Геннадий Нейман
Ты помнишь, Алеша...
Восьмидесятилетний Дмитрий Данилович Козурин повесился в своей квартире. Родные и милиция гадают о причинах. Но их узнает только Зоя, нашедшая в спальне деда коробку с письмами. На пожелтевших страничках - целая жизнь. Жизнь двух любящих людей. Жизнь, разделенная годами и расстояниями, но все равно общая...
Дмитрий Данилович Козурин повесился аккурат под Новый год. Деда обнаружила внучка Зоя, забежавшая с праздничным салатиком в кастрюльке и бутылкой шампанского. Сначала она звонила в дверь, потом стучала, потом долго искала в сумочке ключ от дедовой квартиры. Еще с улицы она видела свет в квартире, поэтому первым делом крикнула, чтобы дед сделал телевизор потише, не дозвониться, сколько можно торчать под дверью, хорошо, что догадалась ключ у матери захватить.
Новый Год Зое пришлось встречать в хмурой компании милиционера и врача "скорой". Деда сняли с трубы в ванной, Зое вкололи успокоительное, примчались мать с отчимом - им тоже досталась своя порция лекарств.
Дмитрий Данилович лежал на ковре в комнате - неестественно длинный, словно внезапно подросший, желтые костлявые ступни его были бессильно раскинуты в стороны, от ног пахло выгребной ямой. Черное лицо с вывалившимся прикушенным языком под седыми усами было неузнаваемо страшно, багровела намертво впечатавшаяся в жилистую шею полоса от бельевой веревки. "Странгуляция", - скучно сказал врач, заполняя документы.
- Но почему, почему, - всхлипывала Зойкина мать, промокая салфеткой уголки глаз, - Я еще позавчера ему звонила - он шутил, обещал выпить в праздник, чтобы Зойка ему побыстрее правнука родила, напоминал, чтобы я ему в салат не забыла кукурузу сладкую положить. Не понимаю, совершенно не понимаю.
- Выясним, - уверенно сказал пожилой лысый капитан, проводивший осмотр, - Все выясним, гражданка, не беспокойтесь. Квартирка на вас записана?
- При чем тут это? - взвилась Лидия Дмитриевна, и гнев ее напоминал взрыв китайской петарды, - Это-то при чем тут?
- Все бывает, - рассудительно ответил капитан, - Стесненные жизненные обстоятельства, детей отселять надо, а тут дедушка один в двухкомнатной квартире. Старенький. Сколько ему было-то? Восемьдесят?
- Да как вы смеете, - тут Лидия Дмитриевна разрыдалась уже по-настоящему, - Папа меня вырастил один, и Зоеньку тоже, у нас такое горе, а вы с идиотскими обвинениями.
- Ну вы неправы, - судмедэксперт стянул резиновые перчатки и сунул их в карман пиджака, - Никто вас не обвиняет, просто это не такой редкий случай. Вот вы папу любите, салатик ему на праздник сделали, а другая возьмет и в салатик какую-нибудь гадость положит. Колбаску подпорченную, например. Много ли старичку надо?
Пока потрясенная чудовищными подозрениями Лидия Дмитриевна рыдала на диване в объятиях молчаливого супруга и онемевшей от горя и ужаса дочери, труп положили на носилки, накрыли простынкой и вынесли вон из квартиры. Серая машина гостеприимно распахнула створки железных дверей, санитары с размаху воткнули носилки в темное нутро и дружно закурили. Дмитрий Данилович остался один на один с морозом и тишиной.
- Папа мне не родной, - Лидия Дмитриевна устало стряхнула пепел с сигареты в услужливо подставленную капитаном пепельницу, - Я родилась в пятьдесят третьем, в Колыже. Где это? Далеко. Вам нужны подробности? Колыма. Моя мама была политзаключенной. Она умерла на третий день после родов. В один день со Сталиным. Потом ее реабилитировали. Папа бегал по инстанциям, собирал справки всякие. Он работал там, в Колыже, фельдшером, добился разрешения на мое удочерение. Папа сам был круглый сирота, его родители умерли от голода в Поволжье. Я не знаю подробностей, как он выжил - папа никогда не рассказывал. Знаю только, что ему удалось как-то вырваться оттуда, он под вагоном поезда доехал до Москвы, попал в детский дом. Потом уехал в Ленинград, поступил в медучилище, но началась война. В декабре сорок первого его призвали. В сорок третьем, после тяжелой контузии, комиссовали. Папа хотел учиться дальше, но здоровье не позволило. Так всю жизнь и проработал фельдшером. Сначала в Колыже, потом вернулся в Ленинград, уже со мной. В каком году? В шестьдесят первом, я как раз пошла в первый класс. Нет, папа никогда не скрывал от меня ничего. Я все знала про маму, про то, где и как я появилась на свет. Травма? Что вы, папа всегда ко мне относился как к родной дочери. Говорил, что стыдиться нечего, что мама ничего преступного не совершала. Я же вам сказала - он добился ее реабилитации. Он ведь и назвал меня в честь мамы. И Зоеньку папа вырастил фактически. Я писала кандидатскую, потом докторскую, папа помогал мне, как мог. Очень помогал. Знаете, он ведь за всю жизнь ни разу не повысил на меня голос...
Лидия Дмитриевна выронила из рук сигарету и вновь заплакала, раскачиваясь всем телом вправо и влево. Строгий бородатый муж ее тут же протянул приготовленный стаканчик с валерьянкой. Капитан успокаивающе коснулся ее руки:
- Успокойтесь. Извините уж меня за мои слова, никто вас ни в чем не подозревает. Сами понимаете, суицид, без причины человек такого не делает. Может быть, вы припомните - ничего странного не случалось в жизни вашего папы в последнее время? Враги у него были?
- Да какие там враги, - всхлипнула Лидия Дмитриевна, - Он же добрейший человек был, его все любили, хоть у соседей спросите. Одной соседке продукты таскал все время, она после инсульта еле-еле ходит. Другой постоянно то кран чинил, то проводку. Цветы покупал все время и на газончике перед парадной высаживал. У соседа собака болела - так он к нему ходил уколы делать этой собаке и капельницы ставить. Просто так, бесплатно, жалел очень. Не было у него никогда врагов. Он вообще был очень веселый и дружелюбный. Мне бы в голову никогда не пришло, что он вот так...
- А болезней у него тяжелых - как? Не было? Ну вдруг ваш папа узнал, что болен чем-то, решил не мучиться.
- Дедушка был абсолютно здоров, - Зоя отлепилась от стены и села на стул рядом с окном, - Он при мне хвастался по телефону кому-то совсем недавно, что у него давление и сердце как у космонавта, а желудок как у страуса.
- Абсолютно здоров? - капитан с сомнением хмыкнул, - В восемьдесят лет? А вот мама ваша сказала - контузия была тяжелая.
- Папа после контузии практически оглох, - Лидия Дмитриевна снова вытащила из пачки сигарету, - И ослеп на один глаз. Но в остальном он никогда ни на что не жаловался. Я сама медик, так что никаких неожиданностей тут быть не может. Обливался холодной водой, летом купался в любую погоду, до сентября. Дачу с Игорем строил вдвоем, на равных. Взял участок и сказал - Зойка внуков народит - будут клубнику лопать свою.
Солидный муж Игорь снова кивнул. Он вообще практически все время отмалчивался, скорбно поглядывая на жену, готовый в любой момент прийти на помощь, подать воды или щелкнуть зажигалкой. Чувствовалась в нем немногословная мужская уверенность, которую ценят женщины и уважают друзья.
- Квартиру мы пока опечатаем, - капитан протянул Лидии Дмитриевне бумагу для подписи, - Криминала я никакого не вижу. Так что не волнуйтесь.
- Да какое там, - Лидия Дмитриевна глубоко затянулась в последний раз и нервным движением раздавила окурок в пепельнице, - Я с ума сойду. В голове не укладывается просто....
Вернувшись домой, Зоя заперлась в своей комнате, оставив мать на попечение отчима. Открыв сумку, она поставила на стол большую шестиугольную банку из-под индийского чая и задумалась. Там, в квартире деда, когда прошел первый шок от увиденного, и она, позвонив матери и в милицию, металась в слезах, не зная, что ей делать, взгляд ее случайно наткнулся на эту банку. Банка стояла в спальне на тумбочке - странная и совершенно ненужная рядом с аккуратно застеленной кроватью и горящей лампой. У них дома тоже была такая - мать хранила в ней лавровый лист, но у деда в доме Зоя никогда ничего похожего не видела. Сняв крышку, Зоя увидела внутри какие-то бумаги, письма, но в этот момент раздался звонок в дверь, и она по инерции сунула банку в сумку, которую так и держала все это время. Теперь же ее разбирало жгучее любопытство - что за бумаги находились в таинственной банке. Зоя сознавала, что поступает очень плохо, но дед был мертв, упрекать ее в нескромности было некому, и молодая женщина высыпала бумаги на письменный стол. Там, действительно, были письма - обычные, авиа, военные треугольники, бланки телеграмм - тугая пачка, стянутая резинкой; несколько свернутых в трубочку, пожелтевших по краям от времени бумажных листков. Отдельно лег тетрадный лист в крупную клетку. Зоя вздохнула, словно прыгая в холодную воду, и развернула его.
"Здравствуйте, Дмитрий Данилович. Незадолго до второго инсульта папа отдал мне эти бумаги и попросил переслать их Вам, если с ним что-нибудь случится. К сожалению, я была очень занята, ухаживая за папой, после того, как его парализовало, о бумагах совершенно забыла, только сегодня они попались мне на глаза. Выполяю последнюю папину просьбу и посылаю их Вам. С уважением, Ольга Алексеевна Мурашова (Ярмолаева). 11 декабря 2001 года"
"19 июня 1941 года.
Ты совершенно напрасно считаешь, что я уехал в Ленинград из-за тебя. И вообще - ты чертовски самоуверен. Не воображай себя пупом Земли, ответственным за все мои решения. В конце концов, где учиться - мой личный выбор. Так вот, я предпочитаю учиться в Ленинграде. Терпеть не могу Москву и тебе я говорил это не раз. У меня она вызывает только воспоминания о детском доме, о голодных спазмах в желудке по вечерам и о страхе перед очередным избиением. Я, знаешь ли, о детских годах не печалюсь - сам знаешь, какими они у меня были. Как вспомню...(неразборчиво)...суки! И не криви свой породистый крестьянский нос. До сих пор ненавижу все это тупое быдло, которое выживало за счет слабых и младших, да еще под девизом "экспроприации экспроприаторов". Поделом вору и мука - Горбатов сел сразу после поступления в ФЗУ за убийство с отягчающими, Мохов получил нож в спину от уличной шпаны, Козырев попался на краже со взломом в каком-то сельпо.
Подал документы в медицинское училище. Как ты сам понимаешь, останавливаться на этом я не собираюсь - рассчитываю быть врачом. Хотелось бы поступить в военно-медицинскую академию, но пока что никаких шансов у меня нет.
Поселился у тетки Сереги, вполне неплохая женщина, отнеслась ко мне как к сыну. Муж у нее погиб в Испании, детей нет, так что я тут почти как сыр в масле. Вообще красиво здесь. Окна моей комнаты (представь себе - у меня СВОЯ комната) выходят на тихий садик с липами. Я еще не очень хорошо ориентируюсь в городе, но мне здесь нравится. Вчера бродил по набережным, еле-еле потом нашел дорогу домой.
Тетка работает на каком-то заводе, задерживается там до позднего вечера, так что я предоставлен сам себе. Знаешь, очень боюсь, что начнется война. Соседи на кухне все время об этом шепчутся, правда тут же успокаивают сами себя, что у нас с немцами пакт о ненападении. Но как-то неуверенно успокаивают. Не хочу показаться тебе трусом - если что, пойду воевать как все, но хотелось бы учиться.
Все-таки, я по тебе скучаю, черт конопатый. Не могу забыть ...(далее неразборчиво)
Дмитрий"
"21 ноября 1941 года.
Не знаю, Лешка, получишь ли ты это письмо. И увидимся ли мы когда-нибудь. Вчера в городе снизили норму выдачи хлеба. Я получаю теперь двести пятьдесят граммов в день, потому что работаю на Кировском. А Василиса Серафимовна всего сто двадцать пять. Три раза ходил в военкомат - просил снять с меня бронь и отправить на фронт. В последний раз военком меня обругал. Точнее, наорал как на последнего пацана. Конечно, если совсем всех мужиков призвать на фронт, то кто будет собирать траки для танков? Не подростки же с бабами. Но мне невыносимо тяжело каждый день видеть, как смотрит на меня баба Нюша. Ее единственный сын погиб еще в сентябре. Хороший был мужик, мастеровитый. У всех наших соседей кто-то на фронте, кое-кто уже получил похоронки. Один я торчу тут у всех на виду. Но как это объяснить военкому? В нашем цеху осталось всего два мужика - я и Иван Трофимыч. Он тоже обивает пороги военкомата, все без толку. Лешка, родной мой. Чтобы со мной ни случилось...(неразборчиво). Береги себя. Твой Димка."
"10 января 1943 года.
Алеша. Завтра в наступление. Или послезавтра. Пока еще все относительно тихо, но чувствуется, что готовится решительный удар. Мы зарылись по маковку в снег на южном берегу. Перед нами Нева. За Невой фашисты. Настроение у всех наших ребят боевое. Пора уже гнать эту фашистскую сволочь от нашего города. Почти полтора года Ленинград задыхается от голода. Я был несколько раз дома. Он не очень пострадал от бомбежек, но наша квартира почти вся вымерла. Хорошо еще, что я привозил Василисе Серафимовне продукты. Хоть как-то это ее поддержало. Подозреваю, что она подкармливала всех, кого могла. Лешка, ты не представляешь ...(неразборчиво)... страшно в городе. Трупы везут трупы. Живые скелеты хоронят своих мертвых в огромных рвах. При мне какая-то девочка умерла прямо на улице. Я пытался ей помочь, но было уже поздно. И над всем этим ужасом - представь только себе - синее-синее небо и безумно яркое солнце. Снег, трупы и солнце. Иногда мне хочется заснуть и проснуться несколько лет назад, в нашем Нескучном. Чтобы была весна, сирень, гроза с теплым сильным дождем. Доживем ли, Лешка? Доживем ли?"
"16 сентября 1949 года
Ненавижу! Ненавижу, понял? Я уезжаю на Север. Буду работать там. Не нужна мне ни твоя жалость, ни твоя ...(неразборчиво). Детям своим будешь сказки рассказывать. И не ищи меня, скотина."
"6 марта 1953 года
Лешенька. Как страшно - неужели это случилось? Не могу поверить. Мне кажется, что я второй раз осиротел. Такой человек был! Великий человек! Что будет со страной, что будет со всеми нами? Ты можешь себе представить? Сегодня ко мне завалился Матюхин, начальник лагеря. В дымину пьяный - требовал еще спирта. Так он рассказал, что з/к, узнав о ЕГО смерти, начали кричать "ура!". В голове не помещается подобное кощунство. Матюхин готов был своими руками передавить всю эту шваль. И передавил бы, если бы не телефонограмма. Он мне рассказал, что прямое указание было - никаких мер не предпринимать, ждать дальнейших указаний. В общем, мы с ним крепко выпили.
Вчера в больничке умерла одна женщина, из зэчек. Несколько дней назад она родила девочку. Как она ее до семи месяцев доносила - не представляю. Совершенно истощенный организм, совершенно. Ребенок родился совсем слабенький, что с ним делать - ума не приложу. Третий день хожу в Колыж за молоком. Невозможно же ребенка уморить голодной смертью. Можешь представить меня в роли кормилицы. Развожу это молоко кипяченой водой, смачиваю фитиль из бинта и пытаюсь спасти очередную жизнь. Помрет, конечно, но хоть совесть моя будет чиста.
Леша, а ведь нам уже за тридцать. Треть (или половина?) жизни позади. Но у тебя хоть семья есть. А я все время один. Сижу вот и думаю - сунуть литр спирта Матюхину и удочерить эту девочку? Хоть кто-то родной рядом будет, о ком надо заботиться, любить, сказки рассказывать на ночь. Честное слово, я стану неплохим отцом. Вот увидишь! Раз уж судьба упорно стоит ко мне задом, надо попытаться взять ее за этот зад и развернуть к себе передком, а? Как ты думаешь?
Дмитрий."
"18 августа 1961 года. Телеграмма.
Будем Москве 24 августа. Заедем. Готовь встречу. Дмитрий"
"30 декабря 1963 года.
Леша, все в порядке, наконец-то, по-человечески устроились. Здорово, что как раз под Новый Год получили долгожданную квартиру. Далековато от работы, правда, три пересадки делать приходится, зато школа прямо во дворе. У Лидочки теперь своя комната, в общежитии было трудновато. Она очень рада - весь день она мне сегодня рассказывала, что и куда надо поставить. Забавно - маленькая, а такая рассудительная. Первым делом мы купили елку и нарядили ее. Все вещи еще в чемоданах и коробках, жуткий ералаш и раздрай, зато пахнет праздником. Хорошо еще, что я запомнил, куда положил коробку с игрушками. Их мало, конечно, но мы решили по случаю праздника купить дорогих конфет и развесить их на елке. Праздник, праздник! Жаль, что ты не смог приехать - справили бы новоселье вместе с Новым Годом.
Ты упрекал меня, что я никогда не пишу тебе о личной жизни. Милый мой, нет у меня никакой личной жизни. Вся моя жизнь - работа и Лидочка, Лидочка и работа. Правда, в больнице поглядывает на меня одна приятная женщина жалостно, меня же там считают вдовцом с ребенком. И я бы мог, при желании, найти себе кого-то, скрасить эти зимние вечера в одиночестве. Но каждый раз я думаю - в мой дом войдет совершенно посторонний человек, а как воспримет это доча? Как я вообще смогу жить с женщиной, пусть даже любящей, не любя ее? Да, конечно, у меня были интрижки, но я никогда не стремился перевести их во что-то более серьезное. Нет, если бы я, действительно, серьезно полюбил, вероятно, я и решился бы на брак. Глупости, глупости это все. Кого я могу полюбить? Кого? Ты сам все прекрасно знаешь и понимаешь.
Больше того, я совершенно уверен, что и для тебя ничего не изменилось за эти годы. Двадцать с лишним лет прошло, с ума сойти можно. Ты только вдумайся в эту цифру - двадцать лет! Четыре пятилетки. Столько прожито - врозь. Ты так редко мне пишешь, впрочем, я тоже не любитель эпистолярного жанра. Да и писать особо не о чем. Жизнь моя достаточно однообразна, хотя в этом есть своя прелесть.
Да, совсем забыл тебе сказать. Наконец-то мы получили все документы и справку о реабилитации Лидочкиной мамы. Это была такая морока - какое-то сумасшествие. Я ответил на миллион вопросов. Самым трудным было объяснить, какое я имею ко всему это отношение. Но теперь все позади. "Реабилитирована за отсутствием состава преступления" - теперь никто и никогда не сможет сломать Лиде жизнь, мотивируя это прошлым ее матери. Самое смешное, я был до безумия рад, что не осталось никаких родственников у Лиды, я это совершенно точно выяснил. Я ведь все эти годы смертельно боялся, что однажды раздастся звонок в дверь, и я потеряю Лидочку навсегда. И мой мир - такой хрупкий - рухнет в одночасье. Тогда и жить станет незачем.
Что-то я расписался в этот раз.
С Новым Годом, Леша, и твою семью тоже. Дмитрий."
4 комментария