Прощай, Берлин

1. Берлинский дневник (Осень 1930)

Из моего окна видна широкая, монументальная улица. Винные погребки, где целыми днями не гасят свет, под сенью тяжелых фасадов с балконами, грязные оштукатуренные стены с рельефными завитками и геральдическими знаками. Таков и весь район: одна улица переходит в другую, застроенную домами, напоминающими старинные громоздкие сейфы, набитые потускневшими от времени ценностями и второсортной мебелью обанкротившегося среднего класса.

Я — камера с открытым объективом, совершенно пассивная, не мыслящая — только фотографирующая. Я фотографирую бреющегося мужчину у окна напротив и женщину в кимоно, моющую волосы. Когда-нибудь все это будет проявлено, аккуратно отпечатано, опущено в фиксаж.

В восемь часов вечера входные двери запираются. Дети ужинают. Магазины закрывают. Зажигается электрическая лампочка над ночным колокольчиком небольшого отеля на углу, где можно снять комнату на час. Скоро послышится свист. Это молодые люди вызывают своих девушек. Они свистят, стоя на морозе под освещенными окнами теплых квартир, где уже раскрыты постели. Им бы хотелось, чтобы их впустили. Эти сигналы отдаются в глубине пустой улицы, сладострастные, тайные и печальные. Из-за этого свиста мне не по себе вечерами. Он напоминает мне, что я в незнакомом городе, один, вдали от родного дома. Иногда я принимаю решение не слушать, беру книгу, пытаюсь читать. Но вот уже звучит зов такой пронзительный, настойчивый, такой отчаянно человечий, что я наконец вынужден встать и поглядеть сквозь планки жалюзи на улицу, чтобы убедиться в том, что я и так прекрасно знаю — зовут не меня.

В моей комнате удивительный запах: не то чтобы совсем неприятный — смесь ладана с черствыми булками. Высокая, ярко раскрашенная изразцовая печь похожа на алтарь, умывальник — на готический храм. Шкаф тоже готический, с резными кафедральными окнами — на цветном стекле Бисмарк встречается с королем Пруссии. Мое лучшее кресло вполне сошло бы за трон архиепископа. В углу три бутафорские средневековые алебарды из театрального реквизита, они связаны между собой и образуют вешалку для шляп. Время от времени фрейлейн Шредер отвинчивает наконечники алебард и полирует их. Они настолько тяжелые и острые, что ими можно убить.

Да и все в комнате в таком же духе — всюду ненужная помпезность, все ненормально громоздко и опасно остро. На письменном столе занятные металлические штуковины — пара подсвечников в виде переплетенных змей, пепельница с торчащей головой крокодила, нож для разрезания бумаги, имитирующий флорентийский кинжал. Что будет с этими вещами? Может, люди поместят их в музей и они сохранятся на века. А может, их переплавят на пушки? Каждое утро фрейлейн Шредер тщательно расставляет их в определенном порядке, они стоят как непреклонные свидетели ее взглядов на Общество и Капитал, Секс и Религию.

Весь день напролет она бродит по огромной запущенной квартире, бесформенная, но очень подвижная, в тапочках и цветастом домашнем халате, тщательно заколотом, чтобы не торчали нижняя юбка и корсаж, размахивает пыльной тряпкой, подсматривает, вынюхивает, сует маленький острый нос в шкафы, в гардероб своих жильцов. У нее темные блестящие пытливые глазки и довольно красивые завитые волосы, которыми она гордится. Ей лет пятьдесят пять или около того.

Давным-давно, перед войной и инфляцией, фрейлейн Шредер жила в относительном достатке. Свой летний отпуск проводила на Балтийском море и держала прислугу. Последние тридцать лет она живет здесь и сдает комнаты. «Люблю, когда вокруг люди», — объясняет она.

— Лина, — говорят мне друзья, — как ты можешь? Как ты терпишь, что у тебя живут чужие люди и портят твою мебель, ведь у тебя есть деньги, чтобы быть независимой. И я всегда отвечаю одинаково: «Мои жильцы вовсе не жильцы. Они мои гости». Видите ли, герр Исиву, в былые времена я могла выбирать себе квартирантов. Могла выбирать и сдавать только людям со связями и хорошо образованным — истинным джентльменам (как вы, герр Исиву). У меня жили Фрейхер, Риттмейстер и один профессор. Они часто делали мне подарки — бутылку коньяка, или коробку конфет, или цветы. А когда уезжали домой в отпуск, всегда присылали мне открытки — из Лондона, Парижа или Баден-Бадена. И какие открытки…

А теперь у фрейлейн Шредер нет даже собственной комнаты. Ей приходится спать в гостиной, за ширмами, на небольшом диванчике со сломанными пружинами. Как во многих старых берлинских квартирах, наша гостиная соединяет переднюю и заднюю половины. Жильцы, заселяющие переднюю, чтобы попасть в ванную, должны пройти через гостиную, поэтому фрейлейн Шредер часто просыпается ночью. «Но я сразу же засыпаю снова. Это меня ничуть не беспокоит. Я слишком устаю за день». Всю работу по дому ей приходится делать самой, на отдых времени не остается. «Двадцать лет назад попробовал бы кто-нибудь предложить мне вымыть пол. Он бы у меня получил. Но ко всему привыкаешь. Ко всему. Да, я помню, что скорее бы дала отрубить себе правую руку, чем вынесла бы ночной горшок. А теперь… — говорит фрейлейн Шрейдер, подкрепляя слова делом. — Боже мой! Теперь это все равно, что налить чашку чая!»

Она любит показывать мне разнообразные отметины и пятна, оставленные бывшими жильцами.

— Да, герр Исиву, есть что вспомнить о каждом из них… Взгляните на ковер — я отдавала его в чистку не знаю сколько раз, но что толку. Здесь стало плохо герру Носке после его дня рождения. Ума не приложу, что он там съел, чтобы устроить такое. Он приехал в Берлин учиться, понимаете. Родители жили в Бранденбурге — отличная семья, уверяю вас! Денег у них — куры не клюют! Отец — хирург, и конечно же ему хотелось, чтобы сын пошел по его стопам… Очаровательный молодой человек! «Герр Носке, — бывало говорила я ему, — извините меня, но вам действительно нужно хорошенько потрудиться — вам, с вашим умом! Подумайте об отце и матери, не хорошо так транжирить их деньги. Лучше бы выкинули их в воды Шпрее — хоть всплеск раздался бы». Я ему заменяла мать. И всегда, когда он попадал в беду — а был он на редкость легкомысленный, — он шел прямо ко мне: «Милая Шредер, — говорил он, — пожалуйста, не сердитесь… Прошлой ночью мы играли в карты, и я проиграл все деньги, которые мне прислали на месяц. Не знаю, что сказать отцу…» А потом смотрел на меня своими огромными глазами. Я отлично знала, что ему, пройдохе, нужно! Но у меня не было сил отказать. И я садилась и писала его матери письмо, умоляя ее простить сына в последний раз и выслать ему немного денег. И она всегда… Как женщина я, конечно, умела воззвать к материнским чувствам, хотя своих детей у меня никогда не было… Почему вы улыбаетесь, герр Исиву? Ну-ну! Никто не застрахован от ошибок.

А здесь герр Риттмейстер всегда ухитрялся плеснуть кофе на обои. Он любил сидеть на этой кушетке со своей невестой. «Герр Риттмейстер, — говорила я ему, — пожалуйста, пейте кофе за столом. Простите меня, но у вас еще вагон времени, на все хватит». Но нет, он всегда усаживался на кушетку! Ну и конечно, придя в возбуждение, опрокидывал чашку… такой милый джентльмен! Его мать и сестра иногда навещают нас. Им нравится Берлин. «Фрейлейн Шредер, — признавались они, — вы не представляете, какая вы счастливая, что живете здесь, в самой гуще событий. А мы — несчастные провинциалы. Как мы вам завидуем! А теперь поведайте нам последние дворцовые сплетни!» Конечно, они просто шутили. У них был прелестный небольшой дом неподалеку от Хальберштадта, в Гарце. Они часто показывали фотографии. Мечта да и только!

А видите чернильные пятна на ковре? Здесь профессор Кох любил встряхивать ручку. Я ему тысячу раз выговаривала за это. Наконец, я стала раскладывать вокруг его стула промокательную бумагу. Он был такой рассеянный. Милейший пожилой господин! Я к нему очень привязалась. Если я чинила ему рубашку или штопала носки, он благодарил меня со слезами на глазах! И еще — он любил немного пошутить. Иногда, услышав, что я иду, он выключал свет и прятался за дверь, а потом рычал, как лев, — пугал меня. Прямо ребенок…

Фрейлейн Шредер могла часами распространяться на эту тему, не повторяясь. Выслушав очередную порцию ее рассказов, я чувствовал, что впадаю в странное угнетенное состояние, напоминающее транс. Я начинаю ощущать себя ужасно несчастным. Где теперь все эти жильцы? И где буду я сам через десять лет? Конечно, не здесь. Сколько морей и границ мне придется пересечь, прежде чем наступит тот далекий день; где только не придется путешествовать: пешком, на лошади, на машине, на велосипеде, самолете, пароходе, на поезде, на лифте, эскалаторе и трамвае? Сколько денег мне понадобится для этого грандиозного путешествия? Сколько еды должен я устало переварить за это время? Сколько башмаков износить? Сколько выкурить сигарет? Сколько выпить чашек чая и кружек пива? До ужаса безвкусная перспектива. И наконец — умереть… Что-то внезапно сжимается у меня внутри — и прошу прощения, но я удаляюсь в уборную.

Узнав, что когда-то я учился на медицинском, фрейлейн Шредер признается мне, что очень страдает из-за слишком большого бюста. Ее мучают сердцебиения — она уверена, что они вызваны чрезмерной нагрузкой на сердце. Может быть, нужна операция? Некоторые ее знакомые советуют ей согласиться на операцию, другие против.

— Боже милостивый, какую тяжесть приходится на себе носить. А ведь когда-то я была такой же стройной, как вы, герр Исиву, подумать только!

— Наверное, у вас было много поклонников, фрейлейн Шредер?

— С десяток, пожалуй, а то и больше. Но только один Друг. Он был женат, но жил с женой врозь — она не давала ему развода. Мы были вместе целых одиннадцать лет. Потом он умер от пневмонии. Когда холодно, я просыпаюсь ночью и мечтаю о том, чтобы он был рядом. Если спишь одна, никогда толком не согреешься.

В нашей квартире еще четыре жильца. За соседней дверью, в большой комнате, выходящей окнами на улицу, живет фрейлейн Кост. В той, что напротив и выходит во двор, — фрейлейн Мейер. Дальнюю, за столовой, занимает Бобби. А за комнатой Бобби, над ванной, на самой верхотуре расположена крошечная мансарда, которую фрейлейн Шредер неизвестно почему называет «шведским павильоном». Она сдает ее за двадцать марок в месяц коммивояжеру, которого не бывает дома целыми днями, а зачастую и ночами. Иногда воскресным утром я встречаю его на кухне. Он едва волочит ноги и с извиняющимся видом стреляет коробок спичек.

Бобби служит в «Тройке». Это бар в западной части города. Его настоящего имени я не знаю. Он взял себе псевдоним, потому что в берлинском полусвете сейчас в моде английские имена. Это бледный, хорошо одетый молодой человек с жидкими маслянистыми черными волосами и беспокойным взглядом. По утрам, выпрыгнув из постели, он расхаживает по квартире в рубашке с короткими рукавами и в сеточке для волос.

Фрейлейн Шредер и Бобби — близкие друзья. Он щекочет ее и хлопает по заду, она может хватануть его по голове сковородкой или шваброй. Увидев такое впервые, я удивился, чем привел их в некоторое замешательство. Сейчас они меня уже не стесняются.

Фрейлейн Кост — румяная блондинка с огромными глупыми голубыми глазами. Когда мы встречаемся по пути в ванную или возвращаемся из нее в ночных рубашках, она скромно отводит глаза. Она пухленькая, но фигура у нее неплохая.

Однажды я спросил фрейлейн Шредер напрямик:

— Кто фрейлейн Кост по профессии?

— По профессии? Ха-ха, как это мило! Именно то слово — профессия. Да, у нее замечательная профессия. Вот какая…

И с таким видом, словно она изображает что-то очень смешное, она стала вразвалочку ходить по кухне, словно утка, жеманно двумя пальчиками держа пыльную тряпку. Возле двери она повернулась и, ликуя, взмахнула ею, будто шелковым носовым платком, а потом послала мне воздушный поцелуй:

— Ха, ха, герр Исиву! Вот как они ведут себя!

— Я не совсем понимаю, фрейлейн Шредер. Вы хотите сказать, что она ходит по проволоке?

— Ха-ха-ха! Очень точно, герр Исиву! Именно так! То самое слово. Она ходит по проволоке, чтобы обеспечить себе существование. В точности про нее сказано!

Однажды вечером, вскоре после этого разговора, я встретил фрейлейн Кост на лестнице вместе с японцем. Хозяйка объяснила мне, что это один из лучших клиентов фрейлейн Кост. Она спрашивала фрейлейн Кост, как они проводят время, когда вылезают из постели — ведь японец по-немецки двух слов связать не может.

— Прекрасно, — ответила фрейлейн Кост, — мы заводим граммофон, едим шоколад, а потом хохочем. Он очень любит хохотать…

Фрейлейн Шредер в самом деле очень расположена к фрейлейн Кост, и она не имеет никаких претензий к ее ремеслу; тем не менее, когда она сердится на то, что фрейлейн Кост отбила носик у заварочного чайника или не проставила крестики против своих телефонных разговоров на грифельной доске, она неизменно восклицает:

— Но в конце концов, чего еще можно ждать от женщины подобного сорта. Обыкновенная шлюха! Герр Исиву, разве вы не знаете, кем она была? Служанкой! А потом вступила в связь со своим хозяином и в один прекрасный день оказалась в известном положении… А когда эта маленькая неприятность была устранена, она пошла по рукам…

Фрейлейн Мейер поет тирольские песни в мюзик-холле. Она одна из лучших исполнительниц в этом жанре во всей Германии, как почтительно уверяет меня фрейлейн Шредер. Она не питает большой симпатии к фрейлейн Мейер, но относится к ней с каким-то благоговейным трепетом. У певицы бульдожья челюсть, огромные ручищи и жесткие крашеные волосы. Говорит она на баварском диалекте решительно и агрессивно. Дома она обычно сидит за столом в гостиной, как всадник на боевом коне. Она помогает фрейлейн Шредер гадать на картах. Обе они опытные гадалки, ни одна не начинает дня, не раскинув карты. Ныне их волнует одно — когда фрейлейн Мейер получит новый ангажемент. Этот вопрос сильно интересует фрейлейн Шредер потому, что фрейлейн Мейер запаздывает с оплатой.

В хорошую погоду на углу Моцштрассе возле балаганчика, стоит оборванец с постоянно мигающими глазами. Справа и слева от него развешаны астрологические карты и восторженные письма от благодарных клиентов. Фрейлейн Шредер ходит к нему на консультацию, когда есть чем заплатить. В сущности, он играет самую главную роль в ее жизни. В отношении к нему лесть и угрозы поочередно сменяют друг друга. Если хорошее предсказание сбывается, она может и поцеловать его, пригласить на обед и купить ему золотые часы; если нет — может схватить его за горло, дать пощечину, нажаловаться в полицию. Среди прочего астролог предсказал ей выигрыш в Прусской Государственной лотерее. Пока что ей не везет. Но она все время прикидывает, что будет делать с этими деньгами. Мы все, конечно же, получим подарки. Я — шляпу, так как фрейлейн Шредер считает совершенно неприличным для джентльмена с моим образованием ходить без шляпы.

Если фрейлейн Шредер не раскладывает пасьянс, фрейлейн Мейер во время чаепития рассказывает ей о прошлых театральных триумфах:

— Импресарио и говорит мне: «Фрици, ты нам послана небом! Моя прима заболела. Сегодня ты отправляешься в Копенгаген». И главное, отказа он не принимал. «Фрици, — (он всегда называл меня так), — Фрици, ты же не хочешь подвести своего старого друга?» Так все и шло…

Фрейлейн Мейер мечтательно прихлебывает чай:

— Очаровательный человек. И такой воспитанный.

Она улыбается:

— Немножко фамильярный, но он всегда знал, где и как себя вести.

Фрейлейн Шредер охотно кивает, жадно вслушиваясь в ее слова, упиваясь ими:

— Думаю, эти импресарио — сущие бестии (не хотите ли еще колбаски, фрейлейн Мейер?).

— Благодарю вас — малюсенький кусочек. Да, некоторые из них… вы не поверите! Но я всегда держалась очень строго. Даже когда была девушкой.

Кожа голых мясистых рук фрейлейн Мейер начинает покрываться неаппетитной рябью. Она выпячивает челюсть:

— Я баварка, а баварцы никогда не прощают оскорблений.

Вчера, зайдя в столовую, я обнаружил, что обе женщины лежат на животе, прижав ухо к ковру. Время от времени они переглядывались и обменивались довольными ухмылками или игриво подталкивали друг друга, одновременно восклицая: «Ш-ш-ш…»

— Слышите, — прошептала фрейлейн Шредер, — он сокрушит мне всю мебель!

— Он всю ее поломает, — воскликнула в экстазе фрейлейн Мейер.

— Эй! Вы только послушайте.

— Ш-ш-ш!..

— Ш-ш!

Фрейлейн Шредер просто превзошла себя. Когда я спросил, в чем дело, она вскочила на ноги, переваливаясь подошла ко мне и, взяв меня за талию, попыталась закружить в вальсе.

— Герр Исиву! Герр Исиву! Герр Исиву! — тут она остановилась, чтобы перевести дух.

— Что случилось? — спросил я.

— Ш-ш! Тише! Они снова начали! — доложила фрейлейн Мейер.

В квартире под нами живет некая фрау Глантернек. Она из галицийских евреев — этого достаточно, чтобы фрейлейн Мейер считала ее врагом. Кроме того, встретившись однажды на лестнице, они повздорили из-за пения фрейлейн Мейер. Возможно потому, что она не арийка, фрейлейн Глантернек сказала, что кошачий концерт и то приятнее пения фрейлейн Мейер, то есть оскорбила не просто певицу, но всех баварцев, всех немецких женщин. И фрейлейн Мейер сочла своим долгом отомстить за них.

Две недели назад соседям стало известно, что фрау Глантернек, которая в свои шестьдесят лет страшна как смертный грех, поместила в газете брачное объявление. Более того, появился претендент на ее руку — вдовый мясник из Галле. Он видел фрау Глантернек и тем не менее готов был жениться на ней. Вот тут и возник шанс отомстить. Окольными путями фрейлейн Мейер выяснила имя и адрес мясника и написала ему анонимное письмо. Знает ли он, что у фрау Глантернек: а) в квартире клопы, б) что она была арестована по обвинению в подлоге, но была освобождена, так как ее признали ненормальной, в) что она сдавала свою спальню в безнравственных целях и после этого спала в постели, не поменяв белья?

Теперь мясник с этим письмом прибыл к фрау Глантернек. Их обоих можно было расслышать вполне отчетливо — рычание разъяренного пруссака и пронзительные крики еврейской дамы. То и дело раздавались тяжелые глухие удары кулака по дереву и иногда звон стекла. Гвалт этот длился больше часа.

Сегодня утром мы узнали, что соседи пожаловались привратнице, а фрау Глантернек видели с подбитым глазом. Помолвка расторгнута.

Жители нашей улицы уже узнают меня. В бакалейной лавке люди больше не оборачиваются на мой английский акцент, когда я прошу взвесить фунт масла. После наступления темноты три проститутки на углу уже не шепчут мне приглушенно «Komm, Süßer»[1], когда я прохожу мимо.

Этим трем уже за пятьдесят. Они и не пытаются скрыть свой возраст, — не злоупотребляют ни пудрой, ни румянами. Одеты они в мешковатые, старые шубы, длинные юбки и шляпы, как у почтенных дам.

Я случайно упомянул о них при Бобби, и он объяснил мне, что женщины этого сорта нередко имеют спрос. Многие мужчины среднего возраста предпочитают их девочкам. Эти женщины ухитряются даже завлекать подростков. Мальчишка стесняется своих сверстниц, но не боится женщин в возрасте, годящихся ему в матери. Как большинство барменов, Бобби — великий знаток в сексуальных вопросах.

На днях я зашел к нему в бар.

Было еще рано, около девяти вечера, когда я пришел в «Тройку». Бар оказался больше и шикарнее, чем я предполагал. Швейцар с косичкой, как у эрцгерцога, подозрительно оглядывал мою непокрытую голову, пока я не заговорил с ним по-английски. Красивая девушка в раздевалке настаивала, чтобы я снял пальто. Она ведь не знала, что оно прикрывает страшные пятна на моих мешковатых фланелевых брюках. Мальчик-слуга в белой куртке, сидевший у стойки, не поднялся, чтобы открыть внутреннюю дверь. Бобби, к моему облегчению, был на месте, за голубовато-серебряной стойкой. Я подошел к нему как к старому приятелю. Он приветствовал меня с исключительным дружелюбием:

— Добрый вечер, мистер Ишервуд. Очень рад видеть вас.

Я заказал пива и уселся в углу, откуда видна была вся комната.

— Как идут дела? — спросил я.

Измученное заботами, припудренное лицо полуночника Бобби посерьезнело. Он наклонился ко мне через стойку с лестной доверительностью. — Не так уж хорошо, мистер Ишервуд. Публика теперь приходит такая… Вы не поверите! Год назад мы бы просто выбросили их отсюда. Они заказывают только пиво и считают, что имеют право торчать тут весь вечер.

В голосе его звучала сильнейшая горечь. Мне стало неловко.

— Что будешь пить? — виновато спросил я, быстро проглатывая свое пиво, и добавил, чтобы сразу внести ясность: — Я бы выпил виски с содовой.

Бобби ответил, что он, пожалуй, тоже.

Помещение было почти пустым. Я рассматривал немногих посетителей, пытаясь оценить их глазами Бобби. Три привлекательные хорошо одетые девушки сидели у стойки, одна, сидевшая ближе ко мне, была особенно элегантна и могла принадлежать к любой нации. Случайно до меня долетело несколько слов из ее разговора с другим барменом. Она говорила на характерном берлинском диалекте о том, что устала и что ей все надоело. Уголки рта были опущены. К ней подошел молодой человек и вступил в разговор. Красивый широкоплечий юноша в хорошо сидящем смокинге, он мог быть старшеклассником какой-нибудь привилегированной английской школы на каникулах.

Видно, девушка сделала ему вполне определенное предложение. Он ответил: «Только не со мной», — усмехнулся и сделал резкий уличный жест.

Я оглядел бар.

Мальчик-слуга в белой куртке разговаривал с пожилым служителем уборной. Мальчик что-то сказал, засмеялся и вдруг широко зевнул. Три музыканта на сцене болтали, очевидно, ожидая, когда соберется публика, для которой стоит играть. Мне показалось, что за одним столом сидит вполне достойный посетитель — видный мужчина с усами. Через минуту, однако, я поймал его взгляд, он слегка поклонился, и я понял, что это, должно быть, директор.

Открылась дверь. Вошли две пары. Женщины в возрасте с толстыми ногами, стриженные и в дорогих вечерних туалетах. Мужчины — апатичные, бледные, возможно, голландцы. Здесь, несомненно, пахло деньгами. Через секунду «Тройка» преобразилась.

Директор, мальчик-слуга и служитель уборной одновременно поднялись со своих мест. Служитель исчез. Директор что-то яростно прошипел разносчику сигарет, и тот тоже исчез. Затем, кланяясь и улыбаясь, он подошел к столику, за который сели гости, и пожал руки обоим мужчинам. Вновь появился разносчик сигарет с подносом в сопровождении официанта, торопившегося с картой вин. Тем временем три оркестранта схватились за инструменты. Девушки у стойки, улыбаясь, повернулись на своих табуретах. К ним подошли жиголо, как к совершенно незнакомым, вежливо поклонились и церемонно пригласили их на танец. Разносчик сигарет, сдержанно улыбаясь и покачиваясь, как цветок, пересек зал, неся поднос с сигаретами: «Zigarren! Zigaretten!».[2] Голос у него был смешливый, четкий, как у актера. И тем же тоном, только чуть громче, насмешливо, радостно, так, чтобы все слышали, официант потребовал у Бобби выпивку.

С нелепой дотошной серьезностью танцующие выполняли фигуры, придавая максимум значения каждому своему шагу. Но вот саксофонист, оставив свой инструмент, взял микрофон и, подойдя к краю эстрады, запел популярную песенку:
Вы будете смеяться,
Но я люблю
Свою собственную жену.

Он пел только для нас, как бы включая нас всех в круг конспираторов, тонко намекая на что-то известное только нам, вращая глазами в эпилептической пантомиме, выражавшей предельную радость. Бобби — учтивый, елейный, помолодевший на пять лет — держал в руках бутылку. А в это время два апатичных джентльмена беседовали, вероятно, о бизнесе, не замечая ночной жизни, которую они привели в движение; их дамы сидели молча, и казалось, они обижены и смущены — видно было к тому же, что им ужасно скучно.

Фрейлейн Хиппи Бернштейн — моя первая ученица — живет в Грюневальде, в доме, построенном почти целиком из стекла. Большинство богатых берлинских семей почему-то обосновались в Грюневальде. Их виллы, построенные с уродливой роскошью, начиная с эксцентричного рококо и кончая кубистскими коробками из стали и стекла с плоской крышей, теснятся в сыром, мрачном сосновом лесу. Лишь немногие из богачей могут позволить себе завести большой сад — земля здесь баснословно дорогая; единственный вид из окон — задний двор соседнего дома, огороженный проволочной сеткой.

Из-за страха перед грабителями и революцией жизнь этих несчастных проходит как бы в постоянной осаде. У них нет ни личной жизни, ни возможности позагорать. Район этот достоин называться трущобами для миллионеров.

Когда я позвонил у садовых ворот, молодой лакей вышел с ключом от дома в сопровождении огромной рычащей овчарки.

— Пока я рядом, она вас не укусит, — с ухмылкой заверил он меня.

В холле особняка Бернштейнов двери обиты металлом, а к стене, как на пароходе, болтами привинчены часы. Здесь же висят модернистские лампы, имитирующие барометры, термометры и телефонные диски. Холл напоминает электростанцию, которую инженеры попытались благоустроить, позаимствовав стулья и столы из старомодного, очень респектабельного пансиона. На голых металлических стенах развешаны глянцевые пейзажи XIX века в массивных золотых рамах. Герр Бернштейн, вероятно не подумав, заказал виллу модному архитектору-авангардисту, потом пришел в ужас от его творчества и решил насколько возможно скрасить постройку семейными реликвиями.

Фрейлейн Хиппи — полная, симпатичная девушка девятнадцати лет, с шелковистыми каштановыми волосами, красивыми зубами и огромными волоокими глазами. Она смеется ленивым и самодовольным смехом, а еще у нее прекрасная, уже сформировавшаяся грудь. По-английски она говорит как и все школьницы, с легким американским акцентом, но довольно прилично, чем и сама вполне удовлетворена. У нее есть одно определенное желание: не утруждать себя занятиями. Когда я робко предлагал ей план уроков, она поминутно перебивала меня, угощая шоколадом, кофе и сигаретами.

— Извините, здесь нет фруктов. — Улыбаясь, она сняла телефонную трубку: — Анна, пожалуйста, принесите нам несколько апельсинов.

Когда пришла горничная с апельсинами, несмотря на мои протесты меня заставили по всем правилам этикета отведать разных кушаний. Это сняло последний налет педагогики. Я чувствовал себя полицейским, которого кормит на кухне хорошенькая кухарка. Фрейлейн Хиппи сидела и наблюдала за тем, как я ем.
--------------------------------
1
Пойдем, сладкий. (нем.).
2
Сигары, сигареты (нем.).


Я вызываю у нее любопытство, но смотрит она на меня, как баран на новые ворота. И не так уж жаждет, чтобы эти ворота открылись. Я ответил, что Германия кажется мне очень интересной страной:

— Политическое и экономическое положение в Германии, — уверенно импровизировал я учительским тоном, — интересней, чем в любой другой европейской стране. Не считая России, — добавил я в порядке эксперимента.

Но фрейлейн Хиппи никак не отреагировала. Она только вежливо улыбнулась.

— Мне кажется, вам здесь будет скучно. В Берлине у вас не очень много друзей, так ведь?

Вот это как раз, видимо, и занимало ее.

— А у вас есть знакомые барышни?

Тут раздался звонок домашнего телефона. Лениво улыбаясь, она взяла трубку, но, казалось, и не думала слушать тонкий голос, исходивший из нее. Зато я явственно слышал фрау Бернштейн, звонившую из соседней комнаты.

— Ты забыла здесь свою красную книгу? — повторила фрейлейн Хиппи с усмешкой и улыбнулась мне, словно приглашала принять участие в шутке.

— Нет, я не вижу ее. Должно быть, она в кабинете. Позвони папе. Да, он сейчас работает.

Она без слов предложила мне еще один апельсин. Я вежливо покачал головой. Мы оба улыбнулись.

— Мамочка, а что у нас сегодня на ланч? Да? Правда? Великолепно!

Она повесила трубку и вновь принялась за свой допрос:

— Do you know no nice girls?

— Any nice girls… — поправил я ее уклончиво. Но фрейлейн Хиппи только улыбнулась, дожидаясь ответа на вопрос.

— Да, с одной, — ответил я, вспомнив фрейлейн Кост.

— Только с одной? — Она с комическим удивлением подняла брови. — А скажите мне, пожалуйста, как вы считаете, немецкие девушки отличаются от английских?

Я покраснел.

— Вы считаете, что немецкие девушки… — начал я поправлять ее, мгновенно сообразив, что не знаю, как правильно сказать: отличаются или различаются.

— Как вы считаете, немки отличаются от англичанок? — спросила она, настойчиво улыбаясь.

Я покраснел так, как никогда прежде.

— Да. Сильно отличаются, — ответил я дерзко.

— А чем они отличаются?

К счастью, зазвонил телефон. Звонил кто-то с кухни, чтобы сообщить, что ланч будет на час раньше, чем обычно. Герру Бернштейну необходимо быть в городе.

— Мне так жаль, — сказала фрейлейн Хиппи, встав, но сейчас нам пора закругляться. А вы придете к нам в пятницу? Тогда до свидания, мистер Ишервуд. Я очень вам признательна.

Она порылась в своей сумочке и протянула мне конверт, который я неуклюже сунул в карман и разорвал его, лишь отойдя от дома Бернштейна на приличное расстояние. В нем была монетка в пять марок. Я подкинул ее вверх, уронил, поднял, потом закопал в песок и побежал к остановке, напевая и поддавая ногой камешки. Мне было ужасно неловко, и все же настроение поднялось, словно я успешно осуществил мелкую кражу.

Это пустая трата времени — даже делать вид, что учишь фрейлейн Хиппи. Не зная английского слова, она вставляет немецкое. Я поправляю ее, она снова повторяет свою ошибку. Конечно, я рад, что она такая лентяйка, но только боюсь, как бы фрау Бернштейн не обнаружила, что ее дочь мало продвинулась в учебе. Впрочем, это маловероятно. Большинство богачей, однажды решившихся довериться вам, можно сколько угодно водить за нос. Единственная настоящая трудность для частного преподавателя — попасть в дом.

Что же касается Хиппи, она вроде бы рада, когда я прихожу. Из ее слов, сказанных на днях, я понял, что она хвастает перед школьными подругами тем, что к ней пригласили в учителя настоящего англичанина. Мы прекрасно понимаем друг друга. Мне дают взятки в виде фруктов, чтобы я не слишком докучал ей своим английским, она, со своей стороны, уверяет родителей, что лучшего учителя она в жизни не встречала. Мы сплетничаем по-немецки обо всем, что ее интересует. Каждые три-четыре минуты нас прерывают, и она играет свою роль в семейной игре, обмениваясь по телефону ничего не значащими фразами.

Хиппи ничуть не беспокоится о будущем. Как все берлинцы, в разговоре она то и дело обращается к политической ситуации, но всегда небрежно, со светской меланхоличностью в голосе, как иногда говорят о религии. Она хочет поступить в университет, путешествовать, весело проводить время и, наконец, выйти замуж. У нее уже куча знакомых молодых людей. Целыми часами мы обсуждаем их. У одного чудесная машина. У другого — аэроплан. Третий дрался на семи дуэлях. Четвертый нашел способ одним ударом вырубать уличные фонари. Однажды ночью, возвращаясь домой с танцев, они с Хиппи вырубили все фонари в округе.

Сегодня ланч у Бернштейнов рано. Поэтому меня пригласили на него вместо урока. Вся семья в сборе: фрау Бернштейн — статная и безмятежная, герр Бернштейн — маленький, верткий и лукавый. Есть еще младшая сестра, школьница двенадцати лет, очень толстая. Она все ела и ела, совершенно не обращая внимания на шутки Хиппи, мол, смотри не лопни. Казалось, они все очень любят друг друга. Такая уютная старомодная семья. За столом произошел небольшой семейный спор, так как герр Бернштейн не хотел, чтобы его жена ехала на машине за покупками. Последнее время в городе бесчинствуют нацисты.

— Если хочешь, поезжай на трамвае, — сказал герр Бернштейн. — Я не хочу, чтобы они забросали камнями мою красивую машину.

— А если они начнут бросать камни в меня? — добродушно спросила фрау Бернштейн.

— Ну, это совсем другое дело. Если они будут бросать камни в тебя, я куплю тебе пластырь. Это будет стоить гроши. Но если они начнут бросать камни в машину, это мне обойдется, вероятно, в пятьсот марок.

Так вопрос был решен. Тогда герр Бернштейн обратился ко мне.

— Вы не можете пожаловаться, что тут плохо относятся к вам, молодой человек. Мы не только угощаем вас хорошим обедом, но еще и платим за него!

По выражению лица Хиппи я понял, что это уже слишком даже для Бернштейнов, поэтому рассмеялся и сказал: «Может, вы мне будете приплачивать за каждую порцию?» Герр Бернштейн развеселился и принял мою шутку как должное.

Несколько дней назад в нашем доме произошел грандиозный скандал.

Все началось с того, что фрейлейн Кост пришла к фрейлейн Шредер и объявила, что у нее украли пятьдесят марок. Она была ужасно расстроена, особенно потому, — объясняла она, — что деньги были отложены для уплаты за квартиру и телефон. Бумажка в пятьдесят марок лежала в ящике комода, стоящего прямо у двери.

Первое, что предложила хозяйка, — деньги украл какой-нибудь клиент фрейлейн Кост, на что та возразила, что это невозможно, так как никто не посещал ее уже три дня. Более того, она уверена в своих друзьях. Они — благопристойные джентльмены, для которых несчастные пятьдесят марок — просто пустяк! Это страшно рассердило фрейлейн Шредер.

— Она, очевидно, намекает, что это сделал кто-то из нас. Ну и наглость! Послушайте, герр Исиву, верите ли, но я чуть не растерзала ее на мелкие кусочки!

— Да, фрейлейн Шредер. Я уверен, вы могли бы.

После этого фрейлейн Шредер высказала следующую мысль: деньги вообще не похитили, а фрейлейн Кост это выдумала, чтобы не платить за квартиру. Она так упорно обвиняла фрейлейн Кост, что та взъерепенилась и заверила фрейлейн Шредер, что обязательно достанет деньги через несколько дней и в конце месяца съедет отсюда.

Тем временем я случайно обнаружил, что у фрейлейн Кост роман с Бобби. Однажды вечером, вернувшись домой, я случайно заметил, что в ее комнате темно. Это всегда видно — в двери вставлены матовые стекла, чтобы освещать коридор. Позже, когда я уже лежал в постели и читал, я услышал, как открылась ее дверь, раздался смех и приглушенный голос Бобби. После долгого скрипа половиц и сдавленного смеха Бобби на цыпочках вышел из комнаты, тихонько прикрыв за собой дверь. Через минуту он вновь с шумом вошел и пересек гостиную, потом я услышал, как он пожелал фрейлейн Шредер спокойной ночи.

Если фрейлейн Шредер и не знает об этом, то, по крайней мере, подозревает. Этим и объясняется ее яростная вспышка — она ведь страшно ревнива. И проявляется это порой очень комично и даже неловко. Как-то утром я хотел принять ванну, но там уже мылась фрейлейн Кост. Фрейлейн Шредер бросилась к дверям, прежде чем я успел остановить ее, и приказала фрейлейн Кост немедленно выйти, и когда та, естественно, не послушалась, фрейлейн Шредер начала дубасить в дверь кулаками.

— Выйди немедленно, или я позову полицию, чтобы тебя вытащили оттуда!

После этого она разрыдалась. Слезы вызвали сильное сердцебиение. Пришлось Бобби перенести ее на диван, задыхающуюся и всхлипывающую. Пока мы беспомощно топтались вокруг, в дверях появилась фрейлейн Мейер с видом палача и ужасным голосом произнесла, обращаясь к фрейлейн Кост:

— Считайте, что вам повезло, моя милая, если вы не убили ее!

Затем она взяла дело в свои руки, приказала всем убраться из комнаты и послала меня в бакалейную лавку за сердечными каплями. Когда я вернулся, она сидела на диване, поглаживая руку фрейлейн Шредер и бормоча трагическим голосом:

— Лина, бедная моя крошка… что они с тобой сделали?

2. Салли Боулз

Однажды днем в начале октября Фриц Вендель пригласил меня к себе на чашку черного кофе. Фриц всегда приглашал именно на «черный кофе». Своим кофе он очень гордился. Говорили, что он самый крепкий во всем Берлине. Фриц был одет в свой обычный «кофейный» костюм — толстый белый свитер и легкие голубые фланелевые брюки. Он приветствовал меня, растянув в улыбке свои полные, сочные губы.

— А, это ты, Крис!

— Привет, Фриц. Как поживаешь?

— Отлично. — Он склонился над кофеваркой, и лоснящиеся, сильно надушенные волосы упали прямо на лицо. — Только вот эта старая дребедень не работает, — добавил он.

— Ну, а в остальном? — спросил я.

— Мерзко и паршиво, — хмыкнул Фриц. — То ли заключать новый контракт в следующем месяце, то ли идти в жиголо.

— Заключаю или иду, — поправил я его по профессиональной привычке.

— Я сейчас скверно разговаривает по-английски, — произнес Фриц, самодовольно растягивая слова. — Салли говорит, что, может быть, даст мне несколько уроков.

— Кто это, Салли?

— А… совсем забыл, что ты незнаком с Салли. Это я виноват. Короче, сегодня днем она собиралась сюда идти.

— А она хорошенькая?

Вместо ответа он закатил черные глаза и подал ароматизированную сигарету из фирменной банки.

— Восхитительная! — протянул он. — Короче, я без ума от нее.

— А кто она? Чем занимается?

— Англичаночка, актриса, поет у «Леди Уиндермир».[3] Штучка с перцем, поверь мне.

— Не очень похоже на английскую девушку, я бы сказал.

— В ней есть французская кровь. Мать у нее француженка.

Несколько минут спустя появилась Салли собственной персоной.

— Милый Фриц, я ужасно опоздала?

— Нет, дорогая, всего на полчаса, — сияя от радости, откликнулся Фриц. — Хочу тебе представить мистера Ишервуда. Знакомься. Все зовут его Крисом.

— Отнюдь, — сказал я. — Кроме Фрица, никто так меня не называет.

Салли расхохоталась. На ней было черное шелковое платье с пелеринкой, а маленький берет, лихо заломленный на бок, придавал сходство с пажом.

— Ты не возражаешь, если я воспользуюсь твоим телефоном, милый?

— Конечно, давай, действуй. — Фриц поймал мой взгляд. — А мы, Крис, пойдем в другую комнату. Я тебе кое-что покажу. Очевидно, ему не терпелось услышать мое мнение о его новой пассии.

— Бога ради, не оставляй меня одну с этим человеком! — воскликнула она. — Не то он соблазнит меня прямо по телефону. Вид у него ужасно страстный.

Когда она набирала номер, я заметил, что лак на ногтях у нее изумрудно-зеленый, цвет она выбрала весьма неудачно, он невольно привлекал внимание к рукам, желтым от табака и грязным, как у маленькой замарашки. Смуглая, она вполне могла сойти за сестру Фрица. Продолговатое, с тонкими чертами лицо было напудрено до белизны. Огромные карие глаза могли бы быть и темнее, под цвет волос и бровей, подведенных черным карандашом.

— Приветик, — проворковала она, вытягивая свои изумительные вишневые губы, словно желая поцеловать трубку. — Ist das Du, mein Liebling? — рот ее приоткрылся в глуповато-милой улыбке. Фриц и я сидели, глядя на нее, словно на представлении в театре. — Was wollen wir machen, Morgen Abend? Oh, wie wunderbar… Nein, nein, ich werde bleiben Heute Abend zu Hause. Ja, ja, ich werde wirklich bleiben zu Hause… Auf Wiedersehen, mein Liebling…[4]

Она повесила трубку и с торжествующим видом повернулась к нам.

— С ним я провела вчера ночь, — объявила она. — Любовник он потрясающий, а уж в бизнесе ему равных нет, к тому же сказочно богат. — Она подошла, уселась на диван рядом с Фрицем и, откинувшись на мягкие подушки, вздохнула:

— Дорогой, не нальешь мне кофейку? Я просто умираю от жажды.

Разговор вскоре перешел на излюбленную тему Фрица: лу-у-бовь. Так он коверкал это слово.

— Примерно раз в два года, — рассказывал он нам, — у меня непременно случается бурный роман.

— Ну и когда же был последний? — спросила Салли.

— Ровно год и одиннадцать месяцев назад. — И Фриц окинул ее сладострастным взглядом.

— Неужели? Какое совпадение. — Салли сморщила нос и засмеялась серебристым театральным смехом.

— Ну, расскажи мне, что это было такое?

Тут Фриц, естественно, поведал нам всю историю своей жизни. Мы выслушали, как его совратили в Париже, узнали подробности короткого флирта в Лас-Палмасе и четырех больших романов, случившихся в Нью-Йорке. Мы узнали о разочаровании, постигшем его в Чикаго, о победе в Бостоне, о кратком отдыхе и новых парижских увлечениях, чудесном приключении в Вене, о том, как он утешился в Лондоне и, наконец, о берлинской эпопее.

— Знаешь, дорогой Фриц, — сказала Салли, сморщив нос. — Наверное, у тебя все не ладится оттого, что тебе не встретилась женщина, которая тебе нужна.

— Может, ты и права. — Фриц воспринял ее слова всерьез. Его черные глаза увлажнились — видно, расчувствовался. — Может быть, я все еще ищу свой идеал.

— Когда-нибудь ты найдешь его, я совершенно уверена. — Подсмеиваясь над Фрицем, Салли взглянула на меня, как бы вовлекая в игру.

— Ты так считаешь? — Фриц плотоядно осклабился и метнул в ее сторону неотразимый взгляд.

— А как ты думаешь? — обратилась она ко мне.

— Честно говоря, не знаю, — сказал я. — Я никогда не мог понять, какой у Фрица идеал.

Неизвестно почему, но мой ответ порадовал Фрица. Он принял его как авторитетное свидетельство:

— Крис знает меня совсем неплохо, — ввернул он. — Если уж Крис не знает, кто мне нужен, то остальные и подавно.

Салли пора было уходить.

— У меня на пять назначено свидание с одним человеком в «Адлоне», — объяснила она, — а сейчас уже шесть! Впрочем, старому хрычу только на пользу пойдет, если он подождет меня. Он хочет сделать меня своей любовницей, но я сказала, что пока он не заплатит все мои долги, этому не бывать. Черта с два! И почему мужчины такие скоты? — открыв сумочку, она быстро подвела губы и брови. — Кстати, Фриц, дорогой, будь ангелом, одолжи мне десять марок, а то мне даже за такси нечем заплатить.

— С удовольствием! — Фриц сунул руку в карман и мужественно, без малейших колебаний отсчитал ей всю сумму. Салли обернулась ко мне. — Послушай, может, как-нибудь зайдешь на чашку чая? Дай телефон, я тебе как-нибудь звякну. «Небось вообразила, будто у меня водятся деньги, — подумал я. — Что ж, это будет ей хорошим уроком раз и навсегда». Я оставил свой телефонный номер в крошечной записной книжке, и Фриц проводил Салли вниз.

Он бегом примчался обратно и с ликующим видом закрыл дверь.

— Ну, Крис, как она тебе? Красотка, правда?

— Хороша, ничего не скажешь.

— Я в нее с каждым разом все больше втюриваюсь! — Со вздохом наслаждения он потянулся за сигаретой. — Еще кофе, Крис?

— Нет, большое спасибо.

— А знаешь, Крис, по-моему, ты ей тоже приглянулся.

— Да ну, оставь.

— Правда, так и есть! — Фриц как будто был доволен.

— Короче, мы теперь часто будем видеть ее.

К фрейлейн Шредер я вернулся с таким головокружением, что пришлось с полчаса проваляться в постели. Черный кофе Фрица, как обычно, сразил наповал.

Несколько дней спустя Фриц пригласил меня послушать, как поет Салли. «Леди Уиндермир» — полулегальный богемный кабачок (его, говорят, уже давно прикрыли), был расположен тогда совсем рядом с Таузенштрассе. Владелица явно старалась превратить свое заведение в уголок Монпарнаса: по стенам были развешаны рисунки, выполненные прямо на меню, карикатуры, фотографии театральных знаменитостей с автографами типа: «Единственной и неповторимой леди Уиндермир».

Над стойкой был укреплен огромный, раза в четыре больше обычного веер, а в центре, на возвышении, стоял огромный рояль.

Мне было любопытно увидеть, как Салли держится на сцене. Я почему-то думал, что она будет нервничать, но она была совершенно спокойна. Голос у нее оказался на удивление глубоким, с хрипотцой. Пела она плохо, без всякого чувства, руки висели, как плети. Представление по-своему впечатляло — благодаря ее броской, яркой внешности и выражению лица, на котором было будто написано: «А мне плевать, что вы там думаете». И она пела:
Я знаю, что мама
В пылу суеты
Искала мне в пару
Такого, как ты.
---------------------------------
3
См. пьесу О. Уайльда «Веер леди Уиндермир». — Прим. перев.
4
Это ты, мой сладкий? Ну, что мы будем делать завтра вечером? Как это замечательно! Нет, нет, сегодня вечером я буду дома. Да-да, вечером я правда останусь дома. До свиданья, милый… (нем.).


После пения ей еще долго целовали руки, а потом все ринулись в бар. Салли, видимо, знала тут всех и каждого. Она обращалась ко всем на «ты», а то и «дорогой мой». Для царицы полусвета ей явно не хватало такта и практической сметки. Она лишь впустую потратила время, пытаясь обворожить пожилого джентльмена, который явно предпочитал ей беседу с барменом. К концу вечера мы все порядком напились. Салли заторопилась на свидание, а к нам за столик подсел управляющий. Он беседовал с Фрицем об английской аристократии. Мой спутник чувствовал себя как рыба в воде, а я опять, в который раз, дал себе слово больше никогда не посещать заведений подобного сорта.

Вскоре после этого вечера Салли, как мы и условились, позвонила и пригласила меня на чашку чая.

Она жила на Курфюрстендамм, в самом последнем квартале, примыкающем к Халензее. Толстая неряшливая дама с тяжелым, отвисшим, как у жабы, подбородком, провела меня в большую мрачную, довольно убого обставленную комнату. В углу притулился сломанный диван и висела выцветшая картина, изображавшая сражение восемнадцатого столетия: раненые, полулежа в изящных позах, любовались гарцующим на коне Фридрихом Великим.

— Привет, Крис, дорогой! — воскликнула Салли еще в дверях. — Как здорово, что ты пришел! Я чувствовала себя ужасно одинокой. Я рыдала на груди у фрау Карпф.

— Nicht wahr, Frau Karpf?[5] — воззвала она к хозяйке с жабьим подбородком.

Та рассмеялась сдавленным жабьим смехом, и груди ее затряслись.

— Может, выпьешь кофе, Крис, или чай? — продолжала Салли. — Хотя, пожалуй, не стоит. Не знаю, как его заваривает фрау Карпф, думаю, сливает все опивки в одну посудину и кипятит вместе с заваркой.

— Ну, тогда кофе.

— Фрау Карпф, дорогая, не будете ли вы ангелом и не принесете ли нам две чашки кофе?

Салли говорила по-немецки не просто неправильно, а на каком-то своем, ни на что не похожем языке. Каждое слово она произносила жеманно, с деланно «иностранным» акцентом. По одному выражению лица можно было догадаться, что она говорит на чужом языке. — Крис, дорогой, будь ангелом, опусти занавески, — сказала она. Я так и сделал, хотя на улице еще не совсем стемнело. Салли тем временем включила настольную лампу. Когда я, покончив с занавесками, оглянулся, Салли, свернувшись калачиком на диване, рылась в сумочке в поисках сигареты. Но тут же вновь вскочила.

— Хочешь яичный коктейль?

Не дожидаясь ответа, она достала стаканы, яйца и бутылку вустерского соуса из шкафчика для обуви, стоявшего под разобранным умывальником. «Практически я питаюсь только ими». Ловким движением она разбила яйца в стаканы, добавила туда соус и взбила это месиво концом перьевой ручки.

— Это все, что я могу тебе предложить.

Она вновь свернулась калачиком, грациозно подобрав ноги. На ней было все то же черное платье, но на сей раз его украшала не пелерина, а маленький белый воротничок и белые манжеты. Ни дать ни взять монашка из какой-нибудь пышной постановки.

— Что тебя так рассмешило, Крис? — спросила она.

— Не знаю, — сказал я. Меня и в самом деле разбирал смех, я никак не мог остановиться. Было в ней что-то ужасно комичное: красавица с маленькой темной головкой, большими глазами, тонко очерченным носом, она ни на минуту не забывала о своих прелестях. Самодовольно женственная, она улеглась на диване. И как дикая горлица склонила головку и изящно сложила руки.

— Крис, свинья, отвечай сейчас же, почему ты смеешься?

— Сам не знаю…

Тут она тоже начала смеяться.

— Ты просто чокнутый!

— И давно ты здесь обитаешь? — спросил я, окинув взглядом большую мрачную комнату.

— С тех пор, как приехала в Берлин. Постой, сейчас точно скажу, да, уже два месяца.

Я поинтересовался, что привело ее в Германию и с кем она сюда приехала. Оказалось, что с подругой, старше Салли, к тому же актрисой. Девушка уже бывала в Берлине и уверяла Салли, что они наверняка найдут работу на киностудии. Тогда Салли заняла десять фунтов у одного милого пожилого джентльмена и присоединилась к ней.

Родители ничего не знали, пока они с подругой не добрались до Германии.

— Вот бы познакомить тебя с Дианой! Она самая потрясающая авантюристка в мире! Мужика может подцепить где угодно, даже не зная языка. Один из-за нее чуть со смеху концы не отдал. Я и сама ее обожала.

Но прожив в Берлине три недели, так и не получив работы, Диана подцепила банкира, который увез ее в Париж.

— И оставила тебя одну? Прямо скажем, с ее стороны это довольно подло.

— Не знаю… Каждый должен сам решать свои проблемы. На ее месте я скорее всего поступила бы точно так же.

— Уверен, что нет.

— Ну оставила и оставила, ничего со мной не случилось. Я и одна не пропаду.

— Сколько тебе лет, Салли?

— Девятнадцать.

— Боже милостивый! А я думал, лет двадцать пять!

— Знаю, так все думают.

Вошла фрау Карпф с двумя чашками кофе на тусклом металлическом подносе.

— Oh, Frau Karpf, Liebling, wie wunderbar von Dich![6]

— Что тебя держит в этом доме? — спросил я, когда хозяйка вышла. — Я уверен, ты вполне можешь найти что-нибудь поприличнее этой дыры.

— Найти, конечно, можно.

— Так за чем же дело стало?

— Не знаю. Наверное, мне просто лень.

— Сколько ты платишь хозяйке?

— Восемьдесят марок в месяц.

— Включая завтраки?

— Нет, по-моему, нет.

— Что значит «по-моему»? — разозлился я. — Ты ведь должна знать наверняка.

Салли отозвалась как-то вяло:

— Ну да, наверное, с моей стороны это глупо. Но видишь ли, я просто даю старухе деньги, когда они заводятся, а потом не разберешься, сколько и за что.

— Боже мой, Салли, я за свою комнату плачу всего пятьдесят марок в месяц, включая завтраки, но разве их можно сравнить!

Салли кивнула и продолжала извиняющимся тоном:

— Есть еще одно «но», дорогой Кристофер. Я просто не знаю, что бы фрау Карпф стала делать, если б я ее бросила. Ей ведь ни за что не найти другого жильца. Кто еще вынесет ее безобразие, вонь и все остальное. Она уже задолжала владельцам дома за три месяца. Если бы они узнали, что у нее нет ни одного квартиранта, то вышвырнули бы ее в два счета. А этого она не переживет.

— Все равно не понимаю, почему ты должна жертвовать собой ради нее.

— Да ничем я не жертвую, правда. Мне нравится тут. Мы с фрау Карпф понимаем друг друга. Она более или менее такая, какой я буду лет через тридцать. Добропорядочная домовладелица меня бы и недели не держала.

— Моя хозяйка тебя бы не выгнала.

Салли, наморщившись, улыбнулась.

— Как тебе кофе, дорогой Крис?

— Лучше, чем у Фрица, — сказал я уклончиво.

Салли рассмеялась.

— Но разве Фриц не мил? Я его обожаю, особенно когда он говорит: «Хотел я плевать».

— Черт, хотел я плевать, — попытался я изобразить Фрица. Мы расхохотались. Салли закурила еще одну сигарету: она дымила беспрерывно. При свете лампы бросалось в глаза, какие у нее старые руки: нервные, с выпуклыми венами и очень худые — руки взрослой женщины. Зеленые ногти казались тут чужими, случайными и напоминали маленьких уродливых жучков с яркими спинками.

— Смешно, — задумчиво молвила Салли, — я никогда не спала с Фрицем.

Она помедлила, потом спросила с нескрываемым интересом:

— А ты думал, мы спали?

— Пожалуй, да.

— А вот и нет. Ни разу… — она зевнула. — Теперь уж, наверное, никогда и не будем. Несколько минут мы молча курили. Потом Салли принялась рассказывать о своей семье. В Ланкашире у ее отца была мельница, а матери по наследству досталось поместье. Когда мать, мисс Боулз, вышла замуж, они с отцом соединили свои фамилии.

— Отец — жуткий сноб, — продолжала Салли, — хотя притворяется, что нет. Моя настоящая фамилия Джексон-Боулз, но, конечно же, для сцены это не годится.

— А Фриц говорил, кажется, что твоя мать француженка.

— Что за чепуха! — Салли, кажется, ужасно разозлилась. — Фриц идиот. Вечно он что-то выдумывает.

Еще у Салли была младшая сестра Бетти.

— Сущий ангел. Я ее обожаю. Ей уже семнадцать, но она сама невинность. Мама ее воспитывает, как благородную барышню. Узнай Бетти, что за потаскуха ее сестра, она, наверное, умерла бы со стыда. Она о мужчинах понятия не имеет.

— Салли, в кого же это ты такая уродилась?

— Не знаю. Во мне, наверное, много от папаши. Тебе бы понравился мой папаша. Ему на всех ровным счетом наплевать, но бизнесмен он потрясающий. Примерно раз в месяц непременно напивается в стельку и распугивает всех мамашиных благопристойных друзей. Это он разрешил мне поехать в Лондон и учиться играть на сцене.

— Школу небось бросила совсем девчонкой?

— Вот чего я всегда терпеть не могла. Я так подстроила, чтобы меня оттуда выгнали.

— Как ты умудрилась?

— Взяла и сказала директрисе, что у меня будет ребенок.

— Не может быть, Салли.

— Честно, так и сказала. Был ужасный скандал. Они специально пригласили врача, чтобы он меня осмотрел, и послали за родителями. А когда оказалось, что ничего такого нет, все возмутились, что я их обманула. Директриса сказала, что девушка, способная только помыслить о такой мерзости, не может оставаться в школе и совращать учениц. Так я вырвалась из школы, а потом стала капать папаше на мозги, чтобы он отпустил меня в Лондон, пока он наконец не сдался.

В Лондоне Салли обосновалась в дешевой студенческой гостинице. Несмотря на строгий надзор, ей удавалось проводить большую часть ночей у мужчин.

— Первый мой соблазнитель не понял, что я девственница, я ему потом призналась. Человек он был потрясающий, я его обожала. К тому же в комедийных ролях ему не было равных. Он еще прославится когда-нибудь.

Через некоторое время Салли стала сниматься в массовках и наконец получила небольшую роль в гастролирующей труппе. Потом она встретила Диану.

— А в Берлин ты надолго? — спросил я.

— Бог его знает. Работа у «Леди Уиндермир» всего на неделю. Я туда попала через человека, с которым познакомилась в «Иден Баре», он сейчас в Вене. Надо бы еще раз позвонить людям с киностудии. Потом есть один старый противный еврей, который иногда меня вытаскивает в свет. Этот все время обещает контракт, но на самом деле хочет только переспать со мной, старая свинья. Мужики в этой стране просто омерзительны. Ни гроша за душой, и при этом считают, что ты им отдашься за плитку шоколада.

— И что же ты думаешь делать, когда теперешняя работа кончится?

— Ну, немного денег мне присылают из дома. Мамаша уже припугнула меня, что перестанет помогать, если я скоро не вернусь в Англию. Родители, разумеется, думают, что я здесь с подругой. Если бы мамаша только знала, что я осталась одна, ее бы точно удар хватил. Как бы то ни было, скоро у меня будет достаточно средств, чтобы себя прокормить. Для меня тянуть из них деньги — просто нож острый. Из-за кризиса дела у отца тоже плохи.

— Послушай, Салли, если у тебя станет совсем туго с деньгами, дай мне знать, хорошо?

Салли засмеялась.

— Очень мило с твоей стороны, Крис. Спасибо за заботу, но у друзей я обычно не одалживаю.

— Разве Фриц тебе не друг? — вырвалось у меня.

Но Салли, кажется, нисколько не обиделась.

— Я, конечно, ужасно люблю Фрица, но у него денег куры не клюют. А когда у людей много денег, к ним относишься совсем по-другому, сама не знаю почему.

— Откуда ты знаешь, может быть, у меня тоже куча денег.

— У тебя? — Салли зашлась от смеха. — Я поняла, что ты на мели, как только тебя увидела!

В тот день, когда Салли пришла ко мне на чашку чая, фрейлейн Шредер была сама не своя от волнения. По этому случаю она надела свое лучшее платье и завила волосы. Когда раздался звонок, она широко распахнула дверь и громко крикнула:

— Герр Исиву, к вам дама! И многозначительно подмигнула. Я представил их друг другу. Хозяйку дома просто распирало от любезности. Она настойчиво обращалась к Салли «Gnädige Freulein».[7] Салли, в беретке, как у пажа, засмеялась своим серебристым смехом и элегантно уселась на диван. Фрейлейн Шредер кудахтала вокруг нее с нескрываемым восхищением и любопытством. Очевидно, такие, как Салли, ей прежде не встречались. К чаю вместо обычных ломтиков бледного и неаппетитного пирога она подала огромное блюдо с пирожными-корзиночками, выложенными в форме звезды. Фрейлейн Шредер принесла нам две крошечные бумажные тарелки с дырочками по краям, образующими кружево. Позже, когда я благодарил ее за столь изысканный прием, она рассказала, что всегда подавала бумажные тарелки, когда герр Риттмейстер угощал свою невесту чаем.

— Уж в этом, герр Исиву, можете положиться на меня! Я знаю, как угодить молодой даме!

— Ты не возражаешь, если я лягу на диван, дорогой? — спросила Салли, как только мы остались одни.

— Конечно, нет.

Салли стащила беретку, уселась на диване, подобрав свои миниатюрные ножки в бархатных туфельках, открыла сумку и начала пудриться:

— Я так устала. Глаз не сомкнула прошлой ночью. У меня потрясающий новый любовник.

Я начал разливать чай. Салли искоса поглядывала на меня.

— Тебя не шокирует, когда я так говорю, дорогой Кристофер?

— Ничуть.

— Но тебе не нравится это слушать?

— Меня это не касается. — Я протянул ей стакан чая.

— Только, ради Бога, не корчи из себя англичанина. Естественно, касается.

— Ну, если хочешь знать, слушать это довольно скучно.

Она разозлилась больше, чем я ожидал, и, сменив тон, холодно добавила:

— Думала, ты поймешь. — Она вздохнула. — Но я забыла — ты ведь мужчина.

— Извини, Салли. Я, конечно, мужчина, ничего не попишешь. Пожалуйста, не сердись. Я просто хотел сказать, что такие вещи слегка нервируют. Мне кажется, от природы ты застенчива, потому и держишься так вызывающе. Я тебя понимаю, потому что и сам иногда поступаю точно так же… Только не нужно со мной этих штучек, я просто неловко себя чувствую. Даже если ты каждый раз будешь рассказывать мне, что спишь с каждым встречным и поперечным, тебе все равно не удастся выглядеть в моих глазах дамой с камелиями. Сама знаешь, что ты не такая.

— Мне тоже кажется, что я не такая, — голос ее звучал настороженно. Она начала находить удовольствие в разговоре. Мне удалось невзначай польстить ей.

— Тогда кто же я, дорогой Кристофер?

— Ты — дочь мистера и миссис Джексон-Боулзов.

Салли потягивала чай.

— А… понимаю, что ты хочешь сказать… Может, ты и прав… Значит, ты считаешь, что я должна вообще спровадить всех любовников?

— Вовсе нет. Пока они тебе доставляют удовольствие.

— Разумеется, — помолчав, мрачно проговорила она, — я никогда не смешиваю работу и постель. Для меня работа важнее всего… Но я не верю, что женщина, у которой не было романов, может стать великой артисткой.

Вдруг она умолкла.

— Крис, почему ты смеешься?

— Я не смеюсь.

— Ты всегда надо мной смеешься. Ты считаешь меня форменной идиоткой?

— Ну что ты, Салли! Отнюдь. Люди, которые мне нравятся, часто вызывают у меня смех. Даже не знаю, почему мне хочется смеяться над теми, кто мне нравится.

— Значит, я тебе нравлюсь, да, дорогой Кристофер?

— Конечно, нравишься, Салли, разве ты не знала?

— Но ты не влюблен в меня?

— Влюблен? Ну нет, только не это.

— Я страшно рада. Я хотела тебе нравиться с первой нашей встречи. Но слава Богу, что ты не влюблен в меня, потому что я, наверное, не смогла бы ответить тебе, и все было бы испорчено.

— Что ж, значит, нам с тобой повезло!

— Может, и повезло… — Салли вдруг засомневалась. — Крис, милый… мне хочется тебе кое в чем признаться. Я не уверена, поймешь ли ты меня.

— Салли, помни, что я всего лишь мужчина.

Салли рассмеялась.
----------------------------------
5
Не правда ли, фрау Карпф? (нем.).
6
О, фрау Карпф, дорогая, как это мило с вашей стороны! (нем.).
7
Милостивая госпожа (нем.).


— Полный идиотизм. Но я бы не вынесла, если бы ты узнал об этом сам… Помнишь, на днях ты обмолвился, что Фриц тебе сказал, будто моя мать француженка?

— Да, помню.

— И я еще ответила, что это его выдумка. Так вот, ничего он не выдумал… Понимаешь, я сама сказала ему.

— Зачем?

Мы оба расхохотались.

— Бог его знает. Наверное, хотела поразить его воображение.

— Но что удивительного, если твоя мать француженка?

— Я иногда совершаю сумасбродства, Крис. Тебе придется быть терпеливым.

— Хорошо, Салли, буду терпеливым.

— Клянешься честью, что не скажешь Фрицу?

— Клянусь.

— Нарушишь клятву — будешь последней свиньей, — закричала Салли, смеясь и вытаскивая нож для разрезания бумаги из моего письменного стола.

— Смотри, перережу тебе глотку, и дело с концом.

Потом я спросил у фрейлейн Шредер, как ей понравилась Салли. Та была в восторге:

— Как с картинки, герр Исиву. И такая изящная, такие красивые руки и ноги! Сразу видно, что она из высшего общества… Знаете, герр Исиву, я бы ни за что не поверила, что у вас есть такие приятельницы! Вы всегда казались мне тихоней…

— Ну, фрейлейн Шредер, в тихом омуте…

Она затряслась от смеха, раскачиваясь взад и вперед на коротеньких ногах.

— Вот именно, герр Исиву! Именно, в тихом омуте…

В сочельник Салли переехала к фрейлейн Шредер. Все устроилось в последний момент. Подозрения Салли усилились после моих настойчивых предупреждений, и однажды она засекла фрау Карпф в особенно крупном и неуклюже обставленном воровстве. Тут Салли, наконец, отбросила все условности, возмутилась и съехала с квартиры. Ее поселили в бывшей комнате фрейлейн Кост. Фрейлейн Шредер, конечно, была в восторге.

Рождественский обед мы устроили дома: фрейлейн Шредер, фрейлейн Мейер, Салли, Бобби, еще один бармен из «Тройки» и я. Мы хорошо посидели. Бобби снова дерзко приударил за фрейлейн Шредер. Фрейлейн Мейер и Салли беседовали, как две звезды, обсуждали перспективы работы в английском мюзик-холле. Салли рассказывала небылицы, в которые в тот момент, очевидно, почти верила: будто она выступала в «Палладиуме» и в лондонском «Колизее». На это фрейлейн Мейер поведала историю о том, как восторженные студенты провезли ее в экипаже по улицам Мюнхена. После чего Салли не составило труда уговорить фрейлейн Мейер исполнить песню «Sennerin Abschied von der Alm». После крюшона из красного вина и бутылки самого дешевого коньяка она оказалась столь созвучной моему настроению, что я даже прослезился. Мы все подхватили припев и дружно грянули: «Juch-he!» Потом Салли спела «Малышкин блюз» с таким чувством, что коллега Бобби, приняв все на свой счет, обнял было ее за талию, но вмешался Бобби, тут же строго напомнив, что пора на работу.

И мы с Салли отправились в «Тройку», где встретили Фрица. С ним был Клаус Линке, молодой пианист, аккомпанировавший Салли у «Леди Уиндермир». Потом мы с Фрицем вышли. Фриц был подавлен и ни за что не хотел мне открыть, почему. Какие-то девушки за прозрачным занавесом разыгрывали классические живые картины… Потом мы оказались в большом дансинг-холле, где на столах стояли телефоны. Велись обычные в таких случаях разговоры:

— Простите, мадам, судя по вашему голосу, вы очаровательная маленькая блондинка с длинными черными ресницами, мой тип женщины. Как я догадался? Ну, это тайна. Да, совершенно верно. Я высокий, темноволосый, широкоплечий, похож на военного, с крошечными усиками… Вы мне не верите? Тогда приходите и убедитесь сами!

Пары, обхватив друг друга за бедра, танцевали, выкрикивая что-то и обливаясь потом. Оркестранты в баварской национальной одежде улюлюкали, пили и потели от пива. В заведении воняло, как в зверинце. Потом я, кажется, заблудился и несколько часов кряду бродил по джунглям серпантина. А проснувшись наутро, обнаружил, что вся моя постель засыпана обрывками пестрых бумажных лент.

Я встал и уже оделся, когда Салли вернулась домой и прямиком прошла в мою комнату. Выглядела она усталой, но была довольна собой.

— Привет, дорогой! Который час?

— Скоро ланч.

— Да что ты? Вот здорово! Я просто умираю от голода. Не завтракала, только кофе выпила.

Она замолчала в ожидании моего следующего вопроса.

— Где ты была? — спросил я.

— Но, дорогой! — Салли широко открыла глаза, изображая удивление. — Я думала, ты знаешь!

— Не имею представления.

— Брось притворяться! Кристофер, милый, как можно быть таким вруном! Ясное дело, что это ты все и подстроил. Как ты здорово спровадил Фрица! Он был такой сердитый! Мы с Клаусом чуть не померли от смеха.

И все же она была явно не в своей тарелке. Впервые я видел, как она покраснела.

— У тебя нет сигареты, Крис?

Я дал ей сигарету и зажег спичку. Она выдохнула большое облако дыма и медленно подошла к окну:

— Я в него не на шутку втюрилась.

Она повернулась, слегка нахмурившись, подошла к дивану и уютно свернулась на нем, поджав ноги и красиво сложив руки.

— По крайней мере, мне так кажется, — добавила она.

Я выдержал паузу, а затем спросил:

— А Клаус в тебя влюблен?

— Он меня обожает.

Салли была серьезна. Несколько минут она курила.

— Говорит, что влюбился в меня с первого взгляда. Мы встретились у «Леди Уиндермир». Но пока мы вместе работали, он не решался признаться. Он боялся, что это может повредить моей карьере. Он говорит, что пока не повстречался со мною, понятия не имел, до чего великолепно может быть человеческое тело. До меня у него было только три женщины…

Я закурил.

— Конечно, Крис, я не жду, чтобы ты понял… Это ужасно трудно объяснить…

— Да, всего не объяснишь.

— Я его увижу снова в четыре часа. — Голос у Салли звучал несколько вызывающе.

— В таком случае тебе стоило бы немного вздремнуть. Я попрошу фрейлейн Шредер сделать омлет или сам его приготовлю, если она еще не протрезвела. А ты ложись. Позавтракаешь в постели.

— Спасибо, Крис, милый. Ты ангел. — Салли зевнула. — И что бы я без тебя делала?

Теперь Салли и Клаус встречались каждый день. Обычно это происходило у нас, а однажды Клаус даже остался ночевать. Фрейлейн Шредер помалкивала, но мне и так было ясно, что она обескуражена. Не то чтобы ей не нравился сам Клаус: она как раз находила его очень привлекательным молодым человеком. Дело было в том, что она считала Салли моей подругой, и ей было больно видеть, что меня оттеснили. Однако я уверен, что если б я ничего не знал о романе и Салли вздумала бы меня обманывать, фрейлейн Шредер с удовольствием приняла бы участие в этой игре на стороне Салли.

Между тем отношения с Клаусом у нас были натянутые. Если нам случалось столкнуться на лестнице, мы холодно раскланивались, как тайные враги.

Где-то в середине января Клаус вдруг уехал в Англию. Ему неожиданно предложили выгодную работу на киностудии. Когда он пришел прощаться, атмосфера в доме была такая, будто Салли предстояла тяжелая операция. Фрейлейн Шредер и фрейлейн Мейер сидели в гостиной и раскладывали пасьянс. Позже фрейлейн Шредер уверяла меня, что карты легли как нельзя лучше: трижды выпадали восемь треф.

Весь следующий день Салли провела в комнате, свернувшись на диване, с карандашом и бумагой на коленях. Писала стихи, но мне не показывала. Курила сигарету за сигаретой, смешивала себе свои любимые коктейли, но, кроме нескольких кусочков омлета, за весь день ничего в рот не взяла.

— Салли, давай я тебе еще чего-нибудь принесу.

— Нет, Крис, спасибо. Ничего не хочу. Чувствую себя блаженной и бесплотной, как святой или что-то в этом роде. Ты не представляешь себе, как это изумительно… Хочешь шоколад, дорогой? Клаус дал мне целых три плитки. Если я съем еще хоть каплю, заболею. Съешь, а?

— Спасибо, Салли.

— Не думаю, что я когда-нибудь выйду за него. Это погубит и его и мою карьеру. Видишь ли, Кристофер, он так ужасно меня обожает, что это вряд ли пойдет ему на пользу.

— Вы можете пожениться, когда прославитесь.

Салли и это обдумала:

— Нет, ничего хорошего не выйдет. Мы старались бы все время жить, как прежде, если ты понимаешь, о чем я говорю. А ведь мы должны измениться… Он такой, такой… прямо как фавн, а я как настоящая нимфа из дикого леса.

Первое письмо от Клауса пришло в срок. Мы все с нетерпением его ждали, и фрейлейн Шредер даже специально меня разбудила, чтобы сообщить эту новость. Может, она боялась, что ей не удастся его прочесть, и рассчитывала, что я перескажу содержание. Страхи оказались напрасными. Салли не только показала письмо фрейлейн Шредер, фрейлейн Мейер, Бобби и мне, но отдельные места даже прочла вслух в присутствии жены швейцара, которая пришла за квартирной платой.

С первых же строк письмо производило неприятное впечатление. Тон его был самодовольный и слегка покровительственный. Лондон Клаусу не понравился, он чувствовал там себя одиноко, еда ему не нравилась, а в студии относились к нему с недостаточным уважением. Хорошо бы Салли была рядом — она смогла бы ему во многом помочь. Но коль уж он приехал в Англию, то попытается извлечь максимум пользы: будет много работать, заработает деньжат, но Салли тоже нужно трудиться в поте лица. Работа ее взбодрит и спасет от уныния. В конце шли нежности, довольно-таки неискренние. Чувствовалось, что он уже не раз писал что-то похожее.

Салли, однако, была в восторге. Призыв Клауса так подействовал на нее, что она немедленно стала звонить в разные кинокомпании, в театральное агентство и полдюжине своих «деловых» знакомых. Правда, ничего определенного из этого не вышло, но целый день она была полна оптимизма и, как она мне рассказывала, ей даже ночью снились контракты и чеки с четырехзначными цифрами.

— Со мной такое происходит, Крис, ты даже не можешь себе представить. Я сейчас же берусь за дело и скоро стану самой великой актрисой в мире.

Однажды утром, неделю спустя, я вошел к Салли в комнату и увидел ее с письмом в руке. Я тотчас узнал почерк Клауса.

— Доброе утро, Крис, дорогой!

— Доброе утро, Салли.

— Как тебе спалось? — Она была неестественно оживлена и много болтала.

— Спасибо, хорошо. А ты как?

— Тоже прекрасно. Погода сегодня гнусная, правда?

— Да, пожалуй.

Я подошел к окну взглянуть, что там такое. И в самом деле не блеск. Салли улыбалась, приглашая меня к разговору:

— Ты не знаешь, что учудила эта свинья?

— Какая свинья? — я изобразил непонимание.

— Крис! Ради Бога, не будь таким тупицей.

— Извини. У меня сегодня голова плохо варит.

— Я не стану объяснять, милый. — Салли вынула письмо. — Вот, читай. Ну и сволочь! Вслух читай. Я хочу еще послушать. «Mein liebes, armes Kind», — начиналось письмо. Клаус называл Салли своей бедной крошкой, потому что, как он объяснял, боялся, что она будет страдать. Тем не менее, выхода у него нет. Он пришел к определенному решению и должен сообщить его ей. Пусть она не думает, что ему легко, он долго мучился, но тем не менее уверен, что поступает правильно. Одним словом, они должны расстаться. «Теперь я вижу, — писал Клаус, — что вел себя очень эгоистично. Я думал лишь о собственном удовольствии. Но сейчас я понимаю, что я дурно влиял на тебя. Моя дорогая крошка, ты слишком преклонялась передо мной. Если мы будем по-прежнему вместе, у тебя скоро не останется ни воли, ни ума». Клаус продолжал советовать Салли жить ради работы. «Знаю по опыту: работа — единственное, что имеет значение». Он был очень обеспокоен, как бы Салли не слишком расстроилась. «Салли, бедная крошка, ты должна быть мужественной».

К самому концу письма все стало ясно. «Несколько дней назад меня пригласили на вечеринку к леди Клайн, в один из самых аристократических домов Лондона. Там я встретил очень красивую и умную молодую девушку по имени мисс Гор-Экерсли. Она в родстве с каким-то английским лордом, имя я не расслышал, — возможно, ты знаешь, кто это такой. С тех пор мы дважды виделись и очень мило беседовали. По-моему, никогда прежде я не встречал женщину, которая бы так поняла мою душу».

— Что-то новенькое, — язвительно заметила Салли с коротким смешком, — никогда бы не подумала, что у этого парня вообще есть душа.

Тут нас прервала фрейлейн Шредер, которая, сгорая от любопытства, вошла в комнату под предлогом узнать, не желает ли Салли принять ванну. Я оставил их вдвоем, чтобы не мешать задушевному женскому разговору.

— Не могу сердиться на дурака, — сказала мне Салли позже, прохаживаясь по комнате и яростно дымя сигаретой. — Мне просто по-матерински жаль его. Но что будет с его работой, если он начнет вешаться на шею каждой встречной?

Она сделала еще один круг по комнате.

— Вот если бы у него был настоящий роман и он признался бы мне, когда все зашло достаточно далеко, тогда бы я рассердилась. А эта девчонка! Послушай, он, наверное, даже не спит с ней.

— Конечно, — согласился я. — Давай-ка лучше выпьем по коктейлю.

— Ты все-таки отличный парень, Крис! Всегда предлагаешь то что надо. Как бы я хотела влюбиться в тебя. Клаус твоего мизинца не стоит.

— Да уж, куда ему до меня.

— Надо же, наглец, еще смеет говорить, что я его обожала, — воскликнула Салли, проглатывая вустерский соус и облизывая верхнюю губу. — И самое ужасное, что действительно обожала.

Вечером, когда я зашел к ней, она что-то лихорадочно строчила.

— Я уже черт знает сколько писем ему написала и все порвала.

— Так не годится, Салли. Лучше пойдем в кино.

— Правда, милый Крис, — Салли утерла глаза кончиком носового платка, — к чему зря убиваться.

— Конечно, совсем ни к чему.

— Теперь-то я точно стану великой актрисой, хотя бы чтоб доказать ему.

— Вот это другое дело.

Мы отправились в небольшой кинотеатр на Бюловштрассе, где шел фильм о девушке, которая пожертвовала театральной карьерой ради великой любви, долга и детей. Мы так хохотали, что пришлось уйти до конца сеанса.

— Мне стало намного лучше, — сказала Салли по дороге домой.

— Ну и отлично.

— А знаешь, может, я по-настоящему и не была никогда влюблена в него.

— Мне трудно судить.

— Мне часто казалось, что я влюблена, а потом глядишь — ничего и нет. Но на этот раз, — произнесла она с сожалением, — я была совершенно уверена. А теперь все так запуталось, что я сама не разберу.

— Может, ты еще не пришла в себя от шока? — предположил я.

Салли понравилась моя мысль:

— Пожалуй, ты прав! Ты, Крис, великолепно разбираешься в женщинах, лучше всех мужчин, которых я знаю… Я уверена, что однажды ты напишешь потрясающую книгу, и она разойдется миллионными тиражами.

— Спасибо, Салли, что веришь в меня.

— А ты веришь в меня, Крис?

— Конечно, верю.

— Скажи честно.

— Ну… Я вполне уверен, что ты добьешься грандиозных успехов, только не знаю, в чем… То есть я хочу сказать, что ты многое могла бы делать, если бы старалась.

— Наверное, ты прав. — Салли задумалась. — По крайней мере, иногда я чувствую себя способной на многое. А иногда кажется, что я ни на что не гожусь. Мужчину и то не смогла удержать возле своей юбки больше месяца.

— Салли, давай не будем начинать все с начала!

— Хорошо, Крис, не будем заводить эту волынку. Пойдем, выпьем.

Несколько недель подряд мы с Салли большую часть дня проводили вместе. Свернувшись калачиком, она сидела на диване в большой грязной комнате, курила, пила яичные коктейли, беспрерывно рассуждала о будущем. В погожие дни, если мне не нужно было давать уроков, мы шли в сквер на Виттенбергплатц и, греясь на солнышке, судачили о прохожих. Все обращали внимание на Салли в ее берете канареечного цвета и потрепанной шубке, похожей на шкуру старого шелудивого пса.

— Интересно, — говорила она, — что бы эти люди сказали, если б знали, что двое жалких бродяг когда-нибудь станут самым лучшим в мире писателем и величайшей актрисой.

— Наверное, ужасно удивились бы.

— Представляешь, Крис, как, разъезжая на «мерседесах», мы будем вспоминать прошлое и думать: «А что, не так уж плохо нам жилось в те времена!»

— «Мерседесом» и сейчас неплохо обзавестись!

Мы долго говорили о богатстве, о славе, о грандиозных контрактах для Салли, о побивающих все рекорды тиражах романов, которые я когда-нибудь напишу.

— Я думаю, — сказала Салли, — быть писателем — это здорово! Ведь вот ты такой мечтатель, непрактичный, неделовой. Люди воображают, что могут преспокойно водить тебя за нос, а ты садишься и пишешь о них книгу, и всем сразу ясно, какие они сволочи, роман пользуется грандиозным успехом, а тебя ждут золотые горы.

— Боюсь, беда в том, что я не такой мечтательный.


— …мне бы только богатого любовника найти. Вот смотри… Мне не нужно больше 3000 в год, квартиры и приличной машины. Я бы пошла на что угодно, лишь бы разбогатеть. Если ты богат, ты можешь позволить себе добиваться действительно хорошего контракта; тебе не нужно хвататься за первое попавшееся предложение… И конечно, человеку, который меня содержит, я бы не изменяла.

Салли говорила все это всерьез и, очевидно, сама себе верила. Странное у нее было состояние, беспокойное, нервное. Могла вспылить безо всякой видимой причины. Беспрерывно возвращалась к тому, что надо бы начинать работать, но ничего не делала, чтобы получить работу. Родители все еще ей помогали, но жили мы очень скромно, поскольку Салли больше не желала выходить по вечерам и вообще видеться с людьми. Однажды к нам на чай зашел Фриц. Я оставил их вдвоем, а сам пошел писать письмо. Когда я вернулся, Фрица уже не было, а Салли сидела в слезах.

— Этот человек действует мне на нервы! — всхлипнула она. — Я ненавижу его! Убила бы!

Но через несколько минут она уже пришла в себя и, свернувшись на диване, задумчиво курила. Я стал смешивать яичный коктейль.

— Знаешь, странно, — сказала она вдруг, — кажется, у меня будет ребенок.

— Боже мой! — Я чуть стакан не выронил. — Неужели?

— Не знаю. Так трудно определить: месячные идут нерегулярно… Подташнивает. Может быть, что-нибудь съела?

— Не показаться ли тебе врачу?

— Наверное, надо, — Салли равнодушно зевнула. — Но спешить некуда.

— Как это некуда? Завтра же пойдешь к врачу.

— Послушай, Крис, кому, черт возьми, ты приказываешь? Я уже жалею, что заикнулась об этом. — Салли снова едва не заплакала.

— Ну ладно, будет, — поспешил я успокоить ее. — Поступай как знаешь. Мое дело сторона.

— Прости меня, дорогой. Я не хотела огрызаться. Посмотрим, как я буду себя чувствовать утром. Может, и правда пойду.

К врачу она, конечно же, не пошла, но на следующий день приободрилась и предложила:

— Давай куда-нибудь сходим вечером, Крис. Мне осточертела эта комната. Развлечемся немного!

— Правильно, Салли. Куда пойдем?

— Пошли в «Тройку», поболтаем с этим старым идиотом Бобби. Может, нальет нам по рюмочке.

От Бобби мы так ничего и не дождались, но время провели не без пользы. В тот вечер, сидя в «Тройке», мы впервые разговорились с Клайвом.

С тех пор мы почти не расставались. Надо сказать, что трезвым я его не видел ни разу. Клайв признался нам, что выпивает полбутылки виски уже перед завтраком, и у меня не было оснований ему не верить. Он частенько принимался объяснять, почему пьет так много — он, видите ли, очень несчастлив. Но почему, я так и не уразумел, поскольку Салли всякий раз перебивала его, предлагая уйти совсем, или в другой бар, или покурить, или пропустить еще по маленькой. Пила она почти столько же, сколько и Клайв. Она никогда не пьянела, но иногда у нее были такие ужасные глаза, словно их вскипятили. А слой косметики на ее лице с каждым днем становился все толще.

Клайв отличался могучим телосложением, но начинал полнеть. Чем-то он походил на дородного римского патриция. Была в нем какая-то трогательная нерешительность, что обычно притягивает людей, особенно если человек богат. Нерешительный, грустный, он вечно был озабочен тем, как бы получше провести время, и, казалось, никогда не был уверен, что ему действительно весело и что то, чем мы занимаемся, и в самом деле здорово. Приходилось его все время убеждать. «Это правда стоящее дело? А там действительно очень весело? Правда? Да, конечно, все было чудесно! Потрясающе! Ха, ха, ха!» Его буйный мальчишеский смех нарастал и резко обрывался на вопросительной ноте. Казалось, он ни на что не мог решиться без нашего одобрения. Но несмотря на то, что он обращался к нашей помощи, в его голосе мне иногда чудились странные, едва уловимые нотки сарказма. Что он думал о нас на самом деле?

Каждое утро Клайв посылал за нами машину, которая доставляла нас в отель, где он остановился. Шофер непременно привозил прелестный букет, заказанный в самом дорогом цветочном магазине на Унтер-ден-Линден. Однажды, отправляясь на урок, я условился с Салли, что присоединюсь к ним позже. Придя в отель, я обнаружил, что Клайв с Салли улетели в Дрезден. В записке Клайв многословно извинялся и предлагал мне позавтракать одному в ресторане при отеле, представляясь его гостем. Но я не стал этого делать. От одного вида главного официанта мне стало не по себе. Вечером, когда Клайв и Салли вернулись, Клайв вручил мне сувенир: сверток, в котором оказалось шесть шелковых рубашек.

— Он хотел купить тебе золотой портсигар, — шепнула мне на ухо Салли, — но я сказала, что лучше рубашки. Твои в таком виде… Кроме того, нам сейчас надо быть осмотрительными. Пусть не думает, что мы вымогатели…

Я принял подарок с благодарностью. А что мне еще оставалось? Клайв нас совершенно развратил. Разумеется, он был готов дать денег для устройства театральной карьеры Салли, он часто заговаривал об этом и так непринужденно, таким милым тоном, словно это пустяковое дело, которое можно решить спокойно, без суеты, чисто по-дружески. Но стоило ему коснуться этого предмета, его внимание тут же что-нибудь отвлекало — он переключался быстро, как ребенок. Я замечал, как Салли порой с трудом сдерживала нетерпение.

— Оставь нас вдвоем, дорогой, — бывало шепнет она мне. — Я хочу с ним серьезно переговорить.

Но как бы тактично ни пыталась она подвести его к делу, ей никогда не удавалось добиться своего. Через полчаса, когда я присоединялся к ним, Клайв улыбался, потягивая виски, Салли тоже улыбалась, стараясь скрыть свое крайнее раздражение.

«Я его обожаю», — повторяла она мне весьма торжественно всякий раз, когда мы оставались вдвоем. Она верила в свою любовь, как новообращенный в догматы веры, и очень серьезно к ней относилась. Салли обожает Клайва. Да, это ко многому обязывает — обожать миллионера. Все чаще и чаще на лице у нее появлялось выражение умиления, как у опереточной монахини. И впрямь, когда Клайв с его очаровательной нерешительностью давал особенно наглому профессиональному нищему банкноту в двадцать марок, мы обменивались взглядами, исполненными неподдельного благоговения. Выбросить такую сумму — это было какое-то чудо, что-то свыше.

Однажды Клайв был трезвее обычного. В голове у него созревали разнообразные планы. Через несколько дней мы все трое должны покинуть Берлин. Восточный экспресс доставит нас в Афины, затем мы летим в Египет, оттуда в Марсель. Из Марселя отправимся на корабле в Южную Америку. Потом Таити, Сингапур, Япония. Клайв произносил названия стран, словно станции железной дороги, как нечто вполне будничное: он уже бывал там. Он все это уже знал. Выражение скуки на его лице, небрежный тон мало-помалу придавали нелепому разговору иллюзию правдоподобия. В конце концов, он мог себе позволить и такое путешествие. Я начал всерьез верить, что он собирается предпринять эту поездку. Одним мановением руки он мог изменить нашу жизнь.

Что стало бы с нами? Однажды начав, мы бы ни за что не остановились. И никогда не смогли бы бросить его. На Салли он, конечно же, женится. Я буду занимать странную должность, что-то вроде личного секретаря без определенных обязанностей. Я вдруг отчетливо увидел себя спустя десять лет: во фланелевом костюме и черно-белых туфлях, с округлившимся подбородком, вяло разливающим спиртное в гостиной отеля, где-нибудь в Калифорнии.

— Идите сюда, смотрите, хоронят кого-то, — позвал нас Клайв.

— Кого, дорогой? — набравшись терпения, спросила Салли.

Опять Клайв отвлекся, лишь бы уйти от темы.

— Неужели не заметили? — он расхохотался. — Чрезвычайно элегантные похороны. Уже целый час процессия идет мимо нас.

Мы вышли на балкон его комнаты. Улица и впрямь была запружена народом. Хоронили Германа Мюллера. Ряды бледных коренастых клерков, чиновников, профсоюзных деятелей — пышная и однообразная процессия прусской социал-демократии устало тащилась под своими знаменами к видневшимся впереди Брандербургским воротам, на которых вечерний ветер развевал длинные черные траурные флаги.

— А кто этот малый? — спросил Клайв, посмотрев вниз. — Наверное, важная шишка?

— Бог его знает, — ответила Салли, зевая. — Погляди, Клайв, какой чудесный закат!

Она была права. Что нам до марширующих внизу немцев, усопшего и начертанных на знаменах слов. Через несколько дней, подумал я, мы утратим всякую связь с подавляющим большинством населения всего земного шара, честными тружениками, мужчинами и женщинами, зарабатывающими себе на хлеб насущный, на страховку жизни и имущества, озабоченными будущим своих детей. Вероятно, в средние века люди чувствовали то же самое, поверив, что они продали душу дьяволу. Это было удивительное, приятно-возбуждающее ощущение, но в то же время было немного страшно. «Ну вот, — говорил я себе. — Дело сделано, теперь я пропал».

На следующее утро мы прибыли в отель в обычное время. Но портье посмотрел на нас довольно странно.

— Кого вы хотите видеть, мадам?

Вопрос показался таким необычным, что мы оба рассмеялись.

— Конечно, жильца из 365 номера, — ответила Салли. — Кого же еще? Разве вы нас не узнаете?

— Боюсь, что вам это не удастся, мадам. Джентльмен из 365 номера уехал рано утром.

— Уехал? То есть его сегодня не будет? Забавно. Когда он вернется?

— Он ничего не сказал о возвращении, мадам. Он отправился в Будапешт.

Пока мы стояли, вытаращив глаза, подошел официант с запиской. «Дорогие Салли и Крис! Я не могу больше оставаться в этом проклятом городе, уезжаю немедленно. Надеюсь когда-нибудь встретиться с вами. Оставляю деньги на случай, если я забыл о чем-нибудь». В конверте лежало триста марок. Вместе с увядшими цветами, четырьмя парами туфель Салли, двумя шляпами (купленными в Дрездене) и моими шестью рубашками они составляли все наследство, доставшееся нам от Клайва. Сначала Салли рассвирепела. Потом мы оба принялись хохотать.

— Да, Крис, пожалуй, вымогатели из нас вышли никудышные, правда, милый?

Большую часть дня мы провели, обсуждая, задумал ли свой отъезд Клайв заранее. Я склонялся к тому, что нет. Я представил себе, как он переезжает из города в город, всякий раз расставаясь с новыми знакомыми примерно на один лад, и почему-то посочувствовал ему… Потом встал вопрос, что делать с деньгами. Салли решила отложить двести пятьдесят марок на одежду, полсотни мы спустили в тот же вечер.

Но эта трата не доставила нам того удовольствия, на какое мы рассчитывали. Салли плохо себя чувствовала и не смогла съесть роскошный обед, который мы заказали. Мы оба были удручены.

— Знаешь, Крис, мне кажется, что мужчины всегда будут бросать меня. Чем больше я думаю об этом, тем больше мужчин вспоминаю. Как это ужасно.

— Я никогда не брошу тебя, Салли.

— Правда, дорогой? Серьезно, я думаю, что я идеальная женщина, если ты понимаешь, о чем я говорю. Я могу увести чужого мужа, но не умею удержать его при себе долго. Мужчины кидаются очертя голову, но быстро охладевают.

— Что ж, лучше быть такой, чем гадким утенком с золотым сердцем, правда ведь?

— Я готова себе локти кусать из-за того, что унижалась перед Клайвом. Ни в коем случае нельзя было надоедать ему с деньгами. Он небось решил, что я обыкновенная потаскушка, как все остальные. А я действительно обожала его — по-своему… Если бы я вышла за него замуж, то сделала бы из него человека. Заставила бы его бросить пить.

— Ты подавала ему хороший пример.

Мы оба рассмеялись.

— Этот мерзавец мог бы по крайней мере оставить мне приличный чек.

— Не думай об этом, дорогая. Таких, как он, немало.

— Ну и черт с ним, — сказала Салли. — Мне надоело быть шлюхой. Никогда больше не взгляну на человека с деньгами.

На следующий день Салли чувствовала себя отвратительно. Мы думали — с похмелья. Все утро она пролежала в постели, а когда встала, потеряла сознание. Я хотел немедленно вызвать врача, но Салли наотрез отказалась. За чаем она снова упала в обморок и выглядела так плохо, что мы с фрейлейн Шредер послали за доктором, даже не сказав ей об этом.

Доктор долго сидел у нее. Мы с фрейлейн Шредер ждали в гостиной. К великому нашему удивлению, он так поспешно ретировался, что мы даже не успели попрощаться с ним. Я тут же прошел к Салли. Она сидела в постели с застывшей усмешкой на лице.

— Вот так, милый Кристофер, со мной сыграли первоапрельскую шутку.

— Ты о чем?

Салли попыталась улыбнуться.

— Он говорит, что у меня будет ребенок.

— О Боже мой!

— Не смотри на меня с таким ужасом, дорогой! В общем-то я ожидала этого, ты знаешь.

— Это от Клауса?

— Да.

— И что ты собираешься делать? Ну не рожать же?

Салли потянулась за сигаретой. Я тупо уставился на свои ботинки.

— А доктор не хочет?..

— Нет, он не будет. Я его сразу же спросила. Он был ужасно шокирован. Я ему сказала: «Мой дорогой, как вы думаете, что будет с несчастным младенцем, если он родится? Разве я похожа на хорошую мать?»

— И что он ответил?

— Не хочет связываться. Его, видно, заботит только собственная репутация.

— Ну что же, придется найти кого-нибудь без репутации, вот и все.

— По-моему, — сказала Салли, — надо посоветоваться с фрейлейн Шредер.

Мы отправились к фрейлейн Шредер. И правильно сделали: поначалу она слегка взволновалась, но ситуацию оценила вполне трезво. Да, она знает нужного человека. Приятельница ее приятельницы однажды попала в подобную переделку. Ей тогда нашли врача, надежного, опытного и толкового. Загвоздка только в том, что его услуги могут обойтись недешево.

— Слава Богу, — ввернула Салли, — что мы не истратили всех денег этой свиньи Клайва.

— Если хочешь знать мое мнение, то Клаус просто обязан…

— Послушай, Крис. Запомни раз и навсегда: если я увижу, что ты пишешь Клаусу, я тебе этого никогда не прощу…

— Ладно, ладно… Не буду. Я просто предложил, вот и все.

…Врач мне не понравился. Он то и дело поглаживал и пощипывал руку Салли. Однако он, похоже, был подходящей кандидатурой для этой работы. Салли ляжет в его частную клинику, как только там освободится место. Все оформляется совершенно официально. Несколькими округлыми фразами маленький юркий доктор развеял последний зловещий призрак нелегальности, нависший над всем предприятием. «Состояние здоровья пациентки, — объяснил он, — исключает возможность родов, мы выдадим ей соответствующий документ». Само собой, документ этот будет стоить дорого. Так же, впрочем, как клиника и операция. Врач хотел двести пятьдесят марок задатка. В конце концов мы уговорили его снизить цену до двухсот. Салли хотела отложить пятьдесят — на новые ночные рубашки, как она объяснила мне позже.

Наконец наступила весна. Из кафе выносили деревянные щиты на тротуар, открывались лавки мороженщиков.

Мы отправились в частную лечебницу в открытом такси. Стояла чудесная погода, настроение у Салли сильно улучшилось. Хотя фрейлейн Шредер храбрилась и пыталась улыбаться, на самом деле она чуть не рыдала. «Надеюсь, врач не еврей? — сурово спросила меня фрейлейн Мейер. — Не отдавайте ее в лапы мерзких евреев. Эти скоты вечно норовят сделать бизнес на чужом несчастье».

У Салли была уютная комната с балконом, чистая и светлая. Вечером я еще раз навестил ее. Лежа в постели, она выглядела совсем девочкой.

— Привет, милый… Пока еще не прикончили меня, видишь. Но сделали для этого все возможное… Веселенькое местечко, ты не находишь? Посмотрел бы на меня Клаус, свинья эдакая… Вот что получается, когда не понимаешь его душу…

Ее слегка лихорадило, и она много смеялась. Одна из сестер на минуту вошла в палату, как будто что-то искала, и почти сразу же вышла.

— Она страсть как хотела посмотреть на тебя, — объяснила Салли. — Видишь ли, я сказала ей, что ты — отец. Ты не возражаешь, дорогой?

— Вовсе нет. Я даже польщен.

— Так проще. Им кажется странным, если нет отца. А я не хочу, чтобы на меня косо смотрели и жалели, как бедную девушку, преданную и брошенную любовником. Не очень-то завидная роль, правда? Поэтому я сказала сестре, что мы страшно любим друг друга, но жутко стеснены в средствах и пока не можем пожениться. Мы мечтаем о том, как мы разбогатеем, станем знаменитыми и заведем семью из десяти детей. Бедняжка так расчувствовалась, что даже всплакнула. Сегодня вечером, во время дежурства, она собирается показать мне фотографии ее молодого человека. Трогательно, правда?

На следующий день фрейлейн Шредер и я пошли в лечебницу вдвоем. Салли лежала без движения, натянув простыню до подбородка.

— А, привет! Не хотите присесть? Сколько сейчас времени? — Она тяжело повернулась и потерла глаза. — Откуда эти цветы?

— Это тебе, Салли, от нас.

— Как мило с вашей стороны. — Салли безучастно улыбнулась. — Простите, у меня сегодня голова совсем дурная. Все из-за проклятого хлороформа…

Мы пробыли у нее всего несколько минут. По пути домой фрейлейн Шредер казалась ужасно расстроенной:

— Поверите ли, герр Исиву, я бы из-за родной дочери так не убивалась! Когда видишь, как бедная девочка страдает, кажется, сама бы легла вместо нее.

На следующий день Салли было уже много лучше. Мы все — фрейлейн Шредер, фрейлейн Мейер, Бобби и Фриц — пришли навестить ее. Фриц, естественно, не имел ни малейшего представления о том, почему Салли находится в клинике. Ему сказали, что ей вырезали небольшую язву, и как всегда, когда человек не в курсе, он отпускал разного рода случайные и крайне уместные замечания по поводу аистов, капусты, колясок, младенцев и даже подробно передал свежую сплетню об одной даме из берлинского высшего общества, про которую поговаривали, будто недавно она перенесла незаконную операцию. Мы с Салли старались не глядеть друг другу в глаза.

Вечером следующего дня я навестил ее в лечебнице в последний раз. Наутро ее пообещали выписать. Салли была одна, и мы вместе сидели на балконе. Она как будто пришла в себя и уже могла передвигаться по комнате.

— Я сказала сестре, что никого не хочу видеть, кроме тебя. — Салли томно зевнула. — Я так устаю от людей.

— Может, мне тоже лучше уйти?

— Нет-нет, — проговорила Салли без особого энтузиазма. — Если ты уйдешь, кто-нибудь из сестер придет сюда и начнет болтать; если я не буду оживленной и разговорчивой, они скажут, что мне нужно пробыть в этом чертовом заведении еще пару дней, а я этого не вынесу.

Она уныло глядела на тихую улицу.

— Знаешь, Крис, мне бы, пожалуй, даже хотелось родить этого ребенка… Было бы так чудесно родить его. Последние два дня я все пытаюсь представить себе, как это — быть матерью. Знаешь, прошлой ночью я долго сидела тут одна, держала на руках подушку и представляла себе, что это мой ребенок. И у меня было такое потрясающее чувство, будто я одна в целом свете. Я воображала, как он будет расти и как мне придется вечерами, уложив его спать, уходить и заниматься любовью с мерзкими старыми мужиками, чтобы заработать ему на хлеб и одежду… Тебе хорошо ухмыляться, Крис… Я правда так думала!

— Почему бы тебе не выйти замуж и не родить?

— Я не знаю… Чувствую, что потеряла веру в мужчин. Они мне просто не нужны… Даже ты, Кристофер, если бы ты сейчас вышел на улицу и тебя бы переехало такси… Я бы, конечно, переживала, но на самом деле мне было бы все равно.

— Спасибо, Салли.

Мы оба рассмеялись.


— Нет, я не то хотела сказать, дорогой. Я не имела в виду тебя лично. Не обижайся, что я так говорю. Ты же видишь, в каком я состоянии. Когда ты беременна, чувствуешь себя совсем как животное или еще там кто, защищающий детеныша. Беда только в том, что мне некого защищать. Поэтому, наверное, в последнее время я бросаюсь на людей.

Отчасти в результате этого разговора я внезапно в тот же вечер решил отменить все уроки, уехать из Берлина как можно скорее куда-нибудь на Балтийское море и засесть за работу. С Рождества я не написал ни строчки.

По-моему, Салли, когда я поделился с ней этой мыслью, почувствовала некоторое облегчение. Нам обоим нужна была какая-то перемена. Мы без особой уверенности говорили, что позже она присоединится ко мне, но уже тогда я понимал, что этого не случится. Планы у нее были очень неопределенные. Если раздобудет денег, то, может быть, отправится в Париж, или в Альпы, или в Южную Францию.

— Но, возможно, — добавляла Салли, — я просто останусь здесь и буду счастлива. Я, кажется, начинаю привыкать к этому месту.

В середине июля я вернулся в Берлин. Все это время я не имел от Салли никаких известий, кроме нескольких открыток, которыми мы обменялись в первые месяцы моего отсутствия. Я ничуть не удивился, узнав, что она съехала с квартиры.

— Конечно, я ее понимаю. Я не могла обеспечить ей удобства, на которые она вправе рассчитывать, ведь у нас даже умывальников нет в спальнях. Но все равно, для меня это было такое разочарование… Фрейлейн Боулз вела себя очень мило, не могу жаловаться. Она настояла на том, чтобы заплатить за комнату до июля. Я, конечно, имела право на эти деньги, потому что она не предупредила об отъезде до двадцать первого числа, но я бы даже не заикнулась… Она ведь такая прелестная молодая женщина.

— Салли не оставила свой новый адрес?

— Как же, оставила, и номер телефона тоже. Вы непременно позвоните ей. Она вам обрадуется. Другие джентльмены появлялись и исчезали, но вы, герр Исиву, были истинным другом. Знаете, я всегда надеялась, что вы поженитесь. Из вас бы вышла идеальная пара. Вы всегда имели на нее такое положительное влияние, да и она вас немного отвлекала, когда вы слишком уж углублялись в свои книги и занятия… О да, герр Исиву, можете смеяться, но никогда не знаешь наверняка! Может, еще не поздно.

На следующее утро фрейлейн Шредер разбудила меня в большом волнении:

— Герр Исиву, подумать только! Они закрыли Дармштадтский и Национальный банки. Не удивлюсь, если разорятся тысячи! Молочник говорит, что через две недели начнется гражданская война!

Одевшись, я тотчас вышел на улицу. Там, конечно же, толпился народ: на углу Ноллендорфплатц, возле банка, стояли мужчины с кожаными сумками и женщины с авоськами — вылитые фрейлейн Шредер. Железные решетки на окнах банка были опущены. Большинство собравшихся тупо уставились на запертую дверь. На ней висело небольшое объявление, набранное готическим шрифтом, похожее на страницу из средневековой книги. В нем говорилось, что рейхспрезидент гарантирует сохранность всех вкладов. Если верить объявлению, все было в полном порядке, только банк открывать не собирались.

Какой-то мальчишка играл с обручем. Обруч задел одну женщину. Она бросилась на него с воплем: «Эй ты, наглое отродье! Что тебе здесь нужно?» Другой женский голос подхватил: «Убирайся отсюда! Тебе здесь нечего делать!» Еще одна ехидно поинтересовалась: «У тебя что, тоже деньги в банке?» Испуганный мальчуган умчался прочь, спасаясь от ярости толпы.

Стояла сильная жара. Вечерние газеты подробно освещали новые чрезвычайные указы — казенно, сухо, официозно. Один тревожный заголовок, набранный кроваво-красным шрифтом, резко выделялся на фоне прочих: «Полный крах!» Нацистский журналист напоминал своим читателям, что завтра, 14 июля, День национальной независимости Франции и, безусловно, подчеркивалось в статье, французы в этом году будут праздновать его с особой помпой, предвкушая поражение Германии. В магазине готового платья я приобрел за двенадцать с половиной марок пару фланелевых брюк и поехал навестить Салли.

Она жила в трехкомнатной квартире, в доме, построенном в духе «колония художников», неподалеку от Брейтенбахплатц. На звонок открыла сама.

— Приветик, Крис, старая свинья!

— Привет, Салли!

— Как поживаешь?.. Будь осторожен, дорогой, ты испортишь мне прическу. Через несколько минут мне пора уходить.

Я никогда раньше не видел ее в белом. Ей шло, но лицо казалось худее и старше. У нее была новая стрижка, и волосы красиво уложены.

— Ты очаровательна, — сказал я.

— Правда? — Салли улыбнулась мечтательно и самодовольно. Я пошел за ней в гостиную. Окно во всю стену. Мебель вишневого цвета, очень низкий диван, заваленный цветастыми подушками с бахромой. С него спрыгнула и залаяла пушистая белая собачонка. Салли взяла ее на руки и принялась тискать, только что губами не касаясь.

— Freddi, mein Liebling, Du bist so-o süß![8]

— Твоя? — спросил я, отметив явное улучшение ее немецкого.

— Нет. Это Герды, мы вместе снимаем эту квартиру.

— Ты давно ее знаешь?

— Недели две, не больше.

— И что она за человек?

— Неплохая. Только скупало черта. Приходится платить буквально за все.

— А здесь мило.

— Ты считаешь? Да, я тоже думаю, что тут хорошо. Лучше, чем в той дыре на Ноллендорфштрассе, во всяком случае.

— Почему ты уехала? Ты что, поссорилась с фрейлейн Шредер?

— Не совсем. Просто устала от ее бесконечной болтовни. Совсем она мне заморочила голову. Все-таки она жуткая зануда.

— Фрейлейн Шредер к тебе прекрасно относится.

Салли нетерпеливо передернула плечами. Я заметил, что во время разговора она избегает смотреть мне в глаза. Воцарилось неловкое молчание. Поведение Салли меня удивило и даже смутило. Я стал уже подумывать, как бы извиниться и уйти.

Вдруг зазвонил телефон. Салли зевнула и, поставив аппарат на колени, сняла трубку:

— Привет, кто это? Да, я… Нет… Нет… Понятия не имею… Правда! Я должна угадать? — Она наморщила нос. — Это Эрвин? Нет? Поль? Нет? Подождите минуту… Дайте подумать…

— А теперь, дорогой, я должна бежать! — воскликнула Салли, закончив наконец разговор. — Опаздываю на целых два часа.

— У тебя новый хахаль?

Салли не обратила внимания на мой тон. Закурила с выражением легкого неудовольствия.

— У меня деловая встреча.

— А когда мы снова увидимся?

— Посмотрим, дорогой… У меня столько дел сейчас… Завтра я тебя извещу… Может быть, я скоро уеду во Франкфурт.

— Договорилась о работе?

— Нет, не совсем. — Салли говорила отрывисто, избегая касаться сути. — Во всяком случае, я решила до осени не ввязываться в съемки. Мне нужно как следует отдохнуть.

— У тебя, кажется, много новых друзей.

Тон ее снова стал неопределенным, нарочито небрежным.

— Да, пожалуй… Может, потому, что я слишком долго сидела на диване у фрейлейн Шредер и не видела ни одной живой души.

— Что ж, — не преминул я подколоть Салли, — надеюсь, никто из твоих друзей не держит деньги в Дармштадтском и Национальном банках.

— А что такое? — Она мигом оживилась. — Там что-то произошло?

— Ты в самом деле ничего не знаешь?

— Конечно, нет. Я не читаю газет и сегодня еще не выходила.

Я рассказал ей про кризис. Она явно встревожилась.

— Но какого черта ты не сказал мне об этом сразу? — воскликнула она нетерпеливо. — Это может быть очень серьезно.

— Извини, Салли. Я был уверен, что ты уже в курсе… Тем более, что теперь ты, вроде бы, вращаешься в финансовых кругах.

Она пропустила очередную колкость мимо ушей. Сидела нахмурившись, уйдя в себя.

— Если бы это было очень серьезно, Лео позвонил бы и сказал мне… — пробормотала она. Эта мысль, по-видимому, успокоила ее.

Мы дошли до угла, а там Салли быстро поймала такси.

— Ужасно неудобно жить так далеко, — сказала она. — Может быть, я скоро куплю машину. Кстати, — добавила она перед тем, как мы расстались, — как ты отдохнул?

— Хорошо, много купался.

— Ну что ж, дорогой, до свидания. Будет время, увидимся.

— До свидания, Салли. Будь здорова.

Через неделю она позвонила.

— Не можешь прийти прямо сейчас, Крис? Это очень важно. Я хочу, чтобы ты мне помог.

И на этот раз она была дома одна.

— Не хочешь подзаработать? — приветствовала она меня с порога.

— Конечно, хочу.

— Великолепно! Видишь ли, дело в том… — Она была в пушистом розовом халатике и казалась очень возбужденной. — Один мой знакомый собирается организовать журнал. Ужасно серьезный, художественный, с кучей замечательных фотографий — чернильницы в виде перевернутых женских головок, ну, ты знаешь, как сейчас такие штуки делаются… Суть в том, что каждый номер будет рассказывать про какую-нибудь страну, там будут статьи про обычаи, про нравы и все такое… В первом номере они хотят дать Англию и просят, чтобы я написала о типичной английской девушке. Конечно, я понятия не имею, что надо писать, вот я и подумала: ты напишешь статью под моей фамилией и получишь деньги. Я бы не хотела отказывать издателю, потому что он может мне очень даже пригодиться в других делах…

— Ладно, Салли, я постараюсь.

— О, как здорово!

— Когда это должно быть готово?

— Видишь ли, дорогой, в том-то все и дело. Статья нужна сейчас — иначе нет никакого смысла. Я обещала ее четыре дня назад, значит, надо сдать сегодня вечером… Только не слишком длинно, слов пятьсот, не больше.

— Ну что ж, сделаю что смогу…

— Прекрасно. Садись где хочешь. Вот бумага. Есть у тебя ручка? А вот словарь, если ты вдруг не знаешь, как пишется какое-нибудь слово… Я пока приму ванну.

Через сорок пять минут Салли вышла, нарядно одетая. Я уже закончил статью. Откровенно говоря, я был очень доволен своим опусом.

Она прочитала его очень внимательно, слегка нахмурив красиво подведенные брови. Окончив, отложила рукопись со вздохом:

— Прости, Крис, но это не годится.

— Не годится? — Я был просто ошарашен.

— Конечно, это настоящая литература, очень художественно и все такое…

— Тогда в чем же дело?

— Недостаточно живо, — категорично изрекла Салли. — Совсем не то, что нужно этому человеку.

Я пожал плечами:

— Что ж, очень жаль, Салли. Я старался как мог. Но я ведь не журналист, ты знаешь.

Я обиженно молчал. Самолюбие мое было задето.

— О! Идея! — воскликнула вдруг Салли, вскочив на ноги. — Я знаю, кто это сделает, если я попрошу! Как же это я раньше не догадалась? — она схватила телефон и набрала номер:

— А, привет, Курт, милый.

Она быстренько растолковала, что за статья ей нужна, и, положив трубку, объявила торжествующим тоном:

— Все в порядке! Он это сделает в два счета!.. — Выдержав для пущего эффекта паузу, она добавила: — Я звонила Курту Розенталю.

— А кто это?

— Ты что, никогда о нем не слышал? — Салли была раздосадована и изобразила крайнее изумление. — Мне всегда казалось, что ты интересуешься кино. Это самый блестящий из молодых сценаристов. Зарабатывает кучу денег. Конечно же, он сделает это только ради меня. Он говорит, что продиктует статью секретарше прямо на машинку, пока будет бриться, а потом отошлет редактору домой. Он просто чудо!

— Ты уверена, что он напишет то, что требуется редактору?

— Даже не сомневаюсь, Курт — настоящий гений! Он может все. Сейчас в свободное время он пишет роман. Он страшно занят и может диктовать только за завтраком. На днях он показал мне несколько первых глав. Ей-богу, ничего лучше я в жизни не читала.

— Подумать только!

— Да, я восхищаюсь такими, как он, — продолжала Салли, стараясь не смотреть мне в глаза. — Он ужасно честолюбив, трудится день и ночь, может сочинить все что душе угодно: сценарии, романы, пьесы, поэзию, рекламу… И нисколько не задается. Не то что некоторые молодчики: напишут по одной книжке и начинают болтать об Искусстве, воображая, что они самые великие писатели на свете… Просто с души воротит.

Хоть она меня и здорово разозлила, я все-таки не мог удержаться от смеха:

— И давно это ты ополчилась на них, Салли?

— Но я же не на тебя ополчилась, — однако взгляд отвела, — не на тебя лично.

— А с души тебя воротит от меня?

— Не знаю, в чем дело… Ты как-то изменился…

— Как же?

— Трудно объяснить. Как будто у тебя совсем нет ни честолюбия, ни охоты чего-нибудь добиться. Ты просто дилетант, а меня это бесит.

— Ну, мне очень жаль.

Но мой наигранный, шутливый тон звучал довольно натянуто. Салли хмуро уставилась на свои крошечные черные туфельки.

— Ты должен помнить, Кристофер, что я женщина. Все женщины любят, чтобы мужчины были сильными и решительными и делали карьеру. Женщине хочется по-матерински относиться к мужчине, потакать его слабостям, но в нем должна чувствоваться и сила, чтобы она могла его уважать… Если тебя интересует какая-нибудь женщина, постарайся, чтобы она не заметила, что ты не честолюбив. Иначе она будет презирать тебя.

— Ах вот оно что, понимаю… По этому принципу ты и выбираешь себе друзей, я имею в виду — новых друзей?

Она вспыхнула:

— Можешь смеяться сколько угодно. У моих новых друзей хорошие головы, деловые. И если у них много денег, то лишь потому, что они их заработали… Вот ты небось считаешь, что лучше них?

— Да, Салли, раз уж зашла об этом речь. Если они такие, как я себе представляю, то да.

— Вот и приехали, Кристофер. Именно это меня и злит: ты ленивый и самодовольный. Но говорить можно все что угодно, а ты вот докажи.

— Как же можно доказать, что один человек лучше другого? Кроме того, я так не говорил. Я сказал, что считаю себя лучше — но это всего лишь дело вкуса.

Салли не ответила. Слегка нахмурившись, она закурила.

— Ты говоришь, что я изменился, — продолжал я. — Если уж начистоту, то то же самое я подумал о тебе.

Салли, похоже, не удивилась:

— Правда, Кристофер? Может, оно и так. Не знаю… А может, ни я, ни ты не менялись. Может, мы просто сейчас увидели, какие мы на самом деле. Мы с тобой до ужаса непохожие, понимаешь?

— Да, это я заметил.

— По-моему, — сказала Салли, задумчиво куря сигарету и опустив взгляд на свои туфельки, — мы немного поднадоели друг другу.

— Возможно, — я улыбнулся в ответ. Мне все стало ясно. — Во всяком случае, из-за этого не стоит ссориться.

— Конечно, не стоит.

Повисла пауза. Потом я сказал, что мне пора. Мы оба были слегка смущены и держались подчеркнуто вежливо.

— Ты уверен, что не хочешь кофе?

— Нет, огромное спасибо.

— Может, чаю? Очень вкусный. Я получила его в подарок.

— Да нет, огромное спасибо, Салли. Лучше я пойду.

— Ты правда торопишься? — слова эти были сказаны с некоторым облегчением. — Непременно позвони мне на днях, ладно?

— Непременно, Салли.

Я уже вышел из дома и быстро пошел по улице, когда вдруг осознал, что меня душит стыд. «Маленькая дрянь», — думал я. — Но вообще-то, — говорил я себе, — я всегда знал, какая она, с самого начала. Нет, неправда. Не знал. Я обольщался — почему не быть честным перед собой, — будто она привязана ко мне. По-видимому, я ошибался, но она-то тут при чем? Все же я винил ее, я был в ярости, в ту минуту я бы, кажется, был счастлив, если бы ее хорошенько выпороли у меня на глазах. И надо же, до того глупо расстроился, что даже засомневался, а не был ли я все это время по-своему влюблен в Салли?
---------------------------------
8
Фредди, дорогой, ты така-ая прелесть! (нем.).


Хотя какая там влюбленность! Дело обстояло гораздо хуже. Дешевая гордость, ребяческая обида. И не то чтобы меня волновало ее мнение о статье — ну, может, совсем чуть-чуть. Пока речь шла о литературе, уверенность в себе защищала меня от любых ее выпадов. Нет, гораздо больше меня задело, что она стала критиковать меня как личность. Умеют же эти чертовы бабы вынуть всю душу из мужчины! Бессмысленно утешать себя тем, что у Салли лексикон и психология двенадцатилетней школьницы, что она, наконец, смешна, — я все равно знал, что из меня сделали шарлатана. И разве не был я шарлатаном в некотором роде, — разумеется, ее смехотворные доводы не имели к этому никакого отношения, но все мои претенциозные беседы с ученицами и недавно усвоенный кабинетный социализм? Конечно, был. Но она этого не знала. И мне бы ничего не стоило произвести на нее впечатление. До чего же это унизительно. Я с самого начала взял с ней неправильный тон. Краснел и пререкался, вместо того чтобы говорить снисходительно, убежденно, одним словом, быть на высоте. Я позволил мерить себя одной меркой с этим ее чертовым хлыщом Куртом. А Салли только того и ждала. После долгих месяцев я сделал одну поистине роковую ошибку: не только позволил ей судить о своем профессионализме, но еще и оказался в ее глазах ревнивцем. Да, я ревновал самым вульгарным образом. Я проклинал себя на чем свет стоит. Я сгорал от стыда от одной мысли о происшедшем.

Теперь поздно, сказанного не воротишь. Выход только один: забыть эту историю. Но, само собой, видеться с Салли стало для меня невозможным.

Прошло, наверное, дней десять, когда однажды утром ко мне заявился молодой человек небольшого роста, бледный и темноволосый, он бегло говорил на американском английском с легким акцентом. Представился он Джорджем П. Сандерзом. Он увидел мое объявление об уроках английского в «B. Z. am Mittag».

— Когда бы вы хотели начать? — спросил я его. Но молодой человек поспешно покачал головой. Нет, нет, уроки его не интересуют. Слегка разочарованный, я вежливо ждал, пока он объяснит причину своего визита. Но он, казалось, не спешил. Взял сигарету, уселся и завел непринужденный разговор о Соединенных Штатах. Бывал ли я в Чикаго? Нет? Не слышал ли я о Джеймсе Л. Шраубе? Не слышал? Молодой человек слегка вздохнул. Он был на редкость терпелив, видимо, не только со мной, но и вообще. Похоже, я не был первым, с кем он затевал подобные разговоры. Джеймс Л. Шраубе, — объяснял он, — большой человек в Чикаго: владеет сетью ресторанов и кинотеатров. У него две огромные виллы, яхта на озере Мичиган и не меньше четырех машин. Тут я начал барабанить пальцами по столу. Выражение боли скользнуло по лицу молодого человека. Он извинился, что отнимает у меня драгоценное время. О мистере Шраубе он решил рассказать мне потому, что подумал: а вдруг меня это заинтересует? — в голосе его послышался легкий упрек. И еще мистер Шраубе, если б я знал его, безусловно, поручился бы за своего друга Сандерза. Но… раз ничего не поделаешь… Впрочем, не одолжу ли я ему двести марок? Ему нужны деньги, чтобы открыть дело, это уникальный шанс, который он может упустить, если не раздобудет денег до завтрашнего утра. Долг он вернет в течение трех дней. Если я дам ему деньги, он сегодня же вечером вернется с бумагами, подтверждающими абсолютную законность этого предприятия.

Нет? Ну что ж. Он, кажется, не слишком удивился. Встал, чтобы тотчас уйти, но как истинный коммивояжер, истративший драгоценные двадцать минут на возможного покупателя, вежливо дал мне понять, что я напрасно не принял его предложения. Уже в дверях он на минуту задержался. Не знаю ли я какую-нибудь киноактрису? Он подрабатывает продажей нового крема для лица, специально против пересыхания кожи от студийных юпитеров. Им пользуются все голливудские звезды, но в Европе крем пока совершенно неизвестен. Если бы нашлось пять-шесть местных актрис, которым можно порекомендовать его, они бы получили бесплатные образцы, а в будущем поставки за пол цены.

После минутного колебания я дал ему адрес Салли. Сам толком не знаю, зачем я это сделал. Отчасти, конечно, чтобы избавиться от юнца, который, кажется, готов был снова усесться и продолжить беседу. А может, и со злости: от Салли не убудет, если она поболтает с ним часок-другой — ей же нравятся предприимчивые мужчины. А может, ей даже перепадет баночка крема, если он вообще существует. А если парень выклянчит у нее двести марок, то тоже не велика беда. Хотя вряд ли она поддастся на его уговоры.

— Как бы то ни было, — предупредил я его, — не говорите, что это я вас послал.

Он усмехнулся и сразу согласился. Наверное, он как-нибудь объяснил себе мою просьбу, поскольку ничем не выдал своего недоумения. Он вежливо приподнял шляпу и удалился. К следующему утру я совершенно забыл о его визите.

Через несколько дней Салли позвонила мне. Звонок отвлек меня от урока, и я был не очень-то любезен.

— Это ты, дорогой Кристофер?

— Я.

— Послушай, ты не можешь сейчас же прийти ко мне?

— Нет.

— О! — От моего отказа Салли, видимо, оторопела. Последовала короткая пауза, потом она предположила тоном непривычного смирения:

— Наверное, ты ужасно занят.

— Да, занят.

— В таком случае, ты не очень рассердишься, если я сама загляну?

— Зачем?

— Дорогой, — голос Салли звучал совсем обескураженно, — я не могу объяснять по телефону… Дело правда серьезное.

— А, понимаю, — я попытался вложить в свой ответ как можно больше издевки, — еще одна статья в журнал.

И все же, как только я произнес это, мы оба расхохотались.

— Крис, ты паскудник. — Голос Салли зазвенел колокольчиком, но она тут же осеклась: — Нет, дорогой мой, поверь мне, на этот раз все очень серьезно, поверь мне, правда. — После паузы она остановилась, потом с чувством добавила: — Ты единственный, кто может мне помочь.

— Ладно, ладно, — я почти оттаял. — Приходи через час.

— Дорогой мой, начну с самого начала, хорошо? Вчера утром позвонил один человек и спросил, нельзя ли зайти ко мне. Объяснил, что он по очень важному делу, и, поскольку он знал мое имя и все прочее, я, конечно, сказала: «Пожалуйста, приходите сейчас же…» И он пришел. Представился Раковским — Павлом Раковским, европейским агентом «Метро Голдвин-Мейер», и сразу заявил, что у него ко мне деловое предложение. Сказал, что они ищут актрису-англичанку, говорящую по-немецки, на роль в комедийном фильме. Снимать будут на итальянской Ривьере. Расписал все жутко убедительно: назвал режиссера, сценариста, даже оператора и постановщика не забыл. Я, конечно, ни о ком из них слыхом не слыхивала, но решила, что удивляться тут нечему. Наоборот, так даже правдоподобнее, ведь для того чтобы наврать, большинство выбрало бы знаменитостей, на которых то и дело натыкаешься в газетах. В общем, он сказал, что теперь, после встречи со мной, убежден — лучшей претендентки на роль не найти, и он практически обещает мне ее, если пробы окажутся успешными… Сам понимаешь, я ужасно загорелась и спрашиваю: а когда начнутся пробы? Он говорит, это долгое дело, поскольку ему предстоит вести переговоры со студией…

Потом мы стали разговаривать о Голливуде, он рассказывал всякие байки, вычитал небось в разных киношных журналах, хотя я почему-то уверена, что он знает их не понаслышке. Потом стал объяснять мне, как делаются звуковые эффекты и прочие киношные трюки, мне было действительно ужасно интересно, видно было, что он поработал не на одной студии. В общем, когда мы покончили с Голливудом, он пустился рассказывать мне об Америке, о своих знакомых, о гангстерах, о Нью-Йорке. Оказывается, он только что оттуда, и весь его багаж на таможне в Гамбурге. Я еще раньше удивилась, что он так бедно одет, но раз он прямо с самолета, это вполне естественно, так я решила…

А теперь обещай, что не будешь смеяться, Крис, иначе я просто не смогу рассказывать дальше. Он вдруг набросился на меня, и мы начали заниматься любовью. Поначалу я ужасно разозлилась, что за манера — смешивать дело с удовольствием, но потом сдалась: он был очень привлекательный, в русском стиле… В конце концов он пригласил меня пообедать, мы отправились к Хорчеру и съели там потрясающий обед — лучшего я в жизни не едала, хоть одно утешение. Но когда принесли счет, он сказал: «Кстати, дорогая, не можешь ли ты мне одолжить триста марок до завтра? У меня с собой одни доллары, мне надо зайти в банк поменять». Я, конечно, одолжила ему, как назло, в тот вечер у меня было много денег… А потом он сказал: «Давай закажем шампанского, отметим твой контракт». Я была не против, видно, к тому времени изрядно захмелела, и когда он предложил мне провести с ним ночь, не раздумывая согласилась. Мы пошли в один из небольших отелей на Аугсбургерштрассе — названия я не помню, но я его найду легко. Дыра еще та… В общем, я смутно помню, как закончился вечер.

Только наутро, пока он спал, я смогла спокойно все взвесить и сообразить что к чему и подумала: тут дело нечисто… Вечером я не заметила, какое у него белье, а тут буквально пришла в ужас. Важный киношник ведь должен носить шелковое, правда? Ну, а это было из чего-то невообразимого, типа верблюжей шерсти или вроде того, словно он призанял его у Иоанна Крестителя. А галстук у него был заколот самой обыкновенной металлической булавкой, какие продаются на каждом углу. Не в том дело, что вещи были потрепанные, видно было, что это просто барахло…

Я только решила выскочить из постели и пошарить у него в карманах, как он проснулся. Ну, заказали мы завтрак… Не знаю, может, он думал, что я безумно влюблена и ничего не замечу или просто не желал больше притворяться, но наутро это был совершенно другой человек — самый обыкновенный уличный бродяга. Джем он ел с ножа и, конечно, обляпал всю кровать. И еще с ужасным хлюпающим звуком высасывал желток из яйца. Я не могла удержаться от смеха, а он нахмурился и начал хамить… Потом сказал: «Я хочу пива!» На что я ответила: «Ну и что, позвони и закажи». По правде говоря, я стала его побаиваться. Он злобно сверкал глазами — прямо дикарь какой-то. Я решила, что он просто сумасшедший и лучше ему во всем потакать. А он, видно, подумал, что я дала прекрасный совет, позвонил в ресторан и долго разговаривал, потом совсем рассвирепел, потому что они, видите ли, отказались принести пиво в номер.

Теперь-то я понимаю, что он все время водил меня за нос, просто играл и делал это очень ловко. Но тут я была слишком напугана, чтобы на все обращать внимание. Мне показалось, что он чего доброго убьет меня из-за того, что ему не дали пива… Однако он просто сказал, что придется ему одеться и самому сходить вниз за пивом. Я согласилась. Ну, ждала и ждала, а он все не приходил. Тогда наконец я позвонила и спросила горничную, не видела ли она его. Та говорит: «Видела, господин уплатил и ушел час назад… Он просил, чтобы вас не беспокоили». Я так удивилась, что просто сказала: «Хорошо, спасибо…»

Смешнее всего, что я к тому времени окончательно уверилась в том, что он полоумный, и мне даже в голову не пришло, что он просто мошенник. Может, именно этого он и добивался. Во всяком случае, он оказался не таким уж полоумным. Заглянув в сумку, я обнаружила, что он прикарманил все мои денежки, как, впрочем, и сдачу от трехсот марок, которые я одолжила ему предыдущей ночью… Этот мерзавец видно решил, что я постесняюсь пойти в полицию. Вот что меня больше всего бесит. Ну ладно, я ему докажу, что он ошибается…

— Послушай, Салли, а как этот молодой человек выглядел?

— Примерно твоего роста, темноволосый, бледный. Явно не урожденный американец, говорит с акцентом…

— Ты не помнишь, не упоминал ли он человека по имени Шраубе, проживающего в Чикаго?

— Постой, постой… Ну конечно, он много рассказывал о нем. Но откуда ты знаешь, Крис?

— Понимаешь, тут такое дело… Я должен кое в чем тебе признаться… Не знаю, простишь ли ты мне когда-нибудь?

В тот же вечер мы отправились на Александерплатц. Разговор получился еще более фантастическим, чем я представлял. По крайней мере для меня. Салли если и ощущала неудобство, то никак его не показывала, разве что иногда у нее подергивалось веко. Она описывала все приключение двум полицейским, вооруженным очками, так невозмутимо, с такими подробностями, будто пришла просить, чтобы разыскали ее пропавшую болонку или зонтик, забытый в автобусе. Поначалу полицейские — оба, очевидно, почтенные отцы семейств — казалось, вот-вот лишатся самообладания. Они излишне часто тыкали ручки в фиолетовые чернила, неуверенно возили по столу локтями, прежде чем занести услышанное в протокол, разговаривали сухо и отрывисто.

— Давайте уточним насчет отеля, — сурово сказал тот, что постарше. — Надеюсь, вы с самого начала знали, что это заведение определенного сорта?

— А вы что, хотели бы, чтобы мы направились в «Бристоль»? — Тон у Салли был очень мягкий и убедительный. — Нас бы все равно не пустили туда без багажа.

— А, так у вас не было багажа? — младший полицейский с радостью ухватился за это признание как за решающее. Каллиграфическим полицейским почерком он начал аккуратно заполнять линованные листки бланков. Вдохновленный новым фактом, он не обратил ни малейшего внимания на резкое замечание Салли:

— Не имею обыкновения упаковывать чемодан, когда мужчина приглашает пообедать.

Старший, однако, сразу же за это ухватился.

— Значит, молодой человек пригласил вас… гм… в отель после того, как вы пришли в ресторан?

— Нет, только после того, как мы пообедали.

— Моя милая юная леди, — старший откинулся в кресле и заговорил назидательно-саркастическим тоном, — позвольте спросить, это что — ваше обыкновение принимать подобного рода приглашения от совершенно незнакомых людей?

Салли мило улыбнулась — сама невинность и чистосердечие:

— Но, герр комиссар, это не был совершенно посторонний человек. Это был мой жених.

Они судорожно дернулись. Младший даже сделал небольшую кляксу в центре девственно белой страницы — единственную, наверное, во всех образцово оформленных досье полицейского управления.

— Вы хотите сказать, фрейлейн Боулз, — несмотря на суровый тон, в глазах старшего сверкнул озорной огонек, — вы хотите сказать, что стали невестой этого человека, зная его всего лишь один день?

— Конечно.

— Не кажется ли вам это несколько странным?

— Да, пожалуй, — согласилась Салли с абсолютной серьезностью. — Но в наше время, вы знаете, девушка не может позволить себе, чтобы мужчина долго ждал ее. Если он просит ее руки и получает отказ, то следующего раза может и не быть. Женщин ведь кругом в избытке…

Тут старший полицейский не выдержал. Отодвинув кресло от стола, он так расхохотался, что даже побагровел. Прошла, наверное, минута, прежде чем он смог заговорить. Молодой казался значительно более чинным, но и он вытащил огромный носовой платок и притворился, что сморкается. Сморкание превратилось в сдавленное фырканье, потом перешло в гогот, и вскоре он тоже отбросил всякие попытки отнестись к Салли всерьез. Конец беседы проходил в обстановке полной непринужденности, с неуклюжими упражнениями в галантности — прямо сценка из оперы-буфф. Старший полицейский особенно разошелся, и, по-моему, оба они весьма сожалели о моем присутствии. Без меня им было бы интереснее.

— Ну что ж, фрейлейн Боулз, можете не беспокоиться, — сказали они, на прощание потрепав ее по руке. — Мы его найдем, даже если для этого придется перевернуть весь Берлин!

— Потрясающе, Салли! — воскликнул я с восхищением, как только мы отошли достаточно далеко, чтобы нас нельзя было услышать. — Ты умеешь с ними обращаться.

Салли мечтательно улыбнулась, видимо она была собой довольна:

— Ты о чем, дорогой?

— Сама не догадываешься? Надо же так рассмешить полицейских! Сказать им, что парень был твоим женихом! Просто гениально!

Но Салли не засмеялась. Наоборот. Она вдруг чуть покраснела и опустила глаза, уставившись на носки туфель. На ее лице появилось забавное, по-детски виноватое выражение:

— Понимаешь, Крис, я сказала им правду…

— Правду?

— Да, дорогой! — Впервые я видел, что Салли действительно смущена. Она затараторила: — Я просто не успела сказать тебе сегодня утром: после всего, что произошло, я бы выглядела полной идиоткой… Когда мы были в ресторане, он предложил мне выйти за него замуж, и я согласилась… Понимаешь, я подумала, что у себя в кино он, наверное, привык, что такие вещи решаются быстро. Для Голливуда же это обычное дело, и поскольку он американец, я решила, что в случае чего мы сможем легко развестись… Да и для карьеры было бы неплохо — ну то есть, если б он и правда работал в кино, да? Мы должны были пожениться сегодня, если б удалось… Теперь об этом и подумать смешно…

— Но, Салли! — Я стоял как вкопанный и смотрел на нее во все глаза. Потом рассмеялся: а что мне еще оставалось? — Ну знаешь… Ей-богу, в жизни не встречал более удивительного создания!

Салли хихикнула, точно озорной ребенок, которому случайно удалось развлечь взрослых:

— Я же всегда говорила тебе, что я чуть-чуть чокнутая. Теперь ты, может быть, мне поверишь.

Прошло больше недели, прежде чем полиция сообщила нам новости. Однажды утром ко мне заглянули два детектива. Молодой человек, соответствующий нашему описанию, взят на заметку, и за ним установлена слежка. Полиции известен его адрес, но они хотят, чтобы я опознал его до ареста. Согласен ли я пойти с ними в одну закусочную на Клейстштрассе? Его уже не раз видели там примерно в эти часы. Я мог бы опознать его, оставаясь незамеченным в толпе, и тотчас же удалиться без всякого шума и неприятностей.

Не очень-то мне понравилась эта идея, но другого выхода не было, пришлось согласиться. Закусочная была переполнена: мы пришли как раз к ланчу. Я почти сразу же заметил нашего молодого человека, он стоял у стойки, возле титана, с чашкой в руке. Одинокий, потерявший всякую бдительность, он казался довольно жалким: еще более потрепанный и еще более юный — просто молокосос. Я чуть не сказал: «Его тут нет». Но что толку? Они все равно его схватили бы. «Да, это он, — сказал я детективам. — Вон там». Они кивнули. Я повернулся и торопливо пошел вниз по улице, твердя про себя: «Никогда больше не буду помогать полицейским».

Через несколько дней ко мне зашла Салли рассказать, как закончилась эта история:

— Конечно, мне пришлось с ним повидаться. Я чувствовала себя ужасной гадиной. У него был такой несчастный вид. Он только и сказал мне: «Я думал, ты мне друг». Мне хотелось сказать, чтобы деньги он оставил себе, но он все равно их уже истратил… В полиции говорят, что он действительно бывал в Штатах, он не американец, а поляк… Слава Богу, хоть судить его не будут. Врач осмотрел его и направил в больницу. Надеюсь, с ним там будут обращаться прилично…

— Значит, он все же ненормальный?

— Думаю, да. Слегка. — Салли улыбнулась. — Не очень-то льстит мне, правда? Да, Крис, как ты думаешь, сколько ему лет? Ни за что не догадаешься.

— Я бы дал ему около двадцати.

— Шестнадцать!

— Ну да?

— Да, честно… Это дело должны были рассматривать в суде для несовершеннолетних!

Мы оба расхохотались.

— Знаешь, Салли, что мне в тебе нравится? Тебя так легко провести. Люди, которых не проведешь, ужасные зануды.

— Значит, дорогой Крис, я все еще тебе нравлюсь?

— Представь себе, да, все еще нравишься.

— Я боялась, что ты по-прежнему на меня злишься из-за того случая.

— Злился. И очень сильно.

— Но теперь уже нет?

— Нет, пожалуй.

— Нет смысла извиняться или объяснять и т. д. Со мной иногда бывает… Ты ведь понимаешь, да, Крис?

— Да, — сказал я. — Надеюсь, что да.

С тех пор я ее не видел. Недели через две, когда я как раз подумывал, не пора ли ей позвонить, пришла открытка из Парижа: «Приехала сюда прошлой ночью. Завтра напишу подробное письмо. Тысяча поцелуев». Никаких писем не последовало. Через месяц после этого пришла еще одна открытка, уже без обратного адреса: «Напишу через день или два», — сообщала она. Это было шесть лет назад.

Теперь пишу я. Когда ты прочитаешь это, Салли, — если прочитаешь, — пожалуйста, прими эти строки как искреннюю дань тебе и нашей дружбе. И пришли мне открытку.

3. На острове Рюген (Лето 1931)

Просыпаюсь я рано и в пижаме выхожу посидеть на веранде. На поля ложатся огромные тени от леса. Птицы заливаются на всю окрестность с такой сверхъестественной силой, словно звенит будильник. Березы клонятся к изрытой колеями песчаной проселочной дороге. Нежная гряда облаков проплывает над деревьями вдоль озера. Человек с велосипедом наблюдает за лошадью, пасущейся на пятачке травы возле тропинки. Хозяин хочет развязать путы, тянет лошадь обеими руками, но она уперлась и не дается. А вот пожилая женщина в наброшенной на плечи шали идет на прогулку с маленьким мальчиком. Мальчик одет в темный матросский костюм, он очень бледен, шея чем-то завязана. Вскоре они поворачивают обратно. Велосипедист проезжает мимо и что-то кричит человеку с лошадью. Голос его звучит звонко, но в утренней тишине слов не разобрать. Орет петух. Слышится скрип проезжающего мимо велосипеда. На белом столе и стульях садовой беседки сверкает роса, капли падают с тяжелой сирени. Кричит еще один петух, все ближе и громче. Мне кажется, я слышу шум моря или звон далеких колоколов.

Деревня прячется в лесу, раскинувшись влево и вверх. Она почти полностью состоит из пансионов, выстроенных в разнообразных стилях приморской архитектуры: псевдомавританском, старобаварском, под Тадж-Махал и в стиле кукольных домиков рококо с белыми узорчатыми балкончиками. За лесом начинается море. К нему можно подойти, минуя деревню по зигзагообразной тропинке, которая стремительно выводит вас на край песчаного утеса; за ним тянется пляж, а теплое и мелкое Балтийское море плещет почти у ваших ног. Эта часть бухты совсем пустынная, официальный пляж расположен за мысом. Белые, луковичной формы купола ресторана «Стрэнд» в Баабе в километре отсюда дрожат, мрея в волнах зноя.

В лесах водятся кролики, косули и гадюки. Вчера утром я видел, как борзая погналась за косулей, пересекла поле и скрылась за деревьями. Собака не могла нагнать ее, хотя казалось, она бежала быстрее, длинными грациозными прыжками, а косуля мчалась, совершая дикие дерганные движения, словно взбесившееся пианино.


Кроме меня в доме живут еще два человека. Один из них — англичанин по имени Питер Уилкинсон, мой ровесник. Другой — немецкий рабочий из Берлина по имени Отто Новак. Ему шестнадцать или семнадцать лет.

Питер, как я уже называю его (в первый же вечер мы изрядно напились и стали друзьями), — худой, щуплый и нервный. Он носит очки в роговой оправе. Когда он нервничает, то сцепив руки зажимает их между коленями. На висках у него проступают вены. Он весь трясется от клокочущего нервного смеха до тех пор, пока Отто не вскрикивает с раздражением. «Mensch, reg Dich bloss nicht so auf!»[9]

Лицо Отто смахивает на переспелый персик. Волосы прекрасные и густые, растут низко надо лбом. Маленькие сияющие глаза полны лукавства, а улыбка — широкая, обезоруживающая и слишком невинная, чтобы быть искренней. Когда он усмехается, на цветущих, персиковых щеках появляются две большие ямочки. В настоящее время он усердно заискивает передо мной: льстит, смеется моим шуткам, не пропускает случая понимающе и хитро подмигнуть. Думаю, он смотрит на меня как на потенциального союзника в его распрях с Питером.

Сегодня утром мы все вместе купались. Питер и Отто занялись строительством большой крепости из песка. Я лежал, глядя, как яростно трудится Питер, радуясь поблескиванию песка, он свирепо разрывал его своей детской лопаткой, точно каторжник в кандалах под присмотром вооруженной охраны. За все долгое жаркое утро он ни разу не присел. Они с Отто плавали, копали, боролись, бегали наперегонки, играли на песке в футбол. Питер — тощий, но жилистый парень. В играх с Отто он держится одним чудовищным усилием воли. Воля Питера противостоит телу Отто. Отто — это его тело, Питер — одна голова. Отто двигается гибко, легко, в его движениях сквозит дикарская, неосознанная грация жестокого, но красивого зверя. Питер подгоняет свое жесткое неповоротливое тело кнутом безжалостной воли.

Отто вызывающе самонадеян. Питер купил ему эспандер, и он упражняется с ним в любое время дня и ночи. Как-то после ланча, разыскивая Питера, я заглянул в их спальню, где и обнаружил Отто, в полном одиночестве сражающегося перед зеркалом с эспандером. Ни дать ни взять Лаокоон.

— Смотри, Кристоф! — выдохнул он, — видишь, я могу их сжать. Все пять пружин!

У Отто действительно для его возраста превосходно развитые плечи и грудь — но тело все-таки несколько непропорционально.

Красивые мужественные линии торса конусом сходят к нелепым маленьким ягодицам и тощим мальчишечьим ногам. А ежедневные сражения с эспандером еще больше увеличивают диспропорцию.

В тот вечер Отто перегрелся на солнце и рано завалился спать из-за головной боли. Мы с Питером отправились в деревню вдвоем. В баварском кафе, где оркестр производил адский шум, Питер весь вечер кричал мне в ухо, рассказывая историю своей жизни.

Питер младший в семье. У него две сестры, обе замужем. Одна живет за городом и занимается охотой. Другая принадлежит к тем, кого в газетах называют «хозяйка модного салона». Старший брат Питера — ученый-исследователь. Он участвовал в экспедициях в Конго, на Новые Гебридские острова и на Большой Барьерный риф. Играет в шахматы, говорит голосом шестидесятилетнего старика и никогда, насколько Питеру известно, не был близок с женщинами. Единственный член семьи, с кем Питер в настоящее время общается, — его сестра-охотница, но они редко видятся, поскольку Питер ненавидит зятя.

В детстве Питер был очень болезненным ребенком. В подготовительную школу он не ходил, но когда ему исполнилось тринадцать, отец отправил его в частную школу. Мать была против решения отца, и ссора их продолжалась до тех пор, пока у Питера, при содействии матери, не развилась сердечная болезнь, после чего в конце второго семестра его забрали домой. Вырвавшись на свободу, Питер возненавидел мать за то, что она своими неумеренными ласками и нежностями довела его до нервного истощения. Она поняла, что он не простит ей, и так как Питер был единственным из детей, кого она любила, сама заболела и вскоре умерла.

Но было уже слишком поздно снова отправлять его в школу, поэтому мистер Уилкинсон нанял репетитора — глубоко религиозного молодого человека, который собирался стать священником. У него были курчавые волосы и греческий подбородок; зимой он принимал холодные ванны. Мистер Уилкинсон невзлюбил его с первого же дня, старший брат язвительно прохаживался на его счет, поэтому Питер сразу же горячо встал на его защиту. Они бродили по Озерному краю и обсуждали смысл Евхаристии посреди сурового пейзажа пустоши. В результате этих разговоров и образовался сложный эмоциональный клубок. Однажды вечером все разрешилось страшным скандалом в амбаре. На следующее утро учитель уехал, оставив письмо на десяти страницах. Питер подумывал о самоубийстве. Позже он краем уха услышал, что учитель отпустил усы и уехал в Австралию. Затем ему взяли нового учителя, и в конце концов он поступил в Оксфорд.

Испытывая ненависть к делу отца и научным изысканиям брата, он сделал своей религией музыку и литературу. Весь первый год ему очень нравилось в Оксфорде. Он ходил на званые чаепития и отваживался вступать в разговоры. К его радости и удивлению, люди вроде бы прислушивались к тому, что он говорил. Но когда он начал выступать слишком часто, то заметил, что на лицах слушателей появляется легкое замешательство. «Вот так всегда, — сказал Питер, — вечно я беру фальшивую ноту».

Еще в годы его детства в большом родительском доме, расположенном в фешенебельном районе Лондона — с четырьмя ванными комнатами и гаражом на три машины, — где всегда кормили до отвала, семья Уилкинсонов медленно разваливалась, словно в ней что-то подгнило. Мистер Уилкинсон с его больными почками, с его виски и умением «управлять людьми», жалкий и потерянный, все время злился и рычал, как сердитый старый пес, на детей, когда они проходили мимо. За едой все молчали. Избегая глядеть друг другу в глаза, домочадцы торопились к себе наверх, чтобы написать близким друзьям письма, полные ненависти и сарказма. Только Питеру было некому писать. Он запирался в своей безвкусно и роскошно обставленной спальне и жадно глотал книги.

Теперь так же все разваливалось в Оксфорде. Питер уже не ходил на чаепития. Он целыми днями занимался, и перед экзаменами у него случился нервный срыв. Доктор посоветовал полностью переменить обстановку, найти какое-нибудь занятие по вкусу. Отец разрешил ему поехать на ферму в Девоншире, а затем стал поговаривать о бизнесе. Мистеру Уилкинсону так и не удалось убедить своих детей хотя бы из вежливости поинтересоваться источником их доходов. Они были неприступны, каждый жил в своем мире. Одна из дочерей собиралась выйти замуж за пэра, другая часто охотилась с принцем Уэльским. Старший сын читал лекции в Королевском географическом обществе. Лишь Питер ничем не оправдывал своего существования. Другие дети вели себя эгоистично, но они знали, чего хотят. Питер тоже вел себя эгоистично, но не знал, чего он хочет.

Однако в решающий момент умер его дядя, брат матери. Он жил в Канаде. Видел Питера однажды ребенком и привязался к нему, потому и завещал ему все свои деньги — не очень много, но достаточно для сносного существования.

Питер отправился в Париж и начал заниматься музыкой. Учитель сказал ему, что из него в лучшем случае выйдет сносный второсортный дилетант, но он стал еще упорней заниматься, работал, просто чтобы ни о чем не думать, и снова получил нервный срыв, — правда, менее серьезный, чем первый. Чувствуя, что сходит с ума, он приехал в Лондон и обнаружил дома одного отца. В первый же вечер между ними произошла ужасная ссора, после чего они едва обменялись парой фраз. Через неделю молчания и сытных трапез у Питера развилась мания убийства. Во время завтрака он не мог оторвать взгляда от прыща на горле отца. Вертел в руках хлебный нож. Внезапно левая часть лица начала подергиваться. Она дергалась так, что ему пришлось прижать щеку рукой. Он был уверен, что отец заметил тик и нарочно отмалчивается — то есть сознательно мучает его. Наконец, Питер не выдержал. Он вскочил и поспешил из комнаты в сад, где бросился ничком на мокрую лужайку. Так он и лежал, слишком испуганный, чтобы пошевелиться. Через четверть часа тик прекратился.

В тот вечер Питер ушел на Риджент-стрит и подцепил проститутку. Они отправились к ней домой и проболтали несколько часов подряд. Он рассказывал ей о своих домашних неурядицах, дал десять фунтов и ушел, даже не поцеловав ее. На следующее утро на левом бедре у него появилась таинственная сыпь. Доктор затруднялся объяснить ее происхождение, но выписал мазь. Сыпь стала слабее, но не проходила целый месяц. Вскоре после эпизода на Риджент-стрит у Питера снова начал дергаться левый глаз.

Уже некоторое время он тешил себя мыслью пойти к психоаналитику. Окончательный выбор пал на ортодоксального фрейдиста с сонным и раздражительным голосом и огромными ступнями. Питеру он сразу же не понравился, о чем тот и не преминул ему сообщить. Фрейдист записал что-то на листке бумаги, но как будто не оскорбился. Впоследствии Питер обнаружил, что все его интересы сосредоточились на китайском искусстве. Они встречались три раза в неделю, и каждый визит стоил две гинеи.

Через полгода Питер бросил посещать фрейдиста и стал ходить к новому психоаналитику — финской даме с белыми волосами и очень разговорчивой. С ней было легко. Он рассказывал ей как мог все, что в своей жизни делал, говорил, думал, о чем мечтал. Иногда, в минуты уныния, сочинял явные небылицы или повторял анекдоты, вычитанные из журналов. Потом признавался во лжи, и они обсуждали мотивы его поведения, соглашаясь, что они очень интересны.

Питеру снились сны, и каждый раз это давало пищу для бесед на несколько следующих недель. Психоанализ продолжался почти два года, но так ничем и не кончился.

Наконец Питеру изрядно надоела дама-психоаналитик. Он прослышал о хорошем берлинском враче. Что ж, почему бы и нет? Во всяком случае, хоть какая-то перемена. А также экономия. Берлинский специалист брал всего пятнадцать марок за визит.

— Ты все еще ходишь к нему? — спросил я.

— Нет… — улыбнулся Питер. — Я не могу себе этого позволить.

В прошлом месяце, через день или два после приезда, Питер поехал купаться в озере Ванзее. Вода была еще прохладная, и народу было немного. Питер заметил паренька, кувыркавшегося на песке. Потом этот паренек подошел и попросил прикурить. Они разговорились. Это был Отто Новак.

— Отто ужаснулся, когда я рассказал ему о психоаналитике. «Что? — сказал он, — ты платил ему пятнадцать марок в день только за то, что он соизволил с тобой беседовать? Да за десять марок я буду разговаривать с тобой с утра до вечера и с вечера до утра!» — Питер затрясся от смеха, залился краской и стиснул руки между коленями.

Интересно, что предложение Отто использовать его в качестве психоаналитика было не так уж абсурдно. Как многие люди с сильным животным инстинктом, он и впрямь при желании мог исцелять. В такие минуты его действия в отношении Питера были безукоризненно верными.

Сидит, например, Питер за столом, сгорбился, углы рта опущены — живая история болезни его извращенного, дорогостоящего воспитания с детскими страхами и прочим. Тут входит Отто, ухмыляется, на щеках его ямочки, он валится на стул, хлопает Питера по плечу, потирает руки и ни к селу ни к городу восклицает: «Ja, ja… so ist die Sache!»[10] Питер сразу же преображается. Он расслабляется, напряженность рта исчезает вместе с затравленным взглядом. Пока очарование длится, он ведет себя как нормальный человек.

Питер говорит, что до встречи с Отто он так боялся инфекции, что, погладив кошку, всякий раз протирал руки карболкой. Теперь он часто пьет из одного стакана с Отто, пользуется его губкой и ест из одной с ним тарелки.

В Курхаузе и в кафе на озере начался танцевальный сезон. Мы увидели объявления о первом танцевальном вечере два дня назад, когда прогуливались вечером по главной улице деревни. Я заметил, что Отто с тоской смотрит на афишу, и Питер обратил на это внимание. Оба они, однако, воздержались от комментария.

Вчера было прохладно и влажно. Отто предложил нанять лодку и поехать на озеро удить рыбу. Питеру понравился этот план, и он сразу же согласился. Но просидев с удочкой сорок пять минут под мелким моросящим дождем, он начал злиться. А на обратном пути Отто плюхал по воде веслами, сначала потому, что не умел грести, потом просто чтобы подразнить Питера. Тот уже не на шутку разозлился и стал ругаться. Отто надулся.

После ужина Отто объявил, что он собирается потанцевать в Курхаузе. Питер принял это сообщение, не проронив ни слова, в зловещем молчании, углы рта у него опустились, но Отто, то ли действительно не догадываясь о его недовольстве, то ли нарочно не замечая, решил, что вопрос решен.

После его ухода мы с Питером уселись наверху в моей холодной комнате, слушая, как дождь барабанит по стеклу.

— Я знал, что долго продолжаться это не может, — сказал Питер угрюмо. — Это только начало. Вот увидишь.

— Чепуха, Питер. Начало чего? Вполне естественно, что Отто иногда хочет потанцевать. Нельзя быть таким эгоистом.

— Да, знаю, знаю. Я как всегда ужасно непоследователен. Но все равно, это только начало.

К моему удивлению, я оказался прав. Не было еще и десяти вечера, когда Отто вернулся. Он был разочарован. Было совсем мало народу, и оркестр играл плохо.

— Я больше никогда туда не пойду, — добавил он с томной улыбкой. — Теперь буду проводить все вечера с тобой и Кристофом. Гораздо веселее, когда мы вместе.

Вчера утром, когда мы лежали на пляже в своей укрепленной песчаной крепости, к нам подошел маленький человек с голубыми глазами хорька и небольшими усиками и попросил у нас разрешения присоединиться к игре. Отто, относившийся к незнакомым людям с чрезвычайным воодушевлением, тотчас согласился, так что нам с Питером оставалось только последовать его примеру, чтобы не показаться невежами.

Маленький человек, представившийся хирургом берлинского госпиталя, сразу же принялся командовать, указав места, которые нам следовало занять. Он очень настаивал на этом, то и дело приказывая мне отойти назад, когда я пытался чуть-чуть продвинуться, чтобы бросать не с такого далекого расстояния. Потом оказалось, что Питер вообще бросает не так как нужно; чтобы показать, как это делается, маленький доктор приостановил игру. Сначала Питер ухмылялся, потом разозлился и нагрубил доктору, но тот остался невозмутим.

— Ты весь как деревянный, — объяснил он, улыбаясь. — Это неправильно. Попробуй еще раз, а я буду держать руку у тебя на плече, чтобы посмотреть, действительно ли ты расслабился… Нет. Опять нет!

Он прямо сиял, как будто неудача Питера означала триумф его собственных методов обучения. Он встретился взглядом с Отто. Отто понимающе улыбнулся.

Встреча с доктором испортила настроение Питеру на весь день. Чтобы подразнить его, Отто притворился, будто доктор ему очень нравится:

— Вот с таким парнем мне хотелось бы дружить, — сказал он со злорадной усмешкой. — Настоящий спортсмен. Тебе нужно заняться спортом, Питер! Тогда у тебя будет такая же фигура, как у него!

Будь Питер в другом настроении, это замечание, вероятно, рассмешило бы его. Но сейчас он ужасно рассердился.

— Иди к своему доктору, если он так тебе нравится!

Отто лукаво улыбнулся.

— Он меня не звал пока.

Вечером Отто отправился на танцы в Курхауз и не возвращался допоздна.

В деревне наплыв туристов. Пляж возле пирса со множеством флагов походит на средневековый лагерь. У каждой семьи огромный плетеный шезлонг с навесом, и над каждым из них развевается флаг. Есть тут флаги немецких городов — Гамбурга, Ганновера, Дрездена, Ростока и Берлина, так же, как национальные, республиканские и нацистские флаги. Каждый шезлонг окружен низким песчаным бастионом, на котором оккупанты выложили шишками надписи: Waldesruh! Familie Walter. Stahlhelm. Heil Hitler![11] Многие форты украшены нацистской свастикой. Однажды утром я увидел ребенка лет пяти совершенно голого, одиноко маршировавшего с флагом, где была изображена свастика, и распевающего «Deutschland über alles».[12]

Маленький доктор упивается всем этим. Почти каждое утро он приезжает в наш форт как миссионер.

— Вам нужно перебраться на другой пляж, — говорит он. — Там гораздо веселее. Я представлю вас симпатичным девушкам. И молодые люди там просто замечательные! Я как врач могу засвидетельствовать. На днях я побывал в Хиддензее. Одни евреи! Какая радость вернуться сюда и увидеть настоящих арийцев!

— Пошли на другой пляж, — уговаривал нас Отто. — Здесь так скучно. Ни одной живой души.

— Если хочешь, можешь идти, — огрызнулся Питер с едким сарказмом в голосе. — Боюсь, я там придусь не ко двору. У моей бабушки в жилах текла испанская кровь.

Но маленький доктор не оставлял нас в покое. Наше сопротивление и более или менее явная неприязнь, в сущности, только вдохновляли его. А тут еще Отто. Он всегда предавал нас. Однажды, когда доктор восторженно витийствовал о Гитлере, Отто сказал:

— Напрасно вы говорите это Кристофу, герр доктор. Он коммунист!

Заявление Отто привело доктора в восторг. Голубые глазки хорька победно засверкали. Он с нежностью положил руки мне на плечи.

— Но вы не можете быть коммунистом! Не можете!

— Почему же не могу? — спросил я холодно, отодвигаясь от него. Меня бесило, когда он дотрагивался до меня.

— Потому что такого понятия, как коммунизм, в природе не существует. Это просто галлюцинация. Психическая болезнь. Люди просто воображают, что они коммунисты.

— Кто же они тогда?

Но он не слушал. Он смотрел на меня в упор с победоносной улыбкой хорька.

— Пять лет назад я думал, как и вы. Но моя работа в клинике убедила меня, что коммунизм — просто галлюцинация. Людям нужны дисциплина и самоконтроль. Могу сказать это вам как врач. Знаю по собственному опыту.

В то утро мы были у меня в комнате, собираясь идти купаться. Обстановка была накаленная, поскольку у Питера и Отто еще до завтрака произошла какая-то ссора в спальне. Я переворачивал страницы книги, не обращая на них внимания. Вдруг Питер сильно ударил Отто по щеке. Они тут же сцепились и закружились по комнате, ударяясь о стулья. Я глядел на них, стараясь увернуться от их кулаков. Это было смешно, но в то же время очень неприятно. Ненависть совершенно изуродовала знакомые лица. Затем Отто повалил Питера на землю и начал выкручивать ему руки.

— Получил свое? — твердил он, широко улыбаясь, и в этот момент он был поистине страшен с исказившимся от злобы лицом. Я знал, что Отто рад моему присутствию — ведь оно означало для Питера еще большее унижение. Поэтому я засмеялся, сделав вид, что принимаю все за шутку, и вышел из комнаты. Я пошел через лес в Баабе и там искупался. Я чувствовал, что не в силах видеть их обоих в ближайшие часы.

Если Отто жаждет унизить Питера, то и Питер не прочь уязвить Отто, но иначе. Он хотел бы заставить Отто подчиняться его воле, а Отто инстинктивно этому противится. Отто — натурально, примитивно эгоистичен, это здоровый животный эгоизм. Если в комнате два стула, он без колебания возьмет себе более удобный, ему даже в голову не придет уступить Питеру. Эгоизм Питера значительно менее явный, более рафинированный и извращенный. Если к нему правильно подступиться, он принесет любую жертву, какой бы неразумной и ненужной она ни была. Но когда Отто занимает лучший стул как бы по праву, Питеру видится в этом вызов, не принять который у него не хватает духу. Думаю, с их характерами из этой ситуации реального выхода нет. Питер вынужден продолжать борьбу. Если он наконец прекратит ее, это будет попросту означать, что он утратил к Отто всякий интерес.

Поистине губительной для их отношений является неизбежная скука. Для Питера вполне естественно скучать рядом с Отто; у них нет никаких общих интересов, но чувствительный Питер никогда этого не признает. Когда Отто, которому нет надобности притворяться, говорит: «До чего же здесь скучно!» — я неизменно вижу, как Питер морщится, словно от зубной боли. Однако Отто скучает меньше, чем Питер, общество Питера его забавляет, и он охотно проводит с ним большую часть дня. Часто, когда Отто мелет языком часами без перерыва, я вижу, что Питеру хотелось бы, чтобы тот угомонился и убрался прочь. Но признать это значит для Питера признать свое полное поражение, поэтому он только смеется и потирает руки, молчаливо призывая меня в свидетели: «Не правда ли, какой забавный? Просто прелесть!»

Возвращаясь домой через лес после купания, я увидел, как маленький, похожий на хорька доктор спешит ко мне навстречу. Повернуть назад было слишком поздно. Я сказал «доброе утро» так вежливо и холодно, как только мог. Доктор был в спортивных шортах и в свитере, он объяснил, что бежал через лес.

— Но я уже возвращаюсь, — добавил он. — Не хотите ли пробежаться со мной?

— Боюсь что нет, — сказал я опрометчиво. — Понимаете, я вывихнул вчера лодыжку.

Я чуть не прикусил себе язык, увидев торжествующий огонек в его глазах.

— А, вы растянули связки? Позвольте мне посмотреть!

Скорчившись от отвращения, я вынужден был подчиниться его пальцам-щупальцам.

По дороге доктор начал меня расспрашивать о Питере и Отто и то и дело оборачивался, чтобы взглянуть на мою реакцию после очередного едкого и колкого выпада. Его распирало от любопытства.

— Работа в клинике научила меня, что таким юношам помогать бесполезно. Ваш друг очень щедр и добр, но он совершает большую ошибку. Подобный тип всегда возвращается к исходному состоянию. Но с научной точки зрения я нахожу его чрезвычайно интересным.

Словно собравшись сказать что-то очень значительное, доктор вдруг остановился посредине тропинки, на минуту замолчал, чтобы привлечь мое внимание, и улыбаясь произнес:

— У него голова преступника.

— А вы считаете, что люди с головами преступников должны быть брошены на произвол судьбы, чтобы стать ими?

— Конечно, нет. Я верю в дисциплину. Таких юношей следует отправлять в трудовые лагеря.

— И что же вы намерены с ними там делать? Вы говорите, что их нельзя изменить, значит, вы будете держать их взаперти до конца жизни?

Доктор довольно рассмеялся, как будто сумел оценить шутку, хоть и направленную против него самого. Он ласково дотронулся до моей руки:

— Вы идеалист! Не думайте, будто я не понимаю ваших взглядов. Но они антинаучны, совершенно антинаучны. Вы и ваш друг не понимаете таких юношей, как Отто. Я понимаю их. Каждую неделю один или двое таких приходят ко мне в клинику, и я оперирую им аденоиды, или сосцевидный отросток, или гланды. Так что, как видите, я их знаю насквозь.

— Точнее, вы знаете их горло и уши.

Возможно, я недостаточно хорошо говорю по-немецки, чтобы выразить мою мысль. Во всяком случае доктор полностью проигнорировал последнее замечание.

— Мне хорошо знаком этот тип, — повторил он. — Это неприятный, дегенеративный тип. Из них ничего не сделаешь. И гланды у них всегда увеличены.

Между Питером и Отто постоянно происходят маленькие стычки, однако я не могу сказать, что жить с ними неприятно. Сейчас я целиком поглощен новой книгой. Размышляя над ней, я нередко совершаю долгие одинокие прогулки. Я все чаще и чаще нахожу предлоги, чтобы оставить их вдвоем, это эгоистично, потому что когда я с ними, мне подчас удается приостановить ссору, изменив тему разговора или пошутив. Я знаю, что Питер обижается на мои уходы.

— Ты прямо настоящий аскет, — сказал он мне язвительно. — Вечно куда-то скрываешься, чтобы не мешали твоим размышлениям.
--------------------------------
9
Друг, да не возбуждайся ты так! (нем.).
10
Да, да, в этом все дело! (нем.).
11
Семья Вальтер. Стальной шлем. Да здравствует Гитлер! (нем.).
12
Германия — превыше всего (нем.).


Однажды, когда я сидел в кафе возле мола, слушая оркестр, я увидел Питера и Отто. Они шли мимо.

— А, вот где ты прячешься! — закричал Питер.

Я увидел, что в эту минуту он действительно испытывал ко мне неприязнь.

Однажды вечером мы втроем шли по главной улице, заполненной туристами. Отто сказал Питеру с презрительной усмешкой:

— Тебе обязательно смотреть в ту же сторону, куда я смотрю?

Удивительно точно подмечено. Когда бы Отто ни поворачивал голову, чтобы поглазеть на девушку, Питер механически следовал за ним глазами с инстинктивной ревностью. Мы прошли мимо окна фотоателье, в котором каждый день выставляются фотографии, сделанные пляжными фотографами. Отто остановился, чтобы внимательно рассмотреть одну из фотографий, как будто ее сюжет особенно привлек его. Я увидел, как губы Питера сжались. Он боролся с собой, но не мог противиться собственному ревнивому любопытству — и тоже остановился. Это была фотография старого жирного человека с длинной бородой, размахивавшего флагом Берлина. Отто, увидев, что его ловушка сработала, зло рассмеялся.

После ужина Отто всякий раз идет на танцы в Курхауз или в кафе у озера. Он больше не считает нужным спрашивать у Питера разрешения, он получил право самому распоряжаться своими вечерами. Мы с Питером тоже обычно выходим в деревню. Долго стоим на молу, облокотившись на перила, и молчим, глядя на дешевую бижутерию огней Курхауза, отражающихся в темной воде; каждый погружен в свои мысли. Иногда заходим в баварское кафе, и Питер непременно напивается — его жесткий, пуританский рот слегка кривится от отвращения, когда он подносит к губам стакан. Я ничего не говорю. Слишком многое можно было бы сказать. Я знаю, что Питер провоцирует меня на колкости в адрес Отто — это принесло бы ему огромное облегчение, дало бы выход его гневу. Я этого не делаю и пью, поддерживая бесцельный разговор о книгах, концертах и пьесах. Позже, когда мы возвращаемся домой, Питер постепенно ускоряет шаг, пока мы не входим в дом — тут он покидает меня, взбегая по лестнице в свою спальню. Обычно мы приходим не раньше начала первого; Отто как правило еще нет. За железнодорожной станцией находится лагерь отдыха для детей из гамбургских трущоб. Отто знает одну учительницу оттуда, и почти каждый вечер они вместе ходят на танцы. Иногда девушка с отрядом маленьких ребятишек марширует мимо нашего дома. Дети заглядывают в окна и, увидев Отто, отпускают не по возрасту взрослые шутки. Они слегка подталкивают и дергают за руку свою учительницу, чтобы уговорить ее тоже взглянуть вверх.

Девушка застенчиво улыбается и бросает на Отто взгляд из-под ресниц, а в это время Отто, следя за ними из-за занавески, бормочет сквозь стиснутые зубы: «Сука… сука… сука…» Это приставание раздражает его. Мы то и дело сталкиваемся с детьми из лагеря, когда гуляем в лесу. Дети маршируют и поют патриотические песни пронзительными как у птиц голосами. Мы издалека слышим, как они приближаются, и быстро поворачиваем обратно. Как говорит Питер, это смахивает на капитана Крюка и крокодила из «Питера Пэна».

Питер устроил сцену, и Отто сказал своей подруге, чтобы она не проводила больше свой отряд под его окнами. Но теперь они начали купаться на нашем пляже, неподалеку от крепости. В то утро, когда это впервые случилось, Отто не сводил с них взгляда. Питер сидел погруженный в мрачное молчание.

— Что с тобой сегодня, Питер? — сказал Отто. — Почему ты на меня злишься?

— Злюсь на тебя? — Питер дико расхохотался.

— Что ж, ладно. — Отто вскочил. — Моя компания тебя не устраивает.

И, перепрыгнув через крепостной вал нашего бастиона, он пустился бежать вдоль пляжа к учительнице и ее питомцам, весьма эффектно демонстрируя свои скульптурные формы.

Вчера вечером в Курхаузе был праздничный бал. В припадке необычайного благородства Отто пообещал Питеру прийти не позже, чем без четверти час, так что Питер ждал его, читая книгу. Я не чувствовал усталости и решил закончить главу, поэтому предложил ему прийти ко мне в комнату и ждать там.

Я работал. Питер читал. Время текло медленно. Вдруг я взглянул на часы и обнаружил, что уже четверть второго. Питер задремал в кресле. Как раз в тот момент, когда я раздумывал, будить его или нет, я услышал, как Отто поднимается по лестнице. Чувствовалось, что он пьян. Не найдя никого в их комнате, он с шумом распахнул мою дверь. Питер вздрогнул.

Отто улыбаясь стоял, лениво прислонясь к дверному косяку. Отпустив мне полупьяное приветствие, он обратился к Питеру:

— Ты все это время читал?

— Да, — сказал Питер сдержанно.

— Зачем? — Отто бессмысленно улыбнулся.

— Потому что я не мог уснуть.

— Почему ты не мог уснуть?

— Ты прекрасно знаешь, — процедил Питер сквозь зубы.

Отто зевнул в своей до предела оскорбительной манере.

— Не знаю и знать не хочу… Не поднимай шума.

Питер встал.

— Свинья, — сказал он, ударив Отто по лицу ладонью. Отто не пытался защищаться. Своими яркими маленькими глазками он ужасно мстительно посмотрел на Питера.

— Отлично. — Язык у него заплетался. — Завтра я возвращаюсь в Берлин.

Он нетвердо повернулся на каблуках.

— Отто, постой, — сказал Питер. Я видел, что еще минута, и у него брызнут слезы от бессильной ярости. Он последовал за Отто на лестничную площадку.

— Ах, оставь меня в покое, — сказал Отто. — Я устал от тебя. Я хочу спать. Завтра я возвращаюсь в Берлин.

На следующее утро, однако, мир был восстановлен, хотя и дорогой ценой. Раскаянье Отто вылилось в неожиданную вспышку родственных чувств.

— Я тут наслаждаюсь жизнью и даже не вспоминаю о семье… Бедная мама должна работать как лошадь, а у нее так плохо с легкими… Давай пошлем ей денег, а, Питер? Пошлем ей пятьдесят марок…

Щедрость Отто напомнила ему о собственных нуждах. Кроме денег для фрау Новак, Питера убедили дать Отто сто восемьдесят марок на новый костюм, а также пару туфель, халат и шляпу.

В ответ на эти траты Отто предложил прекратить всякие отношения с учительницей. Как выяснилось, она все равно собиралась уезжать. После ужина мы видели, что она прогуливается возле нашего дома.

— Пусть ждет, пока не устанет, — сказал Отто. — Я не собираюсь выходить к ней.

Тогда девушка, расхрабрившись, принялась насвистывать, чем вызвала у Отто взрыв ликования. Распахнув окно, он стал отплясывать, размахивал руками и отвратительно гримасничал перед учительницей, которая, казалось, лишилась дара речи от удивления при виде этого небывалого представления.

— Убирайся отсюда! — завопил Отто. — Уходи!

Девушка повернулась и медленно пошла прочь. Трогательная ее фигурка исчезла в надвигающейся тьме.

— Мне кажется, тебе бы следовало попрощаться с ней, — сказал Питер, который мог себе позволить быть великодушным теперь, когда враг был обращен в бегство.

Но Отто не слушал его.

— На что мне сдались эти поганые девчонки? Каждый вечер надоедают мне со своими танцами… А ты знаешь, Питер, какой я — меня так легко уговорить… Конечно, с моей стороны было ужасно оставлять тебя одного, но что я мог сделать? Это они во всем виноваты, правда…

Началась новая полоса нашей жизни. Решимость Отто длилась недолго. Большую часть дня мы с Питером проводили в одиночестве. Учительница уехала, а вместе с нею у Отто пропала последняя охота купаться с нами возле крепости. Теперь он каждое утро идет на пляж у пирса, чтобы пофлиртовать и поиграть в мяч со своими вечерними партнерами по танцам. Маленький доктор тоже исчез, и мы с Питером можем свободно купаться и лентяйничать на солнце без всякой атлетики сколько душе угодно.

После ужина Отто начинает готовиться к танцам — это целый ритуал. Сидя в спальне, я слышу шаги Питера на площадке, легкие и пружинистые. Это единственное время дня, когда Питер чувствует себя вправе не обращать на Отто никакого внимания. Он стучится ко мне в дверь, и я тотчас захлопываю книгу. Я уже сходил в деревню за мятными сливками. Питер прощается с Отто с напрасной и слабой надеждой, что, может быть, хоть сегодня он наконец-то будет пунктуален.

— Итак, до половины первого…

— До часа, — торгуется Отто.

— Хорошо, — уступает Питер, — до часа. Но не опаздывай.

— Не опоздаю, Питер.

Распахнув садовую калитку, мы пересекаем дорогу по направлению к лесу, Отто машет нам с балкона. Мне нужно быть осторожным и спрятать мятные сливки под пальто, чтобы он не увидел их. Виновато хихикая и пожирая сливки, мы идем по лесной тропе в Баабе. Теперь мы все вечера проводим в Баабе. Нам нравится там больше, чем в нашей деревне. Единственная песчаная улица застроена домами с низкими крышами, стоящими среди сосен. От нее веет колониальной романтикой. Она напоминает полуразвалившееся заброшенное поселение где-нибудь в лесной глуши, куда люди приезжают взглянуть на несуществующий прииск и, не имея средств, оседают там на всю жизнь.

В маленьком ресторанчике мы едим клубнику со взбитыми сливками и беседуем с молодым официантом. Официант ненавидит Германию и жаждет уехать в Америку. «Hier ist nichts los».[13] В летний сезон у него нет ни единой свободной минуты, но зимой он не зарабатывает ни пфеннинга. Большинство парней в Баабе — нацисты. Двое из них иногда приходят в ресторан и втягивают нас в задорный политический спор. А также рассказывают нам о своих упражнениях на плацу и о военных играх.

— Вы готовитесь к войне, — негодует Питер.

В таких случаях — хоть он и не питает ни малейшего интереса к политике — он изрядно горячится.

— Извините, — встревает один из ребят, — это абсолютно неверно. Фюрер не хочет войны. Мы за честный мир. Хотя… — добавляет он мечтательно, и лицо его сияет от радости, — и война может быть замечательной. Вспомните древних греков.

— Древние греки, — возражаю я, — не использовали отравляющих газов.

Ребята презрительно выслушивают мой аргумент. Один из них торжественно возражает:

— Это только вопрос техники.

В половине одиннадцатого вместе с большинством жителей мы идем вниз к железной насыпи, к прибытию последнего поезда. Обычно он пуст. Лязгая и издавая пронзительный свист, проходит он через темный лес. В конце концов возвращаться домой пешком уже поздно, и мы едем на поезде. На другой стороне луга можно увидеть освещенный вход в кафе у озера, куда Отто ходит на танцы.

— Сегодня вечером огни преисподней ярко светятся, — замечает Питер, довольный своей ремаркой.

Ревность породила у Питера бессонницу. Он начал принимать снотворное, но оно редко оказывает хоть какое-нибудь действие. Он просто-напросто все утро ходит сонный, даже после завтрака. И часто ложится вздремнуть на час-другой в нашей крепости, на берегу моря.

В то утро стояла прохладная и пасмурная погода, море было серое, цвета устриц. Мы с Питером наняли лодку и, пока гребли, совершенно выбились из сил, потом нас тихо понесло по течению прочь от берега. Питер закурил сигарету. Внезапно он проговорил:

— Интересно, сколько это будет продолжаться?..

— Столько, сколько ты позволишь.

— Да… У нас, кажется, все устоялось, не так ли? Я думаю, нет никакой особой причины, по которой мы с Отто должны измениться друг к другу.

Он помолчал и добавил:

— Если, конечно, я не перестану давать ему деньги.

— Что же тогда случится?

Питер лениво провел рукой по воде.

— Он бросит меня.

Лодка плыла еще несколько минут. Я спросил:

— Ты думаешь, ему до тебя нет никакого дела?

— В начале было, наверное… Но теперь… Теперь нас ничего не связывает, кроме денег.

— Ты все еще любишь его?

— Нет… Я не знаю. Может быть… я ненавижу его иногда — если это признак любви.

— Может быть.

Последовала долгая пауза. Питер вытер руки носовым платком. Его рот нервно кривился.

— И что же, — сказал он наконец, — ты мне посоветуешь?

— А что ты хочешь?

Губы Питера снова искривились.

— Наверное, я хочу расстаться с ним.

— Тогда лучше расстаться.

— Прямо сейчас?

— Чем быстрее, тем лучше. Вручи ему хороший подарок и отошли его назад в Берлин.

Питер покачал головой и грустно улыбнулся.

— Не могу.

Последовала еще одна долгая пауза. Затем Питер сказал:

— Извини, Кристофер… Ты абсолютно прав, я знаю. Если бы я был на твоем месте, я бы сказал тоже самое… Но я не могу. Все будет идти по-прежнему, пока не случится что-то непредвиденное. Долго так продолжаться не может… Да, знаю, я очень слаб…

— Тебе не надо извиняться передо мной, — улыбнулся я, чтобы скрыть легкое раздражение. — Я же не психоаналитик.

Я взялся за весла и начал грести к берегу. Когда мы приблизились к пирсу, Питер сказал:

— Ты будешь смеяться, но когда я впервые встретил Отто, я подумал, что мы всю жизнь будем вместе.

— О Боже мой!

Картина совместной жизни Питера с Отто рисовалась мне комедийным вариантом преисподней. Я громко рассмеялся. Питер тоже рассмеялся, засунув сжатые руки между коленями. Лицо его из розового стало красным, а из красного пунцовым. Вены вздулись. Выходя из лодки, мы все еще хохотали.

В саду нас дожидался хозяин.

— Какая жалость! — воскликнул он. — Джентльмены опоздали!

Он указал рукой на луг в направлении озера. Мы видели, как над тополями стелился дымок, а от маленькой станции отошел поезд.

— Вашему другу пришлось срочно уехать в Берлин по неотложному делу. Я думал, вы успеете проводить его. Какая жалость!

На этот раз мы с Питером побежали наверх. В спальне Питера царил чудовищный беспорядок — все ящики и шкафы были выворочены. На столе лежала записка с каракулями Отто:

«Дорогой Питер. Пожалуйста, прости меня, я больше не мог оставаться здесь, поэтому еду домой.

Целую, Отто.

Не сердись».

(Я заметил, что Отто написал это на чистом листке, вырванном из книги по психологии, принадлежащей Питеру: «По ту сторону принципа удовольствия».)

— Ну и ну!..

У Питера начал кривиться рот. Я нервно поглядел на него, ожидая дикого взрыва чувств, но он казался относительно спокойным. Через минуту он подошел к шкафам и начал осматривать ящики.

— Не так уж много, — объявил он, окончив осмотр.

— Только пару галстуков, три рубашки, — к счастью, мои туфли ему не годятся! И еще, дай-ка я погляжу… около двухсот марок…

Питер начал довольно истерично смеяться.

— Вполне умеренно в общем-то!

— Ты думаешь, он внезапно решил уехать? — спросил я, просто чтобы что-то сказать.

— Может быть, и так. На него очень похоже… Теперь я понимаю; я сказал ему, что мы поедем кататься на лодке сегодня утром — и он спросил меня, надолго ли…

— Понятно…

Я сел на постель Питера, размышляя о том, что, как ни странно, Отто наконец совершил поступок, за который я могу его уважать.

Питер все утро находился в истерическом возбуждении, но во время ланча он сидел мрачнее тучи и не проронил ни слова.

— Теперь я пойду складывать вещи, — сказал он мне, когда мы поели.

— Ты тоже уезжаешь?

— Конечно.

— В Берлин?

Питер улыбнулся.

— Нет, Кристофер. Не волнуйся! Всего лишь в Англию…

— А!

— Есть поезд, который отправляется в Гамбург поздно вечером. Наверное, я поеду прямо сейчас… Чувствую, мне придется путешествовать, пока я не забуду этой проклятой страны…

Возразить было нечего. Я молча помог ему упаковать вещи. Когда Питер укладывал в чемодан зеркальце для бритья, он спросил:

— Помнишь, как Отто сломал его, стоя на голове?

— Да, помню.

Когда мы закончили, Питер вышел на балкон своей комнаты.

— Сегодня там будут долго свистеть, — сказал он.

Я улыбнулся:

— Мне придется сойти вниз и утешить их.

Питер засмеялся:

— Да. Придется!
----------------------------
13
Здесь ничего не происходит (нем.).