Глава 4

 
Кухня длинная и узкая, напоминает проход в вагоне поезда.
Рассеянный свет рисует золотые полосы на столешницах и полу.
Однажды Эдвин наполнил это пространство своими маленькими мечтами: вот он готовит, его талию обнимают руки, в плечо упирается подбородок, два тела покачиваются словно в танце.
Иногда Эдвина посещали другие фантазии, более пылкие и менее повседневные: о том, как его прижимают к двери кладовой или усаживают на стиральную машину, чтобы взять там в полной жара и нужды лихорадке, такой же сладкой, как аромат кориандра, тимьяна и петрушки, цветущих на подоконнике.
 
На следующее утро меня разбудило низкое урчание моторов, и когда я отдернул занавески, перед моим взором предстала улица, покрытая тонким слоем блестящей воды. Я натянул брюки и поспешил вниз, но наводнение пока не добралось до меня. Мешки с песком, стоявшие у порога, только слегка намокли по краям. Я позвонил на работу, чтобы предупредить о пропуске, и оказалось, что об этом сообщил не я один. Перекрытие дорог, по видимости, превращало Оксфорд в город-призрак. На самом деле англичане просто созданы для умеренно экстремальных погодных условий. Мы как-никак нация, которая называет дюйм снега снегокалипсисом. И независимо от того, как сильно вы любите свое дело, есть что-то притягательное в таких внезапных выходных.
Без обогрева в доме стало довольно холодно, но я завернулся в джемпер, кардиган и одеяло и уютно устроился своем кабинете. Я работал над первым изданием «Флора Аштон-андер-Лина и округи», составленным Ботаническим обществом Аштон-андер-Лина имени Карла Линнея. Издание включало также список мхов этого района, составленный мистером Дж. Уайтхедом из Олдема. Книга была моей драгоценной находкой, которая, если бы не я, так бы и прозябала в коробке для пожертвований в благотворительном магазине. Передняя переплетная крышка частично отошла, и лишь небольшой фрагмент корешка не имел повреждений. Несколько озадаченная моим интересом продавщица разрешила забрать редкость всего за девяносто девять пенсов.
Мне грандиозно повезло, что мое хобби превратилось в работу и при этом продолжало оставаться увлечением. Мариус был тонко чувствующим и понимающим, когда дело касалось искусства, но он так и не сподобился увидеть в моем занятии ни эстетики, ни глубокого, спокойного удовольствия от него. Призвание Мариуса заключалось в том, чтобы создавать полные красоты вещи, я же — восстанавливал утраченные.
Иногда я задаюсь вопросом, что произойдет, когда кто-то придет после меня в архив. Что за специфичную коллекцию они там найдут. «Странствия по Южному Уэльсу» авторства Роско (1845, переплет из ткани), «Обзорный Атлас Шотландии» (1912, Дж. Г. Бартоломью, большой фолиант, переплет из темно-бордовой ткани), «Практический дискурс о смерти» (дата неизвестна, Уильям Шерлок, переплет из коричневой кожи), «Воспоминания Майкла Келли о Королевском театре и Королевском театре Друри-Лейн, т. I» (1862, наполовину кожаный переплет с угловыми накладками из мрамора). Все эти забытые книги я нашел, приветил и снова сделал целыми.
Я уже удалил большую часть испорченных креплений корешка «Флоры» и теперь принялся заменять их японской бумагой, промазывая в нужных местах крахмальной пастой. Затем я аккуратно соединил переплетные крышки хлопковой тесьмой и сделал из бескислотной крафт-бумаги так называемую «оксфордскую полость», место соединения корешка с книжным блоком, которая должна усилить подкладку корешка и облегчить открывание книги. Первоначальный способ переплета был другим, но мой вариант должен был сделать корешок более гибким и надежным.
Когда я снова поднял голову — в шее что-то хрустнуло — была уже середина дня и кто-то стучал в мою дверь. Я поспешил открыть ее и обнаружил Адама с парой сапог в руках.
— Та-дам!
Я уставился на обувь. Выглядели сапоги, мягко говоря, непривлекательно. Потрепанные, изодранные, в пятнах.
Улыбка Адама слегка померкла. 
— Чем больше я раздумываю, что может значить твоя реакция, тем меньше это кажется подарком. Скорее — оскорблением. Эм. Тебе нужны мои запасные сапоги? Они чистые. Довольно. И с ними ты сможешь преодолевать наводнение как настоящий профессионал.
— Мне еще не доводилось встречать человека, у которого была хотя бы одна пара резиновых сапог, не говоря уже о запасной.
— Я особенный, — сказал Адам сухо, но в моей голове мелькнуло: да, ты такой.
— Это очень любезно с твоей стороны, — промямлил я в приступе бессмысленной вежливости. — Но я п-правда не могу взять их. Что, если они тебе п-понадобятся?
— Они на самом деле запасные. Обычно валяются в машине. А дома у меня есть еще. — Он соблазнительно помахал сапогами, и я действительно не смог отказаться от такого странного-полного-заботы подарка.
— Б-б-б-б... — как же меня это задрало. Серьезно. Заколебало до смерти. Я же практиковался. Я не заслуживаю, чтобы простое «благодарю» так издевалось надо мной. — Спасибо.
Он кивнул. 
— Рад помочь.
— Что там с п-по-потопом? — перевел я тему.
— Эх, происходит то, что я искренне надеялся не допустить, но посмотрим, как пойдет дальше. Послушай, эм-м... — Он бросил на меня странный, довольно пристальный взгляд, который я не смог прочесть. — Могу я тебя кое о чем спросить?
Удивленный, я ответил, даже не задумываясь: 
— Да, о чем?
— Почему ты вчера не сказал мне своего имени?
Ох.
Адам убрал волосы с лица тыльной стороной запястья. 
— В общем-то ничего страшного в этом нет. Просто обычно, когда один человек — назовем его А — говорит свое имя второму человеку — назовем его Б — в ответ он получает имя собеседника.
Я беспомощно уставился на него. В это время в моей голове словно ударами кувалды глухо отдавалось: «Эдвин, ты идиот, тупоголовый идиот».
— Это несложно и особо ни к чему не обязывает. — Он пожал плечами. — Но думаю, что мне оно нужно. Твое имя. Мне очень хочется узнать. Если ты, конечно, согласишься мне его сказать.
Я сделал глубокий вдох, который, казалось, длился вечность, и выдохнул с потоком слов. 
— Нет, ну конечно, я бы неп-п-пременно сообщил тебе свое имя... Но видишь ли... Я... Я не вправе это делать.
— Не вправе?
— Эта информация засекречена. — Я сделал паузу. — На п-правительственном уровне.
— Понимаю.
— Сначала я сделал запрос на особое разрешение. Иначе мне п-пришлось б-бы это сделать... м-м... убрать тебя.
Адам мрачно кивнул. 
— И что же, разрешение пришло?
— Да, мне удалось ускорить п-процесс.
— И?
— Меня зовут... — Я выстраивал буквы одну за другой, заранее опасаясь за «д» и «в», которые в последнее время взбрыкивали, но твердо решил, что ни за что не споткнусь на собственном долбаном имени. — Эдвин. Эдвин Талли.
Адам наклонился ко мне так близко, что я почувствовал тепло его дыхания. 
— Я никому ничего не скажу.
Думать стало трудно. От него пахло чистым воздухом после дождя, и давно уже никто не всматривался в мои глаза так, как делал он. Кажется, с тех пор как мне это стало нужно. Может, это лишь банальная доброта, но мне не хватало смелости проверить это предположение, так что я мог придумать любое объяснение. Доброта и пара резиновых сапог. 
— Вы п-прекращаете работу вечерами?
— Мы здесь день и ночь, не забыл? — Он ухмыльнулся и шутливо отдал честь. — Защищать и помогать.
— Да, но ты не можешь работать круглосуточно.
— Я не обязан, да. Но сейчас все силы брошены на откачку воды, а я хотел бы продолжить наблюдение за рекой.
Отвага. От немецкого «wagen».
— А когда ты закончишь... ты можешь... зайти в гости? Если хочешь, конечно. Или ты б-будешь слишком измотан?
— Слишком измотан, чтобы увидеть тебя? Никогда, Эдвин. С удовольствием приму приглашение. — Ох, мое имя... Из его уст оно звучало совсем иначе. — Может, около десяти? Не поздно?
— Не п-п-п-по-по-по... — Да гори оно огнем! — Увидимся.
— Тогда до вечера.
Я закрыл дверь и вернулся к своим книгам.
На самом деле уже перевалило за десять, когда Адам наконец пришел, но я мог и подождать. Это было осознанное ожидание с бесценным результатом, так что процесс обретал особые эмоциональные оттенки. Ожидание кружило меня в танце и пробегалось мурашками по моей коже.
Адам едва разместился в моем коридоре, он сбросил свои резиновые сапоги, непромокаемые защитные штаны и неоновую куртку и зашел в комнату в уже обычной одежде — потертых джинсах и зеленой хлопковой рубашке. Внезапно он перестал быть несуразным и смешным, этот сильный, словно высеченный из камня человек, позолоченный отблеском свечей.
— Могу я что-нибудь предложить? Чай или кофе? Еще могу сделать молоко с медом.
Он выглядел впечатленным. 
— Походная плита?
— Комбинация из чайных свечей и противня от духовки. — Я скромно прочистил горло. — В стиле секретного агента Макгайвера.
— Ох, малыш. Не откажусь от чашки чая.
В его голосе звучала искренняя благодарность. После тяжелого дня, который, вероятно, вытянул из него все жилы, это предложение чашки чая казалось жалким, но я был рад, что могу сделать для него хотя бы малость.
Что-то дать ему.
Большего я и желать не мог, правда. Заварить для кого-нибудь чай. Знать, какой он любит. Делить с ним уходящие мгновения длинного или короткого, хорошего или плохого дня, а также все, что будет после.
Оставив Адама в столовой, я прошел в примыкающую к ней кухню и подогрел в ковшике воду. В запасах оставалось еще полбуханки хлеба, который я испек позавчера, он был мягким и ароматным, поэтому я нарезал его, намазал маслом и принес вместе с чаем.
Адам стоял перед одной из моих книжных полок и светил фонариком на корешки книг. 
— Интересная коллекция.
— О, я не читаю их. — Я потянулся, вытащил наугад «Различные способы опыления орхидей насекомыми» (1877 год, переплет из зеленой ткани, позолоченное название) и протянул ему. — П-просто занимательные вещицы.
— Так ты что, коллекционируешь их?
— Я... Эм... — Как же сложно подобрать объяснение. — Я нахожу их в б-благотворительных магазинах, восстанавливаю и возвращаю обратно. Иногда оставляю что-то себе, если у книги есть история.
Его руки мягко скользнули по обложке «Орхидей», и я слегка вздрогнул. 
— А какая история у этой?
— Ну, она б-была сильно испорчена водой, так что мне п-пришлось отбелить и убрать закисление всех страниц, а затем заново п-переплести ее. Это заняло несколько месяцев.
— Невероятная работа, Эдвин!
О боже. Его длинные пальцы скользили по позолоченным буквам на корешке. Бережные и выверенные прикосновения. Я представил, как ткань переплета нагревается под ладонями.
— Достойно восхищения, — пробормотал он.
Я вдруг засуетился. 
— Кхм. Чаю?
Адам отложил книгу, и мы уселись за обеденный стол. Непривычное ощущение. Я не мог вспомнить, когда в последний раз кто-то заходил ко мне в гости.
Этот стол я случайно нашел на распродаже в фермерском доме и сразу же купил, приведя Мариуса в замешательство. В столе не было ничего примечательного, но в своей незатейливости он легко обретал свое место в светлой, такой же простой столовой. Я подумал, что он мог бы стать сердцем какой-то истории. Но когда я перебирал свои воспоминания, то не нашел там ничего. Теперь с этим столом связан лишь Адам, который сидел за ним, весь такой расслабленный и непринужденный, и пил щедро сдобренный сахаром чай с большим количеством молока. 
— Этот хлеб просто высшетительный.
— Что, п-п-прости?
— Нереально хорош, — объяснил он с набитым ртом.
— О. 
Я смутился от его похвалы. Выпечкой хлеба я увлекся через год после ухода Мариуса. Это был способ скоротать время, но затем дело вошло в привычку. Я добился определенных успехов на этом поприще. Да и дом казался совсем другим, когда наполнялся ароматами теплого хлеба. 
— Еще я иногда делаю вино из б-бузины. Конечно, оно не всегда п-п-по.. — Черт. Я начал подбирать другое слово, но какая-то часть давно утраченного упрямства поднялась во мне: — ...п-получается удачно.
— А цветы бузины ты сам собираешь?
— Конечно. 
Это лучшая часть процесса. Люблю бродить по тропинкам и лугам, когда только что взошедшее солнце греет мне спину. В моих руках охапки кремовых цветов, усыпанных золотой пыльцой и наполненных тяжелым ароматом лета.
— В живой изгороди возле моей деревни их море. У тебя есть плетеная корзина?
— И красная шапочка…
Он рассмеялся, и внезапно лето перестало казаться таким уж далеким. 
— Надеюсь, ты будешь внимателен и не свернешь с тропинки в темном лесу.
— О, я не б-боюсь злого серого волка.
— Неужели? — Сидя за столом друг напротив друга, мы встретились взглядами. Его глаза такие простые — карие, ничем не примечательные — но исполненные света. Все равно что окунуться в сердце пламени.
— Моя б-бабушка слыла настоящим кошмаром, так заглоти ее волк целиком, я, наверное, б-бросился б-бы в его объятия.
Адам склонил голову с присущей ему пытливостью. 
— У тебя была злая бабушка? В это сложно поверить.
— Нет, в известном смысле не злая. Она из того типа женщин, которых можно назвать грозными. А я чувствую дискомфорт рядом с грозными людьми.
— О, не ты один. Трудно любить человека, которому важнее произведенное впечатление, а не душевный комфорт окружающих. 
— Она выжила в б-бомбежке, тогда как п-почти все, кого она знала, п-погибли... Так что ее можно п-понять. — Я демонстративно поднял бицепс, изображая известный плакат «Мы можем это сделать». — Мы не б-били Джерри, зап-пинаясь об него. 
Я ждал реакции, как несчастный стенд-ап комик. Но когда смеха так и не последовало, я почувствовал себя... тронутым. Необъяснимым образом освобожденным от принятого обществом правила превращать подобные вещи в шутку. 
— Она часто говорила мне: «Выплюнь, что у тебя там во рту, п-парень.» Не думаю, что она хотела быть жестокой, но мне не нравилось. Это всегда казалось таким отвратительным. — С каждым словом я скатывался в уныние.
Адам сурово нахмурился. 
— Твои родители не возражали?
— Я им не говорил. Слишком б-боялся, что они согласны с ней. И не хотел заставлять маму говорить что-то вроде: «Он очень впечатлительный», — потому что отцу это не п-понравилось бы.
— Ох, малыш. 
Обычно я вздрагивал от сочувствия, искаженной версии жалости, но не возражал против этого: простого, ни к чему не обязывающего утешения Адама. Когда понимание предлагается просто так. 
— Моя бабуля была эталоном всех бабушек, — продолжил он. — Как будто она прошла спецкурс «Лучшая бабушка». В ее доме всегда пахло пирогами. Она водила нас в парк по воскресеньям после обеда. А еще позволяла нам смотреть по телевизору все, что мы хотели, пока вязала. — Адам вздохнул. — Конечно, когда ты вырастаешь, все становится намного труднее. Инженерное дело вместо пруда с уточками и настольных игр. У вас с ней кончаются темы для разговоров. Правда, есть любовь и воспоминания, но нового вы уже ничего не создадите.
— Я думаю, что это п-прекрасно, — выпалил я, смущенно-взволнованный. — Вот так конец жизни возвращает тебя к началу. Я... с нетерпением жду, когда стану дедушкой.
— Уверен, очень хорошим дедушкой. — Адам взял с тарелки последний кусок хлеба и проглотил его с восторженным энтузиазмом. Он даже издал, клянусь, что-то похожее на «ням». — И ты уже преуспел в выпечке.
Его удовольствие немного расслабило меня. 
— Это так, п-просто... чтобы отвлечься.
— Как и твои книги?
— Ну, это моя работа. Я реставратор в Б-бодлианской б-библиотеке.
— Хотел спросить, чем ты занимаешься. — Адам ухмыльнулся. — Но подумал, что это опять может быть засекречено. Я предполагал, что ты библиотекарь или, возможно, врач. Из-за твоих рук.
— Моих рук?
— Да. — К моему удивлению, он покраснел. — Они... Все дело в том, как ты их держишь. 
Я уставился на свои руки, почти ожидая увидеть то, о чем он говорил. Но нет, они были прежними, ничего волшебного или особенного. 
— Видишь, я угадал хотя бы наполовину.
— П-поскольку я не врач и не б-библиотекарь, то ты ошибся категорически.
Он бросил на меня взгляд, мягкий и полный веселья. 
— Ты же книжный хирург.
И тут я рассмеялся, потому что это было славно — просто разговаривать вот так, удивлять и быть удивленным в ответ. 
— П-пожалуй, соглашусь с этим. Что насчет тебя?
— Я инженер-строитель. Последние несколько лет занимаюсь стратегией управления рисками наводнений. — Адам убрал непослушную прядь волос с глаз, и я заметил, как у основания его большого пальца блеснул мазок подтаявшего масла. Боже. — И, судя по полной жопе, в которой мы очутились, я проделал отличную работу.
Эта горечь ему не шла, и мне хотелось вытянуть ее из него, как яд из раны. А может, я просто хотел прикоснуться к нему губами. Попробовать на вкус огонь его кожи. 
— Все гораздо лучше, чем было раньше.
Он кивнул. 
— Да. Но этого недостаточно. Впрочем, мои рассуждения о наводнениях ты не захочешь слушать.
Но я хотел. Мне казалось, что я могу бесконечно наслаждаться этим спокойно-мягким голосом, и неважно, о чем идет речь. С дрожью беспокойства я понял, что Адам напоминает мне Мариуса. Ну, не то чтобы Мариуса — они не похожи ни внешне, ни по темпераменту, — но те времена, когда слова Мариуса были полны значения и магии. И каждое из них — маленькое откровение. В начале наших отношений он делился со мной всем, и я пил его, словно вино, наслаждаясь смелостью, страстностью, непринужденностью. Мариус был полон величия, а я — полон страха выглядеть нелепым.
Шло время, и все, о чем мы говорили, менялось. В первые годы мы были как бы слиянием его и меня, почти в одно целое. Но затем снова каждый стал самостоятельной сущностью. Мы — и он. Его окружали поклонники, коллеги и критики его творчества. Со мной он обрел дом и стабильность: ты можешь взять молоко, нам нужно оплатить счет за газ, твоя очередь готовить, не забудь про свадьбу Макса. А как насчет меня? Где среди всего этого вообще был я?
Я попытался улыбнуться Адаму. 
— Ну, ты не захочешь п-п... — Я не мог сказать «продолжать слушать». Это было слишком похоже на слова, сказанные им ранее, так что я представил его язык у меня во рту. — ...разговаривать о сохранении книг.
Он допил чай и поставил кружку рядом с пустой тарелкой. 
— Конечно, захочу. Интересно, когда люди говорят о чем-то важном для них.
Мне тоже нравилось это. Но казалось странным — и я не был уверен, что мне нравится такой поворот, — представлять себя говорящим, а не слушающим. Уязвимым. Но в то же время... Я вообразил, что разговариваю с Адамом, как некогда с Мариусом. Его темные глаза пристально смотрят на меня, а я в это время... что? Вываливаю истории об афишах, рекламных листовках, этикетках от коробок с фруктами и схемах маршрутов лондонского транспорта? Секретах, почти два столетия таящихся в валентинках: «Жениху с самой нежной любовью». Отпечатано золотом, Ангус Томас, 1870-е годы.
— Я не думаю, что реставрация книг и п-печатные эфемеры могут б-быть так уж занимательны.
— Печатные что?
— Любые п-письменные или п-печатные материалы, которые обычно не хранят. У нас одна из самых крупных коллекций в мире. Более п-полутора миллионов наименований.
— Ничего себе. — На него это произвело приятное впечатление. — Я и понятия не имел, что такое вообще бывает.
Я молча кивнул. 
— Они... свидетельствуют, что история вершится в малом. И она так б-близка. Скажем, через эти мелочи мы узнаем чаяния и п-предрассудки общества.
Я рискнул взглянуть на Адама. Он подпер рукой подбородок и смотрел на меня именно так, как я и предполагал. Как будто мои собственные мелочи имели ценность. 
— А у тебя есть предпочтения? — спросил он.
— Мне нравится все, над чем я работаю. — Это было правдой, но и в то же время уклонением от нее. Внезапно мне захотелось поделиться большим. За эти глаза и все его улыбки — самым сокровенным. — Я... Эм... Как-то раз я наткнулся на плакат о разумной свинье.
Адам рассмеялся. 
— Ты прикалываешься надо мной.
— В отличие от некоторых, не будем показывать пальцем, — я бросил на него строгий взгляд, — я подобным не занимаюсь. Тоби, разумная свинья, дебютировал в тысяча восемьсот семнадцатом году и был встречен общественностью с большим одобрением. Он даже написал автобиографию.
— А есть возможность взглянуть на этот плакат? Он не находится в хранилище с температурным контролем, или в сейфе?
— Уверяю, у него идеальные условия хранения, но это же клочок б-бумаги о свинье, а не казна Ее Величества. Он оцифрован, так что ты можешь найти копию в интернете.
— Я хотел бы посмотреть плакат именно с тобой.
Неожиданно мою кожу опалило жаром. Почему я покраснел? Адам ведь хочет посмотреть на эфемеру, а не изнасиловать, нагнув через банкетку. И тогда я вдруг осознал, что он сосредоточил разговор на мне и моих увлечениях, да так ловко и естественно, что я едва заметил. Я считал себя таким экспертом в слушании, в отступлении в тень, в создании пространства для других. Это была своего рода сила. Но вот он я, сбит с ног мешком песка философом, который слушал потому, что хотел услышать, а не потому, что боялся говорить.
— Я п-поп-п-… — «Я попробую что-нибудь сделать». Но волнение мешало мне высказать это. Хотя бы начало. Так что я как болванчик принялся кивать ему. — А сейчас нужно...
И я бросился собирать чашки и тарелки, а затем исчез с ними на кухне, так что мне не пришлось видеть ни его, ни эти волнистые, рыжие с золотинкой волосы, которые составляли славный дуэт с веснушками на предплечьях.
К тому времени, когда я пришел в себя и смог вернуться, Адам уже откинулся на спинку стула, его фонарик освещал стену над камином, высвечивая пустой крючок и пыльный контур от картины. 
— Я просто в восторге, — протянул он, подражая акценту диктора Би-би-си. — Это так смело и нестандартно.
Я попытался расхохотаться, но смех застрял в горле. 
— Я... Эм... Мой... мой б-бывший — художник. Он забрал свои картины, когда съехал.
— О, мне так жаль. Я бестактный болван.
— Все в п-порядке.
— Это было недавно?
Я покачал головой. И тут все каким-то образом стало еще хуже. Я должен был отмахнуться, сказать, что это не имеет значения, улыбнуться и изображать беззаботность (это слово я никогда не мог произнести), а не стоять там, ошеломленный и окруженный пустотами на стенах, оставленный в одиночестве раз и навсегда.
— Что же случилось?
Адам задал вопрос мягко, глаза его были полны понимания, которого я не хотел, и я жалел о сказанном, потому что теперь не мог придумать отговорку. Я представлял себе, как мог бы сказать: «Ох, он умер», — со страдальческим видом, преисполненным благородной печали, и тогда Адам стал бы утешать меня, а я весь такой душевно раненый, но держусь, а не... просто брошенный за ненадобностью. Думать об этом ужасно, но именно так я и подумал.
Я сел, аккуратно сложил руки перед собой и сказал правду: 
— Ничего не случилось.
Он с любопытством склонил голову набок.
— П-просто он п-перестал любить. Или недостаточно любил. Или никогда не любил. Или что-то еще. Так что все б-было кончено.
— Ох, малыш. — Он накрыл мою руку своей. Казалось, всюду он — его длинные пальцы, обветренная кожа. — Мне очень жаль.
Я отстранился. 
— Не надо.
— Что не надо? Испытывать интуитивное желание поддержать?
— Я не знаю. Не знаю, какой должна б-быть реакция на такое.
— Все нормально. Иногда люди просто уходят. И это полный отстой.
Ничего не шло на ум. Ни слова. Теперь от него уже не спрятаться. Я стал просто... собой. Не очаровательный, не чарующий — просто я, с моим хлебом, книгами и незаконченной историей. 
— Это всего-навсего легкое п-потрясение, — сказал я наконец. — П-проснувшись однажды утром, ты обнаруживаешь, что живешь совсем незнакомой жизнью.
Рука Адама снова поползла по столу, но я ускользнул от нее. 
— Но это не делает твою жизнь бессмысленной.
— Делает. Он уничтожил все, раскрыв мне один-единственный секрет. 
Вообще-то, я ненавидел это слово. Буква «к» — словно гвоздь, криво вбитый в стену, ждущий, когда ты зацепишься, чтобы порвать кожу. 
— Иногда я думаю, лучше б-бы он п-продолжал лгать. Я чувствовал себя счастливым. Разве это не то же самое, что б-быть счастливым?
— Ну, объективно говоря, нет.
— П-прошу п-прощения? 
Я подумал, что он издевается надо мной, но на его лице не было и следа насмешки. Насколько я мог судить в неясном свете, он выглядел почти так же, как всегда: сосредоточенный, задумчивый, с намеком на веселье в изгибе рта.
— Эмоции существуют только в твоей голове. Мысли тоже существуют только в твоей голове. Я не знаю, как провести грань между размышлениями о чувствах, ощущением чувств и переживанием чувств. — Адам пожал плечами. — Суть в следующем: раз ты думаешь, что счастлив, значит, ты счастлив. Проблема вот в чем: ты был уверен в обоюдном счастье, но твой партнер думал иначе. 
Я молча кивнул. Да и что я мог сказать? Ведь так оно и есть — вся правда о моих отношениях одной фразой.
— И потом, — мягко продолжил он. — Ты ведь не хотел бы этого, правда? Чтобы он остался?
— В моменты острого одиночества я хотел этого, но не на самом деле. Наверное. Нет, аб-б-бсолютно... — «б» наносит смертельный удар, — точно. Мне п-просто нужно... чтобы это б-было менее... нет, б-более...
Адам подождал, пока мы оба не убедились, что из меня прекратили сыпаться слова, и уточнил: 
— Как именно ты этого хотел?
— Мариус п-плакал, когда мы расставались. Я п-почти ненавижу его за это. За то, что не п-позволил сделать из него злодея. — Боже, что я несу? И все же я продолжал изливать на Адама эти отравляющие мысли. — Мне б-было б-бы легче, если б-бы он совершил что-нибудь ужасное, например, п-предал или изменил.
— Думаешь?
Я вздохнул. 
— Ну, не знаю. Наверное, все же нет. Но именно такого конца ожидаешь. Нечто вопиющее, а не тихий щелчок закрывающейся двери. И мне очень жаль. Я совсем замучил тебя.
— Чем? — Он сверкнул ухмылкой. — Разговором?
— Разговором об этом.
Адам сунул руку в карман джинсов и вытащил бумажник. 
— Смотри.
Он бросил бумажник в мою сторону, и я поймал его в воздухе. 
— Что это?
— То, о чем я жалею больше всего в жизни. Нет, не о своем бумажнике. Открой его.
Во внутреннем кармашке лежала помятая и выцветшая фотография. На ней была изображена узкая, взбегающая на склон улица с нагромождением красных кирпичных домов на фоне сланцево-серого неба. Женщина, мальчик и две девочки помладше стояли на пороге, улыбаясь, с тем слегка напряженным, прищуренным взглядом, который обычно предназначается фотокамере. Стандартная карточка на память, которая имела для Адама особую ценность. Я слегка улыбнулся ему. 
— Вы похожи на рыжую семейку Уизли, из Гарри Поттера.
— Эй. Моя мама вообще-то блондинка.
— Извини.
— Не бери в голову, все говорят об этом. Мои сестры тоже рыжики, как и отец. Он сделал эту фотографию, а через несколько месяцев умер. Сердечный приступ.
Я беспомощно посмотрел на него, а потом на долговязого рыжеволосого мальчишку на фотографии, с его простодушной улыбкой, в которой не хватало зубов. 
— Ох.
— Все не так уж плохо. Мне было девять. Я вообще почти не помню его. Зато знаю, каково жить без него.
Он резко поднялся и, подойдя ко мне, склонился. Меня окатило его теплом и запахом мыла на коже. 
— Это Мафани. — Он постучал пальцем по одной из крошечных рыжеволосых девчушек. — И Шивон.
Прозвучало как «Щивон». 
— Эм? 
Адам слегка повернулся, улыбаясь, его губы почти касались моей щеки. 
— О да, она ненавидела свое имя. Говорила, что оно дурацкое и пишется неправильно. Поэтому мы дразнили ее «Щивон», и это прозвище прилипло.
— Мне очень жаль насчет... твоего отца. Наверное, б-было трудно расти б-без него.
— Честно говоря, тяжелее всего было маме. Она похоронила себя в попытках поднять нас на ноги в одиночку. Трудилась на трех работах, пока мне не исполнилось шестнадцать. Тогда я начал ей помогать.
Я ничего не мог с собой поделать и прислонился к нему, совсем чуть-чуть, ровно настолько, чтобы впитать немного тепла и силы, принять боль сердца, которое он открыл после того, как я показал ему свои раны. 
— Но ты же сказал... что это твое самое б-большое сожаление в жизни.
— Нет, речь о Шивон. Она больше со мной не разговаривает.
— Почему?
К моему удивлению, он сместился, тоже прислонившись ко мне, так что наши тела нашли свое собственное равновесие, даря и принимая касания друг от друга. 
— Я... Подростком я сильно лажал. Думал, что я мужчина в семье или что-то в этом роде. Чувствовал, что должен взять на себя ответственность.
— Это вполне объяснимо.
— Возможно. Но любовь, незрелость и страх делают тебя дерьмовым заменителем отца. — Адам говорил как ни в чем не бывало, без всякой жалости к себе, но я словно пропускал через себя его боль. Мальчик, который совершал ошибки, и мужчина, вынужденный нести за них наказание. — Миффи просто образумилась, получила стипендию и уехала из Стока. Сейчас она адвокат, живет в Лондоне. Мы с мамой довольно часто ее видим. Выглядит она вполне счастливой. Определившейся.
— Значит, что-то ты сделал правильно.
— Бог видит, я старался. — Застаревшая печаль надломом прозвучала в его голосе. — Я старался изо всех сил. Наверное, чересчур. Я часто думаю... Что, если бы я сделал все иначе, будь я старше или меньше старайся заполнить пустующее место отца в нашей семье? Может, тогда Шивон... Эх, знаю, совершенный бред.
— Нет. Эм... Мои попытки найти п-причину, из-за которой Мариус оставил меня, б-более б-бессмысленны.
Я почувствовал, как он кивнул, и его волосы мимолетно коснулись моей щеки. 
— Люди добиваются успеха и забирают его с собой. Это правильно. Но плохие вещи прочно врастают в твою жизнь. Я не сижу день и ночь, поздравляя себя с тем, что у Миффи хорошая жизнь. Но каждый день переживаю из-за того, что не так сделал и почему Шивон ушла из семьи.
Я снова взглянул на фотографию, на вторую девочку, которая отвернулась в самый последний момент, так что выглядела светлой размытостью с пятном яркого пламени, подхваченного ветром. 
— А где она сейчас?
— В последний раз, когда мы виделись, я тащил ее в реабилитационный центр. В пятый раз. — Адам пожал плечами, и это заставило вздрогнуть нас обоих. — Мне нравится представлять, что она завязала и живет со своей семьей. Или где-то в другом месте, которое сделало ее счастливой.
— Адам, — мой голос был полон напряженной настойчивости и отчаянной потребности быть услышанным. — Ты ведь знаешь, что это не твоя вина, не так ли? Ты в равной степени несешь ответственность как за п-плохое, так и за хорошее. Люди сами делают выбор.
— Да, знаю. Люди делают выбор, а иногда просто уходят. После этого мы собираем осколки своего сердца, берем контроль над своей жизнью, делаем все, что в наших силах, и смотрим, чем все это кончится. — Он кривовато улыбнулся. — Мне нравится управлять потоками воды. Останавливать наводнения. Это заставляет меня чувствовать себя полезным.
Я улыбнулся ему в ответ, двояко уверенно и несмело. 
— А я люблю ухаживать за книгами и бумагами.
Его глаза не отрывались от моих. 
— Люди появляются так же легко, как и уходят.
— И тогда я... 
Я отвернулся, покраснев, трусливо и безмолвно. Не то чтобы я не понимал смысл сказанного Адамом, или не хотел того, что он так мягко предлагал, просто мое сердце было трепыхающимся от страха зверьком, инстинктивно сбегающим в последний момент.
Я боялся, что меня снова бросят.
Через минуту или две, когда тишина вокруг нас стала застывшей и пресной, Адам откашлялся и отошел от меня, забирая свое тепло и ожидания прильнувших друг к другу в гармонии тел. 
— Уже, э-э, поздно. Наверное, мне лучше уйти.
— Ты живешь неподалеку? — услышал я себя, задающего идиотский вопрос.
— Деддингтон. — Я непонимающе посмотрел на Адама. — Это примерно в получасе езды на север. Там мило. Я имею в виду, городок милый, если не обращать внимание на его пропахшее нафталином название. Но вообще-то сейчас я живу в отеле «Тревелодж». Потому что жизнь инженера-строителя — это сплошной гламур.
Он провел рукой по волосам, огонь неукротимо струился сквозь его пальцы, и я уставился на них завистью —мне оставалось лишь гадать, что, если бы это была моя ладонь. Но пока я глазел, Адам повернулся и исчез в коридоре. Я услышал шорох ткани и шуршание молнии, когда он натягивал куртку.
— Спасибо за приглашение, — крикнул он. — Прости, что вывалил на тебя историю своей жизни.
Последние два дня вихрем пронеслись у меня в голове. Адам со своими мешками с песком и теорией игр. Его рука у меня на локте. Веснушки и улыбка. Мои книги. Миссис Пи. Мариус. Шивон.
И сейчас...
Но было уже слишком поздно, потому что дверь захлопнулась, и Адам исчез.
Тишина осела, как пыль.
Нелепые сценарии пронеслись в моей голове: я мчусь за ним в ночь, и нет нужды в словах, когда мы под проливным дождем сливаемся в поцелуе.
Но я не двинулся с места.
Я позволил ему уйти.
И в этот раз выбор сделал я сам.
 
 

Глава 5

 
Первое, на что вы обращаете внимание, входя в гостиную, — это диван.
Мягкая груда подушек, занимающая целый угол комнаты, снисходительно большая для двоих, чрезмерная для одного.
Он вспоминает день их новоселья: друзья повалились на эту махину куча-мала, смеясь и галдя. И еще один из редких вечеров, когда Мариус был дома, — вдвоем на диване, теплые руки согревают лодыжки, и вечер затягивает в свои объятья.
 
Ночью шел дождь, и меня окружал нескончаемый поток глухих, словно биение сердца, ударов. А на следующее утро дом затопило. Я спустился вниз, и увидел, как вода затекает под дверь, вбирается в ковер и накатывает рябью на плинтуса, принося с собой едкий запах сырости и грязи.
Дверь разбухла и размокла. Когда я рывком открыл ее, она издала звук, похожий на всхлип. Накинув пальто поверх пижамы и натянув резиновые сапоги Адама, я перешагнул через согбенные, раскисшие мешки с песком и вышел на затопленную улицу.
Миссис Пи понадобилось чуть больше, чем обычно, времени, чтобы открыть мне, но при этом она была в резиновых сапогах, ела хрустящие хлопья с орехами прямо из пакета и, казалось, пребывала в отличном настроении. По правде говоря, ее положение было лучше моего. Я говорил Мариусу о необходимости мер на случай наводнений, но он всегда слушал вполуха. Не думаю, что кто-то из нас имел представление о возможных опасностях, но, наверное, стоило задуматься, насколько ненормально то, что человек, которого я любил и с которым жил, не расположен обсуждать защиту нашего недавно обретенного семейного гнезда. А вот у миссис Пи были каменные полы и дренажный колодец с погружным электронасосом на кухне. Она захотела этот дом, и мистер Пи сказал: «Ну, если это тот самый дом, мы доведем его до ума». В итоге наводнения приходили и уходили, а они передвигали мебель, мыли полы, и не сбегали.
Потому что в их планах были веки вечные.
— Видишь ли, в чем дело, — сказала мне однажды миссис Пи. — Вы никогда до конца не верите, что однажды умрете. Даже достигнув моего возраста. Я не верю ни в Бога, ни в рай, ни во всю эту чепуху — такие вещи теряют свое значение, когда ты пережил ужасы войны — и я не питаю себя надеждами, что когда-либо встречусь с ним, но уповаю на одно: когда все окончится, я перестану скучать по нему.
Первое время я тосковал по Мариусу. Но что такое десять лет против пятидесяти? Жестокость утраты переросла в боль, которая затихла и стала чем-то совершенно иным: просто осознанием отсутствия, даже не обязательно человека, но той жизни, которая сохранилась в воспоминаниях.
— У вас все нормально? — спросил я, нерешительно переступая с ноги на ногу на пороге дома миссис Пи. — Может, чем-нибудь п-помочь?
Она зачерпнула из пакета еще горсть хлопьев. 
— Себе помоги, Эдвин. У меня все в полном порядке. Не нужно со мной нянчиться.
— Я не нянчусь. И вообще, я здесь исключительно из-за ваших хлопьев.
Она протянула мне пачку. 
— Как у тебя самого идут дела?
— Ну... не так хорошо, как хотелось бы. По мне, было бы лучше, если б вода оставалась снаружи.
— Тебе следует убрать все ковры.
— Знаю, знаю. — Просто у меня пока не получилось... справиться с этим. Я не хотел бы, чтобы мой дом и вещи пострадали, но чего ради я стараюсь? Когда все это нужно только мне.
Я попрощался с миссис Пи, вытянув из нее обещание, что она позвонит мне или, по крайней мере, постучит в стену, если что-нибудь случится, и похлюпал обратно.
Пока вода проникла только в коридор. Я поддел носком сапога ковер, без энтузиазма пытаясь приподнять его и размышляя, чего же мне сейчас хочется: разобраться в своих чувствах или затолкать их подальше. Через некоторое время я добрел до гостиной и уставился на диван.
Я вдруг осознал, насколько давно не заходил сюда. В своем собственном доме я начал избегать отдельных комнат. Пыль покрывала каминную полку и телевизор. Стены, где когда-то висели картины, и стеллажи с DVD. Все, что осталось от Мариуса и то, что он раньше наполнял собой.
Диван был модульным. Это наша... моя — и изначально она была именно моей, даже когда я убеждал себя в обратном, — самая экстравагантная покупка, и я не собирался позволить инвестициям такого масштаба пострадать во время наводнения. Я принялся стаскивать подушки, унося их в безопасное место наверх одну за другой. Затем, разобрав каркас на отдельные элементы, я уставился на неподъемные куски этого монструозного паззла. Когда я покупал проклятую штуковину, предполагалось, что двигать ее будут как минимум два человека.
Что я не останусь с этим один на один. Со своей жизнью, разобранной на несовместимые куски.
Я взмок, пока толкал, катил, тащил, приподнимал и уговаривал детали моего дивана переместиться в коридор. И в тот момент я расплакался, без видимой причины. Безысходность и отчаяние, тоска и поднявшееся в душе мутным осадком сожаление. Все, что, казалось, потускнело и стало вчерашним днем, вдруг вновь посвежело, словно первые весенние деньки. Слепяще яркая, пугающе холодная возможность надежды боролась с желанием вглядеться в призраки прошлого. Ох, ну почему оказалось так легко принять, что Мариус больше не хочет меня, и просто невозможно поверить в то, что я могу быть нужным Адаму? 
Я сидел на полу и обливался слезами, жалкий и растерявший последнее достоинство, когда в стеклянных панелях входной двери замаячило ярко-желтое пятно.
Стук.
Черт. Черт! Хотелось притвориться, будто я ушел или не расслышал сигнала, но, несомненно, снаружи видно, что хозяин дома и все прекрасно слышит. Я размазал слезы ладонью и поднялся, чтобы открыть.
Это был Адам, слегка взъерошенный — не по той причине, какую я мог бы себе вообразить в более подходящий момент, — и немного изможденный. Меня передернуло от мысли, как я, должно быть, выглядел в его глазах: взмокший, глаза красные и опухшие от слез, на ногах резиновые сапоги с заправленными в них пижамными штанами, и завершает образ помятая университетская футболка с птицей додо.
Убожество.
«Повезло, что не стал с ним связываться», — должно быть, подумал Адам. И он абсолютно прав. Что я могу дать такому человеку, как он? Когда мне даже не хватило смелости сказать «да».
— Я просто проверяю, все ли в порядке. — Впервые он избегал встречаться со мной взглядом. Не выискивал меня в моем молчании. Дверной проем был слишком мал для него, он неуклюже ссутулил плечи, стараясь не загромождать пространство. 
— Слушай, Адам, я знаю, что сейчас не лучшее время, но я хочу извиниться за вчерашний вечер. Не знаю, о чем я только думал. И думал ли вообще, ведь я склоняюсь к тому, что, работай мой мозг в тот момент в нормальном режиме, я не ответил бы: «Я недавно расстался со своим п-парнем!» — на твое: «Эй, что насчет меня?» Так что это б-б-было...
— Я просто зашел проверить обстановку, — впервые он перебил меня. — Вода прибывает, так что тебе следует позаботиться о своей защите и принять меры предосторожности, если ты еще этого не сделал.
— Спасибо. У меня все нормально, — мой голос прозвучал хрипловато, но я был горд тем, что извлек из себя нужные слова.
Он тут же вскинул голову. 
— Эдвин, ты уверен? — Его взгляд скользнул по моей шее и ключице, затем за мою спину в коридор. — Что ты делаешь?
— Тащу диван.
— В одиночку?
Я моргнул. Хотелось отпустить убийственно саркастическую шутку, которая защитила бы меня от унизительной болезненности этой фразы, но проблема в том, что я просто не смог ничего придумать.
— Я хотел сказать, — поспешно продолжил он, — помочь тебе?
Тугой комок застрял у меня в горле. От его сердечности, его неизменной сострадательности. От того факта, что я жаждал их так же сильно, как и его прикосновений, — этих даров незнакомца, который не обязан делиться ими. 
— Я сам разберусь.
— Вдвоем мы управимся за минуту. Я же здесь как раз для этого.
— Вовсе не ради этого ты п-пришел. — Гнев летит на всех парах мне в помощь. Немного шокируя своей стихийностью и самим фактом наличия. — Не для того, чтобы мне п-помочь.
Его глаза расширились. 
— Это совсем не так...
— Нет. — Я не нуждаюсь в твоей б-б.… — какое же блядство с этим словом «блядский». — Блядской филантропии. Не обязательно б-быть со мной милым.
— Эдвин, ты действительно так считаешь? — Адама охватило неподдельное замешательство. Словно я ранил его в распахнутую душу. — Ты... мне нравишься.
Я захлопнул дверь.
Там же, на своем испорченном ковре, скорчился и снова разрыдался.
 Потому что Мариус бросил меня. Потому что мой дом затапливало. И потому, что Вселенная подарила мне чудесного мужчину именно в тот момент, когда я чувствовал себя недостойным его.
Я просто не был готов.
Еще день, неделя, еще один месяц. Почему именно сейчас? Когда все слишком свежо и причиняло сильную боль, а я — жалкие осколки человека, которого Мариус когда-то хотел.
По другую сторону двери колыхнулась тень Адама, замялась и наконец исчезла. Я слушал, как вода с плеском стирает следы его шагов.
Он ушел.
Позже, о, намного позже, рассеянный и плохо соображающий, уставший плакать и созерцать, как наводнение разрушает мой дом, я поднялся на чердак. Это было персональное пространство Мариуса, теперь пустующее, если не считать единственной картины, которую он не забрал.
При первом осмотре дома агент по недвижимости предупредил, что лестница не соответствует нормам безопасности, но Мариус поднялся по этой шаткой спирали и ахнул. До этого момента дом казался всего лишь зданием, но все изменилось в тот миг: Мариус повернулся лицом к свету, широко раскинув руки, словно хотел окунуться в него, как в дождь. Он был таким прекрасным, таким счастливым — человек из золота и теней. И я думал, что он весь мой.
Мы спали на чердаке несколько недель после переезда, на груде подушек и одеял, потому что кровать, которую я заказал, привезли вовремя, а матрас — нет. Я чувствовал себя по-особенному, волшебно, каждую ночь вместе с Мариусом поднимаясь на чердак, ведя его за руку, потому что он плохо видел в темноте и я опасался, что он во что-нибудь врежется или упадет. Добравшись в целости и сохранности до импровизированной кровати, я падал в объятия Мариуса, и мы смотрели на звезды через окно в крыше. Мы занимались любовью, как не занимались уже много лет, медленно, словно заново изучали друг друга. По утрам я просыпался навстречу мягчайшему свету, лазурному небу и багряным листьям платана.
Холст, который оставил Мариус, стоял у дальней стены. На нем был я. Мариус написал мой портрет.
Беззастенчиво обнаженный, я изображен молодым, томным и неожиданно чувственным, мои глаза потемнели от недавнего удовольствия, а кожа блестит от пота, который вот-вот испарится без следа.
До этого периода моя сексуальная жизнь сводилась к традиционным радостям пубертата. Минеты, дрочка и неуклюжий фроттаж. Но Мариус пришел и сделал меня своим с такими умениями, к которым предшествующий опыт меня не подготовил. А потом Мариус нарисовал мой портрет. Я был поражен этим взглядом: неземное создание, исполненное страсти, беззастенчивое и ненасытное. Как я мог не любить человека, который видел меня таким?
Пока он в конце концов не перестал смотреть.
Я ждал, когда придет боль, но мое сердце было пустым, как комната, посреди которой я стоял. Я ловил себя на том, что представляю совсем другую сцену. Например, я атакую картину в порыве сокрушений и ярости, деревянная рама разлетается в щепки. Но такой жест чересчур драматичен и больше свойственен Мариусу, который сделал бы это без колебаний или смущения. В отличие от меня.
Я не хотел ничего разрушать.
Поэтому я просто повернул картину лицом к стене и спустился вниз, чтобы выяснить, как спасти свой диван. Я положил один край каркаса на кофейный столик, другой — на лестницу, что превращало путь на второй этаж в комичную полосу препятствий, а также нашел несколько кирпичей в садовом сарае, чтобы приподнять остальные стороны повыше — в случае, если все же вода доберется до дивана, меня ожидают куда большие проблемы, нежели испорченная мебель.
Мой дом выглядел как безумная «дженга», но это было своего рода решение проблемы. С растущим чувством легкого удовлетворения я любовался плодами своих трудов, когда зазвонил телефон, и я ответил инстинктивно, даже не взглянув на номер.
— Эдвин, милый, с тобой все в порядке? Я посмотрела в интернете. Все выглядит очень плохо.
На мгновение мой разум застыл, лишенный малейшего проблеска мысли. Не потому, что я не узнал голос, а из-за переизбытка чувств. Ее сын тоже раньше называл меня «милым». 
— Миссис Чанселиани... Эм-м, в общем... То есть... — Ну зачем я только ответил на звонок? Я терпеть не мог разговаривать, не глядя на собеседника. Я не находил удовольствия видеть, как чьи-то глаза стекленеют от скуки, а губы сжимаются от разочарования, но, по крайней мере, это давало хоть какой-то контроль, и я всегда мог шагнуть обратно в тишину. Телефоны делали меня беспомощным, напряженно мямлящим в безжалостном вакууме. — Дом немного п-подтопило, но, на мой взгляд, все п-под контролем.
— Интернет сообщил, что вас посетил Дэвид Кэмерон.
— Ну, не меня лично.
— На нем были резиновые сапоги.
Неожиданно для себя я издал нечто, похожее на смех. 
— Я тоже в них. В своей гостиной.
— О, твой бедный маленький домик. Тебе что-нибудь нужно? Я могла бы заскочить, если надо.
Она не могла просто заскочить. Она жила в Лондоне, который, по общему признанию, был ближе, чем Бат, где обитали мои родители, но вряд ли даже оттуда сейчас ходили поезда или автобусы, учитывая, что половина Оксфордшира была затоплена настолько, что на него обратил внимание премьер-министр. 
— Спасибо большое, но... не стоит. Это будет слишком... — Странно. Чертовски странно. Наступило неловкое молчание, усугубленное телефонной связью. — ...П-п-проблематично из-за п-погодных условий.
— Да, но ты не должен оставаться один.
Я осторожно присел на незадиванленный край кофейного столика. В ответ можно сказать столько разных вещей: например, что я остался один, потому что Мариус бросил меня, или что мне тридцать один год и я вполне взрослый человек, который может сам о себе позаботиться, или что довольно странно говорить об этом с матерью твоего бывшего парня, — но все это бесполезно.
— Уверен, Дэвид Камерон не забудет обо мне.
— Ты же позвонишь, если что-нибудь понадобится?
— Я... Эм... Вам не нужно заботиться обо мне.
— Я знаю, Эдвин, но семья есть семья.
— Да, но вы не моя... — я замолк, но было уже слишком поздно.
Молчание по телефону — худшее из всех возможных. Оно может быть неисчерпаемо бесконечным.
Наконец миссис Чанселиани произнесла: 
— Ты действительно так считаешь?
— Ну, я... 
— Я люблю своего сына, но нисколько не заблуждаюсь на его счет. Он никогда не присылал мне открытки на День матери. Не помнил ни одного дня рождения. Пока не встретил тебя.
— Он... часто забывал и о моем. 
О наших годовщинах тоже вспоминал, когда уже входил в дом: «Вот дерьмо, опять я облажался. Да что я за человек такой? Позволь мне загладить вину, милый». Он всегда был усерден, и я не возражал, предпочитая момент страсти любой тщательно спланированной феерии. 
— Я не хотел обидеть вас.
— Знаю, знаю. У него ужасная память на даты. Никогда не мог удержать их в голове. Но ты ведь все помнишь, правда?
Я сидел один в пустой комнате и краснел, потому что она видела меня насквозь даже издалека. 
— Я.... Это не так. У меня есть п-приложение. — А до появления приложения была электронная таблица. Еще раньше — маленькая записная книжка в темно-красном кожаном переплете. Мне нравилось знать, какие дни особенные для людей.
— Ты подходил ему, Эдвин. Ты замечаешь вещи, которых он не видит. Или не способен видеть. Боюсь, он был недостаточно хорош для тебя.
— Нет, был. — Я старался дышать ровно, чтобы мой голос не дрожал. Я не думал, что мне когда-нибудь придется об этом говорить, и уж тем более с матерью Мариуса. — Он делал меня счастливым.
— Знаешь, я до последнего надеялась, что между вами все наладится.
— Я тоже. Какое-то время. А п-потом п-перестал. — В голове возникла новая мысль, немного жутковатая. — Я… я не жду б-больше, что он вернется.
— Конечно же, ты не должен его ждать. Но это не означает, что я хочу, чтобы ты стал нам чужим.
— Но ведь только из-за Мариуса... Он нас связывал.
— Да, поначалу. Но я знаю тебя уже десять лет, милый. И я не могу перестать заботиться о тебе.
Я мог бы сказать, что Мариус как раз-таки смог, но это грубо и к тому же неправда. Он не планировал и не желал причинить мне боль. Он старался быть дружелюбным, поддерживать общение, но именно я отвечал на все его попытки молчанием. В тот момент я не мог иначе. 
— Спасибо, — услышал я свой голос. — За то, что п-позвонили. Мы должны выпить чаю или еще чего-нибудь, когда б-будете проездом.
— С удовольствием. Приедешь ли ты к нам на Рождество?
Я моргнул, глядя на трубку. 
— Вы хотите, чтобы я п-п-приехал на Рождество? Б-без Мариуса?
— Бывшие жены Андрея все еще приезжают на Рождество. Во всяком случае, те, кто в состоянии его терпеть. И мы скучаем по тебе. Ты так хорошо вписывался в наше общество.
— И я тоже... — Я чуть не ляпнул матери моего бывшего, что рад быть вхожим в их общество.
— Гм, спасибо. Но разве Мариус... Я имею в виду... Не б-будет это выглядеть... И что, если… Что, если я б-буду с... кем-то? — Раньше я считал эту идею немыслимой, но то было в прошлом. Теперь я могу думать об этом.
— Обязательно приводи его.
Я неловко хмыкнул. Это звучало как развязка в романтической комедии. Слащавый фильм из тех, что показывают на праздничных каникулах, в котором я нанимаю эффектного безработного актера, чтобы он притворился моим парнем на семейном торжестве у экс-бойфренда. Смех за кадром по команде и в роли меня, вероятно, Зои Казан. 
— Я... Эм... Я п-подумаю.
— Знаешь, Эдвин, — сказала миссис Чанселиани. — Семья — это те, кто остаются рядом.
В ту ночь я притащил на чердак кучу подушек и одеял и устроил себе гнездо. Дождь все еще шел, но теперь уже тихо, шурша по мансардному окну. Большую часть неба заложило тучами, но я наблюдал за маленькими каплями, которые разлетались на частицы и собирались на стекле, сверкая серебром, как частицы упавшей звезды.
Впервые я позволил себе представить рядом тепло другого человека, не Мариуса. Я тосковал по ясным карим глазам, улыбке уголком губ и крепким ладоням с большими костяшками, обнимающим мои пальцы. Сердце щемило от того, что наконец-то я готов принять это.
Этот последний кусочек пазла в картине моей печали.
Настало время двигаться дальше.
 
 

Глава 6

 
Я проснулся, окруженный тишиной и бликами света. За окном последние листья платана отчаянно цеплялись за ветви, силуэтами расчерчивающие тусклое небо. 
Буря прошла.
А мои ноги словно ледышки.
Что насчет сердца? В нем я нашел клубок застарелых шрамов, свежих порезов и смятение: милостивый боже, что я натворил? Но сделанного не воротишь. Я натянул одеяло на голову. Страхи прошлого теперь казались далекими и незначительными, зато я ощутил себя абсолютным дураком, глупее обычного. Я уже дважды отверг этого мужчину... понапрасну. Из-за своих опасений, что однажды он меня бросит.
В своем маленьком темном убежище я прикрыл рот обеими руками, чтобы подавить звук, наполовину всхлип, наполовину смешок. Концентрированный абсурд, доведенный до агонии. Охваченный смятением и болью, я все же не мог отрицать, что мои действия отдавали легкой невменяемостью. По крайней мере, для меня. Но, по всей видимости, не для Адама. Ох, что же он должен обо мне сейчас думать? Человек, перед которым он раскрыл собственную боль, буквально захлопнул дверь перед его носом.
Миссис Чанселиани сказала, что у меня хорошая память. Когда-то так и было. Я знал, каково это — быть другом, любовником, партнером. Знал, как подарить кому-то ощущение, что он желанен, увиден, услышан, — то, чего я сам всегда так отчаянно хотел и страшился никогда не получить, потому привык оставаться незамеченным. Я привык нуждаться в заботе и терпении, тогда как на самом деле жаждал страсти, связи и правды... Всего, что однажды подарил мне Мариус, а теперь пытался предложить Адам.
Как же я мог забыть? Как стал таким пренебрежительным, таким жестоким, таким замкнутым в своей собственной неуверенности? Я позволил обиде взять господство надо мной. Дал ей слишком много власти. Но в самый пик наводнения я наконец пришел к тривиальной истине, полной свежести и глубины: любовь сильнее горя. 
Я любил Мариуса. И всегда буду любить. Он отдал мне десять лет своей жизни, и этим даром я буду дорожить до самой смерти. Но Адам мне тоже понравился. Очень. И я хотел быть с ним, узнать и понять его. Воображение будоражила мысль, что однажды я разведаю Адама так же, как некогда Мариуса, и передо мной — перед нами — откроется перспектива нашего общего пути, отношений, которые мы могли бы выстроить вместе, неважно, сколько они продлятся — день, год или всю жизнь.
Конечно, при условии, что я не загубил все на корню.
Сбросив одеяло, я поспешил вниз, чтобы одеться. В доме пахло затхлой водой, и когда я осторожно протиснулся мимо дивана, то вздрогнул, увидев, в каком состоянии находится моя прихожая. Все было не так уж страшно: повреждения коснулись лишь ковра и пола, дверных рам и плинтусов — но на ремонт потребуются время, деньги и, очевидно, страховка. А страховое возмещение, с достаточной вероятностью, подразумевает телефонные звонки, а телефонные звонки означают, что со мной будут обращаться как с идиотом... И так далее, и тому подобное. 
Если бы я отнесся к делу с должным вниманием, то своевременно принял бы несколько важных мер. Водостойкая древесина для дверных проемов. Может быть, каменный пол, как у миссис Пи. Я судорожно вздохнул, внезапно почувствовав легкое головокружение. Потому что осознал.
Вот что ждет меня в будущем.
Я уставился на беспорядок, ожидая, что буду как всегда... испуганным, печальным, беспомощным или подавленным.
Но теперь это не про меня. Совсем не про меня.
Я облачился в пальто, шарф и резиновые сапоги. Осторожно прохлюпал по коридору и выбрался наружу, перешагнув через мешки с песком. Когда проходил мимо окна гостиной миссис Пи, помахал рукой и направился в начало улицы, где стоял самый высокий уровень воды. У обочины было установлено несколько насосов, из широко распахнутых окон и приоткрытых дверей окрестных домов торчали толстые шланги, по которым изнутри откачивали воду. Команда Адама напряженно трудилась, желто-оранжевые вспышки мелькали тут и там в мире серого и коричневого.
Я сразу же узнал его — по росту, по волосам, по покалывающему зуду на моей коже. Этим утром, лежа в постели, я размышлял о сладости знакомства с ним, но были и другие вещи, которых мне хотелось. Губы, накрывающие мои, вкус его веснушек на моем языке, большие руки, бережно охватывающие меня, все восхитительные способы, которыми тело Адама могло бы найти пристанище во мне.
Я слегка вздрогнул, вспомнив картину Мариуса. Возможно, на ней всегда был настоящий я — человек, которого он со временем разучился видеть.
Адам раздавал защитные перчатки и беседовал с небольшой группой жителей.
— Хорошие новости заключаются в том, — говорил он, — что все самое плохое, уже случилось. Небо подсказывает, что в ближайшее время дождя не будет, уровень воды стабилен, так что с этого момента все зависит от контроля и очистки.
Из толпы донесся неровный гул одобрения.
— Не забывайте, что вода сильно загрязнена, так что всегда надевайте резиновые сапоги и перчатки, а окна оставляйте открытыми, чтобы помещения проветривались. И вот несколько советов по работе с вашей страховой компанией: думаю, что в большинстве домов каменные полы, но если у вас ковры и они испортились, вырежьте образец и сохраните в пакете на будущее. А также отметьте на стене уровень, до которого дошла вода. Это поможет штукатурам. — В этот момент у Адама зазвонил мобильный телефон, пронзительно пробиваясь сквозь гудение вентиляторов и насосов. — Отлично, это из агентства. Думаю, скоро для вас будет еще информация.
Когда Адам отвернулся, я испытал почти облегчение. У меня появилось время собраться с мыслями и подумать о том, что, пожалуй, сейчас у Адама на уме вещи поважнее, чем личная жизнь. С другой стороны, если я сбегу домой, то с огромной вероятностью никогда больше его не увижу. Только если не решусь устроить новый потоп или пойду стучаться во все двери Деддингтона.
Я стоял там, теребя концы своего шарфа и наблюдая, как огонек волос Адама исчезает вдали, и в это время женщина (думаю, я видел ее во время вчерашней почти-вечеринки с песочными мешками) махнула мне рукой. Я решился начать разговор и, поскольку это была самая соответствующая моменту тема, смущенно спросил, все ли в порядке с ее домом. Она пожала плечами. 
— О, вы же знаете, ничего неожиданного. Вода пришла, вода ушла. К этому привыкаешь. А у вас как дела?
Канадка, подумал я. Она была моложе меня, хорошенькая и улыбалась мне. В эпицентре наводнения — и улыбалась.
— Кх-кхм, я живу в конце улицы, так что, в основном, я в п-п-порядке. Извиняюсь.
— Дружище, не стоит извиняться, все нормально. В этом нет вашей вины.
Я попытался развязать узел, который нечаянно затянул на своем шарфе. 
— П-привычка.
— Вот поэтому я вышла замуж за англичанина.
Я покраснел.
— К слову, меня зовут Мари. А это мой муж, Марк. — Она указала на мужчину, который вытаскивал из ближайшего дома намокший ковер, свернутый рулоном.
— Эд... Эдвин. Я живу в п-пятнадцатом. Сожалею насчет п-потопа.
— Я просыпаюсь каждое утро рядом с любимым человеком, в доме, который мы вместе купили, и когда раздвигаю шторы, то любуюсь на реку. Иногда в ней даже отражается солнце.
— В Англии? П-правда?
— Ну, однажды... в году эдак... две тысячи восьмом?
— Ах, верно. — Я протяжно вздохнул. — Хорошо п-помню тот день.
— Так что затапливает нас или нет — все стоит того, вот что я скажу. 
Мы попрощались, она с мужем осталась на пороге их дома, а я побрел дальше, выискивая Адама и собираясь с духом.
Это был необычный день, тихий и холодный, и после стольких пасмурных дождливых дней почти болезненно яркий. Серое небо затянуло клочьями сизых облаков, но низко висящее солнце заставляло все вокруг сиять. От моих шагов в потоке воды разбегалась рябь, похожая при этом скудном и резком свете на стайки серебряных рыб.
У реки ничего примечательного не наблюдалось. Только вода, и еще вода, и знаки, сообщающие, что я не должен здесь находиться, а также ряд барьеров, частично погруженных в воду.
— Проход закрыт, — раздался знакомый голос. — Здесь очень скользко. Советую вам остановиться... Ох, Эдвин.
Адам, по-прежнему сжимающий мобильник в руке, выглядел осунувшимся и изможденным, отчего его волосы светились ярче обычного, и это красное золото казалось ошибкой природы на фоне усталой бледности. Но я мог думать только о том, что этот человек прекрасен и я так нуждаюсь, чтобы он снова захотел меня.
— Ты же спал, п-правда? — встревоженно спросил я.
— Не особенно. Тут вроде как наводнение, и меня беспокоит происходящее.
На мгновение мы замолчали. Мне хотелось запустить пальцы в волосы Адама, притянуть его лицо к своему, прижать наши тела друг к другу крепче, крепче, как можно крепче. И сказать: «Касайся меня, целуй, бери, будь со мной». 
— Адам, — выпалил я. — Адам, прости меня.
Его глаза расширились. 
— Это ты устроил потоп?
Отличная попытка, но шутка пришлась некстати. 
— Я п-про вчерашнее.
— А, это. Малыш, не стоит сильно заморачиваться. Я слишком напирал, а ты еще не оправился после разрыва.
— Нет. — Это чувствовалось по-странному хорошо, даже придающим силы — прерывать кого-то, но не в бессердечном небрежении, а с настойчивой потребностью. — Ты совершенно прав и... и... ох, п-помоги мне Боже... время Мариуса п-прошло. Я не хочу б-быть с ним. 
Я поднял голову. Эти его глаза цвета влажной земли, полные тепла, жизни и отсвета всех его мыслей. 
— Я хочу тебя. Хочу быть с тобой.
Наступившая тишина накрыла меня волной, словно утопленника.
— Что ж, — сказал он наконец. — Лучшая новость за день.
— Это можно расценивать как «да»?
— Разумеется, это «да», глупая твоя голова. Может, следовало еще немного помучить тебя невнятным ответом? 
— Нет, конечно же, нет, — оборвал его я. И тут до меня дошло: это было «да». Мой разум затуманился от шока, облегчения, счастья. И внезапно все слова испарились. — Черт возьми!
Адам усмехнулся, и этот низкий гортанный звук запустил по моей коже стремительный поток жара. 
— Действительно, черт возьми.
Я улыбнулся, размышляя, прилично ли в пригороде Оксфорда виснуть на мужчине, как на буйно разросшейся жимолости. Должно быть, в моем взгляде промелькнуло что-то весьма выразительное, потому что румянец залил веснушки на его щеках, и он откашлялся: 
— Ну, мне еще нужно... Проверить поля. Хочешь пойти со мной?
— Да.
Я приноровился к его шагу, и мы двинулись через церковный двор, который превратился в полосу препятствий из мокрого гравия и луж. Сначала я шел осторожно, боясь всплесков, но когда понял, что мои ноги в резиновых сапогах все еще сухие и теплые, то осмелел. Даже ребенком я не испытывал тяги возиться в лужах. Немногословный, обязанный радовать глаз, таким я был — жаждущим заслужить родительскую любовь и похвалу, мне в голову даже не приходило, что от такого рода вещей можно получать удовольствие. Но в этот холодный, в серо-белых полутонах сверкающий на солнце день? С этим мужчиной рядом? Какое же удовольствие — взметая облака брызг, скакать по лужам под сверкающим дождем!
— Эдвин, — низкий рык Адама разорвал тишину. — Вернись немедленно.
— Но почему?
— Потому что мне нужно поцеловать тебя, прямо, нахрен, вот сейчас.
Я вернулся, и он поцеловал меня, как и хотел, — и этот поцелуй был таким сладким и грубым, требовательным — только для меня. Потом он прижался лбом к моему лбу, и его прерывистое дыхание обожгло мои губы.
— Извини, — сказал он.
— За п-поцелуй?
— Боже, нет. Просто не хотел набрасываться, как дикарь. Я воображал себе это, как только впервые увидел тебя, и ни один из моих сценариев не включал приставание на церковном кладбище.
Я не сводил глаз с его губ с нескрываемым желанием, вспоминая их вкус и отчаянно нуждаясь снова ощутить его. 
— Б-были сценарии?
— Я инженер. В моей голове всегда есть сценарии.
— Думаю, что хотел бы ознакомиться с парочкой.
— Введу тебя в курс дела позже. Обещаю. — Затем он наклонился и расправил воротник моего пальто, расстегнув и аккуратно пригладив, — от доверительной близости этого жеста у меня перехватило дыхание, как от поцелуя. — Знаешь, в этих сапогах и даффлкоте ты похож на медвежонка Паддингтона.
— П-придержи коней, — кисло предостерег я. — Такие грязные намеки вскружат голову любому мальчишке. Но если образ мультяшного медведя вызывает у тебя желание целоваться, возражать не буду.
Он ухмыльнулся. 
— Мне хочется большего, чем просто целовать тебя, Эдвин.
Я блаженно тонул в жаре его взгляда. 
— Что? Что именно ты хочешь со мной сделать?
— Хочу... выпить с тобой чаю. Пригласить куда-нибудь поужинать и держать тебя за руку. Хочу смотреть, как ты работаешь. Слушать, как ты говоришь. Чтобы ты испек еще своего замечательного хлеба. Хочу узнать, какой ты.
— Я тоже хочу, — выдохнул я. — Всего.
Я и позабыл, что люди могут так разговаривать, говорить друг другу подобные вещи. Каким-то образом Адаму это давалось легко, безо всяких усилий. Перспективы будущего он развернул над нами, как яркий флаг под потускневшим небом.
Он обнял меня за талию и притянул к себе. Затем прижался губами к моему уху и нашептал все то, что собирался сделать со мной: его руки на мне, мои руки на нем, мое тело под его телом, — пока я не почувствовал, как вот-вот воспламенюсь от сладости и откровенности, а еще от того, что я тоже безумно хотел всего этого.
— Да, — ответил я ему. — Да. Хочу.
— Увидимся сегодня вечером? Когда я закончу дела.
Я молча кивнул. 
— Приходи, когда сможешь. Я... Б-буду ждать.
— Я тоже.
Мы подошли к краю пешеходной дорожки. Как Адам и говорил, все было закрыто и частично затоплено. Перед нами раскинулось мерцающее озеро. Адам засунул руки в карманы и нахмурился, его брови превратились в темно-рыжие предупреждающие стрелки.
Я тронул его локоть. 
— Ты не виноват во всем случившемся.
— Ну, сейчас определенно лучше, чем в две тысячи седьмом. — Голос выдавал его расстройство, даже досаду, но что-то еще проскальзывало — странная уязвленность, сожаление о том, что ты не в силах контролировать неподвластное. — «Лучше, чем было» — не означает «достаточно». 
— Ты не можешь остановить дождь.
— Нет, но я способен на большее, чем это жалкое подобие стратегии.
— Ты можешь предотвратить наводнение?
— Да, черт возьми.
Глядя на Адама, я не мог сдержать улыбки. Несмотря на свою усталость, он был полон энтузиазма.
— Перестань смеяться надо мной. На самом деле здесь нет ничего сложного.
— Если так п-просто, то п-почему никто этого не делает?
— Типичная ситуация. Слишком большие затраты. — Он вздохнул. — Очередное наводнение подтверждает, что настало время для решительных действий. Но слишком большую цену мы платим за это понимание. И никакого удовольствия от своей правоты. Я просто... — Он уставился невидящим взглядом на белую рябь, которую всколыхнул носком ботинка. — Это помогло бы многим.
— Адам? — Мне нравилось ощущать его имя на языке, буква « Д» так надежно подкреплена гласными. — Ты уже помог. Ты ведь знаешь, не так ли?
— Сейчас мне не кажется этот вклад значительным.
— П-потоп — всего лишь капли воды.
Он взглянул на меня, теперь улыбаясь. 
— Знойный, ласковый, немного загадочный. Как же мне так повезло?
— Вот каким ты меня видишь?
— В каждом человеке есть загадка, пока ты не узнаешь его лучше.
— Но когда мы сблизимся, я п-перестану быть таинственным.
— Да, ты будешь собой, и это еще лучше.
Я застыл, опустив взгляд на землю, полный признательности за то, что он смог взять мои худшие страхи и неуверенность и каким-то образом обернуть их в нежнейший флирт.
Мы свернули с тропинки и направились в обход к задней части парка. Поля были залиты полностью, свет скользил по поверхности воды, и она казалось стеклом.
Адам со стоном выдохнул. 
— Господи. Ну и бардак.
— Наверное... п-плохо, что я считаю его в какой-то степени красивым? Этот... — Черт, столько сложных звуков, но я же с Адамом, поэтому готов рискнуть. — Этот б-б-безмятежный, б-блистающий мир.
— Да, красиво, — согласился он. — И словно про нас.
Я прошлепал по мокрой траве к забору, перелез через него и оказался на детской площадке. Вода почти достигла верха моих сапог.
— Что ты творишь? — воскликнул Адам.
— Я... Честно говоря, не знаю. Вдруг захотелось оказаться там, где еще никто не б-бывал.
— Как, например, упасть в сугроб, который до тебя никто не заприметил?
— В точку.
Адам перемахнул через забор. 
— Мы словно в фильме-катастрофе. Не хватает плюшевой игрушки, которая медленно проплывает мимо, уносимая течением. 
Адам принялся играть на воображаемой скрипке.
— Там шесть дюймов воды. П-получается довольно скучный фильм. Что за слоган к нему будет: «П-подмоченные сантиметры, или влажная трагедия в сапогах»?
— Ты неправильно все преподносишь: «Грунтовые воды! 3D. Рискнете ли вы промочить свои ноги?»
Верхушка карусели находилась выше уровня затопления, хотя сейчас напоминала колесо телеги, плавающее в воде. Я ступил на затопленную платформу и сел на перекладину, свесив ноги. Адам навалился на воротца карусели и с мягкой улыбкой наблюдал за мной, слегка толкая платформу из стороны в сторону.
— Хочешь услышать мою любимую шутку? — спросил он.
— Еще, твою мать, как!
— Трое логиков заходят в бар. Бармен говорит: «Ну что, все хотят выпить?» Первый логик говорит: «Я не знаю». Второй логик говорит: «Я не знаю». Третий логик говорит: «Да».
Я уставился на него. 
— Не догоняю... Хотя, постой… 
А потом я рассмеялся, но не из-за шутки, а потому что в этом был весь Адам.
— А у тебя какая любимая?
— У меня... Даже не знаю, я никогда об этом не задумывался.
— Ну нет! У каждого есть любимая шутка, даже если он не знает об этом.
Конечно, так и есть. У Макса, нашего приятеля, была коронная шутка про фиолетовые ананасы, которая, во-первых, чересчур длинна, а во-вторых, катастрофически ужасна, потому что там что-то про БДСМ и веревки, но именно это делало ее пикантной. Мариус слыл мастером остроумия и балагуром: он разыгрывал целое представление, в котором была важна не сама шутка, а то, КАК он ее рассказывал. Я даже завидовал, насколько стильно и непринужденно он умел хохмить, что люди даже просили его об этом. А сейчас, подумав, я осознал, что и у меня есть своя шутка. Та, что я мог сказать без единого запинания. 
— Спроси меня, не апельсин ли я.
Адам насмешливо склонил голову набок. 
— Ты что, апельсин?
— Нет.
Я любил смех Адама. А еще мне нравилось, что причиной этого веселья был я.
— Знаешь, мой день был настоящей жопой, пока не появился ты, — сказал Адам, слегка задыхаясь. — Так что спасибо.
— Ты не можешь спасти весь мир, Адам.
— Знаю, но иногда все же хочется попробовать.
Я протянул руку и слегка коснулся его ладони. 
— Ты можешь спасти меня.
— Не думаю, что тебя нужно спасать. — Он переплел наши пальцы. — По-моему, с тобой все в порядке.
— Ну, может, тогда спасешь мой диван? Он на п-полпути вверх по лестнице.
— Как в сериале «Детективное агентство Дирка Джентли», когда в доме творятся странные дела?
Теперь настала моя очередь рассмеяться. 
— Ну, я надеюсь, что он не останется там навсегда. Это может серьезно п-повлиять на стоимость моего дома.
— Ты хочешь продать его?
— О нет. Это мой дом. Я п-планирую остаться здесь... навсегда.
— Мудрое решение. Твой дом прекрасен. — С минуту он молчал. Затем: — Эдвин?
Что-то в его голосе заставило меня замереть. 
— Да?
— Когда мы впервые встретились, мне показалось, что ты был очень... напряжен, полагаю. Я предположил, что, возможно, ты стесняешься. Но ведь это не так?
Я покачал головой. 
— Со стороны, может, так выглядит. Но это скорее чувство неловкости, я думаю. В юности меня страшили люди, которые слышали лишь, КАК я говорю, а не ЧТО я говорю. И если все время думать в таком ключе, с каждым разом становится труднее сказать что-либо вообще.
Взгляд Адама оторвался от моих глаз. В самый сладостный момент я почувствовал, как он сосредоточился на моих губах, и это было словно обещание поцелуя. 
— Я не думаю об этом, когда слушаю тебя.
Я сглотнул. 
— О чем же думаешь ты?
— Если отвечу, то выдам тайну, малыш.
— Именно. Так и будет. П-поэтому я и спросил.
Адам засмеялся, окатив волной жара мою кожу — тыльные стороны ладоней, шею — словно прикоснулся ко мне. И когда он заговорил, голос его звучал мягко: 
— Наверное, тебе не особо приятно. Постоянно находиться в напряжении из-за таких мыслей.
Неприятно? Большинство людей доводят меня тем самым тоном жалости и непонимания. 
— Да. Бесит, сил нет.
— Но ты больше не боишься?
— И да, и нет. Это довольно сложно. Думаю, волноваться вошло в привычку. Это как растянуть лодыжку, а поправившись, бояться ступить на ногу.
Он кивнул.
— Когда я б-был маленьким, мне говорили, что все наладится. Что я вырасту из этого. Родители. Учителя. Врачи. Так что я п-продолжал ждать. Каждый раз, когда я решал что-нибудь с-с-сказать... 
Какого хрена?! Теперь и «С» бунтует? В течение нескольких месяцев он не давал о себе знать, и снова здравствуйте, уже который раз за последние дни — мой взявшийся за старое, до этого временно успокоившийся звук «С». Но я не собирался сдаваться. Ничто не могло меня остановить. Не при Адаме.
Я попробовал еще раз:
— Каждый раз, когда я решал что-нибудь Сказать, я думал про Себя: «О, нет, погоди, пока не с-с-сможешь п-произнести все п-правильно». Беда в том, что п-правильно так и не п-получалось. Оно п-приливает и отливает, исчезает и возвращается, и иногда его п-почти нет, но оно все еще внутри, и будет там всегда. А сейчас мне тридцать, и всю с-с-сраную жизнь я ждал шанса заговорить.
У меня вдруг перехватило дыхание, кровь застучала в ушах. И Адам был так тих, так неподвижен, его глаза не отрывались от моих.
— Говори со мной, — вот что он сказал.
И затем снова поцеловал меня.
В этот раз по-иному. Нежно и бережно, обхватив ладонями мое лицо, словно святую чашу. И я открылся ему, доверчиво и охотно, его язык проскользнул между моих губ, туда, где в темноте спутывались непослушные слова.
После Адам проводил меня до дома.
Он оставил меня у входной двери, словно это было наше первое свидание и первый поцелуй на прощание. И когда он ушел, я долго стоял в прихожей, дрожа и испытывая головокружение, переполненный эмоциями, а мой рот, покоренный его ртом, все еще чувствовал его вкус.
Остаток дня я провел за несложными, но насущными делами. Свернул ковер в прихожей. Сфотографировал на телефон проблемные места и сделал опись для своей страховой. Поддавшись волнению и мандражу, принял холодные, но крайне необходимые водные процедуры, использовав для этого губку и остатки запасенной воды. Одно дело — походить на медведя Паддингтона, и совсем другое — пахнуть, как он. 
Честно говоря, лучше бы провести несколько дней в отеле «Трэвелодж» с Адамом. Не все найдут в этом романтику. Зато получится настоящее приключение. И я буду с ним. Моим парнем. Мой новый парень. Мой Адам.
Когда он наконец пришел, было уже поздно. Не теряя ни секунды, он высвободился из куртки и оказался в моих объятиях, прижимаясь лицом к моей шее. Я крепко обнял его, ощутив вдруг в себе силу, не сравнимую с мощью Адама, но все же. Достаточную, чтобы поделиться, когда потребуется. Как только он захочет.
— Черт, — шептал Адам. — Черт.
Поколебавшись секунду, я потянулся и запустил пальцы в его шевелюру. Он был таким мягким, этот огонь, который я держал в ладонях, и именно так я хотел прикоснуться к Адаму практически с первого взгляда. Когда я увидел его под дождем — прекрасного мужчину, сотканного из теплоты, улыбок, с этим его «малыш». 
— Все в порядке?
— Да. Все под контролем. Думал о тебе весь день.
Я обхватил ладонями его лицо, поражаясь своей смелости, — и это оказалось не так уж и трудно. Щетина на его челюсти покалывала подушечки больших пальцев. 
— Хочешь чаю? Или п-поговорить? Или... целоваться?
— Последнее.
И приступил.
Целовал меня, и целовал, целовал весь путь по коридору. Я понял, что мы добрались до столовой, когда моя задница уткнулась в стол. Адам посадил меня на столешницу, и я обвился вокруг него, и это было идеально. Жар и желание.
— Боже, Эдвин, — его голос снова звучал хрипло, как тогда, на берегу реки, и я пришел в трепет оттого, что именно я делаю его таким, и все это будет отдано мне. — Коснись меня.
Я потянулся к нему и расстегнул пуговицы его рубашки, одну за другой, мои пальцы дрожали под стать дыханию. В мерцающем свете Адам казался мрамором и пламенем, тенями и тайнами, и я до боли хотел его. Вот только мое тело вдруг замерло, споткнувшись о невидимый порог, как и слова, все слова, застывшие невысказанными на губах. Я смотрел на Адама, запутавшийся, растерянный и умоляющий. 
— Я... Что теперь?
Он поймал мои запястья, и, поднеся к губам, поцеловал кончики пальцев, после чего нежно прижал мои ладони к своей груди. К тому, что я должен был изучить. Пальцы коснулись его ключиц, я провел по острому краю, прямо к беззащитной ямочке между ними. Сначала я колебался, но когда Адам застонал, запрокинув голову, во мне вспыхнула ненасытная жадность. До него, до его кожи, до всех его звуков.
Я исследовал этого человека, дюйм за дюймом, миг за мигом, каждую веснушку. Крепкие мускулистые руки. Завитушки волос с золотистыми кончиками на груди. Сильные, гладкие линии спины. И в ответ он судорожно вдыхал, иногда вздрагивал, бормотал мое имя и шептал: «Да, там, хорошо» и «О, боже, да», и снова «да». Когда я прильнул к его шее, чтобы ощутить вкус пота на языке, он отстранился и посмотрел на меня, его губы были влажными и слегка приоткрытыми, а глаза блестели от желания.
Я уставился на него в ответ. 
— Хочу до б... — Начал я, страшась буквы «Б», и так удивился ее отступлению, что почти забыл, о чем начал говорить. — До безумия хочу тебя.
Он улыбнулся, и это была растерянная, немного глуповатая улыбка, но мне она понравилась. 
— Поверь, я весь твой.
Большего и не требовалось, чтобы вернуть Адама в мои объятия. Он прижал меня к столу, и это было неудобно, но приятно. Захватил меня глубоким, жадным поцелуем, и я выгнулся навстречу, постанывая, тихо, бесстыдно и нетерпеливо.
Одновременно и трудно, и совсем несложно представить, каким он меня видел — с припухшими от поцелуев губами, возбужденный, распростертый на собственном обеденном столе. И на мгновение меня охватила невыносимая тоска, что этого необузданного, распутного, жаждущего быть изнасилованным человека Мариус видел мельком, но не веря в его существование, даже не пытался разглядеть. Однако мысли быстро развеялись, и остались только радость, благодарность и волнительный восторг, оттого что происходило здесь и сейчас.
И я мог позволить себе быть таким с Адамом.
Под его телом, ласкаемый его руками, губами, дыханием, я отыскал слова и выпустил их на волю. Слова были распутные, разнузданные, непристойные и полные страсти — из тех, что, казалось, я никогда не решусь высказать.
Но с Адамом я хотел их произнести.
И я знал, что он слышит, и не боялся.
 
Конец