Домовина

Как-то раз, на прошлой неделе, я поехал во Львов трахаться.

В шесть пятьдесят утра на львовском вокзале я представляю из себя нерадостное зрелище, ибо всю ночь на второй полке мне снилось землетрясение.
Во сне я судорожно соображаю, что же нужно пихать в рюкзак: паспорт, кошелек, что-то теплое. Успеваю засунуть компьютер в диван, чтобы потом найти в холодных развалинах, отбить от мародеров. Вдруг он останется целым. В развалинах будут пищать дети. Мне заранее стыдно думать среди криков и слез о своих мерзких вещичках, но я уже заранее думаю. Лестница уже, наверное, развалилась и мне придется совершать паркур по падающим балконам. В квартире я совершенно один и мебель двигается толчками по дергающемуся полу.

Конечно же, тут играет роль мой подсознательный страх одиночества. Вероятно, он даже сознательный, иначе бы я не поехал трахаться так далеко. Когда я просыпаюсь, на меня странно смотрят соседи.

Серые лица на львовском вокзале снуют по сторонам.
Первый кофейный автомат не дает кофе и плюет половину моих денег назад. Я думаю про себя, что, раз уж здесь такие серые лица и никто по-одесски не улыбается, то поставьте хотя бы честные автоматы. Второй автомат дает кофе, но оставляет себе половину сдачи.
В платном зале ожидания с вайфаем вайфая нет. Покимарив часок, я начинаю звонить по записанным вчера на мятый листочек телефонам маклеров. Номеров штук пятьдесят. Свободной квартиры нет ни у одного. В день моего приезда начались школьные каникулы, праздники вина, сыра, шоколада, УПА, пива, Захер-Мазоха и дни польско-советской дружбы.

С последними маклерами в списке я уже плачу навзрыд. Пани, хнычу я, вы поразумляйтэ сами, ну яка ж порядочна дывчина, а уж тем более парубок, приеде к мени ся трахаты на вокзал? Дайте хучь кимнатку, а?

В рюкзаке, помимо паспорта и кошелька, болтается коньяк в подарочной упаковке и трухлявый пирожок из одесской сети "обжора", на закусь.
Перезвонил пан. Из его галыцко-волынского потока я улавливаю, что хата есть, кто-то у него там спрыгнул раньше времени и, естественно, все будет дороже, чем я рассчитывал.
Дякую вам! Дякую! -кричу я на весь отсутствующий вайфай, слезы мои испарились, от испуга пан переходит на русский.

Трамвай номер один, едущий в центр, вполне европейского вида, новенький, как игрушечка, вызывает радость. С беспечной одесской улыбкой я поднимаюсь на удобную ступень, она почти у самой земли, сантиметров тридцать. Трамвай плывет, стыков не слышно, прямо как в Германии, телевизоры в каждом отсеке показывают виды: с кормы, с носа и, даже тут, в трюме.

Талончик надо было заранее купить в киоске, очередь из глупых туристов выстраивается к водителю, восседающему за стенкой из плексигласа. Водителем работает женщина лет сорока с высокой прической. Бумажку в две гривны нужно совать ей в задвигающуюся полочку, как в кассе банка.
Женщина смотрит исключительно вперед и отчаянно машет правой рукой позади себя, иногда ей везет и она попадает ногтями в полочку. Женщина безостановочно произносит что-то с недобрым выражением на галыцко-волынском диалекте, обращаясь к обширному лобовому стеклу. Размахнувшись в очередной раз, она ударяет в мои две гривны, щелчком задвигает полочку к себе и пребольно щемит мне пальцы.
Мои две гривны падают от ветра на пол под ее сиденье. Женщина что-то говорит дальше, смотря исключительно вперед. Я тихо ругаюсь и засовываю ей еще две гривны. Женщина берет у себя спереди два талона и с пятой попытки устраивает их на несчастной полочке.
Я получаю два талона и еще сильнее уважаю женщину.

Трамвай плывет по улице Городецкой. Вполне европейская улица, фасады местами аристократичны и, в общем, не обшарпаны. Когда-то это был богатый польский город, не хуже Кракова и много живописнее Варшавы.
Впереди у рельс лежит куча дров.
Ах, как было бы романтично потрахаться в хате с камином. Чтобы языки пламени бросали блики на влажную загорелую кожу, на бокалы с вином и тд. и тп.
Женщина резко тормозит, отворяет свою плексигласовую дверь, выбегает к дровам и что-то страстно объясняет сторожащим их парубкам. Парубки начинают лениво перекидывать поленья подальше от рельс, женщина некоторое время стоит зрителем, потом не выдерживает и сама принимается за расчистку.

После счастливого заселения, траха и сна мы выходим погулять на площадь Рынок. Туристов так много, что приходится продираться через толпу боком. Больше всего детей, то и дело мы слышим объяснения: вот смотрите, это ратуша, а у нас в Одессе ратуши нет...

Туристы одеты повеселее, чем местные, их сразу видно, они глупо лыбятся. И я, наверное, тоже.

Я тоже что-то объясняю: смотри, это америкосы, они постоянно жуют, то жвачку, то антидепрессант. А вот два немца идут. Они и здесь, как на работе, даже смеются усиленно, будто по команде. А поляков-то сколько! На вид - как мы, но здесь их уважают, не то, что в Германии.

Самый намоленный собор во Львове - иезуитский, Святых Петра и Павла. Старые обшарпанные стены, гармония высоты и ширины и еще что-то, непонятное и волшебное, влекут и долго не дают уйти. Высоченный потолок с полуотслоившейся росписью парит над залом, я долго смотрю вверх и мне кажется, что все уже стало легче, проще и не так важно.
В проходе зачем-то лежит гроб, на нем листок с надписью: домовина. Гробу на вид лет пятьсот.

В средневековых переулках напиханы по несколько штук церкви, костелы, соборы. Их здесь ненормальное количество, город кажется музеем христианства. Золотой век тут явно позади, но видно, что власти стараются. Львов мог бы быть немецким, голландским или бельгийский Лембергом, если не смотреть на людей.

Обедать в центре нельзя, там сплошной маркетинг для тупых туристов, дорого и плохо. Мы уходим вон, за оперный, дальше, в реальный город, где бурлит нормальная, не экскурсионная жизнь.

Центр кончился. Местная публика ниже ростом, спешит, одета с привоза, в руках у многих огромные клетчатые сумки, рваные по швам. Опять бледные советские лица с отсутствием выражений. Серые одежды у женщин расходятся на животах, нечищенная обувь мужчин удачно гармонирует со следами жизни на лицах.
Люди походят на серых муравьев, двигаются, несут чего-то, без настроения, ждут маршруток, терпят жизнь. Попадаются красивые, повыше ростом и хорошо одетые, они, как вставные зубы, не подходят к общей картине.

Мы находим супермаркет, берем там кучу разной кулинарии да побольше французского вина, выбираем бутылки с этикетками не на украинском языке, в надежде, что вино в них настоящее.
Я говорю что-то умное про то, что мы тут едим сливочное масло не из сливок, пьем винный напиток вместо вина, пиво из порошка, коньяк из какой-то подслащенной ссаки и, чего уж удивляться, даже вот и страсть принимаем за любовь. Хотя, конечно, из страсти еще может вырасти что-то путное, а вот из винного напитка - совсем ничего.

После вина, кулинарии и траха, ближе к ночи, мы решаем пойти в караоке.
Караоке находится недалеко, в центре, в подвале кукольного театра. Здание театра не лишено оригинальности, немножко ренессанс, немножко модерн. Гадаю, когда оно могло быть построено. На входе нас тщательно обыскивает охранник. В зале сидят совершенно деревенские гопники, сильно неказистые; и подруги их с такими же обрубленными лицами и неловко наложенной косметикой. По некоторым видно, что их родители были крепко пьяны в момент зачатия.

-Шмаровая публика, -замечаю я.
-Они с гор спустились, а культурно ассимилироваться им нет никакой возможности, потому что весь город уже такой. Это в Одессе у вас широкое культурное предложение, литературные вечера на каждом углу, и даже ты, старый козел, крутишься там на своих тонких передастических ножках. А здесь не то, что тебя слушать никто не станет, здесь даже на Лободу народ не собрать, здесь любой артклуб мигом превращается в грязную пивнуху.

Спустившиеся с гор гуцулы, лемки и бойки нудно орут в микрофон Юрия Шатунова, широко путая тональность. Они танцуют между столов и делают глупые селфи на свои дешевые телефоны. Кто-то поет Кричевского, тоже по-русски. Оказывается, и Кричевский тоже из Львова.
А я так надеялся послушать красивые украинские песни. Я сам выучил несколько, у меня получается почти без москальского акцента, но здесь я не решаюсь их петь.
Я спою их для тебя потом, когда ты приедешь ко мне в Одессу. Ведь ты приедешь?

На обратном пути сосед по купе предлагает мне выпить вместе с ним. У него спирт и маленькие железные рюмочки. После спирта мы курим в тамбуре.
Я пью с ним еще, в надежде, что усну покрепче и мне больше не будет сниться землетрясение, в квартире, похожей иногда на домовину.


© Copyright: Витя Бревис, 2015
Свидетельство о публикации №215103001382