До самого дна

Примечания автора:

Примечание №1: знание канона НЕ ТРЕБУЕТСЯ - рассказ можно и нужно читать как оридж. Единственное, что я советую - посмотреть, как выглядят персонажи:

Примечание №2: перед вами - подробный ретейлинг фильма "Духless 2". 50% гейства, 95% диалогов и 100% сюжета принадлежат не мне, а сценаристам картины. Все, что сделал я - по-своему интерпретировал некоторые сцены и вложил в них новый смысл. Считайте это каникулами - я ничего не придумывал, а просто взял готовое, вывернул наизнанку, сдобрил сексом и подал под новым соусом. Мне хотелось отдохнуть... и я отдохнул.

Мой сёрф – девчонка.

Шикарная, стоившая мне кучу бабла, белоснежная как перо чайки девчонка. Чистый лист, чистое сознание, чистая судьба.

Я обмениваю свою судьбу на его жизнь.

Сначала я думаю, что не успею – черт знает, как долго его доска болтается на гребне волны. Может – пару секунд, а может – все те полчаса, что я осваивал свою красотку, пытаясь загнать ее на волну и не сверзиться. У меня не выходило, меня обдавало водой, я тонул, я всплывал, дергал за шнурок и подтягивал к себе доску, а затем пробовал снова. Белая кофта давно промокла, облепив мои плечи и руки, ноги сводило судорогой от усталости, но я пробовал и пробовал, не замечая, что уже устал и продрог.

Когда я вижу малиновый росчерк – доску без хозяина, к которой никто не плывет, которую никто не ловит, - всё это становится неважно.

Я разворачиваюсь, делаю пару размашистых гребков, но мой сёрф – мой чистый лист, моя судьба, - безжалостно тянет назад, так что я ныряю и отстегиваю от ноги браслет. Шнурок исчезает в глубине волны, и мою белоснежную девчонку-красавицу уносит прибоем – а я разворачиваюсь и наконец-то плыву туда, где алым пером, ярким, приметным, болтается на гребне волны его брошенный сёрф.

Чтобы доплыть до него, я трачу почти две минуты.

На то, чтобы найти его под водой – секунд двадцать; сёрф болтается над ним, словно буй, пристегнутый к щиколотке страховочным шнурком.

На то, чтобы ухватить его за волосы и вытащить наверх – на воздух, под солнце, на хренов божий свет, с которым он чуть не распрощался, - уходит минута, и еще пять – чтобы докричаться до парней на берегу. У меня от усталости отваливаются ноги; я пытаюсь грести одной рукой, но скоро и она подведет. Парня, брошенного животом поперек сёрфа, то и дело захлестывает водой, и я думаю: он, наверное, давно уже мертвый…

Волны катят по берегу, размазываясь и теряя свою синеву, а в ушах у меня шумит так, словно там что-то лопается.

«Айв гот ит, айв гот ит», - кричат парни, хватая его под руки и вытаскивая на песок.

«Гоу гоу гоу гоу!»

Ты будешь в порядке? – думаю я.

Ты совсем идиот – лезть на сёрф в одиночестве, толком не зная, как с ним совладать?

Я бреду по берегу, проваливаясь по косточки в песок, ноги еле гнутся, и мне хочется вогнать в онемевшие икры иголку – прогнать судорогу и проверить: они уже совсем деревянные, или еще мои, из плоти и крови?

Но иголки нет, и мне приходится брести по песку, волоча за собой не свои ноги, сопротивляясь волне – туда, где двое незнакомых парней откачивают третьего, тоже незнакомого.

Когда я уже думаю, что пожертвовал своей девчонкой-раскрасавицей впустую, он откашливает воду и приходит в себя. 

Парни что-то кричат, а он смотрит на меня пустыми, мало что понимающими глазами, и дышит так, словно сейчас у него отберут воздух. Нос сломан – наверное, ударился о доску при падении; а может, это я его приложил, когда пытался затащить на сёрф. Полоса крови тянется от ноздрей до верхней губы, размываясь, смешиваясь с соленой водой.

- А ю окей, бади? – кричу я, падая на подкосившихся ногах и упираясь руками в песок. Кричать не обязательно, но я оглушен: кажется, что волны все еще плещут, бьются о сёрф, и их нужно перекрикивать. Я дотягиваюсь до него, хлопаю пару раз по щеке, и взгляд его становится чуть более осмысленным.

- Вэлкам бэк, дуд! – говорит один из парней.

Он глубоко вздыхает и дергает уголком рта – улыбается, реагируя на интонацию, но вряд ли понимая смысл.

- А ю окей? – спрашиваю я.

Он смотрит на меня, и глаза его – зеленовато-карие, загнанные и широко раскрытые от удивления, словно он только что понял, что произошло. Он молчит еще секунду, а потом отчетливо, на чистейшем русском говорит:

- Спасибо.

Внутри все вздрагивает – свой! я скучал! - а потом обрывается и летит вниз, как курс в две тысячи восьмом.

Свой… Куда ни сбеги – от русских не скроешься.

- Большое спасибо… - повторяет парень.

И смотрит так, будто кроме меня и моря за моей спиной в этом мире больше ничего нет.

- И давно ты здесь?

- Три года.

Его зовут Роман Белкин.

Тоже москвич. Только я – бывший, а он – вполне даже нынешний.

Рома любит Москву: это сквозит в его взгляде. Это видно в глазах, в его целеустремленном узком лице, в сведенных бровях, даже в разбитом носу, на котором виднеется белая нашлепка пластыря.

- А чего ты вообще свалил? – спрашивает он.

Глупый вопрос. Зачем люди вообще сваливают?

Потому что пришлось.

В моей жизни все было правильно, все по порядку – сначала у меня появилась работа, потом деньги, потом любовь. Вот только Юля ненавидела мою работу и мои деньги, зато обожала ввязываться в сомнительные авантюры вроде акций протеста, зеленых инициатив и народных бунтов против действующей власти. Пока она вместе с друзьями делала коктейли Молотова и записывала агит-ролики, я дергал кокс через свернутую пятитысячную купюру, а потом работал как проклятый – снова, и снова, и еще, до оголтения.

Пожалуй, у наших отношений не было шансов.

- Да погода не очень… - говорю я.

… мое руководство так и решило. И уволило меня к хренам, подведя под громкое дело о растрате и хищении, за которое я мог присесть лет на семь.

Если бы не оказался на Бали.

Три года на райском острове – намного лучше, чем семь лет на полном казенном обеспечении. Выбор был очевиден.

- А мне здесь уже скучно, - говорит Рома, скользя по мне взглядом. Заметно, что его смущает борода. Сам он – мальчишка с картинки, гладко выбритый, с зачесанными от лица темными волосами, влажными от волн и просоленного ветра. Ворот белой рубашки расстегнут, и в нем виднеется заостренная линия ключиц.

- В храмах был, - говорит он. - Еду попробовал. Встал на доску – чуть не утонул…

Левая половина его лица облита лунным светом, правая – скрыта в тени. Из-за этого черты заостряются, ямочка на подбородке становится жирной черной точкой, а глаза кажутся темнее и глубже, чем они есть.

Рома тянется ко мне через стол, и мы чокаемся бокалами шампанского, такими хрупкими и узкими, что это наводит на мысль о шестнадцатилетних девственницах и том, что у них между ног.

- В общем, пора домой, - заканчивает Рома.

В России нас бы засмеяли – чё вы как педики? Что еще за шампанское на морском берегу? Но тут всем плевать. Даже если мы и впрямь педики, и, прикончив бутылку, пойдем трахаться ко мне на виллу.

Почему-то от мысли об этом бросает в жар, и виноват отнюдь не алкоголь – я всего-то пару глотков сделал.

Наверное, я просто отвык от России. От мыслей о ней в моей голове. От хамства, от дискриминации по всем признакам, будь ты женщина, еврей, инвалид, гей или лох. От того, что тебе вечно нужно оправдываться и держаться за свою мужественность, словно ничего важнее её в жизни нет.

Рома не знает моих мыслей. Он просто смотрит на меня и улыбается.

- На работу пора? – спрашиваю я.

Он не торопится отвечать – сперва пьет шампанское из бокала, а затем поворачивает голову и смотрит на штормовой прибой.

- Макс, - говорит он. - В Москве сейчас другие волны… и их надо седлать.

- Там опять что-то поменялось?

Мне не интересно знать, что там происходит в Москве, но интересно, когда он говорит.

- Тезисно, - роняет Рома. - Гламур сдох, с Верту уже никто не ходит, с коррупцией – борьба, что меня очень радует. Наконец-то дают нормально работать…

Он тянется за бутылкой, вытаскивает её из гремящего льдом ведерка и обновляет содержимое бокалов – сперва себе, потом мне.

- Самое важное, - говорит он, - люди осознали, что на нефтяной игле особо не просидишь, и начали что-то менять. Москва – мировая столица! Лучшие ученые мира, художники, урбанисты – все летят работать в Москву!

Рома и впрямь его любит: этот дрянной городишко, зыбучий и топкий, стоивший мне миллионов нервных клеток, сотен тысяч евро и одной девушки, которую я считал Той Самой, Единственной.

- Разбудите меня через сто лет, - говорю я, глядя в свой бокал, - и спросите, что сейчас происходит в России. Я вам отвечу: пьют и воруют.

Рома смотрит на меня без интереса. Что бы я сейчас не сказал о его возлюбленной России – это соскользнет с него, как с гуся вода, разобьется, разлетится мелкими брызгами, не пошатнув его уверенность.

- Сам придумал?

Я улыбаюсь, едва заметно качаю головой:

- Салтыков-Щедрин.

Какое-то время Рома пьет свое чертово шампанское, поставив разговор на паузу. Потом говорит:

- А я из «быть или не быть» выбираю «быть».

Я широко улыбаюсь – так, чтобы у Белкина мурашки поползли по спине; как у кролика, которого сейчас разорвут. И говорю:

- А ты, значит, из тех, кто это бытие меняет к лучшему?

Рома тоже улыбается и пожимает плечами. Он так прост, так простодушно-понятен мне, что это кажется фальшивкой. Не бывает таких наивных людей, верящих в светлое будущее без малейших на то оснований. Чтобы верить в такое, нужно быть либо полным кретином, либо закоренелым лгуном.

Заглядывая в его мальчишечье лицо, в его прохладные, влажно блестящие в темноте глаза, я не знаю, что из этого выбрать.

- За меня это никто другой не сделает, - говорит Рома.

Я упираюсь локтями в стол, чуть наклонив голову. А потом говорю:

- Ром, видишь там океан?

Он смотрит сперва на океан, а затем на меня, и взгляд его становится злым и упрямым, что совсем не вяжется с его показным оптимизмом.

Какие бы пороки не гнездились в голове Ромы, среди них вряд ли есть глупость. Эта мысль заставляет меня улыбнуться шире.

- Мы умрем, а он будет здесь, чтобы через сто лет услышать точно такой же разговор двух других дураков, - говорю я. Потом указываю рукой в сторону плещущихся волн. Одну из них рассекает серфер, предпочитающий черноту ночного моря его дневной лазури. - Я выбираю океан.

Рома смотрит на меня ужасно долго, прищурив глаза, вынужденно и неискренне улыбаясь уголками губ.

Смотрит так, словно боится отвести взгляд.

А потом говорит:

- Выпьем?

Пузырьки щекочут нёбо и щиплются – совсем как снежинки в далекой, почти стершейся из памяти Москве. Зимой от них никакого спасу: так и лезут, так и колют раскрытые ладони и лицо…

Снежинки кружатся, кружатся…

В маленьком снежном шаре с Кремлем, который стоит у меня на полке. Больше у меня в доме ничего русского нет – даже ноут без русскоязычной раскладки.

Рома Белкин – москвич-идеалист с ямочкой на подбородке, который чуть не отправился на дно Индийского океана, - пропадает из моей жизни так же быстро, как возник. Вот мы пьем шампанское на берегу – а вот прощаемся, и он обнимает меня напоследок, медленно скользнув ладонью по спине.

Он выше меня почти на пять сантиметров, и в полтора раза легче: тощая длинная жердь, которая, должно быть, отлично смотрится в приталенных итальянских костюмах. На следующий день Рома улетает к своим костюмам в холодную весеннюю Москву.

- Эй, Макс!

А на Бали – вечное лето.

Я ем гребешки и запиваю их белым вином, кого-то приветствую, с кем-то танцую, кому-то улыбаюсь. Эти люди зовут меня «Максимус», жмут мне руки и принимают предложенное им вино. Эти люди смеются.

Эти люди счастливы.

А я несчастлив, как будто у меня отобрали нечто ценное. Напомнили о той, другой жизни, а потом выдернули её у меня из-под носа.

- А девчонка-то ничего… - говорит Берни, глядя мне за спину. Девица, на которую он намекает, в такт музыке трясет грудью, и та едва не выпрыгивает из черного бандо. - Почему тормозим?

Какое-то время я слежу за тряской, почти завороженный ею, а затем поворачиваюсь к Берни.

- Хочу большой и чистой любви, - твердо говорю я. - Как у вас с Эммой.

В голову почему-то приходит сперва Юля, а потом – Рома Белкин. Мой чудом спасенный москвич.

- Стареешь, Макс, - ворчит Берни.

У них с женой – такая любовь, что я могу только завидовать.

У меня такой не было.

Когда всё случилось, Юля не захотела сбежать со мной на Бали. Она хотела судебных заседаний, громких разбирательств и борьбы с системой. Она планировала доказать всем, что я невиновен, и что дело, которое мне шьют – редкостная дрянь, сфабрикованная с первой и до последней буквы. А я знал, что если в мире бабла тебе решили что-то пришить, то пришьют, как ты не борись.

Так я уехал на Бали, а Юля, раздосадованная и обиженная (я лишил ее такой веселой забавы, как суд надо мной) – осталась в Москве.

Иногда я думал, что Юля была Той Самой, Единственной. Вот только Единственная, наверное, поняла бы мое нежелание угодить в тюрьму.

Но если не она – то кто же?

Я улыбаюсь девчонке в черном бандо и киваю ей. У нее упругий второй размер, и танцевальные тряски еще не скоро на нем отразятся.

Я думаю: Рома Белкин, должно быть, не отягощен мыслями о «большой и чистой любви». Такие как он – лощеные столичные мальчики, - всегда по уши в бизнесе, и жен себе выбирают по принципу статусности, а не по любви. Таких же лощеных. Таких же красивых. Прилагающихся к дорогим тачкам и отлаженному бизнесу, словно драгоценные аксессуары.

Я представляю Рому с какой-то девицей; её лицо выглядит расплывчато – как я ни напрягаюсь, что-то во мне противится этой фантазии, и спустя минуту я отпиваю немного вина и иду танцевать.

Мне кажется, что это будет длиться вечно – вечно, вечно! мое прекрасное трехгодичное лето! – но потом на вечеринку врывается целый взвод местной полиции, и низкорослый скуластый офицер всаживает в меня электрошокером шестьдесят тысяч вольт.

Я не виноват.

Я повторяю это множество раз, множеству разных людей. Я не виноват; нет, не мое; да, подбросили.

Найденный у меня пакет с героином мог бы осчастливить полторы сотни московских торчков, или вызвать токсический шок у проглотившего его дельфина. Я впервые вижу этот пакет и не знаю, кому и зачем это понадобилось. Но знаю точно, что дело дрянь.

- Басов Николай Алексеевич, второй секретарь посольства РФ, - говорит вихрастый немолодой мужик. Его аккуратно подстриженная бородка не вызывает у меня доверия.

Впрочем, выглядит он намного благообразнее, чем я – в замызганной белой кофте с подкатанными рукавами, в шортах длиной до колена, с короткой густой бородой и полной неразберихой на башке.

В тюрьмах на Бали так себе с зеркалами, средствами гигиены и пресной водой.

- Николай Алексеевич, - говорю я как можно тверже, - это полная подстава! Эти твари…

- Успокойтесь, - требует Басов.

- Я ни в чем не виноват! – огрызаюсь я. - Я российский гражданин…

- Все решим, я здесь именно для этого, - говорит Басов, успокаивающе двинув рукой. - Даже если это не твой героин – его нашли у тебя дома, а это серьезно. Но выход есть…

Мне не нравится его подлая, почти седая бородка. Мне не нравится его крысиное лицо. Мне не нравится, что «выходы», которые обычно предлагают в таких случаях – это сплошные входы в глубочайшую жопу.

- Какой выход? – спрашиваю я.

- Обычный. Собираем деньги. А чё ты думал, здесь как-то по-другому?..

Как ни беги от России, она все равно тебя догонит. Так или иначе – красавчиком ли москвичом, смс-кой от соскучившегося по тебе русского оператора, или вторым секретарем посольства РФ на Бали.

Человечком с доверительным взглядом и крысячьей мордой.

- Сколько?

- Максим Евгеньевич, - вкрадчиво говорит Басов. - Вам от десяти до вышки светит. Так что, я полагаю, продавать придется все, что есть. Занесем кому следует, сделаем коридор на границе, улетишь в Малайзию…

Я смотрю на него даже не возмущенно – непонимающе. Даже не замечаю, что он перешел на «ты».

- В Малайзию?!

- Ну, или в Таиланд… - Басов равнодушно пожимает плечом. - Года на два, на три, пока все не затихнет…

Кажется, моя голова сейчас должна быть полна мыслей и страхов, как стеклянный шар с Кремлем – пенопластовых снежинок. И они должны метаться во все стороны, колотить по моему черепу изнутри…

А там пусто.

Вместо паники меня накрывает ватное, глухое онемение.

- Максим, я хочу тебя отсюда вытащить, - говорит Басов, - но если не решим сейчас – твое дело уйдет наверх, и тогда я уже ничем не смогу помочь…

Я киваю, бездумно соглашаясь с человеком-крысой.

Я подписываю доверенность на продажу дома…

Я…

… даже не удивляюсь, когда никакой коридор на границе мне не прокладывают.

Басов пожимает плечами и говорит что-то о том, что мой загран просрочен, и что единственное место, в которое меня сейчас могут спровадить – это Россия.

Я загружаюсь на борт в тех же шмотках, в которых кантовался по тюремным камерам. У меня нет денег, нет ноутбука, нет даже проклятого снежного шара с Кремлем. В ту секунду мне кажется, что это расплата.

Неделю назад я отпустил свой сёрф. «Tabula rasa»… С ним моя жизнь должна была начаться с чистого листа. А я бросил его, променяв на жизнь незнакомца. Словно отдал кому-то свой счастливый билет, а сам остался ни с чем.

Интересно, Рома Белкин того стоил?

Уже поднимаясь по трапу, я оборачиваюсь и бросаю на человека-крысу встревоженный взгляд.

- У меня ведь даже нет телефона!

Он кричит мне:

- Сочувствую.

И моя бесконечная летняя сказка заканчивается.

В Москве меня ждет пышная встреча – разве что без оркестра и цветов. Вместо оркестра есть пара молчаливых охранников, любой из которых может дать мне в бубен.

- О! Наконец-то, Максим Евгеньевич!

В комнате для допросов меня ждут еще двое. Они другие – более высокопоставленные и общительные. По ширине их улыбок я понимаю: у кого-то горят жопы. Так полыхают, что если принюхаться, можно почуять вонь паленых волосков.

- Как долетели? – спрашивает меня мужик с пухлыми, как у младенца, губами. Волосы у него блеклые и аккуратно зачесанные на пробор. А я всю неделю только пятерней расчесываюсь…

- Без происшествий, - говорю я, послушно опускаясь на предложенный стул.

За столом сидит дородная, выкрашенная в блондинку бабища при погонах. Губы её сложены уточкой, ногти – накрашены кроваво-красным лаком.

Эти ногти я вижу, когда она кладет передо мной толстенную папку с документами.

- Андреев Максим Евгеньевич, - скучающим тоном говорят «красные ногти». - Вы задержаны на основании части четвертой статьи 160 УК РФ, «Присвоение и растрата чужого имущества, совершенная группой лиц»…

Ну, приплыли.

- … в ходе расследования ваша вина установлена и собраны доказательства против вас.

- А можно узнать, кто вы? – спрашиваю я у «красных ногтей».

- Подполковник Маслова, - помолчав, отвечают «ногти». - Младший советник юстиции.

И добавляет:

- Вы, судя по всему, сядете надолго.

- Наберется, я думаю, на пятнашку, - поддакивает мужик с губами младенца. В уголке этих губ засела черная выпуклая родинка. Едва взглянув на нее, тут же решаю, что моего бывшего московского дерматолога от нее бы удар хватил.

А дерматолога на Бали у меня не было. Там я жил, как среднестатистический обыватель – без врачей, даже в травматологии был всего один раз. Да еще пару раз сжег спину до мяса, когда сёрфил по солнцу, и с тех пор лез на доску только в шортах и кофте с длинным рукавом. В тот раз мне тоже не понадобился врач – просто Берни посоветовал пантеноловую пену.

- В прошлом году Министерство технического развития создало госкомпанию Рос-Инновации, курирующую отечественный хай-тек, - сообщают «красные ногти». Ах, да... подполковник Маслова. - Под руководством Белкина Романа Анатольевича.

На стол ложатся фотографии.

Рома стоит полубоком, его голова покоится у меня на плече. Моего лица не видно, зато видно руку, которой я тянусь, чтобы обнять его в ответ. Рукав рубашки закатан, на запястье видны нитки с нанизанными на них деревянными бусинами.

Они и сейчас при мне.

Тянусь пальцами к бусинам, касаюсь их успокаивающе теплой поверхности. Мне инстинктивно хочется себя оправдать, торопливо заверить подполковника Маслову и мужика с родинкой: это ничего не значит! Это прощание! Мы просто обнялись и похлопали друг друга по спинам!

На фотографии это выглядит иначе – будто спустя мгновение мы начнем срывать друг с друга одежду.

- У нас есть все основания полагать, - говорит Маслова, - что Рома не столько развивает индустрию, сколько разворовывает госбюджет.

На следующем фото мы пожимаем руки.

Мне становится чуть легче. Словно это не мне тут угрожают папкой сфальсифицированных бумаг.

- Я этого парня два раза в жизни видел, - говорю я, пытаясь выглядеть как можно более равнодушным. - Один раз вообще – под водой.

- Вы Романа Белкина, можно сказать, вырвали из цепких зубов смерти, - говорит мужик с родинкой. - Правильно сделали. Судить его будем – за коррупцию…

На следующем фото – снова объятие, больше напоминающее танец. Я помню его: Рома обхватывает меня руками и обнимает не на секунду, не на две – секунд на десять, наверное. Так крепко, словно утонет, если отцепится от меня и уйдет.

Как будто я теперь – гарант его жизни.

- Ваша специальность позволит вам устроиться на работу в Рос-Инновации, где вы проведете один из многочисленных тендеров, - говорит подполковник Маслова. - Нам нужна структура этого тендера – откаты, оффшоры, однодневки…

Я смотрю на нее, стиснув зубы и сохраняя максимально отстраненное выражение лица. А про себя думаю: вот ублюдки. Самые ублюдистые ублюдки из тех, что я встречал – а я таких повидал выше крыши.

Насколько же сильно им нужен Рома Белкин, что ради него они устроили такую цыганочку с выходом? Подняли на ноги полицию в другой стране, озаботились героином, «купили» Басова Николая Алексеевича, второго секретаря посольства РФ на Бали, чтобы тот выслал меня в Москву…

- Максим Евгеньевич, - говорит мне мужик с родинкой. - Поможете с Рос-Инновациями – мы выбрасываем эту папку, даем новый загран… и катишься ты, куда хочешь.

Я не выдерживаю – тру ладонью лицо. Закрываю рот, надавливаю пальцами на губы, словно меня сейчас стошнит. Пульс грохотом отдается в ушах, и я смотрю то на гребаные фотографии, то на гребаную родинку.

На фотографии узкое запястье Ромы лежит у меня на плече.

- А будешь выпендриваться, - заканчивает мужик с родинкой, - на раз-два в Мордовии потеряешься.

Какое-то время я молчу. Потом дергаю уголком губ – силюсь улыбнуться, но улыбка из меня не лезет. Получается только сглотнуть, выдавая страх.

- А если меня Белкин знать не захочет? – спрашиваю я.

- Ну а вы постарайтесь сделать так, чтобы захотел, - говорит подполковник Маслова. Достает какие-то документы на подпись, вручает мне специальный телефон для прослушки, что-то говорит, говорит…

- … держать включенным. И распишитесь за оборудование…

Табула раса.

Останься моя доска при мне – Рома Белкин, красавчик-щеголь с козырной должностью в Рос-Инновациях, пошел бы на дно. И я сейчас, будучи на Бали, попивал бы пахучий безалкогольный мохито…

- Макс! Дорогой!

Он летит ко мне мимо охраны, словно мальчишка, которому едва стукнуло шесть. У самого входа перепрыгивает через турникет, делает пару шагов и останавливается, широко раскинув руки. Лацканы его пиджака топорщатся, а сам он аж светится – белолицый, сияющий на солнце, как улыбка Анджелины Джоли.

Я чешу пальцами заросший подбородок и виновато смотрю на него.

Найти офис Рос-Инноваций мне помог один очень понимающий таксист. Сейчас он ждет на стоянке: надеется, что я не кину, раздобуду денег и оплачу свою поездку от аэропорта.

Приятно знать, что некоторые россияне еще верят в людей.

Чтобы найти в офисе Рос-Инноваций Рому Белкина, требуется вся моя удача. Я отжимаю её, словно постиранную одежду, выдавливая последние капли везения, и случается чудо: пробегавшая мимо меня блондинка соглашается передать своему боссу, что у входа его ждет «Макс Андреев, с Бали…»

Она искренне удивляется, когда её босс летит ко мне со своего черт знает какого этажа, как умалишенный.

- … мне, главное, говорили – не мути, это дочь местного старейшины, будут проблемы, - рассказываю я. Шантаж со стороны властей – не то, чем нужно щеголять перед новыми знакомыми. Приходится выдумывать на ходу.

Мы сидим в светлом просторном лобби – я и Рома. Совсем как в тот вечер, на пляже. Вот только ступни не зарываются в песок, а на мне – не чистая одежда, а пропотевшие шмотки и грязные шлепанцы. Рома тоже другой: нос зажил, нашлепка лейкопластыря исчезла. Волосы, когда-то падавшие на лицо, теперь уложены с гелем и зачесаны назад. Я не ошибся – ему действительно идут итальянские костюмы, и сейчас Рома упакован в бордовый галстук, голубую рубашку и темно-серый пиджак в тонкую вертикальную полоску. Лощеный мальчик, идеально подходящий этому шикарному офису.

Блондинка, которая сжалилась надо мной и позвонила Роме, оказалась его девушкой. Кажется, у нее тоже есть какая-то должность в Рос-Инновациях... В конце концов, не писать же в трудовой книжке «сосет боссу»? Теперь блондинка восседает на подлокотнике кресла, приобняв Рому за плечи, и не отрывает от меня взгляд.

Больше всего она напоминает комнатную собачку. Милую светленькую болонку, которую замечают, только когда есть настроение побросать ей мяч.

- А она такая: да ладно, мне папа не указ, - продолжаю я. - Давай туда, сюда…

Взгляд у Белкина не такой радостный, как мне казалось. Уголки губ приподняты, но назвать это улыбкой не выйдет; скорее – демонстрацией вежливого интереса. На «туда-сюда» он улыбается шире. Еще менее искренне.

- А потом жду я на пати, - говорю я, - врываются копы вместо нее с обыском, ордером, электрошоком…

- Ну ты ловела-ас…- тянет Рома.

У него белоснежные зубы и стерильная улыбка. Его комнатная собачка с голубыми глазами нежно гладит кончиками пальцев его ухо, но Рома этого не замечает.

- В общем, они эти пакеты подкинули, - заканчиваю я. Держу себя так, словно все это время рассказывал о рядовом приключении, а не худшем дне в своей жизни. - Ну а потом понеслось – допрос, тюрьма…

- Страшная? – с любопытством спрашивает болонка.

Она выглядит как кукла: глаза цвета берлинской лазури, алые губы и блестящие волосы, аккуратно собранные в хвост. Кожаная куртка, крупный жемчуг в ушах…

В отличие от неё, Рому не интересует, как изнутри выглядит тюрьма на Бали.

- А как ты выбрался-то? – спрашивает он, перебив свою подружку. - Старейшина простил?

- Ну, конечно простил… - горько усмехаюсь я. Имитировать горечь не приходится: у меня эта ситуация уже во где сидит. - После того как я ему виллу и мотоцикл за один доллар продал.

– Один доллар? – снова изумляется болонка.

Рома приподнимает брови, обозначив интерес.

- Хороший мотик был, - говорит он.

- Да…

Болонка поворачивает голову и сообщает:

- Ром, надо помогать…

Белкин поднимает на нее взгляд, и то досадное недоразумение, которое он выдавал за улыбку, исчезает с его лица.

- Это я должен сказать «надо помогать», дорогая.

Болонка тянется к его губам, словно ища одобрения, и Рома долю секунды на нее смотрит… а затем ускользает. В последний момент отворачивает лицо, так и не дав себя поцеловать.

- Ну, - спрашивает он, - какие планы?

Я мнусь. Пересаживаюсь на мягком, идеально удобном диване, словно мне на нем неуютно. Подтягиваю выше рукава кофты.

- Да как-то… обосноваться, для начала, - говорю я. - Ну а…

Они ждут.

Сидят и пялятся на меня, как на экзотичную диковинку, словно у них нет никаких важных дел.

- Ром, я хотел у тебя денег занять, - решаюсь я. - Я потом отдам.

Белкин расслабляется, и улыбка возвращается на его лицо.

- Макс, Макс, Макс, - восклицает он. - Это даже не обсуждается. Паш!

Полноватый мужчина в синем галстуке подходит ближе и наклоняется к креслу. Какое-то время Рома быстро говорит ему на ухо, а потом улыбается и смотрит на свою болонку.

- Ален, займешься нашим другом?

Паша срывается с места и уходит, чтобы решить вопросы с моим обустройством, а Рома встает. Поправляет пуговицу на пиджаке, бросает на меня плохо читаемый взгляд.

- Слушай, давай сейчас в гостиницу… душ… туда-сюда… - говорит он, с неодобрением глядя на мою бороду. - Я улетаю на пару дней. Что-нибудь придумаю – наберу тебя. Ладно?

Он стоит очень близко. Так близко, что хочется отступить на шаг – словно я могу испачкать его, чистенького, идеального, той грязью, которую притащил с Бали. Скорее даже – из маленькой допросной в аэропорту, где передо мной поставили выбор: либо я разбираюсь с Белкиным, либо сажусь в тюрьму на пятнадцать лет.

Рома разводит руки в стороны.

- Обнял!

- Спасибо…

Я обнимаю его, хлопаю ладонью по спине и пытаюсь отстраниться, но он меня не отпускает. Только крепче сжимает руки и держит меня, держит... держит так, словно я – это нечто важное. Самое важное, что у него сейчас есть.

Объятие становится просто неприлично долгим, когда Рома меня, наконец, отпускает.

Понимающий таксист (мой спаситель, поверивший на слово человеку без копейки в карманах) подбрасывает меня до Ритц-Карлтона, и в качестве оплаты получает длинную розоватую купюру.

- Это много! – восклицает он.

Я улыбаюсь, а потом захлопываю за собой дверь авто.

В этом номере, на этих дорогущих, белоснежных, идеально гладких простынях я испытываю максимальную степень физического и психологического комфорта.

До тех пор, пока на тумбочке не начинает орать телефон.

Этот телефон мне вручает Паша, обустроив в Ритц-Карлтоне, проплатив бронь на месяц и отчитавшись об этом Роме Белкину. Их разговор длится почти шесть минут, и все это время Паша не смеет оторвать мобильник от уха, краснея, бледнея и обливаясь потом. Затем убирает навороченный смартфон в карман, вытирает лицо платком и уточняет, как я отношусь к перуанской кухне, и нужно ли забронировать мне столик в O2 Lounge на двенадцатом этаже.

Похоже, Рома недоволен тем, что его ручной болванчик не догадался сразу позаботиться о моем питании.

Спустя пару часов в Ритц заезжает Алена. Внимательно осматривает номер, а потом – меня, ощупывая придирчивым взглядом с головы до ног. Словно боится, что без личного присутствия Ромы я сбегу из Ритц-Карлтона и пополню многочисленную армию московских бомжей.

Когда Алена покидает номер, у нее звонит телефон, и я слышу сквозь дверь: «Да все с ним в порядке! Что с ним вообще может случиться?!»

Действительно: что?

Эпоха террора со стороны Ромы Белкина продолжается двенадцать часов, и какое-то время затрагивает исключительно его подчиненных.

Рома держится изо всех сил.

Рома знает, что я изможден и хочу выспаться.

Рома в курсе, что меня устроили со всеми удобствами.

У Ромы нет ни единого повода, чтобы мне позвонить…

В половину седьмого утра Рома сдается.

- Проснись и пой, дауншифтер! – говорит он в трубку, пока я тру глаза и пытаюсь прийти в себя. - Как спалось на родине?

Видит бог: он долго крепился, прежде чем набрать мой номер.

Целых двенадцать часов.

Подумав об этом, я улыбаюсь.

- Как в мавзолее, - говорю я, а затем откидываюсь головой на подушку, твердо решив не вставать. Никакие силы небесные не вытащат меня из этой постели раньше полудня. - Скажешь потом, сколько я тебе должен?..

- Ма-акс, - задумчиво тянет Рома. Судя по звуку – прижимает мобильник плечом и, возможно, наливает себе шампанское. - Забудь. Слушай, у меня тут интересное предложение родилось... Как раз по твоей части.

- Научить тебя кататься на сёрфе? – спрашиваю я, не открывая глаза. Подушка под затылком – самое мягкое из того, на чем я когда-либо спал.

- Спасибо, я с доской завязал, - твердо говорил Рома. - Я про инвестиции.

В тот день, когда я смотал удочки, рассовал по сумкам свернутую жгутами наличку и купил билет на самолет, я лишился не только женщины, с которой спал. Пусть меня к тому моменту уже выгнали из «Мегаполис-банка»; пусть меня занесли в такое количество черных списков, что не вышло бы устроиться даже консультантом – не то что топ-менеджером… это неважно.

Легко жить без того, что ты ненавидел. И намного сложнее – без того, что ты любил по-настоящему.

А я любил свою работу. До Бали, до разбирательств, до уголовного преследования, загнавшего меня на гребаные райские острова, - я действительно любил её.

Иногда я думаю: возможно, если бы я испытывал к Юле такие же сильные чувства, как к инвестиционному бизнесу, мы бы уже обзавелись домом, деревом, детишками… или чего там хотят порядочные студентки журфака?

Возможно, так все и было бы.

А может и нет.

- Даже так? – говорю я, оторвав голову от подушки. - А ты где?

- В Эдинбург лечу, посмотреть на айти-форум, - отвечает Рома. Похоже, в самолете он изнывает от скуки и ничегонеделания.

«Секс по телефону», - думаю я.

Лучше бы ты занялся сексом по телефону со своей подружкой, чем будил меня в такую рань…

- В общем, заглядывай послезавтра, - говорит Белкин, и голос его не дает ни малейшей возможности сказать «нет». - Все расскажу.

Поскольку варианта «нет» не существует, я покорно отвечаю:

- Давай…

В последнюю секунду, когда я уже почти нажал на отбой, Рома что-то вспоминает и кричит в трубку:

- Макс! Макс, слушай!

А потом – убедившись, что я не сбросил звонок, - добавляет:

- Приведи себя в порядок, хорошо?

Похоже, у него что-то личное к моей бороде.

А может, ко всем бородам в целом. Я вспоминаю его лицо: абсолютно гладкое, словно у Ромы ниже бровей вообще не растут волосы. Маленький аккуратный подбородок, мягко очерченные губы... Плавные ямочки в уголках рта.

Ямочки скептика.

Ямочки заядлого спорщика.

Человек с такими ямочками редко смеется, но часто поджимает губы.

- Окей… - говорю я, мысленно прощаясь с бородой.

- Ладно, - судя по голосу, Рома кивает. – Обнял!

После звонка меня преследует беспорядочный и отвратительно липкий сон, хватающий за ноги, присасывающийся к телу, выпивающий силы. Я проснусь изможденным и ненавидящим себя за то, что заснул.

В этом сне Белкин бесконечное множество раз спрашивает меня: ты зачем трахнул дочь старейшины? Ты зачем трахнул дочь старейшины? Ты зачем трахнул дочь старейшины? Ты зачем трахнул дочь старейшины?..

Не выдержав этого, я кричу: «да не трахал я ее!», и выражение Роминого лица меняется, как изменилось, когда я попросил у него денег. Разглаживается морщинка между бровями, а улыбка перестает быть вымученной, словно в истории с дочкой старейшины его что-то раздражало.

Словно он успокоился, только когда я признал, что нуждаюсь в его помощи. 

«А я так и знал, что ты врешь», - говорит Белкин.

Что ты мне врешь, врешь, врешь, врешь, врешь, врешь, врешь, врешь, врешь…

Я знаю: речь не о дочке старейшины.

Я ему вру, вру, вру; я собираюсь предать его, я согласился на предложение подполковника Масловой, потому что не хочу потерять пятнадцать лет своей жизни.

Я ненавижу себя, но почему-то пытаюсь драться с Ромой – может, так я смогу его заткнуть? Я дергаю его за грудки, и Рома повторяет мне в лицо: врешь, врешь, врешь, - и я кричу, и отталкиваю его от себя, и он смеется, а из носа у него стекает размытая морской водой струйка крови.

Сон сменяется другим.

Лазурные волны, искрящиеся сверху, захлестывающие, погребающие под собой...

Ноги не слушаются, руки облеплены тонкой и насквозь мокрой белой кофтой.

Где-то там, под водой – Рома Белкин, и на этот раз я не могу его спасти.

Я просыпаюсь.

Сердце колотится так, что сначала я не слышу стука в дверь.

Когда прихожу в себя настолько, чтобы отличить грохот по дереву от шума крови в ушах, я выволакиваюсь из постели и с трудом, кое-как переставляя ноги, дотаскиваю себя до двери. Тело вялое и непослушное. Я получаю из рук незнакомого мужчины конверт с наличкой и платиновой картой, и язык едва шевелится, когда я говорю ему:

- Спасибо.

В столичных бутиках совсем не рады бродяге, на голове у которого царит полная неразбериха, а в голове...

Черт знает, что у меня сейчас в голове.

Я в самом сердце города, я готов закричать: эй, Москва, я вернулся! – но почему-то мне не хочется этого сделать. Я – колтун на ухоженной шкуре столицы, и когда-нибудь по мне пройдутся юстициональной расческой, чтобы выдернуть и вышвырнуть туда, где мне самое место.

Красивых девочек-консультанток смущает моя замызганная кофта и шлепанцы на босу ногу, а охранникам не нравлюсь я сам – упругие и подвижные девяносто кило живого веса. Выпихать меня взашей сквозь стеклянные двери будет сложнее, чем вышвырнуть умалишенного бомжа.

В отличие от умалишенных бомжей, у меня есть кредитка и паспорт, подтверждающие мою полную платежеспособность.

Меня обнюхивают так и эдак, какое-то время присматриваются, наклоняя головы и брезгливо морщась, и, в конце концов, отступают.

Я представляю, как буду рассказывать об этой сцене Роме Белкину. Скорей всего, я посмеюсь над случившимся, а он улыбнется, уйдет, а потом будет орать по телефону сперва на руководство бутика, а потом – на консультанток, доставивших мне неудобство. Я вижу воочию, как они будут краснеть и бледнеть, как краснел и бледнел отчитанный им Паша, и на мгновение мне становится их жаль.

Прикладывая к груди рубашку и прикидывая, подойдет ли размер, я решаю ни о чем ему не рассказывать.

Я покидаю бутик спустя полтора часа, выбросив столько денег, сколько на Бали можно потратить разве что на новый мотоцикл. В хрустких бумажных пакетах – точная копия вещей, которые я три года назад оставил в Москве, в своей старой квартире. Абсолютно одинаковые черные костюмы, которые потрясающе на мне сидят. Абсолютно одинаковые черные туфли, которые можно запускать в космос – так высокотехнологично они выглядят. Абсолютно одинаковые черные галстуки, которые нужно красиво завязывать – сперва мои пальцы сопротивляются, но потом срабатывает мышечная память, и руки словно без моего участия сворачивают идеальный «ориентал».

Единственное, что выбивается из этого ряда – белоснежные рубашки. Тоже, конечно же, совершенно одинаковые.

Я бы выглядел в этих шмотках, как заурядный официант или сотрудник похоронного бюро, если бы не походил на парня из «Форбс».

Повезло с внешностью, - думаю я.

И возвращаюсь в номер – сбривать бороду.

«Dear Maxim Andreev», - сообщает экран у двери. – «Welcome to The Ritz-Carlton, Moscow».

Пакеты с одеждой нестройным рядом громоздятся вдоль двери. Я достаю из них только одну коробку – с электробритвой, - распаковываю ее, проверяю лезвия, разматываю провод.

Свет в ванной приглушен, и я смотрю на себя равнодушно, одной рукой упираясь в белоснежный край раковины. По мере продвижения бритвы исчезает густая черная борода, а на свет божий показывается ямочка на подбородке – твердо вылепленном и прямом. Становится четче линия скул. Углубление под ней – прямое, идущее от уха к центру щеки, - делает мое лицо резче.

Заостряет.

Рисует углы.

Обнажает несимметричные впадинки и грубые складки у рта.

Я провожу ладонью по щетине, стряхивая мелко нарубленные лезвиями темные волосы, и широко улыбаюсь.

А потом решаю, что раз Рома Белкин требует «привести себя в порядок», то на его деньги я могу исполнить это пожелание на сто один процент. Я нахожу в интернете адрес ближайшего барбершопа, и возвращаюсь оттуда уже свежий, ароматный, идеально гладкий после процедуры горячего бритья и абсолютно довольный. Моя двухсотдолларовая стрижка выглядит так, словно я заплатил за нее двести рублей, а улыбка, которая ничего мне не стоила – так, словно я заплатил за нее двадцать тысяч неплохому дантисту.

Девушки на ресепшене непрофессионально хихикают, когда я им улыбаюсь, а потом одергивают себя и начинают тихо перешептываться. Одна из них пишет свой телефон на проспекте отеля и отдает его мне.

Почему-то я думаю не о том, что мог бы отработать эту красотку в своем номере уже сегодня, а о том, что о такой вящей непрофессиональности работниц отеля сказал бы Рома Белкин.

О сне, в котором Рома уличает меня во вранье, я стараюсь не вспоминать. Равно как и о младшем советнике юстиции, подполковнике Масловой.

- Ром, ты так беспокоишься, что я даже ревную, - доносится из-за двери. - Ну куда он денется?..

Я открываю дверь номера до того, как Алёна успевает в нее постучать. Улыбаюсь, убираю руки в карманы костюма.

- Привет.

Она окидывает меня оценивающим взглядом. Огромные черные камни на ее сережках пялятся на меня, словно змеиные глаза.

- Я тут дауншифтера ищу одного… - задумчиво тянет Алена, пряча мобильник. - Не видели? Небритый, немытый, грязный весь…

Я улыбаюсь шире, чуть поджимаю уголок губ: прости, красотка. Привыкай ко мне новому.

- Не хватает только одной маленькой, но важной детали, - говорит Алена, демонстративно убрав руки в карманы и развернувшись ко мне спиной. - Элегантной надежной девушки. Пойдем…

Я следую за ней, захлопнув дверь номера, и думаю, что вряд ли буду жалеть о своей дауншифтерской бороде.

- Но, кстати, это легко исправить, - бросает Алена через плечо.

Наверное, она имеет в виду девушку.

Рома ждет нас в своем офисе – прозрачной стеклянной коробке, расположенной чуть ниже неба, но чуть выше всего остального мира.

У него совещание.

- Та же история, но… - заметив меня, Рома швыряет отчеты на стол, словно потеряв к ним интерес. Я улыбаюсь, развожу руками и слегка кланяюсь.

- О-о-о, - восклицает Рома, вскакивая с места. - Класс!

На нем синий пиджак, бежевые брюки и фиолетовый галстук в полоску. Платочек-паше топорщится в нагрудном кармане, убранный туда подчеркнуто небрежной рукой. Сравнивать мой гардероб с гардеробом Ромы – все равно что сравнивать оперение ласточки и колибри.

- Это Станислав, наш главный юрист, - говорит Рома, представляя мне своих сотрудников. - А это Дмитрий – бухгалтер, ведет все направления... Ребятки, ждите!

Он подходит к Алене, придерживает ее лицо ладонью и тихо, по слогам говорит:

- Мо-ло-дец.

Его поцелуй – как сахарок для послушной собачки.

Алена радостно улыбается, словно она не подбросила меня до офиса, а успешно провела переговоры с нидерландскими инвесторами.

Рома смотрит на меня через плечо и бросает:

- Пошли.

Мы идем по выхолощенным зеркальным коридорам, между кабинетами-аквариумами, прозрачными и просматриваемыми со всех сторон. К нам тут же приклеиваются и семенят следом еще двое: блондинистая секретарша Ромы (дама в очках, с собранными в тугой пучок волосами) и неизменный Паша.

- Итак, тезисно, - говорит Рома, первым зайдя в лифт. На меня он не смотрит, и я считаю это приглашением, разворачиваясь к нему и глядя в упор. - Первое – правительство выделило по целевой госпрограмме три миллиарда на инновационные технологии.

Я продолжаю смотреть. Рома выше меня; он упирается затылком на стену лифта и разглядывает потолок.

- Второе, - говорит он. - Деньги лежат, время бежит, а десятки стартапов некому оценить и отфильтровать. Каждый, которого находим на эту должность, начинает вводить каких-то прикормленных дебилов, чьи продукты вменяемый человек никогда не купит…

Заметив направленный на него взгляд, Рома поворачивает лицо ко мне. Он выглядит расслабленно и умиротворенно.

- Третье, - говорит он. - Ты работал вице-президентом «Мегаполиса». У тебя хороший список проектов, и у меня нет оснований тебе не доверять. Этого достаточно, чтобы считать тебя оптимальной кандидатурой на место вице-президента Рос-Инноваций.

- Откуда ты про меня знаешь? – спрашиваю я, не прекращая изучать его лицо.

- Гугл, - Рома отворачивается и снова смотрит в потолок. Его кожа выбелена освещением лифта – под такими лампами видна каждая шероховатость… была бы видна, если бы на лице Ромы были шероховатости. Но нет – он весь гладкий, словно вылепленный из фарфора, с мягко очерченным контуром губ. Единственное, что можно рассмотреть на его лице – маленькая выпуклая родинка под глазом, да шрам у левого уха, длинный, уходящий под волосы.

При таком освещении шрам напоминает трещинку на дорогом фаянсе. Крохотный скол, добавляющий антиквариату цены.

- … ну, и приятель с Лубянки, - заканчивает Рома.

Я отвожу взгляд и медленно выдыхаю через нос.

- Узнаю Москву…

Что еще рассказал «приятель с Лубянки»?

И знает ли какой-нибудь другой «приятель» Ромы Белкина, с кем и какие договоренности я заключил в аэропорту?

- Ребятки, ждите внизу…

Мы покидаем лифт и устремляемся по бесконечным коридорам дальше, дальше, дальше. Нас ждет важная шишка – Варенников, замминистра тех-развития.

«Чиновник 2.0» – так его называет Рома.

«Быстрый, инициативный, не терпящий совка»…

- Игорь Петрович в переговорной! – докладывает какая-то очередная секретарша.

Рома ей подмигивает и улыбается, а затем придерживает меня под локоть, вынуждая обернуться, глянуть ему в лицо.

- Я тебе должен по гроб жизни, - спокойно говорит он. - Но рядом с Варенниковым у меня только совещательный голос. Остальное за тобой.

Прелесть инвестиционного бизнеса в том, что на нем можно не только срубить бабла, но и улучшить условия жизни для многих тысяч, если не миллионов людей. Инвестиции в хай-тек этим особенно хороши – если бюджеты не уйдут под распил, твоя работа, возможно, подарит миру новую технологию. Нечто такое, с чем твое имя никогда не будет связано, ведь не оно значится в патентах, но за что ты всегда будешь чувствовать некую гордость.

Это чувство объясняется не шикарной зарплатой, не огромными бонусами и даже не пышной вечеринкой, организованной в честь удачной сделки.

Это чувство объясняется тем, что ты нашел в куче дерьма настоящую жемчужину, и преподнес её миру.

И сказал: посмотрите!

Только взгляните на нее…

Одну из таких жемчужин «чиновник 2.0» - Игорь Петрович Варенников, - сейчас крутит в руках. Какой-то навороченный гаджет, который пока что есть только у него и у премьера. Пока мы разговариваем с Варенниковым, Рома молча придвигает этот гаджет к себе и с интересом ощупывает. Изредка он переводит взгляд с гаджета на меня, а с меня – на Варенникова, и его узкое холеное лицо просто вопит: ну пап, ну пап, можно мне собачку? Я буду сам с ней гулять! Ну пожалуйста!..

Я представляю Рому с поводком в руках и сбиваюсь с дыхания, а затем пытаюсь это как-то для себя объяснить. Эту недопустимую фантазию, вызвавшую у меня неадекватный отклик.

Все потому, - думаю я, - что у него уже есть одна ручная болонка. Из-за этого Рома Белкин выглядит, как опытный собаковод. Неудивительно, что Алена ревнует, увидев во мне конкурента на роль главного домашнего любимца.

Разговор уже подходит к концу, когда очередная безликая секретарша заглядывает в кабинет и напоминает Варенникову, что в министерстве его ждут корейцы. Варенников поднимается, пожимает мне руку («Ну, желаю удачи!»), хлопает Рому по спине («В добрый путь…»), и исчезает со скоростью и элегантностью, неожиданной для обрюзгшего чиновничьего тела.

Похоже, вопрос с утверждением на должность решен в мою пользу.

- Добро пожаловать в самую крутую команду страны, - говорит Рома, протягивая мне руку.

- Спасибо, Ром…

Несколько секунд он пожирает меня взглядом, стискивая пальцами мою ладонь, а потом наклоняется, требуя очередное – какое по счету? - долгое, словно положенное ему по закону объятие. За последние трое суток я потратил столько его денег, что не смею ему отказать.

Когда Рома обхватывает меня руками и сжимает, какое-то время я чувствую себя плохо: как тот, кто собирается предать его, наплевав на доброту, щедрость и хорошее отношение.

А потом мне становится хорошо.

Это никак не связано с подполковником Масловой. Это не касается мужика с пухлыми губами и черной родинкой в углу рта. Пока Рома Белкин меня обнимает, я думаю не о том, что предам его, а о том, что сто раз подряд, выбирая между ним и белоснежной доской для серфинга, я выбрал бы его.

Даже зная, чем это для меня закончится.

- Хочу тебе что-то показать.

Бесконечные коридоры, серые и прохладные. Бесконечные лифты, переходы, лестничные пролеты, по которым Рома стелется, как горностай, обгоняя меня на пару шагов. На нижнем уровне подземного паркинга нас ожидают с полдюжины шикарных авто. С первого взгляда замечаю среди них несколько Ауди, холеную желтую Феррари, пару Мерседесов, БМВ…

- Вот, - говорит Рома, словно я сам должен догадаться, о чем речь.

- Ого… - бормочу я, просто чтобы не молчать.

Тачки в коллекции просто шикарные. Что есть, то есть.

- Долг платежом красен, - объясняет Рома. А потом слегка наклоняется ко мне, чтобы заглянуть в лицо. - Выбирай.

- Что?..

Я с трудом отрываю взгляд от машин. У одной из них даже есть антикрыло – словно в тесноте московских пробок есть, где гонять на такой красоте.

- Не доска, конечно, - с извиняющейся ноткой в голосе говорит Рома, - но для московских волн найдется достойная.

И добавляет, приняв замешательство на моем лице за недовольство:

- Надеюсь…

Асфальт паркинга стелется мне под ноги. Мертвецки-синий электрический свет облизывает низкие бамперы и хромированные решетки.

- Ух…

Мой выбор – черная узкозадая «бэха» на голубом неоне.

Я останавливаюсь перед ней, как вкопанный. Потом указываю на нее сразу двумя руками.

- Паш! – кричит Рома, улыбаясь. - Оформи!

Если он не дарил своей болонке тачку, - думаю я, - или дарил, но классом пониже, то теперь у Алены действительно будет повод для ревности.

- Так, чуть не забыл… - говорит Рома, извлекая руки из карманов и глядя на часы. - У нас сегодня аукцион благотворительного фонда. Ты уже полтора часа как генеральный спонсор от Рос-Инноваций, так что положение обязывает…

Не дожидаясь возвращения Паши, он хлопает меня по плечу и уходит.

Никаких «Обнял!»

Как будто новенькой, бриллиантово сверкающей тачкой он искупил свои долги.

Как будто теперь я ему не интересен.

Эта мысль терзает меня почти три часа.

В этом нет смысла; какое мне дело до всех его «Обнял!», если я уже получил работу, получил тачку, получил обратно восемьдесят процентов своей прежней жизни? Но почему-то это волнует меня, и я проигрываю сцену на паркинге у себя в голове раз за разом: то, как Рома хлопает меня по спине, разворачивается и уходит.

Вечеринки для московской элиты – как поездки на велосипеде; если однажды привык, уже не разучишься. Я вручаю ключ парковщику и оглядываюсь. Смокинг и бабочка на мне – такие же иссиня черные, как и все, чем наполнен мой нынешний гардероб.

Надо купить себе хотя бы пару футболок, - думаю я, и напрочь о них забываю, заметив Рому среди гостей.

Он улыбается и дотрагивается пальцами до моего локтя, а потом, не сказав ни слова, увлекает меня по узкой аллейке между фонтанами ко входу в дом – туда, где происходит волшебство. Где пьют шампанское, распускают сплетни, налаживают контакты, подсиживают, соблазняют, умасливают и проверяют на вшивость.

В самое сердце московской бизнес-тусовки.

- Ты уже в Москве? – удивляется Рома, заметив кого-то в толпе. - Знакомься – Макс Андреев, будет курировать новые проекты… Это Игорь – представляет наши интересы в Пало-Альто…

У Игоря жирная рожа, и уголки его рта капризно направлены вниз.

- Очень приятно… - роняет Игорь.

- Спасибо, - говорю я, и ускользаю вслед за Ромой, мятущимся, кружащимся среди гостей, жмущим руки, раздающим улыбки, представляющим меня снова и снова десяткам людей.

Я пытаюсь сфокусироваться, но не запоминаю и трети лиц.

- Макс, я тебя оставлю на пару минут?

Я бросаю на Рому быстрый взгляд и впервые думаю: нет, вечеринки для московской элиты – совсем не то же самое, что прогулка на велосипеде. Если только это не прогулка на велосипеде для безногого и слепого.

Рома бросает меня и идет приветствовать пожилого гондона с двумя блондинками, которые ведут его под руки. Время замедляется, и на меня наваливается нестерпимое, пронизывающее чувство одиночества. Накатывает, как морская волна, и утаскивает прямо на дно.

Несколько секунд мне кажется, что я задыхаюсь.

А потом щемящее чувство в груди ослабевает, и я открываю рот, делая глубокий вдох и выдох.

- … а ты чего как аутсайдер?

Это Алёна.

Пышный начес громоздится на ее голове торжественно и нелепо. Платье – черное и закрытое, словно она пришла не на благотворительный вечер, а на похороны российской экономики.

- С корабля на бал – непривычно, - бормочу я.

И зачем-то добавляю:

- Спасибо.

Вокруг меня витают сплетни о том, сколько вилл и на каких островах прикупил в этом квартале Варенников. Выставленный на продажу Чебурашка из кусочков зеркала светится, как диско-шар. Меня мутит от шампанского, и я отставляю недопитый бокал, а затем беру следующий, пытаясь не смотреть официантам в глаза.

А потом взгляд выхватывает маленькую татуированную птичку на чьей-то спине, и ровную линию каре над её крыльями.

И мир проваливается в вакуумную, засасывающую тишину. Как будто меня оглушило взрывом. Как будто я ударился головой о камни, сметенный волной, сбитый с ног и лишенный опоры. Мы один на один: я и маленькая татуированная птичка на Юлиной спине.

Она оборачивается, и птичку заслоняет край темно-синего платья.

Чтобы понять, что я не оглох, и эта ватная тишина только у меня в голове, мне приходится разлепить губы и сказать:

- Ты совсем не изменилась.

Юля смотрит на меня, и ее прямые темные волосы обрамляют лицо, стекая вниз, к ключицам. Спереди ее платье выглядит целомудренно – обнажена только спина.

- Ты тоже, - мрачно говорит Юля. - Какими судьбами?

Я отвожу взгляд, пытаясь проглотить ком в горле.

- Дела…

Перед глазами встает наша первая встреча с Ромой Белкиным: теплое море, высокие волны, оставшаяся без хозяина малиновая доска для сёрфинга. Тело, немеющее от усталости и перенапряжения, и ноги, в которые хочется вогнать по булавке, лишь бы хоть что-то почувствовать.

Сейчас я нуждаюсь в такой булавке для моей души.

- Я тут Чебурашку видел, - говорит незнакомый мужчина, подходя к Юле и обнимая ее за талию. - Кошмар… Давай лучше кошечек возьмем?

- Познакомься, пожалуйста, - говорит Юля, не отводя от меня взгляд. - Это мой муж – Артем.

Пока мы с Артемом обмениваемся рукопожатиями, я думаю, что мне совсем не больно и не обидно.

Эта рана уже давно зарубцевалась. Покрылась толстой коркой из глупых надежд, пустых ожиданий и трех лет, на протяжении которых Юля считала меня бегущим от правосудия закоренелым трусом. Взаимное недовольство и неуважение, как правило, не способствуют любви.

Муж Юли уходит, а я тихо уточняю:

- Ты же чучело мирового капитализма сжечь хотела, а не замуж за него выйти?

Юля смотрит не на меня, а куда-то вниз, и я надеюсь, что ей тоже неловко. Три года назад она считала меня ублюдком просто потому, что у меня были деньги, и я не хотел пожертвовать их все какому-нибудь детскому дому.

Теперь на ней платье от знаменитого модельера, которым можно оплатить пару-тройку операций для смертельно больных детей. Но что-то не вижу, чтобы Юля торопилась из него выпрыгнуть.

- Спасибо, что напомнил, какой ты хам, - говорит она.

- Что тебе еще напомнить? – спрашиваю я.

Каждый из нас уже знает ответ.

Три года.

Мне потребовалось три года, чтобы отвыкнуть от своей прошлой жизни – и меньше трех суток, чтобы вернуться в нее. Чтобы вляпаться в нее по самые уши. Чтобы разбить себе рожу, врезавшись в то, обо что я уже не раз бился.

К черту тебя, Белкин! - думаю я, сжимая зубы так, что на щеках вздуваются и перекатываются желваки.

Я смогу обжиться в этом мире без тебя.

Я найду свое место, даже если ты сбежишь, и больше не будешь отираться рядом со мной, как привязанный.

И я действительно пытаюсь найти свое место – в женском туалете, стаскивая с Юли свободный верх ее платья и целуя ее так жадно, словно не трахался ни с кем уже три года, а не пару недель.

Потом в туалет влетает какая-то девица, и мне приходится оторваться от Юли, чтобы выпихнуть ее взашей.

- Это женский туалет! – верещит девица, но я закрываю за ней дверь и возвращаюсь к важному занятию: выцеловыванию следов на Юлиной шее.

- Так, стоп! – кричит она, словно за две секунды успела вспомнить о штампе в паспорте, о моральных принципах и о чем-то еще, чем она с таким удовольствием парила мне мозг три года назад. – Стой, я сказала!

Она отпихивает мои руки и шарахается назад, проезжаясь спиной по стерильно чистой стене – господи, да из местного толчка можно выпить на брудершафт и ничего не подхватить! - а потом смотрит на меня затравленно. Поправляет платье, разворачивается и захлопывает за собой дверь.

Одиночество возвращается и набрасывается на меня, нестерпимое в той мере, что мне хочется заорать, хочется разнести тут все в клочья – и особенно сильно хочется разбить лицо Роме Белкину.

Если бы он меня не бросил…

Нет, не так.

Если бы он меня сюда не притащил…

Все было бы по-другому.

Я бы сейчас не задыхался, вцепившись пальцами в волосы, в наполовину стянутом смокинге и сбитой бабочке, с клубком пульсирующей ярости там, где положено быть сердцу.

Когда я возвращаюсь в зал, поправляя одежду и приглаживая ладонью волосы, вечер не просто катится по наклонной – он срывается в отвесное пике.

Муж Юли смотрит на нее, и лицо у него напряженное. Я тоже смотрю на нее, и Юля, разозлившись так сильно, что на ее щеках вспыхивают красные пятна, вдруг встает и уходит.

Рома Белкин тоже смотрит.

Не на неё – на меня.

Я ловлю его взгляд – он сидит за дальним столиком, одной рукой обняв свою болонку, и пялится так, словно знает обо всем. Или как минимум – о том, что пять минут назад я пытался трахнуть в женском туалете представительницу одного из крупных благотворительных фондов Москвы.

Я делаю вид, что не замечаю его взгляда, и тянусь за шампанским.

Утром я говорю себе: больше никаких слабостей.

И никакого прошлого.

Новая жизнь – новые ошибки; в конце концов, я имею на них право. Единственное, от чего стоит отказаться – хождение без страховки по старым граблям.

В офисе я то и дело пересекаюсь с Ромой и его ручной болонкой, и у каждого из них – масса претензий друг к другу. Почему-то они оба считают, что излить эти претензии мне – совершенно уместно.

- … лезет ко мне со всеми этими бабскими заморочками, - ворчит Рома, листая меню. - Говорит, что не хочет отсасывать мне до конца жизни, а хочет славы и медийности. Представляешь? Так и сказала – медийности. Чтобы, типа, как Хаматова или Бузова... А я ей гово... о-о-о-о... может, лучше что-то индонезийское? Тут в паре кварталов есть неплохой ресторан…

Мир сквозь призму его восприятия кажется предельно простым. Алёна служит ему аксессуаром, а за это получает престижную должность, неплохую зарплату и регулярные бонусы. Её жажда статусности – то же самое, как если бы выставочный пудель вдруг заявил владельцу, что хочет личный фэшн-блог, пару стилистов и собственную линию нижнего белья.

Зачем всё это собаке?

- … он постоянно уставший, с этой своей долбанной работой. Я его соблазняю – прикинь? А он ломается! Нет, мол, Алёна, я не высплюсь, что ты делаешь... Я! Перед ним! В шикарном белье! Макс, вот если бы я перед тобой была в шикарном белье – ты бы тоже ломался?!

У Алёны другие претензии.

Возможно, она уже забыла про то, что хотела статусности и медийности; но про то, что Рома не хочет с ней спать, она никогда не забудет.

- … а потом я говорю: «Ну вот Макс, типа, странный, да?», а он мне: «А вот этого не надо». Прикинь? «А вот этого не надо» - что это значит вообще? Макс? Макс, ты меня слушаешь?

«А вот этого не надо», - думаю я, кривя уголок рта.

Вспоминаю взгляд Ромы, брошенный с дальнего столика – жадный и долгий, пожирающий меня вместе с костями, кишками и дорогущим галстуком-бабочкой.

Я облизываю губы, испытывая странное удовлетворение от того, что Рома отказывается спать со своей комнатной сучкой.

Вслух, конечно же, я ничего такого не говорю.

- Сань, это Макс Андреев. Привет...

Небо над Москвой – синее-синее.

Стеклянное.

Облачные завитки – словно брызги молока, стекающие по его поверхности и оставляющие влажный полупрозрачный след.

- Надо срочно поговорить. Только не по телефону…

Саня подлетает к мосту на тяжеленном байке, пинком отбрасывает подножку и стаскивает с головы мотоциклетный шлем. Он весь затянут в черную кожу и непроницаемую обертку из опыта, связей, денег и непоколебимой уверенности в себе. У Сани светлые, коротко стриженные волосы, светлая борода и светлые же, цвета летнего неба глаза.

- Здоро́во! – бросает он.

Я отлепляюсь от бока своей «бэхи», делаю шаг в его сторону.

- Привет.

- Я уж думал, ты всё, - говорит Саня. - С концами уехал…

- Если хочешь рассмешить Бога – расскажи ему о своих планах, - я улыбаюсь и подхожу к байку, сунув руки в карманы штанов. Лицо у Сани непропорционально вытянутое и какое-то блеклое, словно это он, а не я, три года выгорал на палящем тропическом солнце. - Сам не думал, что вернусь... Как дела?

- Нормально… в другом месте, - говорит Саня, внимательно рассматривая дорогу. А затем переводит на меня взгляд. - Поэтому так долго старые связи поднимал.

- Чего, - спрашиваю я, - не получается?

С каждой неделей работать в Рос-Инновациях все труднее.

Когда мы отмечаем мою первую официальную зарплату, Рома наотрез отказывается взять из нее хотя бы рубль. Это вызывает во мне сначала всплеск возмущения (я не хочу и не планирую оставаться в долгу), а потом – горячее, странное, зубодробительное чувство, которое едва не выворачивает меня наизнанку.

Названия этому чувству у меня нет.

- Не… - задумчиво тянет Саня. - На тебя столько флажков расставлено – по всем базам…

- А если поездом, через Минск?..

В последнее время я чувствую себя так, словно заболеваю. Мне отчаянно хочется, чтобы это прекратилось – но только не по сценарию, в котором мне вернут паспорт, а Белкина пустят в расход.

- Не, не твой вариант…

Мне нравится в Москве. Мне нравится жизнь, которой я был лишен целых три года – высококлассные сделки, дорогие тачки, шикарные апартаменты, вечеринки и женщины, готовые отсосать мне просто потому, что я – это я.

Мне все это нравится.

Я не хочу уезжать.

Но еще я не хочу быть тем, кто стучит на Рос-Инновации и шпионит за Ромой. Если мне придется сбежать из Москвы, чтобы защитить его от злоебучей блондинки в погонах – значит, так тому и быть.

- Ты бы это, Макс… - говорит Саня, глядя мимо меня. - Договорился бы с этими людьми, и езжал себе спокойненько…

Я хмурюсь и молча смотрю на дорогу.

То странное, никак не названное, неопознанное чувство вспухает у меня в груди, словно пытаясь заместить собой сердце, легкие и что-нибудь еще. Словно я могу обойтись без внутренних органов.

Чтобы защитить Белкина, я готов бежать из Москвы, но Москва меня не отпускает.

- Ладно, - говорю я. И пожимаю Сане руку. – Спасибо…

Я пропадаю.

Болезнь входит в заключительную стадию, и иногда мне кажется, что без Ромы – узколицей, целеустремленной опухоли на моем сознании, - я теперь просто не смогу жить. Как если бы у меня отсекли часть мозга, или забрали руку, или снова лишили всего и вышвырнули на Бали.

Но у меня нет времени думать об этом.

Передо мной протаскивают бесконечную вереницу проектов, инноваций, стартапов и хай-тек задумок, и каждый, кто является ко мне в кабинет, хочет денег, денег, денег. А еще признания, одобрения, помощи… Но в первую очередь, конечно же – денег. Без всего остального эти парни и девчонки готовы обойтись.

Мне презентуют нанозажигалки и приложения для распознания девиц, с которыми ты уже спал. Мне подсовывают порносайты, фейсбуки и инстаграмы, слегка припудренные и переделанные во что-то, в чем я не должен был узнать порносайт, фейсбук или инстаграм.

Но я узнаю.

А затем нечто тренькает в глубине моего тела, у самого позвоночника, когда я слышу название «Цифрон».

Цифровые деньги, привязанные к человеку.

Биткоин 2.0.

- … это позволяет отслеживать переводы и оспаривать банковские транзакции без риска того, что деньги можно увести, - говорю я, проводя презентацию перед советом директоров.

Они сидят, тупо разглядывая папки с раздаточным материалом. Кто-то чешет живот, туго обтянутый дорогим пиджаком. Кто-то – скучающе смотрит в окно.

- Цифрон – это не просто наш шанс вложиться в талантливых ребят, - говорю я, вкладывая в голос максимум убедительности. Моя речь звучит пафосно, залакированно, но я знаю этих людей и понимаю, на что они ведутся. - Цифрон – это наш шанс поставить Рос-Инновации на карту европейских венчурных фондов.

Один из членов совета смеется. Другой – требует согласования на самом верху. А третий шутит про победу над коррупцией.

Проект одобряют.

Белкин сияет и смотрит на меня так, что я смущенно отвожу глаза.

Жизнь в Рос-Инновациях кипит: мини-гольф по средам, боулинг по четвергам, элитные столичные клубы с привозными диджеями – по пятницам. Однажды Рома подхватывает легкую простуду, и вместо клуба мы отправляемся к нему – смотреть хорошее французское кино. Но вместо этого почему-то смотрим «Чужого против Хищника», хохочем до слез и пытаемся напиться сиропом от кашля. Сироп не работает, и мы пьем виски пополам с содовой и содовую пополам с водкой.

Когда приезжает Алена, Рома целует ее в щеку и прогоняет вон. Звучит это так: «Прости, милая, давай не сегодня? Мы тут с Максом...»

Я должен сказать: «нет, чувак, я поеду, останься со своей девушкой!», но вместо этого я пьяно смеюсь, а затем пытаюсь сфотографировать Рому на айфон. За домашнее фото Белкина – без его строгих костюмов, канареечных галстуков, клетчатых рубашек и волос, уложенных разве что не бриолином, - в офисе наверняка можно срубить немножко бабла.

Алена кричит на него в прихожей, а я впервые думаю, что она, похоже, не зря ревновала. У Белкина и впрямь завелся новый питомец.

Я представляю его с поводком в руке, - опять, - и вместо внутреннего отторжения испытываю приятный жар в кончиках пальцев и внизу живота.

Скорей всего, в этом виноват сироп от кашля.

«Я тебя обожаю, Макс», - говорит Рома в ту ночь, и лицо у него благостное, словно он страдает аутизмом, а не простудой. Зеленовато-карие глаза смотрят прямо, и морщинка между бровями указывает крайнюю степень его серьезности.

«Я так тебя люблю, чувак, ты бы знал!»

От его слов бросает сначала в жар, а потом в холод, и мне приходится напомнить себе истинную суть этой фразы. Если бы не я, Рома бы тут не сидел. Его бы вообще нигде не было. Он бы утонул, впервые встав на доску.

Я пытаюсь представить себе мир без Ромы Белкина, но не справляюсь, и просто обнимаю его, преисполнившись пьяной доброты и фантастической по моим меркам внутренней свободы.

Утром я уезжаю, а на больничном дежурстве у постели Белкина меня подменяет разобиженная Алена. Тот не желает мерить температуру и валяться в кровати, и вместо этого провожает меня до двери, встречает Алену и целует ее в губы. Смеется ее шутке – словно и впрямь соскучился, - скользит ладонью по узкой спине и щиплет пальцами за зад.

Алена ругается, но по выражению ее лица видно: не возмущена, а кокетничает.

Вызывая лифт и наблюдая, как за Белкиным и его болонкой закрывается дверь, я представляю, как точно так же скольжу ладонью по его спине и хватаю за жопу. Не бабью, округлую, а небольшую и поджарую – такую, что ягодица идеально помещается в ладони.

Поймав себя на фантазиях о чужой жопе – да еще и не женской, - мысленно даю себе пощечину и вызываю такси.

- Может, поговорим?

Я вижу Юлю в кафе недалеко от работы. Подхожу, попадаю в поле ее зрения и кивком указываю на столик у окна.

Она идет следом за мной, садится за стол и кладет перед собой маленький матерчатый клатч. 

- О чем?

- О тебе, - говорю я, не улыбаясь. - Обо мне… О нас.

- Нет никаких нас, - огрызается Юля.

Я смотрю на нее без трепета, без той ошеломляющей внутренней дрожи, которая доводила меня до сумасшествия три года назад.

Нет больше никакой любви. Есть только страх заболеть – да не какой-нибудь простудой, а тем, от чего уже не вылечишься. От чего не отмоешься. Чем гарантированно испортишь себе жизнь.

Сделав глубокий вдох, я поворачиваю голову, смотрю на Юлю в упор и говорю:

- Ты мне нужна. Когда я уехал…

- Когда ты сбежал, - бросает она.

- Когда я уехал, Юль, - мягко возражаю я, включая тон, который даже строптивого чиновника смог бы превратить в покладистую лошадку. Вот только рядом с чиновниками я не ощущаю себя так плохо, и голос у меня не дрожит. – Я не успел тебе объяснить, зачем я это сделал.

- Дальше, - говорит Юля, не моргая.

- Я видел для нас какую-то новую жизнь, - продолжаю я, не глядя на Юлю и пытаясь не думать о том, о чем думать нельзя. - Сейчас я понимаю, что ее невозможно было начать, не стань я другим человеком.

Юля – не совсем то, что мне нужно.

Но все-таки я был в нее влюблен. Она была для меня всем – тогда, три года назад, когда у меня все внутри сгорало дотла от одного ее взгляда. Может, если у меня получится вспомнить то чувство…

- Ты этим человеком стал, - бросает Юля, вся напряженная, словно готовая сорваться и убежать из этой кофейни, из этого района, из этого города.

- Я пытаюсь им стать, - твердо говорю я. - Я понимаю, я был идиотом, я делал всякое дерьмо… Я понимаю, у тебя своя жизнь. У тебя муж. У тебя фонд, ты делаешь замечательное дело…

Гугл подсказал, что теперь Юля и впрямь помогает детям. У нее не просто благотворительный фонд – она заведует всей той чушью, на которую уговаривала, провоцировала, вынуждала меня три года назад.

Похоже, супруг дал ей именно ту жизнь, о какой она мечтала.

- Снова зовешь меня на Бали, - говорит Юля. Сперва мне кажется, что в конце фразы должен быть вопросительный знак, но Юлин тон не дает усомниться: это утверждение, не вопрос. 

- Я хочу тебя в свою жизнь, - говорю я. - В Москву, на Бали, куда угодно. Без тебя я потерян.

Без тебя я скатываюсь в какую-то хуйню, - хочу сказать я, но сдерживаюсь.

Без тебя я смотрю на того, на кого не должен смотреть, думаю о том, о чем не должен думать, испытываю то, что не очень-то хочу испытывать.

Пусть уж лучше я буду испытывать это к тебе. Это несложно. У меня же получалось когда-то…

- Послушай, Макс. Я очень рада, что ты просветлился, - с безжалостной прямотой говорит Юля. – Перестал нюхать? Занялся спортом, все такое? Действительно, какая разница, что я замужем…

Ее глаза лихорадочно блестят, но голос идеально, до отвращения холоден. Она словно чувствует, что ее заманивают в ловушку, и выворачивается оттуда с ловкостью куницы.

- Ты его любишь? – спрашиваю я.

- Я не люблю, когда мне впаривают дешевые рекламные ролики, - говорит Юля. - Ни два года назад, про Бали, ни сейчас – про нового Макса. А твой томный взгляд работает только на глупых студенток.

В свете, падающем из окна, ее глаза кажутся не карими, а совершенно черными. Прямые волосы обрамляют виски, падают вниз и путаются кончиками в расстегнутом воротнике блузки.

Я вижу это – все то, что доводило меня до исступления три года назад, - и не испытываю ни намека на возбуждение.

Только мучительное желание остаться с ней наедине и вспомнить нечто такое, что вытеснит из моей головы все лишнее. Все то, что никак не связано с Юлей, ее телом и ее волосами.

- Так что вперед, Макс – на БМВ, к дверям какого-нибудь журфака, - говорит она, берет в руки свой клатч и встает. - Классно, что увиделись. Больше не ищи меня.

Я сижу за столом и смотрю перед собой остановившимся взглядом.

Мужик с пухлыми губами и родинкой в уголке рта дожидается меня на паркинге рядом с отелем.

Его фамилия – Савелов. Его почерк – долбануть рукой по клаксону, чтобы я подошел, послушно влез на переднее сидение и захлопнул за собой дверь.

- Какие успехи, Андреев? – спрашивает он.

- Нет успехов…

Я смотрю перед собой. Я смотрю в боковое окно. Я смотрю куда угодно, лишь бы не в сторону Савелова.

- Ну, как так?..

- Нечего докладывать – прозрачно там все, - тихо говорю я. Стараюсь, чтобы голос звучал как можно увереннее. – Ну, гонят они через оффшоры девять процентов, как и все…

Вот только Савелову не до шуток.

- Че ты ноешь, Андреев? – рычит он.

- Чего вы прицепились к этим Рос-Инновациям? – огрызаюсь я, заведенный до крайности. - Почему именно к ним?

- Они воры и преступники, - выплевывает Савелов. - А ты делай, что тебе говорят, сёрфер. И телефон с собой носи, а не в тумбочке держи!

Ах да… Их «оборудование для слежки», за которое я расписался…

Какое-то время мы молчим, и я смотрю на Савелова, играя желваками, стискивая зубы так крепко, что челюстям становится больно.

Потом Савелов оборачивается ко мне и рявкает:

- Иди, рой копытом!

Я молча выбираюсь из машины, разворачиваюсь и смотрю на него. Потом улыбаюсь – зло, с раздражением, до онемения в пальцах его ненавидя, - и аккуратно прикрываю за собой дверь.

Штормовой прибой захлестывает меня с головой. Небо белое, море синее; солнца нет, но вода кажется мне насыщенно бирюзовой, когда ударяет в лицо, застилает глаза и под завязку наполняет легкие.

Я просыпаюсь.

Утро встречает меня воем сирен и выглаженной белоснежной рубашкой, подвешенной на плечики рядом с окном. Воспоминания о сегодняшнем сне очень скомканные, обрывочные, словно я записал на тетрадном листе вздохи и стоны, шум волн, барабанную дробь, грохот крови в ушах, а потом изорвал эту бумагу и подбросил ее над головой.

И теперь эти обрывки кружатся, кружатся… выныривают один за другим, чиркают меня по лицу и падают на пол.

- Ну что, ребят, подпишем и за работу? – восклицает Белкин, залетая в переговорную.

Я убираю ноги с бесконечно длинного стеклянного стола. Стартаперы, занимающиеся разработкой «Цифрона», радостно галдят у меня за спиной. Десять миллионов на создание собственного криптовалютного трекера – шутка ли?..

После заключения контракта Рома кричит «Поздравляю!», и мы пожимаем «цифронщикам» руки – сначала я, а затем он; а потом мы жмем руки друг другу, и я тянусь первым – навстречу, обхватывая его руками, обнимая, радостно хлопая по спине.

Рома смеется.

Он расслаблен в моих руках, словно это не ему придется отвечать за десять миллионов (и еще многие, многие миллионы по другим проектам), которые перетекают на счета «цифронщиков» сию минуту.

Рома мне доверяет. А я отстраняюсь, слушая краем уха взволнованные возгласы, и молча на него смотрю.

В мире финансов практически каждый рано или поздно задумывается о том, чтобы переспать с мужиком. Кто-то думает об этом с отвращением; по их мнению, лучше долбиться в анал с подружкой, чем найти себе кайфующего от процесса дружка. Кто-то – с неподдельным интересом, явно оттопыривающим штаны. А кто-то – с обреченным равнодушием, потому что нет особой разницы: сосать морщинистые члены совета правления метафорически, или делать то же самое буквально, лоббируя свои интересы, продвигая инициативы и выбивая финансирование.

Ебля – это просто валюта, которую у вас не примет ни один банк, но охотно примут многие банкиры.

Есть и другая крайность: парни и девчонки, для которых секс с себе подобными – просто забава сродни кокаиновой дорожке или прыжку с парашютом. Дерзко, отвязно, и просто охерительно щекочет нервы.

Раньше я не относился ни к тем, ни к другим.

Я и сейчас не отношусь.

Секс для меня – не валюта; я давно уже могу сам за себя заплатить.

Секс для меня – и не кокс тоже; хороший трах стоит гораздо дешевле – пару улыбок, десяток коктейлей и одну умопомрачительную гонку по ночному городу на дорогущем авто. И никакого «двести баксов за грамм».

После подписания договоров я не еду отмечать вместе с «цифронщиками», а добираюсь до номера и прямо с порога раздеваюсь догола.

Я представляю, как тогда, на пляже, когда мы пили бабскую шипучку под шум прибоя, во время прощания руки Белкина не соскальзывают с моих плеч, а начинают расстегивать на мне рубашку.

Я представляю, как тогда, на моем первом благотворительном вечере в роли инвестора Рос-Инноваций, я хватаю за руку и утаскиваю в туалет не Юлю, которая давно мне не нужна, а Рому, который нужен мне просто до обалдения.

Я представляю, как он целует меня... с той же порывистой и жадной откровенностью, с которой всегда обнимал.

Я вытягиваюсь на простынях, обхватываю член рукой и понимаю: секс – не валюта, не кокс и не забава для тех, кому смертельно скучно жить. Это блядская, мать ее так, необходимость. Акт отчаяния. Попытка присвоить до конца, до последней гребаной полоски на галстуках, вместе со всеми потрохами, тщательно уложенными волосами и маленькой выпуклой родинкой на узком лице.

Я кончаю, как пятнадцатилетний пацан: спустя пару минут дрочки, с глухим стоном уткнувшись лбом в постель.

Вечеринка проходит на арендованном катере. Огни танцпола расчерчивают внутреннее пространство каюты голубым и малиновым, и я брожу на пересечении этих цветов, как неприкаянный дух: со стаканом, в котором на полпальца виски и на три пальца воды, образовавшейся из тающего льда.

На Роме – молочный пиджак в узкую вертикальную полоску, бордовый пуловер и лоснящаяся то ли синим, то ли зеленым бабочка. Трудно рассмотреть оттенок в этой какофонии цвета, звука и дерганья.

Я стою в первом ряду, когда он начинает говорить.

- Добрый вечер всем, - аплодисменты. Конечно же, они хлопают. Почему бы им не похлопать? В роскошной каюте собрались десятки людей – все те, кого в той или иной мере финансируют резервы Рос-Инноваций. Все те, кто сидят в советах и комиссиях. Все те, кто имеют хоть какое-то отношение к государственным деньгам.

- Многие из вас помнят затею с технокластером в Краснодаре, - задумчиво говорит Рома. - Кстати, хотел назвать его «Краснокластером», - спасибо отделу маркетинга, что отговорили…

Люди смеются.

Я тоже усмехаюсь, стискивая пальцами свой стакан.

Рома рассказывает душещипательную, отглаженную для большей эффектности историю о том, как Рос-Инновации купили ноутбуки для студентов из Краснодара; о том, как эти ноутбуки были мгновенно переработаны в наличку, ведь пополнить карман для юных изобретателей было важнее, чем совершать изобретения; и о том, как однажды Рома узнал, что некто Руслан разработал уникальное программное обеспечение и получил за него полную стипендию Стэнфорда.

- Самое главное, - говорит Рома, сжимая в одной руке бокал шампанского, а в другой – микрофон, - ничего этого не случилось бы, если бы он не получил компьютер, который мы тогда подарили. Руслан, где ты?

Руслан встает, и со всех сторон к нему льнут, шелестят, грохочут аплодисменты.

Алена стоит по правую руку от Ромы и смотрит на него преданным собачьим взглядом.

- Руслан, мы гордимся тобой, - восклицает Рома, поднимая бокал. - Таких как Руслан у нас много, у каждого своя история, но каждый из вас делает мир лучше. За вас, ребята!

Он завершает тост, и люди хлопают, смеются, высоко поднимают бокалы. Я стою молча, не в силах даже глотнуть свой виски со льдом, в котором уже почти не чувствуется виски.

На маленькой сцене Рома целуется с Аленой, и я неловко чокаюсь с кем-то, отводя от них взгляд.

Потом я бесконечно долго сижу за дальним столом, пока «цифронщики» празднуют с другими стартаперами, пока бухгалтер Дима хлещет шампанское из горла, пока незнакомые мне девицы – жены и подруги, попавшие сюда как «+1», радостно прыгают на танцполе.

Музыка словно пробивается сквозь вату.