Посвящается C.D.
 
Он отчетливо видел, какой это простой, обыкновенный, даже узенький, домик, но также отчетливо он сознавал особое значение вот такой надежной пристани в существовании каждого. Он вовсе не хотел отказаться от своей новой жизни с ее изумительными пространствами, повернуться спиной к солнцу и воздуху и ко всему тому, что они ему давали. Нет. Мир там, наверху, был силен, он был слышен ему даже и здесь, и он знал, что он туда вернется. Но было хорошо сознавать, что ему и оттуда есть куда возвратиться, и что этот домик — это его домик, и что на все эти предметы, которые так ему рады, он может положиться и рассчитывать, что они всегда приветят его — радостно и душевно. 
Кеннет Грэм, «Ветер в ивах»[1]

 

Глава 1 

 
Входная дверь. Она зеленая. 
Панели с матовым стеклом, дверной молоток внушительных размеров. Звонок не работает. Никогда не работал.
Момент, когда Эдвин ступил на этот порог, преисполненный ожиданий, дышащий надеждами, рука об руку с Мариусом, хранится в воспоминаниях на одной полке с первым поцелуем. Вот этот миг: он вставляет ключ в скважину, с непривычки поворачивает неверно, затем исправляется, неловко повторяя пока незнакомое движение.
 
Когда я рассказываю людям, над чем работаю, они всегда интересуются, попадалось ли мне что-нибудь сенсационное. Новые пьесы Шекспира. Юношеские сочинения Джейн Остин. Рукопись «Франкенштейна» Шелли.
Да, я держал их в руках, но пленяют меня не они.
Что мне нравится, так это дневники и письма, памятные альбомы и гроссбухи, календари, приглашения и альманахи — свидетельства повседневности, обезличенные временем. Название им — эфемера. Однодневка, с греческого. Мои эфемеры — те же хрупконогие поденки с кружевными слюдяными крылышками, которым судьба отмерила жизнь одним днем. 
Иногда я размышляю, не слишком ли странна эта моя одержимость консервацией мгновения. Для кого-то история — это эхо звучных голосов, провозглашающих искусство и развязывающих войну на протяжении веков, а для меня это шепот из толпы: счета за прачечную, от портного, из лавки бакалейщика, за посевной ячмень. Цена на сало.
Тем утром, когда для подготовки к оцифровке я вел опись и приводил в порядок несколько папок с письмами конца девятнадцатого века, мне на глаза попалось несколько конвертов, которые были немного толще своих собратьев. Внутри одного из них я обнаружил пучок засушенных цветов. Во втором — несколько лоскутов ткани. Даже настойчивые напоминания моего телефона о сообщении не могли разрушить тот момент. Моя жизнь и кусочки чужих жизней переплелись, хотя бы ненадолго, в безмолвии и времени.
Затем я стянул перчатки и взял свой телефон. Я не видел, как потемнело небо, и не слышал, как начался дождь, но внезапно он обрушился с такой силой, что потоки воды застили внешний мир за окнами серой пеленой, словно слезами.
В смс было: «Дорогой, уверена, ты в курсе, но на всякий случай — в вашем районе объявлена опасность наводнения. Люблю, целую, ЛОЛ. Мама».
Прошло уже почти три года, а мать Мариуса все еще поддерживала со мной связь, все еще помнила, когда у меня день рождения, и всячески проявляла свою любовь. В отличие от ее сына. 
Она даже не представляла, как я страдал из-за этого.
Иногда я пытался возложить на нее часть вины. Если бы она с детства знакомила его с понятием совести и стыда, прививала больше социальной и личной ответственности, возможно, он не бросил бы меня.
Как же у нас все было хорошо. Это могло бы длиться бесконечно.
В ее «ЛОЛ» не было ничего личного. Она подхватила в соцсетях это выражение, как вирусное заболевание, и мы не осознавали масштаб проблемы, пока не пришло: «Дядя Тедди скончался, ЛОЛ», — и уже было невозможно что-либо исправить.
Я не хотел отвечать, но она могла и вправду беспокоиться. Тогда я отослал ей в ответ: «Все прекрасно, ЛОЛ», — и это, скорее всего, было близко к правде. Мы — точнее, я — жили в пойме реки, но почти весь город расположен в ней. Грейс, моя подруга, которая в отличие от меня не грезила облицовкой из песчаника и готическими шпилями, однажды назвала его мокрощелкой Англии. Пояснив, что это огромная влажная расщелина в центре страны — непонятно, почему этот образ до сих пор не находил своего места в поэзии или истории. Но я надеялся, что это в Грейс говорит любовь. Моя подруга из тех людей, что умеют быть очаровательными в своем сквернословии.
Дом затапливало дважды, в 1947 и 2007 годах, и ни разу с момента нашего переезда сюда. Мы знали про высокий риск наводнений, но я хотел жить именно здесь, и Мариус пошел навстречу моему желанию. За время наших отношений мы пережили многое. Где нам только не приходилось ютиться: тесные комнатушки студенческих общежитий, полные неудобств молодежные коммуны, съемная квартира — но именно этот дом стал нашей первой и единственной собственностью.
Если вы видите «тот самый» дом, вы влюбляетесь не в него. А в жизнь, что мечтаете прожить в нем. Когда я впервые взглянул на дом, я увидел в нем нас. В каждой его комнате: говорящих, прикасающихся, делящихся. Я видел все это. И, как показала жизнь, это были лишь иллюзии.
После нашего разрыва Мариус хотел выставить дом на продажу, но я пошел на унижения, умоляя выкупить у него долю. И странное чувство удовлетворения накрыло нас обоих от осознания, что хоть за что-то я способен сражаться, ведь Мариус давно пришел к выводу, что за него бороться я не способен.
Оглядываясь назад, до сих пор не понимаю, что именно я пытался сохранить. Ведь в итоге все, что мне досталось, — это обременение и опустевшие комнаты.
Вернувшись домой тем вечером, я, как и положено в ситуациях с природными катаклизмами, заглянул на сайт Агентства по охране окружающей среды и проверил свой район. Весь юго-восток был в режиме опасности красного уровня: ожидалось наводнение, необходимы неотложные меры.
Так что я отправился в постель с книгой. Окружал меня лишь тихий гул дождя.
Было около десяти вечера, когда, потерявшись в моменте беспредельной отрешенности от реальности, который дает вам полное право отправиться на боковую, я отправился вниз, чтобы приготовить себе кружку теплого молока с медом. Я мог бы назвать это успокоительным для одинокого джентльмена, но правда состоит в том, что молоко с медом было в моей жизни, сколько себя помню. У меня нет веских доказательств, однако я полон смутных подозрений, что оно помогает мне уснуть.
В домах такого типа кухня и зимний сад пристроены к основному зданию. Точно так же выглядит и дом соседки, так что мы с ней видим друг друга насквозь в буквальном смысле. Мариус мог забыться и слоняться по дому полуголым.  «Ничего страшного, — говорил я ему. — Она должна высоко ценить декоративных молодых людей в их естественной среде обитания». 
И сейчас помню тот мазок бирюзы на внутренней стороне его запястья. Завиток пурпура на шее.
В доме напротив горел свет, так что миссис Пиберри с чайником была видна как на ладони. Я махнул ей рукой через слои стекла и ливня.
Вот так мы по-соседски желали доброй ночи. И приветствовали по утрам. Так мы помогали друг другу не потеряться в ворохе спутанного времени.
Едва мы вселились, она пришла знакомиться. Когда Мариус съехал, я сидел у нее на полу и плакал. Я мог бы это делать на полу у кого-нибудь из друзей, но тут мы сталкиваемся с проблемой: они все были нашими друзьями. Даже сейчас, встречая их, а это происходит реже, чем следовало бы, я чувствую, что стал менее значимым для них. Не таким, как раньше. Когда был с ним.
Взяв маркерную доску, на которой обычно записывались номера экстренных служб, миссис Пиберри нацарапала на ней что-то и подняла над головой. Из-за дождя сложно было разобрать, но, кажется, там было что-то вроде: «Погода — полная жопа, да?»
Согласно кивнув, я спросил одними губами: «Вы как?»
Она пожала плечами.
Интересно, тревожит ли ее ситуация. В 2007 году миссис Пи уже оказывалась в эпицентре наводнения, но тогда ее муж был еще жив.
— Сейчас приду, — почему-то я произнес это вслух, и в безмолвной тишине кухни мой голос показался чужим.
Словно престарелая Ева-искусительница, соседка помахала пачкой овсяного печенья, и в ответ я дурашливо изобразил, что уже бегу к ней. Временами в этом стеклянном аквариуме, который из себя представляет моя кухня, случаются странные вещи: мое тело будто начинает жить отдельной от меня жизнью и пытается шутить само по себе.
Я натянул пальто поверх ультрамодной комбинации из пижамных штанов в клетку и футболки и замер в сомнении возле полки для обуви. Ничего подходящего для такой погоды у меня не было.
Еще в университете у меня сложился немного ироничный образ анахроничного консерватора: толстые шарфы, вязаные джемперы и много твида. Но когда мне перевалило за тридцать, вся ирония подразвеялась, и теперь я просто выглядел устаревшим.
Лет пять назад я нашел в комиссионке пару ковбойских сапог фиолетового цвета с блестками. Думаю, я пытался возродить ту самую иронию, но мне не хватило уверенности в себе, а когда их увидел Мариус, они уже не были экстравагантными. Они стали просто неуместными и выпендрежными, и я больше не осмеливался их надеть.
Натянув ковбойские сапоги, я нырнул в водную пелену. Меньше минуты под дождем — и вот я в прихожей миссис Пиберри, продрогший до костей и извиняющийся за мокрую лужу на кафеле. Она уже поджидала меня, в дождевике и непромокаемой шляпе с широкими полями, надежно закрепленной на голове.
Я еле сдержал улыбку. 
— Вы выглядите, как... моряк в бушующем океане. Крепко держит руль, во рту дымящаяся трубка, а на голове эта... 
— Зюйдвестка. — Она отцепила свою палку от радиатора. — А теперь пойдем, Эдвин.
— И куда же мы?
— К реке.
— Зачем?
— Чтобы посмотреть.
— Я б-боюсь, что... 
Неужели нас ждет гибель, достойная газетных заголовков: «Пенсионерка и гомосексуалист найдены мертвыми в реке: совпадение, трагедия или фатальная ошибка в ритуале сатанистов?» 
— Боюсь, это небезопасно.
— Нас ждет, — ее глаза сверкнули, — приключение.
Должен признать, у меня есть... хм, особая реакция на отдельные слова. Они поджигают меня изнутри, и я готов взрываться, словно праздничный фейерверк, но что это за лексемы — заранее сложно предугадать. Однажды, в самый обычный день, Мариус в несвойственной ему театральной манере склонился над столиком в кафе музея современного искусства и прошептал, что ему не терпится вернуться домой и изнасиловать меня. И я, весь наэлектризованный и медово-тающий, сидел там, уставившись на свои руки, в полном смятении от одного-единственного слова. Думаю, он ничего не понял, потому что никогда больше не говорил такого, и я не знал, как ему намекнуть. Или попросить.
А еще мне нравится слово «секрет». То, как оно раскрывается в середине, прямо на букве «к», будто шкатулка с драгоценностями.
Или стручок, заключающий в себе целый мир.
Ну, и куда же без «приключений». Заводит не так, как изнасилование, но все же. Приключения волнуют меня, заставляя немного искриться. Не могу понять, как и когда миссис Пи прознала об этом, но теперь она регулярно пользовалась моей слабостью. Прополка ее газона — настоящее приключение. Заменить лампочку — приключение. Даже вынести мусорное ведро — приключение столетия. Возможно, мы изобрели прекрасный способ закрывать глаза на неоспоримый факт, что самой ей все это дается с трудом.
В туманном свете последнего уличного фонаря мы с миссис Пиберри медленно, но неумолимо, продирались сквозь завесу дождя по старому церковному двору, где заканчивалась асфальтированная дорога. Мы выбрались на тропинку, и ночь сомкнулась вокруг нас влажной тьмой. Когда живешь в городе, легко забываешь, какой непроглядной она может быть.
Миссис Пи остановилась, от ветра ее дыхание стало прерывистым. 
— Уверена, река где-то неподалеку.
— Минуту... Сейчас проверю.
Я ринулся вперед сквозь липкое сырое сплетение нависших ветвей, хрустя каблуками по мокрому гравию. Это был довольно веселый звук, нет, ну правда — словно дерзкая перкуссия в симфонии дождя.
Еще шаг — и в мои сапоги хлынула вода, а я промок до самых колен. Леденящий, дикий шок, от которого у меня перехватило дыхание и екнуло сердце.
— Кажется я нашел реку. И она не там, где должна б-быть.
Приключение подошло к концу, когда я вернулся домой, стащил свои блестящие сапоги и поставил их сушиться на радиатор, а потом, чтобы не нанести ущерб ковру, снял промокшие насквозь пижамные штаны.
Я старался не думать о том, как нелепо выгляжу, стоя посреди коридора с голыми ногами, а рядом нет никого, кто мог бы посмеяться и придать этому хоть какое-то значение.
 

 

Глава 2 

 
Коридор узковат.
Эдвин помнит толчею, локти и плащи, ботинки и колени, смех и нетерпение.
Помнит возвращения домой и ожидания встреч: позвякивание ключей, стук закрывающейся двери, шаги на лестнице. И все эти «Привет, милый!», «Я уже дома…» и «Я скучал по тебе».
А еще он помнит, когда это прекратилось. Не день и не мгновение, потому что не было конкретного дня или мгновения, а лишь горечь осознания того, что одна рутина сменяет другую.
 
На следующий день, фасцикулируя письма и слушая шум дождя в своем рабочем кабинете, я запрещал себе волноваться. Если мы говорим о фасцикулировании, то в нашем случае первично слово «фасция», соединительная оболочка, связывающая мыщцы в пучок. Техника фасцикулирования была изобретена здесь, еще в семидесятых годах, и стала настоящим даром архивариусов Оксфорда всему миру. Это способ наиболее деликатного хранения одностраничного материала: страницы прикрепляются сбоку к листам архивной бумаги с помощью японской бумаги васи и крахмальной пасты. Мне нравится аккуратность этого метода.
К обеду интернет был буквально переполнен новостями о наводнении. «Оксфорд Мэйл» запустила онлайн-трансляцию, где в основном были сводки от Метеорологического бюро и Агентства по охране окружающей среды, а также фото неприлично больших луж. Затем последовали изображения барьеров, дамб из мешков с песком и сообщения от представителя комитета по чрезвычайным ситуациям. Его советы сводились к следующему: «Следите за сайтом Агентства по охране окружающей среды, защитите свой дом, готовьтесь к перебоям с электричеством и не утоните».
Какое-то время там была опечатка: «Готовьтесь к побоям с электричеством».
Ближе к вечеру в сеть начали, так сказать, просачиваться другие фотографии. Машины, рассекающие мутные волны. Частично подтопленные дома. Восхитительные солнечные блики на водной глади там, где раньше ее и в помине не было.
Я убрал рабочие материалы, сбросил перчатки, лабораторный халат и устремился домой, сквозь пробки из замерших автомобилей и размытое отражение стоп-сигналов в отсвечивающим золотом городе. Для меня наводнение было лишь абстрактным понятием, пока я внезапно не осознал, что Луг Крайст-Черч стал озером, а спортивные площадки через дорогу покрылись пеленой зеленовато-серой воды.
Моя улица выглядела тихо, некоторые из дверей были предусмотрительно заложены мешками с песком. А в дальнем конце стояла пара тарахтящих грузовиков с откидными бортами, вокруг них суетились рабочие в желтых куртках. Чтобы они там ни делали, никакой толпы вокруг не собралось — ни один англичанин не станет провоцировать столпотворение — но с завидным постоянством кому-нибудь срочно надо было пройти мимо, ну, вы знаете, по своим делам. Мне тоже стало любопытно. И немного беспокойно. Но меня нервируют скопления людей, и я не умею общаться с незнакомцами.
Разумеется, миссис Пи была в курсе происходящего: 
— Они устанавливают съемные барьеры для наводнений, а мы — команда оперативного реагирования.
Я не очень понимал, что это значит. Звучало так, будто мы на соревнованиях по выживанию в экстремальных условиях, и нашей команде надо набрать побольше баллов. 
— Займусь-ка я мешками с песком.
Миссис Пи потупилась, словно провинившийся подросток, и постучала тростью о порог. 
— Я решила, что в этом году не буду заниматься всем этим.
— О-о... 
Сдается мне, это очередная уловка, чтобы не пришлось доставлять мне лишних хлопот.
— Только не после прошлого раза. Эти придурки построили такие высокие барьеры, что я не могла выбраться из собственного дома. А когда я пожаловалась, они сказали мне, что я вхожу в группу наиболее уязвимых граждан. Пришлось сообщить им, что я не уязвимая, а разъяренная.
В 2009 году мы уже сталкивались с угрозой затопления, как раз после того, как въехали в дом, и незадолго до разрыва с Мариусом. Помню, пришлось везти мешки с песком из Редбриджа, с временного склада на перехватывающей парковке. Зря мы не додумались сохранить их на подобный случай. Может, в глубине души мы просто рассчитывали на повторение авантюры. По крайнем мере тогда мне эта вылазка показалась самым настоящим приключением. Пейзаж был сюрреалистичным: грандиозная куча песка посреди гигантской автомобильной стоянки. Следовало воспользоваться шансом и построить замок.
Только замки из песка мы и могли строить, судя во всему...
Слава богу, хотя бы дождь перестал лить, оставив за собой тяжелую влажную ночь. Шагая по дороге, я размышлял, как без машины добраться до пункта выдачи мешков с песком. Мариус не брезговал ничем во время раздела имущества, машину тоже забрал себе. Может, следовало вызвать такси, но когда я представил себе машину, надолго застрявшую в пробке, и как уговариваю водителя набить багажник мешками с песком... 
На сайте с последней информацией по наводнению упоминалось, что несколько поддонов с песком должны оставить у местного паба, поэтому я решил попытать удачу сначала там. Дорога заняла около десяти минут, время от времени мне на глаза попадались оставленные автомобили и автобусы. В баре не было ни души, хотя из распахнутой двери на тротуар лился свет. Было немного жутковато находиться одному в обычно многолюдном месте.
Я осторожно кашлянул, не осмелившись даже сказать «привет» погромче. Может, это и странно, но меня смущает собственное эхо. Когда мой голос отражается от голых стен, я словно вижу себя со стороны. Ответа не последовало. Только сухой отзвук моего покашливания. Пройдя через зал, уставленный пустыми столами и стульями, я вышел на террасу, где написанная от руки табличка извещала, что мешки с песком закончились.
Я вернулся на улицу и в раздумьях уставился на дорогу, пытаясь прикинуть в уме, сколько времени нужно, чтобы дойти пешком до Редбриджа, и сколько раз мне придется это повторить. Допустим, дорога займет час, на дом потребуется десять мешков, то есть все предприятие растянется на целую ночь, или на двадцать миль ходьбы.
Отказавшись от этой затеи, я направился домой.
Оперативная команда по-прежнему трудилась, продолжая начатое утром. У некоторых домов я видел соседей, закрепляющих пластиковые барьеры. 
Словно грязной водой меня окатило осознанием собственной беспомощности. Как же я ненавидел все это. Жизнь полна шероховатостей — мелких и назойливых, словно камень в ботинке, ожиданий и проблем, которые царапают тебя до кровавых ссадин, напоминая, что ты наг и одинок.
И без машины.
Я снова взглянул на мужчин в неоновых рабочих жилетах. Резкие звуки их голосов, отдающих приказы, прорывались сквозь грохот моторов и лязг металла. 
Наверное, надо мной просто посмеются, если я обращусь за помощью. Слова — если в моем рту вообще рождались какие-то слова — вечно липли к языку, неуклюже выпрастываясь на свободу. Но разве у меня был выбор? Оставить соседку почтенного возраста (неуязвимую, по ее мнению) на произвол судьбы?
Мой путь был сплошным преодолением. Каждый шаг давался с усилием. Чем ближе я подходил, тем сильнее слепили огни, громче звучали голоса, лица множества незнакомцев сливались в ужасающий коллаж. 
И вдруг все стихло. Не знаю, как такое возможно, но стало еще хуже. Словно дракон с разверстой пастью ждал меня, чтобы сожрать. Я сглотнул. Скрутил пальцы в волнении. Уставился невидящим взглядом. В надежде... хоть на что-нибудь. На смелость. Наглость. Безрассудство. Голос.
— Значит, мешков с п-песком не осталось. Настолько все хреново?
— Что вы имеете в виду? — некто лениво и медлительно ронял тягучие капли слов, слегка расплющивая гласные. — Где не осталось мешков?
— В п-пабе. Сайт... Там написано, что в п-пабе есть. Ну, мешки с п-песком. Но их там нет. Так что если нас затопит... Мы в жопе?
— В Редбридже выгружено сорок тонн песка.
— Я... Эм... У меня нет машины. Так что... Я не могу п-поехать.
— У нас остались мешки с песком. Можете забрать, если нужно.
Я не мог найти слов. Каких-либо разумных мыслей тоже. Ничего, кроме: «Это не может быть так просто». 
— П-правда?
Послышался смех. Но без издевки. 
— Ага-а, правда.
Наконец-то я нашел в себе силы поднять глаза, взглянуть, чтобы связать голос с обликом и тем самым завершить образ человека. Высокий, слегка нескладный, одетый так небрежно, словно впрыгивал в свои непромокаемые оранжевые штаны и резиновые сапоги прямо на ходу. Он отвернулся и начал отцеплять борта грузовика.
Словно зачарованный, я не мог оторвать взгляда от его затылка и растрепанных, как у мальчишки, прядей. Только из вежливости их можно было назвать рыжими. Потому что это была морковь, пряный имбирь, апельсиновый джем... Мерцающий янтарем желтый сигнал светофора, искушающий попытать удачу и бежать сломя голову.
— Можем сгрузить вам прямо сюда, ребят, не против?
Кивки, согласное бормотание. Похоже, никто не возражал.
— Благодарю вас, — набравшись мужества, едва ли не по слогам произнес я, и втайне преисполнился гордостью, хотя достижение было сомнительным: я смог заговорить с незнакомцем. 
Должно быть, он поймал мой пристальный взгляд. Его глаза были самые обыкновенные, ничем не примечательного, как мокрая земля, цвета, темные в своей глубине.
Я обнаружил, что в мои руки скинули мешок песка. Было похоже на попытку поймать дитеныша кита. Охнув, я чуть не завалился, когда успел подхватить его перед самой землей.
Мужчина усмехнулся, белоснежно блеснув зубами, от этого на лице расцвели ямочки, и веснушки затанцевали, словно пылинки в лучах солнца. 
— Смотри в оба, малыш.
Ох.
 
Интересный момент: «смотреть» — от исчезнувшего мотръ «осторожный». Сродни греческому ματεύω, что значит «ищу, стремлюсь». «Малыш», возможно, тоже отсылает нас к древним грекам. Снова и снова повторяя про себя эти слова, я наслаждался мягкостью звуков. 
А затем отвернулся и зашагал прочь, пытаясь удержать кита в своих руках и при этом не опозориться. Обессиленно выронив его на порог миссис Пи, я услышал позади звук шагов, обернулся — и вот этот человек уже рядом, держит в каждой руке по мешку песка.
— Сюда?
Меня охватило отчаянное желание еще раз взглянуть на него. 
— П-правда, не стоило... Я сам... Это для моей соседки.
В этот момент дверь распахнулась. 
— Черт бы вас подрал, это мой дом, а я не такая уж слабачка, чтоб вы знали, и не желаю быть по уши в вашем песке. 
Мешки с мягким звуком шлепнулись на землю. Мне стало интересно, улыбается ли он. 
— Я просто оставлю их тут.
Миссис Пи одарила его королевским презрением. 
— Так вот что мы имеем. Грандиозный план по спасению Оксфорда от наводнения. Человек с кучкой песка.
Я онемел от растерянности. Меня охватило беспокойство, что он расстроится или рассердится. Или, что хуже, ему будет плевать. Потому что он не был знаком с миссис Пи и был далек от понимания. Он мог взглянуть на нее, увидеть лишь сморщенную, как грецкий орех, женщину с узловатыми руками и поджатыми губами, и не осознать главного: что она полна доброты, забавна и остроумна, и очень важна для меня.
Но когда он заговорил, вокруг разлилось тепло, глубокое, как его глаза, и мягкий бархатный смех. Такой смех я люблю больше всего. Он рождается и живет сам по себе, будто прикосновение друга или любовника.
— Вы удивитесь, — сказал он ей, — что человек может сделать из песка.
— Пф-ф.
— К тому же мы будем дежурить здесь каждый день, пока ситуация не улучшится. Так что если вам понадобится помощь, дайте нам знать.
— Пф-ф.
— И это относится ко всем в округе. Мы здесь, чтобы помочь.
Я почувствовал это. Почувствовал каждой клеточкой тела, что в этот момент он смотрел на меня. И я не мог не оглянуться.
Ох.
— Спасибо.
Немного усилий — и слава богу, я смог произнести это. Звук «П» всегда восставал против меня, я не стал бы рисковать со словом «пожалуйста», но мог выстрадать достойное спасибо. Да это практически претендовало на полноценную беседу.
Скорее всего, он счел меня идиотом, во всяком случае, благодарным. Вероятно, так и есть.
Он уже повернулся, чтобы вернуться к своим. Но затем вдруг остановился. 
— Знаете, почему в домах на этой улице нет подвалов против затопления?
Мы одновременно покачали головами. Только миссис Пи с таким видом, будто ей все равно.
— Дело вот в чем. — Он заложил руки за спину, как школьник ростом в сто девяносто пять сантиметров, и принялся рассказывать выученный материал. — Если у всех есть подвалы против затопления, то воды просто уходят в эти подвалы — и все довольны. А еще, если у всех есть подвалы против затопления, то появляется дополнительные места для хранения — и все опять довольны. А парочка хитрожопых умников на самом деле начинает использовать их как кладовку. Но если все будут хитрожопыми умниками и забьют подвалы против затопления своим хламом, то всех затопит.
Миссис Пи испепеляла его взглядом, но я понял, к чему он клонит. Я выпалил первое, что пришло на ум: 
— Трагедия.
— Ну, вообще-то... — Он помолчал, слегка задумавшись. — Все не настолько плохо. Такое просто иногда случается...
От досады я готов был вмазать себе по губам. 
— Нет. — Мои кулаки сжались. — Трагедия ресурсов общего пользования.
— А-а! В точку. Совершенно верно. 
Я словно включил в нем внутреннюю подсветку. И вдруг я осознал, что все это время смотрел на него, а он — на меня. Целый диалог. Несколько предложений от каждого.
— И какой во всем этом смысл? — поинтересовалась миссис Пи.
— Ну, мешки с песком — это примерно то же самое, что и подвалы. Я мог бы прочитать вам увлекательную лекцию о системе дренажа и пропускной способности, но в общих чертах, если вода попадет в ваш дом, она попадет и в дом вашего соседа.
Она тяжко вздохнула. 
— Ладно, ладно, суть ясна. Но если в итоге от голода я буду вынуждена отгрызть себе руку, подам на вас в суд, так и знайте.
До этого, учитывая опасную тенденцию пялиться на незнакомца в резиновых сапогах, я почел за благо заняться изучением тротуара, или разглядыванием пустоты где-то слева. Но теперь я целиком и полностью сосредоточился на своем друге, миссис Пи. Я подумал о чае с печеньем и воскресных вечерах, забыв о незнакомце, чья непринужденность и доброта уже угрожали пошатнуть мой мир, — и это заставило меня говорить. Медленно, зная, что с ней я могу себе это позволить.
— Уверен, что на ваших запасах печенья можно пережить ядерную войну.
— Женщине сложно выжить на одних овсяных печеньках.
— О, конечно, как я мог забыть, куда же она без заварного крема и тех рассыпчатых песочных печенюшек с джемом — «Джемми Доджерс».
Миссис Пи кивнула: 
— Еще нужен белок.
Я пошел за следующим мешком с песком. Этот обмен колкостями должен был расслабить меня, успокоить. Именно так и вышло. Мне стало легче. Но в голове продолжала диким шмелем метаться мысль, а внутри все сжималось.
«Тебе тоже нужны “Джемми Доджерс”».
 
Миссис Пи даже не любила «Джемми Доджерс». Вечно они липли к ее вставным зубам.
Боже. Обычно я так тщательно подбирал слова. Отточенная техника, возведенная в привычку и обращенная в инстинкт. Все, на что были потрачены годы, лопнуло, словно мыльный пузырь. И кто виноват в этом? Чтоб их черти драли, этих незнакомцев, хаос несущих.
А вот моя слабость, глупость и тщеславие заслуживают отдельного наказания. И пусть черти меня дерут особо изощренными способами.
К тому времени, как я собрал достаточно мешков для строительства барьера, мужчина — мое слишком заботливое наказание — вернулся, на этот раз с рулоном геотекстиля.
Взглянул в мою сторону. 
— Хочешь покажу один прием?
Мне нужно, чтобы он перестал так на меня смотреть. Ведь в его взгляде ничего исключительного для меня нет. Наверняка он на всех так смотрел. Но при этом заставлял меня чувствовать себя... особенным. 
Я покачал головой.
— Есть небольшой секрет. — Он улыбнулся мне. — Показать?
Этого человека сложно назвать красавчиком, и оранжевые резиновые сапоги не сильно способствовали этому — но вы видели, как он улыбается? Внезапно красота теряет всю значимость — важность обретает лишь то, что счастье может сотворить с лицом. Элементарный жест вежливости, кроха общения, но этот мужчина заставил меня осознать, как давно мне не улыбался незнакомец. Как давно у меня не было никого, кому я мог улыбнуться в ответ.
Так что я кивнул. «Да, прошу, поведай мне секрет».
 
— Ну, сначала заполним дверной проем... Он начал укладывать мешки с песком поверх полиэтиленовой простыни, подтягивая и выстраивая их в аккуратную линию.
— Знаете, что, — сказала миссис Пи. — Пока вы тут по уши в песке, почему бы мне не поставить чайник?
Он поднял глаза, и на его лице вновь появилась широкая, обезоруживающая улыбка: 
— Обеими руками за.
Затем он показал мне, как построить защитную стену из мешков с песком, как сложить их в пирамиду, прижать к земле, чтобы уплотнить, и затем завернуть всю конструкцию в пластиковую пленку. По сути, ничего интересного во всем этом не было, но его голос окутывал меня, словно пуховое одеяло, и мне нравилось смотреть, как его большие руки в рабочих перчатках с какой-то недвусмысленной уверенностью тасуют мешки с песком.
Это заставило меня вообразить, каково это — быть на месте...
Стоп. Я не воображал ничего такого.
Пока он говорил, вокруг начали собираться люди, чтобы послушать и задать вопросы. Это происходило так постепенно и непринужденно-естественно, что вскоре почти все жители окрестных домов оказались на улице, и свет золотыми лужами разливался из проемов открытых дверей. К дому миссис Пи вышли почти все мои соседи, некоторых я даже знал по именам, но по-настоящему мы не были знакомы. 
Однако сегодня все изменилось. Между нами появилось нечто более глубокое, чем дружба, и в то же время поверхностное. Сближение, возможно, внезапное осознание того, как тесно соприкасались наши замкнутые мирки. Понимание: нам есть что делить и что терять. И это что-то мы должны защитить сообща.
Каким-то невообразимым способом он это сделал. Воззвал к нам. И я воочию наблюдал, как это случилось: цепочка, по которой мы передавали мешки с песком, взаимопомощь при строительстве барьеров, раздача горячего чая. Даже дети высыпали на улицу, бегали туда-сюда, словно мы устроили вечеринку.
Может быть, так оно и было. В каком-то смысле.
И этот мужчина был эпицентром всего, не выделяясь и не командуя, всегда готовый помочь. С легкой искренней улыбкой непринужденно отдающий себя ситуации.
Его акцент не был сильным, но шероховатую мелодику его голоса я безошибочно узнавал, и казалось, специально искал. Я вслушивался, назовет ли он кого-нибудь еще малышом. Иногда я улавливал «дружище» или «приятель», и только. А я ведь был уверен, что для него «малыш» — привычное обращение. Иначе зачем он так меня назвал?
Через некоторое время я отправился на кухню миссис Пи, чтобы помочь ей приготовить чай. Нужно было занять себя чем угодно, подальше от лишних глаз. Часы показывали около одиннадцати, когда полил дождь. Сначала он моросил, покрывая ночь блестящей глазурью, затем становился все тяжелее и тяжелее, пока наконец люди не начали расходиться, исчезая в своих домах.
Я закончил мытье посуды, а затем осознал, что так заигрался в прятки, что забыл позаботиться о собственном доме. Не ожидал, что там еще останутся мешки с песком, но их аккуратный ряд ждал меня у крыльца.
Миссис Пи одолжила мне один из своих зонтиков, который я придерживал локтем, пока укладывал мешки с песком. Я возводил из них пирамиду, как меня учили, как вдруг голос, который я ловил весь вечер, произнес: 
— Не забудь притоптать.
Дождь скользил лентами по всему его телу, и волосы, промокшие насквозь, облепляли лицо. Вода смыла с яркой шевелюры позолоту, и волосы стали практически красно-коричневыми, тусклыми и непримечательными.
Я поднялся с корточек и, примеряясь, осторожно поставил ногу на мешок с песком. Он сдвинулся, и из этого следовало, что я покачнулся, а это, в свою очередь, означало, что он подхватил меня за локоть.
Просто он добрый, напомнил я себе. Как и его улыбка.
Но сколько же утекло времени с тех пор, как ко мне прикасался чужой человек.
Я пытался. После того как Мариус оставил меня. Посещал клубы, потому что там не нужны разговоры, и находил тела, которые двигались в одном ритме с моим, но все это казалось таким бессмысленным, удовольствие было таким же случайным, как ноты, выбитые на расстроенном пианино бездарным профаном.
Однажды я увидел Мариуса. Выглядел он таким...
Счастливым.
Смеющийся, полный сил и жизни. Я же... опустошенный и ненужный.
С тех пор в клуб я больше не ходил. Секс не был ответом на мои вопросы.
Я даже уже не знал, на какой вопрос ищу ответ.
Когда я вновь забрался на свой мешок с песком, то не понял, отстранился я сам или незнакомец отпустил меня. Важно было лишь одно — тепло его руки покинуло меня. Минуту или две мы работали молча, трамбуя ногами песок, затем спрыгнули вниз, чтобы завернуть мешки в полиэтиленовую пленку. Затем он отошел назад, чтобы оценить нашу работу, и резюмировал: 
— Великолепно.
Дождь заливал все вокруг. Даже кончики его ресниц.
В этот момент хотелось лишь одного — сказать ему что-нибудь. Желательно, что-то помимо «да», «нет», «спасибо», и нечто более осмысленное, нежели вымученная полумысль. 
— Не думал, что увижу кого-то, радующегося из-за п-песка.
И при этом постараться не оскорбить.
Он только пожал плечами с легкой улыбкой, будто это уже была наша общая шутка. 
— Простому человеку не много для счастья надо.
Я задумался о всех вещах, что он сделал этим вечером, о том, как он разговаривал с людьми, включая меня, и не мог допустить мысли, что он... простой. 
— Нужны лишь п-песок и трагедия ресурсов общего п-пользования?
— Однозначно.
Божечки. Эдвин. Сделай...
…Что-нибудь. Хоть что-то. 
— Трагедия ресурсов общего п-пользования, — промолвил я. — Это же из теории игр? Крестьянам выгодно наращивать п-поголовье скота, но этим они уничтожат п-пастбища. В общем, рациональные ходы, которые п-приводят к нерациональным результатам. 
Столько сложных согласных, и такой безумно длинный монолог. Господи, чем я только думал? Блистательное начало разговора.
Он стряхнул воду с волос. Я увидел, как капельки сверкнули за мгновение до того, как упасть. Не задумываясь, я поднял зонтик так, чтобы он закрывал нас обоих.
— Да это так... просто хобби. Конечно, не полноценное. Я не провожу вечера с друзьями за бурным обсуждением стратегических решений и различных теорий. Просто интересуюсь.
— Мои п-познания скромны, но, насколько я п-понимаю, это способ смотреть на вещи абстрактно.
— Да? 
Он наклонил голову, с любопытством глядя мне прямо в глаза.
Его внимание. Дурманящее и сладкое. Хочется развернуть, словно конфету, и положить в рот, наслаждаясь вкусом. Растекаясь от тайного удовольствия. Все, кого я знаю, уже привыкли ко мне. Не думаю, что я утомляю их — по крайней мере, надеюсь на это, — но я для них словно скучный будний день, и на какую-то секунду этот человек дал мне ощущение, будто я — утро воскресенья. 
— Ну, к п-примеру, в теории игр есть дилемма заключенного. И меня всегда интересовало, п-почему начальника тюрьмы так заботят эти дилеммы.
Суть была не в этом, конечно. «Чушь собачья», — я думал, он скажет именно так.
— Понимаешь, — с серьезным видом начал он, — тюрьма находится на пустынном острове вдали от цивилизации, и работают в ней люди, сами совершившие ужасные преступления. Так что тюрьма выполняет свои функции, но вот администрация отличается неординарными методами.
Я прикрыл свободной рукой рот. Вкус дождя на кончиках моих пальцев и нечто, похожее на улыбку. 
— Я думал, ты скажешь, что я чересчур б-буквален.
— Я бы не посмел. Но теперь думаю, не стоит ли поразмышлять о сделках с признанием вины как о дилемме заключенного? Ведь в ней игрокам выгодно обманывать друг друга, но в итоге обмануты окажутся все. 
— Только если будешь б-благоразумен и рационален.
— Извини. — Он усмехнулся, блеснув в темноте зубами. — Я инженер, ничего не могу с собой поделать.
— П-почему? У тебя отберут право распоряжаться мешками с п-песком?
— Ага. И тогда мне придется провести остаток дней, придумывая способ наилучшего распределения золота между пиратами.
Я моргнул, уставившись на него. 
— Каких еще п-пиратов? Не думаю, что знаком с ними.
— А, это... — Он небрежно махнул рукой. — Очередная теория игр. У тебя есть пять пиратов и сто золотых монет.
— Дублонов. Тогда в ходу б-были испанские дублоны.
— Ах да, извини, конечно же. Проклятые испанские дублоны.
— А п-почему они п-прокляты?
— Так принято. Пираты об этом не знают, им просто надо поделить деньги. Среди этих ребят существует строгая иерархия, давай назовем их от А до Е, и самый главный у нас будет — «А».
— Это капитан. 
Что я творю? У меня же правило не перебивать людей, потому что слишком хорошо знаю, как это раздражает. Но от каждого моего замечания ямочки в уголках его губ углублялись. Я плыл, слегка опьяненный его улыбкой и своим новым талантом говорить вещи, которые заставляли его улыбаться. 
— Тогда Б-б — это квартирмейстер?
— А не старший помощник?
— В п-пиратских... — боже, как много слов на «п», — командах квартирмейстер второй по важности человек на корабле. Старпом — это в королевском флоте.
Он с интересом склонил голову набок. 
— А ты неплохо разбираешься в пиратах.
— Ох... я, эм-м... 
Я поспешил закрыть рот, пока из меня не посыпались все эти незавершенные слоги. Ну, в темноте он хотя бы не видел, как я покраснел.
Стоило признать, во мне слишком много информации о пиратах. Хотя моя осведомленность служила главным образом для насыщения деталями некоторых моих довольно грязных фантазий отшельника.
— Капитан, — продолжил мужчина, не ведающий, какие мысли роятся у меня в голове, — первым предлагает, как следует разделить монеты. За предложенный план распределения должны проголосовать все пираты, включая капитана. И его голос, кстати, решающий.
— Это же не совсем честно.
Его глаза блеснули весельем. 
— Пираты. Чего еще от них ожидать?
Верно подмечено. Неплохо. Я сглотнул.
— Однако, если они отвергнут это предложение, то бросят капитана в кишащие акулами воды Карибского моря, и следующим предлагать план дележки будет пират Б.
— П-получается, — я на мгновение задумался, — капитан должен отдать б-бóльшую часть клада.
— На первый взгляд, это так. — Он снова улыбнулся. Это сведет меня с ума окончательно. — Но на самом деле он может оставить себе девяносто восемь монет.
— Как это?
— Вообще-то это довольно скучно. Следует рассуждать в обратном направлении, начиная с того, что все пираты погибли, кроме Д и Е.
Я закрыл глаза и принялся обдумывать услышанное. Если бы в живых остались только два пирата, то пират Д мог бы оставить себе все деньги. Это означало, что если в живых остаются три пирата, то С сможет подкупить Е, так как Е ничего не выиграет, если пиратов будет только двое. И так далее, по всей цепочке до самого капитана.
Я снова открыл глаза, чрезвычайно довольный собой, в нетерпении выложить ему свои рассуждения. Но упрямые согласные рассыпались передо мной, как мины на поле. Я уже сражался со словом «Пират». «Подкуп» вообще никогда не смогу победить. В своей попытке говорить я утону, как в зыбучем песке, и он будет вынужден договаривать за меня. Это, несомненно, оскорбительно.
— Он отдает п-по монете п-пирату С и Е, а остальное оставляет себе. — Я больше не гордился собой. А чувствовал себя неполноценным и ущербным. 
— Но никто из пиратов так не будет рассуждать. — Его смех поднимался и таял облачком в небе. — Возможно, следует назвать игру «Пять бухгалтеров».
Ох, что со мной происходит? Держу этого доброго незнакомца под холодным дождем. Вероятно, он промок, замерз и устал, и эта история станет предметом его разговоров с другом или любовником. Я вообразил, как он держит своими большими ладонями кружку чая — мне кажется, он любит горячий, сладкий, крепкий — и на лице его не насмешка, а недоумение. И он жалуется: «Я так хотел домой, но этот ненормальный не прекращал болтать о теории игр». И затем он качает головой: «Скорее всего, бедняга одинок или что-то вроде того».
— Не п-понимаю, как это может б-быть менее абстрактно. — Я ненавидел, как чопорно и холодно прозвучали мои слова. — Все это не имеет отношения к тому, как именно люди думают и п-принимают решения.
— Это был не самый лучший пример, — сконфуженно признал он. И я возненавидел себя еще больше, потому что смутил его. — Но это может пригодиться для понимания некоторых компонентов мироустройства. 
В такие моменты от полного краха меня всегда спасала лишь фраза: «Ах, так вот в чем дело».
Я сказал себе, что мы просто попали на неловкую грань вежливости — тот неопределенный момент между приостановкой обычных правил взаимодействия и их возобновлением. Но вместо того, чтобы сказать что-то услужливо-уклончивое, что позволило бы ему уйти и забыть обо мне, я услышал собственный голос: «Какого рода комп-по-поненты?»
Меня не смутило даже слово «компонент» — мой официальный враг номер один. Глухой, взрывной кошмар, делающий из меня клоуна.
Его улыбка сияла мне сквозь мрак, яркая, как месяц в ясную ночь. 
— Идиотские, глупые вещи. Такие мелочи, как, например, исчезновение чайных ложек в офисной кухне. Раньше меня раздражало, что я бешусь из-за таких вещей.
— Но это на самом деле б-бесит. Особенно, если ты всегда возвращаешь ложки на место.
— Да, это так, — согласился он, и мне стало до странного приятно, что я мог поделиться с ним своими недовольством и что с каждым мгновением он становится все ближе. — Но подумай, почему это происходит.
— П-потому что люди — отстой?
Он в притворном огорчении покачал головой. 
— Как может такой милый парень быть прожженным циником? Не спорю, люди достойны такого звания. Но в случае, если не вернули на место всего одну ложку, ничего страшного не случится. Проблема, если все будут так поступать.
Я был увлечен, заворожен, но не в состоянии сосредоточиться на том, что он говорил прямо сейчас. 
Вместо этого в моей голове прокручивалось снова и снова: «Милый»?
Этимологический ребус. Мы находим корни этого слова в латинском, древнеиндийском, греческом и так далее, так много значений и оттенков.
Когда я учился на магистра искусств в Лондоне, мне довелось изучать рукописи цикла Йоркских мистерий в Британской библиотеке. Чернила на пергаменте. Я никогда не забуду этот не подвластный времени жирный шрифт с его агрессивными штрихами и неожиданно чувственными изгибами. Хотелось прикоснуться к нему, пробежаться пальцами по форме слов, словно по линии позвоночника любовника, распростершегося перед тобой. Именно так я изучал Мариуса. Теперь я с особой живостью вспомнил на тонком пергаменте слово «мил» и рядом «голубок». Лихой завиток «О», уверенная петелька в букве «У», непоколебимая четкость остальных букв.
Святые небеса, внезапно в моем воображении остались лишь мысли о прикосновении к чужому телу. Стройному, длинному, усыпанному веснушками и... Ложки. Мы говорили о ложках.
— Конечно, ты не сочтешь это вредительством, п-пока не столкнешься с фактом, что тебе нечем размешать сахар в кружке чая.
— Может, и так. Но вместо того, чтобы расстраиваться из-за этого, я просто думаю про себя: «Так. Хорошо. Это просто психология людей и их мотивов. Опять трагедия ресурсов общего пользования».
Я уставился на него. Этот человек предпочитает проанализировать ситуацию и не раздражаться на своих коллег, в то время как я просто кипятился бы в молчаливом гневе, потягивая свой горький чай. 
— Но если чайных ложек никогда не будет на месте, разве это не п-показывает худшую сторону человечества?
— А вот тут нас поджидает самое интересное. — Он стряхнул песок с перчаток, и частички кварца заплясали под дождем, как пылинки, — Потому что здесь кроется решение.
— Принести еще ложек?
— На самом деле, нет. — В его глазах мелькнул неизъяснимый тигриный блеск. — Если ложек будет намного больше, чем людей, то всегда будет выгоднее оставить ложку себе, чем положить ее обратно.
— Значит, п-проблема неразрешима?
— Отнюдь. Просто нужно научить каждого человека ценить право других людей на доступ к ложкам.
Я старался не глазеть на него. Как вообще мог появиться кто-то подобный? Случайное сочетание атомов? Или же где-то был Бог, который лет тридцать назад проснулся однажды утром и подумал: «Вселенной срочно нужен человек, который решит проблему чайных ложек». 
— И как ты это сделаешь? — спросил я.
Он пожал плечами. 
— Ох, малыш, это происходит постоянно. Вот почему мы не живем в состоянии ничем не ограниченной свободы, которое Гоббс называл естественным состоянием людей. Люди не хотят причинять друг другу боль, просто иногда они забывают об этом. Вот что такое общество. Оно напоминает нам, что мы все связаны. Вы забираете ложку с собой, потому что знаете, что ложек никогда не бывает. Но стоит всего лишь на секунду вспомнить обо всех остальных, и вы сразу же кладете ее назад.
— Иисусе! В жизни теперь не возьму ложку п-по собственной воле! — Я даже не был уверен, шучу ли.
Он легонько толкнул меня плечом. Движение было настолько неуловимым, что мне могло просто почудиться. 
— Вот видишь! Я понимаю, почему ты считаешь теорию игр странной и абстрактной, но это не совсем так. Она о том, что волнует людей.
В его искренности было что-то такое, что заставляло чувствовать себя странно спокойно. Достаточно безопасно даже для небольшой подколки. 
— Мы все еще говорим о ложках, не так ли?
— И друг о друге тоже. — Он улыбнулся мне, и слова повисли под дождем между нами. — Это теория об обществе, семье, друзьях или любовниках. Она учит нас считать что-то выигрышем, даже если это не приносит прямой выгоды.
Я уставился на него, переполняемый вопросами, которые не имел права задавать незнакомцу, а затем, избрав самый легкий путь, перевел взгляд на кучу мешков с песком: 
— Извини, из-за меня ты весь промок.
— Если бы я боялся промочить ноги, то давно сменил бы род деятельности. Кстати, — он стянул одну из своих рабочих перчаток и протянул руку, — Адам. Адам Дэйкр. Я из Агентства по охране окружающей среды.
Мы пожали друг другу руки. Он был таким теплым. И как же сильно мне хотелось...
Адам прочистил горло.
Ох, куда меня несет?
Я отпустил руку, которую держал слишком долго, пробормотал что-то вроде «Спокойной ночи», но, скорее всего, это был просто случайный набор слогов, и сбежал в дом.
Подальше от Адама Дэйкра, его легкой улыбки и теплых-претеплых рук. От его доброты, которая может сокрушить меня быстрее любого природного катаклизма. Я знал, что это было не более чем смутное ощущение связи с интригующим незнакомцем, похожее на нитку от воздушного змея. Но я просто не был готов снова чувствовать ее.
Не готов заново собрать в кучку пепел моего сгоревшего сердца и развеять его с ветром надежды.
 

 

Глава 3

 
В спальне полный бардак.
Так и задумано. Беспорядок превращает это место в совершенно другое пространство. Будто и не было тех ночей, которые он делил с Мариусом.
В крошечной комнате слишком много воспоминаний. Сплетение рук, сжимающих медные стойки ажурного изголовья на непомерно большой кровати… Главная из этих меморий: он пробуждается в кромешной тьме и чувствует окутывающее уютным коконом тепло их тел, а затем снова засыпает под колыбельную чужого мерного дыхания.
 
На следующее утро, подойдя к окну, я раздвинул занавески и выглянул на улицу — все было по-прежнему. Я испытал, безусловно, облегчение, но еще и сожаление о том, что прошлая ночь внезапно стала чем-то эфемерным, тщательной подготовкой к чему-то так и не произошедшему. Как обычно, я отправился на работу, где с головой погрузился в фасцикулирование, стараясь гнать прочь мысли о том, каким идиотом я выставил себя лишь потому, что приятный человек улыбнулся мне, заговорил и назвал «малышом». Впрочем, с работы мне пришлось уйти около полудня, поскольку на сайте о наводнении появилась фотография человека, рассекающего на байдарке по моей улице. 
Что больше всего удивляет во время наводнения, так это неизменная обыденность всего остального. Центр города дремал в золотисто-серой дымке, как в любой другой зимний день. Все магазины по-прежнему работали, на улицах было чуть меньше машин и пешеходов, но ни намека на воду. Только когда я направился на юг по закрытой дороге, мимо затопленных полей и гостиницы, будто построенной посреди озера, наводнение вновь стало реальностью. Возникло ощущение, что я очутился в какой-то тихой версии апокалипсиса.
Иногда я себе представляю нечто подобное: просыпаясь, обнаруживаю, что цивилизация прекратила свое существование, а вокруг — лишь тишина и пустынные улицы. Не то чтобы я этого хотел на самом деле, но мне нравится размышлять о том, что я стал бы делать и как попытался бы выжить. Каково это — быть по-настоящему одиноким, и не только в мыслях, но и в окружающей действительности. Конечно, там будут поселения выживших, потому что я не настолько эгоистичен и не настолько отважен, чтобы уничтожить на Земле всех до единого. Иногда там есть кто-то особенный. Его образ не до конца продуман в моих фантазиях. Не думаю, что его внешность или личность имеют какое-то значение — важен лишь факт его существования и что мы каким-то образом находим друг друга перед концом света.
Однажды я поделился этим с Мариусом. На что он довольно добродушно назвал меня чудаком. Наверное, он прав.
Вопреки моим представлениям, улица и вполовину не напоминала озеро, по которому можно было перебираться только вплавь на лодке. В основном она выглядела относительно сухой, не считая скрытого водой перекрестка. Мелкие волны размеренно плескались о барьеры из мешков с песком, возведенные вдоль стен угловых домов. С трудом верилось, что это тихое вторжение воды было реальным.
Адам с парой коллег устанавливал барьеры, чтобы перекрыть дорогу. В этом тусклом мире он был мазком яркого цвета. Но я даже не взглянул на него. Не смог этого сделать. Я бы сошел с ума от переживаний, представляя, как накануне выглядел в его глазах: под дождем в неурочный час вцепившийся в руку незнакомца, отчаянно желающий, чтобы с ним говорили, улыбались и делились своими мыслями, искренностью и страстностью. 
Утром я надел свои ковбойские сапоги, так как они были самой подходящей для наводнения обувью в моем гардеробе, и довольно долго просидел на скамейке, поджимая ноги, чтобы никто не видел, не комментировал и не смеялся. 
Сейчас я на мгновение замешкался на тротуаре у кромки воды, гадая, насколько впереди глубоко.
История моей жизни: стоять на краю и беспокоиться, в то время как нужно просто сделать шаг и двигаться дальше.
Я заправил брюки в сапоги, прижался к стене, высматривая, где могло быть мельче всего, и осторожно двинулся вперед. В воду погрузились мои пальцы, потом ступни, потом лодыжки. Мои сапоги были лучшим, что у меня имелось в данной ситуации, но назвать их водонепроницаемыми нельзя. Я сказал себе, что холод и унижение — не самые худшие вещи на свете.
Хотя, честно говоря, я немного боюсь и того, и другого.
Где-то позади заурчал мотор, и я выбрал самый подходящий момент, чтобы, повернувшись, быть обрызганным с ног до головы рассекающей потоки воды машиной. Я задохнулся от внезапного озноба и чувства липкого ужаса, которое настигает с осознанием того, что ты стал посмешищем.
— Эй! — Адам перелетел через свой барьер, как герой остросюжетного боевика, и бросился за машиной. — Эй. Ты, засранец. Стой.
Он стучал по крылу, пока водитель не остановился и не опустил стекло. Поначалу я почти ничего не слышал, возможно, потому что акцент Адама сгустился до низкого рыка, но затем уловил такие слова, как «ударные волны», «опасно» и «болван». В ответ ему раздавалось: «не полиция», «не твое дело», и «спешу».
Я взглянул на стоявших в стороне мужчин. Они ухмылялись — к счастью, не в мой адрес, а в сторону Адама. И в этом не было никакой насмешки, только легкомысленное предвкушение веселья. Их общая шутка, которую я не мог понять.
В следующее мгновение Адам отошел от машины и поднял руки, показывая, что сдается. От этого он стал казаться еще выше, и весь его облик говорил, что на самом деле он и не собирается сдаваться. 
— Хорошо, не настаиваю. Но вы же в курсе, что как только глубина достигнет шести дюймов, вода будет затекать в выхлопную трубу и воздухозаборник, да? А с залитым движком вы попадете на ремонт штук в пять. И не забывайте о пешеходах и велосипедистах, чей день вы испортите своим желанием прокатиться по закрытой дороге в разгар наводнения.
Водитель вздохнул и высунулся из окна, щурясь вдаль. 
— Ладно, ладно... Насколько глубоко дальше по курсу?
— Навскидку? Думаю... Хм-м... Шесть дюймов.
Водитель нырнул обратно в салон автомобиля. Затем машина очень осторожно развернулась и поползла назад тем же путем, что и приехала.
Адам шагнул назад, потирая руки: 
— Что ж, одна проблема решена. Теперь вернемся к этому потопу.
Один из его коллег покачал головой: 
— Приятель, да ты просто заклинатель задниц.
— Пожалуй, не стану указывать это в своем резюме, если ты не против.
Я начал отступать, планируя свой слабо адаптированный к перемещению в воде побег, но Вселенная еще не закончила издеваться надо мной. Я услышал плеск воды и увидел, как в мою сторону шагает Адам, с легкостью рассекая потоки воды своими длинными ногами. Вблизи, при дневном свете он был беспощаден, весь состоящий из улыбок и веснушек, — самое яркое, самое смелое пламя, какое только может пожелать мотылек.
— Разве ты не знаешь, насколько опасно ходить через потоки воды при наводнении?
Воспоминание о вчерашнем дне пронзило меня ужасом, не давая произнести ни слова. До тех пор, пока я не смог выдавить: 
— Ох, я сейчас развернусь и п-п-пойду назад, хорошо?
Я вовсе не хотел быть таким отталкивающим. Это было последнее, чего я хотел, и последнее, чего заслуживал Адам. Но это было все, что я мог выдать в тот момент, — смущение и ожесточенность, диаметрально противоположные стороны одного спектра, и я был той безобидной королевской молочной змеей, которая маскируется красными и черными полосами под ядовитую коралловую.
— Я мог бы перенести тебя на спине, — пожал он плечами.
Самое ужасное, что я мог себе это представить: вот я прижимаюсь к его спине и хохочу. 
— Если п-пересекать п-паводковые воды опасно, то уверен, что п-п-прокат на спине… — боже, я ненавидел «п» — …еще хуже.
— Вообще-то я профессионал в этом деле.
— В... — я разогнался, словно лошадь перед прыжком через слишком высокий барьер, — ...покатушках на спине?
И Адам рассмеялся, а я был тем, кто смог вызвать этот смех. 
— У меня есть две младшие сестры, так что называй меня любителем с большим опытом.
— Я... Эм... У меня... Есть только я.
— Да, по тебе видно, что ты единственный ребенок в семье.
Ох.
— Такой очаровательный, — быстро продолжил он. — И поверь мне, ты ничего не упустил. В аду нет наказания страшней, чем две девчонки подросткового возраста в одном доме.
Очаровательный? Не то слово, которое я привык слышать о себе. Хоть раз Мариус увидел это во мне? До того, как осознал, что я вовсе не такой.
Я все еще пытался что-то сказать, когда Адам коснулся моего локтя: 
— Ну же, давай доставим тебя домой, пока ты не нашел свою погибель.
Именно тогда мое тело внезапно вспомнило что-то помимо мимолетного давления смущающих пальцев. Вспомнило, какими влажными они были, и какими прохладными. И я начал дрожать.
— Давай, — сказал Адам. — Ступай за мной след в след.
Так я и сделал, осторожно пробираясь за ним, мои шаги были созвучны размеренности его шагов, скрытых под водой.
— Чему это ты улыбаешься? — спросил он, оглядываясь через плечо и ловя меня на месте преступления.
— Да так, ничего особенного... Я словно шпион. Или герой какого-то б-боевика. Не хватает п-подходящей музыки.
— Кстати о приключениях. Знаешь, из-за подъема грунтовых вод через канализационные решетки наружу могут выплывать мелкие аллигаторы.
Я уставился на него.
Адам пристально смотрел на меня в ответ.
— Там . . . там. . . Там что... П-постойте-ка, я уверен, что в Англии не водятся крокодилы.
Выражение его лица не изменилось.
— . . . П-правда же? 
Его выдал тайный блеск в глазах. Не задумываясь я пихнул его локтем, словно у меня и не было затруднений с незнакомцами. Словно мы были друзьями. 
— Вот ты п-проходимец! П-пользуешься тем, что твое лицо внушает доверие.
— Мне очень жаль, малыш. — Он опустил голову, но я ни на секунду ему не поверил. 
— Вот именно, ты должен жалеть. Я все свое детство б-боялся крокодилов.
— О, неужели?
— Я думал, что они живут у меня под кроватью, и если я свешу ноги, они их откусят. Так что я спал, свернувшись калачиком. Мне кажется, с тех п-пор ничего не изменилось. 
Боже. Заткнись. Заткнись. 
— Я про п-привычку, а не крокодилов. Очевидно.
С минуту Адам молчал. И затем слегка обвиняюще произнес: 
— Ты же осознаешь, что это прелестно, не так ли?
Я завис на слове «прелестно» и не смог придумать вразумительный ответ. Поэтому просто молча застыл в полной опасностей луже, наслаждаясь компанией мужчины, который, возможно, считал меня очаровательным и прелестным.
А еще, скорее всего, невероятно скучным. И молчание — это все, что я способен дать ему в ответ на. . . Боже, неужели это флирт? Не совсем подходящее слово для того, что он делал. Эти небольшие знаки внимания, мысли — они соблазняли меня, как шоколадный батончик на детской площадке.
С Мариусом мне никогда не приходилось сталкиваться с такой деликатной неопределенностью. «Пойдем. Я хочу нарисовать тебя», — его слова, когда мы впервые встретились. С них позволительно начинать знакомство прекрасным, темноглазым, взъерошенным восемнадцатилетним юношам. Мариус взял меня за руку и повел вверх по винтовой лестнице в свои комнаты с дубовыми стенами и холстами, и нарисовал меня. В конечном итоге.
Когда мы достигли суши, взгляд Адама остановился на моих сапогах.
— Не совсем то, что я ожидал увидеть, — заметил он.
— Лучшее, что у меня есть.
— Эй, не надо ничего объяснять.
Я уставился на свои ноги, на этих незнакомцев в фиолетовом. 
— Ты так считаешь?
Он едва слышно прошептал что-то. Полагаю, он сделал это намеренно, так что мне пришлось снова посмотреть на него и в его глаза, во все их лукавство и теплоту. 
— Что это б-было?
Он только усмехнулся.
— Ты что, сейчас п-процитировал ту ковбойскую п-песенку «5, 6, 7, 8»?
— Именно. — Без тени сожаления. — Более того, готов поспорить на что угодно, ты помнишь этот танец.
Конечно, он был прав. 
— Ну, я гей, и я был п-подростком в конце девяностых, так что для меня культурно и физически невозможно забыть этот танец.
Адам рассмеялся, изобразил пальцами пистолет, прицелился, а затем повернулся вокруг оси, крутя воображаемое лассо.
Как он сам сказал ранее, это было совсем не то, чего я ожидал бы увидеть от взрослого мужчины, тем более в оранжевых болотных сапогах. Его сложно назвать танцором от природы. Это тело явно создано для того, чтобы в полуобнаженном виде таскать тюки сена под палящим солнцем, а не плясать посреди полузатопленной улицы в Оксфорде, неуклюже покачивая бедрами под собственное исполнение попсового псевдо-кантри.
Но я стоял в луже, очарованный, совершенно очарованный тем фактом, что Адам сделал это несмотря ни на что.
Он дошел до строчки о парне-ковбое с головы до ног и остановился. 
— Хотя в твоем случае речь только о ковбойских ногах.
— Ага. Ковбой в строго заданной области.
— Очень важно вносить разнообразие.
— О да. Я... — мне хотелось сказать «бунтарь», но я не доверял себе, когда речь заходила о «б» , — индивидуалист. Вношу разнообразие. Только этим и занимаюсь.
Он ухмыльнулся. Иисусе. Ямочки на щеках. И я поймал себя на том, что гадаю, где они еще могут быть. У основания его позвоночника. Чуть выше плавного изгиба задницы. Которая наверняка вся усыпана веснушками.
— П-признавайся, — выпалил я в отчаянии. — Какое у тебя оправдание?
— Оправдание?
— П-почему ты слушал «5, 6, 7, 8».
— Я же говорил тебе: две младшие сестры.
Ох.
Вот оно снова: озорство, светом наполняющее его взгляд. 
— И, как ты говоришь, у подростков-геев в конце девяностых не было особого выбора.
Еще раз «ох».
— К тому же я в некотором роде ценитель поп-музыки. Чем низкопробней, тем лучше. Если задуматься, то «5,6,7,8» — практически предшественница «Gangnam Style». Все дело в том, что... — Его рука с воображаемым лассо снова поднялась.
— Ты не посмеешь.
Адам посмел.
И смеяться вместе с ним, прямо там, на тротуаре перед моим домом, было сродни маленькой смерти. Как будто я уже никогда не смогу дышать, как раньше.
— Тебе стоит пойти домой, — сказал он. — Прими горячий душ и переоденься. У тебя ведь нет никаких открытых порезов? И ты не наглотался воды?
Вот я и вспомнил: он добрый и это его работа. Мне стало не до смеха. Ведь на самом деле я не был для него кем-то особенным. И я возненавидел его доброту, работу, потому что все, что сейчас было, поначалу казалось особенным. Флиртом. 
Я был жалок.
Поэтому уверил Адама, что все в порядке, поблагодарил и пошел в дом, где принял душ и сунул одежду в стирку. Стиральная машина мягко стучала под мерный шум начавшегося дождя, и я был где-то вне времени, отрезанный от внешнего мира в разгар дня.
Позже вечером раздался стук в дверь. Сквозь матовое стекло мелькнуло пятно желтой куртки, и мое глупое сердце затрепетало.
Но это был не Адам.
Его маленькая оперативная группа ходила от дома к дому и предупреждала каждого, что нас может затопить сегодня ночью или завтра, поскольку уровень воды в реке, как было предсказано, достигнет пика. В развлекательном центре «Блэкберд Лейс» был устроен временный приют, но я не хотел туда идти. И выглянув на улицу, убедился, что соседи со мной солидарны.
И все же, по рекомендациям команды в желтом, я собрал сумку, перекрыл канализацию, выключил электричество, газ и воду, а затем пошел к миссис Пи. Она демонстративно не собрала сумку. Но предусмотрительно вскипятила чайник, а это означало, что нам придется пить чай в сгущающейся темноте и слушать, как льет дождь.
Немного погодя я перенес кое-что из ее вещей наверх и сложил все остальное повыше, как смог.
— Ценные вещи, мать их за ногу, — проворчала она. — Мне восемьдесят два года, и у меня нет никаких ценностей. Лишь куча барахла, скопленного за жизнь.
Я улыбнулся и подумал о своем доме, переполненном воспоминаниями и вещами и слишком пустом, испытывая странное желание, чтобы вода пришла и разрушила все это, смыла и заставила меня начать все сначала. Эта мысль вызывала предвкушение и ужас.
Что бы мы ни делали, все это не имело никакого значения для дождя и поднимающейся воды, поэтому мы зажгли все свечи, которые смогли найти, завернулись в одеяла и играли в криббедж. Миссис Пи надрала мне задницу, потому что так происходило всегда.
— Итак, как-там-его-зовут… — пробормотала она. — Он довольно милый.
Я раздраженно покосился на свою руку, в которой красовался большой набор бесполезных карт. 
— Адам.
— М-мхм... Тили-тили-тесто... 
Как и следовало ожидать, я тут же перестал считать свои очки, и она присвоила их себе. 
— Мы п-просто разговаривали.
— Ты строил ему глазки.
Наверное, так и было. Колючий жар разлился по моей коже, и я не был уверен, смущение это или злость, а может, и что-то вообще другое. 
— Мы же не в покер играем. Вы не должны пытаться вывести меня из равновесия.
Некоторое время она молчала. В наступившей тишине шуршание карт было похоже на хлопанье крыльев.
— Вы подглядывали? 
— По телевизору не было ничего интересного.
Я бросил на нее быстрый взгляд.
— Да ладно тебе, Эдвин, я вовсе не шпионила. Это не в моей натуре. Я просто иногда беспокоюсь о тебе.
— Мне не нужно, чтобы за мной присматривали.
— Нет, тебе просто нужен пинок под зад. — Карты выскользнули из моих пальцев, и она набросилась на них без колебаний и стыда. — О, у тебя есть валет.
— Б-б-бесчестно заглядывать в чужие карты.
— Криббедж — это война, на которой все средства хороши. — Миссис Пи встретилась со мной взглядом сквозь переплетение света и тени. — Я вовсе не пытаюсь тебя выбить из колеи. Просто думаю, что тебе пора двигаться дальше.
— Я и так двигаюсь.
— Думаешь? По-моему, ты топчешься на месте.
Это правда? Неужели это все, что я делал с тех пор, как Мариус бросил меня? 
— Ну, может б-быть, все гораздо сложнее. Десять лет с одним человеком. Это не так просто п-п-преодолеть.
— Я знаю, — сказала она с нежностью, которая потрясла меня сильнее, чем все ее слова. — Ты сам мне сказал. Любовь с первого взгляда. Вместе навсегда. — Она отодвинула свой колышек на игровой доске еще дальше от моего, превращая впечатляющий выигрыш в грандиозный. — Но ничто не вечно, Эдвин.
Я слегка съежился, вспоминая ее слова, когда я валялся в соплях и слезах в этой самой комнате. Тогда я был так зол на Мариуса за то, что он превратил нашу жизнь в груду лжи и порушенных обещаний. 
— Даже бриллианты?
Она улыбнулась мне. 
— Совсем не мило. Я не говорю, что ты должен бежать под венец с как-там-его. Просто дай себе шанс.
— Шанс на что?
— Снова быть с кем-нибудь.
— Я не п-против, — прошептал я. — Но что, если п-произойдет то же самое? Что, если я не смогу с этим справиться?
Она картинно закатила глаза. Я выразил мой самый глубокий, самый отчаянный ночной страх — и удостоился такой реакции. 
— Ты кого-то встретил, вы полюбили друг друга, были вместе долгое время, а затем мирно расстались. Это не всемирная трагедия.
— Так еще хуже: моя жизнь разрушена от недо-трагедии.
— Послушай, — вздохнула она, отложив карты. — Дело в том, что жизнь есть жизнь... Она... длинная. А в самом начале — еще длиннее. Вы познакомились с Мариусом в университете. Вы были еще зеленые. Оба. А сейчас тебе тридцать лет.
— Тридцать один, вообще-то. 
Как будто это делало годы после ухода Мариуса менее бессмысленными.
— Это значит лишь одно: жить долго и постоянно меняться. Но иногда любовь не меняется вместе с тобой.
Я моргнул.
— Это должно утешить меня?
— Я просто пытаюсь объяснить. Он влюбился в тебя, когда вам было восемнадцать.
— И я готов был любить всю жизнь.
— Его? Или кого-то, кем он был раньше?
Я подумал о Мариусе. Дикий, чудесный, мятежная байроновская натура, которая нашла что-то в моей повседневной тихости. Пока не перестала в этом нуждаться. Я обхватил голову руками. 
— Ох, я уже ничего не понимаю. Где кончается любовь и начинается привычка?
— А кто ж знает? — Она похлопала меня по плечу. — Но, Эдвин, ты должен позволить кому-то влюбиться в человека, которым ты стал сейчас.
Кажется, я ответил что-то глупое или пренебрежительное, потому что игра продолжилась, и вскоре я проиграл. Но когда я вернулся домой, блуждая по дому при свете мобильного телефона в поисках фонарика, я не мог не думать о том, что она сказала, и о том, что это все означает.
Для того, кто полюбит человека, которого бросил Мариус.