это огромный объектив Бога -- объектив с трансфокатором. Небо может быть дальше и может быть ближе. Небо живое. Небо православное. Мы православные, потому что нам дано ПРАВО СЛАВИТЬ Бога. Впрочем, не мне, педерасту, говорить об этом.
До обеда катаемся на снегоходе до последней капли горючего. В очках, в фуфайке и валенках я похож на рок-звезду из лечебно-трудового профилактория. "Буран" как будто почувствовал опытного наездника -- мы мчимся в снежном вихре, и Денис визжит от восторга. За нами летят арлекины с барабанами, трубами и губными гармошками -- играют бравурную какофонию и тоже празднуют один из многих счастливых дней того, кто был на этой земле Андреем Найтовым.
Я явно недооценивал самоотверженности Рафика, который, несмотря на внутреннюю дрожь, сумел приготовить высокохудожественный обед. Нам щекочет ноздри дух жареных цыплят, картошки и коньяка -- это фантастическое сочетание аппетитных запахов особенно кружит голову, если войти в натопленный дом прямо с мороза. Запотевшая бутылка на столе была уже почти ополовинена! Поймав мой озадаченный взгляд, Рафик сказал:
-- Это коньяк. Хорошо с цыплятами.
-- Я вижу, что коньяк. Еще я вижу, что ты заметно посвежел:
-- Ну и что? Вот только не надо таких взглядов, ты же сам: Денис, ты знаешь, что ваш классный руководитель алкаш, он тебе еще не сказал? Ему завидно сейчас, что у меня коньячный румянец, а у него -- только от мороза. Давайте, братцы, к столу -- я вас обогрею по-русски. Кстати, вы знаете, что эту бутылку я достал из-под земли в буквальном смысле? Это необычайный пузырь. Я уговор нарушил, -- продолжал Рафик, профессионально сервируя стол (сразу видно, в кабаке работает, даже салфетки сложил как-то вычурно -- веером), -- эту бутылку мы в саду зарыли с Олегом. Видишь, даже на этикетке свои автографы поставили, чтобы потом выпить за встречу. Это "святая" бутылка.
-- Кто такой Олег? - внутренне я ликовал в надежде, что Рафик не так трагически одинок, как мне это представляется.
-- Олег Миронов. Бизнесмен мелкий. Нувориш. В нашем заведении перед Рождеством гуляли -- разношерстная была компания, но мы как-то приглянулись друг другу, да ты и сам знаешь всю знаковую систему, я его сразу вычислил. В общем, неплохой парень, но ты сам знаешь, кого я люблю в этом мире, сволочь Найтов: А все-таки приятно, что такой старый козел, как я, может еще кому-то понравиться. Роман для самолюбия.
-- Не прибедняйся.
Раф снова катастрофически пьянел, его румянец быстро расползался, и вот уже все лицо стало алым как знамя. Утром Раф был желтым и зеленоватым, теперь вот красный. Человек-светофор.
-- Боже, я весь горю, -- он прижал ладони к щекам, -- это аллергия. Наверное, парацетомол среагировал:
Когда кончился коньяк, Рафик стал заметно волноваться и минутами спустя торжественно облачился в тулуп:
-- Я в деревню, к бабушкам на огонек, пока они на печки не залезли. "Буран" на ходу?
-- Мы сожгли весь бензин. Извини.
-- Пиздец! Все кончилось! Началась вечность тьмы и ужаса. Ждите через час: -- Рафик раздраженно хлопнул дверью, а я, посмотрев на разбитый рояль, разбросанные книги и пустые бутылки, сказал Денису: "Завтра уматываем, Рафик выплывет только через неделю. Это классика".
Пианист не появился ни через час, ни через два, ни через три, а далеко за полночь. И не один. Внизу, в гостиной раздавался его баритон и чужой приглушенный бас. Мы заперлись в нашей спальне, но через некоторое время Рафик забарабанил в дверь:
-- Найтов, спускайся к нам.
Я молчал, обняв растерянного Дениса.
-- Найтов, спускайся к нам, без тебя тоска, -- упорствовал Рафик.
В тот момент я проклял все на свете -- приглашение за Волгу, дьявольский ужин, волков на льду, снегоход, зверски убитый рояль и пьяное чудовище, которое когда-то было Рафиком. Мне хотелось набить ему морду и окатить холодной водой, чтобы привидение снова обрело плоть и опомнилось. Одевшись со скоростью пожарника, я вылетел из спальни как растревоженный зверь из норы, как пистолет, выхваченный из кобуры. Мне хотелось раз и навсегда прекратить эту бездарную пьесу, написанную каким-то почтальоном или графоманом-фермером. Но пелена безумной ярости упала с меня, я быстро остыл и едва не расхохотался, когда увидел, что Рафик облачен в старое черное платье с большим декольте, отороченном паутиной синих гробовых кружев. Бумажная выцветшая роза на груди, траурная шляпка с вуалью, босые волосатые ноги: Бр-р-р: Даже духами дешевыми разит (кажется, "Ландыш", которые любила моя тетушка Элизабет). Рафик делает реверанс, смотрит на меня пьяными глазами с такой любовью, что я все-таки смущаюсь и смеюсь. Денис успел запрыгнуть в джинсы и надеть футболку -- выглянул из комнаты как испуганный взлохмаченный заяц и тоже стал хохотать. Довольный произведенным эффектом, Рафик берет меня и Дениса за руки, подмигивает мне накрашенным глазом. Подкупленные театральным обаянием этой веселой вдовы мы с бельчонком, как-то не сговариваясь, решили принять участие в игре -- и вот, послушно спускаемся по ступеням под шорох старых шелков.
Свечи в гостиной.
Шипит пластинка с романсами.
"Гори, гори, моя звезда:"
Теперь я убедился воочию, что Рафик пришел не один: таинственный гость расположился в кресле, протянул ноги к камину.
-- Арсений, мальчик мой, познакомься -- это Андрей с Денисом, -- сказал прокуренным фальцетом вошедший в роль пианист, нервно перебирая в руках кружевной платок, выхваченный откуда-то из рукава; при свете свечей Раф был похож на привидение опереточной постаревшей королевы, лунной вдовы, отравившей генерала-мужа из-за любви к бедному французскому лейтенанту. Гость встал и протянул мне тяжелую ладонь.
Я долго рассматриваю его молодое породистое лицо, скопированное с агитплакатов коммунистической империи: лоб неандертальца, но простая и открытая улыбка, волевой подбородок, шрам на щеке. Квинтэссенция мужества. Я едва терплю его дыхание, смешанное с чесноком и дрожжами, и это неудивительно -- ополовиненная банка с брагой на столе. Тут же в полутьме, замечаю синяк у него на шее -- как укус вампира: нет, это, видимо, губная помада. Да, это липстик. Ничему не следует удивляться в этом доме, полном теней, вина и взрослых игрушек. Никакое больное воображение не произведет картины более близкой к макабру, чем та, которую сейчас я имею счастье (или несчастье) созерцать, потому что театрализованный реальный ужас страшнее голого детского страха и алкогольных кошмаров. Мне вдруг действительно стало страшно, когда Раф опять взял меня за руку: его бледное лицо с тенями под запавшими глазами было страшным, черное платье, свечи и даже эти старые романсы. Я чувствовал себя так, словно только что растревожил могилу и вот собираюсь вскрыть гроб. Почему-то подумалось, что в холодильнике у Рафика, наверняка, лежат несколько младенцев. И уж совсем инфернальный ужас охвати меня, когда пианист, вспотевший от непонятного внутреннего напряжения, стал петь. Это было смешно и, поверьте, это было страшно -- такого смешения противоположных чувств я ранее за собой не замечал и не испытывал впоследствии (кроме классики: любовь и ненависть). Смешно и страшно. И не знаю, как объяснить. Впрочем, Рафик сам помог это объяснить, когда, выпив бокал браги (картинно, отставив локоть в сторону, и с удовольствием, точно это было звездное шампанское), сел на колени к таинственному Арсению и, обняв его за шею, начал свою огненную исповедь:
-- Это, Арсений, моей матери платье. Это платье она на похороны отца надевала, он не долго после операции протянул. Почки замкнули. Ты знаешь, я до сих пор ее ненавижу. Точнее, люблю и ненавижу:
-- Кого ненавидишь? -- зачем-то спросил Арсений.
-- Мать свою ненавижу. Ты помнишь, вчера у церквушки на утесе: Я ведь на ее могиле танцевал! Ты думаешь, я пьяный -- полный дурак? Хуй! Я с удовольствием танцевал, даже обоссать ее хотел, только ты мне не дал. А зря: Такой кайф обломал!
-- Почему? Это ее фото в твоей спальне?
-- Ее. И этот дом тоже ее: И рояль тоже ее был. Мне кажется, она даже с того света: она любит меня до сих пор и не может со мной расстаться. Но ты, может быть, и не знаешь, что материнская любовь превращает нашу жизнь в ад:
Я хорошо это знал. Рафик продолжает:
-- Я хочу быть самим собой, понимаешь? Я хочу жить своей жизнью, и жизнь моя не удалась, потому что гадина слишком меня любила, единственного сыночка, урода! Я никогда ей не прощу: Она, бля, до сих пор меня ревнует, -- Рафик вдруг поцеловал Арсения и погрозил кулаком куда-то вверх. -- Когда она ушла, я почувствовал облегчение, но все равно жизнь была уже искалечена, все было позади -- и юность, и свежесть, и вздохи на скамейке под сиренью, и небо в бриллиантах -- только огромный монумент Матери отбрасывает тень на всю мою собачью судьбу. И вроде бы хорошим человеком она была -- добрая, чувствительная, а все равно ненавижу. Она постоянно повторяла, что живет для меня и ради меня, но я сыт по горло этой навязчивой любовью, мне таких жертв не надо. Хватит. Да что сейчас говорить, все равно все потеряно: -- Рафик оставил Арсения, поставил пластинку с начала и закружился с бокалом по комнате, подвывая и трагически закатывая глаза:
"Отцвели уж давно
                Хризантемы в саду…"
В который раз он был смешон и жалок. И в который раз я все ему прощал и, наверное, любил, как уважаемая публика продолжает любить состарившуюся балерину с артритом.
"Но любовь все живет
                в моем сердце больном!.."
По крайней мере, Рафик был живым (или изо всех сил старался произвести впечатление живого, что ему удавалось). С ним не было скучно. На сцену всякий раз выходил новый артист из многочисленных составляющих его внутреннего "я": Танцуй, бездарный пианист! Танцуй, подпольный онанист!
Блямм-м-м-м! Рафик выронил бокал. Бокал разбился вдребезги. Боже мой, босыми ногами по осколкам!
-- Стоп, стоп, -- я кричу, но Рафик не слушает меня и, видимо, не чувствует порезов под алкогольной анестезией.
                "…я хожу один,
                весь измученный…"
В безумном круженье он срывает с платья бумажную розу и бросает мне -- я ловлю ее. Боже, какой пошлый жест:
                "и беззвучные слезы катятся
                пред увядшим кустом хризантем!"
Пол в кровавых разводах. Пластинку заело: "кустом хризантем: кустом хризантем: кустом хризантем: кустом хризантем: кустом хризантем:" Так иногда заедает определенный круг жизни, и предметы, лица начинают вращаться вокруг лирического субъекта в той же последовательности. Стагнация творчества. Ночные неврозы и повторение тихого кошмара -- та же яичница с беконом утром, стакан апельсинового сока, все тот же мир и тот же я. Этот кретин в клетчатом пиджаке -- все тот же я, тот же растлитель и развратник бреется каждое утро: Какой ужас. Иногда пытаюсь хоть что-то изменить -- беру зубную щетку в левую руку, изменяю маршрут на работу, покупаю новую рубашку или бросаю пить -- нет, не срабатывает. Стагнация. Этот мир давным-давно заело. Земную ось заело, вот и кружимся на карусели как старики, впавшие в детство: мелькают яркие лошадки, мигают гирлянды, а мы думаем, что скачем по прямой: По кругу, товарищи, по кругу. И лошади ваши ненастоящие, и все удовольствие за пять рублей.
Обмываю ступни Рафика марганцовкой, как грешница ноги Христу -- древний обряд, но, слава Богу, порезы неглубокие. Извлек несколько мелких осколков, заклеил раны пластырем и надел шерстяные носки. Ноги его костлявые и сухие, просто библейские ноги, ходившие по моей родной земле. Таинственный Арсений как будто протрезвел -- по крайней мере, его простая армейская рожа обрела осмысленное выражение. Он помог мне перенести раненого танцора в спальню. Я еще раз взглянул на фотографию на стене -- красивая женщина в белой шляпке на фоне выцветшего лета. Фотография, конечно, выцветшая, а не лето -- а может быть, и лето выцвело: Шестидесятые. Странный все-таки Рафик -- на могиле пляшет, а снимок вот бережет -- под стеклом в рамке, на видном месте. Впрочем, и это объяснимо. Наверное, это она его музыке обучала -- мечтала, наверное, станет сын знаменитым: афиши, гастроли. Так ведь и начиналось -- мальчик был вундеркиндом! Но в большинстве случаев почти все вундеркинды, простившись с детством, становятся заурядными профессионалами. Рафик рано пригубил славы, а потом ушло детство, ушли чудеса, улетели в небо воздушные шары, и брюки стали коротки, и концертный пиджачок уже теснит в плечах. От пышных букетов до разбитого рояля. "У разбитого рояля" звучит как "у разбитого корыта", и осталась старуха у разбитого рояля, и уплыла золотая рыбка:
Рафик стал обнимать и целовать Арсения. Я поспешил уйти. Уже закрыв за собой дверь, я услышал: "Найтов, вернись:"
Денис сидит в кресле у камина и задумчиво смотрит на догорающий огонь, потом мы вместе греем ладони над умирающим пламенем, стараясь забрать остатки тепла. Но для тебя у меня тепла гораздо больше, и огонь мой неиссякаем, мой мальчик, моя сказка. Я могу все отдать и раздарить, но для тебя у меня останется самое главное -- моя любовь, все мои игрушечные клоуны, все веселые арлекины.
В спальне холодно. Догорает оплывшая свеча в медном подсвечнике. Здесь -- как в келье -- хорошо перечитывать Библию, терпеливо ждать конца света. Впрочем, конец света давно уже начался, только мы как-то не заметили. С головой -- под одеяло. У меня руки как ледышки, и я боюсь прикасаться к тебе. Ты сам стал обнимать меня. Медвежонок в берлоге сосет лапу. Взлетаю к седьмому небу.
Проснулся в тревоге ранним утром. Небо лиловое. Страшное и мертвое. Непроницаемость. Тишина. Только часы тикают, отсчитывают какое-то время в полном безвременье. Впереди вечность, а эти стрелки что-то отсчитывают. Наше время сжато до предела. Времени мало. Но что за тревога во мне? Я весь дрожу. Смутный сон приснился. Мама. Моя мама. Похудевшая, усталая, но улыбалась -- стояла около двери в своем стареньком голубом поплиновом платье с бархатным воротничком, которое она почему-то любила. Ужасное платье, старомодное. Стоптанные туфли. Я не догадывался во сне, что она давно умерла и укорил ее: "Ну мама, мама, почему вы так одеваетесь, ну купите же себе что-нибудь новое". Она в ответ: "Платье хорошее, хоть и скромное. Удобное платье и всем нравится. Ты мне туфли купи новые, недорогие. Я буду довольна. Живу я хорошо, сынок, но вот кольцо обручальное потеряла:" И весь наш разговор. Меня прошиб пот. Я вспомнил, что маму положили в гроб без обручального кольца. Я был против того, чтобы с нее снимали кольца и серьги, но функционировал в пьяном забытье в те темные дни -- в тумане и слезах. Толпа этих шумных дальних родственников распорядились по-мародерски: один из них, сибиряк, потом с непонятной гордостью заявил, что он у своей матери даже золотые зубы выкорчевал. Своими волосатыми руками. Плоскогубцами. Ублюдок:
На душе было так тяжело и сыро, так безвыходно, как будто только что я похоронил солнце и теперь вечно будет над миром это мертвое лиловое небо и вечная зима, и даже дикие звери придут из лесов к человеческому жилью искать тепла и утешения. Мне не с кем разделить чувство всепоглощающей вины -- перед матерью своей, перед Денисом, друзьями, даже перед Россией. Впрочем, "отцвели уж давно хризантемы в саду". Постараться снова заснуть бесполезно. Постараться умереть? Время еще не пришло. Я люблю Дениса. Я люблю Дениса. Сильнее прижимаюсь к нему, врастаю в него всей своей тканью, всеми сосудами и обгоревшими нервами. Мы одно тело. Мы один крест. Мы одно. Несмотря на все мои мрачные опасения, рассвет все-таки занялся, и я опять услышал музыку -- свою внутреннюю музыку, которую ждал слишком долго. И за окном на ветке сидят два снегиря. Один расправляет крыло и чистит клювом перышки. Пора и мне привести себя в порядок -- спускаюсь вниз, тщательно бреюсь, но руки немного дрожат. "Тяжелый физический труд -- лучшее лечение депрессивного психоза" -- вспоминаю строчку из учебника советской психиатрии. Ну что ж, попробуем. Одеваю тулуп, беру лопату и выхожу в сад разгребать дорожку к воротам -- за ночь снега намело почти по пояс. За этим занятием меня и застал бельчонок, он распахнул окно в спальне и кричит:
-- Эй, Андрей! С добрым утром! Я уже проснулся.
-- Вижу, что проснулся. С добрым утром, Белкин! Закрой окно -- простудишься.
Он мотает головой, улыбается, весь исполнен света и радости. Если вам кто-то улыбается столь же неподдельно, то я понимаю, что и вы когда-то были счастливы. Как и я в это чудесное зимнее утро.
Пьем чай на веранде. С малиновым вареньем. Солнце бьет в начищенную медь самовара, по радио -- "Весна Священная" Стравинского. У Рафика вид больного голубя с растрепанными перьями (представляю, как хорошо его оттянул ночью этот бык, полная сатисфакция гарантирована). Заспанный Арсений сидит в майке. Я замечаю грубую татуировку на его предплечье: горящий факел и топоним "Приднестровье".

Кажется, личность нашего таинственного гостя теряет ореол загадочности, уже почти все с ним ясно. Он ловит мой взгляд и раскалывается:
-- Это я в Приднестровье воевал -- метка осталась.
-- За кого воевали?
-- Как за кого? За Приднепровскую республику! А, стало быть, за Россию.
-- Вас что, туда в армию призвали?
-- Да нет, -- усмехается, -- это я сам поехал. Добровольцем. По голосу совести, можно сказать. Да и просто повоевать захотелось -- я парень горячий, хочется кости размять, а то сидишь тут в лесу как отшельник.
-- Арсений в деревне живет, с отцом, -- поясняет Рафик, нервно закуривая третью сигарету. -- Слушай, Андрей, -- вдруг заявляет Раф, -- может быть, и мне на войну уйти? Я серьезно. А то я здесь погибну, сам видишь. Уж лучше пулю где-нибудь на Кавказе.
-- Кинжал тебе в задницу вставят на Кавказе. Тоже мне, искатель приключений! Мне же приключений и здесь хватает, -- попытался я пошутить. Рафик совсем съежился и как-то увял, когда я объявил, что сегодня мы уезжаем домой.
Арсения послали с двумя канистрами за бензином для прожорливого "Бурана", и Раф посекретничал со мной: "Мне нравится этот парень. Нас с ним бутылка подружила в начале зимы. Они с отцом сейчас свою ферму хотят основать, технику у колхоза арендуют. Но он не пидор, а так: Я для него просто секс-объект. Говорит, что у него девушка в городе есть, но я ее в глаза не видел. В деревне одни старухи, и я уверен, что мой Арсений убежит за первой попавшейся пиздой. Я его не удержу. Да и любви он хочет только когда пьян. Ты его про это лучше не спрашивай".
Отправляясь в путь, я осенил себя крестным знаменем перед образом Серафима Саровского и только на другом берегу вздохнул с облегчением, когда наш снегоход, фыркнув, остановился у замороженной пристани. Дом за Волгой казался сновидением, страницей из утерянной повести, которую сам же написал. Или это киношники отсняли нужную сцену, но режиссер впоследствии вырезал ее из фильма как малохудожественную. Старинный городок встречает нас колокольным звоном, и Арсений, посланный Рафиком не только в качестве вожатого, но и за водкой, комментирует: "Люблю я этот звон, душа гуляет". На мой рассказ о волках он отреагировал с поразительной холодностью: "В этих местах не волков, а людей бояться надо". Он немногословен, и мне это нравится. Так, наверное, и надо жить -- не показывать эмоции, хранить глубоко свои чувства и мечты и, уж конечно, не торговать ими. Но я-то всю жизнь такой торговлей и занимаюсь, продаю страницы своего прошлого -- все, что было в душе, уже кричит на глянцевых плакатах книжных витрин. Проститутка.
Возвращение из пункта Б в пункт А. Поезд вспять времени. Не люблю возвратного движения, но Одиссей тоже всегда возвращался в исходную точку, "полный пространства и времени". Вся разница в том, что эпический герой возвращался с обретенным временем, а я с утраченным. Или это мне только так кажется, ведь все мое "утраченное время" живет теперь на этих страницах. Квинтэссенция жизни какого-то Андрея Найтова. Чем же интересен этот субъект? Да ничем не интересен, но как раз этим и интересен, что совсем неинтересен. Интересных людей вообще не бывает. Один человек спросил меня о сверхзадаче этой повести, но посмотрите вокруг -- какая цель всего этого? Нет никакой сверхзадачи у Бога. Нет цели. Точнее, бесцельная цель -- ИГРА. Жизнь -- игра в жизнь. Игра в одну игру, правила которой взяты совсем из другой игры. Но и игроки обмануты -- они думают, что это они играют, а на самом деле, ими играют совсем другие игроки, ибо сказано: "Делаю дело во дни ваши:" Если игра прервется, то ничего абсолютно не будет. Даже Страшного Суда не будет. И кто знает, может быть, и Бог осознает Себя только через нас. Может быть, и Денис всего лишь мое зеркало, а Себя во мне любит только Творец. Но я достаточно грязный сосуд для чистого Духа -- это все равно, что лить шампанское в грязные стаканы с водкой. Любой человек -- центр Вселенной, и окружающие только призваны играть для нас свою роль. Блестящая пьеса! Сейчас передо мной проходит столько милых теней, с которыми я хотел бы встретиться в будущей жизни. Есть у меня такой журавлиный свисток, который увенчивает имя "Денис Белкин". Боже, сколько лет счастья и отчаяния! Ночи. Много ночей. Он был моей игрушкой? Даже если так, он был самой любимой моей игрушкой. Как плюшевый медведь из детства, с которым не расстаешься всю жизнь. По моим венам течет река Волга, горит окнами в ночи домик на утесе. Свеча. Постель. Но ветер судьбы уже уносит арлекина на воздушных шарах -- и он взлетает в грозовое небо, болтает ногами и поет песню, чтобы было не так страшно: Но нет, это не громы и молнии, а хлопушки и гирлянды, барабаны и духовые оркестры приветствуют клоуна! Безумная пожарная машина с мигалкой и сиреной мчится в ночных облаках, и к каждому человеку на земле спущена с неба веревочная лестница.
…В поезде я заснул, утомленный представлением прошлой ночи, и мне опять приснилась янтарная комната, полная света и зеркал. На троне сидит Клоун и рассматривает перстни на своих длинных пальцах; меня встречает карлик в широкополой шляпе и подает мне букет роз -- свежих и благоухающих, сочных, с капельками на лепестках красных роз.
Поезд въезжает под стеклянный купол вокзала.
На заднем сиденье такси опять вспоминаю Алису. В момент отделения души от тела у Алисы произошло непроизвольное опорожнение кишечника. Простите за вульгарность. Но так и в жизни: говно и розы на каждом шагу.
…Боже, как хорошо быть дома! После душа прыгаем в постель и обнявшись смотрим слайды. Мур, заботливо усыновленный соседкой на время нашей Одиссеи, истосковался ужасно, даже заметно похудел, а теперь не отходит от меня ни на шаг, просится на руки и ревниво посматривает на Дениса. "Мур, не ревнуй меня, я тебя люблю," -- шепчу ему на ухо и в знак моего особого расположения надеваю ему на хвост свой перстень. Он знает мои причуды и прекрасно понимает этот ритуал.
Проектирую облака на потолок: мы лежим под открытым небом и смотрим на белые тучки -- вот женский профиль, вот младенца, а это медвежонок. Кажется, Денис начинает понимать мое облачное хобби. На моей могильной плите пусть будет высечено: "Андрей Найтов. Фотограф облаков".
* * *
Наши каникулы закончились, мне опять предстоит болезненный этап перевоплощения из твоего сумасшедшего поэта и любовника в скромного учителя литературы под портретами классиков. Мне в который раз будет трудно открыть дверь и, окинув взглядом ребят, вымолвить: "Здравствуйте". Все смотрят на меня, а ты все-таки опустишь глаза. Что ты расскажешь своим друзьям? Был у дяди в Петербурге? Я в дурацком положении, и даже взгляды моих коллег кажутся мне подозрительными, точно мы плаваем на одном корабле и вся команда знает, что капитан влюблен в юнгу. Как всегда рассыпаю в учительской глупые шутки, стараясь казаться беспечным и своенравно-веселым -- это арлекины пускают пыль в глаза моих сослуживцев, чтобы школьные пугала не заметили, что я все-таки растерян, что улыбки мои грустны, что до сих пор чувствую за спиной тень Алисы, но она безоружна в материальном мире -- холодно ей сейчас, наверное, в дешевом сосновом гробу, наскоро обитом красной материей. Хотел свечу в храме поставить за упокой ее души, но рука не поднялась, словно это мне же в осуждение, будто вина моя станет еще тяжелей: наша дуэль давно закончилась, я вышел сухим из воды, но мертвые всегда бывают победителями.
В нашем школьном зоопарке было много экзотических созданий, но рутина работы приводила меня в состояние духовного паралича -- я не был учителем по призванию, богослужением моей жизни была и остается Поэзия, и только поэзия спасала меня от творческой мумификации, которой подвергались мои уважаемые коллеги. Поэзия была той самой потаенной янтарной комнатой, куда я запирался ночами и делал свое дело. Пусть эти виньетки не покажутся вам слишком эстетскими, ведь, в конечном счете, всякий художник живет в нормальном конфликте с обывательским миром. Оглядываясь назад, события своей жизни я воспринимаю, прежде всего, как флаг литературный -- вот и на этот раз Поэзия спасала меня от стагнации, когда я получил приглашение на московский фестиваль "Молодой поэзии" -- долетевший из столицы резонанс успеха моей первой книги "Крест на горе". Я был настолько самолюбив, что иногда перечитывал читательские письма, почивая на лаврах. Я был наивным, дерзким и самоуверенным, и то, что нужно было говорить шепотом в аллеях, я хотел кричать на стадионах. Теперь же я не только не стремлюсь к публикации своих произведений, но и испытываю откровенную неприязнь к абстрактному поклоннику, проникающему в святилище моих дум и чувств.
А пока -- я еду в Москву продлевать свои каникулы. Карен даже оплатил мне командировку из скудной школьной казны -- он, как и всякий кавказец, был стихолюбив. В столицу поезд прибывал слишком рано, я не знал что делать до открытия метро, но решение пришло само собой, когда, выйдя из вагона, я увидел маршрутное такси -- микроавтобус, конечной остановкой которого значился на ветровом стекле: Свято-Даниловский монастырь. Такое "лирическое отступление" было мотивировано тем особым расположением духа, которое, по прошествии нескольких лет, трудно воспроизвести во всей палитре моих тогдашних духовных поисков и метаний. Несомненно, Найтов искал нечто более важное, чем эстетические впечатления. Православие как культурный универсум его, конечно, интересовало, но он понимал всю музейность православия -- то есть именно то, что лишает любой предмет первопричинной сакральности при эстетическом любовании им. Я сам чувствовал себя в церкви музейным экспонатом. Нет, я искал не Бога в церкви (в существовании Которого у меня не было сомнений), но примирения с Богом -- примирения через падение, через мой внутренний Содом и, если хотите, через самопрощение. Бесполезная, в общем, попытка. Я понимал, что нахожусь на тонущем корабле, и я ждал чуда, преображения, нового неба над головой. Заблуждающийся Найтов ждал, в первую очередь, признания на небесах, а не каких-то особых знаков Божьего благоволения (от которых я бы тоже не отказался) -- признания своей страсти как главной темы жизни, страсти без раскаяния, как займа без процентов. Сейчас это звучит глуповато, но зато искренне.
Свято-Даниловский меня несколько разочаровал своей парадностью, свежевыкрашенностью, официальной опрятностью: купола горели на зимнем солнышке как елочные игрушки, и я понял, что в первую очередь нахожусь в резиденции Патриарха, а не на поклонном месте. Фотографы уже поджидали туристов, в ворота въезжал чернолаковый "Зил" как концертный рояль (не иначе Президента уговорили окунуться в купель!). Собственно, я и сам, в черных очках и с пилотным кейсом, набитым "нетленными" рукописями, был похож на интуриста. Вот именно, я в который раз чувствовал себя иностранцем среди благообразно-заспанных соотечественников, стекающихся к заутрени. Стадо возвращалось к пастырям, пастыри ревностно окормляли приумножающееся поголовье. Не люблю толпу, особенно церковную, и до сих пор не понимаю идею русской "соборности" как формы духовной общности -- мне кажется, что "соборность" не что иное как признак недоразвитости отдельной личности, индивидуальности, это вечная русская болезнь, в конечном счете загнавшая нас в стойло. Время выходить из толпы. Время собирать камни, а не слушать байки недоучившихся, недопостившихся батюшек, которые и сами едва спасаются.
В соборе было почему-то жарко, пахло оттаявшими с мороза шубами, шапками. Покашливание. Шепот. Здесь слишком помпезно, роскошно и богато (не Россия, а торжество Византии), мне же нравились маленькие домашние церквушки с темными дониконовскими образами, с деревенской строгостью и неподдельной сердечностью, где, может быть, и дьякон иногда пропускает полстраницы, и батюшка запаздывает с выходом, но уютнее, теплее: Одним словом, благодатнее. Впрочем, если мне иногда и давалась благодать, то на очень короткий срок. Бывает, даже ноздрями чуешь Духа Святого, серебряный голубь трепещет в радуге, душа радуется, а вернешься домой после троллейбусной давки и мрачных пассажирских рож -- куда все улетучилось? Как же стяжать Духа, если и крупицы удержать не могу, точно воду черпаю решетом?
…На службе мне вдруг ужасно захотелось выпить ледяной водки, что было довольно необычным желанием в столь ранний час. Бессонная ночь в поезде давала о себе знать, и служба проходила словно во сне, в золотистом тумане, как в детстве. Да, я почувствовал себя в детстве, но не в своем, а в чужом детстве, случайно мною украденным (в детстве Дениса?); разноцветные блики витражей бегали по мраморному полу, и все это было похоже на огромный шаровидный аквариум, где священник в праздничных ризах выплывал из грота как вуалехвост, и слова молитвы поднимались вверх как пузырьки воздуха: И еще внутри храма всегда осень, в какое бы время года вы туда не зашли -- золотая осень с дымом ладана, с потемневшей позолотой алтарных ярусов, и в этой осени -- заблудившееся лесное солнце моего детства, мой улетевший воздушный змей, и мои старые кеды спрятаны где-то за алтарем, и мой велосипед, и бейсболка, и теннисная ракетка с лопнувшей струной, а на Престоле со св. Дарами лежит мой выгоревший плюшевый медвежонок:
Я не был готов к исповеди, но неведомая сила вела меня вниз, по потрескавшимся каменным ступеням в подвал, служивший исповедальней: Наверху шла служба, и хор можно было слышать отсюда, из подполья с низкими, выбеленными сводами. Пахло краской, цементом, стояли какие-то швабры и ведра с замерзшей известкой. Откуда-то из полутьмы ко мне подкатилась сгорбленная инокиня и, перебирая четки в трясущихся руках, предупредила: "Ты, сынок, чемоданчик свой с собой прихвати, не оставляй на лавке, а то воришки украсть могут. Воришки плохо живут. Народ тут всякий бывает:" Неужели крадут прямо в исповедальне? Воистину святое ремесло. Но о чем мне беспокоиться? Украдут мои сомнительные рукописи -- как камень с души снимут, мне же легче будет, а то ношусь с этим мусором как курица с яйцом. Чего же здесь темно-то как? И лампу какую-то синюю ввернули -- специально, что ли, страху нагоняют? Можно было бы повеселее, ребята, все-таки к свету идем: А кейс я взял с собой, не оставил -- жалко расставаться со всеми бессонными ночами и сомнениями, это мой мусор, родной, мои герои, к которым так привык за время повествования, что и расставаться тяжело, честное слово. Впрочем, рукописи в пилотном кейсе давно уже не принадлежат мне, это повзрослевшие дети, у них своя жизнь теперь, своя судьба, а я в своей жизни все никак не наведу порядок -- вот, на исповедь пришел, зачем? Каяться! Самому смешно стало: Да не отвезут ли меня в тюрьму прямо из этого подвала? Я закрыл глаза и увидел лицо Дениса -- этот слайд зрительной памяти был таким живым и ярким! Более живым и более ярким, чем бледное испостившееся лицо иеромонаха напротив, готовящегося принять грязевые потоки моего сознания: Вдруг с поразительной ясностью предстали перед глазами горячие эротические картинки наших последних ночей на старой усадьбе, я даже услышал звуки разбитого рояля… опять долго путаюсь с твоим ремнем, снимаю твои узенькие джинсы и разрываю футболку на детской груди: Я помню твой запах и горячий шепот, стон, поцелуи -- сначала осторожные и неловкие, потом настоящие и глубокие: дрожь тела, тюбик вазелина и вишни, много вишен и роз: какие еще вишни: губы? Сколько литров своей спермы я уже вкачал в твое маленькое, вздрагивающее от боли и наслаждения тело? Сколько миров мы сожгли в наши ночи? Чьи нерожденные дети кричали в саду, полном красных маков и бабочек? Лежим в гостиной на медвежьей шкуре перед полыхающим камином: Но выйдем в сад через рассохшуюся дубовую дверь веранды -- там римские солдаты продают пленных юношей. Купим одного не торгуясь, потому что стыдливый румянец на его щеках -- горечь бесчестия или подавленное желание? Пересохшие губы. Протяну ему кисть винограда (если примет, то не куплю его, а не примет -- заплачу еще звонче):
В результате таких фантазий у меня подпрыгнул кок. Так я и подошел к батюшке: в одной руке кейс, а другая в кармане -- ни поклониться, ни помолиться. Но если бы я самостоятельно мог молиться и класть поклоны, то не спустился бы в мрачный подвал. Лицо иеромонаха было точно подсвечено изнутри -- не лицо, но древний лик, которого слегка коснулась кисть реставратора. Строгая бесстрастность -- вот определение. Мне стало немного страшно, я стал заметно волноваться и, начав свой монолог, физически почувствовал, что вместе со словами из моего рта выпрыгивают холодные змеи. Змеи -- зеленые, красные, медные, черные, золотистые змееныши и живородящие беременные гадюки расползались по полу, прятались в дыры и щели, шипели и прыгали как на огне. Слезы были близко, но я сдерживал себя. Изредка поднимая голову, я тонул в бездне прозревших монашеских глаз, я слышал звон цепей под одеждой схимника (или мне это только показалось - разве сейчас кто-нибудь носит вериги?): Выслушав меня, он произнес:
-- Ваше положение тяжкое. Но хорошо, что вы сами нашли в себе силы и смелость рассказать про это. И чтобы вы не впали в дальнейшие искушения, я отлучу вас от Церкви.
--?!
-- Только вы сейчас можете спасти этого мальчика вместе с собой. Еще все можно исправить. Ваши грехи я возьму на себя.
-- На себя?
-- Да, я возьму это на себя и буду молиться, -- с этими словами он положил свою правую ладонь на мою шею и слегка принудил меня опустить лоб на холодный, серебряный оклад Евангелия, инкрустированный эмалью.
-- Но я не рассказал вам об арлекинах.
-- Арлекинах?
-- Нет, это я: это неважно.
Звон серебряных колокольчиков за спиной -- чистый, прозрачный. Какой звон!
-- Не забудьте выдержать пост, который я вам назначил, и каждый день читайте хотя бы главу Евангелия, -- напутствовал монах.
Выйдя на свет, точнее, увидев свет в конце туннеля, я полной грудью с облегчением вдохнул свежесть зимнего воздуха, почерпнул пластиковым стаканчиком воды из крытого источника. Умыл лицо, сделал глоток, перекрестился. Было холодно, но я почему-то вспотел. Кто-то сзади тронул меня за плечо. Оглянувшись, я увидел ту же самую инокиню, протягивающую мне мой пилотский кейс со словами:
-- А чемоданчик вы все-таки забыли, я вас предупреждала, сынок. Хорошо, что батюшка вовремя заметил, а то где вас потом искать: -- она улыбнулась просто и тихо.
-- Спасибо, матушка.
-- Спаси Бог, спаси Бог:
Стоит ли говорить, что в злополучном "чемоданчике" уже кричали первые наброски этой автобиографической повести вместе с ворохом стихов и предметами первой необходимости: фляжка с коньяком, напрестольный крест, презервативы, упаковка снотворного: В иконной лавке я обратил внимание на красивого отрока, ровесника Дениса, продающего глупые душеспасительные брошюрки, в которых один привет, один ответ, одна мелодия. Боже, неужели и этот мальчик с застенчивым румянцем на пушистых ресницах проведет юность под иконами и увянет, высохнет в постах, потеряв великий Божий Дар -- физическую красоту? Но о чем я говорю? Всем известно, что у них там в монастырях творится -- вкушают от плода с завидным аппетитом; фанатичное воздержание -- лучший афрозодиак, вот и оглушают чертей своими палками: Ну почему я такой злой? Почему дух всяческого отрицания, неприятия проник не только в мой змеиный мозг, но и в печень, кости, селезенку? Если сексуальная ориентация и есть дело свободного выбора, то я наверняка добровольно решил стать гомосексуалистом в знак протеста против старой, зацветшей морали, против менторских речей самых разных воспитателей и наставников -- и духовных, и безбожных -- всяких. Не хочу посредников между мною и Господом, не хочу вожатых и поводырей, большинство из которых сами слепы и убоги. Почему все объединяются в общины, общества, ассоциации, партии? Стадо. Быдло. Глупое, глупое стадо баранов. Есть бараны -- найдется и пастух! Неужели я не люблю людей? Нет, люблю -- по отдельности, а не в скопище своем. В каждой стае свои законы, вот пусть члены стаи их и выполняют, пусть пляшут на своих свадьбах и плачут на похоронах, а мои арлекины будут плясать на ваших похоронах и реветь на ваших свадьбах. О, теперь я хорошо понимаю педофилов -- только дети достойны внимания, они еще не научились скрывать свои истинные чувства, порывы и искренние желания, а потому являются чистейшими зеркалами, отражающими нас без искажений. Посмотрите в детей. Вокруг них золотой свет и энергия Универсума музыкально льется по каналам, еще не заблокированным дерьмом и шлаками. Как выпускать их в фальшивый взрослый мир, где шипов гораздо больше, чем роз?
…Поймав такси, я доехал до гостиницы и целый час отмокал в горячей ванне с лавандовой пеной, распевая арию Мефистофеля, пока кто-то не постучал в дверь. Номер был рассчитан на двоих, и по закону вселенской подлости ко мне не замедлили подселить неприятного микроскопического типа с каббалистическим талисманом на волосатой груди; он почему-то сразу же переоделся в махровый полосатый халат и завалил стол своими манускриптами. Стол в комнате был только один, и этим самым он показал, кто в доме настоящий хозяин. Несмотря на смехотворно маленький рост, этот человечек был громоздким -- как низкий, прочно сколоченный книжный шкаф, и когда он склонялся над своими листами при настольной лампе, его полированная лысина работала как хороший рефлектор. Книжный шкаф представился Давидом -- такие коренастые, приземистые типажи обычно прочно стоят на земле, отличаются крайней практичностью и фантастической способностью пускать свои корни даже в самой каменистой почве. Давид подолгу фыркал в ванной и едва ли не каждые пять минут вбивал в мясистое лицо биологический крем подушечками обрубленных, жирных пальцев. К тому же комната провоняла его тяжелым, мрачным одеколоном -- смесь церковного ладана, красного вина и сандалового дерева. Мой "сожитель" вполне производил впечатление старомодного доминирующего гомосексуалиста, если бы не фото его бесцветной жены, которое он сразу же пристроил над кроватью. Будучи непьющим, некурящим семьянином, он, однако, не отказался пропустить со мной вечером за шахматами пару рюмок коньяку. Книжный шкаф поведал мне, что пишет рассказы ужасов и, как доморощенный кондовый мистик, даже показал мне странный ритуал со свечой и яйцом, призванный, по его словам, привлечь удачу и деньги. В то время и в том, и в другом я остро нуждался и выдержал до конца двухчасовое бессмысленное мракобесие.
После пары дней общения с Давидом я понял, что он просто глуп, и утратил к нему всяческий интерес; он это почувствовал и старался платить мне той же монетой. Наши долгие паузы в пустых разговорах становились невыносимыми, мы оба быстро построили между собой стену непонимания (при соблюдении дежурной, приторной вежливости), но я стал всерьез опасаться, что обиженный колдун Давид наведет на меня порчу или напоит приворотным зельем. Ну ничего, если будет плохо себя вести, прижгу его крестом, который таким бесам -- язва. Я после исповеди чистый и легкий, как облако, одолею всю нечисть, которую он расплодил в комнате. Но ситуация разрешилась сама собой, когда, выслушивая бесконечные монологи Давида о женщинах, я как-то между прочим заметил, что являюсь гомосексуалистом -- он переменился в лице и заявил, что брезгует разделять со мной одну ванну. Я ответил, что это его проблема, и вскоре колдун испарился, а на его еще не остывшую постель откуда-то с луны свалился полубезумный уральский поэт Роман Арканов -- вечно пьяный, вечно грязный и страдающий недержанием мочи. На семинарах все старались держаться от него подальше -- каково же было мне, вынужденному открывать по утрам окна и едва сдерживающему себя, чтобы не сбросить Ромку с балкона как вонючего мокрого котенка! На мой вопрос о возможной помощи с какими-нибудь медикаментами он ответил, что его лучшее лекарство -- коньяк. Теперь пришла очередь Найтова искать более приемлемую форму существования, и на третий раз мне повезло (вы замечали, что удача часто приходит именно на третий раз -- другой закон Универсума?) -- я упал в объятия белорусского юноши, чье имя оставлю при себе, чтобы оградить его от кривотолков и спекуляций на случай, если этот чудесный девятнадцатилетний поэт когда-нибудь станет знаменитым (в чем я сомневаюсь): Двухместные номера призрачных гостиниц похожи на двуспальные вагоны, стучащие в неизвестном направлении, и до чего только не договорятся за бутылкой скучающие пассажиры! Так в тесной камере осужденные на длительный срок неизменно влюбляются друг в друга и не расстаются даже после освобождения. А что было? Ничего не было. Двое похожих людей, почти ровесники с разницей в три года, встретились на мгновение в долгом пути и протянули друг другу руки. Разве я не догадался, что розы в вазе на ночном столике предназначались для меня; разве я не понимал, что как бы случайно раскрытая дверь в ванную была распахнута опять для меня, и этот плеск воды, и мокрые следы на паркете, и улыбающаяся рожица, нарисованная пальцем на запотевшем зеркале, и спортивные трусики на спинке стула, и фемининный одеколон "Тристано Онофри", и яркий галстук, и предательский краешек зеленого платка в левом нагрудном кармане, и на глаза спадающая челка, и: паролем опять стал балет:
-- Чайковский? "Лебединое озеро"? Нет, слишком сладко.
-- "Спартак"? Да, "Спартак".
-- Нет, Стравинский -- "Весна священная". Разрушительно:
-- Ваш любимый инструмент, Андрей?
-- Флейта. Конечно, флейта. Моя осень, моя простуженная дудочка. А Ваш, мистер Н.?
-- Саксофон.
-- О, вельвет и сливки? Золотая рыбка! Не плачь по мне, Аргентина:
-- Да вы эстет:
-- Нет. Я Андрей Найтов, фотограф облаков.
-- В таком случае, я облако в штанах: Кстати, кто ваш любимый герой?
-- Маленький принц.
-- О, я, кажется, начинаю вас понимать.
-- А я вас давно понял!
Мы рассмеялись, и в этот же вечер я помогал Н. завязывать галстук перед выходом в ресторан, где два поэта очень мило налакались сладкого муската и лимонной водки, потом мы искупались в гостиничном бассейне и шагнули в лифт в одних полотенцах вокруг бедер. В лифте Н. начал страстно целовать меня, но когда двери разомкнулись, мы нос к носу встретились с кабалистическим Давидом. Он сплюнул, грязно выругался и решил воспользоваться лестницей. Пригоршни нашего смеха летели ему в спину, точно крепкие саркастические снежки той русской зимы.
Я боялся, что Н. по-настоящему влюбится в меня (хотя где-то в глубине души я, может быть, и желал этого -- из тщеславия, только из тщеславия, которое до сих пор стараюсь вытравлять каленым железом), и когда он предложил посвятить мне один из лучших своих текстов, я как-то уклонился от ответа, оставив Н. в недоумении. Я и сам мог влюбиться в него и пригласить навсегда в свою жизнь, и приносить кофе в постель, и врасти в него всеми корнями, и состариться вместе с ним, но со мной всегда бы следовал неизвестный мальчик в полумаске, берущий меня за руку и уводящий в чужое детство. Проснувшись в одно прекрасное утро, я бы понял, что жизнь прошла почти напрасно -- в самогипнозе и бесполезных поисках, а смерть пришла бы в образе Дениса, с букетом свежих роз, лепестки которых Н. сейчас разбрасывает по простыне, как это когда-то делал я. Горячие ночи в поту и звездах. Танцующие звезды. Скрипит палуба, и кораблик вот-вот разобьется о скалы.
Мистер Н., где сейчас ваша свежесть, ваша неповторимая, обаятельнейшая улыбка, вы помните прощальный ужин в ресторане "Арагви"? Зачем вы признались мне в любви и разбили "в доказательство" хрустальный бокал? Сомнительное доказательство, но еще одну бабочку я приколол в свой гербарий. Кстати, я вам солгал -- я терпеть не могу устриц (Вы с аппетитом глотали эту морскую сперму). Но пожалуйста, пожалуйста, прекратите читать стихи, я сыт по горло лирикой -- поймите меня правильно, но нельзя жить только на шоколаде и шампанском, иногда хочется черного хлеба, жареной картошки, водки и соленых огурцов. Прозы жизни хочется. Ваш поезд через сорок минут с белорусского вокзала, кто же опохмелит меня завтра, туманным морозным утром?
…Увядшие розы на столе, драный гондон в пепельнице, желтая визитка и тонкая книжечка с вашим автографом; за окном -- золотоглавая столица, авангардистские луковицы Василия Блаженного. Но Москва-то уже давно не Москва -- совсем другой, иррациональный город с низкой вибрацией. Время отстегивать крылья, платить по счетам и ловить свой заблудившийся поезд "Либра--Аквариус".
Что касается семинаров, то здесь мое литературное тщеславие (если бы оно у меня еще было!) было удовлетворено на тысячу лет вперед: Найтова в который раз "заметили" и "открыли", несмотря на обвинения в беспочвенности и даже "европейской семиотике". Что еще? Стоит ли писать о вселенских поэтических попойках или о том, что молодой поэт Илья Гребенкин устроил на сцене стриптиз и, повернувшись голой жопой к литературным генералам, прохрипел в микрофон: "А это вход в Союз Писателей": Жена кубинского посла демонстративно покинула зал; а что, собственно, делала жена какого-то посла на шабаше полубезумных сочинителей? Почему пьяный Давид спрятался за пальмой в фойе? Мой метр Юрий Левитанский в неизменной потертой кожанке попыхивает вересковой трубочкой. Лет пять назад я, подражая своему божеству, тоже начал курить трубку. Прыщавый длинноногий подросток с трубкой. Боже, какой ужас! Тогда и Москва была другая -- столица моей поэтической весны, Бертик, о Бертик! Тусовки на Пречистенке, песни "Аквариума" на крыше самого высокого здания столицы, где, по хипповскому преданию, прощался с Москвой булгаковский Воланд. Эпоха портвейна, свежей сирени и анаши. От того мира не осталось и следа, и те доморощенные хиппи уже давно превратились в респектабельных семьянинов. А я? Я не изменился, я просто стал осторожным и немногословным -- более циничным, может быть. Но волчонок уже превращается в матерого волка, у арлекинов прорастают крылья, но я очень боюсь, что они повзрослеют. Бронзовый Пушкин на одноименной площади задумчиво смотрит на очередь в ресторан "Макдональдс". Грязный снег над Москвой и синюшные облака перегара. Гомосексуальные приведения в сквере у Большого театра (сквозь морозное стекло троллейбуса, как сквозь калейдоскоп) -- я вышел на следующей остановке и возвратился к скверу. Молодые люди группировались кучками, а старые "театралы" с масляными глазами как бы случайно неторопливой походкой проходили через этот публичный сад в страстной охоте за молодым мясом. Сторонний прохожий и не заметит, что за тайные действа проходят прямо перед его сексуально близорукими глазами, но эротоман Найтов и спинным мозгом почувствует, где совершается праздник жизни! Я волновался и чувствовал себя неловко, зная, что меня сейчас обстреливает множество любопытных глаз -- но, с другой стороны, я знал, что Найтов чудовищно привлекателен, и жадно удовлетворял несуществующее самолюбие. Я до сих пор купаюсь в комплиментах и не устаю благодарить родителей за то, что вышел ростом и лицом: Зачем я пришел на эту ярмарку тщеславия? Тщетного тщеславия.
Он стоит у фонтана. Челка спадает на глаза, черный цвет волос резко подчеркивает бледность почти детского лица. Огромная солдатская шинель без знаков отличия тяжело обвисла на худых плечах. Джинсы каменной варки и массивные боты, оставляющие на девственном снегу тракторные следы, спортивная шерстяная шапочка с кисточкой. Вздернутый носик, веснушки. Нервно курит и исподлобья поглядывает в мою сторону. Я кивнул ему -- он заулыбался и опустил голову: Нет, я не искал секса, но мои созвездия зачем-то уготовили мне нечаянную, странную встречу с эти московским мальчиком. Он сам последовал за мной. Мы нырнули в ад метро. Он сидел напротив меня, но я смотрел на его профиль, отражающийся в стекле. Кажется, я глупо или грустно улыбался. Он тоже улыбался, и ямочки на порозовевших щеках делали его улыбку просто обворожительной. Портье в гостинице подал мне ключ так торжественно, словно он был Апостол Петр, а ключ -- от райских врат. Этот яркий портье всегда был со мной подозрительно вежлив -- так у тайкуна клянчат чаевые, но с меня-то чего взять, кроме нескольких изящных стихов и вот этой грустной, почти знаменитой, саркастической улыбки? В номере еще витали волны одеколона мистера Н., и это почему-то раздражало. Уже совсем стемнело, и купола Василия Блаженного за окном были сказочно иллюминированы. Рубиновые звезды Кремля резали сжатое пространство, но сам силуэт трагической крепости был как бы накрыт черным тюлем. Мы еще не оттаяли с мороза и осторожно потягивали дешевый портвейн из гостиничного буфета. Второй стакан разлился теплом по всему телу. Облегчение. Пробили куранты Спасской башни: Странное, странное время. Странные разговоры. ":Артем. Семнадцать. Нет, я больше не живу с родителями, я сам по себе, квартиру снимаю в Останкино. У меня собака есть. Тобби. Немецкая овчарка. Красавец! Уф-ф, жарко: (Наконец-то он сбросил шинель, и я повесил ее на плечики. Шинель пахла дымом, поездом, дорожными передрягами, необжитостью, неприкаянностью, сырыми листьями, московским снегом, псиной, потом и грибницей; шинель грубая, самого простого покроя, как и жизнь Артема; шинель висела как повешенный дезертир; шинель была с чужого плеча, и она тосковала по настоящему хозяину, ощетинивая шерсть и тяжелея.) Андрей, дай мне сигарету, пожалуйста. (Он выпил залпом третий стакан, глубоко затянулся и передернул плечами; мне нравился его острый вздернутый носик.) Я сказал маме, что я голубой, так она мне психиатра пригласила на дом. Понимаешь, она хорошая, моя мама, но сказала, что никогда этого не примет. И не поймет. И не понимает, конечно: Представляешь? И отцу, говорит, не говори, а то он тебя вообще убьет. Отец? Работал таксистом, теперь барменом. Странно, да? Нет, сестра у меня есть, студентка МГУ. Биолог. Брат был: (Артем посмотрел в окно, глаза его заблестели. Нервно вертит сигарету в пальцах. Грязь под ногтями. Руки обветренные.) Брат был. Был. Утонул два года назад. Глупо. По пьянке, конечно. Мать чуть с ума не сошла, даже рубашки его мне носить поначалу не разрешала. Два года, да. Теперь мы с ним ровесники. Странно:" Портвейн в стаканах горел точно так же, как кремлевские звезды. Дыхание пахло пережженным сахаром. Мы пили много. Мы пили звездно. Мы пили медленно, но в конце концов мы все равно напились. Хорошо напились. Боже, как легко сейчас, как тепло после пятого (шестого, седьмого, восьмого) стакана. Хочется парить над ночной Москвой или, усевшись на кремлевской маковке, прокричать: "Как странен этот мир!" Я слышу, как кровь шумит в моих позолоченных венах, как тяжелы веки и: глубокий поцелуй: моя рука в его джинсах: У Артема шершавый язык, у Артема темные глаза, чувствительные соски, мускулистые ноги и заячьи ягодицы. Артем, милый мальчик, я не люблю тебя -- я хочу тебя. Золотое кольцо на левом соске. Резинки с банановым ароматом в его нагрудном кармане -- это для орального секса, но я рассчитываю сегодня на грубую работу. Пуст он кричит и бьется на моих простынях (одеяло уже прилипло к моей вспотевшей заднице). Чем мы любвеобильнее, тем дебильнее наши рожи, особенно с портвейном и без закуски. Мальчик! Какое же я чудовище! Почему я это делаю, зная, что в теплой норке терпеливо ждет моего пришествия мой маленький принц в алмазном венце набекрень -- ДЕНИС! Находится удобное оправдание: наши фантазии никогда не находят полного воплощения в реальности, вот и приходится экспериментировать, всякий раз открывается что-то новое, порой очень занятное (Артем, например, намочил постель во время моего оргазма, в первые секунды было приятно чувствовать, как теплое пятно расплывается по простыне. Я еще никогда не встречал такой реакции, в которой так смешивались бы страх и эксаймент.), но, к сожалению, в шампанских брызгах эротических откровений мы все-таки никогда не долетаем до седьмого неба, и узники желания вынуждены опять идти за вечным призраком в полумаске.

Этот отрок с застенчивой улыбкой явился ко мне в ювенильные годы и вот -- безвольно следую за ним -- очарованно, покорно, молчаливо. Кажется, скоро покажется в облаках позолоченная беседка, увитая виноградом и плющем, дом с мезонином -- родной и незнакомый, и выйдет навстречу Денис (или тот, кто был Денисом) в тесных джинсах, в выцветшей красной футболке и скажет, жмурясь от солнца: "Хороший день, Андрей. С утра радуга была". И я рассмеюсь и заплачу, заплачу и рассмеюсь, и вскину свою камеру, мимолетно подумав: "А разрешено ли фотографировать в раю?" Кончится время, начнется вечная вечность, и я буду вечно смотреть в твои глаза и обнимать твои колени. Можно, я сосчитаю родинки на твоем теле?
* * *
Пока я не уехал из Москвы, еще один штрих. Право, стоит описать тетушку Элизабет, которую я навестил перед самым отъездом. Моя тетя, моя милая одинокая тетя -- единственный человек из всех моих родственников, кто понимал меня и принимал таким, какой я есть. Почему я был так невнимателен к вам, когда вы были живы? Вон горит окно в ночи на пятом этаже на Котельнической набережной -- сталинский дом плывет как ледокол по Москве, сквозь время и безвременье. "Летучий Голландец" потерянных поколений. Я почему-то боюсь заходить в саркофаг старого громоздкого лифта и поднимаюсь по крутой лестнице; на лестничных площадках неизменно разит кошачьей мочой и кухонными парами. Прозвенев цепочками, дверь мне открыла добрая фея, специально надевшая для долгожданной встречи сатиновое сиреневое платье. Смешно, старомодно. Шерстяная белая шаль обвисла на костлявых плечах. Благоухание свежих ландышей (ее любимые - дешевые духи "Душистый ландыш"). Целую ее сухие венозные руки с облупившимися на ногтях лаком. Она обнимает меня и плачет: "Андрюша, дорогой мой мальчик, какая долгожданная встреча, какой счастливый день сегодня!.." Тетушка такая хрупкая, почти прозрачная -- совсем, кажется, невесомая -- белое облако в сиреневом платье, одуванчик. Величие былой красоты еще сквозит в ее чертах: та же балетная грациозность жестов, точеный орлиный профиль (из-за носа с горбинкой ее иногда принимали за еврейку) и совершенно голубые, уже выцветшие глаза. Серьги с маленькими бриллиантами дрожат как дождевые капли, опаловый перстенек на безымянном пальце. Тетушка поймала мой взгляд и пояснила: "Этот перстень -- память о Леониде. Ты его помнишь? Вдовий камень: Говорят, опалы приносят несчастья, но какого-то сказочного счастья мне ждать уже поздно и, наверное, просто глупо. Странный перстень. Камень мутнеет, если не ношу эту безделушку несколько дней, а стоит надеть -- оживает прямо на глазах, весь искрится. Посмотри -- в нем точно золотые всполохи, видишь? Люблю опалы".
Вдовой моя тетушка была трижды. Первый муж погиб на фронте; другой, офицер НКВД, был репрессирован в то время, когда машина диктаторской паранойи стала пожирать сама себя; а последний -- партийный босс, шутник и краснобай (которому и принадлежали эти шикарные апартаменты с хрусталем и антиквариатом) -- повесился после очередного запоя, поставив вопросительный знак в конце повести своей жизни. Мы никогда не говорили об этом, а настоящая тетушка Элизабет осталась в моей детстве, когда она забирала меня на столичные каникулы, пичкала разными вкусностями, покупала дорогие игрушки и дизайн-одежду. Она меня баловала, потому что была добра и бездетна; всю свою любовь и настоящую материнскую заботу она проектировала на сопливого Андрея, который любил до умопомрачения грассировать на пони в Центральном парке. Все дети завидовали моей матросской бескозырке и позолоченному кортику, болтающемуся на кожаном ремешке с настоящей солдатской пряжкой. Вечером мы катались по дождливому Цветному бульвару в белой "Победе", ужинали в ресторане "Прага", славившемся тогда раковым супом, многослойными расстегаями и тортами "Птичье молоко". Еще картинки памяти: водный трамвайчик, весь в цветных огоньках, медленно плывет между гранитных берегов Москвы-реки, дядя Леня пьет много пива, а тетушка разрешила мне пригубить шампанского. В солнечный полдень плаваем на лодке возле Шереметьевского дворца, тетушка прикрывается от солнца шелковым зонтиком и декламирует наизусть какие-то смешные стихи Агнии Барто, а на ночь читает мне макабры Гофмана -- после "Корабля мертвецов" я наотрез отказываюсь спать один, и она кладет меня в свою бескрайнюю постель; я утопаю в пуховой перине, так волнующе пахнет ландышами и вином в спальне:
Мама ревновала меня к тетушке, и в одно лето они даже поссорились, когда мама отказалась отпустить меня с ней на каникулы к Черному морю -- мама, конечно, не осилила бы такой поездки сама, она вечно переживала о состоянии семейного дырявого бюджета. Но на следующий крымский сезон тетя все-таки увезла меня на побережье; мы жили в бывшем екатерининском дворце возле Ласточкиного Гнезда, служившем домом отдыха для партийной элиты. Я был тогда в возрасте, когда мальчикам уже дарят на день рождения арабские сказки "Тысяча и одна ночь", а терпкие магнолии так кружат голову, что хочется убежать в теплую лунную ночь к морю и следить из расщелины за ночным девичьим купанием. Да, я был тогда фантастически влюбчив. Я влюблялся и в девочек, и в мальчиков. С одним из местных, до черноты загорелым длинноногим подростком Асланом, мы стрелялись дикими огурцами, ловили крабов и, ныряя с выступа базальтовой скалы, доставали рапаны с подводной песчаной косы. Тетушка Элизабет брала с собой на пляж театральный бинокль, чтобы наши "опасные заплывы" всегда были в поле ее зрения. К счастью, наши эротические игры с Асланом в поле ее зрения не попадали: Он был моим ровесником, и я завидовал, что его пенис был больше моего -- особенно досаждало то, что мой малыш был совсем неоперившимся, а у Аслана были просто заросли. У нас была заветная беседка в винограднике, где мы вместе фантазировали о девчонках и поочередно помогали друг другу мастурбировать. Честное слово, его мускулистое загорелое тело и подпрыгнувший пульсирующий член возбуждали меня больше, чем комментарии о девочках. Я несомненно тоже привлекал Аслана, потому что он первым попросил меня поцеловать его в губы, сказав, что он закроет глаза и будет думать о какой-то Эсмигюль. Мне так хотелось положить его с собой в постель и, подолгу нежась по утрам в кровати, я навязчиво мастурбировал, снова и снова воссоздавая в фантазиях сцены с Асланом, предвкушая новые встречи в нашей беседке. Там же мы тайком курили крепкие папиросы "Герцеговина Флор" и вместе мечтали о морских путешествиях и дальних странах. Первое "путешествие" мы предприняли на надувных матрацах -- к белой скале, возвышающейся в море в трех милях от берега. Эта скала в волшебной дымке манила юных романтиков. Однажды тетушка ушла с пляжа раньше обычного, и мы доплыли до заветного места. Нас ждал сюрприз: посредине скалы было углубление, которое во время шторма заполнялось до краев, а в штиль, прогретое солнцем, превращалось в необычное озеро с горячей пересоленной водой. Вокруг "озера" было какое-то фантастическое множество птичьих костей, и Аслан сказал, что это кладбище чаек, и захватил несколько обветренных промытых белых косточек с собой для обряда белой магии, которой, по его словам, занималась его сестра. На обратном пути нас настиг шторм в три балла, а обезумевшая тетя, заметившая подозрительную пропажу надувных матрасов, уже поджидала нас на опустевшем пляже, где усиливающийся ветер трепал разноцветные брезентовые крыши торговых палаток. В наказание я был на два дня лишен морских купаний, но Аслан высвистывал меня под окном, и его улыбка рассеивала мою меланхолию. В день отъезда я плакал крокодиловыми слезами, а мой мальчик подарил мне на память коралловое ожерелье, которое я храню до сих пор.
Милая тетушка, я вхожу в ваши теневые комнаты как в свое детство; все предметы лежат на прежних местах, даже тот черепаховый гребень все так же лежит на туалетном столике перед трельяжем в резной раме, точно время остановилось здесь. Я не удивлюсь, если мое отражение в зеркале окажется тем веснушчатым мальчишкой в бескозырке; я не удивлюсь, если в начале февраля пойдет теплый дождь с раскатами весеннего грома и рояль в гостиной вдруг заиграет сам собой, а мы будем шутить и смеяться.
Тетушка собирает ужин, пока я листаю страницы семейного альбома и потягиваю сухое красное вино. В шаровом аквариуме играют вуалехвосты и призрачно-матовые черные московские телескопы. Тетя суетится и заметно волнуется, водружая на стол картошку со свиной тушенкой (гуманитарная помощь из Германии), розетку с черной икрой, запотевший графин с водкой, настоянной на корнях женьшеня, ореховый пирог и вазу с тусклыми морщинистыми яблоками. По нынешним временам все это невиданные деликатесы, и мне до глубины сердца стыдно быть объектом такого расточительного гостеприимства.
Всю жизнь тетушка Элизабет была домохозяйкой, несмотря на то, что окончила романо-германский факультет ленинградского университета и свободно владела английским и немецким. Она была убежденной атеисткой, но всем известно, что именно атеисты, пройдя диалектический момент богоборчества, чаще всего становятся преданными верующими или просто болеют различными формами мистицизма. Так случилось и с тетушкой, которая на закате своих дней вступила в весьма странное изотерическое общество, члены которого, по-видимому, служили кому угодно, кроме Господа Бога. Это была своего рода нью-эйдж группа с русским колоритом -- в любом случае, эти люди давно сбежали от реальности, и в аквариуме их дневных сновидений мелькали сребогривые единороги, манускрипты непризнанных мессий, хрустальные шары, поэзия древнерусских заговоров и заклинаний, гороскопы друидов, причитанья хорватов, кристаллы, и дельфины ныряли в облаках под звуки австралийского диджериду: Вот и сейчас, во время нашего прощального ужина, тетушка много курит и рассуждает об Атлантиде, реинкарнации, летающих тарелках, о предсказаниях Глоба и последней книге Дэвида Айка, которую она ни с того ни с сего вдруг решила пиратски перевести на русский: Нет, ее монолог был жутко интересным, но я не мог удержаться от смеха, когда тетя заявила, что ничуть не сомневается в том, что в кристаллах горного хрусталя живут маленькие человечки. Видимо, моя Элизабет впадала в старческую детскость, в инфантильный мистицизм, и в этом я еще раз убедился, когда она показала мне странное приспособление, похожее на примитивную теннисную ракетку, подвешенное над ее кроватью: на нитках свисали кристаллы и какие-то перья.
-- Боже, что это? -- я не мог сдержать недоумения.
-- Андрюша, это удивительная вещь! Это мексиканский улавливатель снов! Я за него дорого заплатила, но он стоит того. Представляешь, мне больше не снятся кошмары, но только светлые, славные сны. Чудесные сны, как в детстве! Говорят, в Мексике такие кольца висят над каждой детской кроваткой. Ты только посмотри, ведь это настоящие совиные перышки! Кстати, я давно уже записываю свои сновидения -- видишь тетради? После моей смерти:
-- Тетушка!
-- Да, после моей смерти ты уж не поленись, загляни в них. Я знаю, тебе будет интересно, ты всегда был необычным мальчиком: Кстати, я всегда знала, что ты голубой.
-- ???
-- Да, я знала. И всегда понимала. Знаешь, в молодости я ходила в балетный класс, и некоторые ребята были такими же. Ты знаешь, как я узнаю людей твоего типа? По глазам! Кстати, сейчас я читаю книгу Фромма "Душа человека" -- он все ссылается на работу Фрейда "Характер и анальная эротика", где тот пишет, что соответствующие личности проявляют три свойства в постоянном сочетании: они особенно бережливы, аккуратны и своенравны. Забавно, да? А сам Фромм вообще считает, что анальный характер -- накопительный характер. Так-то, месье!
Тетушка опять долго задерживает меня в прихожей и не хочет отпускать, она плачет и обнимает меня, плачет и обнимает: Боже, как она одинока! Пахнет ландышами. Мне очень грустно. Я взял почитать две книги из ее обширной библиотеки -- "Тайную доктрину" мадам Блаватской и "Розу мира" Даниила Андреева. Но вернуть их уже не пришлось.
…Уезжаю из Москвы с легким сердцем, в ожидании чуда и с полупустым кейсом. Рукописи разбросаны по редакциям, и еще долго неведомыми путями стихи А. Найтова будут появляться на страницах "Юности", "Литературной России", в братских могилах альманахов и в претенциозных андеграундных ксероксах. Судьбы стихов. Судьба поэта. Мои свежие розы. Мои опалы. Мои аметисты: Найтов, какой же ты, все-таки, странный человек: Прохожу напоследок по Красной площади, которая пустынна и гулка; звенит каждый булыжник под моими ковбойскими сапогами, голова раскалывается от черных магнитных бурь на кремлевским домом. Откуда эта тяжесть и невидимые иглы? Похожее состояние я испытывал когда-то в Германии, возле бункера Гитлера ночью, куда меня привел мой пьяный переводчик Ральф Мейер. Днем на этом месте счастливые немцы устраивали пикники, загорали и пили пиво, а ночью я почувствовал тяжелую и темную энергетику этого пространства, как беззвучный пронзительный крик. Невидимые энергетические вампиры в прострелянных касках окружают простого смертного. Застывший крик. Свежезамороженный ужас. Анестезия непричастности: Но здесь, в Москве, у Лобного места преобладало именно чувство сопричастности, сострадания, я был почти уверен, что над Крепостью шла небесная вселенская битва и что уже давно в московском изрезанном небе состязаются сверхчеловеческие силы, но не было у меня тогда духовного огненного меча, чтобы встать на защиту духа добра. Не было такого оружия. Точнее, я не различал тогда границу добра и зла, как вы уже убедились в этом.
…В замороженном полубезумном поезде строчу письмо-настроение к мистеру Н. Зачем-то описал встречу с Артемом, который, как выяснилось впоследствии, крал десять долларов из моего бумажника, пока обессиленный Найтов на другом плане бытия смотрел очередной высокохудожественный кошмар. Противно. Нет, черт с ними, с десятью баксами, но я потерял друга, больно разочаровываться в людях. Впрочем, я тоже разочаровал своего соседа по купе, отказавшись разделить с ним его дорожные пол-литра; это был прапорщик, поэтому вы можете представить его крайнее удивление и злую растерянность.
"Прапорщик! Прапорщик! Он в прошлой жизни был арабским шейхом, между прочим: Луна плачет над тобой, Найтов, луна твоя свидетельница. На самом деле существуют две луны -- одна настоящая, а та, которую вы, человечки, наблюдаете -- оптический обман. Настоящая луна поднимается со дня океана, потому что эта луна --затонувший корабль Вселенной. Это секрет мусульманского мира. Найтов, я приготовил тебе приключение длиною в тысячу миль, и ты не поверил бы тексту, если бы кто показал тебе хотя бы страничку твоей будущей повести. Это я написал, а розы отдаю тебе с радостью, потому что писал для тебя. Кстати, Алиса ушла добровольно, она теперь все знает, но очень просит сжечь письма ее отца -- тогда его перестанет кусать обезьяна, которую он пристрелил в берлинском зоопарке. Смешная, право, обезьяна, и оказалась очень начитанной. Да, Андрей, вчера твой будущий любовник умер в Копенгагене -- сердечный имплантант не прижился. Отторжение. Конечно, отторжение -- и ты в России не приживешься, как ни старайся. Боже, как хочется свежей сирени! Подмосковной, душистой сирени после дождя. Как надоели снег и свечи! Я шью тебе костюм необычный, звездный. Ах, какой костюм! Такой богатый! Великий Монгол позавидует! Юпитер входит в твои созвездия. Кричат чайки. Заканчиваю. Звоню в колокольчик триста двадцать пять раз. Хоронили мы кота, хоронили мы кота: Красный арлекин:"
* * *
:Беспощадное резкое утро с мокрым снегом. Я оброс щетиной и после московских приключений выгляжу как ханыга, мне хочется в теплую ванну и в чистую постель. Покупаю на вокзале утренние газеты, ловлю такси -- машина с больным пассажиром въезжает в новую полосу моей жизни, и, расплачиваясь с таксистом, я почему-то думаю, что скоро мне придется платить по всем счетам.
Сам кошмар начался с того, что кто-то вывел на двери моей квартиры "Пидор" аэрозольной краской. Пока я стирал это безобразие растворителем, соседка напротив открыла дверь и, ни слова не говоря, плотно поджав губы, смотрела на мои страдания. Молчание длилось недолго -- незамужняя матрона вдруг разразилась слезами: "Андрюша, простите меня, ради Бога, не уберегла я: Мура убили: Cтолько подонков развелось! Ну зачем же живое существо уничтожать: Сволочи-и-и:" Она разревелась еще больше. Мне показалось, что эту сцену я уже когда-то видел, что эта растолстевшая, растрепанная добрая женщина уже давным-давно сообщила мне это нокаутирующее известие. Де-жа-вю. Без удивления и почти равнодушно смотрю в ее воспаленные глаза с потекшей тушью и совсем чужим, осипшим голосом приглашаю выпить чаю. Мур, мой милый Мур, сиамский божок с бирюзой, фаворит фараона, моя радость и утешение: "Он как чувствовал, что расстается со мной, все на колени ко мне прыгал и ласкался. Никогда такого я раньше не замечала, ведь обычно он по вам тосковал, не ел почти ничего и всех сторонился. Выпустила я его погулять, а возвращаюсь из магазина: лежит у самого подъезда. Вчера вечером: Следов вокруг много -- видно, эти садисты ногами его запинали. Он еще теплый был совсем:" -- и она опять разрыдалась. Тело Мура она передала мне в полиэтиленовом пакете, и я не знал, что с ним делать. Выпил водки, закусил долькой лимона. Звоню Гелке:
-- Как что делать? -- отвечает рыжая. -- Да тут без портвейна не разберешься. Мазня на двери? Мне кажется, тебе гомофобики мстят. Говорила же я тебе -- не афишируй, будь осторожнее:
-- А я и не афишировал, -- отвечаю, а слезы где-то уже близко у глаз. Чувствую себя беззащитным, наивным и глупым ребенком, у которого украли любимого плюшевого мишку: Гелка прискакала на узких каблучках, в широком красном пальто с воротником ламы и в широкополой фельтовой шляпе; на остреньком носике прыгали огромные темные очки, в которых отражалась моя опухшая рожа -- в этих очках и с кудрями, выбивающимися из-под шляпы, она была почему-то похожа на Майкла Джексона. Я так ей и сказал: "Привет, Майкл Джексон, а где же Гелка?" Рыжая кинулась обнимать меня и целовать. Ее губная помада пахла клубникой. Клубника с мороза. Пока Гелка оттаивала и растирала покрасневший носик, моя гостиная наполнилась благоуханием "Живонши".
-- Вы что, мадам, прямо из Парижа?
-- Заметно, да? Представляешь, я, кажется, становлюсь проституткой -- видишь это барахло на мне? Неделю назад в "Коломбине" стою у зеркала, крашу губы:
-- Что красишь?
-- Губы крашу! Не издевайся. Подходит сзади один тип мягкой походкой и начинает меня обнимать -- нагло, но нежно, да? В общем, приятный мальчик. В стиле. Оказалось -- рэкетир Никита, боксер, они с командой лоточников выдаивают. Напились мы с ним вдребезги. Симпатичный блок, улыбка обаятельная. Блондин! Но: член как у голубя -- заготовка, одним словом. Но на следующий день он меня обул и одел, завалил парфюмом. В любви признался! Я ему пока не ответила, но буду использовать этого Никиту функционально, на всю его финансовую мощность.
-- Ну ты и сволочь!
-- Не сволочь, а деловая женщина с умом и с талантом, -- ответила рыжая, разминая сигарету, -- по крайней мере, наконец-то почувствовала себя женщиной, а то с вами, педерастами, никакой личной жизни: Кстати, где покойник?
-- Вон, в пакете лежит под пальмой. Не знаю, что делать.
-- Положи в холодильник.
-- ?!
-- Говорю, положи в холодильник, у меня есть египетская идея, -- настойчиво повторила мадам.
Я поспешил на кухню, а когда вернулся, Гелка достала из сумки бутылку коньяка и шоколадку:
-- А теперь обмоем его лапки, да? Как расположение духа?
-- Похоронное расположение.
-- Ничего, сейчас разгуляется, рассеется, где рюмки?
Рюмки запрыгали как пешки на шахматной доске, превращаясь в ферзей. Мы сидели напротив друг друга как два гроссмейстера, но, кажется, этот фигуральный поединок закончился вничью. Точнее, я заранее был согласен на ничью, потому что Гелка все равно меня перепьет. После седьмого "хода" она пояснила свою полубезумную идею:
-- Мы из твоего Мура чучело сделаем! Представь только -- поставишь ты его на своем письменном столе и:
-- И он оживет в ночь перед Рождеством и выцарапает мне глаза.
-- Спокойно! Спокойно! Я уже нашла чучельника.
-- Не чучельника, а таксидермиста.
-- Нет, такси рано вызывать, в такси по ночам ездит Алиса, пытаясь найти твою улицу и дом. Она слепая и синяя, у нее в сумке крючки и цепи. У нее на губе сидит жирная навозная муха:
-- Хватит, а то я с ума сойду, -- пытаюсь остановить разыгравшуюся фантазию Гелки.
-- Ты уже давно сошел с ума! Ты спятил окончательно, Андрей Владимирович, я вызову бригаду: Нет, позвони Рафику, пригласи его на кошачьи поминки. Давайте устроим пышные сюрреалистичные поминки!
-- Рафик! Рафик из-за Волги еще долго не выплывет, он с молодым фермером романсы поет. "Отцвели уж давно хризантемы в саду:" -- затянул я на такой высокой ноте, что сам удивился:
-- "…а любовь все живет в моем сердце больном:" -- подхватила Гелка. Мы обнялись, повалились на диван и расхохотались. Я почему-то стал целовать Гелку, она пыталась вложить в мой рот свой острый шершавый язычок -- не вынеся этой пытки, я заперся в ванной и стал стирать с лица ее клубничную губную помаду. Гелка врубила музыку, и, возвратившись в гостиную, я увидел, что моя подружка вытянулась на ковре перед камином в одном неглиже. На ее шелковых мини-трусиках была вышита розочка. На правом предплечье -- свежая татуировка. Ласточка. Мы допили коньяк и стали танцевать при свечах. Гелка жутко вспотела, а меня колотил озноб. Передавая друг другу пузырек поппера, мы все выше и выше взлетали под компьютерный ремикс, а Гелка так надышалась золотого пара, что сняла свои черные трусики и умоляла меня ввести вибратор между ее чресл -- в пучок осенней травы, пахнущей рыбой. В ритм музыке я стал хлестать свою певчую птичку кожаным хлыстиком, и она визжала от восторга. Я так надышался поппера, что увидел извивающихся змей на ее голове, множество змей в наэлектризованных рыжих волосах -- некоторые падали на пол и расползались по углам. Электронная какофония уже звучала внутри меня, в моей голове, пока я искал снежок в ящиках письменного стола, выбрасывая на пол бумажный ворох. Потом я вспомнил, что заветный пакетик с кокаином спрятан за иконой. И мы нанюхались снежного волшебства как котята. Во второй раз я увидел в зеркале своего визитера -- точнее, это был другой Андрей Найтов, в облачении римского легионера: золотой шлем блестит при луне, медный панцирь на груди, наплечники, серебряные застежки на голубом проливном шелку. Мне нравится его волевой подбородок, прямой нос с едва заметной горбинкой и орлиный взгляд. Визитер, прикрываясь ладонью от снежного ветра, говорит: "В вольных скитаниях по афро-азиатскому пространству не забывайте о ребенке, который спит внутри вас. Пусть этого ребенка разбудит женщина, которая утолит твою жажду чистой водой, тяжелой от серебра. Вместо того чтобы посмотреть на звезды, ты смотришь на китайские бумажные фонарики. Подними же голову, тебе дана другая сила, и ты вытащишь себя за волосы из темного колодца времени. Ты помнишь запах хлеба, молока и полыни? Ты помнишь розовую зарю над березовой рощей? Радугу над старыми стенами Кремля? Звон в Сергиевом Посаде? По кому звонят колокола? Клоуны бросают цветы с облаков. Ты выращиваешь странный кристалл, но вынесешь ли ты, слабый воин, испытание славой?.." Тут я замечаю, что другой рукой визитер прижимает к груди моего кота: у Мура в ушах золотые колечки, бархатный красный ошейник с колокольчиком. И Мур говорит: "Путешествуя по Великобритании, сверни на деревенские дорожки Уэльса, заросшего розовым рододендроном, гони мотоцикл прямо к морю, и старый рыбак перевезет тебя на катере к острову Бардси, там и встретимся в часовне, где нарисовано Дерево Жизни".
…Днем нас разбудил телефон. О голос с небесных высот, солнечный зайчик, жемчуг в ракушке! Мне звонил ангел, сбежавший с последнего урока: Задыхаясь от волнения, почти вкрадчиво: "Ты про меня не забыл? Мне: мне плохо без тебя. Можно, я приду к тебе? Да, прямо сейчас: К тебе. Нет, мама опять болеет, сидит дома, точнее, работает на дому -- шьет костюм для соседки, мама еще объявление в газету дала, она хорошая портниха: Я думал, ты сегодня на работу выйдешь, я волновался утром и совсем забыл, как завязывать галстук. Я мигом, да? Жди".
Гелка почему-то вошла в роль хозяйки и кинулась готовить завтрак, даже кофе в постель принесла, когда я отказался опохмеляться. Шипит и стреляет яичница. Я, убрав звук, смотрю телевизионные новости, но по лицу диктора видно, что он сообщает какую-то гадость.
-- Через час священник придет! -- кричит из кухни Гелка.
-- Какой еще священник?! -- я даже пролил кофе от неожиданности.
Гелка вошла в комнату в моем халате, с полотенцем на голове, ее бледное лицо блестело от крема и без макияжа было похоже на выцветшую фреску Великой Княгини Ольги. Устроившись на полу, поджав под себя ноги и разминая сигарету, Гелка продолжает:
-- Отец Роман придет Канон за единоумершего читать -- помнишь, мы вчера в Епархию звонили, ты все рыдал и повторял, что младший брат умер? Вообще, мне твоя экстраординарная идея понравилась. Эстетично. А почему, собственно, нашего усатого любимца не проводить по-человечески? Я его потом с собой заберу, чучело сделаем:
Боже, в очередной раз я заказал бездарную комедию, уже превращающуюся в дешевую драму с холостыми выстрелами и искусственной кровью! Весь мир вдруг содрогнулся в кривом зеркале, которое держали передо мной паясничающие арлекины. Мир содрогнулся, а мне ничего не оставалось делать, как пассивно созерцать генеральную репетицию. Хотелось только одного -- смотреть в твои зеленые глаза и молчать. Пожалуйста, Денис, не оставляй меня таким растерянным, опустошенным, побудь со мной хотя бы вечность, я твой поэт и любовник, я твой арлекин, жонглирующий лимонами. Побудь со мною -- до паровозного свистка, до полного моего развоплощения. Денис, я просто люблю тебя. Просто люблю. Вот стою перед тобой на коленях, прижимая к груди бумажную розу, и тысячи моих двойников за спиной тоже стоят на коленях, прижимая к груди бумажные розы. Играет расстроенный рояль, а клавиши залиты вином и закапаны свечами: Душа моя, душа -- не голубь, а летучая мышь -- висит вниз головой в китайской пагоде:
Появившийся Денис растерялся, когда увидел Гелку в моем махровом халате и в черных очках; я же ходил по комнате в спортивных трусах и в бейсболке. На столе, в обувной коробке, покоилась бедная тушка Мура -- оскалившегося, скрестившего лапки на груди. Гелка свечу у его изголовья поставила, а я, чтобы подчеркнуть трагическую торжественность момента, включил "Литургию" Чайковского. После короткого замешательства Денис быстро понял правила нашей игры и, когда под окном притормозила белая "Лада" отца Романа, открыл ему дверь в суровом молчании и с выражением глубокой скорби на лице. Батюшка поправил крест на груди, расчесал у зеркала редкую бороду, приосанился, извлек из сумки книгу с медными застежками, свечи, тяжелый серебряный крест с голубой эмалью, спички и кадило. От батюшки пахло чесноком, медом и подвалом. Он сразу же извинился с порога: "Мир вашему дому. Простите великодушно за опоздание. Я на дежурстве сегодня -- бесноватых много:" Мне стало вдруг совестно, но Гелка, успевшая причаститься пагубного зелья, незамедлительно спустила всех танцующих чертей на культового работника. Обдав о. Романа облаком табачного дыма, она произнесла металлическим голосом: "Шестьсот шестьдесят шесть," -- и зачем-то хлопнула три раза в ладоши. Священник, испуганно крестясь, попятился к двери, но рыжая удержала его за рукав и принялась бормотать:
-- Батюшка, наденьте мои черные очки перед сакральной акцией. Пожалуйста, наденьте мой черные очки, наденьте очки:
Она затащила его в комнату, и батюшка остолбенел, когда увидел, кого было предложено ему отпевать. Он схватился за крест и пробасил:
-- Богохульники! Сатанисты! Дело ваше объявится: Отыдите от мене! С нами крестная сила и воинство небесное: -- о. Роман ринулся к двери, но Гелка наступила на подол его длинной рясы, и батюшка рухнул на пол как мешок с картошкой. Рыжая с визгом оседлала его, сбросила свой халат и, стегая священника кожаным хлыстиком злым таким голосом приговаривала: "Говорила я тебе, надень мои темные очки, говорила тебе: Тоже мне, ловец душ человеческих!" Всячески извиняясь, я оттащил распоясавшуюся блудницу в сторону. Отец Роман хлопнул дверью, сказав напоследок: "Я знаю, кого я отпою сегодня:" Иногда просто диву даешься -- до чего некоторые наши батюшки сами похожи на чернокнижников и просто кондовых мистиков; литургия в Елоховской церкви так и благоухает черной магией. А стремление просто поразительное -- довлеть над Насилием! Но иногда так расцелуются по-церковному с великодержавной властью, что, по словам одного поэта, не разберешь, что блестит -- поповская епитрахиль или полицейская пряжка.
Бельчонок не выдержал этого жуткого фарса и заперся в ванной, не дождавшись "занавеса". Гелка еще долго хохотала и голая прыгала по гостиной, прищелкивая кастаньетами; соски на полудетских грудях она выкрасила губной помадой и танцевала до тех пор, пока не упала в изнеможении на ковер. Почему она так юродствовала? Для кого и для чего она распахивала ворота ада и приглашала на пир всех мелких бесов?.. Ее безумие постепенно проходило, она жадно глотала минеральную воду со льдом и, точно Ева после вкушения плода, вдруг как-то застеснялась своей наготы, быстро оделась, осторожно извлекла из коробки несчастного Мура, прижала его к груди, придерживая болтающуюся голову, и неожиданно выдала такую фразу: "А если побрить ему морду, то он будет похож на тебя, Андрей".  В тот вечер она убежала с заветной коробкой.
Денис, мне показалось, заметно повзрослел за время моего литературного паломничества. Он был немного другим, как это всегда чувствуют любовники даже после короткой разлуки, ибо даже кратковременная разлука вносит разлад в то необычайное чувство абсолютной слиянности. Разлад не внутренний, но внешний -- это потеря дуэта, и снова приходится настраивать инструменты, снова учиться играть в унисон. Но, с другой стороны, -- незабвенное чувство обретения, восторг короткой встречи в вечности. Крестики судьбы. Я узнаю твой запах, глаза, знакомая дрожь тела передается и мне, я слышу, как стучит твое сердце, и задыхаюсь в волнении, я краснею, и слезы опять где-то близко, осторожно целую твои обветренные руки, просто целую руки, просто встаю на колени и целую руки, и ты говоришь: "Здравствуй". Ты говоришь: "Здравствуй, я тебя ждал. Я, может быть, только учусь ждать, но ты знаешь, что я тебя ждал". Я говорю: "Я знаю". Я говорю: "Я знаю, что я ничего не знаю, но знаю только, что я люблю тебя". Кажется, я плачу в смятении, и я счастлив, и мне грустно, потому что это самая грустная радость на свете, потому что мир жесток и прекрасен. Я плачу, потому что мне хочется плакать, и слезы горячи. Ты говоришь: "У тебя горячие слезы. Ты смешной. Почему ты плачешь?" -- и слизываешь мою арлекинскую слезу. Ты говоришь: "Соленая слеза". Ты говоришь и улыбаешься. Ты говоришь: "Ты знаешь, что я люблю тебя, потому что я люблю тебя, ты знаешь?" Я знаю. Я знаю, что на этом свете только два чувства -- страх и любовь, любовь и страх. Я знаю, что звезд на небе не перечесть, что от Либры до Аквариуса миллионы световых лет, но также я знаю, что в ангельском мире не существует пространства и времени (может быть, я уже в ангельском мире?), я знаю, что сейчас не найдется человека счастливее и виновнее меня, что жизнь была пуста, беспечна и светла, и, несмотря на ее превратности, я буду только благодарить Бога, только благодарить -- за крутизну моего пространства, за муки страстей, танцующие звезды моей любви, за стихи в избытке сердца, за свежие красные розы арлекинов, за их чепуху и глупость, за свое высокое безумие, всевидящую слепоту любви, за Россию, в которую не возвратиться -- как в юность, как в детство; благодарю за поцелуй Демона, за саксофон и флейту, за земляничные тропинки и утренний березовый туман, пахнущий свежей землей и молоком; за каплю дождя на лесной паутине, за все, за самое главное, неуловимое и безотчетное.
Ранним утром строчу второе письмо мистеру Н. Почему пишу -- сам не знаю, просто отчетливое желание. Господи Боже, опять снегширь за окном спальни! Кажется, получился удачный снимок: Преобладающее настроение -- радость бытия без мечтательности. Пью крепкий кофе и курю сигару. Хрусталь февральского утра звенит и смеется. Необычно тепло, капают сосульки, веет весной. Я проснулся от этой капели: спросонья подумал, что кто-то печатает на машинке за моим столом, потом понял: капли стучат по ржавому подоконнику. Скоро весна. А потом лето. Благодать! Свежести, весенней свежести -- вот чего мне не хватает -- свежести взгляда, чувств и слова, как в четырнадцать лет. Этой свежестью веет от Дениса, а я, кажется, постарел за эти полгода, но стал как-то нежнее. Только нежность в душе, только нежность. Вот уже почти умею воспитывать чувства -- значит, старею и выхожу из моды. Подростки и одинокие парни моего возраста мастурбируют по утрам в постели, а я вот сразу за письмо какому-то мистеру Н. Бывает, проснешься в одно прекрасное утро -- чистым и любимым -- и понимаешь: все грехи отпущены и без исповеди. Так вот и сегодня. Человек живет в зимней замкнутости как в хрустальной вазе, но скоро весна, скоро весна, мой друг! Мне кажется, что ад будет закрыт. Не будет никакого ада, не будет ключей от колодца бездны. Мы все, растлители и развратники - не домолившиеся, недоучившиеся, нераскаянные, кто с грехами, кто с грешком -- все будем в раю. Так и скажут нам: "Ну что с вами делать, змеиное отродье? Вот вы, Андрей Владимирович, встаньте под душ, отмойтесь, очнитесь и проходите с Богом:" Нарколепсия души. Боже мой, боже мой, я живу во сне! Даже незабвенная тетушка Элизабет функционирует в более реальном мире, а я, дурак, смеялся над ней: Впрочем, реальность в России -- понятие специфическое, это, скорее, сюрреальность. Однако, какое мое дело? Я не философ, а заурядный домашний фокусник, вполне комфортабельно существующий в одном из слоев материальности. Я просто учу наизусть одного человека, давно ставшего моей жизнью. Даже если бы не было Дениса на свете, я обязательно выдумал бы его, я придумал бы даже эту обворожительную родинку на левом плече. Я придумал бы маленький город у моря, расставил бы фонари на дождливой набережной и осенние деревья (от криков чаек почему-то сжимается сердце), поставил бы несколько соборов и оперный театр, множество кафе и ресторанчиков; я встречу тебя там и, пока ты отмокаешь в ванной после аэропорта, я приготовлю наш ужин, постелю с хрустом льняную скатерть и, может быть, зажгу свечи.
…Примерно через неделю произошло совершенно фантастическое событие -- мне доставили на дом чучело Мура. Оно было аккуратно завернуто в целлофан: бородатый таксидермист собственноручно принес свое произведение искусства, извинившись за задержку ("Глаз у меня подходящих не было, это дефицит страшный!"). Оказалось, что Гелка уже заплатила за мумию, и мне оставалось только робко поблагодарить сотворителя чучел за священное ремесло. Бедный Мур выглядел каким-то несчастным, и на меня безучастно смотрели его жуткие стеклянные глаза. Я долго искал место для чучела -- наконец поставил его на письменном столе, но на ночь запирал в шкаф: В тот же день второй сюрприз -- письмо из Епархии: огромный крест на конверте, а содержание письма примечательное. Видимо, писано всей паствой, но адом не пугали.

Стоит, право, процитировать: "Уважаемый А. В. Найтов! Благосклонно просим Вас перечислить 5000 (пять тысяч) рублей на вышеуказанный счет Епархиального Управления в качестве установленного штрафа за ложный вызов священника на дом. Принимая во внимание специфические обстоятельства несовершенной требы (как то: неуважения к сану, оскорбление религиозных чувств и циничное богохульство), мы настоятельно просим перечислить на тот же счет следующие 10000 (десять тысяч) рублей в качестве компенсации за причиненную моральную травму священнику о. Роману (Куприянову). Общая сумма -- 15000 (пятнадцать тысяч) рублей. Со своей стороны, в случае вашей платежеспособности, мы обещаем не передавать нашего заявления в Областной суд. Храни Вас Господь". Ого! Христос Воскресе! А сколько стоит билет в рай -- первым классом и с цыганскими романсами? Когда я стану богатым, я все-таки потребую отпеть моего Мура, по-православному, заочно. За тридцать серебряников и с поцелуем Иуды. А Гелку сделаем святой -- раскаявшаяся блудница, русская Магдалина. Св. Гелла с розами и бутылкой шампанского -- пусть молодые монахи мастурбируют перед ее светлым образом: Деньги я перечислил и написал на почтовом переводе: "На вино, свечи и новый "Мерседес" Его Святейшества". Мне кажется, что православное белое духовенство не понимает простой истины, заключающейся в том, что Царствие Божие внутри нас, а не в отвлеченном Универсуме без времени и пространства, населенном космическими призраками, и мой Ад всегда со мной. Слава Богу, я никогда не открывал эти ржавые ворота.
…Сегодня я проснулся совсем в другой жизни, и город показался другим, и моя школа чем-то отличалась от прежней; чувство подмены и отстраненности усилились именно в школе. Я долго не мог определить характер странного беспокойства. Все прояснилось после четвертого урока, когда меня вызвал "на ковер" Карен Самуилович. Мой царственный покровитель, добрый седеющий кавказец был сегодня желтее обычного и, забивая в пепельнице недокуренную сигарету, вдруг снова прикуривал и снова забивал. В углу громоздились горы связанных в стопки книг, а педагог Макаренко на выцветшем фотопортрете сквозь табачную сизую дымку смотрел строго и проницательно. Так когда-то смотрела на меня Алиса, и я ясно осознал, что моя инфернальная фурия сидит сейчас вот в этом пустом кожаном кресле, рядом с Кареном, который, указав на перевязанные книги, пояснил: "Это наша Алиса завещала в школьную библиотеку. Устно завещала, как-то в разговоре на выпускном вечере, но книги нам все-таки отдали, у государства итак макулатуры много." Потом он замолчал на минуту, снова прикурил, тоскливо посмотрел в окно, забарабанил пальцами по столу и произнес сухим голосом: "Над тобой, Андрей, я боюсь, тучи собираются:" Натянутая струнка вдруг лопнула в моей груди. Карен раскрыл свои карты: "Одна из наших коллег случайно обнаружила дневники Алисы Матвеевны, в том числе вот этот, последний, -- он показал мне общую тетрадь в красной обложке, -- и ты знаешь, она тут зафиксировала некоторые свои суждения об учениках, учителях и, между прочим, немало места уделила и тебе. Точнее, о тебе она пишет почти что на каждой странице, и я думаю, тебе будет интересно:"
Я резко оборвал Карена:
-- Я весьма польщен таким вниманием, но мне совершенно безразлично, какие ярлыки на меня навешала наша дорогая Алиса Матвеевна:
-- Не кипятись, не кипятись. А почему ты думаешь, что она характеризует тебя негативно? -- спросил мой "следователь". Для этой роли Карену оставалось разве что развернуть настольную лампу и направить мне в лицо пучок яркого света. Опять показалось, что эту сцену я уже когда-то видел, что мы давным-давно разговаривали с директором на эту "тему" и сейчас я просто пассивно следую написанному сценарию: анонимный автор жизни А. В. Найтова совсем не оставил мне свободы выбора, а если и оставил, то по принципу "направо поедешь -- коня потеряешь, налево -- голову свернешь". Конечно, я владел определенной внутренней свободой, которая особенно проявлялась в трех ипостасях: Денис, Поэзия и коллекционирование облаков. -- :Так почему же? -- переспросил Карен, закуривая очередную сигарету. Я пояснил:
-- У нас с Алисой с самого начала не сложились взаимоотношения. Вы и сами, может быть, заметили, что она встретила меня более чем прохладно -- мы люди разных поколений, и, неоднократно пытаясь найти с ней общий язык, я всегда наталкивался на этот серебряный холодок неприятия. Ее раздражало буквально все, даже одежда. Мне кажется, она по-своему ревновала меня к детям, которые: не буду заниматься саморекламой, но вы-то, Карен Самуилович, знаете мой стиль, вы же сами меня пригласили остаться в вашей школе после университетской практики: Вы же знаете, что мои "богослужения" иногда выходят за рамки школьной программы, я люблю талантливые отступления и импровизации:
Карен кивает головой:
-- Я знаю, кого покупаю. Именно поэтому пригласил тебя -- свежего, увлеченного, что называется, с незамыленными мозгами, со свежим взглядом. Нет, не об этом речь, я ценю тебя: как учителя. И как поэта, признаюсь: Читаю твою книгу и перечитываю. Но что ты ответишь на это? -- он протянул мне красную тетрадь. -- Открой на странице тридцать семь.
Я едва не обжег руки, взяв раскаленный дневник: я увидел хитрую улыбку призрака. Она уже наверняка прыгает по кабинету в старческом задоре -- не так ли, дорогая Алиса Матвеевна? Смотрите, не намочите от радости свои утепленные панталоны. Читаю (подчеркнуто простым карандашом):
"…неужели этот двадцатидвухлетний цыпленок всерьез думает, что имеет право так фривольно, размашисто и кощунственно интерпретировать пушкинскую "Капитанскую дочку"? А сколько раз перевернулся в гробу Гоголь после фокусов этого мальчика с "Мервыми душами"?
Так, это не столь важно. Далее самое огненное:
"…самое опасное в том, что А. Найтов -- гомосексуалист. И, по всей вероятности, из той породы этих извращенцев, которым нравятся безусые юноши. Моя подруга хорошо знала его мать -- несчастную спивающуюся женщину, так и не принявшую образ жизни своего морального выродка. Она говорила Л. М., что очень сожалеет о том, что Андрей предпочитает мужскую компанию, когда за ним так и бегают все девчонки. Этот педераст даже набрался наглости знакомить своих постельных партнеров с матерью! бедная, бедная женщина, как мне ее жалко… Да стоит только посмотреть на него -- все станет ясно: одевается как кукла, приезжает в школу на мотоцикле, вызывая зависть мальчишек. У него даже ногти аккуратно пилочкой подпилены! И еще я заметила: правое ухо проколото. За детей страшно: Спросила: "Когда женитесь?" В ответ кокетничает, плечами пожимает, говорит: "Не встретил еще:" Совершенно понятно, что таким людям не место в школе, и я обязательно поставлю в известность Карена Самуиловича о сексуальных предпочтениях нашего поэта, уснувшего на лаврах -- таких типов к детям на пушечный выстрел подпускать нельзя! Я уже делилась своими соображениями с В. К. -- мы вместе решили, что пока не следует торопиться, надо дождаться скандала и проводить этого "новатора" с настоящей музыкой! Во-первых, я решила:"
Не в силах читать далее, я отдал тетрадь Карену. У меня вспотели ладони. Более всего меня задела фраза о маме. Несправедливо. Старая заслуженная дура, что она знала о моей маме? Отравленные чернила. Мне хочется вымыть руки. Нет, мне хочется встать под душ, отмыться:
-- Это правда? -- спросил в лоб Карен.
-- Ну какое это имеет значение? Впрочем, лестно, что я еще кого-то интересую. Скажите мне, Карен Самуилович, я хороший литератор?
-- Хороший. Но это правда или нет?
-- Это сплетни ОБС. Одна Бабушка Сказала.
-- Так бабушка правду сказала? -- упорствовал Карен. -- Если не отвечаешь, значит -- правда, значит:
-- Карен Самуи:
-- Слушай, парень, -- оборвал меня кавказский лев, в его голосе появились металлические нотки, -- может, ты потерял чувство реальности? Да ведь о тебе чего только не говорят! Мы не на Западе живем, а в России. Я тебя могу понять по-человечески, но я Уголовный Кодекс не перепишу -- статья сто двадцать первая -- знаешь, да? Твои пристрастия вне закона, так? И потом, я им, -- он постучал по стене, за которой была учительская, -- рот не заткну, а вот это, -- он помахал в воздухе тетрадью, -- уже гуляет по школе, и мне репутация школы дороже самого талантливого учителя. Кстати, "капитан уходит с корабля последним" -- знаешь, да? А если об этом и родители узнают? Скандал! В отделе народного образования меня же к стенке поставят! Не дай Бог в газеты попасть: -- Карен разошелся, но понемногу остывал. -- В общем, Андрюшка, пиши заявление об увольнении по собственному желанию. На рекомендации не рассчитывай, не тот случай. Пиши прямо сейчас и здесь! -- он хлопнул ладонью по столу.
Я написал заявление, и мир в который раз тряхнуло; палуба этого проклятого корабля скрипела и расходилась под ногами. Я почувствовал себя опустошенным, смертельно уставшим и загнанным в прогнивший угол.
-- Да, кстати, Андрей Владимирович, -- задержал меня в дверях Карен, -- этот восьмиклассник: Денис Белкин, да? Он свои зимние каникулы с вами провел? Звонила его мать, просила поблагодарить вас за заботу. Вы не возражаете, если я задам мальчику несколько вопросов?
…Я шел по городу и, казалось, даже деревья в ужасе шарахались от меня. Мокрый снег хлестал по лицу, и я надел черные очки. Бледное солнышко, разбавленное мутным рыбьим жиром, плавало как желтый кубик льда в снежном коктейле. Мокрые афиши на тумбе. Закрытие театрального сезона. Представляю броский анонс: "Андрей Найтов. НА КОГО ПОХОЖ АРЛЕКИН. Билеты продаются". А на кого он похож, этот Арлекин? Где живут арлекины, чем питаются и отчего умирают? Легкость моя, нежность моя, облака мои:
В пустом ресторане пишу на салфетке начало стихотворения об арлекинах, фанерных аэропланах и картонных крашеных звездах. Официантка, увешанная дешевой бижутерией как рождественская елка, принесла мне бутылку дешевого порта и дешево улыбнулась; да и мир вокруг подешевел, несмотря на инфляцию, катастрофически падают цены на души человеческие. Вот и мою погибающую душу возьмите подешевле -- дам в придачу пару самых арлекинистых арлекинов, три увядших розы, разорванный барабан и двух валетов на погоны! По рукам? Да погоди, не отмахивайся, есть у меня еще солдатская фляга со святой водой, карта царской России 1913 года и яйцо динозавра, берешь? Симфония самоубийства звучала где-то далеко-далеко за облаками, тихая и страшная музыка. Кровавые капли портвейна на белой скатерти, бледное лицо самоубийцы в зеркале. Почему у меня такая тонкая шея? Пора, пора отключить этот устаревший перегревшийся компьютер, на дисплее которого мерцают звездочки и крестики, крестики и звездочки: а можно просто уйти навсегда в виртуальную реальность и передавать свои грязные истории по горячим линям телефонных кабелей. Я в аду допишу свою судьбу, допишу кровью и пеплом. Только никакого ада не будет, ничего не будет, кроме сгустка ужаса и танцующих звезд: Но допил я портвейн и как-то повеселел, даже пустую бутылку стал под столом ногами катать.
-- Вы что это хулиганите? - спрашивает официантка злым голосом.
-- Я не хулиганю, -- отвечаю, -- я просто пустую бутылку под столом ногами катаю, -- и с улыбкой своей пьяной ничего поделать не могу. Официантка метрдотеля позвала, он смотрел на меня с серьезной рожей. Я не удержался -- подмигнул ему и язык показал. Не ожидал, что это произведет на него такое впечатление: метр сразу как-то подобрел и отвечает "новогодней елке": "Ну и что такого? Не видишь -- человек отдыхает, расслабился немного. У тебя, Тоня, с чувством юмора не все в порядке. Вы отдыхайте, отдыхайте, молодой человек, только не очень расслабляйтесь".
Официантка тоже вдруг смягчилась:
-- Вы бы еще раз горячее повторили, а то вас совсем развезет:
Заказываю я еще раз эскалоп и сто пятьдесят грамм водочки. Водка мой туман рассеяла, и я стихотворение до конца дописал, забавный текст получился. И даже заглавие придумал: "Третий Вселенский перелет арлекинов".
Все-таки я слишком серьезно воспринимаю жизнь. Ну ведь это же смешно -- Карен какой-то сраной тетрадью размахивает и обвиняет рыжего в том, что он рыжий! Да идите вы все на хуй: "Слушай, парень, мы не Западе живем, а в России:" -- звенел в ушах голос Карена. А почему, собственно, мы не Западе живем? Иди на Запад, молодой человек! Казалось бы, как просто -- засосать стакан, сесть в самолет и выйти где-нибудь в аэропорту имени Джона Кеннеди. Но кому я там нужен со своими стихами и облаками, растерявшимися арлекинами, с вечным детством и русской православной осенью? Но знаю, что все равно уеду из этого сумасшедшего дома, навсегда и безвозвратно, с тяжелой головой и легким сердцем; уже где-то отпечатан мой синий билет и багровый заграничный паспорт, и за снегопадами среднерусской зимы уже виден тот приморский город, построенный мною давным-давно из цветных детских кубиков. Город построен, фонари расставлены, осталось только крестик поставить на соборе и маяк на горе. Надо мной опять всплакивают чайки, танцуют звезды, покачиваются яхты в бухте, и я иду своей легкой походкой по набережной.
…В тот вечер я купил огромного зайца в магазине мягких игрушек, но как пришел домой -- помню смутно. Заснул с бутылкой виски, а утром обнаружил, что вся постель залита терпким нектаром. Телефон отключен. На кухне до сих пор горит свет. По привычке зову Мура. Но Мура убили три дня назад. Мура убили? Почему? Зачем? Где Денис? Где я? Что со мной происходит? Почему так кидает мою маленькую лодку? Может быть, и меня за содомский грех Господь разума лишил? Может, мне в церковь надо срочно торопиться, на исповедь к о. Роману?
Но в церковь я не пошел, хотя из окон дома ясновидящей Алевтины были видны сверкающие луковицы храма преображения. Второй раз я навещал этот старинный дом со скрипучей деревянной лестницей -- первый раз меня притащил сюда Рафик года два назад, а теперь вот я сам приполз с похмельной головой и бубновым интересом: Алевтина встретила меня как старого знакомого, заварила чай и, поправляя дрожащей рукой афроприческу выкрашенных седых волос, спросила: "Вы, кажется, Антон или Андрей? Вы, во всяком случае, тот поэт с глубокой лунной тайной?.." Я подивился ее памяти. На вид ей было лет семьдесят, а яркая губная помада и тяжелая штукатурка макияжа только подчеркивали ее прекрасную древность. Алевтина была похожа на живой труп, и в этой комнате с тиснеными розовыми обоями пахло старым человеком, как всегда пахнет в домах давно увядших красавиц. И еще лекарствами и свечами. Мне почему-то нравилась ее черепашья шея и выпученные глаза, придающие ее лицу постоянное выражение удивления или изумления; мне нравилась ее манера пить чай из блюдечка, ее способность легко уходить в прострацию -- смотреть на собеседника и в то же время не видеть его; мне нравилась ее одышка и черный свитер крупной вязки с тяжелой брошью. Белый ара в подвесной медной клетке начал что-то говорить на невнятном языке и кивать головой, смешно расправляя хохолок. Алевтина поморщилась, набросила на клетку платок и сказала: "Он на итальянском бормочет. Мне его в незапамятные времена подруга детства из Италии привезла. Хотела бы я знать его комментарии. По-русски говорить отказывается. Иностранец, иностранец! Подозреваю, что он старше меня: Закурите? -- дрожащей рукой она протянула мне деревянную коробку с сигаретами и сигарами. Я замешкался, но Алевтина настаивала: -- Смелее, мой мальчик, возьмите хорошую сигару. Это бесплатно, с комплиментами:" Сигара оказалась сладкой и вонючей.
На стенах -- множество обрамленных фотографий, но я не успеваю их рассмотреть - Алевтина приглашает меня в кабинет, чтобы приступить к сеансу. Окна здесь плотно занавешены тяжелыми бордовыми портьерами с позолоченными кистями; на круглом столе, накрытом такой же бордовой скатертью, -- хрустальный шар, подсвеченный свечой. В полумраке этого театрика лицо Алевтины изменилось: теперь передо мной сидела властительная посредница на границе двух миров; свеча отражалась в ее глазах, очертания лица стали контрастными, она стала странно одухотворенной и почти нереальной. Люди всегда преображаются, выполняя свою, только им присущую функцию: Она опять поправила рукой прическу и приосанилась. Несколько минут мы сидели в молчании, и о том, что мы все еще находимся в горнем мире, напоминал только шум проезжавших за окном машин -- когда шум был совсем близко, Алевтина морщилась и кусала губы: Вдруг ее лицо как бы просияло, она смотрела куда-то далеко-далеко, поверх моей головы. Я почувствовал дуновение летнего ветерка и в то же время был чрезвычайно взволнован. Пламя свечи замерцало как огненная бабочка. Алевтина глубоко вздохнула, спрятала под стол прыгающие руки и стала говорить:
-- …Я вижу мальчика лет десяти или двенадцати, в белой рубашке и темных брюках. Он говорит, что его зовут Никита. Он уже давно умер, но он ждет вас, ждет и немного сожалеет:
-- Никита? Какой: ах, Никита: Это был мой друг в пионерском лагере, мы:
-- Не перебивайте. Он сожалеет, что вы повзрослели. Но он до сих пор ждет вас, Андрей. Сейчас он улыбается и уходит. Это все: -- она опустила голову, закашлялась и вытерла платком губы.
Следующий монолог был еще интереснее:
-- Ваша матушка здесь. И еще какая-то полная пожилая женщина. Мама спрашивает, где ее обручальное кольцо: Постойте, постойте, еще она просит вас достать из шкафа плюшевого мишку, которого она вам подарила на день рождения. Четыре года вам тогда было, да?
Я киваю головой, не веря своим ушам. Алевтина продолжает:
-- Мама вас напутствует -- если в дальнюю дорогу собрались, то мишку плюшевого с собой возьмите: Еще она говорит, что здесь много цветов и странных животных: Кошку она любит: Женщина пожилая просит вас сжечь какие-то письма. Вижу старую калитку в сад, жасмин цветет, и дом такой интересный, с характером дом, вроде как, усадьба, но со следами запустения. Мальчик сидит на перилах беседки. То есть не умерший, совсем живой -- свет вокруг него льется! Надо же, как отчетливо! -- воскликнула Алевтина с дрожью в голосе. Мне ужасно хотелось обернуться, точно за моей спиной показывали интересное кино. Алевтина улыбнулась. -- Какой симпатичный мальчик. Но мне очень тревожно, страх какой-то за него: -- Усадебная летняя картинка почему-то быстро сменилась, и в разговор с медиумом вступили два арлекина, которых Алевтина называла "цветными клоунами". Они перебивали друг друга, кричали что-то невразумительное, и после безуспешных попыток войти с ними в нормальный диалог Алевтина гневно попросила их убраться в свои пределы, потому что клоуны устроили драку между собой и стали петь романс о хризантемах. Вдруг Алевтина поморщилась.
-- Что случилось? -- переспросил я с беспокойством.
-- Да матом ругались. Бывает и такое. Хулиганы какие-то, -- она рассмеялась, но я знал, что арлекины не одобряют мой визит. Однако, не замечал за ними сквернословия. Но что поделать? Арлекины! Я извинился за них перед Алевтиной -- она вскинула в удивлении тонкие подведенные брови, поправила афроприческу и предложила посмотреть в "волшебный шар". Этот ритуал не был столь интересным и, наверное, мне нужно было вовремя отказаться, чтобы не тратить деньги понапрасну. В стеклянном шаре Алевтина увидела дерево, облака и птицу, предсказав мне "путешествие в тысячу миль, в котором я найду самого себя и заработаю много денег, написав несколько книг". Это была неплохая новость, а хорошие новости хорошо оплачиваются. Я расплатился щедро. Мы трогательно простились.
Выйдя во двор, я обернулся по неведомому приказу -- она махала мне рукой из окна и посылала воздушный поцелуй. Дети играли в снежки, какие-то вечные старушки сплетничали у подъезда. Одна из них жаловалась: "Никакой жизни не стало. Я молока не могу купить, а эти в мерседесах разъезжают. Сталина надо возвратить. Зять пьянствует третий день, дети голодные:" Перейдя через дорогу, я зашел в Преображенский храм, поставил свечу Николаю Угоднику и иконе "Нечаянная радость" -- хотя, уж какая там нечаянная радость, когда жизнь моя трещала по швам и земля уходила из-под ног. Да и не удивительно, что в церкви я почувствовал себя дурно (с князем тьмы у нас есть что-то общее -- он ведь тоже возгордившийся ангел!). Службы дожидаться не стал, а прямиком в магазин, за бутылкой -- в первый раз до дома не донес, откупорил прямо на улице и основательно подкрепился. Жить стало легче, и мир вокруг опять построился: кирпичик к кирпичику, без трещин.
…Падшие ангелы слетаются на свет моей настольной лампы, слышно шуршание крыльев. Крылья у черного ангела складываются как зонтик -- ангел тяжело и с одышкой проваливается в кресло, протягивает ноги к камину, закуривает сигарету и ждет, когда я предложу ему выпить. Ангел был поразительно похож на нейрохирурга Бертенева -- а может быть, это и был Игорь? Смутно помню. Но Дениса нет рядом, хотя я и прибивал гвоздями к стене его разорванную футболку, сентиментально сберегаемую как особый фетиш. Футболка до сих пор пахнет тобой, Денис.
На следующий день прискакал бельчонок -- растерянный и взволнованный, сразу после допроса, устроенного ему Кареном. Мне кажется, кавказский сухофрукт испытывал сладкую боль в сердце, когда задавал Денису эротические драматизированные вопросы: "Обнимал ли тебя А. В.?", "дотрагивался ли до интимных частей?", "показывал ли какие-нибудь журналы или видео с сексуальными сценами?" "Мне без тебя неинтересно и скучно," -- сказал бельчонок, и в зелени его глаз мелькнуло то неуловимое, что понятно только любовникам. Так звезды срываются с неба в глубину чье-то души. Я вдруг понял, что наши отношения были музыкой -- да, мы вместе сочинили нерукотворную симфонию. Может быть, и не жизнь праздновала, а смерть кружилась в вальсе с моими арлекинами. Но за маской любви всегда прячется смерть. Смерть любит любовников, потому что только в любви она осознает свою абсолютную самодостаточность. Любовь -- не единство, а поединок, и Денис побеждал меня. Сейчас я не чувствую боль, боль моя уже перешла за границу бесчувствия -- анестезия шока. Свободно, вольно или невольно скитаясь по времени, я опять оказываюсь в том доме, полном луны и старых игрушек, разбросанных на паркете. Пахнет яблоками и осенью. Акварельный кораблик плывет по стене. Стройный мальчик в вытертых джинсах, протяжная перекличка пароходов где-то вдалеке. Найтов, Найтов, почему так невыносимо повенчались счастье и грусть, боль и радость, слезы и смех? Чей костюм арлекина висит в полотняном шкафу? Хотел писать стихи кровью, а пишешь на зеркале губной помадой. Ты, вероятно, влюблен в любовь, жало в сердце. Да только дом тот огню предан -- и отсюда, с планеты Лондон, не видно тех гефсиманских садов, не слышно соловьев в кладбищенской роще -- туда не идут поезда, не летят самолеты, и даже письма не доходят в прошлое, только из прошлого иногда -- засушенная ромашка между страниц семейной Библии. Связь односторонняя. Ромашка с Родины. Впрочем, это уже не важно. Но Арлекины, милые Арлекины не потерялись в огнях большого города, но даже разбогатели, купили "Мерседес" и ездят на премьеры в Квент-гарден. Порой я слышу за спиной звон серебряных колокольчиков, но боюсь обернуться. Всю ночь сегодня я пишу тебе письма и много курю. Длинные, звездные письма. Иногда черный кэб уносит меня в лабиринты Сохо, но я все время думаю о тебе (так повторяют про себя любимые стихи и молитвы). Да, я могу купить Адониса из экспорт-агентства, но, к сожалению, в мой груди бьется только одно оно, огромное, живое, горячее и безумное русское сердце. Сердце, вместившее так много. Сердце в шипах и розах, хоть и звучит пошло.
Думая о смерти, я думаю о тебе -- думая о тебе, я думаю о будущей жизни. Вдруг мы друг друга не узнаем?
Душа, летучая мышь из ада, лети в Россию - горят ее купола и полыхают закаты. Садись, барин, в сани, пей водку и гони лошадей по смоленской дороге -- слышишь, там, вдали, какая музыка играет?
Он получил твои письма, и домик горит окнами, мелькают шутовские колпаки в разноцветных всполохах. Ждут жениха или именинника. Денис? разве его звали Денис?.. Я хочу покоя.
* * *
В тех садах играет музыка, в тех садах бассейны с дельфинами, надувные звери прыгают в подкрашенных облаках. Там просто хорошо и много света. Оттуда я писал бы тебе бесконечные письма, потому что только в тексте живет моя душа, и остановка текста равносильна духовной смерти. Текст -- мое добровольное заточение.
Текст. Текст. Текст.
Сад. Сад. Сад.
Денис. Денис. Денис.
Звезда. Звезда. Звезда.
…Я помню, мы опять забрели в наш парк, погруженный в зимнюю летаргию. Аттракционы не работали, только слот-машины в павильоне подмигивали и просили денег. Я сделал интересный снимок: красногрудый снегирь на плече статуи Ленина. Потом мы пили черный кофе и вместе обсуждали наивный план нашего отъезда с исторической родины; ты был в своей смешной шапке, шмыгал простуженной носопыркой и, развесив уши, слушал мой беллетристический бред: Два изменника родины умолкли, когда в стеклянную банку кафе завалилась нейлоново-шерстяная компания возбужденных лыжников -- от них валил пар, как от лошадей после зимнего рейсинга. Кажется, я был немного пьян, и в моей горячей голове вырастали джунгли совершенно фантастических планов. Сейчас мне до смешного понятно, что эмигрантом я стал задолго до моего отъезда на Запад. Я уже давно не жил в России моих сограждан, не врастал корнями в родное нечерноземье -- я рос корнями в небо, и все в моей жизни было наоборот, как восьмерка, перевернутая с ног на голову, как твой восьмой класс, и даже год моего рождения спокойно можно перевернуть вверх тормашками -- 69. Да и арлекины мои как-то приуныли на этой шестой части суши, они давно помышляли превратить жизнь А. В. Найтова в бродвейское шоу, но среди родных берез, серпов и колосьев где же найти благодарных зрителей?
В свой день рождения ты был грустен -- домашняя вечеринка по этому поводу прошла, видимо, бездарно. Три школьных товарища. "Почему у тебя нет настоящего друга?" -- "Да есть! Точнее, был -- Алексей, но мне с ним сейчас неинтересно совсем, он влюбился в одну куклу с лицом младенца. Из параллельного класса. Анечка. Похожа на флакон из-под дорогого парфюма. Ты знаешь, что я люблю тебя?" -- говорит Денис, прибежав ко мне поздно вечером, сразу после торжества. Принес кусок торта с пошлой кремовой розочкой. Но я на седьмом небе от счастья. Сердце прыгает в груди. "Прости, я розу помял немного по дороге," -- извиняется Денис, заикаясь от волнения: Он ждет, что я первым обниму его, но я решил поиграть -- стараюсь казаться безразличным и холодным как змея. Не понимая, в чем дело, он краснеет, кусает губы. Как восхитительно, что бельчонок не умеет срывать свои чувства: Мне бы так: Не в силах более продолжать ледяную пытку, я объявляю, что этот кусок торта я отдам зайцу.
-- Какому еще зайцу? -- удивляется Денис, но уже приготовился улыбнуться, предчувствуя сюрприз.
-- Твоему зайцу! -- отвечаю, и, взяв Дениса за руку (у него даже ладони вспотели от волнения!), ввожу его в комнату. За моим письменным столом в плетеном кресле сидит огромный розовый плюшевый заяц в клетчатой кепке и зеленом шерстяном шарфе. Этого монстра, порожденного чей-то нездоровой фантазией, я купил недавно по пьянке, помня о дне рождения моего звездного мальчика. Когда я волочил зайца домой, издалека могло показаться, что плывут два смертельно пьяных собутыльников и один из них просто не стоит на ногах. Прохожие улыбались и оглядывались, я тоже почему-то всем улыбался и мысленно благословлял каждого встречного.
-- Вот, -- говорю, -- мой подарок. Шарф можешь носить сам, взамен того, сгоревшего на волжском берегу. А кепка, увы, не снимается -- пришита намертво. Но я тебя и без кепки люблю.
С зайцем Денис мгновенно подружился и сразу же придумал ему имя: Ботаник Багратион. Связь великого полководца с розовым гигантом он так мне и не пояснил, но имя почему-то очень подходило к этой заячьей морде.
В тот вечер мы несколько раз достигали оргазма. Я превратился в неопалимую купину страсти. Взмокшие и пьяные от счастья, мы вместе встали под душ и даже в ванной умудрились повторить старинный ритуал любви; я уже не боялся делать это по программе "максимум" -- тем более, что Денис сам просил меня об этом. В тот вечер мой юнга впервые попросил у меня сигарету. Мы вместе закурили. Устроившись в кресле перед камином, уютно обернувшись мохнатым пляжным полотенцем, бельчонок рассказывал мне о новом учителе литературы, пришедшем мне, развратнику, на замену. Я поймал себя на том, что начинаю ревновать дальнего коллегу не только к тому, что он имеет счастье учить моего мальчика, но и к литературе в целом: Вот это новости! Спокойно, Найтов, спокойно, не довлей над Наследием.
Домой Дениса я отвез на такси. Черный юмор судьбы: на вызов приехал тот самый краснорожий водила, проводивший в последнюю дорогу незабвенную Алису -- это был коинцидент в квадрате, потому что теперь на заднем сидении ехал Ботаник Багратион -- тоже, своего рода, неживое тело. Это совершенно невероятно! Наш зимний городок хранил столько призраков в своей очарованной замкнутости и отстраненности: Таксист меня, конечно, узнал и усмехался всю дорогу, поглядывая в зеркало на Дениса, обнимающего Багратиона. Таксист начал было вспоминать тот знаменательный вечер, но я демонстративно не вступал в беседу. Наверное, он обиделся. Но какое мне до него дело? А все-таки как прекрасен наш странный, безумный мир, в котором я имею честь пребывать до своего туманного и окончательного конца. Если бы смерть была трагедией, ее бы просто не существовало. Все равно арлекины не умирают: ну разве что от любви, да и то ненадолго.
Я влюблен в любовь,
верю в веру
и надеюсь на надежду.
* * *
…Весна пришла, как всегда, неожиданно. Ветер, свежий ветер перемен рвал мои паруса -- чувство обжитости и исчерпанности жизненного пространства опять посетило меня: желание любых, каких бы то ни было перемен вылилось даже в смехотворной форме - каждый день я как параноик переставлял мебель в комнатах, сжег свой двухлетний дневник, обновил гардероб и подстригся так коротко, что сразу стал похож на молодого румяного лейтенанта. А может быть, это мир стремительно менялся вокруг, а я только подстраивался: Действительно, в тот год над нашими головами проходил Парад Планет, и комета Галлея опять задела наш шарик своим павлиньим хвостом: С каждым днем я люблю тебя больше и больше, и тем сильнее щемила в сердце мифологема разлуки.
Снегири больше не прилетают, но за окном какое-то фантастическое множество синиц. Боже мой, сколько синиц! Искреннее удовольствие рассматривать их сквозь тяжелый бинокль. Волшебная голубоглазая оптика Сваровского. Иногда в окуляре плавится солнечный блик как золотой рыбий жир детства. Весной меняется даже структура физических тканей, и это заметно по Денису -- все его соки играют в голубых жилках, он легко краснеет по самому ничтожному поводу, а глаза: Глаза разыгравшегося жеребенка.
Несмотря на то, что я в недавнем прошлом был учителем Дениса, я учился у него гораздо больше. Магия любви: вдруг открывается второе зрение, и мы начинаем смотреть на мир глазами любимого человека и понимаем, что до этого прозрения были совершенно слепы и одурачены. Акварельный островок позднего детства. Вот он, свежий, простой мир в первозданном замысле Креатора, без оптических обманов Сваровского и кривых зеркал поясничающих арлекинов. Дети разных стран лучше поймут друг друга, чем объевшиеся жареными дикобразами политики. Дети геополитичны -- они не граждане отдельной страны, но граждане мира: Денис грызет яблоко, и яблоко в его руке похоже на земной шарик, а континенты -- откусы. Сегодня в постели он был похож на резвого дельфиненка, и я, обняв его, нырял в теплых, солнечных и пенистых волнах, прогретых солнцем и намагниченных луной.
Вещий сон в одну из одиноких ночей: Всадник. Я следовал за ним сквозь мертвый лес, и наконец мы вышли на берег бурной реки. На другом берегу -- вид великолепнейшего белого города, строения которого были похожи на восточные минареты, выложенные цветной мозаикой. Сферические белые купола -- как гигантские яйца мифологической птицы. Я замер в восхищении, поняв, что этот город -- мой. Может быть, это была проекция небесного Брайтона:
Схожу по тебе с ума, Денис, и счастлив в своем безумии. Красный кузнечик "Явы" тоже оттаял после зимней летаргии, почувствовал радость пробега по взлетной полосе моей жизни -- :и в небо, к танцующим звездам, к Аквариусу! Спидометр накручивал не километры, но возрастание моей любви к тебе -- в геометрической прогрессии. Теперь я поджидал тебя не у самых ворот школы, как раньше, а у триумфальной арки парка. Выезжая за город, я выжимал из своего мустанга всю цилиндрическую мощь, и в этом выражалось давно уже не подсознательное желание побега, прорыва. Скорость -- одна из самых ярких иллюзий свободы. Теплые названия пригородных деревушек мелькали как субтитры старого фильма; мы мчались на запад, где уже догорало солнце, и хотелось ехать только в одном направлении, через все границы и таможни, без оглядки и безвозвратно. Вектор моей жизни уже давно был проложен на Запад. Да меня ночью разбудите -- я точно укажу вам, в какую сторону света дует ветер перемен, словно с Запада на меня был направлен индивидуальный биологический магнит; меня несло к тем берегам на всех парусах судьбы и времени, и палуба уходила из-под ног. Денис предчувствовал нашу разлуку, и его чрезвычайная чувствительность проявлялась в молчаливой грусти и странном смирении, сквозившем во всем его облике.
Об эмиграции я думал уже давно. Новенький заграничный паспорт с немецкой визой уже лежал на моем столе, сверкая тисненым золотом российского герба. Мой пропуск в мир. Мой выход в свет. С Денисом мы часто говорили на эту тему. Он становился грустным, начинал заикаться, но верил, что в скором времени мы опять будем вместе -- на новой земле и в новом доме. Бывают также в жизни моменты, когда мы чувствуем, что не являемся хозяевами своей судьбы, и, повинуясь странному зову, вдруг покидаем обжитые гнезда: Нет, я бежал не от проблем (кармических узлов все равно не развяжешь), я бежал не от самого себя, но к самому себе -- в новом воплощении, под новым небом, в новом доме. И отъезд представлялся единственным выходом их тупика.Я почти не помню той весны -- совершенно серьезно. Водка. Много водки. Транквилизаторы, как шарики золотой пыльцы с мохнатых лапок сновиденческих шмелей. Три солнечных таблетки сжимаю во вспотевшей ладони, мне хочется спать, спать, спать, спать, спать и никогда не просыпаться больше. Воздушные замки жизни, миражи отелей в атлантическом океане моей бескрайности, контрапункт мусульманского рая, смуглые мальчики в чертогах Хозяина. Мне всегда подсознательно хотелось сбежать во второй, третий, четвертый (и какой там еще?) план существования, спрятаться у золотого Будды в черепе и спокойно дожидаться последующей реинкарнации. Загробные тайны открываются в цветной упаковке кошмаров запойного очарованного странника, забывшего не только свое предназначение, но и христианское имя. "Клементина, Клементина," -- повторяю странное, неизвестно откуда пришедшее имя и растворяю в могучем стакане свое безумие. Бесы ненадолго успокаиваются, глотают эликсир с желчью, празднуют, пируют и танцуют на детских гробиках, увитых ржавым театральным плющом. В мире наркологических растений я не видел своих шикарных красных и свежих роз -- там искусственные вощеные цветы и плавающие свечи. "Клементина, Клементина!" -- протягиваю свои тонкие высохшие руки почти до луны: Клементина, Клементина! Арлекины выпрыгивают из-под крышки розового рояля, что-то печатают на моей пишущей машинке.

Нет, весну я заметил, почувствовал -- сладкий ветерок напоил мою гримерную. Я прослушиваю кассету перегревшегося автоответчика и слышу твой голос: "Андрей, где ты?" Короткие гудки: короткие гудки: "Андрей, где ты?!!" Твой одинокий, одичавший голос в глухой Вселенной.
-- Я здесь, я здесь, -- отвечаю, хотя и сам затрудняюсь определить место своего временного пребывания. Я здесь, где-то в России, или черт знает где! Названия нейролептиков повторяю как дорогие сердцу топонимы, как теплые имена русских деревень: фенотиазин, трифлюоперазин, флюфеназин, прохлорфеназин -- Найтов в пиперазиновом кольце, как волк, обложенный красными флажками. Осталось только заплакать и вытирать свои арлекинские слезы твоими несвежими трусами. Мой мальчик, я шел на дно: утопающий сначала сражается со стихией, а потом наступает момент блаженства и музыки, хочется лечь на теплый песок и смотреть на расплескавшееся по поверхности солнце, повторяя: "Солнце, солнце, божественный Ра-Гелиос!.."
Однажды я загримировал на лице синяк неизвестного происхождения, надел черные очки, поднял воротник кожаной куртки и вышел за вином, как агент ЦРУ. На улице я встретил толпу своих головастиков во главе с новым учителем -- совсем мальчишка, мой ровесник, в очках, напоминающих спортивный велосипед, а сам похож на голубого лунатика. Без сомнения, гомосексуалист, но уж этот не будет совращать мальчишек на уроках физкультуры, ему самому мужик нужен -- из породы рэкетиров, с татуированными бицепсами и гигантским корнеплодом. Какую литературу он им преподает? Да какое мне дело? Клементина! Клементина!.. Мальчишки окружили меня, спрашивают, почему я ушел из школы. Денис мне улыбнулся и сразу же смутился, опустил голову и залился краской: Клементина!.. Я не знал, что отвечать. Сказал, что скоро уезжаю. И это было правдой. Куда меня несет? Каким ветром дует? И все, что было -- только глупая тоска по утраченному раю: Боже, сколько у меня подарков, но кому их раздарить?
Денис прыгнул в мой разрушающийся мир на своей роликовой доске, в красных джинсах каменной варки, в голубой футболке, цветной платок повязан вокруг его тонкой шеи - в который раз он спасает меня, спускаясь в мои подвалы и камеры; уже почти лето, и я не заметил, как пролетела наша последняя весна. Отчетливое воспоминание, момент прозрения: теплым вечером мы сидим под тентом летнего кафе, едим лимонное мороженое. Я все еще заторможен, все еще чувствую вокруг себя поле отчуждения, но вот же, какой материальный мир вокруг, вот его голубая фактура, я могу осязать этот мир, ощущать его вкус и запах, трогать его почти не изменяющиеся формы -- фонтан напротив иллюминирован цветными пучками прожекторов, играет музыка военного оркестра на городской площади, прогуливаются влюбленные в кленовой аллее, статуя Ленина с вечно протянутой рукой, на которой сидит живой голубь. Денис сжимает под столом мою руку. Я возвращаюсь в этот мир, только еще учусь ходить и читать азбуку жизни; ангел хранитель вернулся ко мне, забыв про все обиды.
-- Скоро каникулы, Андрей, меня мама хочет к тетке в Казань отправить, это кошмар. Почему ты не отвечал на телефонные звонки? Ты был в городе?
-- И да, и нет. Я был нигде. Я был в большом плавании. Это все тот же город?
Денис улыбнулся:
-- И да, и нет, как ты говоришь. Что-то очень изменилось.
-- Ты что, влюбился?
-- Я уже давно влюбился: Ты разве не знаешь, кого я люблю?
Я был польщен, но в этот момент к нам подрулил на велосипеде смуглый подросток латинского типа, в грязных белых бермудах, чтобы стрельнуть у меня сигарету. По своей дурацкой привычке я рассмотрел его с головы до ног (Денис наступил мне на ногу, а велосипедист смущенно улыбнулся). Когда он отъехал, бельчонок ревниво заметил:
-- У тебя были блядские глаза.
-- ???
-- Все равно я люблю тебя.
Он достал из кармана моего медвежонка и положил на столик. Лимонное мороженое сменилось клубничным, потом ванильным: Ну вот, прошла дрожь в руках, мирок опять построился -- кирпичик к кирпичику. Прошел страх, и осталась только любовь, и мы потерялись в тех аллеях, и я целовал тебя на старой скамейке под разбитым фонарем и снова вдыхал твой родной запах: Огонек ночного такси мигает из прошлого, арлекины играют на губных гармошках, стучат в пионерские барабаны. Ты мой мальчик, ты мой нежный и глупый мальчик, и я люблю тебя. Читай по моим губам: "Я люблю тебя".
Домой я возвратился тогда под утро, и тут не обошлось без пошлого курьеза: перед зданием Областной администрации я попал в толпу протестующих пенсионеров, требующих каких-то жалких льгот. На следующий день мое фото в окружении этих живых трупов с плакатами появилось в газете с подписью: "После пикета протеста мэр города издал распоряжение об организации бесплатной благотворительной столовой для малообеспеченных слоев населения". Сердобольная соседка не замедлила после этого пригласить меня на барбекью и очень удивилась, когда получила вежливый отказ. Рафик вырезал фото из газеты, повесил в рамке у себя над столом и утомил меня глупыми шутками по этому поводу.
Помогаю бельчонку готовиться к экзаменам. Кажется, мы давно уже разобрались с окончаниями глаголов второго спряжения и со всеми другими "окончаниями". Наши ночи дремучи как лес, и, как в русском лесу, мы заблудились в них, но нашли временную берлогу. Я просто обнимаю твои плечи и читаю страницы увлекательнейшего романа жизни. Это чтение вслух по ролям. Все смешалось в моей жизни - драма, комедия, фарс, гротеск. Горит еще свет в арлекинской гримерной, я подвожу брови, надеваю фамильные побрякушки, пыльную шляпу с павлиньим пером и, как только луна потечет с мокрых крыш, я опрокину кресло, разобью зеркало и вылечу в окно -- меня там ждут.
Экзамены ты сдал успешно, если не считать "удовлетворительной" физики; твоя мама опять оказалась в больнице, и ты протестовал против твоей отправки к тете в Казань. Я имел мало шансов заполучить тебя "легальным" образом, и ты решился на побег от всех опекунов и дальних родственников -- ты позвонил матери в больницу и сказал, что не улетел в Казань. Поставленная перед фактом вдова только вздохнула и попросила тебя не искать приключений в последующие две недели. Я давно уже получил приглашение от Рафика, и на следующее утро мы укатили на Волгу продолжать наш вечный медовый месяц. Денис упросил меня взять в поместье Ботаника Багратиона, и с этим существом было много проблем -- ему нигде не находилось места. Даже контролер в пригородном поезде почесал затылок, увидев неодушевленного безбилетного пассажира, занимавшего кресло:
Перед отплытием на другой берег я купил на рынке саженцы яблони. Три яблони купил. Корни обернул влажной тряпкой. Посадим за Волгой -- пусть растут наши яблоньки. Когда-нибудь, Бог даст, будут плодоносить. Антоновка и белый налив. Сентиментальный я все-таки человек:
…А вот и белый пароходик причалил к пристани, прогудел протяжно. Народ толкается, матерится, потому что моросит дождик и никто не хочет мокнуть на палубе. Крестьяне, дачники: Мне же все равно, я давно уже вымок окончательно -- хотя бы в вине. К тому же, у нас есть зонт. Огромный, цветной английский зонт -- "гольфовый". Чайки кружатся над кормой, и от их криков сжимается сердце. Барашковые облака пасутся над Волгой. Звенит Троицкий собор, и я почему-то чувствую себя потерявшемся гостем из далекого будущего. Денис какой-то притихший и потерянный; поджал мой зайчик ушки и смотрит на меня своими огромными грустными глазами. Он предчувствует разлуку. Да чего там -- предчувствует! Он точно знает. Точнее, он тогда уже все знал и все решил. Я ничего не знал, а он все знал. Почему, почему я не понял это тогда? Боже, как мне страшно, как обрывается сердце! Будто пропасть впереди, черная дыра судьбы. Дыра в моем пространстве, арлекинский фокус-покус. Мальчик мой, почему я не успел тебе сказать самого главного, самого-самого, почему я не нашел таких слов? Денис, я люблю тебя с каждым днем все больше -- и тогда, и сейчас, и: мне страшно. Хлебнул коньяку из фляжки, протянул Денису -- он последовал моему примеру. Вот, стоим на палубе под российским флагом, пьем коньяк. Символично. Перед разлукой любая мелочь приобретает особый смысл, и паузы в разговоре двух любовников значат много больше, чем сам диалог. Просветы жизни.
-- Ты чего такой грустный? Выше нос! Завтра погода разгуляется, возьмем лодку:
-- Андрей, ты любишь меня?
-- Конечно, я люблю тебя.
-- Андрей, не уезжай: Ну пожалуйста, - у него на глаза навернулись слезы, -- Андрей, я не могу без тебя: я: ты понимаешь: я жить без тебя не могу. Вот: Как же ты не понимаешь этого? Я же: -- Денис быстро отвернулся, чтобы я не видел его слез. Мне захотелось тут же обнять бельчонка, но мне показалось, что матрос за штурвалом в рубке смотрел на нас. Я опять хлебнул коньяку, достал из рюкзака бинокль -- но, глядя на волжские поймы и утесы, я видел совсем другие берега и другие ландшафты. Я давно уже жил в будущем.
Мы перешли на корму и бросали чайкам куски теплого хлеба.
* * *
Рафик должен был приехать позже и дал мне ключи от дома: Боже, как я люблю этот дом с верандой, с потрескавшейся белой краской на перилах и рассохшейся лестницей, спускающейся в глухой чертополох запущенного сада. Здесь гнездовье и базар грачей. Ну просто пропасть грачей. Приехав, мы увидели мертвую огромную птицу на ступенях -- окоченевшую. Надо бы отнести ее подальше, а лучше закопать в саду, но мне жутко: Дождь, дождь шпарит постоянно, ветер с реки промозглый. Дом на ветрах, сквозняки гуляют и скрипит палуба -- кажется, что в одной из комнат можно найти штурвал, неуклюжий и огромный, повернуть бы его со скрипом, изменить курс -- и дома, и жизни, и вообще все изменить, зарулить в секретную лагуну: Я рано проснулся уставшим и разбитым, заварил чай с мятой и раскрыл окно, чтобы было слышно дождь; солнце ударило сквозь сочную листву, аромат мяты поплыл по комнатам и, наверное, разбудил тебя: Я услышал, как наверху заскрипела дверь шкафа, и через минуту ты спустился на веранду в старом вытертом махровом халате -- глаза заспанные, бледные губы, долго разминаешь сигарету и глубоко затягиваешься. Забавно смотреть, как ты пьешь чай: оставив сигарету в пошлой пепельнице (чьем-то невезучем терракотовом черепе), берешь кружку обеими ладонями и, делая маленькие глотки, облизываешься и смотришь исподлобья, наморщив детский лоб, как грустная больная обезьянка.
Я веду тебя по комнатам, взяв за руку. Ты осторожно ступаешь босыми ногами и испуганно оглядываешься. Меня не покидает ощущение, что я украл тебя у мира, украл тебя вместе с детством и игрушками, привез под вечер, как тать, в заброшенный дом с горящими окнами.
Дождь прошел. Черный ворон сидит на подоконнике и пытается рассмотреть нас сквозь стекло, любознательно наклоняя голову. Такой огромной и жуткой птицы я еще никогда не видел. Я топнул по полу так, что окно задрожало, но птеродактиль не улетел, а, казалось, стал изучать нас с еще большим интересом.
Сей двухэтажный скрипучий корабль с флигелями и крутыми слуховыми окнами выплывал из березовой рощи с кладбищем, откуда-то из начала века; я почему-то был уверен, что конька на его крышу плотник поставил в девятьсот тринадцатом, потом дом перестраивался, менял облик и владельцев, фонтан перед фасадом с грязно-золотистой фигуркой амурчика был превращен в клумбу, а измельчавший от запущенности малинник давно перепрыгнул через забор. В глубине яблонь ржавел покосившийся шпиль маленькой беседки -- настолько меленькой, что казалось, этот интимный уголок предназначался для детей, лилипутов или хондрострофиков. Впрочем, и для этих категорий она уже была опасна, ибо стропила заметно накренились и пол, наверное, прогнил. Сад обрывался на косогоре, оттуда открывалась великолепная панорама Волги, деревушки в низине и березовой рощи.
В гостиной -- мертвый угольный зев камина за потемневшей медной решеткой, жардиньерка из красного дерева, диван с выскочившими пружинами, прикрытыми потертой медвежьей шкурой, обшитой по краям синим бархатом; окно небрежно заклеено газетами изнутри и забито досками снаружи, но солнце пробивается сквозь щели, высвечивая золотую пыль в воздухе. Допотопная радиола в углу и груда разбросанных пластинок: Шульженко, Лоретти, Поль Робсон, Вадим Козин, Утесов и прочий дорогой сердцу антиквариат сорокопяток. Отдельной стопкой сложена коллекция речей Иосифа Сталина, и его же маленький, черно-белый портрет был приклеен к мутной и потрескавшейся амальгаме старого трельяжа; на трельяжном столике стоял полупустой флакон духов "Красная Москва", почти превратившихся в уксус, черепаховый гребень и плюшевый медвежонок, которого вчера положил здесь Денис. На веранде -- два новых шезлонга и складной садовый зонт. В старинной горке -- остатки сервиза кузнецовского фарфора, электрический самовар и забытый кем-то кожаный изящный хлыстик, который обязательно будет задействован в наших играх.
Я люблю сидеть на веранде, это самое солнечное место в мрачном запущенном приюте; самовар ворчит, мятный дух щекочет ноздри, а за чистыми стеклами (качественно вымытыми бельчонком) буйствует жасмин. Головокружительный, незабываемый мой жасмин. Золотые тяжелые шмели с оранжевыми шариками пыльцы на лапках копошатся в сладких соцветьях. В полдень мы пьем сухое вино, вытянувшись в шезлонгах -- я пишу свою повесть, бельчонок читает Новый Завет, а Сталин говорит об успехах социализма сквозь песчаное шипение граммофонной пластинки завода "Красный Октябрь". Мне нравится его медленная речь, его акцент кремлевского горца и как поразительно мастерски он делает паузы.
В полдень совсем разгулялось. Рыхлое мокрое небо прояснилось, и наконец-то я могу достать свою оптику, чтобы рассматривать облака. На западе появился очень редкий экземпляр: абсолютно розовый дирижабль с пучками солнечных прожекторов. Вообще, после дождя можно наблюдать довольно часто такие иллюзии. Я быстро поднимаюсь по деревянной лестнице в спальню за своей "Минольтой", молниеносно привинчиваю объектив с желтым светофильтром и ловлю драгоценный объект из окна второго этажа, пока дирижабль не расплылся -- это чудо, потому что это неповторимо. Я успел. Если бы вы видели мое ликование! От счастья я поскользнулся на лестнице и едва не разбил камеру.
Новые слайды "Денисиады": Денис в жасмине, в шортах и зеленой футболке, загорелый и ошеломляющий; Денис с хлыстиком и Новым Заветом в шезлонге широко расставил босые ноги, родинка на плече обворожительная; Денис в солнечных очках, с теннисной ракеткой; Денис с воздушным змеем: Это поразительно, но любой снимок с Денисом получался каким-то особо высокохудожественным и эротичным -- может быть, так говорит предубежденный любовник, эротоман Найтов, но мне так кажется.
К вечеру приехал Рафик с увядшим мальчиком из сферы новых предпринимателей, которых я сразу отличаю по хозяйской походке и польским свитерам. Глаза его сладкие и масляные, пожирают моего бельчонка, который прижался ко мне, а Увядший протягивает потную ладонь: "Будем знакомы, я Олег Мамонов". "Мамонов служит мамоне, -- повторил я про себя, -- что ж, пусть будет ему звонко:" Свою разъебанную "Тойоту" с западной свалки мои педерасты оставили около парома, потому что к этому разоренному дворянскому гнезду можно было подъехать только на танке. Рафик привез деликатесы из своего кабака, и мы устроили пышный банкет: копченая спинка лосося, устрицы, печеная индюшка с клюквенным соусов и аспарагусом, шампанское, водка и армянский коньяк. Перед пиршеством мы затопили камин обломками рояля, а когда Раф объявил, что у них в багажнике остался ящик водки и восемь бомб портвейна, я понял, что любовнички решили отдохнуть основательно. Я следил, чтобы мой лесной солнечный ребенок не пил ничего адского, но я не заметил, как напился сам: Помню, что полуголыми мы продирались сквозь колючий шиповник, с одним фонарем на всех, почему-то очень долго искали машину, чтобы извлечь драгоценный груз, и, наконец, когда все убедились, что "Тойоту" угнали деревенские пьяницы, мы вдруг ее обнаружили -- серебряная допотопная акула стояла себе под луной перед спуском к парому. Олег и Рафик с победными криками бросились к машине, стали толкать ее и раскачивать, убеждаясь в материальности "миража в пустыне". Водка удесятерила их силы; в машине что-то хрустнуло, и она спокойно, плавно и гордо покатилась под спуск, постепенно ускоряясь. Я глупо пытался удержать машину за бампер, но упал и разбил колено. Рафик запрыгнул на капот, но, когда увидел, что это может закончиться трагически, быстро спрыгнул и с пьяной усмешкой перекрестил длинную акулу, летящую в неизвестность. Мамонов завыл как голодный волк, ведь, в конечном счете, именно он был обладателем развалины. Внизу, в кромешной тьме, что-то загрохотало, потом взорвался плеск воды. "Все. Пиздец," -- прошептал Рафик. Спустившись к берегу, мы обнаружили, что "Тойота" нырнула в реку с дебаркадера, но здесь было мелко, и под луной, где-то в полуметре под поверхностью воды сверкала серебряная крыша. Паром был причален к другому берегу, и он мог покалечить потопленную машину, причаливая ранним утром к нашему берегу. Так что Олег с Рафиком остались дежурить у одинокого причала, по очереди ныряя в воду в попытке открыть багажник, а я возвратился на дачу, где смешно сопел в нашей постели мой курносый бельчонок. Я не стал его будить и беспокоить, но он сам повернулся ко мне во сне и обнял. Боже, как сладко он спит -- сопит и улыбается во сне. Полная луна над верхушками мохнатых сосен в окне, рваная кромка леса как кардиограмма, чернильная бездна с редкими мигающими звездами: Я долго не могу заснуть. Надел халат, спустился в гостиную и стал вертеть ручку радиоприемника -- весь мир живет, невидимый мир вокруг нас наэлектризован. Боже, почему так пахнет жасмином здесь? Почему так много жасмина под окном? Я выключил приемник и вышел из дома, сел на рассохшиеся ступени, обрывающиеся в чертополохе: Нет, не идет ко мне сон, как всегда. Шум ветра. Далеко ухает филин, и рассвет уже подмешивает молоко в теплую волжскую ночь; меня неудержимо влечет к реке, и ранний незадачливый рыбак наверняка был бы шокирован, встретив на своем пути мутное взлохмаченное существо в шелковом халате со звездами и в оранжевых пробковых сланцах. Я был похож на свалившегося с неба звездочета. Река звала меня, и я спустился к реке. Хмель иссяк, время пошло медленней, меня била дрожь, я задыхался и покашливал; запинаясь о камни и корни, о корни и камни, дойдя до песка, я пошел вдоль кромки реки босиком, иногда содрогаясь от склизких прикосновений выброшенных волнами холодных водорослей. Вниз по течению, откуда-то с нижнего Новгорода, шлепал пароход с золотыми шарами иллюминаторов и весь в гирляндах; там гремела музыка и отчетливо доносился женский пронзительный смех и гомон приглушенных голосов, безмятежные туристы пьют вино, флиртуют или просто блюют за борт от морской болезни, и меланхоличный капитан, усмехаясь, везет куда-то эту канканирующую компанию, там симпатяга-матрос подмигивает смуглому застенчивому подростку со строгой мамашей: Странно смотреть отсюда, с медвежьего островка, на кусочек другой, недоступно близкой жизни. Корабль счастливых сумасшедших на закате Вселенной. Но я чувствую близкие перемены, мое пространство съедено, выблевано, снова съедено и опять подкатывает к горлу. Если что и осталось у меня, так это только мой ушастый зверек с зелеными глазами.
Бельчонок спит в своей норке -- в каком мире скитается? Там горят синие луны, кувыркаются ангелы в застиранных рваных джинсах, мотогонщики сбивают кометы, ревут синтезаторы и эквилибристы взлетают на трапециях. И что по сравнению с этим мои грустные мимы с болотными фиалками и ночными незабудками, мои сентиментальные арлекины, пьянеющие даже от кисленького аромата винной пробки?
Когда я возвратился, на сад уже тяжело осел рассветный туман, дышащий теплой прелью и бойким жасмином, птицы только-только начинали перекликаться, а безумный соловей уже вовсю заливался в кладбищенской белой роще. Земля дышала. Жасмин трясет тяжелыми каплями, белые лепестки опадают на деревянные ступени. Стекла на веранде запотели, и я пишу пальцем по стеклу: "Я тебя люблю, Денис". Спать не хотелось, но странная легкость была в теле, похмельная острота восприятия мира -- краски ярче, запахи усилились. Как ранняя птица с распластанными крыльями, на подоконнике лежит твой раскрытый Новый Завет, в котором тоже шумел Гефсиманский сад, полный жасмина, кедра и мягких мхов. Я раскрыл завет наугад: "Смотрите, презрители, подивитесь и исчезните; ибо Я делаю дело во дни ваши, дело, которому не поверили бы вы, если бы кто рассказал вам". В похмельной прострации я едва ли не целый час жевал эту цитату как умственную жвачку, пока моя рука сама не нашла на подоконнике рюмку с полувыдохшейся водкой; с тошнотворным комком в горле я залил в себя остатки горючего и занюхал апельсиновой коркой. Надсадно и нагло каркал ворон. Неожиданно я вздрогнул от вкрадчивого стука в окно веранды. Что-то мутное маячило за окном. Я протер ладонью запотевшее стекло и увидел нечто с виноватой, почти дебильной улыбкой.
Нечто было в солдатской форме. Стройбат, судя по лычкам. Солдатик с грязными выгоревшими волосами смотрел на меня, как дефективный ребенок, исподлобья, немного скосив глаза, что были явно косыми -- один глаз на Марс, другой в Арзамас. Мы смотрели друг на друга как жители разных планет, и солдат заискивающе прохрипел, немного заикаясь: "Закурить не найдется?" Я открыл окно и протянул ему пачку. "А парочку можно стрельнуть?" Я кивнул. Нельзя было не заметить, что я не намерен вступать с ним в беседу, но солдатик переминался с ноги на ногу, не торопясь идти своей дорогой. Преодолевая сконфуженность, он произнес, почесывая затылок: "Мне бы еще пожрать чего-нибудь, хоть кусок хлеба и воды:" Не дожидаясь ответа, он протянул мне свою пустую флягу и просто просиял, когда я пригласил его в дом. Он не стал обходить веранду и резво перепрыгнул через подоконник. Я стал подогревать ему цыпленка, и он маниакально, голодными глазами следил за моим священнодействием. Я давно уже понял, с кем имею дело, и как-то неосознанно посмотрел на столовый нож с наборной ручкой. Пока солдат расправлялся с бедной птичкой, я осторожно осведомился:
-- Сколько дней в бегах?
-- Дней пять: А у вас тут можно денька два пересидеть?
Мне стало его откровенно жалко, и с этим вопросом я посоветовал ему обратиться к хозяину дома, если тот, конечно, не утонул по пьянке в Волге. Про себя я отметил, что, несмотря на глупое выражение лица, этот беглец обладал неплохой фигурой, и разорванные на заднице штаны подзавели бы Рафика. Пианист был артистичной натурой, любящей экспромты, лирические отступления и сюрпризы. Рафику бы понравилось появление нового персонажа в его бездарном театре; на его месте я переспал бы с мускулистым солдатом с большим удовольствием, чем с мутным Олегом:
Мои комедианты не заставили себя долго ждать, и, уже издалека заслышав победные крики, я понял, что операция "Акула" прошла успешно. Мокрые и решительно пьяные, они со звоном втащили в комнату ящик веселой водки. Рафик похлопал солдата по плечу:
-- Ого, у нас новенькие!
Он откупорил бутылку. Олег едва держался на ногах и выглядел смертельно уставшим -- на его лице заметнее проявились морщинки.
-- Чудеса в Датском королевстве, -- продолжал Рафик, галантно разливая по стаканам водку, -- когда председатель колхоза узнал, что у нас в багажнике эликсир жизни, сразу же нашелся и трактор, и тракторист, и мужики какие-то похмельные прибежали. Слетелись буквально на запах как мотыльки. Правда, пришлось с ними поделиться, зато машина уже обсыхает на солнышке. Ну ладно, ей обсыхать, а нам не просыхать, да? А где твой принц, Андрюшка?
Денис появился на лестнице в своих застиранных до белизны джинсах и в красной майке. Карикатурный Раф, увидев моего мальчика, подполз к нему на коленях:
-- Адонис, сущий Адонис, почему боги даровали любовь этого небожителя не мне, а этому чудовищу Найтову?!
Олег поднял Рафика за воротник:
-- Не выпендривайся, дура, у нас гости! Не развращай моральный дух советской армии, а то сдам тебя военному трибуналу. Сегодня будем петь патриотические песни. Ты патрио или ты кто?
Солдат саркастически усмехнулся и, кажется, понял, куда попал. Денис вел себя невозмутимо: уселся на подоконник и стал грызть яблоко, с интересом рассматривая беглеца. Рафик переключился на гостя:
-- Я рад вас видеть в моем разоренном имени, сударь! Чувствуйте себя свободно, мы люди простые, без претензий, странников любим, ибо сами же странники в этом расползающемся по швам мире. И компания у нас интернациональная -- я наполовину татарин, Олег из русского купечества, этот (он кивнул на меня) -- не поймешь кто, Денис вообще инопланетянин, а как вас величать и как вы оказались в столь гиблых местах?
Олег расхохотался, а солдатик опять усмехнулся по-шпански, загасил окурок на краю тарелки и пробормотал:
-- С вами, я смотрю, не соскучишься. А я из части сбежал. Вот. Зовут меня Алексей. Стройбат. Ковырял лопатой сухую землю -- бери больше, кидай дальше, а в перерывах траву на газоне зеленой краской красил: Избивали меня киргизы. Надоело быть животным и квакать в дерьме. Вы простите меня за вторжение, тут, я вижу, у вас свои дела:
-- Да ладно, не извиняйся, солдат, -- распахнул объятия Рафик, -- здесь как у Гитлера в бункере, будем держаться до последнего патрона, пока водка не кончится. А водка не кончится, пока я жив:
Мы выпили за знакомство. Мои собеседники стали обсуждать армейскую службу, ударились в воспоминания, что мне было малоинтересно, но Денис внимал этим откровениям, затаив дыхание, как все подростки слушают рассказы дембелей о мнимых подвигах. Рафик хорошо знал законы гостеприимства и не забывал плескать в стаканы. Погода разгулялась, водка возвращала утраченное время, вселяла надежду, умиротворяла и бодрила. Рафик выдал очередной перл: "Похмелье -- дело тонкое, главное -- вовремя сменить батарейки". Мы раздразнили Дениса своим химическим весельем, и он тоже стал требовать свою дозу, раскапризничался и дергал меня за рукав. Я сделал ему коктейль с томатным соком, размешав водку в пропорциях, рекомендуемых детям старшего школьного возраста.
Денис, Денис, не смотри в мои серые, косые от водки глаза. Водка бьет прямой наводкой: Пивка для рывка и водочки для обводочки: Держу бутылку за ствол, как ружье: Охотник, не забудь прицелиться белке точно в глаз, что бы не испортить шкурки. Сколько же Белкиных должен отстрелять Найтов, чтобы хватило белок на боярскую шубу? Да хотя бы на шапку: Или на роман: Черт с ним, с романом -- на сентиментальный рассказик для восьмиклассников: Вот облачаю свою любовь в шутовские одежды, заставляю ее гримасничать и плеваться матом -- это чтобы ты, читатель гребаный, не лез мне в душу, как карлик с фонарем под юбку респектабельной женщины. Пью за ваше здоровье! За здоровье! Чтобы хуй у вас стоял и деньги были!
Денис сидел в старом плетеном кресле и медленно потягивал свой коктейль. Рафик явно кадрил солдата, горя нездоровым румянцем. Солдат хватал пригоршнями черный виноград, сок стекал по его небритому подбородку. От изобилия плодов и напитков он, кажется, совсем потерял дар речи и так быстро пьянел, что через пару рюмок его можно было брать, как говорится, голыми руками и, что называется, тепленьким. Я хорошо знаю сценарий Рафика, и, видимо, он по-настоящему хочет сегодня заполучить солдатские шершавые ягодицы (это в том случае, если Алексей не будет способен на доминирующую роль). Рафик, как всегда, универсален: Олег вне игры. Олег увял, а мы счастливы и пьем его водку. Кажется, будет скандальчик. Олег ревнив, и этот добрый кот в польском свитере может показать когти. Как жалко Олега: Все еще надеюсь, что у них может получиться трио. Нет, Олег, скорей всего, не пойдет на групповик. Денис вдруг спросил: "Почему вы так много пьете?" Раф расхохотался и погрозил ему пальцем:
-- Юноша, мы не пьем, мы лечимся. Только это, -- он постучал вилкой по бутылке, -- и это, -- он разломил дольку дыни, -- напоминает нам, что мы еще живы. А ты, Найтов, почему не потчуешь своего ученика, а? Сегодня последняя встреча, друзья мои, вот мои плоть и кровь!
-- Кто говорит, кто говорит! -- вспыхнул Олег. -- Какое святотатство! А еще в храм бегает, церковничает, свечи самые толстые покупает на свои кабацкие чаевые, молится усердно и глаза закатывает как роковой герой немого кинематографа, так что все вокруг думают, мол, вот душа-пушинка, праведник в городе, пока отец Арсений сосредоточенно кадилом машет: Ха! Я тоже был как-то на исповеди, больше не пойду, после такие искушения начались, что не вылезал из спален: Мы все тут, кроме солдата, один способ гибели выбрали:
-- Какой еще гибели? Какой гибели, дура? -- вспыхнул Рафик и выбросил в окно обглоданную корку дыни. -- Вот ты, Олег, ты можешь представить себя в постели с бабой? Ну?
-- :Ну не могу, ну и что?
-- А вот и то, пидарас ты ебаный, что если бы тебя ангелы застали с бабой в постели за этим делом, то тебе это было бы записано как мужеложство.
-- Какой ты все-таки кретин, Раф! Ты просто глупый. Глуп. Ты тупой. Ангелы: Записали: У тебя сознание мифологическое, как у ребенка. Да тебе же все равно -- ангелы или бесы: Хочешь, я скажу, чего ты больше всего боишься? Не Бога, конечно, -- парировал Олег, хлебнув из горлышка.
-- Ну чего я боюсь, любовь моя, сладкий мой? -- Рафик скривил влажные губы.
-- Ты боишься постареть, Раф! Вот у тебя лысинка наметилась, вот это больше всего тебя терзает, а не страх Божий. Ты каждый день об этом думаешь, коллагеновым кремом свои морщинки разглаживаешь, зубы полируешь. Но ты все равно будешь стариком. И противным, я скажу тебе, стариком -- визгливым старикашкой с ярким галстуком. И никто твои мощи не согреет в постели, и будешь ты слушать песни о любви и рассматривать журналы с мальчиками, вытирая слюну отдушенным платком. Уж лучше бы ты завел себе старуху:
Рафик взорвался:
-- А я знаю, почему ты такой злой, Олег! И вот Андрей, наш психоаналитик, тоже это понял. Ты понял, Найтов, да?! Он меня ревнует! Это хорошо. Значит, любит. Ведь ты любишь меня, Мамонов?
У Олега задрожали руки, он растерянно посмотрел на Рафика, потом на солдата и проглотил слюну. Солдат опять усмехнулся:
-- Я вне игры, ребята:
Пианист сделал вид, что не расслышал последней фразы, и, хлопнув в ладоши, сказал:
-- Пора нам переместиться в пространстве и сменить декорации. Приглашаю всех в мой сад!
Рафик подошел к окну и вдохнул полной грудью свежий воздух, проспиртованный головокружительным жасмином. Несколько белых лепестков при легком дуновении ветра упало на ржавый подоконник. Солнце плавится в зеркалах, и сад дышит, сад живет! Боже, что за лето! Что за день! Просто благословенный день! В минуты такого пышного летнего солнцестояния, честное слово, не знаешь, что еще можно просить у Бога, точнее, просить -- просто грех. Хочется только благодарить, благодарить, благодарить и благодарить: Денис улыбается, старается держаться ко мне поближе, и лето такое симфоническое, и облака такой небывалой белизны, как открахмаленная до хруста рубашка дирижера. Я нетвердой походкой последовал за моими друзьями в беседку, которая уже не казалась очень маленькой и хрупкой -- там мы продолжили празднование жизни. Денис чувствовал себя так свободно, что даже сел ко мне на колени и обнял меня за плечо; его губы были вымазаны садовой земляникой, а в красной футболке и в темных очках он был похож на золотого рент-боя. Солдат тоже заметно расслабился и отошел к кустам крыжовника, чтобы справить маленькую надобность. Было слышно, как его горячая струя бьет по листьям. Рафик удивленно вскинул брови и прошептал мне на ухо:
-- Боже, как я хочу этого солдата, ты просто не представляешь:
-- Представляю, представляю, -- заверил я пианиста, вставляя в фотоаппарат новую кассету. Мне опять стало жалко Олега, который совсем раскис и увял, точно окончательно смирившись со своей второстепенной ролью.
-- Мамонов, зайчик, ну не ревнуй меня, -- ободрял его Рафик, но Олег только сопел и опускал глаза. Тугодум от рождения, он со скрипом вертит жернова своих нелегких мыслей, глотая теплую водку с желчью и, может быть, слезами. Я тоже выпил свои эстафетные полстакана и занюхал веткой жасмина, которой заодно отмахивался от рыжих комаров. Очень полезная ветка оказалась в моих руках -- многоцелевая, можно сказать. И, конечно, я не мог упустить шанс сделать еще один слайд с Денисом на фоне буйного жасмина, окрашенного закатным солнцем в нежнейший розовый свет. А пока мы пьем водку, шутим и смеемся; солдат сидит на перилах беседки, рука в кармане -- катает свои шары (Раф не сводит с него своих подкрашенных блядских глаз). Какой прозрачный и звонкий день! Ветерок теплый, тихий: и Денис со мной, и я безумно счастлив: Бельчонок щекочет мне ухо сухой травинкой, спрашивает: "А ты можешь помнить этот день до самой смерти?" Да, я помню этот день, и буду помнить до самой-самой смерти, потому что после смерти я хотел бы опять оказаться в этой старой беседке, и я посажу тебя к себе на колени. Так будет, так обязательно будет, если и ты этого хочешь.
-- А животные и птицы имеют ли душу? -- спрашивает бельчонок.
-- Да, они имеют душу.
-- А мы с тобой, Андрей, грешники? Ведь когда парень любит парня, это ведь нехорошо, да?
-- Да кто тебе сказал?
-- В Библии написано.
-- Вдвоем легче спастись и легче погибнуть. Бывает, один человек встретит другого -- и через него спасается. Всякий, кто общается с тобой, приобретает своеобразный комплекс качеств, потому что ты прекрасен. Может быть, слишком прекрасен. Человек не должен быть одинок, но быть одиноким -- нравственный подвиг в некоторых случаях, потому что это трудно, а для меня просто невозможно. Я хочу разделить жизнь с тобой, я хочу всегда быть с тобой:
-- А за гробом мы встретимся?
-- Без сомнения!
-- Ты бы и в ад меня с собой взял? -- допытывается Денис.
-- Ну если только ты сам этого захочешь: Вообще-то, в аду компания интересная, -- я пытаюсь пошутить, но Денис серьезен.
-- Ты что, взаправду веришь, что ад существует?
-- Ад существует, но ад будет закрыт, я тебе обещаю.
-- Ад будет закрыт! - восклицает Рафик, прислушивавшийся к нашему разговору. -- Все слышали?! Найтов обещает, что ад будет закрыт! Пророк! Наконец-то я услышал приятную новость, которая может изменить всю мою жизнь! За это надо выпить, ребята:
-- Ну для тебя-то, Раф, ад специально откроют, -- говорит Олег, -- тебя там с музыкой встретят, с фонтанами твоей же горячей спермы, которую ты растратил не по назначению. И все твои не рожденные дети будут водить вокруг тебя хороводы.
-- По крайней мере, -- замечает Рафик, -- в аду, я уверен, много секса, а в раю секс запрещен.
-- Ты в аду козла будешь трахать, -- добавляет Олег, -- тебе все равно кого.
Солдат сплюнул сквозь зубы и, хлопнув Рафика по спине, спросил:
-- Ребята, а почему вы так помешаны на сексе? Секс -- это такая ерунда!
-- Действительно, секс -- не главное в жизни, это ерунда, -- соглашается Рафик.
-- А ты только сейчас это понял? -- говорит Олег.
-- …Слушайте, мужики, -- продолжает солдат, -- хотите, я перед вами: эх-х-х: хотите? Вот ты, -- он показал пальцем на Рафа, -- ты у меня за щеку возьмешь?
Рафик проглотил судорожно слюну и подмигнул мне. Стройбатовец стал путаться со своим широким ремнем и, не удержав равновесия, упал со ступеней беседки в заросли крапивы.
-- Хорошо! Голой жопой в крапиву! Это Бог тебя наказал, -- захлопал в ладоши Олег и выплеснул из стакана остатки портвейна солдату в лицо. Ни Алексею, ни Рафику столь вежливый жест не понравился, и началась обычная пьяная разборка с выяснением, кто же кого уважает, а заодно и степени уважения. Устав примирять враждующие стороны, я посадил Дениса к себе на плечи и, покачиваясь, но балансируя, направился к дому.

В гостиной мы уютно устроились возле камина -- обнявшись, смотрим на танцующий огонь. И я почему-то сознаю, что никогда, никогда больше не буду так счастлив, как сейчас. В общем, я был тогда трагически прав: многих обнимал я в этой жизни, со многими разделял свои чувства, эмоции и постель, порой был уверен в мимолетном порыве, что вот этот любовник навсегда и по-настоящему, но Денис был той самой мастер-программой, копии которой останутся только копиями. Наверное, это я был запрограммирован, но как убить эту память? Оглушаю ненадолго алкоголем, а дождливым похмельным утром воспоминания о потерянном рае еще невыносимей. Эта память не только в моей воспаленной голове, но в костном моем мозге, в печени, в селезенке -- во всем теле, дрожащим перед прыжком в небытие. Сам себе кажусь лунным призраком -- оттуда, с волжских берегов. Может быть, вся цель моей жизни и была -- запечатлеть тебя? Прости, что этот снимок получился неудачно, у меня руки дрожали от волнения.
…Да, у меня руки дрожали от волнения, точно я знал, что это твой последний снимок: ты сидишь у камина и задумчиво смотришь на огонь, рождающий золотых саламандр.
Из сада доносится пьяная матерщина моих друзей. Невыносимо пахнет жасмином. Закатное солнце не оранжево-розовое, как вчера, а почти багровое -- среди рваных черных зонтиков дождевых туч. В бутылке, которую я прихватил с собой в спальню, почему-то плавала мертвая пчела, и я безуспешно пытался выудить ее сухой травинкой. Перед тем как лечь в постель, мы изучаем с тобой разложенную на полу политическую карту мира, которую я вчера нашел у Рафика в сарае.
Потом мы забрались под клетчатый плед и положили с собой Ботаника Багратиона.
-- Когда ты выпивши, твои поцелуи слаще, -- говорит Денис. -- Скажи, Андрей, если я повзрослею, ты меня уже не будешь любить?
Я попытался представить его взрослым мужчиной -- и не смог.
-- Ну что же ты молчишь? - допытывался бельчонок. -- А хочешь, я ради тебя никогда не буду взрослым, хочешь?
Сначала мне сделалось смешно, а потом страшно. Я вдруг вспомнил Никиту и сеанс с Алевтиной. Мне стало страшно. Я выпил и закурил. Денис тоже попросил сигарету. Ночь была теплой и нежной, но Денис дрожал и прижимался ко мне. Снизу доносился смех и звон бутылок. Я зажег свечи и попросил Дениса почитать что-нибудь вслух из Завета.
-- Что почитать? -- спросил Денис.
-- Раскрой наугад.
Я и сейчас слышу его тихий, бесконечно родной голос -- с придыханием и немного картавым "р".
-- "Когда я был с ними в мире, я соблюдал их во имя Твое; тех, которых Ты дал мне, я сохранил, и никто из них не погиб, кроме сына погибели: Ныне же к Тебе иду и сие говорю в мире, чтобы они имели в себе радость мою совершенную. Я передал им слово Твое, и мир возненавидел их, потому что они не от мира, как и Я не от мира. Но молю, чтобы Ты взял их из мира, но чтобы сохранил их от зла; они не от мира, как и я не от мира:" Андрей, мы с тобой после смерти увидимся? -- в который раз спрашивает Денис.
-- Конечно увидимся. Там много обителей, и одна из них для нас. Смерть это только сон; вот сейчас мы заснем, а утром проснемся, и снова будет солнечный день, и жасмин, и лодка, и мы наши яблони пойдем сажать, а потом яблони вырастут, и я сварю тебе яблочное варенье.
Денис обнял меня, положил голову мне на грудь, и мы безмятежно уснули под стрекотанье сверчка, живущего за книжной полкой.
…Утром меня разбудил изрядно опохмелившийся Рафик -- дунул мне в ухо, и когда я протер глаза, поспешил поделиться своей телячьей радостью:
-- Андрюшка, сукин сын, а солдата я все-таки заделал вчера. Всю ночь его жарил! Он у меня кричал, пока я его резьбу сворачивал. Давно я так не работал:
-- Тише, Дениса разбудишь, -- остановил я его красочный речевой поток.
Мы спустились в гостиную. Голова раскалывалась, масляные пятна плавали перед глазами: На краешке моего похмельного бокала дрожала зеркальными крылышками стрекоза; в открытые окна веял свежий, полевой, умиротворяющий ветерок, играющий с занавесками. Благодать была разлита вокруг, хотелось обнять куст жасмина или просто упасть в высокую траву, ощутив великое блаженство. Водку я запил клюквенным морсом. Утихла дрожь в руках, и я даже смог побриться не порезавшись. Нет, выглядел я на удивление свежим, чего нельзя было сказать про Олега, который шлепал по кухне в каких-то безразмерных семейных трусах, прихрамывал и издавал глубокие вздохи.
-- Ты что мучаешься? -- спросил его Раф.
-- Конечно, я мучаюсь: Сначала телесные травмы, потом душевные. Спал как собака -- в гостиной, у самой двери, бля: Кстати, пианист, чья это кровь на моем надувном матрасе? -- Раф удивленно вскинул брови. -- Он что, девственницей был? Ты ему целку разорвал? Меня променял на солдатскую жопу! -- не унимался Олег.
Откровенно говоря, я давно уже устал слушать их бытовые перепалки. Казалось, весь дом лихорадило от этих семейных сцен -- сервант дрожит рюмками, камин проглатывает крепкий мат, провода под штукатуркой искрятся как оголенные нервы. Какого черта к нам принесло этого беглого солдата? Послать надо было его подальше с самого начала, по-христиански послать -- накормить, напоить и распрощаться, у нас тут не странноприемный дом: Да чего уж теперь!
Я надел свой халат и включил радио. Солдат вышел из комнаты Рафика, исподлобья посмотрел на меня и, на ходу застегивая брюки, прошел в туалет. Он выглядел крайне растерянным, за завтраком опускал глаза и только криво усмехался на тупые шутки Рафика. Он очень это переживал. Бог знает, что творилось в его душе. Облако тягостного молчания временами зависало над столом, и каждый чувствовал себя не на своем месте. Денису также передалась всеобщая неловкость, и я решил поскорее отправиться на прогулку. Олег хотел пойти с нами, но я дал ему понять, что наш поход -- особенный, ведь сажать яблони -- акт действительно сакральный и только для посвященных. Это наши с Денисом яблоньки.
Я облачился в старые джинсы, накинул брезентовую куртку на голое тело, надел рваную соломенную шляпу и темные очки. Дениса рассмешил мой вид, и он сказал, что я похож на деревенского супермена. Взяв саженцы, ведро и ржавую лопату, мы отправились своей благословенной дорогой, где каждое дерево узнавало нас и каждый камень считал наши шаги. С биноклем наперевес, в выцветшей красной футболке Денис шел впереди - и не шел, а почти танцевал, подпрыгивая и тут же оборачиваясь -- какое впечатление производит на меня его легкость? Ты, как всегда, прекрасен и грациозен. Ты видишь, как я любуюсь тобой?!
В березовой роще я едва отыскал знакомый родник -- трава так высоко поднялась, что я нашел его случайно, по журчанию. Пытаясь затушить свой внутренний пожар, я жадно целовал живой ручеек. Вода ледяная и вкусная. Песчинки скрипят на зубах. Я зачерпнул воды в лодочку ладоней, и Денис не устоял перед таким соблазном: мы стоим друг перед другом на коленях, и я пою моего мальчика из своих ладоней: Где сейчас это лето?.. Денис обнял меня и поцеловал. Мы упали в траву, в прохладную, свежую траву, и небо над головой качнулось перевернутой чашей. Впервые мы совершили полный обряд любви под открытым небом. Когда я закинул его ноги к себе на плечи, Денис засмеялся: "Нет-нет, сделай это по-другому, а то кто-нибудь увидит -- ноги из травы торчат!" Денис кусал губы. Когда я кончил, то с удивлением обнаружил, что он почти плачет. "Не смотри на меня, это пройдет сейчас," -- сказал бельчонок заикаясь и стал умываться у родника. Его худые плечи вздрагивали. Я подошел сзади, провел сухой травинкой по его загорелой шее. Он съежился от щекотки, улыбнулся и обрызгал меня водой; мы опять обнялись и повалились в траву: я слизываю капли с твоих плеч, ты смеешься и отбиваешься от меня, потом я скольжу языком по твоему животу и опять стал расстегивать твои джинсы: Красная футболка в измятой траве, а лето вокруг наполнено такой музыкой, таким светом! Сколько вокруг знаков, которых мы не умеем читать, сколько благодати и покоя разлито: Вот ходил, наверное, в этих лугах какой-нибудь отрок Варфаломей, и было ему Видение. А я? Разве я жду каких-то особых знаков Божьего благоволения? Не жду я ничего, я просто хочу остановить мгновение. Вот лежим мы в траве, скоро кончается век, мир идет к закату, и время наше похоже на безвременье. В каких садах и полях ты потерялся, Андрей Найтов? В каких глубинах евразийского материка искать тебя -- того, счастливого, пьяного от любви, с длинной травинкой в руке и в соломенной шляпе? Счастливый, ужасный грешник. Не беспокойся сейчас ни о чем, это потом тебе все расскажут и объяснят, ты просто будь самим собой, спокойно и свободно выполняй свою функцию, собирай свою пыльцу.
Наверное, уже полдень, потому что деревья не отбрасывают теней. Трудно сказать, сколь долго мы пролежали в ослепительном блаженстве, но из этого гипнотического состояния нас пробудила невесть откуда появившаяся огромная лохматая собака. Сначала я подумал, что этот монстр прыгнул на нас откуда-то с дерева, но вспомнил, что собаки на деревьях, все-таки, не живут -- ну разве что какие-нибудь особые, экзотические породы (существуют же летучие лисицы!). К счастью, пес был с ошейником, он побегал вокруг нас кругами, обнюхал (Денис испуганно прижался ко мне, но я и сам испытывал жуткий страх перед собачьим семейством после встречи с почти игрушечными волками на волжском льду). Особенно сосредоточенно пес обнюхал лежащую в траве футболку Дениса, а потом стал жадно лакать воду из родника; бельчонок попытался подобрать свою футболку, но монстр зарычал и принялся лаять. Этот глупый глухой лай окончательно разрушил гармонию очарованной местности -- даже птицы умолкли. Собака села напротив нас, и всякое наше движение принуждало ее лаять. Мы сидели не шелохнувшись в ожидании чуда. Спаситель не заставил себя долго ждать -- послышался шорох травы, пес завилял хвостом, и мы увидели Арсения. Лесной призрак Приднестровья был в охотничьем настроении: двустволка перекинута через плечо, военные галифе, кирзовые сапоги, грязная армейская рубашка.
-- Вот так встреча! -- он развел руками и ослепительно улыбнулся. -- Кого только не встретишь! А я вот, видите, спозаранку сегодня вышел рябчиков пострелять.
-- Ну и как, подстрелил кого-нибудь? -- спросил Денис, пришедший в себя после всей пытки. Он схватил было свою футболку, но пес опять зарычал. Денис отдернул руку и умоляюще посмотрел на Арсения.
-- Цыц, Буян, это свои! -- приструнил собаку фермер, и та, завиляв хвостом, снова принялась нас обнюхивать. Арсений расстегнул кожаный ягдташ и показал нам двух подстреленных перепелок:
-- Вот, весь улов. На один ужин. Но дроби в них, наверное, больше, чем мяса: А вы тут отдыхаете, я смотрю?
-- Яблони идем сажать. На утесе посадим, возле церквушки.
Арсений понимающе покивал и стал умываться из родника. Я отважился даже погладить Буяна. Денис спросил, какой он породы.
-- Порода? Смесь бизона с носорогом, -- рассмеялся Арсений, -- глупый пес, но верный. У меня их два было, другой был умнее -- жаль, медведь его по весне задрал, теперь вот этот дурак остался. Так и в жизни, да? Только дураки выживают.
Я не стал с ним спорить.
-- А Рафик что делает? -- спросил Арсений с затаенным интересом. -- Пьет опять?
-- Пьет. Компания в усадьбе веселая. Солдат какой-то беглый появился, -- ответил я равнодушно.
-- Беглый? -- Арсений насторожился и посоветовал: -- Вы все-таки будьте поосторожнее в этой глухомани, к нам на четыре деревни участкового нового прислали.
-- Бабушек на печках охранять?
-- Бабушек -- не бабушек, а прежнего мента пристрелил кто-то. Всякое бывает.
Он попросил закурить и почему-то разоткровенничался со мной - видимо, так соскучился по живому человеческому разговору, что не скрывал своих эмоций, как делал это обычно.
-- Тоскливо мне здесь, Андрей. В город я хочу, к людям. Но отец опять захворал, скотины все больше, с колхозом надо за технику расплачиваться: Ну представь, я в Приднестровье воевал, а теперь коров дою! Солдат, бля: Сопьешься тут с тоски. На хрена мне все это? Ну не лежит у меня здесь сердце, не всю же жизнь под корову залезать и грядки окучивать! Не по душе мне. Тошно. Эх, бля: -- он обхватил голову руками и глубоко задумался. Очнувшись, Арсений как будто застеснялся самого себя и, притушив окурок о подошву сапога, сказал: -- Ну ладно, поговорим еще за жизнь. Я сейчас загляну в ваше поместье, все равно мне по пути. Кстати, вчера я самогону нагнал -- первачок, как слеза. Теперь моя очередь угощать!
В который раз я подивился, что такой приземленный парень с ухватистой силой, воплощение чистой мужественности, делил постель с увядающим Рафиком: Невероятно. В этом мире что-то очень изменилось -- ошибка в секторе, контролирующем души людские. Уже совсем другое время, другой космос. Я многого еще не понимаю. Я не понимаю некоторых людей, а значит, не понимаю себя, потому что познать себя невозможно без постижения других. Еще много предстоит выучить. Мой урок не окончен. Еще долго до звонка.
Сажаем яблони у церкви. Удивительный вид открывается отсюда, с утеса. Простор. Просто-о-о-о-р!!! Вечный покой. Чайка почему-то кружит над нами. Копнул я землю ржавой лопатой, а земля живая и теплая: что-то звякнуло под заступом: Ого! Монетка! Почистил краешком куртки -- две копейки 1892 года! Приятно-тяжеленькая монетка. Отдаю Денису со словами: "Вот и восстановилась связь времен". Действительно, замкнулась какая-то цепь событий длиною в несколько сотен лет. Кто знает? Денис, как оказалось, все знал. Посадим мы наши яблоньки. Пусть себе растут. Я воткнул лопату в землю, вытер вспотевший лоб рукавом и вот, обняв колени, смотрю, как плывет по Волге пароходик. Денис сел рядом и спросил, подбросив монету:
-- Орел или решка?
-- Орел.
-- Нет, решка: Решка, -- Денис сразу как-то погрустнел и задумался. На глаза навернулись слезы. Но через мгновение он странно улыбнулся -- загадочная полуулыбка, как у Сфинкса: Моя любовь тоже с улыбкой Сфинкса.
"Моя любовь с улыбкой Сфинкса, моя любовь с улыбкой Сфинкса," -- повторял я про себя, мысленно спускаясь вниз по каменным ступеням своего подсознания. В движении была многоплановость, потому что тот, кто спускался вниз по ступеням, представлял, что поднимается вверх -- то есть я шел вниз по лестнице, ведущей вверх. Я знал, что в конце пути меня кто-то ждет, как в конце всякого пути нас обязательно кто-то ждет, иначе зачем существует само понятие пути? Фигура ожидающего статична, ибо мы идем только в представлении ожидающего. Младенец приходит в мир с плачем и со сжатыми кулаками, как бы готовясь к испытаниям и говоря: "Весь мир мой". Но уходим мы с разжатыми ладонями, показывая, что ничего, абсолютно ничего не берем с собой. Я помню себя еще в утробе матери, но более сознательно -- с четырехлетнего возраста; я бежал тогда сквозь мою четвертую осень и зачем-то подумалось: "Ты запомнишь этот миг. Тебе четыре года, и впереди у тебя потрясающая, захватывающая и удивительная жизнь!" Я также хорошо помню, что незадолго до появления на свет я где-то обитал -- там было много света и радости. Более того, я смутно припоминаю, что я выбирал своих родителей и место рождения. Жизнь не казалась мне борьбой, хотя все вокруг постоянно учили меня за что-то бороться. Нет, нет же, жизнь -- это прогулка по лесной тропинке в солнечный полдень, это облака и бабочки, перезвон колоколов над вечным покоем. Жаль, что тех колоколов Святой Руси уже не услышать: И стоял я когда-то в растерянности на волжском утесе, где полуразрушенная церквушка, разбитые бутылки на отеческих надгробьях и обломки полевого шпата с отпечатками доисторических раковин моллюсков. Стоял я на ветру, весь промокший портвейном и водкой, надо мной кружилась и всплакивала безумная чайка. Я смотрел, как шлепает по реке неуклюжий кораблик, солнце садится за лес на противоположном берегу, где дымит кирпичный завод, подгадивший вечерний пейзаж, и непередаваемая, великая грустная радость была в душе, я думал о самом главном, а о чем -- попробуй теперь объясни! И знаешь, чего мне хотелось тогда, Денис? Потеряться в этих застенчивых местах, вычеркнуть себя из своей же повести, прикинуться полным придурком и остаться работать на деревенском пароме. Знаешь ли, Денис, что гораздо спасительнее быть незаметным, чем знаменитым, гордым и надменным? Ученый цинизм -- вот что бы я внес в список смертных грехов; громкие люди не привлекают любви пространства и не вписываются в русский пейзаж, они как бы иностранцы, какими бы патриотами не являлись. Россия наша стеснительна, застенчива и, к сожалению, слишком доверчива. Живи в простоте сердца, и не обманешься.
"Жизнь -- это прогулка по солнечной тропинке?" -- спросил Денис и засмеялся. Мы возвращаемся в усадьбу по солнечной тропинке, взявшись за руки. Мы идем навстречу солнцу. На полпути останавливаемся у колодца -- ты вслед за мной раздеваешься по пояс, и мы окатываемся ледяной водой. Вода сверкает в ведре, и я обливаю тебя чистым серебром.
Прими мое крещение.
Прими мое серебро.
Лето, лето вокруг, полное полевых цветов, шмелей и стрекоз! Мне хочется сплести тебе венок из ромашек, но я забыл, как плести венки, а когда-то умел в детстве: Тогда, хотя бы, погадаю на лепестках "любит -- не любит".
-- Любит! Любит! -- кричит Денис и прыгает от восторга, когда последний счастливый лепесток я кладу себе на язык и проглатываю.
…Дом встречает нас распахнутыми дверями и окнами. Мои алкоголики сидят в беседке, пьют и что-то темпераментно обсуждают. И Арсений с ними, ружье его опасно висит на оленьих рогах в гостиной -- только бы не выстрелило под занавес. Мне захотелось спрятать стволы, учитывая непредсказуемость июньского пьянства и то, что перегревшийся Рафик находится в равнобедренном любовном треугольнике. Бедный Олег!.. Но я оставил эти мысли. Мы заперлись в спальне и опять предались любви.
Сейчас я скажу парадоксальную фразу: с Денисом мы занимались любовью в каждой стране, на каждом континенте, потому что мы лежали на полу, и под нами пестрела разноцветными лоскутками политическая карта мира: я целовал тебя в Америке, а фонтан оргазма хлынул где-то в Африке, но несколько горячих капель упало и в Европу. Амстердам вообще затопило. Катастрофа!
…Изможденный, ты заснул, укрывшись пледом, поджав под себя коленки, обеими руками обнимая Ботаника Багратиона -- я хотел сделать снимки, но кончилась пленка:
…кончилась пленка:
…кончилась пленка:
Другой кассеты у меня, увы, не оказалось. Хлынул ливень, в небе застучали барабаны и зазвенели медные оркестровые тарелки. Где-то далеко прогрохотал гром: Хочу быть взят на небо в теле, минуя физическую смерть. Разве такое возможно? Конечно, возможно, ведь Господь Всемогущ! Эх, склеить бы здесь, в садовой столярке, огромный воздушный шар-монгольфьер, посадил бы я с собой в гондолу Дениса, Рафика, Олега, Арсения, Ботаника Багратиона, Гелку для балласта: Прихватили бы мы с собой вино, свежесрезанные розы и хризантемы из сада, чучело Мура, фотокамеру, бинокль Сваровского, коллекцию старых пластинок и ворвались бы в грозовые тучи с шарами, искрами и со смехом, под взрывы хлопушек моих небесных арлекинов -- к Богу, в Парадиз! И навсегда бы осталось загадкой исчезновение пятерых небесных странников, потому что не было свидетелей и некому было бы свидетельствовать.
…Капельки дрожат на матовой, темной чайной розе; я раскрыл цветной зонтик и вышел в сад босиком; в луже плавают обитые лепестки жасмина: меня колотит озноб, и мускулистый ветер вырывает зонтик. Хлопнуло окно за спиной, зазвенели стекла: Мои небожители все еще сидят в беседке, и я присоединяюсь к их компании. Рафик в милицейской фуражке. Вино разлито на клеенке, мертвая оса в винной луже. Раф спрашивает, где я потерял Дениса. Отвечаю, что он устал и заснул. Пианист наливает мне в захватанный стакан красного вина. Вино сладкое и крепкое, какое-то церковное вино, с мутным осадком. От этого пойла губы у всех яркие, точно накрашенные. Арсений притихший и совсем незаметный, несмотря на свою природную громкость и громоздкость; он смотрит мне в глаза и почему-то улыбается -- Боже, у этой чистой мужественности совсем женские глаза! Глаза лунные с затмением. Наверное, я ему нравлюсь. Солдат пьян вдребезги, обнял меня и спрашивает:
-- А ты что, тоже гомосексуалист?
Мне становится смешно, и я задаю ему ответный вопрос:
-- А ты?
-- Сказать по правде, мужики, -- почесал затылок Алексей, -- я однажды: с полковником. У меня как-то не сложились отношения с чурками, так он меня однажды к себе домой забрал: Ну, напоил, конечно: Все говорил, что ему одиноко, ну и: того: проснулись мы утром в одной постели, -- солдат скривил рот и сплюнул сквозь зубы. Раф присвистнул, надвинул на глаза козырек. Арсений громко расхохотался.
-- Хорошо сидим! -- сказал Олег и достал из-под стола трехлитровую банку желтоватого самогона, принесенного приднестровским героем.
-- В этих местах летучих мышей много, -- почему-то замечает Арсений, разливая по стаканам ядерную смесь, и добавляет: -- Я в эту банку пузырек женьшеневой настойки вылил, так что давайте, выпьем за вечную молодость.
Олег, притушив в винной луже окурок, замечает: "От женьшеня лица бывают желтыми". Но дозу свою выпил залпом, поморщился, занюхал хлебной коркой.
Рафик начал пошлить:
-- Самогон лучше всего занюхивать несвежими трехдневными трусами, и лучше всего солдатскими: Эх:
-- Слушай, пианист, -- говорит Олег, -- я знаю о твоей слабости к некоторым фетишам. Ты лучше отойди вон в кусты, утоли страсть вручную, а потом возвращайся:
-- Ну прости, не ревнуй меня, Мамонов, -- кокетливо произнес Раф, надевая на него свою фуражку. Олег просиял, глубоко вздохнул и так посмотрел на Рафика, что всем стало очевидно -- Мамонов в этот момент все простил Рафику на сто лет вперед.
И вдруг, в этом запущенном саду, в старой беседке с облупившейся краской, в неизвестной губернии и волости, я опять почувствовал себя гостем из далекого будущего. Та шестая часть географического пространства, называемая Россия, почти уместилась у меня на ладони как полевая ромашка или бабочка-капустница, и только лирическая помять связывала меня с самим понятием "Родина": облетающий жасмин, поцелуй украдкой, дождь в окно, чайка над кормой парохода, лоскутная кукла арлекина в детской спальне, горящий петушиный гребешок ночного такси, кружка с отбитой ручкой и надписью "100 лет дома Романовых", привкус крови и дыма, запах полыни: и Бог знает, что еще летает в моих клубящихся облаках: все только пар, явившийся на время и туманности звезд.
Покачиваясь, я пришел в дом, затопил камин и понял, что безнадежно счастлив, вот сейчас, в данную минуту. Мне захотелось пригласить всех на свой особый праздник, но я, как бы не старался, не объяснил бы гостям смысл этого праздника, суть которого была понятна только мне. Это мы с Денисом посадили сегодня яблони -- замкнулся круг, и мы не знаем, кто соберет наши плоды. Мне захотелось бросить в камин свой свежий заграничный паспорт и все стихи, написанные мной.
"Оранжевые шарики пыльцы на лапках мохнатых шмелей - мое лучшее лакомство. О, континентальный завтрак арлекина! Слизну капельку с чайной розы. Амброзия в геометрии сада! Но только не надо больше бросать беспрецендентных фраз о летучих мышах! Я страсть как боюсь мышей, особенно летучих -- они же из ада прилетают, чтобы высасывать мой мозг: Мне и так больно -- игла шиповника саднит в левом полушарии. Наконец-то мой поэт немного опомнился, уж лучше бы ему вообще не трезветь, никогда не трезветь, ибо странен мир безалкогольный. Неадекватен нашему истинному восприятию, скажем так. Падают мои сады в твой стакан, Найтов, пей до дна, до развоплощения: Слышишь звон моих колокольчиков? Ах, какой звон: Приготовил тебе спальню в вольных широтах: цветы полевые у изголовья, свет вечерний в окнах. И так легко тем, так мирно, покойно, игрушки на полу. Боюсь огня. Потому что ты не пройдешь сквозь огонь, а кто-то пройдет -- и не заметит: Не мне, к глубокому сожалению, распутывать твои кармические узлы. Не слишком ли много? Твоя память -- бусы, рассыпанные в густой траве. Всадник едет навстречу солнцу. Страшно мне открывать ларец с саламандрами - ой, сгорела вся меморабиля! Красный-красный арлекин".
Я проснулся на восходе солнца. Мой мозг представлял собой миниатюрную модель земного шара, и, безо всякого сомнения, шла ядерная война между двумя сверхдержавами: Россия в левом полушарии, а Америка в правом. В аптечке на кухне я нашел парацетомол и, когда головная боль утихла, уединился в беседке с карандашом и тетрадкой. Я слышал смутную интересную мелодию, которая стала приобретать очертания живого текста. Это были белые стихи. Белые, как свежевыстиранные облака. Дождь расходился, барабанил по ржавой кровле моего ветхого убежища; я вдыхаю полной грудью эту терпкую влажность, утреннюю свежесть, круто настоянную на жасмине, разбавленную детскими слезами, стихами, дешевыми романсами. Вся жизнь -- как дешевый романс, но я сам его сочинил. Вот теперь и подпеваю темы ангелам: "Отцвели уж давно хризантемы в саду:" Мне бы проспаться, раскаяться, причаститься и пропариться с березовым веничком в жаркой бане.
Последнее было неплохой идеей, несмотря на дигидролизацию наших физических тел. Но всем нужен был простой обряд очищения и преображения. Я натаскал из сарая березовых поленьев, разогрел котел; потихоньку мое колдовство раскочегарилось, каменка поспела, и приделок, превращенный Рафиком в баню, основательно прогрелся сухим прозрачным паром, пахнущим живым жаром, сосной и прошлогодними травами (пучки чистотела и золототысячника подвешены под закопченным потолком). В этом священном жаре мои абстинентные привидения наверняка обретут очертания и будут лояльно благодарны заправскому банщику за предоставленную возможность второго рождения. Крепкий деревенский пар рассеивает осадок тяжелых сновидений, прогоняет бесов, веселит и просто омолаживает. Когда все было приготовлено к священнодействую, в саду замелькала апельсиновая бейсболка Дениса -- слава Богу, он проснулся раньше остальных, и, пока все дрыхнут, мы сможем спокойно вкусить все откровения русской бани.
Раздеваю тебя и ввожу за алтарь последнего лета. Расплавленный янтарь в деревянных ковшах. Вода бьет ключом в медном котле. Ветер гудит в дымоходе. Солнце плавится в запотевшем зеркале с потрескавшейся от жары и влажности амальгамой. Паутинка трещинок превращала зеркало в антикварное полотно, и с этой древней картины мне улыбалось ушастое заячьеподобное существо с веснушками -- мой Денис. Навсегда Денис. Хлещу себя распаренным березовым веником. Ты жмуришься от удовольствия, распластавшись на деревянной полати. Березовый листок приклеился к раскрасневшимся ягодицам, как переводная картинка. Я испытываю эрекцию и почему-то стесняюсь этого. Встав на колени, ты играешь с моим членом, но этот музыкальный этюд помешал завершить солдат, неожиданно распахнувший дверь в наш интимный театрик. Алексей присвистнул и уставился на нас. У него были какие-то собачьи, голодные глаза. Я окропил его водой с веника, как нечистого духа, -- он извинился и исчез. Когда же, после вкрадчивого стука, появилась опухшая рожа пианиста, я закрыл дверь на щеколду, и мы продолжили сеанс белой магии. Здесь, над раскаленным жертвенником, все печали, сомнения и тревоги обращались в легкий пар, и в душе не оставалось ничего, кроме чистой-чистой любви, ошеломленного вдохновения и, вот именно, ангельской легкости. Облака мои, облака мои: Облаченье мое чистое, мир мой наоборотный. Изнанка облаков. Наволочки белые. Аромат чистотела щекотал ноздри -- так Богу приятны жертвенные курения. Плеснул я из ковша на каменку, и мы пропали в золотистых лесах другого детства, другой истории: Сосновая игла в сердце.
Родник души.
…На лавке в предбаннике делаю тебе массаж с репейным маслом, а потом с полотенцами вокруг бедер мы выходим в сад, и наши распаренные тела дымятся в утренней прохладе. Я завернул тебя в дикий махровый халат, заварил чай с мятой. Пьем чай на веранде с земляничным вареньем.
Из бани теперь доносятся смех и крики моих клоунов. Только один Арсений не принимает участия в их римской оргии -- стучит молотком в садовой столярке.
В полдень мы устроились в шезлонгах под яблонями: ты читаешь Новый Завет, а я строчу третье послание к мистеру Н. Алкоголики режутся в карты в беседке. Усадебная летняя тень достигла своего климакса, и все как будто заняты своим, единственно важным и совсем необязательным делом, даже бабочка-капустница на одуванчике -- сидит на своем месте; и все идет по плану того писателя, который давно уже сидит в аду и строчит эти страницы. Зачем он это пишет? Кому? Как алхимик в поисках флагестона, хочет обратить свое прошлое в золото? Но нет же этого, нет сожалений об утраченном времени, но есть живая плазма любви -- свет ее неиссякаемый, и боль утрат сменяется чувством великой благодарности, слагается новая сильная молитва в бесстрастной страсти. Я многому научился, но не научился бояться Бога. Божьего страха - вот чего мне не хватает. Настоящего, дремучего божьего страха, священного трепета перед колодцем бездны. Жизнь была только лирическим отступлением от: я не знаю от чего: Но пропустят ли на райской таможне мою духовную контрабанду?.. На минуту я оказался совсем в другой реальности, в другом саду, уставленном горящими свечами -- листья на деревьях были багровыми, трава черной, и сердце мое звенит как колокольчик; слышен дождливый звон и других колокольчиков, и я узнал звук Дениса -- его тональность, его кларизм: Очнувшись, я протянул Денису руку -- он протянул мне свою, бросив в траву Книгу. Ток его прикосновения пробежал по моему телу, и я захлебываюсь от счастья. Господи, я счастлив. "Денис, пожалуйста, принеси мне из дома стакан воды:"
Бельчонок несет стакан воды на железном подносе -- медленно, на вытянутой руке, балансируя, привставая на цыпочки, потому что он босой и иногда наступает на острые камешки. Стакан наполнен до краев, и мальчик старается не расплескать воду, сохраняя при этом грациозность походки. Даже в движениях он гениален. Гениален в простом. Но неожиданно грянул выстрел. Стакан разлетелся вдребезги. Денис испуганно отскочил в сторону, поднос упал со звоном на камни. Даже птицы умолкли, а встревоженные грачи, сбившись в стаю, полетели куда-то на другой берег: Мне не понравилась опасная шутка -- это Арсений выстрелил из окна кухни, не удержавшись от искушения продемонстрировать свою тупость и меткость; он хохотал, а меня била дрожь. Я никогда не думал, что могу взрываться таким отборным матом: Рафик с Олегом присоединились к моему красноречию, а солдат равнодушно улыбался. Арсений начал извиняться:
-- Простите меня, мужики, но я с такой дистанции и муху на лету собью. Из шалости я это сделал, простите. Я тебе, Андрей, сам воды сейчас принесу:
Я отказался от всех его услуг. На Денисе все еще не было лица, и я объявил всем, что мы сейчас же собираемся домой. Рафик, для которого вся жизнь была его театром, тут же в ответ сорвал с клумбы розу, прижал ее скорбно к груди и опустился перед нами на колени, вымаливая отсрочку; я оставался непреклонен, бельчонок пожимал плечами, но меня поколебать в этот момент могло только живое явленное чудо или гарантия загробной встречи с Денисом -- и, представьте себе, чудо свершилось! Точнее, произошла пародия на чудо (как и все в моей жизни) или античудо -- неожиданное и курьезное, -- и я в который раз пожалел, что в моей камере кончилась пленка. Мы все моментально забыли о выстреле и застыли как расставленные в летнем саду восковые фигуры. Сначала мы услышали то ли вой собаки, то ли крик раненной чайки, или и то и другое вместе с завыванием мартовского кота: в распахнутые ворота въезжала Гелка, ее вез на садовой тележке совершенно пьяный мужик в клетчатой кепке, в котором позже я с трудом узнал местного паромщика. Гелка размахивала бутылкой и пыталась что-то петь, но распевала явно не она, а рыжий дьяволенок, вселившийся в нее с самого рождения - в этом я ничуть не сомневаюсь, потому что люди так завывать просто не могут. Гелка была в темных очках, а коротко подстриженные волосы, обработанные резиновым гелем, торчали во все стороны как ржавая проволока; даже одета моя заводная кукла была агрессивно: морская тельняшка, кожаная куртка, вытертые джинсы, тупоносые туфли на высокой платформе (возвращенное ретро шестидесятых), и только бусы из мелкого речного жемчуга -- единственное прикосновение женственности. Гелку заносило в стороны. Паромщик едва удерживал равновесие, и рыжая визжала на виражах. Наконец это скрипучее средство передвижения врезалось в крыльцо, и Гелка хохоча выпала из тележки как младенец из коляски; она отряхнулась и спросила сорванным голосом:
-- Кто в этом тереме живет? Почему меня с музыкой не встречают? Я вам подарки привезла! Где подарки, мужик? -- обратилась она к паромщику. Тот бросил к нашим ногам кожаную дорожную сумку. Раф встал теперь перед Гелкой на колени со своей розой, актерски декламируя:
-- Царица! Царица! И не вдова, и не увидит скорби! Добро пожаловать в мое имение, -- он протянул ей цветок.
Гелка выбросила розу:
-- Рыбой пахнет!
Рафик сконфузился и надолго потерял дар речи. Рыжая вытряхнула из сумки свои сокровища: шелковые галстуки, кожаные ремни, подтяжки с диснеевскими персонажами, станки для бритья "Жилетт", несколько флаконов одеколона "Минотавр", сигареты, зажигалки, две бутылки смирновской водки и, как она сказала, "специально для Найтова", -- настоящий фонтанный "Паркер" с золотым пером. Я оценил этот подарок по достоинству, но возникает вопрос -- откуда приплыли эти царские дары, ранее Гелка не отличалась купеческими замашками: Позже, в гостиной, когда нас совсем развезло у камина, Гелка прошептала мне на ухо: "Это от моего рэкетира привет. Они с ребятами "фонарь" обчистили, ну и мне откололось в качестве компенсации за сексуальную благотворительность:" Я не удивился. Я давно уже ничему не удивляюсь. И вот, пишу теперь это повествование -- украденной ручкой об украденном детстве. Все -- один к одному -- по трансцендентным законам: все в моей жизни ворованное, даже жизнь моя украдена у кого-то, песня лебединая украдена, Россия уворована: И напоследок украду самого себя, во сне, туманным дождливым утром, положу в отсыревший мешок с полевыми цветами. Разве это смерть?
Быстро стемнело. Гелка колдует над рюмкой: "Я маленькое озябшее существо с огромными глазами. Я люблю кошек. Я люблю вино. По-настоящему люблю вино: сладкое, церковное, крепкое. Наверное, это просто жажда Чаши. Господи, не пронеси эту Чашу мимо. Я хожу по скользкой крыше с изломанным зонтиком: Ветер тучи нагоняет, ветер тучи нагоняет, и небо мертвое и синее, ты только взгляни, Найтов:" Я обнял Гелку.

Она грустно улыбнулась и прижалась ко мне -- слабая, маленькая, дрожащая. Листок мой осиновый.
Горлышко коньячной бутылки выпачкано губной помадой.
Раф опять завел пластинку с романсами, а мы сидели с рыжей на крыльце. Она много курила, долго и отрешенно смотрела мне в глаза, как дети смотрят в ночное небо и спрашивают, есть ли жизнь на Луне; я не смог бы ответить ни на один из ее не прозвучавших вопросов, Гелка понимала это и, кусая от досады губы, беспомощно сжимала мои руки, потом оттолкнула меня и убежала в темноту сада -- мокрая ветка жасмина ударила меня по лицу. В гостиной смех Рафика и дурацкий романс:
                …опустел мой сад,
                вас давно уж нет…
Я прыгнул в дом через открытое окно веранды. Умылся холодной водой, зачем-то повязал ворованный галстук, вошел в гостиную и по-гусарски залпом выпил что-то очень крепкое из граненного стакана. Мне зааплодировали. Я по-клоунски раскланялся, пожелал всем спокойной ночи и поднялся в спальню. Бельчонок спал, обнимая Багратиона -- он надел на него мою майку и спортивные трусы. Это меня рассмешило. Все-таки, я не осознавал степень своего опьянения и, пытаясь расстегнуть джинсы, рухнул на пол как сброшенный с пьедестала памятник уходящей эпохи. Денис выпрыгнул из постели и, еще не понимая, что произошло, испуганно захлопал глазами -- он был похож на шахматную фигурку, загнанную в самый угол поля. В зеленом свете ночника комнатка превратилась в тесный аквариум, и мой мальчик подплыл ко мне, чтобы помочь мне раздеться: В постели мне сделалось дурно. Я основательно проблевался на расстеленную карту мира, затопив всю Европу -- непредсказуемо, но по-свински. Денис взял на себя все обязанности ночной медсестры. Мне было стыдно и смешно, мозг пребывал в абсолютной нирване, а тело тяжелело как мешок с говном: Как мне хотелось оставить это грузное мускулистое тело, сбросить его с себя как надоевшую одежду и вылететь в окно -- в лунном свете, в теплую, жасминную летнюю ночь, ощутив радость новой, вечной свободы. Наверное, я давно бы поступил так, если бы не Денис. Я люблю его. До конца, до безумия, до полного развоплощения: Я ревную его даже к самому себе -- ничего подобного я раньше не испытывал. Это дух, живущий в нас, любит до ревности. Я ревную Дениса (страшно вымолвить) даже к Господу Богу! Любовь моя, любовь моя с огромным пушистым хвостом, в павлиньих перьях, исколотая шипами последних роз, танцует под дождем с цветным зонтиком.
Нет, не было нам покоя в ту ночь. Гелка прилетела из сада на свет нашего ночника как бабочка; из ее длинного и сумбурного монолога я понял только то, что она просится к нам в кровать и, указывая на Ботаника Багратиона, обещает, что будет так же спокойна. Гелка настаивала и принялась целовать мне ноги. Я отбрыкивался и отпинывался от нее, но она все-таки устроилась на полу и претворилась спящей. В конце концов, это был ее выбор. Я сбросил ей Ботаника для компании. Узнав, что на нем мои трусы и майка, она завизжала от восторга и отдалась в его плюшевые объятья. Но это были опасные объятья, потому что утром я обнаружил, что Ботаник мертв: Смешная Гелка, она всадила в его тряпичное сердце столовый нож! Это был симптоматичный акт -- вся ее любовь ко мне, давно перешедшая в ненависть в лабиринтах женской души, нашла такой способ самовыражения. Я только усмехнулся и подмел просыпавшиеся опилки. Рыжая дрожала и извинялась, Денис обнимал Багратиона и начинал заштопывать "рану".
Я вышел в сад. Упал в траву. Пианист, пьяный с утра, жарит шашлык и рассказывает мне о своей любви к солдату: Мне смешно. Мне смешно, потому что Рафик пьян ужасно и язык его заплетается.
Что произошло в тот последний день? Ворон как-то надсадно и долго каркал на шпиле, когда к воротам на раздолбленном "Урале" подъехал участковый мент в фуражке набекрень, из-под которой выбивались его пышные кудри. В сущности, комическое существо -- мне сразу же захотелось приколоть ему на фуражку розу или пион и попросить сыграть что-нибудь на довоенном туберкулезном баяне. Ну, например, вальс "На сопках Манчжурии". Но деревенский ментяра был явно не в музыкальном настроении. Он неуклюже спрыгнул с седла и походкой заводного солдата направился к дому. Участковый пинком распахнул входную дверь. Раф оторопел и с шашлычным вертелом побежал за непрошеным гостем. Когда я вошел в гостиную, то увидел, что Рафик оттаскивает участкового от солдата и кричит:
-- Я повторяю, товарищ сержант, что я солдата вам не отдам, он на моей территории. Если бы вы в лесу его поймали -- другое дело, а сейчас я прошу вас покинуть мой дом, куда вы вошли без разрешения. У вас даже ордера на арест нет, так? Предъявите мне ордер:
Гелка кричит с лестницы, перегнувшись через перила и потрясая бутылкой:
-- Этот дом считается территорией непальского посольства, здесь вам не Россия. Уябывай, сержант, не ломай нам кайф.
Но он сопел, вцепившись в солдата, не сдавался и оттолкнул Рафика в угол комнаты. Пианист загремел на пустые бутылки, сжимая в побледневшем кулаке оторванный погон.
Участковый снял с ремня наручники, а мне пригрозил пальцем:
-- Вы, вы все здесь укрываете дезертира: И за оскорбления, за оторванный погон ответите, и за вооруженное сопротивление блюстителю правопорядка, -- при этом он указал на шашлычный вертел, лежащий на полу. -- Пидарасы! Я знаю, чем вы все здесь занимаетесь. Я обещаю, что этот притон будет ликвидирован в ближайшее время!
Гелка изумленно вскрикнула и с лестницы вылила на сержантскую фуражку содержимое своей бутылки. Участковый покраснел от негодования, выругался и, выкручивая Алексею руки, потащил его к двери: Но в дверях вдруг появился Арсений со вскинутым ружьем. Его покрасневшие, залитые вином глаза были холодными и злыми -- Бог знает, что творилось в его голове. Может быть, он все партизанил где-то в своем внутреннем Приднестровье и повиновался законам лесного бандитского братства. Сержант оторопел и выпустил Алексея. Солдат сел в кресло, опустив голову. Мент снял фуражку, вытер рукавом вспотевший лоб и заискивающе-ласково произнес:
-- Арсений, а ты как оказался в этой гнилой компании, а? Ты же наш мужик: Ты: это: опусти ружье-то. Я вижу, что ты не в себе. Мы же с отцом твоим познакомились: Да я тебя прошу, убери эти стволы.
Монументальный Арсений почему-то вздрогнул и опустил ружье. Далее все произошло в какие-то секунды: участковый схватился за кобуру и вдруг крякнул как утка. Глубоко вздохнув, он почему-то растеряно улыбнулся, и когда милиционер медленно повернулся ко мне спиной, я увидел, что ему в спину всажен нож -- почти по самую рукоятку. Нож с наборной ручкой, которым Рафик еще полчаса назад рубил мясо на шашлык.
Сержант опустился на колени, правой рукой он все еще держался за кобуру. Когда же он почти вытащил свое табельное оружие, Арсений оглушил его прикладом. Сержант упал и больше уже не поднимался -- он только хрипел, икал и вздрагивал.
Денис, выбежавший из спальни на дикий визг Гелки, стоял наверху лестницы -- испуганный, растерянный, прижимая к груди книгу. Я увел его обратно в нашу комнату. Он плакал, отбивался от меня, бился головой о стенку кровати. Я как мог сдерживал его и успокаивал. Когда Денис немного пришел в себя и сам прижался ко мне, я хлебнул водки из горлышка и объявил, что мы срочно уезжаем домой. Бельчонок молчал, долго смотрел в окно и вытирал кулаком последние слезы. В саду вовсю пели птицы, пышно цвело, и небо было таким спокойным, как будто ничего не произошло, а только душа этого сержанта гуляет по саду, удивленная освобождением, и пытается завести мотоцикл с коляской: Нет, хорошее лето все-таки выдалось!
Но момент пробуждения не наступил, и тело убитого человека не испарилось после позитивных медитаций и раскаяния. Не могу поверить, что мой Рафик убил человека. Даже звучит странно: "Рафик убил человека". В гостиной они сейчас сидят и обсуждают как избавиться от тела, что делать с мотоциклом. Наивные: Когда я увидел, что у ворот остановился военный уазик, я понял, что ситуация больше не поддается контролю.
В уазике их было пятеро или шестеро, и двое из них побежали к дому. К ним навстречу вышел Рафик, он едва держался на ногах. Они о чем-то говорили в саду, но я слышал только выкрики пианиста: "Это частные владения: я не приглашаю вас в дом: да, солдат был вчера и ушел рано утром: нет, я не знаю его имени и не могу пригласить вас в дом: этот мотоцикл участковый оставил вчера: я не знаю: я ничего не знаю:" Но они о чем-то все-таки договорились, и один из солдат направился с Рафиком в дом, а другой возвратился к машине. Когда же они подошли к крыльцу, я услышал оглушительный выстрел. Даже стекла зазвенели и умолкли птицы. Стрелял приднестровский герой с веранды. Сопровождающий солдатик был только ранен. Державшись за плечо, он побежал назад к машине, но второй выстрел в спину свалил его наповал -- парень упал около беседки в кусты крыжовника. Мне почему-то показалось, что второй выстрел был даже громче -- лепестки жасмина осыпались на крыльцо.
Гелка ворвалась к нам в спальню, глаза ее были безумны. Она заикалась: "Андрей, Денис, бежим отсюда, смотрите какую они тут свору устроили!.."
Машина отъехала от ворот, и через минуту кто-то из-за забора крикнул в мегафон: "Обещаем, что всем вам будет пиздец, если не сложите оружие. Выходите из дома по одному и руки за голову. Иначе мы будем стрелять на поражение".
-- На поражение? Что это значит? -- спросила Гелка. Я буквально затолкал под кровать ее и Дениса, приказав им не высовываться ни при каких обстоятельствах, а сам спустился в гостиную.
Арсений выглядел как Рембо: голый торс, сигарета в зубах, патронташ вокруг бедер, любовно поглаживает стволы своей двустволки. Наверное, он был глуп.
Раф размахивает пистолетом, вытащенным из кобуры участкового, но сам он бледный и жалкий. Предупреждает меня: "Не подходи к окнам!" Олег забился куда-то в угол, присосался к бутылке, а проклятый солдат подает всем стаканы со словами: "Ну что, мужики, выпьем перед полетом:"
-- Да вы все с ума сошли! Это же все по пьянке! Надо сдаваться, хватит играть в героев, нас же всех тут распишут через минуту! -- сорвался я и умолк, потому что пианист выплеснул мне в лицо водку и выпалил:
-- Слушай, Найтов, возвращайся в спальню. По пьянке или нет, но нам отступать некуда. Видишь, как моя комедия разыгралась! Последний акт, Найтов. Я дождусь занавес:
Арсений похлопал меня по плечу. Рафик запел: "Врагу не сдается наш гордый "Варяг"" и завел пластинку с романсами, врубив полную громкость.
Из сада грохнули выстрелы.
-- Это пока предупредительные, -- спокойно предупредил Арсений и захрустел огурцом, которым закусил свои боевые полстакана.
Вдруг, в этот момент, когда, казалось, ситуация накалена до предела и нестерпимо пахнет жасмином, смертью и порохом, я почувствовал крайнее безразличие к происходящему. Мне стало смешно и горько, и мои друзья показались мне чужими и посторонними мужиками, точно я был героем из совсем другой пьесы, по нелепой ошибке попавшим в бездарный фарс с клюквенной кровью и бутафорскими выстрелами. Боже, почему так нестерпимо разит жасмином?
-- Почему у тебя в саду так много жасмина? -- спросил я Рафика шепотом.
-- Что? -- он не понял вопроса.
-- Почему жасмина так много?
-- А? Какого еще жасмина?
"Минута на размышление!" -- орал мегафон. Арсений выстрелил по направлению этого металлического голоса, и в ответ из сада по окнам гостиной сыграли хорошую автоматную очередь. Посыпались стекла. Олег, закрыв голову руками, лег на пол и закричал:
-- У нас здесь женщины и дети!
-- Я знаю, что ты женщина, -- оборвал его солдат. -- Раф, дай мне пистолет, я посеку их с кухни:
Я пожал плечами, допил свою водку, взял с полки книгу Бунина, возвратился в спальню, лег на кровать и спокойно стал читать вслух. Денис выглянул из своего убежища, но я опять затолкал его под ржавые пружины. Началась настоящая перестрелка. Бойня.
Чтобы проверить серьезность намерений атакующей стороны, я подполз к окну с Ботаником Багратионом и выставил его ушастую голову в клетчатой кепке. Моментально голова покатилась по полу, рассыпая опилки. Пули разнесли застекленный офорт над кроватью. Парусник.
Денис, несмотря на мои протесты, подполз ко мне и, обняв, долго смотрел мне в глаза. Он поцеловал меня в губы и сказал: "Я люблю тебя. Навсегда. Прости меня".
Он сказал: "Я люблю тебя навсегда. Прости меня." И вдруг встал в полный рост. Точнее, как-то подпрыгнул. Я не успел удержать его.
Я не успел.
Я ничего не понимал.
Неведомой силой его отбросило на кровать. Как куклу. Он даже не вскрикнул, а просто вдруг упал на кровать от сильного толчка -- как кукла.
Я подумал, что этого не может быть, потому что так не бывает, потому что я ничего не понимал: я видел брызги на подушке, маленькие капли и побольше. Видимо, кто-то раздавил спелую вишню. Почему Рафик не сменил нам наволочки? Разве так принимают гостей? Он хороший, Рафик, только совсем ребенок, как и все мы. Мы дети все-таки. Мы совсем недавно сбросили крылья, когда немного повзрослели. А Денис никогда не повзрослел. Он никогда не постареет, он навсегда Денис, и я его вечный любовник, и скоро вырастут наши яблони, и мы будем срывать тяжелые, сладкие яблоки:
Яблоко -- это плод. Плод -- не обязательно яблоко. Плод это плод. Все дает плод. Жизнь дает плод. Ничего не цветет напрасно, потому что цветение -- предвосхищение плода. Кажется, время обеда: Где же шашлыки, обещанные Рафиком?
Пластинку в гостиной заело?
                хризантемы в саду…
                хризантемы в саду…
                хризантемы в саду…
                но любовь все живет…
                но любовь все живет…
                но любовь все живет…
…Вот, стою у окна и смотрю в сад. Почему не стреляют? Вот же, я стою у окна! Нужно поставить в саду шезлонги с веранды, я буду читать ему Книгу, а на ночь расскажу ему сказку о мальчике, который склеил огромный воздушный шар, пригласил всех своих друзей, и все они полетели на каникулы в Австралию. И даже родители не узнали, что дети улетели в Австралию, ведь они никому не сказали об этом. Скоро в нашем географическом пространстве наступит осень, будет больше дождей и грусти, точнее -- грустной радости, будут капать свечи на церковный бархат, и мы будем стоять перед Господом на коленях, и Господь все простит нам на много лет вперед, потому что если не Он, то кто же еще простит? Ты пойдешь в школу, и я куплю тебе новые ботинки, ведь те, старые, совсем уже пошарпаны. Смешные у тебя ботинки, сколько дорог они протопали вместе со мной! Гелка, где мой бинокль? Кто эти люди?
* * *
Денис, мальчик мой, я не одинок в своей осенней скорби. Кто не испытывал этой боли? Но в моей душе есть место и для грустной радости. Самой грустной радости на свете. А моя грусть? Что моя грусть? Это как первый дождь на свежую могилу. Я снова научусь жить и верить, я построю новый мир, я проснусь по новым небом, Денис, но я всегда, слышишь, всегда буду любить тебя.
Ты видишь, я окончательно и безнадежно повзрослел, врос могучими корнями в землю. Прости меня.
Арлекины забыли, как делать настоящие чудеса, и стали показывать просто фокусы.
Я знаю, что там, в твоем раю, в том месте без пространства и времени, там просто хорошо. И много света. Я знаю.
Ты всегда со мной -- в свежести жасмина и в благоухании свежих роз, что я купил в киоске аэропорта перед отлетом на новую землю. Это не отъезд, а именно перелет, скачок, прыжок, прорыв. Ты был в моей жизни, чтобы научить меня любить. Я же не научил тебя ничему. Но ведь ты был счастлив со мной, правда?
Что осталось? Жасмин облетает на гранит: Конфетные бумажки, театральные программки прочно забытых спектаклей, бутылка со слезами арлекина, сквозняки в комнатах и плюшевый мишка в моем в пилотном кейсе. Мальчик, высветивший мою жизнь театральным прожектором. Мне бы выплакаться в твой колючий свитерок, что до сих пор пахнет тобой. Мне бы снова оседлать свой мотоцикл и мчать от Либры к Аквариусу. Наши опалы. Наши Аметисты.
…Той осенью мы вернулись с Гелкой в то невеселое поместье. Жасмин совсем облетел. Исполняя странную, последнюю волю пианиста, мы сожгли дом дотла. Буквально -- до тла. Так что сгорела вся параферналия, вся меморабилия. Ничего не осталось, кроме воспоминаний. Это было жертвоприношение. Да о чем я пишу -- ты же все знал: Ты сделал свой выбор, отказавшись взрослеть. Наверное, поэтому я никогда не мог представить тебя взрослым.
Ты -- в своем плодоносящем детстве, с любимыми игрушками. А у меня осталась только память о потерянном рае. Но скажу в оправдание -- я выполнил первое обещание (может, и не столь качественно, но ты же знаешь мою вечную поспешность и поэтическую косноязычность) -- я написал нашу историю. Живи вечно.
Что касается моего второго обещания, то я его тоже почти выполнил, но пусть это останется между нами.
                            Я люблю тебя.
                            До встречи!
                            Твой Андрей.


22 апреля 1993 г.
Брайтон.