Черный квадрат

В столовой, пока Костя ест макароны под надзором, через силу, в час по чайной ложке, Марк, стоя позади него и упираясь задницей в жесткую спинку перевернутого стула, заплетает ему сбоку кривую косу, такую тонкую, что не расплетается.

– На нас все смотрят.

Что никак не способствует пищеварению.

– Ну и похуй.

– Тебе.

– А тебе почему нет?

– Мне хватает внимания, Марк.

– По-моему, мы ничего особенного не делаем. Ты ешь, кстати, не отвлекайся. А я, а что я?

Костя кладет вилку на стол. Тихий лязг ставит какой-то непонятный знак препинания.

– Я сыт.

– Кость, покорми себя мясом, а?

Костя поворачивается к Марку, тот смотрит на него непонятно насмешливо, волосы все-таки пришлось выпустить. Отросли, как у Курта.

Сзади хлопает по затылкам свист пролетевшего тесака.

– Блядь, ну вы хоть голубятню свою захлопывайте. Люди смотрят!

– Ахаха, это ты что ли, Фирсов – человек?

– Вообще-то это пропаганда, вас можно и под статью подвести.

– Пф, а ты че, клюнул, голубь? Очко зудит? Может, тебе еще агитку свернуть в трубочку?

– Марк!

– Да я тебя!

– Хрен мелковат да кишка тонка.

– Сережа, пойдем, а? Что ты привязался?

– Да, Сережа, что ты привязался?

– Марк, остынь!

И Марк остывает, возвращаясь к прерванному занятию. Подворачивает голову на плечах, растягивает шею, снимает напряжение. Прижимая шерсть обратно к спине.

– Зачем тебе все это?

– Да что – это?

Костя тянет руки назад, отнимая поделку, расплетая пальцами – Марк тут же перехватывает:

– Эй, я твои каракульча не говнякаю!

Костя беспомощно брякает руками об стол.

– Я не понимаю.

– Ты – дитя цветов, что тут непонятного? А я ничего такого не делаю. И раньше гораздо чаще тебя касался.

Костя понимает, что у него как у всякого вора – просто шапка горит. И от этого каждый жест Марка кажется таким интимным и укромным, что он просто не понимает: как это можно выносить на люди? Но что он, в действительности, выносит? Может, это Костя сам виноват? Если бы Марк был с кем-то нормальным…

И Костя ходит с этой погнутой тощей косицей весь день и ночь – утром, когда все-таки расплетает, из головы у него принимается торчать клок пересохшей соломы. 

Костя рисует за столом какой-то милипиздрический шедевр на клочке бумаги. И лицо у него при этом… сосредоточенное. Он, блядь, на этом клочке, как на ковре-самолете, улетел куда-то – рукой не взмахнув. Рукой его теперь не достать. Лети-лети, лепесток, через запад на восток.

Марк измаялся. Он уже и поиграл в какую-то поебень, и полистал поебень, поржал над парой картиночек в телефоне, погрыз семок, поотжимался, поподтягивался на перекладине в коридоре, пока пуп не треснул, вальнулся обратно в кровать чуть не с разбега, полежал и так, и сяк, и теперь вытянулся – поперек койки, упираясь в стену жопой, вытянув ноги, закрывая оленя щитом коленей.

Беги.

Свешивает голову от безделья, так что к голове начинает приливать. Сглатывает. Больно.

– Слушай, давай поебемся.

Костя резко плюхает кисть на листок, поганя всю долгую работу разом. Черт.

Марк закрывает глаза.

– Это так теперь называется?

Спрашивает один, улыбается другой. Даже говорить об этом Марку очень нравится.

– Называй, как хочешь.

Он выворачивается, встает, подходит к Косте, кладет руки на плечи, проводит большими пальцами по шее, вдоль позвонков, рисует две теплые полосы по краям хребта.

– Давай любиться.

Целует за ухом.

– Сношаться.

Спускает ладонь с плеча на грудь.

– Трахаться.

Другой рукой задевает резинку штанов …

– Только дай мне.

Костя весь подбирается, плечи его съеживаются, стягивая лопатки к хребту.

– Эй, ну ты что?

Марк целует его в темечко, в ухо, горячо и объемно шепчет:

– Просто позволь мне.

И он легко поворачивает его – на вертучем стуле, так что Костя быстро оказывается к нему 

расположен.

Смотрит так странно, хмурит брови, и получает губами в морщинки. В скулу.

– Тебе скучно?

– Сейчас? Нет.

Костя прячет глаза за ресницами, но что-то в них такое проскальзывает, быстрее, чем уж в траве.

– Ладно.

И когда Марк целует его – отвечает, протягивая сырые выпачканные пальцы, рисует у него на щеках тушью темные полосы, оставляя шрамы – тигриные росчерки. Росчерки выломанных когтей.

*

В коридорах и рекреациях шум, гвалт, ор и галдеж, точно распершийся театр репетирует по отдельности. Марк с Костей сидят поодаль от класса, прижимаясь к стене. Костя, вытянув ноги, Марк подобрав. Один перелистывает разрисованный учебник, повторяя что-то, другой, упираясь локтями в колени, барабанит пальцами в воздухе, выстукивая ритм неслышной мелодии.

– Че-то курить охота?

– Так сходи.

– А ты не пойдешь со мной?

– Не, я не успею иначе.

– И так не успеешь.

– Хочешь, чтобы я пошел с тобой?

– Пф-ф-ф.

– Так и скажи.

– Может, я и сам не хочу никуда идти, а просто было бы нехило курить прямо тут. Нет?

– Мечтай – дольше проживешь.

– Ой, только не надо этого занудства.

– Ой, только не надо этой бравады.

– Учись, географ, и не отвлекайся, а то сам не заметишь, как пропьешь глобус.

– Слушай, иди уже. Покури.

– Что, мешаю тебе?

Костя выворачивает голову, словно собака, что-то знакомое выуживая из сочетания звуков.

– Ты, случайно, не нарываешься?

Марк морщится, обдумывая.

– Нет.

Встает. И выходит. Курит. И возвращается.

Костя сидит, как сидел. На полу. Вытянув ноги. Учебник закрыт. Смотрит в упор. И

злится…

Марк подходит к нему, повисая над душой.

Костя: Отпустило?

Марк: Меня немного бесит, что ты уедешь опять так надолго.

– Неплохой способ ты выбрал проводить оставшееся время.

– Когда я говорю: «немного бесит», – это значит, что меня, блядь, бесит! Как это можно сдержать?

– Усилием воли, Марк. Ты такой эгоист, ты в курсе?

– А тебя, я смотрю, прямо тянет на волю.

– Что? Не придумывай.

Костя убирает учебник в рюкзак и складывает руки поперек груди, прижимая верхушку заляпанного красками мешка к себе.

– Откуда я знаю, что ты там делаешь каждый год в этом своем санатории.

– Марк, ты что, о чем ты говоришь?

– Ни о чем!

Костя поднимается, выворачиваясь, упирается коленом в пол, требуя поддержки от батареи. Отворачивается к окну. Говорит со стеклом.

– Я же не спрашиваю тебя, что делаешь ты, когда освобождаешься от меня. Что? Ты? Делаешь? Со своими друзьями. У тебя ведь нет границ, нет берегов в понимании дружбы. А я, Марк… там, где оказываюсь я – редко встречается кто-то младше пятидесяти.

– Извращенцев везде хватает!

– Считаешь, это мой контингент? Педофилы-извращенцы? И выше этой головы мне не прыгнуть?

– Если бы я так считал – спал бы крепче.

– Марк, ты что, совсем сдурел?

– Я не знаю. И вообще, вали на урок, ты вроде рвался.

– Почему сейчас?

– А когда?

– Нет, но почему сейчас?

– Я ебу?

– Не порти все, это просто глупо.

– Глупость – это как раз по мне.

– Марк.

– Че?

Марк сжимает тонкие стенки гондона, внизу, как в петле, за мутной резиновой пеленой, болтается теплый раздавленный белый незрячий глаз. Эссенция из плевков. Он только что спустил. Мимо кассы. В нее. А очнулся только сейчас.

– Ты че, первый раз?

Спрашивает она чуть насмешливо, прикрываясь одеялом, точно огромной юбкой. Он не реагирует никак. Долго.

– Так и будешь сидеть? Налюбоваться не можешь?

Марк поворачивает голову и смотрит на нее, как тупое животное. Он не столько трезвеет, сколько приходит в себя. Начинает видеть и слышать, сквозь пелену и ток крови. Вспоминать. 

Они пили у Сомова. Отмечали что-то. Кто-то блевал прямо с балкона. Месяц назад он и сам так блевал. С четвертого этажа. Ему подливали в стакан. Но в глотку никто не лил. Никто. Он даже уснул. А потом... потом было что-то такое навязчивое, теплое, мягкое, новое, простое, влекущее за собой, куда-то затягивающее, и он повелся, как баран, как бык, за телом и в тело.

Не может быть этого.

– Завяжи и выброси.

Не может.

Быть.

Этого.

– Ты кто?

– Ну приехали.

Она подтягивает колени, закрывается.

Марк встает с постели. С мертвецом и кровавым ножом. Удерживая в руке безжизненное орудие преступления. Стайку конченных головастиков.

Его атакует паника. Прошибает холодный пот.

Он идет в ванную. Завязывает увядший жалкий воздушный шар, отправляет его туда, где ему место – в помойку. Не в небо. Залезает за штору, моется с головы до ног, тяжело одевается, сырое тело не лезет в тряпки, рвет рукав на рубахе, натягивает кеды на босу ногу, соскакивает с вертела и вертепа и выходит за дверь. Через два пролета – звонок. В пять утра. Когда даже убийцы – спят. Достает из заднего кармана джинсов младенца орущей трубки. Костя. Смеется на весь экран. И свет этот режет глаза и сердце.

– Ты чего не спишь?

– Привет.

Голос чистый, как только что причастился. Невинный. Совсем не сонный. Невеста Христова молилась всю ночь.

– Я не думал, что ты возьмешь, не хотел будить, просто потянулся.

К тебе.

– А ты сразу ответил. Почему сам не спишь?

– Я?

Предаю тебя. И себя. Уродую. Вымазался в смоле и катаюсь в перьях.

– Чего делаешь?

– Гулял с ребятами.

– Здорово. А я тут совсем никого не знаю.

Ты и здесь не знаешь.

– Захотел бы – узнал.

– Ты чего такой злой, Марк?

– Ни хуя!

– Я что-то сделал?

Почему ты раньше не позвонил? Где ты был раньше?

– Причем тут ты?

– У тебя все хорошо?

– А похоже?

– Нет.

Молчание.

– Ладно. Прости. Я не хотел. Не хотел мешать тебе. Или злить. Извини меня, правда. Я скучал по тебе, Марк. Мне просто не спится, здесь так тихо.

Марк зажимает рот рукой, чтобы не закричать. В горле собирается столько соли и горечи, что давит на стенки. Душит.

– Я встретил кое-кого.

Зачем?

Это не покаяние. Не покаяние.

Тишина. Как оборвавшийся звонок на Луну.

Скажи что-нибудь.

Ну наори ты на меня, смешай с дерьмом, ненавидь, давай, ненавидь же! Ну? Пожалуйста.

Прости меня. Прости.

Гудки.

На улице даже туман от него отступается.

Здесь так тихо.

Костя сидит на кровати поверх холодного покрывала, смотрит в соседнюю стену, где от розетки отстают уголки обоев. Две пустые темные дырки в маленьком круге и третья, заполненная шурупом, похожи на обескровленную рожицу, которой закрутили, наконец, рот, чтобы перестала. Улыбаться. Телефон разрывается от невысказанного. Вибрирует в матрас. Отдает в задницу. Костя отключает звук, прекращает муку, простым щелчком кнопки. Легко.

*

На вокзале мама тискает его и обнимает. Отец забирает сумку и улыбается.

– Ну, привет.

– Что такой хмурый?

– Костя?

– Плохо спал. Жарко в вагоне.

– А у нас для тебя сюрприз.

И они едут – домой. Мама пытается заговорить с ним, поворачивается пару раз, но сдерживает свое радостное оживление, сцеживая его в глубокие выдохи.

Отец высаживает их у подъезда, желает хорошего дня и возвращается на работу.

Раздеваются в коридоре.

Все такое странное. Дом какой-то новый – точно отвык от хозяина. Забыл. И сам от этого – неузнаваемый, неродной. Костя садится на мягкий пуф в коридоре, прижимается затылком к стене.

Мама возвращается с кухни.

– Ну, ты разулся?

Он расшнуровывает ботинки, стаскивает, бросает с глухим стуком на пол, поднимается.

Она почему-то, волнуясь, следит за ним. Ей чего-то очень не терпится.

– Мам?

Она улыбается.

Костя открывает дверь к себе в комнату. Смотрит на все вокруг.

– Ну как?

Ничего не осталось.

Ничего.

Всё – новое.

Всё.

Кровать, кресло, стол, монитор, мышка, карандаши, стены.

Белые, пустые.

Костя подходит к той, на которой висел олень. Кладет ладонь, где была его голова.

– Ты обещала.

Слезы подступают к векам и перекатываются через край. Неудержимо.

– Где он, мама?

– Тебе не нравится?

– Ты поклялась мне.

Голос срывается. У нее тоже.

– В темной комнате.

Он идет в эту комнату.

– Костя, прости меня. Я думала тебе…

Открывает дверь, ищет в слабом свете, сочащемся из коридора… и находит. Беспомощный, обессмысленный, свернутый в тощую кривую трубу, приготовленный на выброс – старый коврик с оленем. Разворачивает. Прижимает к груди. Сползает по стенке и ревет в него в три ручья.

– Господи, родной, что случилось?

*

Она понимает всё в тот же вечер, когда звонит Марк, и ей приходится сказать ему: Кости нет.

– Понятно.

Отвечает он и не перезванивает.

Костя не выходит из дома, отвечая на все ее вопросы молчанием. И превращает свою комнату в какой-то дьявольский балаган, адскую келью. Перетаскивает кровать на прежнее место. Пишет вокруг нее гигантские буквы. Четыре.

Когда она смотрит на него, перепачканного краской и лежащего под заслоном этого огромного имени, он, наконец, отзывается:

– Это [мой любимый] евангелист.

Она лишь кивает. Подсаживается к нему. Смотрит на противоположную стену, куда он перевесил оленя. Прибил на гвозди. А сверху, так что только рога и ноги торчат – черный квадрат густо выкрашенного картона.

– Все наладится, Костя, вот увидишь.

Она трогает его за плечо.

– Все в жизни поправимо.

Он закрывает глаза.

*

Под черным густым четырехугольным пятном пяти тюбиков газовой сажи зарыт человек с отрезанными ногами. 

Марк понял в жизни главную вещь: проебаться легко. 

Большого ума тут не надо. 

Ум нужен, чтобы не.

Иначе он уйдет и все уйдет с ним.

Еще он понял, что: если не можешь держать на замке ширинку – держи на замке рот. Никакие совесть, правда и честь не стоят того, чтобы все ушло с ним.

Проебался – живи с этим. Сам. Совесть нельзя обелить. Грязью нельзя делиться. Это не хлеб.

И не надо, Боже, говорить ему о том, что ты тупой проебатор так, словно собрался жениться на ком-то!

Где бы это выжечь?

Как все это отменить?

*

От мыслей о каленом железе его отвлекает мать, поставившая перед ним на стол тарелку жареных пельменей со сметаной, как обожаемое средство от любой хандры, еще с тех пор, как у него выросли все зубы. Но сейчас, сейчас – кусок в глотку не лезет, и Марк отворачивается к окну.

– Марк, что ты сделал?

– Я?

– Ну а кто?

– С чего ты взяла?

– Ты, как собака, по тебе сразу все видно. Не ешь, не пьешь, сидишь дома, смотришь на телефон, даже на домашний, сам не звонишь, а звонка ждешь, нос вон – сухой и теплый. Он ведь не отвечает тебе. Приехал, наверное, две недели как – в тот же вечер не прибежал, и до сих пор нет. Значит, ты что-то сделал.

– Почему сразу я?

Она смотрит на него и вопрос сразу же становится риторическим.

– Я проебался, мам. Очень. Он меня никогда не простит.

– Он? Тебя? Не будь дурачком, Марк, даже если ты воткнешь нож ему в спину и повернешь – он простит тебя.

– Ну так я повернул.

– А теперь иди и проси прощения.

– Думаешь он…

– Я тебе гарантирую.

Марк встает, решительный и нерешительный одновременно, идет в коридор к куртке и кедам.

– Но с чужими-то ты хоть предохраняешься?

– Господи Боже, МА-МА!

– Скажи мне правду, и если нет, я сама тебя никогда не прощу.

*

Легко сказать: попроси прощенья. Марк час сидит на скамейке у Костиного подъезда, скурив полпачки и слегка позеленев. Сигареты ни фига не успокаивают, и его начинает подколачивать. Время, когда он приходил к нему, как к себе домой, кажется безвозвратно утерянным.

Марк сидит два часа, и еще один, и еще. Он, блядь, действительно чуть не обоссался от страха. Пришлось заруливать за надстройку подъезда. В конце августа по ночам очень холодно. И грустно. Пиздецки холодно и грустно. Неотвратимость, с которой темнота наступает и беспомощность, с которой она отступает не складываются. Ни в мысль, ни в действие.

На рассвете Костя выходит к нему. Выходит – не удивляется. Видел. Марк поднимает голову с подогнутых коленок на писк домофона, встает.

– Привет.

Костя молча протягивает ему завернутый в пакет бутерброд с колбасой. Марк садится на скамейку обратно, откусывает прямо из пленки. Костя не садится. Просто смотрит на него. Как он ест. Достает из брякающего рюкзака бутылку с водой. Марк принимает ее и из нее пьет. Он, кажется, очень голодным и каким-то маленьким. Выбрасывает пустой пакет в мелкую покореженную мусорку рядом. Костя поворачивается и направляется куда-то сильно в сторону от своего дома. Марк подкидывается за ним и они идут. Как раньше. На пустой парковке огромного магазина Марк подбирает одинокую и какую-то жалкую проволочную каталку и, облокотившись на нее, едет несколько метров, отталкиваясь ногой. Костя останавливается, и он останавливается. Достает баллончик и четко и быстро рисует на цветной, сложенной из каких-то нелепых прямоугольников стене – внушительных размеров контур.

– Ты серьезно?

Закрашивает головку.

В голубой.

– Эй!

А вот это уже далекий и быстро приближающийся голос охранника. Они поворачиваются на звук и произносят чуть не в один голос.

– Блядь!

Марк улыбается, и они понимают, что делать. За доли секунд. Один помогает другому и чуть не забрасывает его в здоровенную корзину на колесиках – срывается с места.

Спасибо, Боже, тучный и сонный дядька больше материт их спины, чем преследует, а они несутся куда-то в летнем рассвете и хохочут так, что хочется жить и смеяться вечно. Провидение оберегает их и направляет по свежей глади асфальта во двор, прячет в стволах новостроек.

Но они останавливаются.

Останавливаются.

Костя принимается выбираться, вцепляясь руками в стенки.

Марк, толком не отдышавшись, подхватывает его, и Костя попадает ему руками в плечи, вцепляется, повисая на нем, ходуном ходит на не выровнявшей дыхания груди, и вот уже – готов отступить… ся. Марк ему не дает и обнимает, захватывая и не желая отпускать.

Держит и думает:

Ты – мой брат, мой друг, моя любовь.

Ты – моя светлая сторона.

Сила притяжения.

Вечный прилив.

Без тебя – я кусок дерьма, повисший между тьмою и светом.

Не гони меня.

И не говорит. Потому что скажи – и все будет один пиздеж.

– Я просто тупой, Кость. Прости мне мое невежество, как всегда прощал.

И он, правда, прощает.

И прижимается.

Тесно.

*

– Может, лучше к тебе, у меня не прибрано.

– Пф, когда это меня останавливало? И когда это у тебя было чисто?

– Марк, ну я серьезно.

– Не хочешь, чтобы я приходил в твой дом?

– Да не то, чтобы…

– Ну так чего?

– Да и ладно.

– Вот и славно. Может, пельменей купим? Есть охота, умираю.

– В каком-то другом магазине.

*

Они варят, а потом жарят пельмени, огромную пачку, так что хватает и Костиным родителям, собирающимся на работу. Никто ничего не говорит. Все едят молча. Расходятся.

В спальне его… Марк застывает.

– Это евангелист.

Понимая в жизни еще одно: что такое ответственность.

И что такое быть мужем, заступником и поводырем.

И последнее.

Что значат иные натурщицы для художника.

– Слушай, почему, интересно, ты никогда не просил меня раздеться и попозировать для тебя?

Костя идет по улице, покачиваясь, как на волнах – лодка. 

Радостно. 

Движения его сильны и упруги. Он в вечной борьбе – с миром и с воздухом. Пока остальные просто плывут, не замечая, как дышат. 

Марк рассматривает его: расстегнутые манжеты, развевающиеся в порывах ветра полы черной рубашки и пшеничные волосы, рябая фенечка на шее, как пестрая лента, совсем истрепалась, острый вырез полосатой футболки, свободные джинсы, драные башмаки. Он улыбается кому-то в толпе, Марк присматривается – а, Бобрик – и машет ему рукой, они переговариваются жестами на расстоянии, и Бобрик уплывает куда-то, отчаливая на скейте. Костя показывает большой палец его спине.

Усаживается рядом с Марком, который упирается локтями в ступени повыше и разнеженно, как король, смотрит на чуваков, гоняющих взад-вперед. Они оба оказываются внутри из плотного кокона гула колес, криков побед и падений, мата по тому и другому поводу, возгласов одобрения и подзуживания, смеха, сосредоточенного упрямства. Стрелец наконец-то справился с «олли» с пяти ступеней, который дался ему совсем не просто, в предыдущих попытках он много чего собирал с асфальта, возможно, даже и зубы.  

– Упорство и труд – все перетрут, – выкрикивает Марк удачно приземлившемуся Стрельцу, тот выплясывает первобытный танец ликования. Костя смеется рядом, потом ползет в карман, вынимает пачку.

– Курить вредно, – не унимается Марк на предмет прописных истин и выхватывает заветный предмет из рук обладателя. 

– Эй! – возмущается Костя и тянется по чужим коленям и бедрам, отыскивая и защищая своё. – Я же, блин, специально ходил за ними, ты издеваешься? – Марк согласно кивает и, выждав, пока Костя успокоится, вальяжно разрывает пачку, достает сигарету и прикуривает. После затяжки смягчается. 

–  Ну на, потяпай чутка.

Костя сидит, скрестив на груди руки, и на Марка нисколько не смотрит. 

– Верни мне мою пачку. 

Марк затягивается так сильно, что треть сигареты сгорает в бессильной борьбе с его легкими. 

– Не время искать варианты, соглашайся на что дают.

Костя забирает у Марка бычок и быстро затягивается, уворачиваясь, когда тот вновь принимается отнимать у него сигарету. 

– Ладно, дома поговорим, – прекращает возню Марк. Костя смотрит на него исподлобья, хитрый и насмешливый.

– Если не вернешь мне пачку, будешь один дома разговаривать.

Марк хохочет.

– Да-да, поговори пока. 

Внезапно откуда-то из ниоткуда на них выходит малец, лет четырех – копна белющих волос, выгоревших на солнце, сам серьезный, липа отошла на ботинке. 

– Что это с тобой? – спрашивает мальчик у Кости, уже откинувшего от себя окурок.

– Болит, – нисколько не смущаясь, отвечает тот. 

– Нога? 

– Обе.

– А где? Здесь? – мальчик показывает на Костину голень. 

Новенькая девчонка, что за ним как бы присматривает, спрыгивает с доски и подходит. 

– Покажи – где? – не унимается ребенок. Костя подтягивает штанины, оголяя коленки – мальчик протягивает к ним ладошки, трогает кожу, косточки, внимательно изучает, потом выдает: 

– Ничего нету. 

– Извините, – немного неловко говорит сестра мальца. У них одинаковые подбородки, носы и глаза, только волосы у нее уже потемнели. – Лева, не приставай к людям, я же тебя просила.

Лева смотрит на нее хмуро и даже не думает не приставать к людям.

– А у тебя – что? – интересуется он у Марка, тыча ему в лицо крошечным пальчиком. 

– Ты про веснушки? 

– Веснушки? 

– Угу. У тебя тоже есть, только бледнее. 

– Где? 

– Вот здесь.

– Правда? – мальчик обрадованно прижимает ладони к носу, надеясь сохранить странные пятнышки, точно крошечных бабочек, что вот-вот упорхнут, и он не успеет их рассмотреть.  

– Не боись, до зимы не растают.