До самого дна

Ромы не видно. Его ручная болонка флиртует с барменом, и когда я спрашиваю, куда она дела Белкина – дергается и отвечает, что она ему не жена, и не обязана знать, где и за кем он там волочится. Похоже, их постановочный счастливый поцелуй после тоста был скорее постановочным, чем счастливым.

Не получив помощи, я ищу Белкина сам, и нахожу на безлюдной корме.

Услышав звук шагов, Рома оглядывается и смотрит на меня через плечо. Потом улыбается. В руке у него неизменный бокал шампанского, словно Белкин с ним родился и с ним же умрет.

- Вот ты где… - говорю я, приближаясь к поручням у края палубы.

- Макс, - Белкин улыбается, а потом указывает мне бокалом в сторону города. - Ты помнишь, что здесь было лет десять назад?

Пару секунд я смотрю на него, а затем усилием воли заставляю себя перевести взгляд на Москву.

Река подернута мелкой складочкой волн – они серебрятся, как рыбья чешуя, и стремительно исчезают под брюхом яхты. Мы пялимся на город, а город пялится на нас – сверкающий, залитый неоном и наполненный жизнью.

- Слепые фонари, мутные улицы, - говорит Рома, чуть морщась. - Люди такие… вечно в сером. А сейчас – смотри!

Его лицо в ночном освещении кажется иссиня белым.

Еще секунду Рома смотрит на город, а затем поворачивается ко мне – обнаженно-восторженный, открытый, с сияющими отраженным светом глазами.

- Здесь можно, - говорит он, - и нужно жить!

- Ром, я стукач.

Я говорю это быстрее, чем успеваю обдумать.

Хотя о чем тут думать?

Я уже давно должен был это сказать.

Какое-то время Рома смотрит на меня, а потом хмыкает и улыбается краем рта.

- О чем ты?

Он словно дает мне шанс отшутиться. Показать, что это не взаправду, что я порю какую-то чушь.

- Меня завербовали стучать на тебя, - быстро говорю я, не успев испугаться и передумать. - Следственный департамент МВД, человек по фамилии Савелов.

Рома смотрит на меня, не улыбаясь. Его кадык слегка движется, словно он собирается сглотнуть, но передумывает в последний момент. Сначала мне кажется, что он смотрит на мои губы, и меня бросает в душный, лихорадочный румянец, - но на самом деле его взгляд направлен мимо меня.

Это длится всего пару мгновений, но я чувствую, как кровь отливает от лица и устремляется туда, куда бы ей лучше сейчас не попадать. Возбуждение пополам с глухим, гложущим изнутри страхом – не лучшая смесь.

Рома молчит бесконечно долго.

А потом наклоняется ко мне и отчетливо, по слогам говорит:

- Мо-ло-дец.

Лицо у него спокойное.

Я смотрю молча, отстраненно, и Рома догадывается, что я его просто не услышал.

- Молодец, что сказал, - повторяет он. - А я все думаю, чего они там притихли…

Он отпивает шампанского и расслабляется. А затем говорит:

- Знаю я этого козла…

- Кто «они»? – спрашиваю я, с трудом разлепив губы.

- Концерн Рос-Защита, - роняет Рома, словно это само собой разумеется. - Двоечники из МВД. Старые танки перекрашивают за миллиарды и на наши бюджеты хотят сесть. У них еще какой-то там Шохин… Целая банда…

Москва пялится на нас голодным неоновым взглядом.

Глазам становится больно, и я опускаю ресницы.

- Как они тебя нашли? – спрашивает Рома.

- Завинтили прямо в аэропорту, - говорю я, кое-как справившись с онемением. - Стали грузить старыми делами, какими-то левыми документами по «Мегаполису»… Вся эта история, когда меня на Бали закрыли – это тоже они были.

Рома улыбается во весь рот, показывая жемчужно-белые зубы.

- Вот суки…

- Ром, мне нечего сказать, - пришибленно говорю я. - Тебе надо меня уволить. Так будет лучше для всех.

- Даже не надейся, - отвечает Рома. Он не думает ни секунды – говорит сразу, будто мое предложение кажется ему абсурдным. - Скажи, у них есть хоть что-то на тебя? Что-то реальное?

- Нет, - я качаю головой и отворачиваюсь. - Все сфабрикованное... Но ты же понимаешь, что это их не остановит?

Пузырьки поднимаются к поверхности шампанского, и с каждой минутой их становится все меньше. Я думаю: когда мы закончим этот разговор, шампанское выдохнется окончательно.

И я тоже – выдохнусь.

Закончусь, как те пузырьки.

- Тем более тебе нельзя уходить, - твердо говорит Рома. - Макс, в людях я не ошибаюсь.

Он заглядывает мне в лицо, и взгляд у него – ищущий, словно он надеется рассмотреть что-то в моем взгляде.

- Мы честная компания, у них на нас – ноль, - говорит Белкин, пытаясь меня успокоить. - Ничего. Кроме зависти.

- Я боюсь, этого недостаточно…

У берега воду расцвечивают светло-голубые, грязно-розовые, тускло-оранжевые полосы – отблески ночной иллюминации. Я смотрю на них, чтобы не видеть Роминых глаз. Невыносимый страх внутри не становится менее острым, но теперь я хотя бы могу дышать.

- Завтра начнем решать твой вопрос, -  говорит Рома. - Если надо – через Виктора Ильича этим козлам мозги вправим.

Я делаю вдох, а затем выдох.

Сжимаю пальцами нагревшийся бок стакана.

Потом смотрю на Рому, и желание схватить его, сжать его, ткнуться в него лицом – просто прижаться, без каких-то там бабских заморочек вроде поцелуев и ебли на ближайшем столе, - становится настолько острым, что перешагивает грань моей терпимости.

- И запомни, - говорит Рома, протягивая мне руку с бокалом. - Мы своих не сдаем.

Потом мы чокаемся стеклом о стекло.

Потом мы пьем.

Потом я думаю, что я сейчас поразительно трезв, а в эту минуту мне совсем не хочется быть трезвым.

Рома молча улыбается.

В конце вечеринки, когда ее участники вызывают такси и дожидаются своих машин у причала, я подхожу к Роме и говорю:

- А знаешь, хорошо, что ты меня не уволил.

Он поднимает на меня взгляд. Его ладонь лежит на тускло отблескивающей двери машины. Водитель ждет внутри.

В эту секунду я думаю, что если бы меня и впрямь уволили, то тогда мне единственная дорога – за борт. Я нигде не свой, нигде не нужен – я не прижился на Бали, и теперь уже вряд ли приживусь в Москве. Единственное место, где я действительно должен быть – рядом с Ромой.

- Я не хочу уходить из Рос-Инноваций, - говорю я. - Никуда. Я наконец-то на своем месте. Я даже отсюда не хочу уходить, веришь?

Он окидывает взглядом мерцающую огнями набережную. А потом говорит:

- Не уходи.

И распахивает передо мной дверь авто.

Сначала я думаю, что все это – шутка.

Что я всё не так понял.

Что сейчас мы доберемся до квартиры Белкина, и нажремся там до поросячьего визга. Лично мне так и хочется сделать – цедить вискарь, намешанный с джином и шампанским, и плакаться о нестерпимости бытия.

Но в просторном, ярко освещенном лифте я вспоминаю, как было с парнем года три назад – в клубе, на адреналиновом и кокаиновом угаре. Точнее, никакого «было» у меня не было: парень попытался меня облапать, наговорил чуши (что-то о том, что «для большинства это так, обыденность», и о том, что для обретения полной свободы нужно сделать «шаг, один маленький шажочек, и все»).

За это – получил по щщам.

Когда я делаю этот «шажочек» и кладу руку на бедро Белкина, то вспоминаю, за что на самом деле сломал тому парню нос.

Не за то, что он был пидором.

И не за то, что он облапал меня как телку.

Просто я был на взводе – ломаный-переломаный, доведенный до сумасшествия тем, как складывалась моя жизнь. Я все потерял. Я не понимал уже, куда качусь. И в ту секунду, когда чужие пальцы «прошагали» по моей ноге от колена до паха, наступило помутнение: мне застлало глаза, забило уши обрывками электронных битов, и я сорвался на незнакомце так яростно, словно это он был во всем виноват.

Теперь я смотрю на Белкина, молча сжимаю пальцами его бедро и думаю, что разбитый нос мне, пожалуй, исключительно необходим.

Но Рома ничего такого не делает.

Рома смотрит на меня и говорит:

- Очуметь можно…

В квартире его ждет Алена – она уехала с причала в числе первых, заранее вызвав такси. Рома хватает с вешалки ее пальто, швыряет его, словно мячик комнатной собачке.

- Пошла вон, - говорит он.

Алена смотрит на меня с ненавистью, а потом хватает сумочку, мобильник, натягивает пальто и выбегает, едва запрыгнув в туфли. У нее есть своя квартира – не на улицу же ее выгоняют.

Ничего, - думаю я.

Перебьется.

В эту секунду Алена меня ненавидит, и я даже знаю, за что: за то, что мы с Белкиным сейчас будем развозить пьяные сопли, а потом, наверное, вызовем шлюх. Ей и в голову не придет, что за закрытой дверью я со стоном обхвачу Белкина руками, прижмусь губами к губам, целуя голодно и неловко – словно еще не поняв, что тискаю не бабу.

- Я тебя трахнуть хочу, - говорю я, задирая на Роме пиджак и с трудом пропихивая руку под ремень штанов. Сделать это непросто – засранец фигуристый, и его броские серо-буро-малиновые костюмы подогнаны под его тело до миллиметра. Я быстро облизываю губы, выдавая этим свое волнение, и добавляю: – Ты когда-нибудь?..

Рома смеется, а потом трется об меня медленно и тягуче – движением, в котором читается желание скидывать штаны по первому же требованию, и без него, и просто так.

- Один раз пососался с мужиком в клубе... – роняет он. - Мои парни тогда разбили два мобильника и один фотоаппарат. Повеселились...

Когда кровать попадается нам под ноги, Рома падает на нее первым – с громким вздохом, раскинув руки.

- Не боишься, что сплетни будут в интернете распускать? – спрашиваю я, рухнув сверху и дотронувшись языком до его шеи. - Даже без фоток...

- Не боюсь, - говорит Белкин. Он, кажется, никогда ничего не боится. - Кто им, трепачам, без доказательств поверит? Из местного бомонда в гомосексуализме не обвиняли разве что Розенбаума.

Я двинул рукой, все еще засунутой Роме в штаны, крепко зажатой между кроватью и его телом. Смял ягодицу, а потом защипнул ее двумя пальцами – не как в детстве, ущипнул и все, а стиснул слегка, собрав кожу складочкой, перекатывая ее между подушечками. Кожа у засранца была шелковая.

- А меня один уебок в клубе за ногу облапал, - в порыве глупой откровенности признаюсь я. И добавляю: - Я ему рожу разбил…

Рома смотрит на меня широко раскрытыми глазами – а потом смеется, распластанный подо мной, с разбросанными по кровати руками и ногами, весь податливый, мягкий, с медленно движущейся в такт дыханию грудью.

Кажется, совсем не возбужденный.

Я закусываю щеку изнутри, боясь шевельнуться. Что теперь делать? Как соблазнить? Как сделать так, чтобы он мне в челюсть не дал, когда я попытаюсь ему вставить? Хотя вроде лежит… еле дышит. Не отпихивается.

Тоже хочет?

- Мне просто не до того было, - говорю я, словно оправдываясь. - Не до ебли. Если бы лапала баба, я бы кулаками махать не стал, а тут мужик, вот и...

- А если бы было до того, - спрашивает Рома, глядя на меня из-под ресниц, - попробовал бы?

- Нет, - я хмурюсь, закусив губу и внимательно рассматривая его лицо. Потом вытаскиваю руку из штанов и принимаюсь расстегивать на Роме рубашку, - ... тогда - нет. Он мне был никто, хуй с горы.

Я прижимаюсь губами к губам, лицом к лицу, торопливо справляясь с пуговицами и распахивая полы его рубашки. Скольжу ладонями по груди и животу – без единой мысли в башке, обжигаясь, отдергиваясь. Даже от лица отшатнулся – привстал, ошарашенно глянув на Рому сверху вниз. Будто не ожидал, что все так получится. Что он вообще ответит.

Помедлив, снова опускаю руки и берусь за ремень, выдергиваю его из пряжки и расстегиваю с глухим скрипом хорошей кожи о металл. Расстегиваю ширинку, сдергиваю вниз трусы и выпускаю на волю чужой член, смотрю на него с еще большим изумлением – как будто ожидал увидеть что-то другое.

- А я – нет? – спрашивает Рома, не обращая внимания на мои манипуляции. – Я – не хуй с горы?

- А ты… - я запинаюсь, не зная, как и сказать. «А ты красивый» - словно телку оцениваешь. «А ты особенный» - глупо звучит…

- А с тобой бы я хотел, - твердо говорю я, решившись. – Где у тебя смазка?

Я не спрашиваю: «есть ли у тебя смазка?» - господи, ну конечно есть. Таких девчонок, как Алена, отрабатывают во все дыры – безо всякой любви, но со смазкой, конечно же. В этом плане Рома наверняка джентльмен.

Он пытается объяснить мне жестами, указывая то налево, то направо, а то и просто хватая меня за галстук и дергая к себе. Взгляд у него потерянный.

Заметив это, я подаюсь навстречу и целую его, открывая рот и сталкиваясь языками, даже стукнувшись зубами в спешке. Стаскиваю с него штаны до колен, забыв про туфли внизу, а потом отдергиваю руки, привстаю и начинаю торопливо расстегивать на себе рубашку.

- Забавно вышло, - бормочу я. – Когда познакомились – шампанское распивали на морском берегу, как парочка пидоров…

Облизываю губы, не зная уже, зачем я это говорю и важно ли это сейчас. Расстегиваю манжеты рубашки, порывисто сдираю ее с плеч и отшвыриваю, попав ею в стул.

- А теперь ни шампанского, ни морского берега, ни хера романтики, - заканчиваю я. - А мы…

- В жопу романтику, - говорит Рома, выпутываясь из одежды ниже пояса, оставаясь в одной только распахнутой рубашке. - И шампанское в жопу.

Про морской берег он ничего не говорит.

Я представляю его на песке – распластанного, раскрытого. Представляю, как пялю его прямо на берегу, зажимая рот ладонью и едва сдерживаясь, чтобы не стонать. Не выдержав, накрываю ртом Ромины губы, завладеваю ими всецело – обвожу кончиком языка и ныряю вовнутрь, выдыхаю со стоном, слегка сжимая зубами его метнувшийся навстречу язык. Потом отрывисто вздыхаю и отшатываюсь, снова вставая – сперва на четвереньки, уперевшись в постель руками и коленями, а потом – соскользнув с нее на пол. Презервативы и тюбик смазки находятся не сразу, но Рома не жаждет мне помогать – только пялится, раскинувшись на кровати и приподняв голову.

Я возвращаюсь к постели, ощущая, как расстегнутые штаны съезжают по бедрам, открывая косые мышцы живота и резинку трусов, под которой виднеется притянутый к бедру член. Обхватываю Белкина руками, рывком переворачивая на живот, бросая лицом в сбитое покрывало.

Все это пиздецки страшно. И чем дальше я продвигаюсь – отщелкиваю крышку на тюбике, выдавливаю смазку, лью ее в ложбинку между ягодицами, - тем страшнее. Опыта с девственниками (и даже девственницами) у меня немного – как правило, спал с уже опытными, которым не нужно ничего объяснять и ничем помогать. Сами что угодно объяснят. Сходу. На все семнадцать с половиной сантиметров.

Но потом я вталкиваюсь в его тело одним пальцем – и думаю, что не так уж это страшно.

И что Рома – потерпит.

Он явно и сам не прочь потерпеть – дрожащий, кусающий и без того яркие губы, поглядывающий на меня через плечо. Я медленно ввожу в него второй палец, потихоньку распрямляю его, прижимая к среднему. Медленно двигаю ладонью, поворачивая пальцы подушечками вниз, а затем снова вбок, чувствуя Рому изнутри – мягкого, влажного от смазки, горячего. Наверное, глубже – еще горячее... Я кусаю губы, нетерпеливо подрагивая, прижимаюсь к его бедру коленом, налегаю на спину, комкая задравшуюся рубашку и лаская внутри пальцами. Рома выдыхает коротко, с присвистом. Он не рыпается, даже слегка приподнимает зад, будто ждет чего.

Догадавшись, чего именно ждет, я извлекаю пальцы и лью на ладонь больше смазки. Отбрасываю тюбик, срываю коричневато-золотистую обертку с гондона и торопливо, одной рукой принимаюсь натягивать его на член. Застреваю примерно на середине – латекс тонкий, многократно хваленый за полноту ощущений, но на хуе раскатывается как сволочь. Кое-как справившись, обхватываю член обильно смазанной ладонью и пристраиваюсь к Белкину сзади – торопливо, уже совершенно наплевав, девка или пацан. Надавливаю хуем, глядя, как розовато-бежевые складочки расходятся, подаются под давлением, и как головка постепенно исчезает внутри.

Рома всхлипывает, и звук этот настолько тихий, что похож скорее на вздох. А может, это и был вздох…

Я тоже вздыхаю, налегая бедрами, не обращая внимания на мешающиеся штаны. Сдергиваю их одной рукой, оставляя болтаться на бедрах, елозя складками ткани и кромкой ремня по чужим ногам. Скользкой от смазки ладонью пытаюсь ухватить Белкина за жопу – слегка сжимаю, но пальцы соскальзывают, оставив влажные следы. Пригибаюсь, вытирая ладонь о простыню, а потом берусь за Ромины бедра и медленно толкаюсь, плавным движением натягивая его на себя.

Именно что натягивая – тугого, как презерватив-маломерка, так тесно обхватившего член, что у меня яйца сводит от удовольствия. Я постанываю, сцепляя зубы так крепко, что удивительно, как эмаль не посыпалась – и медленно подаюсь назад, а затем вперед, ощущая сопротивление, преодолевая его и через силу погружая член в чужой зад.

Рома стонет – отчетливо, отнюдь не с болью в голосе, - и все вдруг становится именно так, как должно.

Мы, наверное, сошли с ума, - думаю я.

Мы, наверное, кончились вчера, как пузырьки в шампанском, как растаявшие кубики льда, - и начались заново, такие странные, непонятные, еще незнакомые друг с другом.

Мы давно этого ждали.

Не я один ждал – это точно. Рома пялится на меня дурными глазами, безостановочно шепчет «давай, давай, давай, давай», - и сам дает тоже, раздвигая ноги, выбирая удобные позы, кусая себя за кулак и крича так, словно его пытают каленым железом.

В первый раз мне приходится ему додрочить, но во второй Рома кончает так, что его слышит половина соседей.

Блядский девственник…

Я так ему и говорю – «Блядский ты девственник!», - а потом наваливаюсь на его спину и быстро дышу. Утыкаюсь лицом в его волосы, провожу по ним носом – тут куча геля, потому они и выглядят такими гладенькими, вечно зачесанными, убранными от лица…

На море Рома был другим. И все в нем топорщилось, стояло дыбом, падало прядями на гладкий лоб. И никакого геля – только морская соль.

Рома спихивает меня, переворачивается на спину, и мы целуемся так долго, что у нас заканчивается кислород. А потом – еще немножко. До темноты в глазах. До белых искр. До тихого всхлипа, с которым Рома от меня отваливается, хватает воздух распахнутым ртом и жадно дышит.

А потом смеется.

А потом – целует меня снова…

Я ухожу на самое дно, без кислорода, без помощи, без надежды на то, чтобы выплыть обратно.

Если это не счастье, то его, должно быть, вообще не существует.

- Я присяду, - говорит Алена. - Ты не против?

Она опускается за мой столик, вся отглаженная, в белоснежной блузочке с кокетливым бантом, с алыми губами, голубыми глазами и уебищным начесом на голове. В ушах у нее – жемчужины размером еще больше прежних.

Видимо, извинение от Ромы за вчерашний инцидент.

- Слушай, Ален, - говорю я, забрасывая в рот кусок лазаньи. - А ведь я о тебе ничего не знаю. Чем ты, например, тут конкретно занимаешься?

В моем голосе – бесконечное дружелюбие.

А внутри – прорва ревности, колючая, высасывающая изнутри, обгладывающая меня до костей. Распроклятая черная дыра, в которую катится моя жизнь. Я смотрю на Алену – а думаю о том, как она отсасывает Роме. Или раздвигает перед ним ноги. Или пытается его соблазнить, вся такая ухоженная, в шикарном черном белье…

- Я руководитель отдела спецпроектов, - говорит Алена.

- Ух ты, - восклицаю я. - А что это такое?

Замешательство на Аленином лице проступает так явно, что требовать от нее ответ – все равно что пинать щеночка. Но я безжалостен. Единственное, чего я хочу сейчас – пинать щеночков.

- Ну ты вот, например – спецпроект, - говорит Алена. В ее голубых глазах – растерянность, как у отличницы, не знающей ответа на ЕГЭ. Она пытается уличить меня в сарказме, в жестокой насмешке, но я вытираю губы салфеткой и ничем себя не выдаю.

По крайней мере, так мне кажется.

- Польщен… - спокойно говорю я. - Ну а возраст? Место рождения? Что в жизни главное?

Малолетняя блондинистая дура, - думаю я.

И злюсь на себя за эту мысль. Алена ничего мне не сделала – простая девчонка, красивая, может даже умная…

- Саратов, двадцать четыре года, - говорит Алена. - Что главное…

Я ничего о ней не знаю. Только то, что она оказалась достаточно неравнодушной, чтобы откликнуться на мои мольбы и позвонить Белкину. Это было три месяца назад – когда я, весь оборванный, заросший и грязный, пристал к ней у входа в офис.

Она меня выручила.

А я…

- Обнимашки, - решает Алена. - Спать голышом… Ну и любовь.

Внутри меня что-то щелкает.

- Любовь! – восклицаю я, и в голосе сквозит неприкрытая язвительность. Я готов дать себе за это по роже, но сдержаться не могу. Не могу слышать, как она говорит про «любовь». Не могу представить, сколько «любви» она вкладывает в старательные минеты по утрам. – Угу... Ну а карьера, машина, бриллианты?

- Это конечно, - говорит Алена, и вызывающе кладет локти на стол. Она видит, что со мной что-то творится, и пытается ответить достойно. - Я же хищница. Я же в топе!

Ты – жалкая маленькая девочка, испуганная моими нападками, - думаю я.

Ты ничтожество.

Да кто ты ему…

Всю неделю я чувствую себя, как слепок из жевательной резинки, на котором остались следы от чьих-то зубов.

Я бесцветный, затвердевший и безвкусный.

И становлюсь нормальным, только когда Рома ложится в мою постель. Нам не обязательно трахаться – я просто провожу ладонью по его волосам, убирая их от лица, и чувствую, как внутри все сжимается и становится горячим и мокрым, словно от крови. Я выгораю, как бумажный лист – сперва обугливаюсь с краев, заворачиваясь и осыпаясь хлопьями, а потом становлюсь все меньше, и меньше, и меньше… И огонь погасает, потому что ему нечего больше жрать.

Рома тревожится из-за работы, но мне ничего не рассказывает. Каждая его редкая смс-ка – зов о помощи, и когда Рома пишет «приедешь?», я бросаю вещи в портфель, заталкиваю туда договоры и срываюсь с места, будучи не в силах ждать.

- Прекрасно! – говорю я команде. Улыбаюсь криво, словно по мне пропустили электрический ток. - Я сейчас лично проеду через все компании, чтобы убедиться, что все у нас идет по плану.

- Максим Евгеньевич, - тревожно зовет Дима. - У меня вопрос…

Я набрасываю на плечи пиджак, торопливо застегиваю верхнюю пуговицу.

- Дим, потом.

Он не отцепляется, дышит мне в затылок, и его светлые кудряшки, светлая щетина, светлые ресницы щекочут мне мозг. 

- Дело в том, что отдел валютного контроля не пропускает платеж в Сингапур…

- Да, - говорю я, пытаясь отыскать телефон.

- В паспорте сделки…

- Потом, - бросаю я. - Все, ребят, все остальное – завтра!

- Просто в паспорте сделки указано…

- Дима, потом!

Я убегаю.

Дима смотрит мне вслед – встревоженный и напряженный, не понимающий, чем провинился, - но мне некогда с ним разбираться.

«Рос-Инновации – высокотехнологичный провал».

Рома бросает в меня газетой, а сам ударяет кулаком в деревянный бок мини-бара. Его галстук похож на акварельную мазню.

- Бляди. Это целая кампания… сначала – газеты, потом туда доберутся, - Рома смотрит вверх, подразумевая не Бога, а высшие чиновничьи круги. Нет благосклонности сверху – нет денег. Нет денег – нет работы.

Рома испуган.

Я вижу это в глазах, в складке между бровями, в напряженных ямочках у рта, глубоких и тревожных. Его прессуют – просто я не знаю, кто. Скорей всего – Варенников, не получивший от моей стратегии чего-то, что надеялся получить.

Вместо того чтобы его утешать, я хватаю Рому за руку и подтаскиваю к себе, медленно целую в щеку, а затем – возле уха, а затем – под ним… в мягкую белую шею, едва прикрытую воротником. Рома закрывает глаза и подставляет мне горло с острым изломом кадыка, дыша часто и шумно. Мы избавляемся от одежды – профессионально, как сбрасывают свои шмотки опытные шалавы, - и я толкаю Рому на постель, а затем наклоняюсь, накрывая ртом его сосок.

Белкин вздрагивает от холода и возбуждения, а я ласкаю его языком – трогаю так и эдак, настороженно хмурясь, улавливая каждую его реакцию, бережно прикасаясь, посасывая, надавливая легонько зубами. И неважно, насколько напряженным делают мое лицо вечно сдвинутые брови – это не мешает моему рту быть улыбчивым и призывно мягким, будоражащим; это пригождалось мне и раньше, когда я раздвигал ноги девчонкам и орудовал там языком, но сейчас Рома стонет, и все это вылетает у меня из головы.

Словно до него у меня никого не было.

Никогда.

Ни разу.

Как будто он – первый.

Я отпускаю зацелованный сосок и осторожно касаюсь губами под ним. А потом – целую в центр груди. А потом – еще ниже, под ребрами, втягивая в рот светлую кожу и трогая ее языком, откровенно упиваясь тем, каким податливым кажется чужое тело, если целовать его везде-везде. Опустив голову, сползаю ниже и накрываю ртом ямку пупка, проникая в нее языком, влажно дотрагиваясь… и застываю там, явно не зная, что делать дальше. На этом этапе опыт, полученный с девушками, исчерпывается, и на моей секс-карте возникает сплошное белое пятно.

- Давай уже, - прерывистым голосом просит Рома. – Либо еби, либо не еби, только делай уже что-нибудь…

- Тебе не понравится, - предупреждаю я. Повидав немало умопомрачительных минетов, нетрудно понять свой уровень относительно уровня этих девиц. Я против Алены – все равно что первоклассник на уроке русского языка против доктора филологических наук.

Хотя, - думаю я, - может, на самом деле там все не так уж сложно? Может, бабы просто набивают себе цену воображаемыми «трудностями»?..

Подумав так, я киваю и стаскиваю с Ромы трусы, открывая незагорелую кожу, темную поросль в паху и напряженный член. Помедлив, беру его в ладонь, - словно пытаясь согреть в равнодушной прохладе комнаты, - и осторожно трогаю губами светлую, лаково блестящую головку.

Рома не смотрит на меня. Только кусает губы, пялясь в потолок, и чуть подрагивает, когда я вожу по стволу большим пальцем, поглаживая сперва под головкой, а затем ниже, очерчивая контур вен и спускаясь до основания – туда, где подушечку пальца покалывают жесткие волоски. Прикрыв глаза, обхватываю губами головку члена и осторожно втягиваю ее в рот, готовый тут же выплюнуть, если вкус не понравится. Но вкус оказывается сливочно-нежным и... никаким.

Помедлив – и убедившись, что рвотных позывов это не вызывает, - я начинаю аккуратно посасывать головку, ладонью стиснув чуть сильнее, чтобы стянуть вниз крайнюю плоть.

Кажется, я могу продолжать так вечно – до тех пор, пока чужие пальцы не сожмутся в волосах. Тогда я отрываюсь от члена и сплевываю на него, а затем, проведя кулаком несколько раз, наклонюсь и пытаюсь пристроиться к своей руке – беру в рот головку члена и двигаю головой в такт дрочке. Рома молчит, только мнет мои волосы в пальцах и чуть дергает. А потом тихо выдыхает:

- Еще…

Я улыбаюсь, убираю руку с члена и опускаю ее на Ромино бедро, явно готовясь сыграть по-взрослому – взять в рот взаправду, как делают умелые шкуры. Прикрыв глаза и подрагивая ресницами, на пробу двигаю головой, пытаясь с каждым движением принять в себя на пару миллиметров глубже. Так делают гимнастки, когда растягиваются: не сходу ебашат обратный шпагат, поместив ноги на стулья, а пружинят слегка, с каждым разом опускаясь все ниже. Замечтавшись о гимнастках, едва не давлюсь членом – горло сводит спазмом, когда головка надавливает на корень языка. Я отстраняюсь и кашляю, утирая рот ладонью, а Рома вскидывает голову.

- Противно? – спрашивает он, и в голосе его звучит искреннее любопытство. Он не сочувствует мне, не извиняется – ему просто впервые в жизни интересно, что чувствует другая сторона.

Я смеюсь и хватаю его за запястье, целую во внутреннюю сторону ладони.

- Да нормально. Просто не умею ни хрена, - признаюсь я, обхватывая пальцами основание члена и поглаживая его, а затем насаживаюсь ртом, втягивая щеки и стараясь сосать, но пытаясь при этом не перегнуть палку. Лучше сделать это серединка на половинку, чем проблеваться, переусердствовав и запихнув в себя член слишком глубоко.

Рома согласно смеется, а потом вздыхает, снова хватает меня за волосы и отрывисто стонет. Я больше ни о чем не думаю – только вожу головой вверх-вниз, с упоением прислушиваясь к его стонам и всхлипам, слегка придерживая ладонями внизу живота. Рома кусает ребро ладони, а потом зажимает себе рот двумя руками, вскрикивая, чуть не плача, когда я отсасываю ему с влажным хлюпаньем, втягивая щеки и делая это хоть не очень глубоко, но зато очень старательно.

Потом он отрывает от лица руки и громко, отчетливо говорит в потолок:

- Я так долго не выдержу.

Я знаю, что это значит.

Пацан пацану кончи не пожелает. Ни в рот, ни на лицо.

Я выпускаю его член изо рта и трусь скулой о скользкий от слюны ствол, слегка придерживая его пальцами. Щекой и подбородком тереться не рискую.

- Я тогда просто додрочу? – задумчиво спрашиваю я, не совсем представляя, что в таком случае нужно предлагать. Обхватываю член ладонью и принимаюсь деловито двигать рукой, но когда Рома отрывисто стонет – не могу удержаться и снова прихватываю блестящую головку, пощипываю её губами и втягиваю в рот, целуя то сверху, то сбоку. Играясь.

Доводя до одури.

До умопомрачения.

До того, что Рома вскрикивает, сжимая в кулаке мои волосы и изгибаясь в спине. Я вздрагиваю, ощутив во рту влагу, широко распахиваю глаза и преодолеваю давление его руки, выпуская член – и из-за этого вторая порция спермы брызгает на лицо, белесыми каплями попав мне на губы и щеку. От удивления я так и не прекращаю двигать рукой, словно помогая Роме спустить до конца, и смотрю на него сверху вниз. Только обвожу языком губы, собирая с них белое и липкое.

Это совсем не противно.

Это…

- Ну ты чума-а! – стонет Рома, распластавшись на постели и глубоко дыша. А потом добавляет: - Прости. Не хотел.

Я смеюсь, проводя пальцами по собственной щеке. Вытираю руку о постель.

- Не страшно, - говорю ему, не испытывая ни толики отвращения – только глубокое, странное чувство, приятным эхом отдающееся внутри. - Я же знал, что за хуй тебя дергаю, а не за руку держу...

Рома смеется и тянет меня к себе – целоваться. Он совершенно расслаблен, словно уже забыл о неприятных газетных заголовках, и о Варенникове забыл, и о целом мире вокруг.

Я безнадежно западаю на его улыбку, и молча прижимаюсь губами к губам.

Море волнуется раз.

Море волнуется два.

И я – на самом дне этого моря, в пасти без дна, в объятиях соленого, живого, томно вздыхающего чудовища.

У меня давно уже не осталось воздуха, и я безвольно развожу руками, пытаюсь всплыть, пытаюсь сделать хоть что-нибудь…

Зря.

Меня догоняют в пробке, стучат по стеклу согнутым пальцем и подсаживаются прямо в БМВ.

- Привет, сёрфер, - говорит Савелов. - Паркуйся.

Стекла занавешены дождем.

Мимо нас медленно проезжают машины, и я равнодушно слежу за ними взглядом.

- Ты знал, что деньги пошли? – спрашивает Савелов. Он выглядит так, словно очень старается не орать на меня.

- Нет, - я пожимаю плечами. Дождь заливает лобовое стекло, делая его волокнистым и непрозрачным. – Я не имею никакого отношения к финансам.

- Ну так я тебе говорю, - ворчит Савелов, - деньги уже идут.

Мне трудно думать о деньгах.

Мне трудно думать о работе.

Мне трудно думать даже о моих шашнях с МВД.

Я как мальчишка, которому спермотоксикоз раздолбал все мозги.

- Не знаю…

- А должен был знать!

Савелов пихает меня кулаком в щеку, я сбрасываю его руку и смотрю ошарашенно – даже не со злобой, а просто с искренним охренением.

- Андреев, - злобно рычит Савелов. - Ты обвиняешься в многомиллионном хищении. И ты информатор. И тусуешься ты здесь, на свободе, только пока ты мне нужен.

Я смотрю то на него, то перед собой; пытаюсь сдержаться, но затем выпаливаю:

- Я вообще не собирался тут ни на кого стучать!

Внутри меня – вакуумная пустота.

Ни любви, ни души, ни сердца.

- Так что делай, что хочешь, - отрезаю я. - Там люди работают – а ты хочешь, чтобы я их подставил? Чистые люди, между прочим!

- Чего? – Савелов смотрит на меня, как на идиота, а потом улыбается. - Ты где-то видел чистые госкорпорации? Да на твоего любимого Белкина за последний год четыре компании в суд подали!

Я вздрагиваю, но быстро понимаю, что это просто фигура речи. «На моего любимого Белкина»…

Какое-то время я смотрю перед собой, сглатывая через силу. В горле словно застряло зеркало от моего БМВ. Потом смотрю Савелову в глаза.

- Не дашь инфу – закопаем, - говорит он. - Никто и не вспомнит.

Спустя мгновение Савелов открывает дверь и выпрыгивает на бордюр – под дождь, изрисовавший мне стекла.

Сначала я хочу ударить по рулю, но потом просто берусь за него двумя руками и сжимаю изо всех сил, низко опустив голову.

Хочется орать.

Хочется сдохнуть.

Хочется, чтобы все это, наконец, закончилось.

Мы встречаемся в отеле, чтобы не наводить Алену на неправильные мысли. Точнее, очень даже правильные…

… но все-таки нет.

Я смотрю на Белкина, и мне мучительно хочется спросить: почему с тобой судились?

Что там было?

Почему?

Я долго думаю об этом, но так ничего и не спрашиваю. Если Рома не виноват, а я спрошу у него такое – это покажет, что я в нем сомневаюсь.

А если Рома виноват…

Я не хочу об этом думать. Но все-таки думаю, стискивая челюсти и играя желваками. Если Рома виноват, то мои расспросы сделают его в два раза осторожнее, и он перепрячет все улики.

Потому вместо расспросов я веду пальцами сзади по его голой шее. Медленно спускаюсь вниз, по лопаткам, скольжу вдоль позвоночника... Замираю у ямочек на пояснице, погрузив в них пальцы, а потом обеими руками хватаю его под задницу – широкими крепкими ладонями, цепкими пальцами, стиснув до синяков, - и опрокидываю спиной на постель. Упираюсь руками в сбитые простыни, нависая сверху и глядя прямо в лицо.

- Еще разок, чтобы крепче спалось?

- Можно, - с лукавой ноткой тянет Рома, но глаза у него – холодные и спокойные. И совсем не кокетливые.

Он тянется ко мне, и я припадаю губами к губам, забывая обо всем – порывисто, словно только этого и ждал, только на это надеялся; словно не нужна мне ни ебля, ни отношения, ни загранпаспорт, а нужно только, чтобы этот парень меня целовал. Убрав руку, упираюсь ею в постель рядом с Роминой талией, а второй ладонью помогаю себе – направляю член, отыскивая головкой очко, протискиваясь в него сразу, без миндальничания и таскания кота за хвост, нависая над чужим телом и сходу начиная двигаться.

Я трахаю Рому, устроившись на нем, как на одной из своих бывших девиц – между призывно раздвинутых ног, слегка подаваясь назад, а потом двигая бедрами снова, засаживая ему спокойно, уверенно, постанывая прямо в лицо. Я и верю ему, и не верю, и чувствую, как его руки сползают по моей спине, как его пальцы впиваются мне в ягодицы…

Я думаю о том, что его приоткрытые, искусанные губы выглядят ужасно бесстыже. Если бы Алена видела…

- Да, - шепчет Рома, - да, да, да, да…

Я вскрикиваю, с громким шлепком встречая бедрами его ягодицы, толкаясь быстро, с молодецкой удалью – уже не кокаиновой, как три года назад, но все равно нездоровой. Рома стонет, прогибается весь и сжимает ногами – так не ведут себя ни жертвы насилия, ни те, кто недоволен сексом. Разве что получают за этот секс хорошее бабло... А Рома не получает подо мной ничего, кроме оргазмов, и потому он в постели по-настоящему честен.

Эта мысль ошеломляет меня, заставляет нависнуть над его телом почти неподвижно. Я знаю, какими словами меня описывают бабы – широкий, красивый, с мощными плечами и ровной линией ключиц, с тугими мускулами, идущими от основания шеи к плечам, с крепкой грудью и маленькими светлыми сосками, - я все это знаю. Я в курсе, каким природа меня вылепила. И я позволяю Роме себя рассмотреть, распрямляя руки в локтях и двигая только задницей, дергая ею быстро, налегая коленями на постель, а бедрами – аккурат между раздвинутых ног, засаживая так глубоко, чтобы Белкин ощущал себя посаженным на кол.

Внезапно пригибаюсь, почти укладываясь грудью на грудь, прижимаюсь губами к его уху и лихорадочно шепчу: давай, давай, хочу кончить с тобой вместе, давай сделаем это, блядь, с ума сойти, я уже вот-вот, блядь, блядь, сука, охуенно, давай, давай вместе...

Я не знаю, сколько это продолжается. Только закатываю глаза, внезапно стиснув челюсти и скрипнув зубами, запрокидывая голову и изгибаясь в спине, весь искореженный, сломанный, преображенный оргазмом, выкрикивая снова – блядь, господи, блядь! Давай, давай сейчас, я…

Рома кричит подо мной, и я продолжаю двигаться – постепенно замедляющимися, глубокими, упругими толчками, уже чувствуя, как внутри влажно и скользко. В какой-то момент я просто останавливаюсь, а потом откатываюсь в сторону, вытаскивая член и без сил падая на спину.

- Блядь...

Рома молчит. Его грудь ритмично вздымается. Когда я смотрю на него – обнаруживаю, что ресницы у него мокрые от слез.

- Огонь, - вяло говорит он, улыбнувшись краем рта, а потом замолкает.

Дождь хлещет в окна, яростный и холодный, отрезвляющий.

Ни у одного из нас нет сил, чтобы говорить вслух, и потому мы беседуем руками – водим пальцами по телам друг друга, едва соприкасаясь кожей, трогая, поглаживая, беззвучно дыша.

К полуночи дождь утихает.

- Это революция!

Я отрываю взгляд от экрана, а потом спрашиваю из вежливости, не особо фокусируясь на чужих словах:

- Революция?

Один из «цифронщиков» поворачивается к другому и говорит:

- Объясни совладельцу…

То чутье – в глубине тела, у самого позвоночника, - тренькает снова.

Я оглушен тем, что происходит между мной и Ромой, но не настолько, чтобы не услышать это треньканье.

- Какому еще совладельцу? – спрашиваю я.

«Цифронщики» меня не слышат. Один из них указывает в монитор и говорит:

- Видишь вот эту мигающую точку?

Парень тычет шариковой ручкой в экран, подчеркивает что-то, рисует невидимые линии. 

- Это цифрон номиналом в сто рублей…

Он рассказывает о своем изобретении, и я искренне пытаюсь его слушать, но не могу. Вместо этого слежу за его рукой, и иногда до меня доносится:

- Вот эти цифры – банковские счета…

- Трекер работает как навигатор…

- Вот деньги «выехали», вот они «приехали»…

Я прислушиваюсь к себе. Интуиция молчит – треньканье не повторяется, - но я же слышал его! Я слышал…

- Можно на минутку? – я прикасаюсь к локтю главного «цифронщика». Отвожу его в сторону и засовываю руки в карманы, оттопырив полы пиджака. - Какому еще совладельцу?

- Я видел дополнительные соглашения, - радостно говорит парень.

И начинает рассказывать.

На Роме синий пиджак, белоснежная рубашка и горчичный галстук. Брюки – на тон светлее пиджака. Платочек скомкан в нагрудном кармане, словно его засунули туда впопыхах – но я знаю, сколько времени на такое «впопыхах» тратит Рома.

- Макс! – восклицает он, завидев меня в дверях кабинета, и порывисто вскакивает. - Разговор есть…

Я перебиваю его и быстро спрашиваю:

- Ром, а что это за компании такие, которыми я владею вместе с «цифронщиками»?

Из окна бьет чистый, насыщенный, с синеватым отблеском свет. Обливает плечи и спину Ромы, делая его волосы русыми, а лицо – неживым.

- А, опередили… - он опускает глаза. – Я сам хотел…

Я подхожу к нему вплотную – так близко, что слышу запах его туалетной воды и кондиционера, с которым домработница стирает его рубашки.

- Ну, ничего такого, - спокойно говорит Рома. - Ты же знаешь российский бизнес… На нас сейчас точат зубы все. Надо предпринимать шаги, чтобы защищаться, чтобы не подкопались. А то завалят ни за что…

Я отхожу к окну, пытаюсь отвернуться, но тут же снова поднимаю взгляд. Я не могу не смотреть на Рому, находясь с ним в одной комнате.

- Белкин, - спрашиваю я, - ты меня сейчас во что-то втягиваешь?

- Макс, да ты что, - Рома приподнимает плечи, вскидывает брови и смотрит на меня обиженно. - Я действительно болею за нашу историю! Пытался тебя стимулировать. Скажешь – выведу тебя из компании. Просто у нас сейчас такое состояние дел…

Он разворачивается, явно раздраженный, и начинает шагать по кабинету. Берет со стола какие-то бумажки, швыряет их обратно.

- А что за судебные процессы со стартаперами? – спрашиваю я, сунув руки в карманы. Стискиваю пальцы в кулаки, пытаясь держать себя в рамках приличий.

- А что за недоверие? – вопросом на вопрос отвечает Рома. - Обычное дело. Ребята неопытные, во внутренней политике не разбираются. Приходится осаживать…

Я разворачиваюсь и молча покидаю его кабинет.

Иду вниз, вверх, чуть ли не наискосок – не выбирая маршрут, даже не думая об этом, пролетая мимо одинаковых стеклянных кабинетов-аквариумов, распахивая двери, врываясь в бухгалтерию.

Дима вскидывает голову, оторвавшись от своих бумаг, и молча на меня смотрит.

- Есть компания с большими активами, в которую вливается маленькая компания, - быстро говорю я, с грохотом опуская руки на его стол. - Маленькой компании отдают пятьдесят один процент от этой общей компании, у которой уставной капитал – один миллион долларов и больше…

Дима смотрит на меня, не проронив ни слова.

Я вспоминаю, как он преследовал меня, как говорил о каких-то проблемах с Сингапуром, о том, что в паспорте сделки указано нечто странное… Теперь я знаю, что это было: мое имя. Дима уже знал, что произойдет со сделкой. А я от него отмахнулся.

И Дима отстал…

Решил, что я и так в курсе. Что все это – моя воля, мой план, мой уговор с Ромой Белкиным.

А я все это время метался, как дурак, ублажая и утешая Белкина, забыв о работе, став невнимательным, жалким, упустив из внимания то, что я ни в коем случае не должен был упускать.

- Дальше маленькая компания переоформляет все свои патенты на общую компанию, - быстро говорю я, словно должен уложиться в тридцать секунд, иначе Дима сбежит от меня через окно. - Общая компания получает большее финансирование и начинает работать, а маленьких через полгода выгоняют за непокрытие своей доли уставного капитала, потому что таких денег у них нет.

Дима покусывает губу, опустив документы на стол. А потом говорит:

- И все это – легально…

Я провожу вечер в пустом стеклянном офисе. Йога не помогает – больше не будет никакого дзена, никакого понимания себя, никакого обретения духовного, психического и физического равновесия.

В общем, никакого Бали.

Я весь разбалансирован, все части моей души болтаются и колотятся, и проворачиваются, и распадаются, и вот-вот разлетятся, как дряхлый дедушкин велосипед, попавший под колеса иномарки.

Полночь пялится на меня во все глаза – светится окнами, вывесками и фонарями, сочится уличной иллюминацией, чем-то напоминая мне гной.

Спустя пять минут я вызываю такси и отправляюсь в отель. Мне нужно выспаться и подумать.

Вот только у судьбы на этот счет свой план.

- Привет!

Алена стучит в дверь моего номера в половине второго. На ней бежевое пальто и туфли на высоком каблуке. От нее пахнет чем-то сладким – Бейлисом или кофейным Канари, вряд ли я отличу.

- Так и знала, что ты скучаешь тут в одиночестве.

Она стремительной походкой врывается в номер, развязывая пояс и распахивая полы пальто. Сбрасывает его на пол и остается в черном дорогущем белье. На ней чулки, подтяжки и шикарный корсет; обнажены крепкие булки, буфера открыты до самых сосков, и все это очень правильно выпячено, приподнято и продемонстрировано, словно на витрине.

- А это тебе бонус, - с вызовом говорит Алена. - Корпоративный. Нравится?

Какое-то время я стою у двери – по-домашнему растрепанный, в черных брюках и белой рубашке, уже несвежей, с подвернутыми рукавами и расстегнутой верхней пуговицей.

На правой руке сидят, как влитые, браслеты из теплых деревянных бусин. На левой болтается свернутый в несколько раз кожаный шкурок. Будто меня располовинило между мирами, к которым я хотел принадлежать: дорогие шмотки, дешевые фенечки…

Помолчав немного, я поднимаю с пола пальто и пытаюсь отдать его Алене. Это смешно, вот только я не смеюсь.

Вот же дура…

Блондинистая дуреха с распущенными, красиво уложенными волосами.

Испугалась, что Рома ее бросит. Заметила, что он подолгу пропадает, не возвращаясь домой, проводя ночи за пределами своей квартиры и приезжая туда только по утрам – чтобы переодеться в свежий костюм.

Взревновала, обиделась, решила ему отомстить…

Со мной.

- Алена, - тихо говорю я. - Ты ошиблась номером.

- Да нет, я не ошиблась, - мурлычет Алена, отводя руку с пальто и обхватывая меня за талию. - Это подарок для тех, кто хорошо себя вел.

- Алена, - говорю я, уже чувствуя, как ее руки взбираются вверх: по моим бокам, по шее, прямо к волосам. - У нас сейчас не Новый год, и ты не Санта-Клаус.

Она гладит пальцами мое лицо, настойчиво пытается поцеловать.

- Я Снегурочка, у меня всегда Новый год…

- Ален, заканчивай, - я отворачиваюсь, пытаясь избежать ее рук. - Ты выпила? Давай я тебя домой отвезу?

- Домой?..

Алена распахивает глаза и отступает.

- Конечно, - бросает она злобно. - Куда уж нам, простым девкам, с московскими принцами-то спать! Да?

- У вас есть свои принцы, - говорю я, избегая ее взгляда. - С ними и спите. А ко мне лезть не надо.

Я пытаюсь набросить пальто на ее плечи, но Алена словно с катушек слетает – отпихивает меня, ударяет кулаками и орет:

- Руки от меня убрал!

Эта ночь никогда не закончится, - думаю я.

Никогда, никогда, никогда…

- Ты чё, Макс? – кричит Алена. - Ты свою Юлю ждешь, да?!

Она ничего не понимает. Совершенно ничего. Ничегошеньки.

Она не знает, что я не вспоминал о Юле уже пару месяцев.

- … всю такую недоступную, загадочную? – продолжает Алена, яростно упирая руки в бока. - Ты ее мужа видел?!

- Да, видел, - сдержанно говорю я, сжимая в руках бежевое женское пальто. - Оденься, пожалуйста…

- Да ты нахрен ей не сдался, ясно тебе?! – кричит Алена, отпихивая меня снова. - Он «Форбс», у него полтора ярда! Да ей плевать на тебя! Ты – сраный дауншифтер!

… я смотрю на нее молча.

Ее ноздри начинают дрожать, а глаза краснеют. И я понимаю: всё.

Мы пьем бурбон из граненой прямоугольной бутылки, сидя прямо на полу. Сначала Алена всхлипывает и утирает нос ладонью, а потом сбрасывает свои каблуки. Натягивает на плечи пальто, пряча от моих глаз все то великолепие, которое Роме полагается трахать, когда он не со мной.

Наверное, я должен испытать укол ревности, но ничего уже не испытываю.

Алена рассказывает про родной Саратов, про ТЭЦ перед домом, про то, что это не город, а мрачный силикатный гроб, из которого она хотела сбежать.

- А с Белкиным как познакомились? – спрашиваю я, откинув голову на дверной косяк.

Алена не умеет пить. Кое-как хлебает бурбон из стакана и морщится.

- Ну, я на стажировку пробилась в Рос-Инновации, - роняет она. - Модный офис, все такие крутые…

В отличие от нее, я не пью. Едва прикладываюсь губами, чтобы показать свою причастность к главному русскому действу: собутыльничеству.

- А Рома меня на обед позвал, - вспоминает Алена. - И приехал на Феррари. Я охренела… я в жизни такого не видела! Влюбилась в секунду…

Когда я влюбился, у Ромы не было ни Феррари, ни костюмов за шестьдесят тысяч, ни канареечных, горчичных, хамелеоновых, серо-буро-малиновых галстуков.

У него не было ничего, кроме плавок и пристегнутого к ноге шнурка. Единственного, что не позволило ему тогда утонуть.

- … а потом, когда все закрутилось, переехала к нему, - задумчиво говорит Алена. - Думала, новая жизнь началась…

Она добивает свой стакан, смотрит на меня спокойно, а потом вдруг просит:

- Ты прости меня за сегодня. Простишь?

Какое-то время я молчу – словно пытаюсь понять, как я отношусь к этой дурехе. К этой маленькой, грустной голубоглазой девчонке, которая пьет мой бурбон и жалуется мне на своего парня.

Почти как лучшей подружке.

… как лучшей подружке, которая с этим парнем замутила.

Потом я улыбаюсь – широко и простодушно, чувствуя себя полным кретином.

- Да, - говорю я.

Мы смеемся и чокаемся стаканами.

- Прощаю…

Эта ночь никогда не закончится, - думаю я.

Никогда, никогда, никогда.

Но это и к лучшему. Я совсем не хочу, чтобы завтра наступало.

- А ты сам чего хочешь, Макс? – спрашивает Алена, словно подслушав мои мысли.

Я опять молчу. А потом говорю, заранее улыбаясь, словно планируя отпустить остроту:

- Покоя…

Мы снова смеемся. Алена – потому что ей смешно, а я – потому что мне хочется плакать. Забиться в душ и прорыдать там часа полтора.

- А если не для прессы? – упрямо спрашивает Алена.

Я чешу нос, и бусины из дерева стукаются друг о друга. Они болтаются на обнаженном запястье, как напоминание о той жизни, которую мне лучше забыть.

- Ну… у меня один мир рухнул, а другого я построить не успел, - с тихой горечью говорю я. - Меня, знаешь, вытащили вместе с корнями, отряхнули и пересадили. А я все, с-сука, не приживаюсь и не приживаюсь…

Я смотрю на Алену и думаю: господи, насколько было бы проще, если бы я влюбился в нее! В красивую, добрую девочку… глупенькую, но ум придет с возрастом.

А если не придет, то ей тем более нужен нормальный мужик – чтобы оберегать, обеспечивать, да подставлять листиками к солнечному свету, словно красивую фиалку.

Жаль, что я не могу стать этим мужиком.

- Ты хороший человек, Максим, – Алена с трудом надевает свои ходули, а потом встает. - Проводи меня?..

В моих снах больше нет Ромы Белкина.

Есть только черное бескрайнее море, которое меня зовет. Блестящая обсидиановая волна, непрозрачная, непроглядная, таящая в себе угрозу. Она медленно накатывает, и я понимаю: настало время погрузиться на самое дно.

Не метафорически.

Буквально.

Я опущусь туда, выпуская воздух из легких, и уже не всплыву.

- Ну, я ж тебе говорил?

Савелов жует чебуреки.

От его чавканья у меня раскалывается голова, и если бы я вчера пил, а не притворялся, что пью, то сегодня обвинил бы в этом похмелье.

Но у меня нет похмелья. Так что я отрываю руки от висков и поднимаю голову.

- Говорил… - равнодушно соглашаюсь я. - А я не хотел верить.

- Все-таки развел я тебя на доверие, - усмехается Савелов. - А, сёрфер?

Я медлю, сложив перед собой руки, медленно постукивая пальцами по столу. Между нами стоит пластиковый стаканчик с пивом – дешевым и тошнотворно теплым.

- Знаешь, Савелов, - резко говорю я. - А я тебе отвечу. Да, видимо, какие-то иллюзии сыграли.

Савелов вытирает замасленные губы салфеткой и роняет:

- А у меня вот нет иллюзий.

- Без иллюзий бывают только мерзавцы и подонки, - равнодушно говорю я. - Ты же не такой?

Савелов понимает, что расшаркивания закончились. Смотрит на меня, отхлебывая пиво из пластикового стакана.

- Когда данные будут?

- Дайте мне еще неделю, - без улыбки говорю я. Пытаюсь подавить чувство вины, но ощущаю, что лицо у меня все равно виноватое. - Договор в силе? Я вам схему, вы мне паспорт?

Рома Белкин не так чист, как мне бы хотелось.

Четыре суда за плечами… Скоро – еще один, с «цифронщиками». Не остановлю его сейчас – сколько еще таких парней он опрокинет? Сколько стартапов зароет? Сколько денег распилит, разделит, переведет на Каймановы острова?..

- У меня вот нет загранпаспорта, - с серьезным лицом говорит Савелов. И добавляет: - Подожду, когда везде Россия будет.

Я не реагирую, так что он смеется и жрет свой чебурек. А потом говорит:

- Три дня максимум.

Я опускаю глаза.

Савелов что-то говорит про своего «друга», который вложился в акции, а они упали. Спрашивает, что этому другу можно посоветовать…

Я отвечаю на автомате, не слыша ни единого сказанного мне слова. Савелов понимает, что каши со мной не сваришь, бросает «Свободен!», и я ухожу.

На улице пахнет осенью.

И бензином.

Я бреду от чебуречной до стоянки, сунув руки в карманы, и чувствую себя надколотой с краю стеклянной банкой. Щелкни ногтем – и трещина поползет вверх, вверх…

И банка развалится на несколько кусков.

Может быть, - думаю я, - хотя бы тогда все закончится.

- Ребята, есть дело.

В офисе «цифронщиков» царит неразбериха. Кто-то работает, кто-то устраивает мозговой штурм у доски для записей, а кто-то пытается попасть свернутой бумажкой в корзину для мусора. Три гола из пяти? Неплохо…

- Мне нужно привязать ваш цифрон к кое-каким счетам, чтобы отследить денежные переводы, - говорю я. Голос больше не дрожит. - Личный проект.

Парни загораются легко, с пол-оборота – вспыхивают и начинают чадить идеями, разворачивая ко мне монитор, набирая строчки кода и обещая к завтрашнему дню создать работающее приложение-трекер. У них уже есть заготовки, нужно только вот тут подтянуть, да вот тут подкрутить…

Я ухожу, улыбаясь всем и каждому. Чтобы никто ни черта не заподозрил.

Все начинается в банках Сингапура.

Я вижу это воочию – как деньги текут невидимым цифровым потоком, капают центами, долларами, сотнями тысяч долларов туда, куда они, казалось бы, и должны капать.

Дальше – сложнее.

Приложение-трекер работает круглосуточно, отправляя мне на мобильный сотни уведомлений, и я присасываюсь к нему, словно жаждущий – к воде, словно голодный – к куриному бульону и размоченному в нем хлебному мякишу. Я извлекаю документы, к которым у меня есть доступ, сверяю счета и выписываю бесконечные ряды фамилий, отслеживая переводы и суммируя их, чтобы получилась конкретная сумма. Один прямой перевод – слишком глупо, Белкин бы так не поступил.

И он действительно так не поступает.

Он действует умно.

Государственные деньги растекаются по счетам на Белизе, в Малайзии, на Арубе. Я облизываю пересохшие губы, снимаю пиджак и ожесточенно пишу маркером на доске с бумажными листами, срывая один за другим: не то, не то, не то…

В какой-то момент я думаю: а может, Белкин тут ни при чем?

Схемы кажутся чистыми. Денежные потоки не зацикливаются, не возвращаются отмытыми в те же руки, из которых ушли, и уж тем более они минуют Белкина. Но вся эта схема слишком стройная, чтобы он о ней не знал. И слишком изящная, чтобы он не имел к ней отношения.

Рома всегда изящен.

В выборе своих канареечных галстуков. В каждом движении. В сексе. Даже в том, с каким благородством он держит бокал с шампанским, когда произносит очередную заготовленную речь.

Я не сплю третьи сутки.

Я на взводе – обнаженный нерв, уже готовый, чтобы по нему ударили током. И по мне бьют – каждый денежный перевод как разряд, каждый миллион рублей – как пощечина. Я ожесточенно тру уши, дергаю себя за волосы и мечусь по кабинету, как подбитый селезень. Такой же тупой, так же привязанный к месту – неспособный улететь, не имеющий шанса прекратить свои муки по собственному желанию.

Транзакций все больше и больше – Белкин утопает в них, и скоро его совсем не останется; он приговорит себя на такой срок, что не будет больше ни сёрфа, ни тачек, ни шикарных костюмов.

У меня сухо во рту и влажно в подмышках, во мне десять двойных эспрессо, и из-за этого меня колотит, как в лихорадке.

Схема сложилась.

Я стою, откинувшись лопатками на прозрачную стену кабинета, и смотрю на доску, исписанную мелким убористым почерком. Выделенные государством деньги разделяются, словно стайка рыбешек в бурном потоке, а затем уплывают в чьи-то карманы.

И я говорю себе: всё.

Вот она, твоя вера в людей. Вот она, твоя надежда на то, что в России умеют не воровать и не распиливать. Ты же не верил в людей, дурак, ты же сто лет в этом бизнесе и должен был догадаться! Ты же…

Ты же ослеп! Ты же из-за Белкина света белого не видел! Рома, Рома, Рома – весь мир сошелся на Роме, собрался в крошечную точку на радужке его глаза, в выпуклую родинку на его щеке, в трещинку на его губах.

Я сметаю со стола бумаги, отшвыриваю клавиатуру, сдираю с доски бумажные плакаты и комкаю их в приступе ярости. Мне было все равно, когда я сам мог лишиться пятнадцати лет жизни – но теперь я словно в кипятке, и все горит вокруг меня, все бурлит, обваривает до мяса, и это так больно, что я ору и разношу экран своего компьютера клюшкой для мини-гольфа.

На этаже нет никого, кроме меня, и я беснуюсь, как припадочный, бью клюшкой снова, и снова, и снова; и понимаю, что больше никогда не ударю ею по мячу, что не будет больше мини-гольфа по средам, боулинга по четвергам и элитных столичных клубов с привозными диджеями – по пятницам.

Зачем, - думаю я, ожесточенно разламывая монитор и вырывая из него провода, - зачем, зачем! Зачем ты в это ввязался! Почему тебе не сиделось! Зачем ты вымазался в этом дерьме по самые уши! Неужели ты не мог быть в стороне, чтобы я вывел на чистую воду кого-нибудь другого?!

Потом злость исчерпывается, и я обмякаю, сползаю на пол разгромленного кабинета, прижимаюсь лбом к своему рабочему столу и тихо плачу, глотая слезы и давясь.

У меня все получилось.

Меня не посадят…

Никакой радости от этой мысли я не испытываю.

У подполковника Масловой блестящие звездочки на погонах, блестящие от возбуждения глаза и, несомненно, блестящие перспективы карьерного роста. Я кладу флешку с данными на стол, а Савелов придвигает её к подполковничьей наманикюренной руке.

- Прекрасно! – восклицает Маслова. – Теперь они у нас подпрыгнут вместе со своим замминистра…

- Что с моим паспортом? – спрашиваю я.

Голос у меня сиплый, словно прокуренный. Наверное, сорвал вчера, когда громил кабинет.

- Ну, здесь же не паспортный стол, - говорит Маслова, вставляя флешку в порт ноутбука и торопливо просматривая списки переводов. - Мы сейчас обработаем информацию, сдадим отчет, и получишь тогда…

Я замечаю, как Савелов поворачивает голову и несколько секунд смотрит на свою начальницу – бабищу при погонах, в светло-голубой спецовке и с губами, выпяченными уточкой.

Взгляд у него странный.

Помедлив, Савелов поворачивается ко мне, потирает подбородок и говорит:

- Короче, собирай вещи и жди звонка.

Бросив на Маслову последний взгляд, я встаю и выхожу из кабинета.

Секретарши встречают меня безупречными улыбками и подтверждают кивками: он у себя.

В случае с Ромой, «у себя» не ограничивается его кабинетом. Он везде «у себя» - во всем этом проклятом здании, сером, прохладном и стеклянном, отдраенном клининг-компанией до стерильности.

Конкретно сейчас «у себя» - это в кафешке для высшего руководства, расположенной на последнем этаже. Из четырех белоснежных столиков занят один, и Рома радостно мне из-за него улыбается.

- Макс, дорогой… - говорит он, опуская кофейную чашку на поверхность стола. - Садись, пожалуйста.

Потом бросает передо мной папку.

- Вот, зовут на «Текранч» в Калифорнию, - сообщает он. - Наконец-то сможем привлечь их компанию…

- Чтобы потом их кинуть?

Я отбрасываю от себя папку и смотрю куда угодно, только не на Рому.

Какое-то время он на меня пялится, а затем несмело улыбается уголком губ.

- Прости?..

Меня накрывает мощное дежавю. Не хватает только ночной реки, остывающей палубы и стакана с виски в руках.

- Ром, - говорю я, не отрывая взгляда от окна. - Я сдал тебя Савелову.

Рома оглядывается, словно проверяя, никто ли нас не слышит. Идя на поводу у его паранойи, я оглядываюсь тоже, а потом возвращаюсь к разглядыванию окон. Пейзаж я не вижу – просто не могу сфокусировать взгляд.

- Я так и чувствовал, что стучишь, - мрачно говорит Рома. И берет со стола чашку кофе, поднося ее к лицу.

- Ути-ути-ути, - говорю я, хотя на самом деле мне хочется разбить его голову об этот стол.

Ярость клокочет внутри, подпитанная предательством и разочарованием.

- Старик, - спокойно говорит Рома, - у тебя на меня ничего нет.

- Схемы транзакций, однодневки, - говорю я, продолжая смотреть в окно. – Все, вплоть до оффшоров.

Пересилив себя, быстро перевожу взгляд на Рому.

Тот делает глоток и отставляет чашку. Отводит от меня взгляд и без улыбки смотрит в окно.

- Ты бы сам не догадался.

Голос у Ромы задумчивый.

- Стартап один помог, - говорю я. Теперь моя очередь пожирать его глазами.

- Цифрон, - роняет Белкин.

- Цифрон.

Он улыбается. И я понимаю, что не могу объяснить, зачем я тут нахожусь. Я должен быть у себя в номере – ждать от Савелова звонка, загранпаспорта и разрешения покинуть Москву. Но я почему-то не в отеле.

- Недооценил я инновацию, - признает Рома.

Испуганным он не выглядит. А может, просто очень хорошо держит себя в руках.

- Увел деньги, выбросил патент на помойку, - отрезаю я. - Вот и все твои инновации.

- Это же бизнес, Макс, - говорит Рома, глядя на меня в упор. Голос у него выхолощено-равнодушный. - Тебе ли не знать.

Я встаю, опираясь руками на стол, и наклоняюсь к его лицу.

- Это воровство, Рома! – громко, с раздражением в голосе говорю я. - Во-ро-вство!

Он встает, не отводя от меня взгляд. Его волосы идеально уложены; пиджак серый, а рубашка – бежевая, в широкую горизонтальную полоску. По своим меркам Рома выглядит почти траурно. Словно предвидел, что именно сегодня его, как больную собаку, пристрелит его любовник и друг.

Я не должен испытывать вину за предательство. Кажется, я говорю себе это уже в тысячный раз.

Я не должен. Испытывать. Вину.

Окажись Рома чист, мое расследование бы к нему не привело.

- … причем воровство не у мифической сверхдержавы, - заканчиваю я, - а у нормальных простых ребят, которые хотели как лучше. Ты же сам таким был до знакомства с госбюджетом!

Он не вздрагивает.

Не отшатывается.

Не строит из себя обиженного.

Только говорит:

- Я и сейчас такой.

А потом, чуть помолчав, добавляет:

- Просто масштаб изменился.

Это звучит так просто и так… адекватно, что мне почти больно. Я сглатываю, следя за Ромиными губами и позволяя ему договорить.

Я уже знаю, зачем сюда примчался. Почему приехал к человеку, которого должен был посадить. Я знаю, что никакие силы небесные, никакие угрозы со стороны МВД не заставят меня сделать это с Ромой.

Только не так.

К нему не нагрянут среди ночи, не повяжут в наручники и не предъявят такую же папку обвинений, как мне. Папку, в которой будет немного правды, и море левого дерьма.

Я должен был его предупредить.

- Я надеялся, мы с тобой найдем общий язык, - тихо говорит Рома. - Если бы не лег под ментов, то стал бы миллионером под солнцем.

Сердце сжимается, стянутое леской, опутанное, одурманенное.

Я отворачиваюсь.

- Ну, повесили бы на тебя еще один хвост… - Рома смотрит на меня голодными глазами. Не мечется в панике, не торопится домой – собрать бабло и ускользнуть за границу, пока еще есть возможность. Он ничего этого не делает – только смотрит на меня, как будто хочет дотронуться до моего локтя, но знает, что я за такое разобью ему нос.

- Одумайся! – просит он, повышая голос.

Только сейчас краем сознания я понимаю: Рома меня не подставлял.

Он подставил «цифронщиков», да… Но лично меня он сделал совладельцем их фирмы. Своим доверенным лицом. Будто хотел повязать, примотать к себе намертво слоем вранья и финансовых афер, подмаслить баблом и перспективами. Как будто надеялся…

Я сглатываю, дергая кадыком, и не позволяю себе додумать эту мысль.

- Поздно, - говорю я, опираясь ладонью на окно. Колени слабеют, словно из меня выдернули стержень. Лишили всего, на чем держалась моя жизнь в последние полгода. - Полчаса тому назад все ушло в МВД.

Рома смотрит в окно, усмехается и разочарованно качает головой.

- Они тебя живьем сожрут, - сдержанно говорит он.

- Справлюсь, Рома, - отвечаю я. И разворачиваюсь, направляясь к выходу с этажа. - Справлюсь…

Позже Рома кричит мне в спину:

- Да тебя же самого первым закроют! Ты там в каждом документе, в каждой схеме!

Он кричит, а я иду, сунув руки в карманы, ощущая странное жжение в груди.

Я не хочу его слышать.

Я не могу его слышать.

Я сделал все, чтобы его не застали врасплох.

Больше от меня не зависит ровным счетом ничего.

Варенникову прилюдно вручают постановление о задержании, и интернет разрывает сотнями фотографий и кричащих заголовков, как будто в него бросили информационный фугас.

«Коррупция проникла в инвестиции!»

«Бедные родственники: деньги на счетах двоюродного брата замминистра Варенникова оказались связаны с государственным тендером через ряд оффшорных компаний!»

«Замминистра Игорь Петрович Варенников отрицает свою причастность к обнародованным документам!»

«Новые улики в деле против замминистра!»

«Проворовались!..»

Блогосферу лихорадит. Когда вяжут одного чиновника, - думаю я, - люди так радуются, словно дюжина других не сядет на его место, не присосется к тем же финансовым потокам, не подгребет те же тендеры под себя.

Шохин метит на повышение, а вместе с Шохиным путь к кормушке прогрызает шушера вроде подполковника Масловой, Савелова и им подобных.

Звезды шоу-бизнеса комментируют сложившуюся ситуацию, словно им есть до нее дело.

Силовиков обвиняют в блицкриге против соседей по пищевой цепочке, принимая ставки о том, кто следующим попадет под гребенку судебных процессов и дискредитаций.

Интернет бурлит.

Уведомления о важных новостях всплывают на моем мобильнике ежесекундно, и только одной новости среди них я не вижу: той, которая расскажет об аресте Ромы Белкина.

- Привет, Макс! – кричит Берни. - Как Москва? Ты когда назад?

Пролистав обновления в сотый раз, я убираю мобильник и смотрю в камеру ноутбука.

- Я… я скоро вернусь, - говорю растерянно, пытаясь взять себя в руки. И зачем-то спрашиваю: - Как Эмма?

Я делаю это не из вежливости. И не потому, что мне действительно интересно, что там с Эммой. Я делаю это на автомате: Берни и Эмма – мой образец, мой идеал семьи. Они счастливы там, на Бали? Пока у меня вся жизнь катится под откос – у них все хорошо?

Я надеюсь, что да.

- У нее все хорошо! - отвечает на мои мысли Берни. И наклоняется к камере. - Тут все тебя ждут!

Внутри что-то дергается. Так пульсирует нарыв – тупой болью, тягучей и липкой.

Прости, Берни, - думаю я.

Я так надеялся, что у меня получится, как у вас с Эммой. Чтобы раз и навсегда, чтобы большая и светлая любовь до гроба. Я так хотел по-нормальному, по-людски, чтобы не только спать вместе, но и быть вместе, и думать вместе, и делать вместе что-то стоящее.

У меня почти получилось.

А потом оказалось, что я наивный болван.

- Мне нужно идти, Берни, - говорю я, захлопываю крышку ноутбука и еще долго смотрю в стену.

А потом сажусь проверять новости.

Об аресте Белкина там по-прежнему ни слова.

Идя на встречу с Савеловым, я ненадолго задерживаюсь у ларька с книгами и за пару секунд отыскиваю то, что мне нужно. Оплачиваю мелкой наличкой из карманов, а потом перебегаю дорогу и ныряю в маленький парк, перепрыгиваю через клумбу и выскакиваю на аллею, где меня уже ждет поглядывающий на часы Савелов.

На мне ни одной цветной шмотки – все черное, даже рубашка. Как будто все оттенки палитры теперь напоминают мне о горчичных галстуках, бирюзовых пиджаках, бежевых штанах и рубашках в клеточку.

- Загран принес? – бросаю я.

- Нет, - говорит Савелов, убирая руки в карманы штанов. И молчит так долго, что за это время я успеваю покрыться липкой испариной. - Шеф рвет и мечет.

- Как это рвет и мечет? – тихо спрашиваю я. Кажется, у меня взмок даже затылок. Рубашка липнет между лопатками, и мне иррационально хочется очутиться в ближайшей душевой, а не за три тысячи километров отсюда, где-нибудь в Лондоне или Осло. - У меня с тобой договор был!

- Был… - задумчиво роняет Савелов. - А ты Белкину дал уйти.

- Вам Варенникова мало?! – хриплю я. Голос скатывается вниз, горло перехватывает, и мне хочется ощупать шею на предмет наличия там веревки.

- Шохину нужен Белкин, - говорит Савелов. - А Белкина нет. У каждого свой интерес…

Я чувствую страшную, безмолвную, разламывающую меня на куски ярость, и упираю руки в бока, просто чтобы куда-то их деть. Если я этого не сделаю, то разобью Савелову его гнусную рожу.

- А твой в чем? – спрашиваю я.

- Министерство, госкорпорации, миллионы… - тянет Савелов. А потом заканчивает: - Карьера.

Я хохочу.

Я хохочу так, что люди, идущие по аллее, начинают оглядываться на нас.

- Ну не подонок ли ты после этого? – кричу я. - Ну хоть клочок достоинства у тебя есть?!

Голос дребезжит, как несмазанная колымага, а мне смешно – господи, мне так смешно, что я почти хочу расцеловать Савелова.

Или убить.

Или и то, и другое. Всегда находил посмертные расцеловывания в гробу циничными, но на этот раз я готов отказаться от своих убеждений и поцеловать Савелова в обе его холодные бледные щеки.

Он и сейчас холодный и бледный.

И пялится.

- Да нахрена я вообще в эту жопу полез, а? – кричу я в небо, отворачиваясь, меряя аллею шагами и ударяя мыском туфли по бордюру. - Фак!

Когда я оборачиваюсь к Савелову, он стоит в защитной позе – скрестив руки на груди, нахмурив брови, всячески эмоционально от меня отгородившись. Похоже, из-за Белкина его тоже нагнут.

К счастью, у Ромы наверняка имеется пара-тройка путей для отступления, благодаря которым ни одна ментовская гнида его теперь не возьмет. Внутри вспухает радость – слепая, обидная, но все-таки это именно радость, ее ни с чем не спутаешь.

Я счастлив, что не отдал Белкина этому обмудку.

- Сука, лучше бы сразу в тюрьму сел! – кричу я, бросаясь к Савелову. - Вот из-за таких как ты, карьеристов тупых, в этой стране только через жопу жить получается! Поэтому все валят!

Он не говорит мне ни слова.

Не просит связаться с Белкиным, не требует помочь, не делает предложений, от которых невозможно отказаться. Словно понимает, что торговаться со мной уже поздно.

Я снова отхожу к бордюру, дыша глубоко, как после бега, потом возвращаюсь и брызгаю слюной ему в лицо:

- Пошел ты!

И еще:

- Без тебя справлюсь!

Голос у меня тихий и злобный.

Знать не знаю, как я буду справляться – да у меня и шансов-то нет, особенно если Рома исполнил обещание и повязал меня с распилом бюджета. Но ронять лицо и умолять о чем-то Савелова я не стану.

Только не теперь.

Уже направляясь к выходу из парка, я вспоминаю о чем-то, возвращаюсь и бросаю в Савелова тощую недорогую книжонку. Когда я покупал ее в ларьке, это казалось мне милым, хоть и слегка ироничным жестом.

- На, учись, - выплевываю я. - Лох…

Обложка гласит: «Игры на бирже».

Я ухожу, вспоминая наш разговор в чебуречной.

Знаю я таких «друзей», мудила, - думаю я.

Я теперь всяких «друзей» знаю…

«Друзей»-идиотов, которые скупили хреновые акции и не смогли сыграть на короткой.

«Друзей»-неудачников, которых на самом деле не существует, потому что приписанные им глупости совершил ты сам.

«Друзей»-уебков, которые на самом деле существуют, и кажутся тебе в три раза более важными, чем ты сам. А потом они кладут хуй на вашу дружбу, выдирают из твоей груди сердце вместе с ошметком легких, куском артерии и прилепившейся бронхой, и швыряют все это вниз, на асфальт.

Я вытираю рукавом взмокший лоб и заскакиваю в тачку. Выруливаю со стоянки, не имея ни малейшего представления, куда теперь ехать и что делать, и какое-то время просто сжимаю мобильник в руке. Вместе с пульсом в виске бьется мысль: может, позвонить Роме?

Он не дурак, он давно уже должен был избавиться от этого номера, оборвать все контакты, может даже покинуть Москву. Но я все равно глупо надеюсь, что если я позвоню, то через три гудка в трубке щелкнет, и знакомый голос скажет: «Ма-а-акс, дорогой!»

Пока я уговариваю себя быть взрослым мальчиком и не унижаться, телефон вдруг начинает вибрировать.

- Да, Алён, - говорю я, поднося трубку к лицу.

Ее голос срывается и дрожит. Если бы существовал гаджет, определяющий эмоции по голосу человека, сейчас на экране мигали бы красные буквы: «П А Н И К А».

- Алё, Макс. Привет… - говорит Алена, запинаясь на каждом слове. - Представляешь, я пришла домой, а тут… перевернуто все… Тут кто-то был, и рылись везде… Искали что-то…

«П А Н И К А».

Передо мной мигают красные буквы.

В виске бьется пульс.

Я налегаю ладонью на руль и меняю свой маршрут раньше, чем успеваю это осознать.

- Успокойся, - шиплю я. – Успокойся. Им нужен Белкин. Слышишь меня?

- Это он, - тихо говорит Алёна. – Это он всех подставил…

«П А Н И К А».

Красные буквы.

Несуществующий гаджет.

Мне хочется зажмурить глаза и несколько раз ударить руками по рулю. Просто чтобы успокоиться.

- И меня тоже, - тоном умирающего лебедя заканчивает Алена. - Что теперь будет? Меня… меня что, посадят?

- Тебя не посадят, - говорю я, вспоминая, как быстрее проехать к ее дому. В отличие от квартиры Белкина, я был там всего раз, на вечеринке в честь ее двадцать пятого дня рождения. - Алён, успокойся.

- Я украла у него флешку, - внезапно твердым голосом заявляет Алёна. – На ней что-то важное, Макс.

К ней нельзя, - понимаю я.

Что бы там она не свистнула у Белкина, теперь это многим может пригодиться. Впрочем, еще сильнее МВД нужен сам Белкин. Арест его девушки может показаться всяким Масловым и Савеловым отличной идеей.

- Ничего не трогай, Алён, - говорю я. - Собирайся и езжай ко мне.

… а если выманить Рому не получится, всегда можно использовать Алену, как свидетеля.

Или пустить обвиняемой по его делу.

Или пришить ей стопку левака.

- Слышишь меня?!

Алена не слышит.

Она сбрасывает звонок, и я снова разворачиваюсь, надеясь, что она все поняла и скоро доберется в Ритц. Что делать, к чему приспособить эту мифическую флешку, на которой «есть что-то важное» - я не знаю. Знаю только, что когда Белкин обнаружит пропажу флешки, он будет в ярости. Эта мысль вызывает у меня эмоциональный отклик: нечто похожее на «выкуси!» рождается в груди и теплой волной расходится до кончиков пальцев.

Уже почти добравшись до отеля, я звоню Алене. Она не берет трубку, но я упрямый и набираю ее снова. А потом еще раз. И еще.

«П А Н И К А».

Мигающие красные буквы.

Гудки пунктирной линией разматываются у меня в мозгу, причиняя почти физическую боль. А потом на звонок отвечают, и задумчивый старушечий голос говорит:

- … сюда отбросило, а он совсем и не покоцанный, смотрите, только угол потрескался.

Другой голос, слышимый издалека, мрачно говорит: «это улика, походу, а вы ее руками щупаете».

И наступает тишина.

- Кто это? – спрашиваю я. И понимаю, что мне не нужен ответ на этот вопрос. – Дайте трубку Алене!

Какое-то время старушка молчит, а потом шепчет:

- Ой, милый, тут такое…

Я кусаю пересохшую кожу на губе, сдираю ее лоскутом, но боли не чувствую.

- Женщина, - говорю я, - вы кто такая?

- А я мимо проходила, - с готовностью откликается старушка. – А тут ментуры вон сколько, и все такие серьезные, а мобильничек-то сюда отлетел. Не заметили. Сейчас дорогу перекрывают.

- Какую дорогу? – спрашиваю я.

Во рту становится кисло.

- Это, наверное, ее телефон, - говорит старушка. - Такая девочка, молодая, волосики светленькие…

Я не тороплю. Что бы я ни спросил, в информационном смысле бабуля все равно будет передвигаться с той скоростью, на какую способна. Задавать наводящие вопросы – все равно что пихать в спину слепую бабку с ходунками.

- Тут такое, прямо как в блок-бас-те-рах, - тщательно выговаривает старушка. Нюхом чую: косит под необразованную, а как принять звонок на смартфоне, что зажимать и куда вести пальцем – разобралась. – Она бежала, и за ней бежали… Ну эти, в форме. И она на дорогу выскочила.

Я трогаю языком губу.

Крови нет.

- Живая? – спрашиваю быстро, едва вписавшись в поворот. Чисто на автомате, без подключения мозговых ресурсов, отыскиваю взглядом место для парковки.

- Откуда мне знать, - ворчит старушка. – Там все суетятся… Что я, к ментуре попрусь?

Я открываю дверь «бэхи» и с трудом вываливаюсь из нее, зацепившись ногами за низкий порог. Тело не слушается, и даже мобильник держать возле уха становится все труднее.

- Ой, а хотите, я вам этот телефон отдам? Я могу отдать! – воинственно заявляет старушка. – Мне чужого не надо!

- Оставьте себе, - хрипло говорю я.

И сбрасываю звонок.

Я добираюсь до входа в отель почти через час.

Сначала я бесконечно долго стою, опершись локтями на тачку, уткнувшись лбом в ее глянцево-черную металлическую шкуру, и пытаюсь побороть тошноту. В голове на высокой ноте гудит камертон, и я не слышу ничего, кроме этого звука, – ни шума столицы, ни автомобильных гудков, ни голосов прохожих.

Потом я разворачиваюсь, упираюсь в «бэху» спиной и ожесточенно тру ладонями лицо. Расстегиваю пиджак, дергаю кулаком воротничок рубашки, но когда пытаюсь его расстегнуть – накатывает новая волна тошноты.

Звон камертона в ушах становится громче, а затем постепенно идет на убыль.

Я достаю из кармана телефон и гуглю новости. Это же гребаная Москва. Тут освещают любую мелочь чуть ли не быстрее, чем она происходит…

Потом я бреду ко входу в отель, сунув мобильник в карман, и швейцар на входе улыбается мне с ноткой сочувствия. Наверное, я по-настоящему дерьмово выгляжу.

- Максим Евгеньевич, вам конверт!

Я беру желтый небольшой конверт; не глядя, запихиваю его в пиджак, и даже не могу поблагодарить. Если открою рот – скорей всего, меня вывернет, а я совсем не хочу, чтобы меня стошнило в лобби отеля.

У меня нет сил, чтобы расстраиваться, нет сил, чтобы кого-то оплакивать – да и кого? Алену, которую я почти не знал?

Ее хотели задержать. Она убегала.

Выскочила на дорогу – с московским-то трафиком!

Вот дура…

Чем грубее я думаю о ее поступках, тем проще мне сделать вдох. А я действительно хочу дышать. Мне это нравится, знаете ли.

И жить мне нравится. И быть свободным. Но почему-то «быть свободным», «жить» и «дышать» с каждой минутой становится все труднее.

«Dear Maxim Andreev», - приветствует меня экран у двери. – «Welcome to The Ritz-Carlton, Moscow…»

У входа стоит сумка, в которую кое-как набросаны мои вещи – ноутбук, свернутые зарядники, скрученная жгутами наличка и немного одежды. Я эту сумку не собирал, так что какое-то время тупо на нее смотрю, с трудом перешагиваю и прохожу в номер.

В комнате – за моим столом, с моей утренней газетой в руках, - сидит Савелов. Поднимается мне навстречу, в защитном жесте задирает руки.

- Андреев, подожди…

Я бью его с такой силой, что Савелов опрокидывается через низкий бежевый диван.

- Она здесь при чем?! – ору я, перебираясь через диван, спрыгивая сначала на тугие золотистые подушки, а затем на пол. Минуту назад у меня не было сил, чтобы думать об Алене.

Сейчас у меня нет сил, чтобы держать себя в руках.

- Это случайность! Эксцесс исполнителей! – орет Савелов, когда я опрокидываю его на другой диванчик и замахиваюсь. - За это отвечает Маслова, теперь она ведет дело!

Я взбираюсь на него сверху, бью снова и снова, попадая кулаками то в лицо, то в диванные подушки, ничего не видя, ничего не слыша.

- Говно ты, Савелов, - бормочу я, пока он хватает меня за руки и пытается удержать. В ответ почему-то не бьет, хотя мог бы.

- Может быть! – орет Савелов, а потом легко из-под меня выворачивается, швырнув спиной на диван.

Нос его разбит. Кровь стекает тонкими струйками и скапливается под нижней губой, а потом капает на рубашку. Не медля ни секунды, Савелов выдергивает из кармана и швыряет передо мной красную книжечку загранпаспорта.

- На, подавись!

Пока я тупо рассматриваю тисненный золотом герб, Савелов утирается платком.

- У тебя два часа, чтобы исчезнуть, - говорит он. - Я снял все флажки с границы.

Я открываю блядскую красную книжечку, перелистывая страницы, но у Савелова на этот счет другое мнение. Он хватает меня за локоть, вздергивает на ноги и тащит за собой.

- Тебя ждут! – орет он, как будто ему не плевать, кто там меня ждет и зачем. - Тебя ищут! Ты у них последняя ниточка!

Он хватает меня за руки и пытается выпихнуть из номера. Я оглядываюсь, ничего уже не понимая, хватаясь за стены и перила. Мы спускаемся по какой-то лестнице, а Савелов тащит мою сумку и подпихивает меня в спину. Останавливается только раз – когда желтый конверт выпадает у меня из пиджака. Савелов поднимает его со ступенек и запихивает к остальным вещам.

Спустя три этажа я останавливаюсь, как вкопанный, оборачиваюсь и говорю:

- Что дальше?

- А чё дальше? – удивляется Савелов, замирая передо мной. - Дальше как обычно! Рос-Инновации интересуют? Они лягут под Рос-Защиту. Бероев сядет на потоки Варенникова…

Я смотрю на него и вспоминаю странный взгляд, который Савелов бросил на подполковника Маслову в ее кабинете. Она отказалась выдать мне паспорт, злоебучая сука, – и Савелов удивился этому. Он действительно думал, что наш договор в силе. Что я солью им инфу, а они меня отпустят.

Надо же, - думаю я.

Еще один блаженный болван, который верил в систему…

- Шохина повысят, аварию замнут, так как девочка сама виновата… - быстро перечисляет Савелов. А затем пихает меня в плечо. - Чё ты тормозишь?! Не врубаешься, что ли, что с тобой сделают?

Он гонит меня по лестничным пролетам, через кухню, через запасной выход – к такси, которое я не вызывал, - закидывает в машину мои вещи и следом запихивает меня.

Потом стучит по стеклу.

Машина трогается, и я молча хватаю сумку, втаскиваю ее на колени и обнимаю, словно это – все, что от меня осталось. Ноутбук, смотанные в клубок зарядки, несколько футболок и брошенный сверху желтый конверт.

Я перевожу дыхание и закрываю глаза.

Моря нет.

Вероятно, с этой секунды его просто не существует.

Я сижу на втором этаже своей виллы, на тщательно выструганной деревянной перекладине, на коленях у меня – раскрытая книга, а вокруг мечутся и щебечут птички, которых я не вижу, а слышу только громкий писк и звук воздуха, рассекаемого крыльями.

На мне черные штаны и расстегнутая до середины груди белоснежная рубаха – как будто я сбежал сюда прямо из офиса.

Как будто я вырвался.

Как будто изобильная зелень пальм, щебет птиц, прозрачный пьянящий воздух – все это не награда за мои страдания, а гребаный Тот Свет.

Я опустился до самого дна.

Я захлебнулся.

Теперь я в мире, в котором вообще нет моря.

Смерти не существует, и я сжимаю в руках эту долбанную книгу, снова бородатый, растрепанный и совершенно свободный.

Смерти не существует, - говорю я себе снова и снова.

Но жить тут – среди пальм, среди птиц, в самом центре мира, - нет никакого смысла, если я больше никогда не оседлаю волну.

Я открываю глаза.

Мимо нас проносятся машины, пролетают билборды, расцвеченные гигантскими надписями и девчонками в купальниках.

- Отдыхать едете? – спрашивает таксист.

- Да.

- А куда, если не секрет?

Какое-то время я молчу, глядя в окно, а потом разжимаю губы и спокойно говорю:

- Куда подальше.

- Понимаю, - дружелюбно отвечает таксист.

Вникать в детали он не собирается. У каждого из нас своя жизнь, и моя утыкана терновыми колючками, как голова Иисуса Христа.

Мимо проносятся полицейские машины с включенными мигалками. Я знаю, что эти парни мчатся не по мою душу, и потому спокойно продолжаю смотреть в окно, не отворачиваясь, не прячась, наплевав на все.

Когда мы уже выруливаем в сторону Домодедово, я провожу рукой по сумке. Молния расстегнута, и в ладонь впивается желтый конверт. В таких же конвертах услужливые швейцары отправляли бумаги не менее услужливым консьержам, рассылая их по адресам шишек из Рос-Инноваций, когда у меня не было времени заехать к ним лично.

Я распечатываю конверт, и в ладонь падает маленькая черная флешка.

Алена, - думаю я.

Маленькая блондинистая сучка…

Догадалась не таскать украденную флешку с собой, а спуститься в фойе и отправить Ромину информационную заначку в Ритц.

Я загружаю ноутбук и подсоединяю флешку к порту.

- «Двадцать процентов?» - говорит слегка дребезжащий, но вполне узнаваемый голос. Плохой звук – не помеха. Я бы узнал Рому даже без голоса, по одному затылку, виднеющемуся в кадре. – «За что?»

Картинка прыгает, словно у оператора кривые руки, нервный тик и эпилепсия в придачу. Оценив ракурс и обстановку кабинета, я заключаю, что либо съемка велась снаружи здания посредством квадрокоптера, либо тут не обошлось без Карлсона.

- «За порядок», - говорит смутно знакомый мне лысый хрен. – «За то, чтобы у меня на твою жопу уголовка не нашлась. Много за что. Мне все перечислять?»

Генерал МВД Шохин, - вспоминаю я.

Сегодня я много раз видел эту рожу в новостях. Победное шествие по трупам врагов… Интересно, зачем генералу Шохину понадобилась эта шумиха? Хотел избавиться от Варенникова, чтобы в долю не лез и не мешал? Или Белкин задрал, и нужно было сменить его на менее амбициозную и более уступчивую шестерку?

Я вспоминаю тревогу в Роминых глазах.

Вспоминаю, как мчался к нему галопом после каждого «приедешь?»

Вспоминаю ямочки на его щеках, нахмуренные брови и прохладное – равнодушное, а не обиженное, - «Я и сейчас такой. Просто масштаб изменился».

Я закрываю ноутбук, смотрю в небо и начинаю улыбаться. Я почти смеюсь, прижимаю костяшки пальцев к лицу, показываю зубы этому небу – синему-синему, измазанному облаками, словно кусками шпатлевки.

Затем протягиваю руку, хлопаю водилу по плечу и говорю:

- Разворачивай.

Юлин дом похож на белую коробку. В элитном районе, конечно же. Московская жемчужина, утопающий в зелени уголок рая – три этажа, безликая бежевая мебель, окна от потолка до пола...

Юля бегает по дому, погруженная в дела. В одной руке таскает ноутбук, словно не замечая его веса.

- Мне кажется, это глупая затея, - говорит она.

Юлин муж бормочет из динамиков. Вполне возможно, что по скайпу они видятся чаще, чем вживую. Может, - думаю я, - этим супруг-бизнесмен с полутора ярдами на иностранных счетах особенно ценен?

Потом Юля замечает меня.

- Это кто? – спрашивает ее муж, ограниченный полем зрения видеокамеры. - Юля! Юль, ты меня слы…

Юля захлопывает ноутбук. На ней белая рубашка и светлые домашние брючки. Ее волосы гладкой волной стекают до ключиц.

- Ошибся адресом? – спрашивает она.

- Мне нужна пресс-конференция, - говорю я тихо. - Завтра.

Я паршиво выгляжу. Это читается в глазах Юли – легкая брезгливость пополам с жалостью, - пока она рассматривает мой распахнутый пиджак, всклокоченные волосы и покрасневшие веки.

- Пресс-конференция, - насмешливо говорит она. - Завтра…

Я смотрю на нее молча, слишком уставший, чтобы издевка в ее голосе смогла меня задеть.

- Ма-а-акс, почему ты появляешься в моей жизни, когда влипаешь в какое-то мелкое дерьмо? – с насмешкой говорит Юля. На ее лице застывает выражение «Жалость к убогим». Не удивлюсь, если она три года отрабатывала его перед зеркалом в надежде, что я вернусь в Москву.

- Ну, что случилось? – спрашивает Юля, заложив руки за спину. - Инвесторы кинули? БМВ отобрали?

- Из-за меня убили человека, - быстро говорю я. Недостаточно быстро: голос вздрагивает, и мне приходится сделать вдох, чтобы успокоиться, - … невиновного. Мне нужно, чтобы об этом узнали.

Усмешка исчезает с Юлиного лица.

Выражение «Жалость к убогим» сменяется замешательством.

- Мне нужно распространить информацию, - говорю я, чувствуя себя долькой чеснока в чеснокодавке. Сейчас детали пресса сожмутся, и из меня брызнет вся та горечь, все то дерьмо, которое отравляло мне жизнь.

- Мне нужна эта гребаная пресс-конференция, - говорю я, ощущая, как нестерпимо жжет в глазах. – Всё. Больше ты меня никогда не увидишь.

Мне не нужна Юля.

Я не хочу быть с ней ни тут, ни на Бали, ни в любой другой точке этой гребаной планеты. Пилюли от любви не помогут – я уже болен.

Другим человеком.

Тупым уебком, который не мог открыть рот и сказать мне: знаешь, не тебя одного тут шантажируют…

- Кого убили, Макс? – Юля вторгается в мои мысли. Ее скептичный тон хуже любой чеснокодавки, и я сглатываю, с трудом пропихивая ком в горле.

- Алену, девушку Ромы Белкина, - говорю я, втягивая воздух носом и выдыхая через рот. Потом достаю флешку из кармана брюк. - У него был компромат на генерала МВД.

Чертов элегантный мерзавец.

Ну конечно же, он подстраховался! Как я вообще мог ждать от него чего-то еще?

- У меня фонд, который помогает детям, - со странной улыбкой отвечает Юля. - Мы не занимаемся такими вещами.

Она так сильно хочет меня унизить, что готова положить хер, которого у нее нет, на девушку, которую она не знает.

Ей не важно, хороший я или плохой, отстаиваю ли я правое дело или лоббирую интересы нефтяников, езжу ли я на БМВ или притащился сюда пешком. Она привыкла к определенному сценарию, и не планирует отступать от него ни на йоту. В этом сценарии она – за правду и добро, а я – мудак, достойный всяческого порицания.

Мудак, который влюблен в нее по уши.

Мудак, который будет умолять, который будет домогаться, который готов использовать любые ухищрения, любое вранье, чтобы надавить на жалость и затащить ее в постель.

Какое-то время я смотрю на Юлю, а потом отворачиваюсь. Из окна пялится мое отражение, и видок у этого парня паршивый: взлохмаченные волосы, опущенные плечи и сухие, покрасневшие глаза.

Я сглатываю, а потом говорю срывающимся голосом:

- Я понял.

Молча разворачиваюсь и ухожу.

Юлин голос догоняет меня, когда я шагаю по дорожкам из гладких декоративных камней – поперек, а не вдоль, словно не замечая их под ногами.

- Макс! – кричит Юля. - Макс, стой!

Я оборачиваюсь. Сумка оттягивает мне руку. Флешка с компроматом на Шохина жжет бедро.

Юля спускается с веранды и бежит ко мне, тоже наплевав на дорожку. Изо рта у нее вырывается пар.

- Завтра в девять утра, - говорит она, остановившись в полуметре. - Пресс-центр Рос-Новостей.

Наверное, я улыбаюсь. А может и нет. Эта равнодушная полуулыбка сцепила губы, сковала их, словно на другие эмоции мое лицо теперь не способно.

- Спасибо, - говорю я.

Юля трактует мою реакцию по-своему. Черт знает, что там переключилось в ее голове – минуту назад она изображала оскорбленную моим появлением верную жену, а теперь хватает мою голову руками и прижимается губами к губам.

Когда я гонялся за ней, когда я любил ее – грош мне была цена. Зато теперь, когда я наконец-то способен развернуться и уйти…

У Юли мягкие теплые губы, и пахнет она совсем по-другому. Собой, а не…

Да.

Юля пахнет собой.

Я понимаю это, уже собравшись ответить на поцелуй. И замираю. Так и стою – с зажмуренными глазами и приоткрытым ртом, вдыхая холодный ночной воздух, чувствуя Юлины ладони на своих щеках.

Она для меня – чужой человек, полезный своими связями с прессой.

Я для нее – сумасшедшее приключение. Что-то вроде рафтинга или пары дорожек кокса. Что-то, чем можно разбавить званые ужины и благотворительные вечера.

- Ты в очередной раз сломал мне жизнь, - с придыханием говорит Юля.

А затем добавляет:

- Спасибо…

Савелов собирает документы меньше чем за сутки.

Когда я связываюсь с ним, одно бесконечно долгое мгновение мне кажется, что я снова ошибусь. Опять доверюсь не тому, кому стоило бы довериться. Но кроме Савелова мне больше не к кому обратиться, и я звоню ему из просторной Юлиной гостиной, где она пытается меня накормить.

Кусок не лезет в горло, и только утром я выпиваю чашку кофе и выбираю свежую рубашку из гардероба ее мужа. Та сидит на мне туго – чтобы пуговицы не отлетели, мне приходится очень спокойно и неглубоко дышать.

Перед пресс-конференцией я бегаю трусцой по коридору, выдыхая на каждом шаге, и чувствую себя, как боксер перед выходом на ринг. Возможно, сейчас меня отметелят до кровавых соплей, но я, по крайней мере, не буду ни о чем жалеть.

Напоследок я говорю Савелову:

- Утопим Шохина – зеленый свет твоей карьере.

И добавляю:

- Ручаюсь.

Свет бьет по глазам.

Вспышки фотоаппаратов, целая россыпь цветных микрофонов – они нацелены мне в лицо, и наверняка уловят шелест, с которым я разворачиваю бумажный лист.

- Меня зовут Максим Андреев, - то ли зачитываю, то ли говорю я. - На меня было заведено уголовное дело, которое насквозь состоит из ложных обвинений, с целью заставить меня внедриться в Рос-Инновации…

Юля сидит рядом и смотрит на меня, повернув голову.

- … и провести нелегальный тендер, чтобы генерал Шохин смог арестовать руководство госкомпании, которое отказалось с ним делиться. На ваши электронные адреса сейчас придет видео…

Микрофоны напоминают мне диковинные цветочные бутоны - крепкие, еще не успевшие дозреть.

- … на котором генерал Шохин требует у президента Рос-Инноваций перечислять на подконтрольные ему структуры двадцать процентов от общего оборота госкомпании…

Когда бутоны раскроются, в их нутре окажется записывающая мой голос электронная начинка. Эти бутоны питаются не через стебли, а через провода, и для жизни им нужна не вода, а электричество.

- Чтобы это видео не было предано огласке, погиб невинный человек – Алена Смирнова.

Я отрываю взгляд от чудовищных механических бутонов. Смотрю на журналистов перед собой.

- Ответственность и вина за ее смерть, - говорю я, - во многом лежит на мне.

Юля впитывает каждое мое слово.

Савелов листает бумаги и готовится к крупнейшему аресту в своей жизни.

Руки журналистов взлетают, звучат вопросы, с механическим завыванием срабатывают вспышки фотоаппаратов.

Смерти не существует, - говорю я себе.

Смерти не существует.

Я опустился до самого дна…

И не смог утонуть.

Главная новость дня: чудовищный коррупционный скандал, помазанный смертью, благословленный мной и подхваченный тремя десятками моих апостолов с фотокамерами, громкими голосами и вопросами, которые даже в пресс-центре звучали, как заголовки новостей.

Спустя неделю разбирательств, истерик и журналистского преследования меня останавливают по пути к парковке. Листва еще зеленая, но воздух прохладный, и серое драповое пальто на мне колотит ветром. Только темная водолазка сохраняет остатки тепла.

Подъехавший кортеж окружен таким количеством охраны, словно ко мне привезли лично Папу Римского. В черной тонированной машине мне делают предложение, от которого невозможно отказаться, и говорю:

- Сложное решение… Я могу подумать?

Но подумать мне, конечно же, не дают. Правительству нужны контролируемые борцы за справедливость, а не хаотичные бурления, возглавленные бунтарками-рецидивистками вроде Юли. По крайней мере, той Юли, какой она была три года назад.

И потому спустя два месяца я произношу с трибун:

- У меня есть свои недостатки, есть свои страхи…

И еще:

- Меня зовут Максим Андреев, и у меня есть мечта.

Я верю в то, что говорю.

И не верю в тех, кто финансирует мою кампанию. Но кого это волнует? Я теперь – антикоррупционный вымпел; яростный стяг, символ свободы от чиновничьих поборов. Мной размахивают, как будто коррупцию и впрямь можно победить. Как будто мои фотографии замироточат и начнут исцелять от бедности и болезней. Как будто мой взлет «из народа» в политики – невероятная, никем не спланированная случайность.

- Я хочу, чтобы моя страна была не только самой сильной, но еще и самой счастливой…

Да, я бы мог отказаться от роли вымпела, но какой смысл?

Не будет меня – найдется кто-то еще. Так что я теперь на привязи, на стяге, на кресте; я улыбаюсь с трибун, и толпы беснуются и трясут плакатами с моим именем.

Может быть… - думаю я.

Может быть, если я буду действовать аккуратно…

… то даже на привязи смогу сделать что-то полезное.

 «- У нас еще первые стартапы не профинансированы. Это запредельно!

- … а мне плевать, что это тебе запредельно. Двадцать процентов – срезать на счета наших фирм. Либо в виде финансирования на те компании, которые я тебе укажу.»

Чтобы спокойно дышать, мне приходится проигрывать запись с флешки примерно раз в восемь часов.

Я начинаю с этого свой день, пока кофе-машина наполняет чашку. Мне нравится нежный, сладкий и с пенкой. Где-то глубоко в душе я – гламурная блондинка, которая между макиато и самым дорогим эспрессо выберет макиато.

«- Двадцать процентов? За что?!

- За порядок. За то, что у меня на твою жопу уголовка не нашлась. Много за что! Мне всё перечислять?»

Я смотрю это видео в перерыве между делами и пресс-конференциями, заказывая еду и дожидаясь, пока ее приготовят.

Я смотрю его перед сном, сунув ладонь под щеку и устроив мобильник перед собой.

«- На вас власть не заканчивается...»

У Ромы тихий упрямый голос. Из-за плохого качества я не могу рассмотреть цвет его пиджака, и это выводит меня из себя.

«- Если ты будешь идиотом, она на тебе закончится. Я тебе обещаю.»

- Ну и дурак же ты, - говорю я вслух. Выключаю видео, переворачиваюсь на спину и закрываю глаза.

… а спустя шесть минут приходит первая смс с незнакомого номера. Личность отправителя я угадываю еще до того, как беру в руки телефон.

«Видел твое выступление на ютубе», - сообщает смс. - «Ну ты красавец!»

Я не отвечаю, но смс-ки продолжают приходить.

Иногда я получаю фотографии и огрызки видео, на которых волны катятся по бесконечной линии побережья, заворачиваются гребешками и расшибаются о песок.

Иногда на фотографиях есть лицо, попавшее в кадр колено или весь Белкин целиком – в белой кофте и куцых шортах из светлой джинсы.

За спиной у Белкина – море.

Мне не нужно спрашивать, где он – я и так узнаю эти пляжи, эти крытые банановой листвой бары и закрученные спиралью улочки. Рассвет над Бали наполняет небо лиловым, розовым и мандариновым, с тонкими прослойками перистых облаков. Выглядит это, как самое аппетитное в мире пирожное; так и хочется взять чайную ложку и отделить ею ломтик рассвета, а потом уронить его на подставленную ладонь.

Розовое, лиловое и мандариновое небо разрубает силуэт Ромы. У него отросли волосы, которые он теперь не укладывает; из-за этого челка падает на лоб и растрепывается ветром. Еще у Белкина ниже бровей все-таки растут волосы, и я долго не могу понять, как отношусь к его щетине – с неудовольствием, недоумением или легким, едва заметным желанием почувствовать, как эта щетина трется о мое голое бедро.

Рома пишет:

«Прости.»

И еще:

«Я не думал, что так все получится.»

И еще:

«Ты меня кинул, Макс! Ну ты и мудак! Мы оба с тобой такие мудаки…»

И еще…

Сотни смс сливаются в одну сплошную линию перед глазами, и я думаю, что если бы «цифронщики» не заботились о конфиденциальности моих переписок, Белкину уже пришлось бы искать себе новый дом.

Но ему не приходится.

И потому он спрашивает:

«Серьезно? Ты и политика?»

И еще:

«Тебе идет черное. Ты знал?»

И еще:

«Скучаешь по этому?»

На фотографиях – море.

Я вспоминаю сон, в котором есть только шелест крыльев и шуршание пальмовой листвы, и думаю: зачем мне мир, в котором нет волн?

И потому однажды, когда Белкин молчит слишком долго – целых девять часов, - я пишу ему смс: «Покажи еще».

И фотографий с морем и его лицом у меня в телефоне становится на одну больше.