Прикоснуться к пустоте

- Это искусство, - ответил Купер. – Мамины вещи. Вот эта лампа, бабочка и еще что-то… ракушки.

Тогда он мне и рассказал про скрипку, концерты, музыкальную школу, а завершил историю неожиданно:

- Она меня привела и оставила сидеть в буфете. Купила пирожное-корзиночку и сок. Подожди здесь, говорит… Я съел пирожное, ждал-ждал – заебался. И пошел гулять по коридорам. Ну, стандарт – ковры лежат, прутьями придавленные, лестницы огромные, портреты на стенах… И тишина. Вообще никого нет. Я даже в зал зашел – внизу сцена, и какая-то бабка метёт. Пошел гулять дальше и нарвался – на каком-то пианино хер знает кто трахал мою мамашу.

- На фортепьяно, наверное.

- Да, - согласился Купер. - Она меня не видела. А я видел только руки, волосы – они растрепались, - и сумочку. У сумочки бахрома в такт тряслась… Меня эта сумочка потом преследовала во снах – просыпался с бешеным стояком. Какой-то фетиш образовался – трахают бабу, а у нее сумочка с бахромой…

- Так кто трахал-то?

- Какой-то упырь в потной концертной рубашке. Я особо не рассматривал. Вернулся в буфет, и она меня через десять минут прибежала забирать. Поехали домой и сели ужинать. Я вот тут сидел… она рядом и отец еще. Мама говорила, что семья должна собираться за столом. Типа, это делает ее настоящей семьей, а если все жрут когда ни попадя и раздельно – то это плебс и разруха. И всякую херню типа абажура она по этой же причине покупала – красивые вещи. Уют.

- Они у тебя так и живут вместе?

- Да, - ответил Купер и потянулся к моей банке. – Очень дружно живут.

- А мои разбежались.

На этом с родителями мы покончили.

Купер еще добавил, что из-за мамашиного воспитания он вечно по-пьяни кому-то предлагает создать семью и нарожать детей, а потом сам не понимает, на кой это ляпнул.

Я вспомнил о черном больничном окне…

Голова больше не болела, я немного поплыл, и дико хотел спать, потому что с утра носился туда-сюда, а до этого не выспался – мозг вроде отключается, но организм продолжает бороться в алкоголем, поэтому после пьянки сколько не спи, толку не будет.

Купер тоже расклеился, и в итоге мы отодвинули столик и улеглись, выключив голожопого папуаса.

Вот я и подошел к барьеру. Прыгать-не прыгать… Вспоминать-не вспоминать… не знаю.

Ладно. Он сначала лежал на животе, положив забинтованную руку на диванный валик. Я лежал рядом как истукан с острова Пасхи – всю сонливость куда-то снесло, тело закаменело от напряжения. Лежал и считал минуты – шестьдесят-одна. Шестьдесят-две. На сорок второй минуте этой пытки Купер вдруг повернулся и примостился мне под бок – тощий, теплый… Я прислушался – он дышал ровно, но не настолько ровно, как дышат во сне. Он не спал – но делал вид, что спал.

И я подхватил – сделал вид, что сплю и ни хрена не понимаю, и обнял его, стараясь не прижиматься, потому что сердце у меня билось так, что спалить это было раз плюнуть.

Да простит меня великий Джа – я в молитвах обращался только к нему, и я тогда ему молился о том, чтобы не случилось страшного: чтобы Купер вдруг не вскочил и не начал ржать над тем, что я пидор…

Я так молился и все равно обнимал его – расслабленно, словно случайно. Он поворочался, устраиваясь, и уткнулся носом мне в шею – а у меня там эрогенная зона накалом в двести вольт. Работает, правда, не всегда – но с ним сработало, потому что Купер был каким-то для меня особенным. Сработало, и я еле дышал, а он медленно, почти невозможно медленно коснулся моей шеи губами – но все вроде бы во сне! И я боялся, боялся до паники просто.

Проще всего было пнуть его и сказать: Купер, очнись, у меня нет бархатной сумочки, - но тогда он бы отодвинулся, и ушло бы тепло от шеи, и никогда больше он не попался мне в руки.

Не знаю, как я решился – наверное, за меня решал уже не мозг, - но я повернулся к нему лицом и начал поглаживать по спине – неширокими кругами. По позвонкам-тропинке, по лопаткам с округленной под кожей косточкой…

Он вздохнул, но глаза не открыл – заполз повыше и прижался губами к уголку моего рта – сухими, жестковатыми губами.

Я никак не мог взять в толк – целоваться с мужиком надо таким же образом как с бабой или нет, и поэтому на его губы почти не отреагировал.

Мы потом только научились целоваться нормально, а тогда не получилось.

Купер понял, наверное, что я туплю, бросил затею с поцелуями и замер. Ужасные несколько секунд – я его держу, у меня стояк, у меня руки горят на его спине, а он завис и не шевелится, но по ощущениям ясно, что либо сейчас свалит и сделает вид, что ничего не было, либо еще что похуже случится.

Он же тоже никогда раньше до такого не скатывался, подумал я. Все плохо, в общем.

Купер медленно высвободился, слез с диванчика и вышел: твою мать. Под дверью появилась полоска света. Я отвернулся к стене и залег, как волк, на которого началась охота, мучительно выбирая – оставаться здесь или подняться и сказать, что еду домой… и забыть, никогда его больше не видеть.

Договориться как-нибудь о том, что – давай замнем, оставим между нами… И домой.

Полоска света расширилась и превратилась в треугольник – Купер вернулся и с ходу залез на меня, отодрав от стены, к которой я прилип.

Он был слегка влажный, гладкий, как морская галька… коротенький ежик волос у него тоже намок – и я перестал его видеть, забив на синеватый силуэт. Закрыл глаза и стал только ощущать.

Обнимал его, гладил и разминал его плечи, терся виском о его висок – и он скоро стал дышать учащенно, потому что елозил по мне всем телом и натерся так, что я уже чувствовал и его член под тонкой тканью боксеров. Потом мне стукнуло в голову – по привычке, видимо, потрогать кончиком языка его маленький сосок, и Купер начал дрожать, а меня всего пережал руками и коленями, аж больно стало.

Я валялся под ним в футболке и джинсах, и его понесло сначала под футболку, там он облизал и расцеловал все, что нашел, а потом ниже, к ширинке, которую он расстегнул и замешкался.

Он стоял на коленях между моих ног и размышлял. Тогда я положил ладонь на его затылок и слегка пригнул. Он сначала держался крепко, а потом все-таки сдался и наклонился.

Стащил джинсы пониже, щекой потерся о мой живот и добрался-таки до члена – раскрыл рот и прихватил его нёбом и языком. Я не знаю, что такого особенного было в его манере сосать, но тогда просто взвыл, потому что он слегка задел меня зубами – не больно, а запредельно впечатляюще, и умудрился чуть ли не в глотку его пропихнуть.

Ох, черт… я вспоминаю, и меня всего сводит. Я тогда просто орал на Купера, вылил на него столько мата, что поручик Ржевский удавился бы от зависти.

Не знаю я, что у меня с ним было, но никогда после него я такого не испытывал.

Он обычно изысками не баловал – ну… не баба все-таки. В глаза мне томно не смотрел, круги языком не выписывал, картинно не стонал.

Он просто увлекался как будто от этого минета его жизнь зависела. Я видел, что ему действительно в кайф, настолько, что и на меня даже как-то по хуй, но мне хватало того, что я видел и его теплого рта.

Когда я уже весь собрался и понимал, что дело идет к концу, Купер вдруг остановился, и я зашипел, как кошка, которой живодер сетку показал. А он подышал немного, вытер рот здоровой рукой и сказал:

- Я снизу, пожалуй.

Ох, блядь, Купер. Не было у него планов на программу минимум, как я надеялся. А я ведь правда наделся, что мы обойдемся этим странным эпизодом и потом как-нибудь замнем, потому что не доберемся до главного – хрен с ним, минетом, размышлял я. В жопу не поролись и ладно…

А он уже улегся на спину и выжидательно на меня смотрел, словно я ему обязан.

Меня многое в его предложении смущало – если можно так выразиться, но я ему действительно был обязан, поэтому перебрался вниз, приподнял его одной рукой под спину, а другой довольно-таки неуверенно принялся направлять член туда, куда Купер так жаждал поиметься.

Он немного потерпел, подышал, а потом облизнул пальцы и ими, мокрыми, потер между ягодиц. У него к тому моменту член почти лег, и я никак не мог понять, на хрена ему это все надо.

Но по-мокрому дело пошло легче, и я в него втиснулся – сначала только головкой, потому что после мне показалось, что я в нем сейчас хер сломаю. Купер держался одной рукой за мое плечо, а другую, с белыми полосами бинтов, свесил с диванчика. Я увидел темные пятнышки – кровь проступила. Когда я тормознул в нем, он эту руку вскинул и лицо ей прикрыл, и видно было только губы – раскрытые, словно он что-то сказать хочет, но не может. Ему больно, наверное, было, и я уже хотел дать задний ход – блин, как все двусмысленно в этом контексте звучит! – как он поерзал, как-то правильно подмахнул, и я неожиданно впилился почти по яйца.

Купер лежал подо мной тряпочкой, руку держал на лице и только губы кусал, и весь взмок, словно его из опрыскивателя залили. Потом признался, что к тому моменту сильно устал и почти уплыл – сознание никак не мог в порядок привести. Крови много потерял и исчерпал резервы. Я не знал, что он там про себя думает и просто отымел его в десяток минут – больше не вытерпел. У меня самого в ушах шумело, и мозг не работал – втянулся в процесс, попал в капкан, ничего не мог – даже погладить его где-нибудь не додумался – мне было не просто хорошо, меня раскатало чуть ли не до судорог.

И кончил я в него, завалившись сверху, с хрипом уткнувшись в его шею, стискивая его, чуть ли ребра ему не ломая…

Он, кстати, сам так и не кончил. И вообще, с ним не всегда это случалось – заводился он быстро, требовал и раком, и боком… но далеко не всегда финишировал. Хотя никогда не жаловался. Ему что-то свое, особенное нравилось. Я не спрашивал, он не порывался объяснять.

Когда стали целоваться, он еще и кусаться повадился, и иногда мне хотелось ему в лоб дать за садизм. В постель меня тащил постоянно – вечно ему хотелось, вечно маячил с жадными глазами. А потом перегорал и обычно молча отлеживался.

Печень моя печень. Пойдем с тобой наверх, на третий этаж, заберем наши бумажки, посмотрим, сколько лет мне кукушка накукует…

Первым делом я поперся в ванную, потому что прям весь дергался при мысли о возможных последствиях этого развлечения. Но ничего на себе криминального не обнаружил, зато обнаружил, что Купер содрал с душа рассекатель. Предусмотрительный. Он его, рассекатель этот, вовсе потом сломал и еще и потерял. Типа, ненужная в хозяйстве вещь.

Все-таки я вымылся весь этим его микроскопическим кусочком мыла. И даже не знал потом, как оттуда выйти. Мыслей была прорва и все: одна другой хуже. Купер кому-нибудь расскажет – этот мог. Купер придет в себя и охуячит меня чем-нибудь тяжелым. Тоже вариант. Купер и я – мы что вообще сделали? И коронное – а вдруг я гей?

С последним вопросом я, конечно, совсем хватил лишку, даже самому смешно было.

Я боялся, что Купер свалит на меня какую-нибудь ответственность, что-то затребует или подставит… но когда я вернулся, он просто спал.

Я его хорошенько рассмотрел, пытаясь понять, что мне так крышу снесло. Пацан как пацан. Тощий. Ебанутый слегка – но это не порок. Лицо – обычное, приятное, конечно… но не красавец же.

Перебравшись через него, я лег к стенке и закрыл глаза. Рабочие дни никто не отменял, в конце концов… а спать мне оставалось часа два. Обнять его мне хотелось, но я побоялся – слишком это как-то по-настоящему.

Утром ничего особенного не случилось. Словно и не было ничего, но я все же, уходя, сказал Куперу:

- Между нами, ладно?

Он посмотрел на меня и пожал плечами.

Вся эта история обернулась для меня каким-то постоянным страхом, от которого я избавлялся посредством баб. У меня никогда не было с ними особых проблем – я удался таким, какие обычно нравятся. Широкий такой амбал, и не урод. И я словно с цепи сорвался – перетрахал все, что было с сиськами и попадалось в поле зрения. Старался, чтобы об этом знали все, и Купер в особенности, чтобы он понимал, что я в норме, что я просто разок сбился с правильной дорожки.

Купер иногда попадался мне в каких-то компаниях и обычно наблюдал за процессом обработки очередной девы, и после подпирал где-нибудь стенку, пока я рассказывал, чем эта дева меня удивила.

Он не проявлял особых эмоций, ничего лишнего не говорил, и я вскоре успокоился на его счет. Хотя – был сильно не прав. Это я сейчас понимаю, что ему было если не больно, то неприятно, но тогда был рад, что он нормально все воспринимает.

Так вот, Купера-то я успокоил, по моему мнению, а сам с собой справиться не мог. Я не хотел видеться с ним часто, но помимо воли вечно вызнавал, где он, что делает и с кем. Я встречался с ним по поводу пороха и набрал аж три веса. Если пьянки были в квартирах, то я рыскал по комнатам и пытался поймать его взглядом и зафиксировать – он тут, он один, все ок.

Так вот, пока он был один, все действительно было окей, но однажды я обнаружил, что он стоит на балконе с какой-то шмарой и курит с ней дудку. Шмара что-то лепетала, Купер улыбался.

Через пару часов шмара уже сидела у него на коленях и пальчиком вертела волосы, что означало, что к случке готова. И Куперу даже комнату уже под это дело выделили, но я его выловил и предложил пойти за пивом.

Шмара принялась натягивать ботиночки и переться с нами, но я ее послал и довольно-таки грубо послал… по крайней мере, вылез какой-то шмарин защитник и принялся мне рассказывать, как я должен обращаться с девушками. Защитника я до этого видел всего пару раз, поэтому с чистой совестью хлопнул ему в висок, и он скатился куда-то под висящие в прихожей куртки.

Купер стоял у входной двери и задумчиво на все это смотрел. Шмара кинулась спасать защитника, а я извинился перед хозяином хаты и вывел Купера.

Ох, как меня трясло. Будто бензина хлебнул. Лето было уже в самом разгаре, и даже вечером было жарко удушающе. Дети играли на площадках, а мамаши следили за их ведерками и совочками, чтобы никто из особо ретивых игрунов не потырил.

Идиллия, в общем, и я среди этого всего ощущал себя каким-то монстром, выломившимся из преисподней. Если бы Купер отказался со мной идти, я и его прессанул бы, не задумываясь о последствиях, но он пошел и шагал теперь рядом, сунув руки в карманы. На нем была кепка с узким козырьком – глаза в тени. Губы сжаты.

По дороге я зацепил плечом какого-то тощего мудака, мудак остановился и качнул было права, но потом присмотрелся ко мне и увял.

Купер меня от мудака увел, а потом сказал:

- Может, курнем? У меня еще пара плюшек осталось.

Он в таких случаях выстраивал непробиваемую стену – с ним невозможно было встрять в скандал. Он не скандалил и не обижался. Наверное, поэтому я до последнего считал его колодцем, в который можно плевать до бесконечности, потому что под рукой всегда бутылка воды.

Потом оказалось, что я ошибался. Купер не был таким колодцем, не был он бездонным, просто переполнялся медленно и никогда не приоткрывал крышку, чтобы выпустить пар. Терпел, проще говоря.

Единственное, что он сделал импульсивного – вылил на меня зимой бутылку пива. И то, как потом признался, потому, что ему почудилось, будто я сдох.

Уже осенью, когда пошел сезон грибов, и мы с Купером шлялись по ему известным полянам, и собирали крошечные унылые поганки на тонких стебельках, осенью, когда пучки травы еще хранили свой цвет, а Купер сменил защитную рубашку на оранжевую куртку…

Набрали мы осенью этих грибов и слопали по пятнадцать у Купера дома, а потом еще по пять, и еще до хрена осталось – Купер был знатным собирателем, - вот пока нас еще не дернуло, мы почему-то завалились на диван и минут за пятнадцать оформили быстрый до-кайфовый секс, но мне к концу уже совсем было хорошо: токсическое отравление дало о себе знать. Мало того, что я потерял чувствительность и обрел навязу, что вместо того, чтобы кончить – обоссусь, так мне еще казалось, что сзади стоит большой клоун и бьет меня надувным молотом в затылок каждый раз, когда я совершаю фрикцию.

Я кое-как кончил, свалился с Купера и поделился с ним своими опасениями. Купер посмотрел укоризненно и начал рассказывать, что есть только один канал, и он перекрывается, если ты собрался отлить… или перекрывается, когда ты собрался кончить?

Тогда было очень интересно, сейчас пересказывать не буду. Помню, что я был против его идеи и ставил в пример какого-то своего знакомого, который мог отливать при любом стояке. Не знаю, был ли у меня на самом деле такой знакомый. И если был – то откуда я о нем знал такие подробности?

Еще я постоянно ощущал присутствие клоуна, и это повергало меня в дикий хохот.

В общем, не пытайтесь заниматься сексом под грибами. Глупо получается.

Но я не об этом.

В ту ночь меня настиг черный фидбек – измотанные нервы. Купер сидел за компом и листал картинки. Он всегда так делал, если в его вечернем рационе присутствовал псилоцибин. Я лежал и смотрел через его плечо. Показался синий, невыносимо синий бассейн на крыше какого-то высотного здания. Громоздились пальмы и загорелая дочерна блондинка в крохотном купальничке. Рядом с ней восседал какой-то тип с волосатыми ляжками.

- Это что?

- Отель, - ответил Купер и затушил окурок в спертой из бара пепельнице.

Я подумал: при рождении у нас всех одинаковые шансы. Начиная от тех, кто произрос в семье олигархов и заканчивая теми, на кого шестнадцатилетняя мамаша написала отказную записку и убежала, сберегая свои молодые сиськи от наглого высасывания.

Не надо мне о том, что есть кто-то, кому повезло, а есть кто-то, кому не повезло.

У нас точно одинаковые шансы, поскольку есть только одна постоянная переменная – жизнь, а остальное – секонд-хенд.

Отчего получается так, что парень с волосатыми ляжками обнимает блондинку, а я лежу на диване у Купера и медленно-страшно осознаю, что мне почти тридцатка?

О, черт. Осознать, что тебе тридцать… магазин «Иголочка». Купер вместо бабы. Продавленный диван.

Конечно, мне далеко тогда было до тридцати – двадцать шесть, что ли… Но эти фидбеки – они непредсказуемы.

Я слил свою ненависть на Купера – шипел на него из-за спины, а он сидел и щелкал мышкой, разглядывая картинки, и даже не повернулся поначалу.

Повернулся он тогда, когда я закончил объяснение на тему того – что вот он, грязный пидор-торчок, если его прикончить, никто даже не вспомнит… и он, уёбище, и меня за собой тянет. И чтоб он сдох – тебе помочь сдохнуть, Купер?..

Купер странно посмотрел – неподвижным темным зрачком. Потом выключил компьютер, встал и вышел.

Я несколько минут лежал, исходя черной молчаливой злобой, но не выдержал, вскочил и ринулся за ним. Он заперся в ванной, я пару раз налег плечом, радостно предвкушая – я увижу его сейчас с лезвием наизготовку, пилит себе рученьки, бедненький… блядское чмо, уёбок.

Шпингалет не выдержал, вылетел с треском, дверь открылась, и оказалось, что Купер постелил на дно ванной синее толстое полотенце и устроился на нем спать.

У меня вообще все перед глазами выбелилось и искры посыпались, и я даже руки протянул, чтобы взять его за башку и грохнуть о бортик…

На бортике стояла зеленая мыльница-лягушка.

Я увидел ее, взвыл и скатился под раковину. Там, возле ржавой трубы, прижавшись виском к ледяному кафелю, я закрыл глаза и минут пять давился спазмами, пытаясь забить в себе боль, но слезы текли сами, и было мне так плохо, как будто я один такой во всем мире – но это же неправда.

Если бы нас снимали в фильме, то в этот момент ракурс был бы таким: камера взяла общий план сверху, - Купер, эмбрионом свернувшийся в ванной, и я под раковиной, весь в слезах и соплях.

Во всем виноваты грибы. На меня они скорбно действуют на отходняках. На самом деле мне не нужен отель и бассейн. Понимаете, даже если я все это получу, я останусь собой. Если кто-то из нас наберет достаточно кирпичей, чтобы построить свой дом, то всегда будет ощущать гулкую пустоту под ногами – пустоту фундамента, не заполненного ничем. Лёвушка с блеском заканчивает свой строяк, его дипломная работа снесла мозг каким-то крутым архитекторам… у него будут проекты, будут деньги, будет блондинка, и пара тачек в гараже с автоматической дверью.

Но он никогда не ощутит почвы под ногами, и самое хреновое – никто не будет об этом знать.

И тогда он тайком позвонит кому-то, кто вообще не имеет к нему никакого отношения – проверит сто раз, - и возьмет вес или пару колпаков… Для того, чтобы снова прикоснуться к привычной пустоте.

Я все прыгаю с одного на другое – никак не могу сосредоточиться. Вернусь к тому дню, когда Купер предложил мне пару плюшек. Мы пошли на запретку, по пути взяв в рюкзак несколько бутылок пива. Запретка – черт те где, туда не пропускают машины, там не жгут костры и, говорят, там водятся лоси. Лосей я не видел, зато знал озеро – перевернутую туманную чашу в окаймлении сероватого песка. Там мы с Купером устроились – в тишине, с шумящими за спинами елями, пили пиво и смотрели на отражение неба в воде.

Я немного успокоился, а Купер болтал напропалую: о динамке, которую в детстве прикрутил к велику, чтобы горела фара, о малолетнем химике, который варит отличный порох и надо бы у него взять на релиз… О том, что ему снился крейсер «Аврора» - херня какая-то, Андрюх… Ведь в песне все наоборот: что тебе снится, крейсер «Аврора», а не «не снится ли Куперу крейсер «Аврора»…

Он мне последний мозг вынес, но злость ушла, и я лег на спину, на жестковатый песок, а Купер сидел, лакал пиво и чудил.

Он все не давал мне рта раскрыть, и в итоге я хватанул его за коленку и прижал. Он умолк и посмотрел серыми своими глазищами – они у него какие-то огромные были, какие-то… притягательные.

- Делать-то что будем? – миролюбиво спросил я, надеясь, что Купер сейчас скажет что-то вроде: ты о чем? И не о чем уже будет…

Но Купер сказал:

- Ты или туда – или сюда. Мне тоже жить как-то надо, Полоз.

Полозом назвал. Редкость для него.

Я молчал. Думал. Думал…

Ничего не сказал, но выбрал его сторону.

Это не значило, что я собирался до гроба с Купером шарашиться, не значило, что я его люблю, что буду с ним. Это значило, что я не буду лезть ему в глаза со своими приключениями, и всего-то… Ну, я тогда так считал.

На самом деле это значило, что я боюсь его проебать, отдать какой-нибудь шлюхе.

Был заключен пакт о ненапряжении, и я его практически не нарушал за исключением одного раза – это уже зимой, когда появилась Любаша.

В эту стерву я впилился, как девятиклассник, увидевший на выпускном кружевные стринги на жопе самой сексуальной одноклассницы. Любаша эта на самую сексуальную не тянула – были у нее и жирненькие бочка, и ручки с рыхловатыми плечиками, но как-то она вся извивалась, изгибалась, мурчала и скользила, что просто башню сносило. Она особо не употребляла, просто пила коктейли и иногда курила гаш, но была вполне в теме и чтением нотаций не озадачивалась. Носила куртку с огромной меховиной на воротнике, выставляла из-под меха курносый носишко и пищала оттуда. Джинсы на бедрах. И пухлые-пухлые губы.

Не знаю, что у нее там было с мозгами – где-то она училась, что-то она читала, но ничего серьезного никогда не говорила, предпочитая обходиться приколами и подъебками.

Я встретил ее зимой – к тому времени я почти постоянно жил у Купера, и он мне уже несколько осточертел.

Это неправда. Просто чем дольше я с ним жил, тем больше его боялся – боялся, что когда-нибудь, обнимая его, не смогу отнять от него руки или следом поползут клочья его кожи.

Купер меня куда-то вовлекал, в какую-то странную жизнь, где можно было молча смотреть фильмы, сидя вдвоем в темноте. В жизнь, где бабло как-то незаметно становилось общим, и я, не задумываясь уже, покупал долбаный стиральный порошок, потому что утром, уходя на работу, видел в хлам грязные джинсы Купера, в которых он ночью наебнулся с какого-то забора.

В жизнь, где я его иногда томительно ждал вечерами, периодически заглядывая в холодильник и проверяя, как там пиво…

В жизнь, в жизнь. Заладил…

Я злился на Купера. Он не имел права сбивать меня с толку. Он меня подставил – под пресс самого себя. И я рад бывал ему отомстить.

Примерно из этих соображений я приперся домой – к Куперу домой, - и выложил ему все о Любаше.

Купер все-таки связался с малолетним химиком, мотался к нему, брал порох на релиз и банчил понемногу, как-то умудряясь ограждать квартиру от осады желающих приобщиться личностей.

И в этот вечер он сидел на кухне и распределял порох на веса. Делил карточкой, точными геометрически-точными движениями, отсыпал колпаками и запихивал в бисерные пакетики.

Несколько пакетиков у него уже лежали готовыми, остальные – пустые, перевязанные резиночкой, стопкой громоздились рядом.

Он молча отделил мне трек, спихнул его в мою сторону и снова занялся фасовкой. Я свернул сотку, принял трек, продышался и сказал:

- В этой бабе есть что-то очень охренительное.

Купер поднял глаза, неопределенно склонил голову и промолчал.

Меня понесло: я рассказал, какая у нее мордочка, когда смеется, какая жопа, когда нагибается, какие губки, когда курит… Какая она вся прям.

Рассказывал и наслаждался своими словами, как первым снегом.

- Ну все, короче, я влюбился – подвел итог я, сцапал из-под локтя Купера еще горку порошка и выровнял под трек. – И обошелся без многонедельного анализа прикрепления ног к телу. Купер… - Меня осенило. – А ты ко мне тоже месяцами присматривался и проверял, подходит ли моя голова к телу, прежде чем полезть ко мне на хуй?

- Нет, - ответил Купер. – С тобой получилось сразу.

- Ага, - сказал я и ушел читать башорг – под порохом я мог его часами тралить.

Как раз через несколько часов, зависнув на какой-то особо тупой цитате, я кое-как пришел в себя и отправился отлить. Из коридорчика заглянул на кухню – Купер так и сидел там, под желтоватой лампочкой, держась за виски обеими руками и голову опустив. Перед ним так и валялись пакетики – пять полных справа и пустые, стопкой, слева…

Он пропал на две недели. С ним бывало – куда-то девался на два-три дня, но надолго – нет. Искать Купера было бесполезно, он просто уходил куда-то из нашей реальности. Но я и не старался его искать – у меня были дела поважнее. Любаша явно благоволила, явно хотела и только ради проформы ломалась. Я увлекся охотой, писал какие-то двусмысленные смски, получал такие же двусмысленные ответы и на полную наслаждался игрой.

Водил ее в кабаки, смотрел, как она пухлыми губками ловит трубочку коктейля, держал ее под ручку на скользкой дороге… Воспаленно следил за ней глазами, широко разворачивал и без того широкие плечи, держал руки в карманах и вспомнил о Купере только тогда, когда Любаша возжелала дунуть, а все знакомые оказались пустыми.

Проще и безопаснее всего гаш достать можно было через Купера, но его мобильный не отвечал. И тогда я потащил Любашу к нему – к нам.

По дороге мы чего-то жахнули, потом догнались, и к подъезду Купера прибыли готовыми и очень веселыми. У меня вообще мозг отпал, и светилась сигнальной ракетой только одна идея – застать Купера и уговорить его отдать нам синюю спальню на эту ночь в личное пользование.

Купера дома не оказалось, а ключей у меня тогда еще не было, поэтому мы ждали его во дворе, перекидываясь снежками и падая в сугробы.

Мы еще ходили в магазин… не помню. Помню – пили, мерзли, ждали.

И он пришел. Поздоровался, постоял… Я его увел в сторону и выложил свои пожелания. Купер молчал, размышляя, а я висел на его плече и сквозь морозный воздух ощущал запах – теплый, живой. Его запах.

Помню отчетливо: вот он стоит посередине дороги, на укатанном машинами снегу. В белых осенних кроссовках, с накинутым на голову серым капюшоном – поднимает голову, я вижу, что у него губы посинелые и сразу же говорю – да у нас коньячина есть, Купер! Посидим заодно, согреемся… Ну, хорош ломаться, это девушка моей мечты, блядь, Купер! Ну что ты за урод, а…

Он в ответ рассмеялся.

Я тогда подумал – гордости у него ни хера нет. Но теперь, вспоминая, понимаю, что ошибался. Гордости у Купера было выше крыши, иначе он нас бы не впустил. Он просто не знал, как бороться – потому что не было для нас, двоих мужиков, нигде прописано ни семейного, ни партнерского кодекса. Мы не могли принимать наши отношения всерьез, потому что не могли переступить через себя и признаться, что зашли слишком далеко и… и что это все-таки было серьезно.

Паршивая была ночь. Поначалу все шло отлично – Любаша запросила футболку, переоделась и уселась мне на колени мягенькой круглой жопой. На кухне мы пили коньяк, Купер вынул стратегические запасы и накурил… Я был почти счастлив, потому что исполнялась моя двухнедельная мечта, Любаша совсем раскраснелась и всем своим видом обещала феерический контакт… Купер особо не маячил, время не затягивал, хлопнул соточку и откланялся спать.

А когда мы остались с ней вдвоем в синей спальне с наглухо закрытыми шторами окнами и с белым циферблатом на стене, я вдруг понял – я у Купера дома.

И это осознание шибануло так, словно я собрался трахаться на Красной площади.

У Любаши оказался безвкусный, вялый, широкий язык. Она еще и лезла им куда ни попадя и складывалось ощущение, что по мне возят куском куриного филе. По системе Купера если – я в нее влюбился не целиком. Упустил деталь. И эта деталь все разрушила.

Любаша заснула, уже ощутимо дыша перегаром и выставив отекший жирненький бочок, а я долго лежал на спине и смотрел в потолок, хотя потолок этот кружило и носило из стороны в сторону.

Прислушивался и к трем часам – подсказал белый циферблат, - услышал скрип балконной двери в соседней комнате.

Высвободив руку из-под Любаши, я поднялся и, весь в синих тенях, вышел. Купер действительно вылез на балкон, где все висел одинокий полиэтиленовый пакетик, и курил, облокотившись голыми локтями о заснеженные перила.

Я на балкон вышел, только предварительно завернувшись в плед.

Вылез и встал на картонку, чтобы не примерзнуть к цементному полу.

Напротив – фонарь, а под ним черные провода зимней рябины. Внизу тропинка, ржавый бок мусорного бака.

Купер уронил окурок, наклонился и долго его высматривал, словно мог вернуть обратно силой мысли.

Он замерз явно – весь подтянулся, напрягся, на животе выступили мышцы, плечи потяжелели, волосы на затылке встали дыбом.

Я протянул руку и его за эти волосы потянул.

- Пошли примем тепленького.

- А осталось? – спросил Купер, не оборачиваясь.

- Если ты не дожрал…

- Я – нет.

Мы до утра пили на кухне коньяк, сожрали не только лимон, но и полчашки лимонной кислоты, сняли со стены календарь и порвали его вдоль и поперек, потому что оба не могли понять, куда подевалось на странице июля тридцать первое число и только потом нашли его на странице августа.

Я был просто в хлам пьян, и меня так и подмывало сказать Куперу, что я сотворил херню и мне жаль.

Собирался сказать ему… но не сказал и досыпать ушел к Любаше, потому что боялся – вдруг она что-нибудь заметит. Заподозрит.

Я зря переживал. От Любаши я быстро отслоился – в наших компаниях всегда так. Никто ни к кому не прикреплен, вы все плаваем, перемещаемся, не перемешиваясь, ничем никому не обязанные.

Неизменным для меня оставался только Купер.

Наверное, мне пора заканчивать с воспоминаниями и впустить, наконец, реальность. Она такова: мои уговоры не помогли. Пожилая врачиха, задрав очки на синеватую головенку, спросила, сколько мне полных лет, и я ответил. Она сказала:

- Как же ты так… ухайдокался.

Отличное слово подобрала. Лучше и не скажешь.

У меня теперь в кармане направление в больницу, и я заранее знаю, что меня там ждет. Я знаю свой диагноз без дополнительных проверок – так бывает, когда понимаешь, что твои пути уже не бесконечны и перестали ветвиться.

Мне себя пока что не жаль, я еще не осознал. Я понимаю, что теперь сложно будет ночами – раньше я засыпал, ожидая тысячи «завтра», но теперь вынужден буду переходить на сотни, а потом на десятки. В какую-нибудь из ночей я впаду в истерику и буду орать, вытравливая из себя голос.

Детальные описания я опущу – просто представьте. На моем плече все еще пыльца с крыла той бабочки. Я иду по улице. Я есть.

Но вскоре мои шаги утихнут, и не станет ни воспоминаний, ни слов, ни даже тени.

Кто-нибудь из вас пройдет тем же маршрутом – по этой же улице, будет видеть те же самые дома и ломоть солнца, лежащий на бетонной стене.

Кто-нибудь пройдет таким же маршрутом – и тоже остановится на точке невозврата, с направлением в больницу, свернутым аккуратно в кармане джинсов.

Мы все так делаем – идем путями ушедших, просто не видим их, не можем услышать, но идем след в след. В самом начале я сетовал на то, что у меня отбирают мир – березу и лестницу.

Последние два года они для меня самые осознаваемые среди всего – каждое утро я прихожу на платформу, преодолевая девять ступеней, жду электричку, глядя на эту березу.

Они бессменны. Остальное движется, ускользает и уходит, не задерживаясь.

У меня больше нет Купера – целых два года нет, потому что если он куда-то сваливает, то искать его бесполезно. У меня остались ключи от его квартиры, но я туда не прихожу. Его номер не отвечает, его никто не видел, мы не сталкивались даже случайно.

Сначала я ждал – думал, он снова появится и снова сделает вид, что ничего не произошло, но Купер не появился.

Я перешел в фоновый режим ожидания, ожидания случайности – высматривал его всюду, бродил по самым невероятным местам, надеясь на то, что угадаю ход его мыслей и обнаружу там, где он уверен в своей безопасности.

Мы не ссорились, не выясняли отношений, даже не прощались.

Он просто исчез.

У меня осталась к нему уйма вопросов, например: как его зовут?

Никто не знал.

Еще хотелось бы вернуть все-таки ключи…

Наверное, Купер свалил к родителям или бабке. Где они живут – неизвестно. Я даже не знал, в нашем ли городе.

Два года – это значит, что мне сейчас как раз тридцать. Тот возраст, которого я когда-то боялся. А Куперу, значит, двадцать семь. Может, он укатился в монастырь, полол там помидоры, вылечился от бескайфии, женился и завел детей. Может, он по-прежнему делит на кухне треки или уже умер – раньше меня.

Я ничего не знал, и решил – раз уж судьба так со мной обошлась, то должна чем-то отплатить. Значит, я сегодня поймаю Купера любым путем, просто заставлю его появиться.

В ларечке-фонарике под его домом я купил бутылку советского шампанского. Подумал, добавил денег и взял еще одну. С этими припасами разместился на узкой лавочке напротив подъезда, с громким хлопком вскрыл шампунь, чем навлек ропот мимо шествующих бабуль, и принялся Купера вызывать. До ломоты в висках представлял – вот он появляется на углу и идет по тропинке. Он был неведомо где, но именно в этот момент неведомая сила сдернет его с места, он нацепит кроссовки и кинется сюда, назад. Пройдет девять ступенек с платформы, мимо моей березы к остановке – перейдет дорогу, глядя на светофор, и сюда, сюда.

Я представлял его так отчетливо, что в глазах начало плыть. Я звал его, точно зная, что не промахнусь – я должен был получить отступные от мироздания.

От пары глотков алкоголя моментально завелась и заныла печень, и так вылезшая из-под ребер бугром. Плевать я на нее хотел – со мной или по-хорошему или никак.

По-хорошему она не хотела, значит, пошла на хуй.

Вечерело. Летние сумерки бывают зелеными, как будто мир влип в прозрачный леденец. Запах листвы становился все свежее, зажегся первый фонарь.

Почему Купер исчез?

Потому что Лизергин. Эта дрянь как-то заставила меня провести ночь с полным ощущением того, что я яичница, распятая на дыбе.

То есть, заставил-то меня просто лизергин, а Лизергин – так я называл Куперова кореша, который банчил в «Тандеме».

К тому моменту, как Купер увлекся новым кайфом и нашел новые просторы для релиза, мы с ним проваландались вместе уже года два. Второй год шел, точно.

Купер перестал резать руки, отрастил косую челку, стал немного пошире – отъелся. Все наши проблемы остались при нас – я по-прежнему не понимал его, он по-прежнему отмалчивался, но острые края более-менее сгладились.

Его пару раз выгоняли с работы, меня тоже, и я с удивлением приметил – у нас не возникало семейных разборок на тему, кто на чьи деньги живет. Наверное, потому, что тратили мы их вместе и на одно и то же. Я отшвартовался от прежней тусовки, маман завела себе дядю Сережу (на мой взгляд, тетю Сережу, потому что оно пищало и шевелило тонкими пальчиками, а тачку свою всегда выравнивало только в автосервисах).

Мы с Купером научились отвечать на приколы, связанные с нашим совместным проживанием, и напрочь ушли от всех подозрений – расслабились.

Он расслабил меня и в сексе – я больше не винил себя за то, что каждый вечер укладываюсь в постель тощего пацана. Точнее, не винил его – раньше весь мой гнев по этому поводу был направлен только на Купера.

Каждый вечер-каждая ночь. Купер мне не надоедал. Он был как вода, которую невозможно не пить – ее требует организм и точка.

Мой организм требовал Купера, и я так приноровился к нему, что созрел до экспериментов – вернее, Купер созрел.

Он никогда не стремился сменить роли, а я никогда не пытался его на эту смену подвигнуть, но в процессе все чаще обнаруживалось, что я тяну его руку к своей заднице, и он в конце концов сообразил и начал меня подстегивать – сначала просто терся между ягодиц, потом начал добавлять пальцы, по одному заряжая их в меня, и в итоге получилось, что я трахал его членом, а он меня руками, но за смену ролей это не считалось.

У него были свои привычки – он ложился сверху, прижимался ко мне так плотно, как мог, и раскачивался, потираясь членом о мой живот, и в это время сосредоточенно целовал меня нежным, обожженным всякой дрянью языком – мне иногда казалось, что Купера можно поить из миски, как кота, он бы вылакал все, не прикладывая никаких усилий, потому что языком всегда работал настойчиво и очень изобретательно.

Я любил тормошить его соски – маленькие и всегда тверденькие, прикусывал и зализывал, но только несколько секунд, потому что сначала Куперу нравилось, а потом начинало бесить.

К его члену ртом я никогда не подбирался, но точно знал его ритм и силу нажатия моей руки, с которыми он быстро добирался до финиша, вися у меня на плече.

Я с ним любил рядом спать – лбом утыкаясь в его затылок, закрывал глаза, обнимал его и засыпал моментально, потому что Купер ночью не ворочался, не метался и меня не тревожил.

В общем, он вывел меня из состояния вечного страха за всю эту пидарасню, и за это же и поплатился…

«Тандем» - клуб, тогда открывшийся только-только. Его еще не пасли менты, он не был поделен между барыгами, и был чистой и славно накрытой поляной. Купер такие вещи за километр чуял, поэтому быстро наладил связи со столицей, дернул оттуда канал, и почти что успел застолбить участок, но оказалось, что в то же время его уже застолбил еще один опричник – тот самый Лизергин.

Звали его на самом деле то ли Дима, то ли Фима. Не помню. Помню точно, что этот Фима являлся ходячей рекламой всех пидарских примочек: головенку свою красил и мелировал, татуировочку на хребте набил, в ухо впилил серебряную цепочку, и футболки носил голубенькие с улыбающимися рожицами. Он был невысоким и как-то странно сформированным – сверху, по торсу – парень, снизу – пухлозадая девка. Впрочем, жопой своей он очень гордился и обтягивал ее всякими нежными штанишками.

Этого урода давно уже кто-нибудь кончил бы, если бы не его братан, гориллоподобная хрень, души в братишке не чаявшая.

Купер не стал с ним плечами толкаться и заключил пакт о ненападении: в «Тандеме» банчим вместе. Фима-Лизергин согласился. Многого он не терял, а подхват себе обеспечивал.

И понеслись деньки в «Тандеме»…

Клуб этот был вынесен за городскую черту, торчал у шоссе, и туда собирались непонятно где живущие личности, знакомые попадались редко, и потому я там чувствовал себя совершенно спокойно, даже когда приходилось сидеть с этим Лизергином за столиком в то время, когда он, картинно изгибая плечико, рисовался перед охранником.

Купер обычно шнырял туда-сюда, надолго за столиками не задерживаясь, а пухложопый предпочитал отваливаться за коктейлями и банчил как с прилавка.

Мне нравилась атмосфера – свеженькая, динамичная, непритязательная – «Тандем», в отличие от столичных клубов, без проблем вмещал под своей крышей и конченых метрасов с накрашенными губами, и сисястых хохлушек, заработавших на веселую ночку на дневной продаже помидоров. Метрасов, правда, была всего пара, и геями они не были, просто намазывали на себя что-то в стиле мальчиков из Токио Хотель, и пьяные малолетки отдавались им прямо в сортирах, вопя что-то типа «ах, Билл, как мне с тобой заебись». Были там и простые трудяги, пришедшие полюбоваться на гладких стриптизерш, и показать всем, что не такие уж они и отбросы, раз способны оставить в заведении пять кусков за ночь. Попадались какие-то феи, с грустным таблом восседающие за единственным стакашком – эти ждали, что явится принц и угостит пойлом и любовью до гроба.

Вся эта разношерстная компания объединялась непременным желанием хватануть модной кислоты, а если кто-то и не особо стремился, то Купер, демон-искуситель, впаривал без проблем – всем подряд, начиная от грустных фей, заканчивая грузчиками, собравшимся просто жахнуть водки в компании жирных своих баб.

У Купера не было присущей барыгам назойливости, просто он улыбался, смотрел своими серыми глазищами, и становилось понятно, что именно этот чел принес на землю рай.

Рай был крайне сомнительным, кстати. Я уже упоминал об яичнице. У самого Купера однажды было еще хуже – он всю ночь просидел под столом в ожидании ядерного удара, и я смог его оттуда вытащить только под утро.

Хотя, если вдуматься… бывает ли рай сомнительным? И часто ли мы ожидаем атомного грибочка, выросшего в центре нашего города?

И часто ли утром вздыхаем с облегчением, осознавая, что живы, и взрыв так и не прогремел…

Если в моем раю не будет дури, я обижусь на бога. Знаете, почему? Потому что под моими ногами всегда останется пустота, и даже если меня отмоют, посадят на облако и вручат арфу, я буду чувствовать ее в себе и под собой.

И искать в складках белоснежных одеяний мобилу, чтобы позвонить Куперу и спросить, нет ли у него чего-нибудь интересного в цену вопроса – полтора-два рубля?

В общем, нам отлично в «Тандеме» жилось. Бывали инциденты, но крайне редко, потому что Купер был кристально честен во всем, что касалось кайфа. Он поступал по принципу: не делай людям того, чего не хотел бы получить сам.

Купер не хотел получить разбодяженный аспирином порох, поэтому никогда не бодяжил его сам.

Ну и так далее.

Я знал об этой его особенности, поэтому всегда впрягался, если обстановка накалялась. Я знал, что не попаду в дебильную ситуацию, что мы с Купером всегда правы. Он, правда, обычно пытался разобраться сам, но я шестым чувством ощущал, что у Купера проблемы, просто чувствовал и все, поэтому всегда подходил вовремя, а там обычно редко кто оказывался хотя бы схожей со мной комплекции, а если даже оказывался, то все равно пасовал – убедительный я очень, когда дело касается Купера.

Мне нравилось на него смотреть, когда он передвигался по клубу: складывалось впечатление, что он слушает ему одну понятную музыку, и движется в такт, но эти движения вплетены в мир и служат для преодоления препятствий, а не для красоты.

Еще у него был шепот, от которого я просто немел. Если Купер принимался шептать мне на ухо, то создавалось впечатление, будто в моей голове перетирают осторожно сухие круглые камешки… или пальцами медленно перебирают волоски на затылке.

Пока Купер метался туда-сюда, Фима Лизергин восседал напротив меня и общался. Я его слушал обычно кое-как, потому что мне было абсолютно параллельно на то, как он варил в ковшике золотое кольцо, пытаясь его состарить, а потом у него кровь носом пошла.

Еще больше мне было насрать на Фимины трагедии с поиском сиреневой куртки в птичку.

А он все мямлил, возводил глазки, хлопал по столу ладошкой и ржал. Хохот у него был дикий – так мог бы хохотать варвар над поверженным и освежеванным врагом, и с Фиминым летальным для мужественности обликом он никак не вязался.

Слушал я его кое-как, значит, и все приглядывал за Купером, и тогда Фима вдруг сделал ход конем, и я даже в первую секунду не знал, как поступить: сломать ему нос или все-таки не пачкать руки о малахольного.

Он сказал:

- И давно ты его покачиваешь?

Слово еще такое выбрал, сразу не придерешься.

Я молчал и его рассматривал, а он откинулся на креслице, отсалютовал стакашком и мне подмигнул:

- Мне, Андрюша, по хер, что ты мальчик формата два на два и не во все двери пролазишь… У меня глаз-алмаз. Радар. Так давно?

В двери я пролазил, это он зря. Правда, иногда приходилось голову наклонять. В хрущевках всяких.

Первый порыв - нос ему сломать, - прошел быстро – у меня вдруг чувство какое-то азартное загорелось. Черт, я два года все это прятал и скрывал, но это была моя жизнь, и мне хотелось об этом хоть с кем-то поговорить – Купер меня такими темами не баловал, он вообще о постели вне постели молчал, словно и не было ничего.

А этот блядский Фима зацепил за живое, и место было такое… где никого знакомого нет, и не было у нас с ним общих знакомых…

Пока я думал, этот чертов пидар уже все для себя решил, наклонился и спросил:

- Не пробовал внести разнообразие? А то я бы тоже… покачался.

Я до сих пор считаю, что во всем виноват Купер. Он никогда не выказывал ревности, никогда не пытался как-то меня контролировать. Любаша пролетела мимо, о ней не вспоминалось, еще какие-то случайные бабы воспринимались Купером как неизбежное, и он опять же молчал.

У меня не было перед ним никакой ответственности – он мне ее не привил.

Мои же моральные устои никогда устойчивостью не отличались – просто потому, что я не видел смысла в чем-то себя ограничивать. Проще говоря: видишь апельсин – берешь апельсин. Потому что по рукам никто не даст.

Купер был виноват. Купер не смог донести до меня свои тщательно спрятанные эмоции, а я был слишком ленив, чтобы их раскапывать, да и зачем?

Не знаю, почему Купер так себя вел. Может, потому, что знал – надави на меня хоть немного не в кассу и не факт, что после этого очнешься. Но… нет, вряд ли. Он меня не боялся. Здесь было что-то другое.

Я три дня над Лизергиновым предложением думал. Купер ни о чем не догадывался, чудил и прыгал туда-сюда, притащил к нам блохастого тощего кота и весь вечер поил его молоком из блюдечка, сидя на корточках и следя, как этот кот языком машет.

Я наблюдал за ним и вспомнил: еловую ветку с желтым шариком.

Кот нажрался, и я попытался его выпихнуть. Купер сначала встал на защиту, а потом пошел на попятный.

- Ладно, - сказал он. – Я же не один живу. Могу и без кота обойтись.

Кота мы выперли, и ночью Купер заснул на мне сверху, что с ним редко бывало – обычно он отворачивался и ложился на бок.

Он лежал на мне, руки распластав… а я почему-то не мог уснуть и очень осторожно, чтобы не спалиться, гладил его ершистый затылок и перебирал отросшую челку.

Купер все-таки проснулся, я по дыханию понял, но он не стал шевелиться, чтобы меня не смущать, и смирно валялся, изображая спящего.

Я его теплый висок губами чувствовал. Тонкая такая перегородка.

Наверное, уже тогда был запланирован мой печеночный пиздец. Уже тогда изменилась какая-то одна клетка, задолбавшаяся меня терпеть… Изменилась и распалась надвое. Но я еще не знал. Я просто лежал в темноте и обнимал Купера, и был даже счастлив… несмотря на то, что Купер не являлся загорелой блондинкой на крыше отеля, где номер стоит семь штук евро за ночь.

Пока я его жду и лакаю шампанское – а он придет, я уверен, - у меня есть время подумать. И вот что я думаю: наверное, есть смысл осознать, что я успел получить в своей жизни, и есть смысл понять, что большего мне и не нужно было.

Но тогда, в «Тандеме», я потянулся за «апельсином». Просто взял этого Лизергина за шкирку и вывел. В темном дворике, в припаркованной машине его брата, я его отымел, ни о каких высоких материях не размышляя.

Ощущения были – странные. Я привык к Куперу, к его молчаливым проявлениям вовлеченности. Ну, губы он кусал, закрывал лицо рукой, дрожал, пытался задержать дыхание… и все.

Фима же смахивал на порно-актера и чего только мне не изобразил – и облизывался, и старательно стонал, и в потолок стучал.

Я уж думал, мы эту тачку разнесем на хрен. Дырка у него была разработанной и жадной, он мой член ей почти что сосал, мягкими вспухшими краями как губами по нему шлепая.

Лезть ко мне ртом я ему не позволил. Что-то мне подсказывало, что у него пасть что жопа, такая же помойка.

Общее же впечатление осталось скорее положительным: все-таки Фима старался, прыгал на мне с подвывертами, да и морда его смазливая хорошо смотрелась.

После, когда он отлеживался и пыхтел, я стянул гандон и пихнул его в бардачок. Просто так, подарок горилло-братану.

Мы постояли, покурили и вернулись в «Тандем», за столик, и я вдруг начал страшно пить, словно во мне провал случился, словно можно было литрами заливать хоть бензин, хоть керосин. Водки выпил поллитра точно, с чем-то ее смешал, с чем-то смешал то, что смешал… И не пьянел. Просто провал становился все шире, и я ничем не мог его забить.

Мне еще и холодно вдруг стало, будто где-то разбили зимнее окно…

Фима сбоку балаболил что-то о том, что я его до нутра достал, но я его не слушал, тем более, что не знал, где находится нутро, и знать не хотел.

Я больше не искал глазами Купера, и он, словно учуяв, что связь прервалась, пришел сам.

Сел, посмотрел вправо-влево, оценил количество выпитого мной спиртного, и сказал:

- Мне хреново чего-то… траванулся, что ли.

- Запей, - сказал Фима и двинул по столу свой стакан в сторону Купера.

Купер потянулся было, но я перехватил стакан и сказал:

- Не трогай.

Купер внимательно посмотрел на меня, на стакан, на Фиму, встал и пошел куда-то, потеряв свое умение музыкально лавировать между, – натыкался на всех подряд, словно ослеп.

И я не пошел следом, потому что явственно ощущал теперь состояние Купера – и для этого не понадобились ни слова, ни скандалы, ни соглашения. Я не пошел за ним, потому что боялся – если я подойду ближе, то эти ощущения усилятся, и от боли я себе башку пробью.

Больше Купера я не видел. Я даже не знаю, вернулся ли он в тот вечер домой, потому что сам я остался в «Тандеме» и пил ночь напролет, а утром обнаружил себя в чьем-то долбаном подъезде, и за мной стоял какой-то мужик в тапках на босу ногу, протягивал кружку и говорил:

- Вот… похмелись. Только потом иди отсюда, ладно?

В кружке оказалась теплая дешевая водка. Я ее выпил, поблагодарил спасителя и снова куда-то пошел – но не к Куперу. Меня гоняла по кругу странная тоска, странное чувство, заставляющее меня ощупывать свои руки и ноги – казалось, что я ампутант, который чувствует их просто по ошибке мозга.

Зайти к нему я решился только пару недель спустя. Его не было, но все осталось по-прежнему: мыло, плед, наклоненный экран монитора… На стене давно уже висел новый календарь. Я посмотрел на него и вспомнил, что у Купера пару дней назад был день рождения – двадцать седьмое июня.

У меня день рождения был в августе, и я его даже отмечать взялся: набрал кучу народа, всякой химии и водки, шашлыков и прочего дерьма, и все шло хорошо, пока умельцы не взялись за гитару, и не обнаружили в себе полное отсутствие памяти и навыков настройки. Тут и всплыло имя Купера: припомнили, как он охрененно играет – в любом состоянии! И все-то текста он помнит, и настраивает гитару, не глядя… Кстати, где он?

Это уже ко мне.

Полоз, а Купер-то где?

Я ответил в рифму.

Но не выдержал и все-таки набрал его номер: он был недоступен.

Потом я как-то жил целых два года. Считал ступеньки и смотрел на березу.

Подводя итог, наверное, нужно сказать, что я понимаю: в нашей с ним истории не было ничего, достойного высоких материй. Сплошной холод и мрак. Джа давно закрыл глаза, запутавшись в синем дыме. Его веселые опричники расползлись по больницам и зонам, а те, кто вырвался – ощущают только пустоту.

В самом начале я вспоминал фильмы – «На игле» и «Реквием».

Если бы мне дали возможность заявить последнее желание, я бы попросил невъебических умников – не снимайте подобной херни, не заставляйте нас думать, что мы герои этой жизни.

Меня не напугать херово отснятой сгнившей рукой, мне плевать на ползающих по потолку младенцев - я видел и не такое. У меня нет той части мозга, которая отвечает за сохранность жизни, а совести никогда не бывает больно, ей бывает муторно, но это лечится.

Эти фильмы – для вас. Способ прикоснуться к горяченькому, отдернуть руку, подуть на обожженные пальчики и сказать: как нехорошо. Способ снять с вас бабла, потому что вам очень хочется сказать: как нехорошо, - и за предоставленную возможность вы заплатите еще и еще раз. Эта внутренняя потребность живет во всех: потребность облаять то, что не вы, то, что кажется вам дуростью, бредом, опасностью. Как говорил Купер: тебе может казаться, что тебя тошнит, но ты не проблюешься. Так вот, вам просто кажется. Вы не проблюетесь, вы сожрете все, что угодно, чтобы заполнить нами свою пустоту.

А мне… мне плевать.

Меня волнует одно: придет ли Купер сегодня домой, услышит ли то, что я давно хотел сказать.

Совсем стемнело. Шампанское закончилось, правый бок исходил колющей болью. Ларек-фонарик закрыт, а мне бы догнаться. Я нащупал в кармане ключи и пошел в подъезд, вскарабкался на пятый этаж, открыл дверь и включил свет.

Все на своих местах – только тихо до одури. Оранжевая куртка на вешалке. Бабочка под стеклом.

Я прошел в комнату, но там свет включать не стал, потому что увидел – на диванчике, поджав ноги, лежит Купер, устроившись почти поперек. Я сел на корточки, лбом уткнулся в край диванчика и сказал ему:

- Я завтра уезжаю. Насовсем.

Он молчал и не шевелился.

- Извини, если что было не так.

Несколько минут я слушал биение своего сердца, а потом протянул руку, чтобы положить ему на плечо, но ощутил только край свернутого ворсистого пледа и под ним - пустоту.